В большой зале Вавилонского дворца все было приготовлено для пира. В эту ночь царь Валтасар собирался веселиться со множеством своих вельмож.
От одного до другого конца громадного сводчатого зала тянулись столы из дорогого дерева, выложенного золотом и серебром. Над золотыми, хрустальными и малахитовыми кубками, большими чашами, наполненными доверху редкими плодами и еще более редкими цветами, носились последние лучи яркого южного солнца. Они врывались целыми потоками в открытые колоннады портика, сверкали на полированном мраморе, окрашивая мягким цветом красную облицовку стен и красное с золотом одеяние исполинской статуи, сидевшей на высоком троне.
В тиаре трижды царственного владычества, со скипетром в правой и кольцом бессмертия и жизни в левой руке, попирая ногами головы распростертых перед ним пленников, -- так восседало изваяние великого царя Навуходоносора.
По обе стороны каждого из столов, приготовленных для пиршества, стояли большие подсвечники в двойной рост человека, внизу толстые и покрытые тяжелою резьбой, вверху же заостренные и украшенные тонкою скульптурною работой. Они поддерживали бронзовые лампады, светильники которых были погружены в дорогое масло, перемешанное с воском. Посредине залы, где находился на возвышении царский трон, колонны расступались, образуя от правой стороны к левой как бы комнату со сводом из высоких резных стропил.
Стены были густого ярко-красного цвета, придававшего гладкой облицовке вид сплошного драгоценного мрамора. Панели пролетов были разрисованы пестрыми красками, изображавшими всю историю царя Навуходоносора. Посредине залы, там, где было приготовлено место для царя, не было ни картин, ни колонн, только царственный пурпур разливался здесь ярким и ровным сиянием. Около стола тоже стоял высокий светильник, выше других и более искусной работы; его подножка была из редкого мрамора и чеканной бронзы, а лампада наверху из чистого золота, привезенного из южного Офира. Она не была зажжена, потому что солнце еще не зашло и час пиршества не наступил.
На конце залы, перед гигантскою статуей из литого золота, было открытое пространство, не загроможденное столами, и гладкий, полированный мраморный пол выступал здесь во всем богатстве своих узоров и красок.
Два человека, тихо вошедшие в залу, приблизились к этому месту и стали рядом, устремив взор на лик золотого царя.
Целая жизнь отделяла их друг от друга. Один уже переступил за обычные пределы земного существования, другой же, был прекрасный четырнадцатилетний отрок.
Старец был еще прям, и его белоснежные волосы и борода окружали как бы львиною гривой могучий лоб и властное лицо... Глубокие борозды, проведенные мыслью и врезавшиеся еще глубже от старости, шли вровень с благородными очертаниями бровей, а темные глаза все еще метали искры, как бы пронизывая сгустившийся мрак времен, чтобы смело взглянуть в лежащую за ним вечность. Левою рукой он придерживал складки своего белоснежного одеяния, а в правой у него был прямой посох из черного дерева и слоновой кости; на этом посохе, прекрасной работы и удивительно полированном, были вырезаны непонятные изречения на еврейском языке. Старец стоял, выпрямившись во весь высокий рост, и безмолвно переводил взоры с блестящего лика статуи на своего юного спутника.
Юноша стоял, скрестив руки, и смотрел на величавые черты Навуходоносора. Его красивое лицо было румяно, тяжелые волны золотистых волос, густых, мягких и шелковистых, ниспадали длинными кудрями на плечи. Тонкие черты, прямые и благородные, были скорее северного, чем восточного типа.
Наконец, старец заговорил глубоким, ровным голосом на еврейском языке:
-- Царь Навуходоносор отошел к праотцам, и сын его, и Салтасар занял престол с той поры, как Навуходоносор разрушил наше царство и отвел в плен. Шестьдесят семь лет терпел я, до сего дня терпел я, Зороастр, и еще останусь я на земле и буду свидетельствовать об Израиле.
Глаза старца сверкнули. Зороастр повернулся к нему и тихо заговорил:
-- Скажи, Даниил, почему эта золотая статуя как бы улыбается? Быть может, исполнилось твое видение? Может, он радуется пиршеству?
-- Нет, его лик скорее должен бы выражать скорбь о гибели его рода и его царства, -- отвечал Даниил. -- Истинно говорю тебе, конец приближается, и камни Вавилона не будут больше вопиять о тяжести грехов Валтасара; народ не будет больше молить Ваала, чтобы он воскресил царя Навуходоносора или же послал сюда перса или мидянина, который был бы справедливым правителем страны.
-- Ты прочел это в звездах или же глаза твои видели все это в видениях ночи, учитель?
Даниил только склонил голову, так что чело его опустилось на его белый посох, и стоял, погруженный в глубокую думу.
-- Я видел сои, -- продолжал Зороастр после краткого молчания, -- и этот сон так овладел веем моим существом, что душа моя исполнилась печали и великого уныния. Я видел сон: была тьма, и на крыльях ночного ветра принеслись крики воинов, шум битвы и бряцание оружия: владыки земные боролись друг с другом из-за власти и победы. Я снова увидел сон, но было уже утро, и десятками, сотнями и тысячами уводили людей в плен, в дальнюю страну, уводили и дев, и молодых женщин. И лицо одной из них показалось мне лицом прекраснейшей из дочерей твоего народа. Тогда мое сердце устремилось к ней, и я готов был последовать за ней в неволю, но мрак окутал меня, и я не мог больше ее видеть. Вот почему я смущен и весь день меня угнетает тоска.
Даниил зорко посмотрел на своего юного спутника и в его взгляде выразилось разочарование.
-- И ты хочешь быть мудрецом? -- спросил он. -- Ты, мечтающий о прекрасных девах, ты, которого волнует любовь к женщине? Неужели ты думаешь, отрок, что, когда ты созреешь, женщина поможет тебе сделаться мужчиной? Или же ты полагаешь, что слово Господа совместимо с суетой? Попытайся дать какое-нибудь толкование своему видению, если только ты способен истолковать его. Теперь же удалимся отсюда, потому что царь уже близко, и часть ночи будет отдана веселью и разврату, с которыми у нас нет ничего общего. Истинно говорю тебе, я тоже видел сон. Удалимся.
Зороастр схватил его за руку, умоляя остаться.
-- Расскажи мне свое сновидение, учитель, и объясни мне его, -- горячо воскликнул он, -- посмотри, совпадает ли оно с моим, настанет ли тьма в стране и раздадутся ли в ней воинственные клики?
Но Даниил не сказал ни слова. Он вышел из залы; юный перс Зороастр вышел вместе с ним, погруженный в размышления о настоящем и о будущем и о таинственном значении своего сна и устрашенный молчанием своего друга и учителя.
Мрак сменил сумерки; в зале зажгли лампады и светильники, горевшие ярким пламенем и издававшие благоухание. На столах, тянувшихся бесконечными рядами, все было готово к пиршеству; из садов, окружавших дворец, все ближе и громче доносились волны музыки. Все ближе и ближе слышались арфы, флейты, тимпаны и звучные камышевые свирели; и со всем этим сливался стройный, громогласный хор певцов, певших вечерний гимн богу солнца Ваалу, прославляемому и при вечерней и при утренней заре самыми молодыми и сладкозвучными голосами Сенаара.
Впереди шли по двое жрецы Ваала, в белых туниках, в широких белых шароварах, в белых митрах, присвоенных жреческому сословию, с мелко завитыми и блестящими, как шелк, длинными бородами. Посреди их, величавою поступью, опустив глаза и скрестив руки на груди, шествовал верховный жрец, и лицо его казалось в сумраке высеченным из черного мрамора. По обе стороны его жрецы, совершавшие жертвоприношение, несли орудия своего служения -- нож, топор, веревку и чашу с огнем, и руки их были обагрены кровью последней закланной ими жертвы.
За ними следовали сто отборных музыкантов, игравших чудные мелодии в величественном, размеренном ритме. Они шли по десяти человек в ряд и, когда приблизились к дворцу, свет, струившийся из его дверей, начал переливаться на их серебряных украшениях и на причудливой форме их инструментов.
Позади шли певцы -- двести отроков, сто юношей и сто зрелых мужей. То были самые знаменитые из всех певцов, возносивших хвалу Ваалу в стране Ассура. Они двигались сомкнутыми рядами, по десяти человек, в такт тяжелым ударам протяжного ритма.
Пред началом гимна музыканты и певцы разомкнули свои ряды и выстроились по обе стороны широкой мраморной лестницы; то же самое сделали и жрецы; только верховный жрец стоял один на нижней ступени.
Тогда между этими рядами появилась царская процессия, подобная реке из золота, пурпура и драгоценностей, заключенная в ослепительно-белых берегах. Тысяча вавилонских вельмож подвигалась величественною толпой, по десяти человек в ряд, а посреди их, верхом на вороном коне, ехал царь Валтасар в высокой тиаре из белого полотна, украшенной золотом и драгоценными камнями, с золотым скипетром в правой руке. За вельможами и царем следовала длинная процессия носилок, в которых возлежали прекраснейшие женщины Ассирии, приглашенные на пиршество. Шествие замыкалось копьеносцами царской стражи, в вооружении из чеканного золота, в мантиях, украшенных царским гербом, с коротко подстриженными и завитыми бородами, согласно строгому воинскому обычаю.
Когда звучные голоса певцов запели торжественным хором последнюю строфу гимна, царь достиг уже открытого пространства внизу лестницы; он натянул поводья и, ожидая окончания, неподвижно сидел на коне. Как спелые колосья нагибаются под напором ветра, так и царская свита обернулась к монарху и пала ниц в ту самую минуту, как звуки музыки умолкли по мановению верховного жреца. Вельможи, жрецы, певцы и копьеносцы склонились все разом и распростерлись на земле; носильщики опустили носилки и тоже поверглись пред царем и каждая из этих прекрасных женщин преклонила колена в носилках и закутала себе голову покрывалом.
Один только царь сидел прямо и неподвижно на своем коне, посреди распростертой перед, ним толпы. Свет, лившийся из залы, причудливо отражался на его лице, делая еще презрительнее насмешливую улыбку на его бледных губах и накладывая еще более мрачную тень на его опущенные глаза.
Несколько секунд молчание ничем не нарушалось, и легкий вечерний ветерок приносил царю из садов сладкое благоухание роз, точно и земля хотела воскурить перед ним фимиам поклонения и признать его грозную власть.
Затем свита поднялась и расступилась, по обе стороны, и царь подъехал к лестнице, слез, с коня и направился в залу пиршества; за ним последовал верховный жрец и все князья и вельможи и знатные женщины Вавилона, во всей своей красе и великолепии, взошли по мраморным ступеням, и вся эта толпа устремилась широким потоком к бесконечным рядам столов от дверей и до самого подножия золотой статуи Навуходоносора. И тотчас же из-под колоннад снова полились звуки музыки, служители засуетились вокруг столов, позади каждого гостя стал черный невольник с опахалом из пальмовых листьев. Пир начался.
Это был долгий пир. Сердца царедворцев все больше предавались веселью, а темные глаза ассирийских женщин метали взгляды более сладкие, чем все сладкие яства Египта, более властные над душой мужчины, чем крепкие вина юга. Даже сумрачный царь, со впалыми глазами, с лицом, истощенным чрезмерными наслаждениями, даже он улыбался и смеялся, -- сначала довольно угрюмо, но все веселее и беспечнее с каждым глотком вина. Его дрожащая рука делалась тверже по мере того, как вина возвращало ему утраченную силу, и не раз принимался он играть черными, как смоль, кудрями и тяжелыми серьгами красавицы., сидевшей рядом с ним.
-- Ведь сегодняшний день посвящен празднованию победы! -- вдруг воскликнул он, и все смолкли. -- В этот день мой родитель, привез в. Вавилон, все богатства израильтян. Принесите мне эти сосуды из храма, я хочу пить из них в эту ночь и сделать возлияние богу богов, Ваалу!
Хранитель сокровищницы предугадал желание царя и приготовил все заранее, так что с последним звуком речей Валтасара в залу вошла длинная вереница служителей, которые несли высоко над головами блестящие сосуды.
-- Раздайте их, -- воскликнул царь, -- поставьте пред каждым кубок или чашу!
Царский виночерпий наполнил вином громадный кубок, который держал в руке царь, и служители поспешили наполнить все чаши. Князья и вельможи, посмеиваясь над их причудливою формой, оценивали массивность чеканки золота и серебра. Перед каждым было поставлено по священному сосуду из иерусалимского храма, чтобы пить вино во славу бога Ваала и царя Валтасара.
Когда все было готово, царь взял в обе руки свою чашу и поднялся с места, и весь сонм царедворцев последовал его примеру; между тем, ароматный воздух огласился могучею мелодией, а служители начали сыпать цветы и опрыскивать столы благовониями.
А за стенами дворца стоял ангел смерти и точил свой меч о камни Вавилона.
Валтасар поднял чашу и заговорил громко и торжественно:
-- Я, царь Валтасар, во дворце своих предков, возливаю и пью это вино во славу великого, всемогущего и вечного бога Ваала, пред которым боги запада, востока, севера и юга ничтожны, как песок пустыни, уносимый вихрем. Во славу Ваала, при виде которого бренные кумиры Египта рассыпались в прах и Бог израильтян затрепетал и умалился во дни отца моего Навуходоносора. И я повелеваю вам, князья и вельможи Вавилона, вам и вашим женам, и вашим красавицам, тоже возлить и выпить вина в честь нашего бога Ваала и меня, царя Валтасара.
С этими словами он повернулся в сторону и возлил несколько капель вина на мраморный пол, затем приложил чашу к губам, обратившись лицом к гостям, и стал пить.
В эту минуту в зале раздался оглушительный возглас:
-- Привет тебе, царь, живи вовеки! Привет тебе, князь Ваала, живи вовеки! Привет тебе, царь царей, живи вовеки!
Долго не смолкал громкий крик, звеня и переливаясь между колоннами и поднимаясь к толстым резным стропилам, так что самые стены как бы заколыхались и задрожали от шумной хвалы, возносимой царю.
Валтасар медленно осушил чашу до дна, внимая с полузакрытыми глазами этой буре; язвительная усмешка, скрытая от посторонних взоров, мелькала на его губах. Затем он поставил сосуд на стол и поднял голову. Вдруг он пошатнулся, побледнел и чуть не упал. Он ухватился за свое кресло из слоновой кости и стоял, дрожа всем телом, так что колени ударялись одно о другое, а глаза готовы были выступить из своих орбит. Лицо его исказилось смертельным страхом.
На красной облицовке стены, напротив светильника, лившего свои яркие лучи на ужасное зрелище, двигались пальцы исполинской руки, чертя какие-то письмена. Только одни эти пальцы были видны, колоссальные, ослепительно-блестящие, и, по мере того, как они медленно совершали свое дело, на темно-красной поверхности вспыхивали громадные огненные знаки; их летучее гневное пламя ослепляло тех, кто созерцал его, и ужас объял всю тысячную толпу, потому что она стояла пред лицом Того, чья тень есть вечность и смерть.
Среди почти осязаемого безмолвия грозная рука начертала до конца свою весть и исчезла, но неземное пламя все еще ярко горело в ужасных письменах, оставшихся на стене.
Царь, наконец, пришел в себя. Он дико вскрикнул, повелевая собрать всех астрологов, халдеев и гадателей, потому что он был в великом страхе и опасался какого-нибудь ужасного и неминуемого бедствия.
-- Кто прочтет эти письмена, -- воскликнул он изменившимся, разбитым голосом, -- и изъяснит мне их смысл, того я одену в пурпур, возложу золотую цепь на шею его и поставлю его третьим лицом во всем царстве.
Среди беспредельного смятения и ужаса, мудрецы были призваны к царю.
II
Достигнув глубокой старости, Даниил жил в мидийском городе Экбатане.
Он выстроил башню за семью стенами царской крепости, на вершине холма, обращенном северною стороной к горным лесам, южною -- к равнине, восточною -- к реке, а западною -- к горам Загроша.
Жизнь Даниила близилась к концу: ему было почти сто лет. Семнадцать лет миновало с тех пор, как он истолковал роковые письмена на стене залы пиршества в Вавилонском дворце, в ту ночь, когда Валтасар был убит, и ассирийская монархия погибла навеки. Неоднократно облекаемый властью и назначаемый правителем различных провинций, Даниил неустанно служил в царствование Кира и Камбиза.
Хотя он находился на ступени предельного человеческого возраста, ум его все еще был ясен.
Он жил в северной Экбатане, в башне, им самим выстроенной. Посредине дворцов крепости он заложил прочный фундамент на север и на юг и воздвиг этаж за этажом, один ряд колони над другим, балкон над балконом, -- все это из черного мрамора, великолепно изваянного от основания до верху, такого гладкого и твердого, что его полированные углы, края и орнаменты сверкали, как черные алмазы среди пламенного сияния полуденного солнца, а ночью отражали лучи месяца в сумрачно-светлом отблеске.
Внизу, в роскошных покоях, жили родственники престарелого пророка и семьи двух левитов, которые остались с Даниилом и предпочли последовать за ним в его новую отчизну, вместо того, чтобы возвратиться в Иерусалим под предводительством Заровавеля, когда Кир издал указ о возобновлении храма.
Здесь же, во дворце, жил персидский князь, тридцатилетний Зороастр, начальник города и крепости. А в отдельном флигеле дворца, отличавшемся от других особою роскошью своих садов и более пышным убранством, жила, окруженная своими прислужницами и рабынями, Негушта, последняя из оставшихся в Мидии дочерей царя Иоакима.
Она родилась в тот год, когда был разрушен Вавилон, и Даниил, покинув Ассирию, привез ее с собою в Сузы, а оттуда в Экбатану. Воспитанная родственницами Даниила, девочка росла и хорошела в стране чужеземцев. Ее мягкие детские глаза утратили постепенно свой недоумевающий взгляд и сделались горделивыми и темными, а длинные черные ресницы, окаймлявшие тяжелые веки, спускались бахромой на щеки, когда она смотрела вниз. Скоро она превратилась в еврейскую красавицу -- с легкой горбинкой нос, широкие извилистые ноздри, полные, сочные губы и бледно-оливковая кожа.
Негушта была настоящей царевной. Она с таким горделивым достоинством умела выражать одобрение или презрение, что пред простым жестом ее руки сам Зороастр склонялся так же покорно, как пред великим царем. Даже Даниил, проводивший все время в сваей высокой башне, где он предавался созерцанию другой жизни, на рубеже которой уже стоял, даже он нежно улыбался, когда в его комнату входила Негушта в сопровождении своих прислужниц и рабынь.
Ассириец по воспитанию, перс по своей приверженности к династии завоевателей и по своей долгой и верной службе персам, Даниил все же остался по своим верованиям истинным сыном Иудеи; он гордился своим племенем и с любовью взирал на его молодые ветви.
Негушта бродила одна по широким дорожкам сада. В сухом, мягком воздухе летнего вечера не чувствовалось холода, а потому тонкий тканый пурпурный плащ свободно висел у нее на плечах. Нежные складки туники плотно обхватывали ее до самых колен и были скреплены у талии поясом из кованого золота с жемчугом; руки были скрыты под длинными рукавами, стянутыми у кисти жемчужными застежками. На голове высилась прямая полотняная тиара. Ослепительно белая, она сидела горделиво, как царская корона. Одна из террас была расположена на восток от садов. Медленно направилась к ней Негушта и, дойдя до гладкой мраморной балюстрады, оперлась, отдыхая.
Вечерний мир и тишина водворились и в ее душе. Птицы умолкли пред надвигающимся мраком, и медленно, будто выплыв из равнины, взошла золотая луна и озарила луга и реку своим таинственным светом. Но в то время, как Негушта стояла неподвижно у мраморной балюстрады террасы, среди миртовых деревьев послышался шорох и быстрые шаги раздались на мраморных плитах.
Девушка вздрогнула и тут же счастливая улыбка заиграла на ее губах. Не оборачиваясь, она тихо положила руку на перила, где должна была ее встретить рука возлюбленного. Зороастр положил свою руку на руку Негушты и наклонился. Еще минуту она простояла, смотря прямо перед собой, затем обернулась и внезапно взглянула ему в лицо.
-- Я не звала тебя, -- сказала она, делая вид, будто хочет немного отступить.
-- Мне надо сообщить весть, которая удивит тебя, -- сказал Зороастр. -- В столице произошли перемены и предстоят еще новые. Семеро князей убили Смердиза, и на место его избран царем Дарий, сын Гуштаспа.
-- Тот, что был здесь в прошлом году? -- спросила с живостью Негушта. -- Он не красив.
-- Да, не красив, -- отвечал перс, -- но он храбрый и добрый человек. Я должен еще сказать тебе, что он прислал мне повеление отправиться в Сузы...
-- Тебе?!'-воскликнула Негушта. Она поспешно положила обе руки ему на плечи и посмотрела ему в глаза. Его лицо было освещено луною, ее же оставалось во мраке, так что она могла уловить малейший оттенок его выражения. Он улыбался. -- Ты смеешься надо мною! -- воскликнула она с негодованием. -- Ты уезжаешь и радуешься этому!
Она хотела отойти от него, но он удержал ее.
-- Я уезжаю не один, -- ответил он. -- Великий царь прислал мне приказ привезти в Сузы родственников Иоакима, за исключением Даниила, нашего учителя, который слишком стар, чтобы вынести это путешествие. Царь хочет почтить потомство царя Иудеи, и с этою целью он посылает за тобой, высокородная и возлюбленная царевна! Ты рада? -- спросил Зороастр. Он стоял спиной к балюстраде, опираясь на нее левым локтем, а правая рука его небрежно играла тяжелыми золотыми кистями плаща. Он пришел из крепости во всех своих доспехах: на нем была золоченая броня, полускрытая широким пурпурным плащом, у пояса висел меч, а на голове возвышался остроконечный шлем, богато выложенный золотом и украшенный спереди крылатым колесом, которое властелины. Персидской монархии присвоили себе, как знак царского достоинства, после завоевания Ассирии. Фигура его дышала неутомимой и гибкой силой, упругостью натянутого стального лука, невыразимой легкостью движений и несравненной быстротой. Иудейская царевна и знатный перс оба были прекрасны и являли совершенный контраст: семитка и ариец, -- представительница смуглой расы юга, жившей целыми поколениями во время египетского рабства под знойным дыханием ветра пустыни, наложившего на нее жгучую печать южного солнца, и белокурый представитель того народа, который проник уже в северные, страны.
-- Ты рада? -- сном, спросил Зороастр -- положив, правую руку на плечо царевны. Негушта, закутавшись в плащ и закрывая им до половины свое лицо, подняла глаза.
-- Скажи мне, когда мы отправимся в путь? Отправимся немедленно или должны ждать нового приказания? Прочно ли сидит Дарий на своем престоле? Кто будет первым лицом при дворе? Вероятно, один из семи князей или, быть может, престарелый отец царя? Говори, знаешь ли ты что-нибудь о всех этих переменах? Почему не сказал ты мне раньше ни слова о том, что должно было случиться, ты, который облечен такою высокою властью и которому все известно?
-- Твои вопросы обступили меня, как налетают голуби на девушку, дающую им корм из своих рук, -- сказал с улыбкой Зороастр, -- и я не знаю, с какого начать. Что касается царя, я знаю, что он будет велик и утвердится на престоле, потому что он успел уже завоевать любовь народа от Западного моря до диких восточных гор. Но, пока не пришла эта весть, князья имели, по-видимому, намерение поделить царство между собою. Мне сдается, что он скорее выберет себе другом кого-нибудь из твоего народа, чем доверится князьям. Что же до нашего путешествия, то нам надо отправиться заблаговременно, иначе царь раньше нас уедет из Суз в Стаккар на юге, где, как говорят, он хочет выстроить себе дворец и провести в нем будущую зиму. Так приготовься же к путешествию, моя царевна. Я должен идти к нашему наставнику, чтоб сообщить ему полученную весть. Прощай, покойной ночи, моя царевна, свет души моей! -- и он страстно поцеловал ее. -- Покойной ночи!
Он быстро пошел вдоль террасы.
-- Зороастр! -- громко воскликнула Негушта.
Он снова приблизился к ней. Она обвила руками его шею и поцеловала его с каким-то отчаянием, потом тихо отстранила. И когда он ушел, она еще долго оставалась у балюстрады.
II
В комнате Даниила свет луны падал на мраморный пол; еврейская бронзовая лампада с семью рожками разливала вокруг нежное и мягкое пламя, освещавшее свиток, развернутый на коленях старца. Брови Даниила были сдвинуты, и морщины на его лице казались еще глубже от оттенявшего их света. Он сидел, опираясь на подушки и закутавшись в свой широкий пурпурный плащ, густо опушенный мехом и стянутый у самой его бороды, потому жизненная теплота уже покидала его тело.
Зороастр приподнял тяжелую ковровую занавесь, висевшую над низкою квадратною дверью, вошел и преклонился. Даниил зорко взглянул на него, и что-то похожее на улыбку мелькнуло в его суровых чертах. Зороастр держал шлем в руке, и светлые волосы окружали лицо, словно сиянием, ниспадая до плеч и сливаясь с шелковистою бородой, спускавшейся на латы. Его темно-синие глаза встретили взор учителя.
-- Привет тебе, живи вовеки, избранник Божий!
Я принес необычайно важные вести. Если тебе угодно, я теперь же сообщу их тебе, если же нет, я приду в другое время.
-- Сядь по правую руку мою, Зороастр, и скажи мне то, что имеешь сказать. Разве ты не возлюбленный сын мой, ниспосланный мне Господом в утешение моей старости?
-- Я служитель твой и служитель твоего дома, отец мой, -- ответил Зороастр, садясь на резной стул, в некотором отдалении от старца.
-- Говори, сын мой, с какими вестями пришел ты.
-- Из Суз прибыл гонец с письмами и вестями. Семеро князей умертвили Смердиза в его дворце и избрали царем Дария, сына Гуштаспа.
-- Хвала Господу, избравшему справедливого человека! -- воскликнул Даниил. -- Таким образом, зло породит добро и кровопролитие приведет к спасению.
-- Да будет по слову твоему, учитель! -- отвечал Зороастр. -- Кроме того, пишут, что Дарий, -- да продлятся дни его вовеки, -- прочно утвердился на престоле мидян и персов. Я получил письма, написанные рукой того же гонца и скрепленные печатью великого царя, в которых мне дается повеление немедленно привезти в Сузы родственников Иоакима, бывшего царя Иудеи, так как царь хочет оказать им подобающие почести; но какие собственно почести он намерен оказать им, этого я не знаю.
-- Что ты говоришь?! -- спросил Даниил, внезапно поднявшись с подушек и устремив свои темные глаза на Зороастра. -- Неужели царь отнимет у меня детей, услаждающих мою старость? Разве ты не сын мой? И разве Негушта не дочь моя? Зачем хочет он отнять вас у меня?
-- Пусть господин мой не смущается! -- сказал горячо Зороастр. -- Это только на некоторое время, на несколько недель. Твои родственники снова вернутся к тебе и я вместе с ними.
-- На некоторое время, на несколько недель! Что значит для тебя "некоторое время", дитя, или какая-нибудь неделя? Но я стар. Если ты возьмешь у меня мою дочь Негушту то, быть может, я не успею уже снова ее увидеть. Мне же почти минуло сто лет.
-- Однако, если такова воля царя, я должен исполнить ее, -- ответил Зороастр, -- но я клянусь, что с молодою царевной не приключится ничего худого! Видишь, я поклялся; пусть же господин мой больше не смущается!
Но Даниил скорбно склонил голову и не отвечал. Он хорошо знал персидский двор; он знал, что раз они попадут в вихрь и водоворот его жизни, полной волнений и козней, то не вернутся уже в Экбатану, а если и вернутся, то совсем уже не теми.
Зороастр стал воином в силу обстоятельств, но было два предмета, стоявшие в его глазах гораздо выше военного поприща.
С самой ранней юности он был воспитанником Даниила, учившего его таинственной науке, которой старец был так много обязан своим необычайным успехом на службе ассирийских и персидских монархов. Достигнуть аскетической жизнью созерцательного усвоения знания, понимания естественных законов, неуловимых для одних внешних чувств, -- вот какие задачи ставил Даниил своему ученику.
Год за годом жил юный перс в пышной обстановке двора, отличаемый перед всеми своими сверстниками за храбрость, честность, но больше всего, пожалуй, выделялся он тем, что не искал общества женщин и никогда ни одной женщины не любил. Он был любимцем Кира, и даже Камбиз, погрязший в гнусных пороках и окруженный льстецами и жрецами-магами, признал достоинства молодого князя и, догадываясь уже в то время о замыслах своего брата Смердиза овладеть троном, возвел Зороастра в звание правителя Экбатаны, дав вместе с тем разрешение Даниилу построить высокую башню в этой старинной крепости.
Здесь, в уединении царского дворца, старец отдался всецело созерцанию предметов, занимавших в течение всей жизни его досуг, а в свободные часы, остававшиеся у Зороастра от исполнения его обязанностей, Даниил старался довести ум воина-философа до совершенной и конечной степени развития. Проводя все свое время в башне, за исключением тех редких промежутков, когда он приказывал снести себя в сад, пророк почти не знал, что делается в нижних покоях дворца, а потому удивлялся порою, видя, что внимание его ученика отвлечено чем-то посторонним и что в речах своих он начинает проявлять интерес к своему будущему и к переменам, могущим произойти в его дальнейшей судьбе.
Но старец не знал о переменах в жизни Зороастра, на глазах которого росла Негушта. Двадцатилетним юношей он качал ее на коленях, позднее учил ее и играл с нею, и на его глазах она превратилась в стройную девушку, гордую и величественную, царившую над подругами своих игр. Наконец, шестнадцатый год ее жизни принес ей ранний расцвет южной женственности. В один из дней Зороастр, играя с ней в летний день среди розовых кустов, почувствовал вдруг, как сердце его трепещет и замирает, как щеки его то вспыхивают, то холодеют от звука голоса Негушты, от прикосновения ее руки.
Он, так хорошо знавший людей, так долго живший при дворе и хладнокровно изучавший каждую ступень человеческой природы, там, где эта разнузданная человеческая природа вечно управляет минутой, он понял, какое чувство овладело им, и при этом ощутил острый удар, пронзивший его насквозь, поразивший и тело, и сердце, и душу, и обративший в ничто его гордыню. Целыми днями бродил он одиноко под пениями и рододендронами, сокрушаясь о могучем здании философии, которое он себе воздвигнул, порога которого ни одна женщина никогда не должна была переступить и которое в один день рука женщины и взор женщины разбили в дребезги. Ему казалось, что вся жизнь его загублена и уничтожена, что он сделался точь в точь таким же, как и все другие, что его доля -- любить и терзаться сердцем из-за ласкового слова девушки. Он не хотел больше встречаться с смуглолицею царевной, но раз вечером, когда он стоял один на садовой террасе, Негушта подошла к нему, и они, взглянув в глаза друг другу, увидали в них новый свет.
Но ни он, ни она не осмелились сказать ничего старцу. Зороастр догадывался, как мучительна будет для сына Израиля мысль о браке дочери его народа и иудейской царевны с человеком, который, несмотря на свое знатное происхождение, был все же чужеземцем. Отдавшись изучению философии Даниила и знаний, приобретенных у халдеев, Зороастр, тем не менее, сохранял свой независимый образ мыслей. Он не был служителем израильского Бога и никогда бы не сделался таковым, но, в то же время, не был ни идолопоклонником, ни магом, ни последователем Гоматы, полуиндийского брамина, пытавшегося выдать себя за Смердиза, сына царя Кира.
Любой из этих причин было уже достаточно, чтобы вызвать серьезные препятствия к браку Зороастра с Негуштой. Вместе же они казались непреодолимыми. Среди смут и анархии, господствовавшей в течение семимесячного царствования Лжесмердиза, было бы безумием жениться, ожидая повышения и поощрения от милостей самозванца. С другой стороны, и Негушта не могла выйти замуж и сохранить положение иудейской царевны без согласия Даниила, своего опекуна, влияние которого в Мидии не имело пределов и было весьма значительно при дворе. Все это побуждало Зороастра скрывать свою любовь и надеяться на будущее. Тем временем он и царевна ежедневно видались публично, а пост начальника крепости давал Зороастру возможность часто встречать Негушту в уединении садов, тщательно охранявшихся и предоставленных в исключительное пользование Негушты и ее свиты.
Но теперь, когда наступил момент, долженствовавший, по-видимому, произвести перемену в судьбе влюбленных, оба они почувствовали какое-то стеснение. Негушта была так поражена и восхищена мыслью, что снова увидит великолепие дворца в Сузах, столь памятное ей еще со времен ее детства, что боялась показать Зороастру, до какой степени она рада покинуть Экбатану, которая, без него, была бы для нее немногим лучше тюрьмы. Он же, предвидя, как ему казалось, немедленное устранение всяких препятствий и отсрочек, благодаря благосклонному отношению к нему Дария, был, однако ж, слишком благороден и деликатен, чтобы сразу открыть Негуште перспективу близкой свадьбы, так живо рисовавшуюся в его собственной фантазии.
Но не меньшее смущение овладело его сердцем, когда он очутился лицом к лицу со скорбью пророка и впервые в своей жизни почувствовал себя виноватым перед своим учителем, сознавая, что Даниил почти так же глубоко огорчен его отъездом, как и отъездом Негушты. А решение, известное ему одному -- жениться на царевне, вопреки воле пророка и при содействии царя, делало еще тягостнее его душевную пытку.
Несколько минут длилось молчание; наконец, старец внезапно поднял голову и откинулся на подушки, устремив взор на своего ученика.
-- Разве ты не чувствуешь горести и сожаления? -- печально спросил он.
-- Нет, мой господин несправедлив ко мне, -- ответил Зороастр и в замешательстве сдвинул брови. -- Я был бы неблагодарен, если б мог с легким сердцем расстаться с тобой, хотя бы на один только день. Но пусть господин мой утешится: эта разлука не будет продолжительна. Не успеют стада спуститься с Загроша, чтоб укрыться здесь от зимних холодов, как мы уже снова будем с тобою.
-- Поклянись же мне, что вернешься до наступления зимы.
-- Я не могу поклясться, -- отвечал Зороастр. -- Ты видишь, я во власти великого царя. Я не могу поклясться.
-- Скажи лучше, что ты в деснице Господа, и что поэтому ты и не можешь поклясться. Ибо я говорю тебе, ты не вернешься, и я не увижу больше лица твоего. Наступит зима, и легкокрылые птицы улетят на юг, а я останусь один в стране снегов и морозов. И наступит весна, а я все еще буду один, хотя время мое будет близко, потому что ты не вернешься сюда, и не вернется моя дочь Негушта, и никто из моих родных. И, вот, я сойду в могилу совсем одинокий.
Желтый свет висячей лампады озарял сверху глаза старца, горевшие тусклым огнем; черты лица его вытянулись и исказились, и все морщины и борозды, проведенные превратностями его столетней жизни, выступили теперь -- мрачные, суровые и грозные. Зороастр содрогнулся, взглянув на него; он хотел было заговорить, но благоговейный страх сковал его уста.
-- Иди, сын мой! -- торжественно воскликнул Даниил и с этими словами медленно приподнялся с подушек и сел прямо и неподвижно, протянув свои бледные старческие руки в сторону молодого воина. -- Иди и делай свое дело, ибо ты в деснице Господней, а иные дела твои будут вести к добру, иные -- к погибели. Ибо ты уклонился с непорочной стези, ведущей к звездам, ты упал с лестницы, по которой ангелы восходят и нисходят на землю, и стал искать преходящей женской любви. И некоторое время ты будешь заблуждаться, и некоторое время будешь много страдать, и снова пройдет некоторое время и ты погубишь себя своими собственными мечтаниями, потому что не сумел отличить тьмы от света и добра от зла. Женщина совратит тебя с прямого пути и, уходя от женщины, ты возвратишься на него и все-таки погибнешь. Но так как добро не чуждо сердцу твоему, то оно сохранится, как и имя твое, в целом ряду поколений, и хотя зло, владеющее тобой, погубит тебя, но, в конце концов, твоя душа будет, все-таки, жить.
Зороастр закрыл лицо руками.
-- Восстань и иди, ибо десница Господня на тебе, и никто не может воспрепятствовать делам твоим. Ты будешь взирать на солнце и радоваться, и снова взглянешь на него, и дневной свет покажется тебе мраком. Ты будешь хвалиться в сознании своей силы и в блеске своих доспехов, что нет человека, подобного тебе, и затем отвергнешь славу свою и скажешь: "Это тоже суета". Ты снискал любовь царя и будешь стоять пред царицей в золотых доспехах и богатой одежде, но конец близок, потому что рука Господня покоится на тебе. Если Господь хочет сотворить великие дела чрез тебя, что мне до того? Иди скорей и не отдыхай дорогой, чтобы женщина не соблазнила тебя и ты бы не погиб. А я, я тоже пойду... не с тобой, а впереди тебя. И все вы должны последовать за мной, ибо я ухожу. Истинно говорю тебе, я вижу уже свет во тьме мира, и сияние небесной славы снизошло на меня, торжественное сияние лучезарного величия.
Зороастр взглянул на Даниила и в страхе и трепете упал к его ногам, так что тяжелый шлем его с шумом покатился по мраморному полу. Даниил стоял, выпрямившись, точно исполинский дуб, простирая к небу свои иссохшие руки и окутанный до пояса густою массой своих белоснежных волос и бороды. Лицо его было озарено каким-то внутренним чудесным светом, а темные глаза, устремленные вверх, казалось, воспринимали и поглощали в себе лучезарный блеск отверстых небес. Голос его звучал теперь со всею мощью юности, и весь его образ был облечен величием неземного мира. Он заговорил опять:
-- Внимай, голос веков говорит устами моими, и Господь Бог мой взял меня к себе. Дни мои пришли к концу; я взят на небо и не буду больше низринут. Земля отступает и явилась слава Божия, не имеющая конца во веки. Господь идет -- скоро придет Он.
Воздев руки к небу, он простоял еще одну минуту, совсем неподвижно, с лицом, озаренным лучами неземного света. Одно мгновение простоял он так, затем отступил назад и так же прямо, с воздетыми к небу руками, упал на устланный подушками пол.
Зороастр, объятый ужасом, бросился к Даниилу и начал растирать его руки, он прислушивался к биению сердца, переставшего биться, и старался возбудить хоть слабый признак дыхания.
Но старания его были тщетны, и тогда, в верхней комнате башни, молодой воин пал ниц и зарыдал один на один с великим усопшим.
III
Так почил Даниил, и семь дней подряд женщины, припав к земле, оплакивали его, между тем как мужчины бальзамировали тело и готовили его к погребению.
Они обернули тело в тонкое полотно и возлили на него драгоценные масла из дворцовых хранилищ. Они окуривали тело ладаном, миррой и амброй, индийскою камедью и смолой персидской сосны и зажигали вокруг него свечи из чистого воска. Все эти семь дней городские плакальщики громко сетовали, неустанно восхваляя усопшего и возглашая днем и ночью, что умер лучший, достойнейший и величайший из людей.
Так бодрствовали они семь дней, плакали и воспевали подвиги Даниила. А в нижнем покое башни женщины сидели на полу с Негуштой посередине и предавались великой скорби, облекшись во вретище в знак печали и посыпая пеплом и голову свою, и землю. Лицо Негушты исхудало и побледнело за эти дни, губы ее побелели, и длинные волосы висели в беспорядке. Многие мужчины обрили себе бороды и ходили босые. Крепость и дворцы были полны звуков плача и сокрушения. Евреи, находившиеся в Экбатане, оплакивали своего вождя, а оба левита сидели возле усопшего и неумолчно читали отрывки из писаний. Мидяне оплакивали своего великого и справедливого правителя под ассирийским именем Балатшужура, впервые данным Даниилу Навуходоносором, и их громкие рыдания и сетования доносились из города, как вопль целого народа, до слуха обитателей крепости и дворца.
На восьмой день торжественно погребли его в саду, в гробнице, заново выстроенной в неделю плача. Оба левита, один молодой еврей и сам Зороастр, все они, одетые во вретища и босые, подняли тело Даниила на носилках и вынесли его на плечах по широкой лестнице башни в сад, к могиле.
Впереди шли плакальщицы: несколько сотен мидийских женщин, с растрепанными волосами, раздирали свои одежды, посыпали себе пеплом голову и бросали его на дорогу, по которой шли, плача навзрыд и причитая диким голосом скорби, потрясая воздух своими визгливыми криками, пока не подошли к могиле и не окружили ее, между тем как четверо мужей опустили своего учителя в обширную гробницу из черного мрамора под тенью пиний и рододендронов.
За плакальщицами следовали свирельщики и при звуках их пронзительной музыки казалось, что какие-то сверхъестественные существа присовокупляют свои голоса к общему воплю. По обе стороны носилок шли родственницы, Негушта же шла рядом с Зороастром, и по временам, когда погребальное шествие делало поворот в миртовых аллеях густого сада, темные, отяжелевшие от слез глаза ее бросали украдкой взор на своего возлюбленного. Лицо Зороастра было бледно, взор -- сурово устремлен в пространство. Но поступь его оставалась тверда, хотя он шел босой по жесткому песку, и с той минуты, когда тело старца было вынесено из верхней комнаты башни, и до того момента, когда его положили в гробницу, лицо Зороастра не изменилось и ни разу не взглянул он ни направо, ни налево. И под самый конец, когда они опустили на полотняных перевязях своего любимого учителя в место его последнего упокоения и женщины подошли к могиле с ящиком нарда, серой амбры и драгоценных благовоний, Зороастр долго и пристально смотрел на обвитую пеленами голову покойника, и слезы катились по его щекам, падая на мрамор гробницы. Затем он безмолвно повернулся и пошел мимо расступавшейся перед ним толпы, бледный, как и сам Даниил, не отвечая ни на чьи приветствия, не глядя даже на Негушту, стоявшую около него. Он ушел, и весь остальной день не показывался никому.
Но вечером, когда солнце уже скрылось, он пришел на террасу и стоял здесь, окутанный тьмою, так как ночь была безлунная. Он снова надел свои доспехи и пурпурный плащ, потому что долг службы призывал его обойти крепость. Он стоял спиною к колоннам балюстрады и смотрел по направлению к миртовым деревьям: он знал, что Негушта явится на обычное место свиданий. Долго пришлось ему ждать, но, наконец, он услыхал шаги на усыпанной песком дорожке, услыхал шелест миртовых деревьев и различил в сумраке белые края одежды под темным плащом Негушты, быстро подвигавшейся к террасе.
Он побежал ей навстречу и хотел сжать ее в своих объятиях, но она оттолкнула его и, обернувшись медленно пошла к передней части террасы. Даже во мгле Зороастр мог видеть, что она чем-то оскорблена; какая-то холодная тяжесть сдавила ему грудь, и внезапно застыли просившиеся на уста слова привета.
Зороастр последовал за Негуштой и положил ей руку на плечо.
-- Моя возлюбленная, -- сказал он, тщетно пытаясь заглянуть в ее лицо, -- неужели сегодня у тебя не найдется для меня ни одного слова? Неужели скорбь заставила тебя позабыть о твоей любви?
Она отступила на несколько шагов и посмотрела на него. Он видел, как сверкнули ее глаза, когда она заговорила:
-- Разве твоя собственная скорбь не овладела тобой так всецело сегодня, что ты даже не хотел смотреть на меня? -- спросила она. -- В течение часа, который мы провели так близко друг от друга, посмотрел ли ты хоть один раз на меня? Ты забыл меня! А теперь, когда первый поток твоих слез иссяк и превратился в крошечный ручеек, ты нашел время вспомнить обо мне! Скажи же, зачем ты пришел?
Зороастр выпрямился, горделиво сложил руки и, устремив глаза на Негушту, ответил ей спокойно, хотя голос его звучал глухо от внезапной, острой боли.
-- Есть время для скорби и время для радости, -- сказал он. -- Есть время для слез и время для любви.
Я поступил так потому, что раз человек скорбит об усопшем и желает выказать свою печаль, чтобы тем почтить покойного, бывшего для него отцом, то не подобает ему иметь в голове какие-либо посторонние мысли, хотя бы самые дорогие и самые близкие его сердцу. Почему же ты гневаешься на меня?
Глаза Негушты были опущены и лицо почти закрыто темною тенью. Зороастр обнял ее за шею и привлек к себе, и хотя она слегка сопротивлялась, но через минуту голова ее уже лежала на его груди.
С башни раздался далекий, меланхолический крик совы и эхо печально повторило его в глубине садов. Свежий сырой ветер внезапно подул с востока. Легкая дрожь пробежала по телу Негушты; она закуталась в плащ.
-- Пройдемся по террасе, -- сказала она, -- сегодня холодно. Ведь это последняя ночь, которую мы проводим здесь.
-- Да. Завтра мы должны отправиться в путь. Это последняя ночь.
-- Ты хорошо знаешь молодого царя? Я видела его только несколько мгновений в прошедшем году.
-- Молодой царь с головою старца на плечах, -- ответил Зороастр. -- Он на год моложе меня. Но я не хотел бы быть на его месте и вести те войны, какие приходится вести ему, и, во всяком случае, не взял бы я себе в жены Атоссу.
-- Атоссу? -- переспросила Негушта.
-- Да. Царь уже женился на ней. Она была женой Камбиза, а также и мага Лжесмердиза, которого Дарий предал смерти.
-- Она красива? Я ее видела?
-- Да, ты, вероятно, видела ее в Сузах, при дворе, прежде чем мы приехали в Экбатану. Она только что сделалась тогда женой Камбиза. Впрочем, ты была тогда ребенком и проводила большую часть времени с своими родственницами, так что, пожалуй, ты и не видала ее.
-- Скажи мне, ведь у нее были голубые глаза и желтые волосы? И злое лицо, такое холодное?
-- Да, пожалуй, что и в самом деле у нее был жесткий взгляд. Я помню, что глаза у нее были голубые. Она была очень несчастна, потому то и решилась оказать содействие магу. Не она его выдала.
-- Ты и тогда жалел ее, не правда ли? -- спросила Негушта.
-- Да, она заслуживала сострадания.
-- Теперь она отомстит за прошлое. Женщина с таким лицом, как у нее, должна быть мстительна.
-- Тогда она не будет больше заслуживать сострадания, -- возразил Зороастр с легкою усмешкой.
-- Я ненавижу ее.
-- Ненавидишь?... Как можешь ты ненавидеть женщину, которую ты едва видела и которая не сделала тебе ничего дурного?
-- Я уверена, что возненавижу ее, -- ответила Негушта. -- Она вовсе не красива, она только холодна и жестока. Как мог великий царь поступить так безрассудно и жениться на ней?
-- Да продлятся дни его во веки! Он может жениться, на ком ему угодно. Но я прошу тебя, не вздумай сердить царицу.
-- Почему это? Из-за чего же мне бояться ее? -- спросила Негушта. -- Разве я не царской крови, как и она?
-- Это правда. Однако женщины царской крови должны быть так же благоразумны, как и простые смертные.
-- Я не испугалась бы и самого великого царя, если б ты был рядом со мною, -- гордо сказала Негушта. -- Впрочем, ради тебя, я готова быть благоразумной. Но только... я уверена, что возненавижу ее.
Зороастр усмехнулся. Он был рад, что, благодаря темноте, царевна не видит его улыбки.
-- Пусть будет по-твоему, -- сказал он. -- Мы скоро узнаем, чем это кончится, потому что завтра должны пуститься в путь. Я буду ехать возле твоих носилок, -- сказал Зороастр. -- Но этот путь покажется тебе очень скучным, и ты будешь часто уставать. Местность пустынна, и мы должны сами позаботиться об удобствах пути, уезжая отсюда. Поэтому не жалей мулов и захвати все, что тебе нужно.
-- Притом же, может быть, мы и не вернемся... -- сказала в раздумье Негушта.
Зороастр промолчал.
-- Ты думаешь, что мы вернемся сюда? -- спросила она.
-- Я мечтал прежде о возвращении, -- ответил Зороастр, -- но я боюсь, что твои слова сбудутся.
-- Но почему же говоришь ты, что боишься? Разве не лучше жить при дворе, чем здесь, в этой отдаленной крепости, где мы так отрезаны от остального мира. О, я так стремлюсь в Сузы. Я уверена, что теперь царский дворец покажется мне в десять раз прекраснее, чем тогда, когда я была ребенком.
Зороастр вздохнул. В глубине сердца своего он знал, что о возвращении в Мидию нечего и думать, а, между тем, ему мечталось, что он женится на царевне, будет назначен правителем этой области и привезет свою молодую супругу в эту прекрасную страну, где их ожидает долгая, счастливая, безмятежная жизнь. Но он знал, что этого не будет, и как ни старался отделаться от этого впечатления, он чувствовал, что предсмертные слова пророка о его судьбе были непреложным предсказанием.
Суровый ветер, не переставая дул с востока, принося с собою холодную влажность. Лето не вполне наступило, и в воздухе еще чувствовалось дыхание зимы.
Простившись с Негуштой, Зороастр удалился в свои покои с неспокойной душой.
Что-то в речах Негушты причиняло ему непонятную боль. Пробудившийся в ней интерес к придворной жизни и к великому царю, странная, капризная ненависть к Атоссе, по-видимому, уже зародившаяся в ее груди, ее желание принять участие в шумных увеселениях столицы, наконец, и все ее поведение тревожило его.
Ему казалось непонятным, что она могла рассердиться за его поведение на похоронах и Зороастр готов был увидеть в этом желание воспользоваться только предлогом, чтобы только придраться к нему. Он почувствовал сомнение, которое никогда не является так внезапно и не наносит таких острых ран, как когда человек бывает вполне уверен в самом себе и в своем положении. После того, как он был разлучен с ней целую неделю из-за погребального обряда, он мечтал о сегодняшнем свидании, как о великой радости после долгой печали. Теперь он был обманут в своих ожиданиях. Негушта притворилась оскорбленной; а, между тем, Зороастр чувствовал, что поступал самым естественным образом. Мог ли он, начальник крепости, человек, на которого были устремлены взоры всех присутствующих, мог ли он в то время, когда нес тело учителя, обмениваться любовными взглядами или нежными словами с шедшею рядом царевной?
Тем не менее, он подумал, что с завтрашнего дня для него начнется новая жизнь. Почти целый месяц проведет он в дороге с Негуштой: днем будет ехать возле ее носилок, в полдень и вечером будет сидеть за ее столом, будет охранять ее, заботиться о ней, следить за тем, чтоб малейшие нужды ее получали немедленное удовлетворение. Тысячи разных случайностей дадут ему возможность восстановить так неожиданно поколебавшуюся нежность их отношений. И, утешая себя надеждами, стараясь не думать о настоящем, он заснул, утомленный тревогами и огорчениями всего этого дня.
Негушта пролежала всю ночь на своих шелковых подушках, следя за мелькавшим пламенем маленькой лампады и за причудливыми тенями, которые она отбрасывала на богато разрисованную резьбу потолка.
Девушка почти не спала, но и на яву ей грезились золото и блеск столицы, величие молодого царя и ослепительная, резкая красота Атоссы, которую она уже ненавидела или, по крайней мере, решила возненавидеть.
Больше всего интересовал ее царь. Она старалась вызвать в своей памяти его черты и осанку, вновь представить себе, каким он показался ей, когда год тому назад провел одну ночь в крепости.
Она припомнила смуглого мужчину в цвете молодости, с густыми бровями и орлиным носом; черная, прямая борода обрамляла его энергичные суровые черты, которые могли бы показаться грубыми, если б не ясные глаза его, так бесстрашно глядевшие всем в лицо. В ее воспоминаниях он рисовался человеком небольшого роста, плотного и могучего сложения, с быстрою и решительною речью, требовавшим, чтоб его понимали с полуслова, совершенно противоположным по внешности ее высокому и стройному возлюбленному. Безукоризненная красота Зороастра постоянно очаровывала ее, Негушта гордилась его совершенством и тем, что он ее любит. Мысль о том, что она любима таким человеком, наполнила ее торжеством, и она теперь сожалела о своих упреках. В сущности, она только пожаловалась на невнимание, которое, как она уверяла себя, он действительно проявил к ней. Мысли ее перенеслись от ее возлюбленного к ожидавшей ее новой жизни, картина которой ярко предстала в ее изображении. Она даже взяла в руки маленькое серебряное зеркальце и посмотрелась в него при тусклом свете лампады. Царевна сказала себе, что она прекрасна, что многие и многие в Сузах пленятся ею. Она радовалась тому, что Атосса -- белокурая: это должно было лучше оттенить ее смуглую южную красоту.
К утру она задремала и увидела во сне величественный образ Даниила, каким она запомнила его на смертном одре в верхней комнате башни. Ей почудилось, что усопший зашевелился, открыл свои безжизненные глаза и указал на нее своими окостеневшими перстами, произнося слова гневной укоризны.
Она очнулась с коротким криком ужаса. Бледный отблеск зари проникал в дверь коридора, ведущего в ее комнату, на пороге которой спали две ее служанки, прикрыв головы белыми плащами от холодного ночного воздуха.
Затем раздался протяжный и громкий звук труб, и Негушта услыхала на дворе топот мулов, которых нагружали для путешествия, и крики погонщиков и служителей. Она поспешно встала с постели, отдернула тяжелые занавеси и поглядела сквозь решетку окна.
И тогда она сразу забыла свой зловещий сон, сердце ее опять затрепетало при мысли, что она не будет больше жить затворницей в Экбатане, что раньше конца следующего месяца она уже будет в Сузах, в царском дворце, куда она так стремилась.
IV
Солнце близилось к закату, и его сияние уже превращалось в золотистый багрянец над обширною равниной Суз, когда караван путников остановился для последнего отдыха.
Несколько стадий дальше над царственным городом поднимались два холма; на одном высились мраморные колонны башни и сверкающие стены дворца, а впереди, с правой стороны, более высокий холм увенчивался мрачною массивною крепостью с грозными зубцами стен и башен. Сам город был скрыт крутыми, неприступными валами.
Вся равнина зеленела. Стадия за стадией и фарсанг за фарсангом, на запад и на юг, простирались вспаханные поля; хлеб был уже зелен и поднялся высоко, фиговые деревья распускали свои широкие зеленые листья.
Караван остановился на зеленой лужайке, на краю пыльной дороги. Шестьдесят статных всадников из мидийских равнин, составлявшие верховую стражу, отступили назад, чтоб очистить место путникам, и, спрыгнув на землю, начали привязывать и поить своих коней.
Зороастр, пурпурный плащ которого несколько побледнел от пыли, а нежное лицо слегка загорело от трехнедельного путешествия, бросил поводья одному из воинов и быстро побежал вперед. В это время служители заботливо выпрягали мулов из богатых носилок, окруженных золоченою решеткой и накрытых от солнца тремя поднимавшимися один над другим навесами из белого полотна. Высокие эфиопы отнесли носилки на самое зеленое место лужайки, близ тихо струившейся реки. Сам Зороастр отодвинул решетку и разостлал на траве роскошный ковер. Негушта взяла протянутую Зороастром руку, легко выпорхнула и стала рядом с ним, облитая розовым сиянием зари.
-- Зачем мы здесь остановились?
-- Говорят, что великий царь, -- да продлятся дни его вовеки, -- отсутствует, -- ответил Зороастр, -- нам не подобает вступать в город раньше его.
Он говорил громко на мидийском наречии, чтобы рабы могли понять его, затем, понизив голос, прибавил по-еврейски:
-- Было бы неблагоразумно и, пожалуй, даже небезопасно въезжать в Сузы в отсутствие царя. Кто знает, что происходило здесь за эти дни? В Вавилоне был мятеж; монархия далеко еще не установилась. Вся Персия находится, быть может, накануне восстания.
-- Нечего сказать, самое подходящее время для того, чтоб отправить меня и моих женщин в такой длинный путь с какими-нибудь двадцатью всадниками вместо стражи! Долго еще придется нам стоять у дороги, дожидаясь, пока чернь соблаговолит впустить нас или пока этот новый царь заблагорассудит возвратиться?
Негушта холодно глянула на Зороастра и, прежде чем он успел ответить, повернулась к нему спиной и отошла на несколько шагов.
Воин остался неподвижен и густая краска залила его лицо. Потом он побледнел, но не произнес слов, которые просились на язык, а стал наблюдать за тем, как слуги раскидывали шатры для женщин. К этому времени были сняты с мулов и все остальные носилки. Длинною вереницей подошли верблюды, из которых одни были нагружены поклажей и съестными припасами, другие несли на себе невольниц, и упали, согнув колени, на траву, ожидая, чтоб их развьючили, и беспокойно вытягивали длинные шеи по направлению к реке.
Служители принялись за дело, и, наконец, последний отряд из двадцати всадников нагнал своих товарищей, уже успевших слезть с коней.
Проворно и ловко в несколько минут пышная обстановка персидского лагеря была уже приведена в порядок и приготовлена для ночлега. Против обыкновения, Зороастр не позволил на этот раз невольникам и прочим слугам отлучаться в то время, как он сам и его ратники расположились для стоянки.
Царевна все еще стояла в стороне, глядя на заходящее солнце, и надменно отворачивалась от своих прислужниц, предлагавших ей подушки и прохладительные напитки. Она чувствовала утомление и досаду: целые дни мечтала она о приеме, ожидавшем ее во дворце, о царе и о придворной жизни, о сладости отдыха после длинного путешествия, а теперь они должны провести еще одну ночь в открытом поле.
Когда солнце склонилось к горизонту, низкие лучи его коснулись небольшого облака пыли, похожего на дымок от костра, показавшегося на далекой вавилонской равнине и быстрым вихрем поднимавшегося кверху.
Негушта обернулась, ища глазами Зороастра, и увидела, что он стоит недалеко от нее, скрестив руки и устремив взор на горизонт. Она поспешно подошла к нему.
-- Что это?
-- Это великий царь, да продлятся дни его вовеки! -- ответил Зороастр. -- Только он один может ехать с такою быстротой по царской дороге.
С минуту они простояли рядом, следя за облаком пыли, и рука Негушты выскользнула из-под плаща и тихо, трепетно коснулась руки воина, как будто она робко искала чего-то, чего не хотела просить.
Зороастр повернул голову к царевне и увидал, что глаза ее влажны от слез; он нежно взглянул на нее и глаза его сразу сделались менее печальны и засветились прежним светом.
-- Я была несправедлива, Зороастр, прости меня.
Она позволила ему довести ее до шатра, который был уже раскинут, и села у порога, следя за движениями Зороастра, когда он стал созывать своих ратников и расставлять их сплошными рядами, готовясь к встрече царя.
Все ближе и ближе надвигалось облако. Розовое сияние зари превратилось в пурпурное, солнце скрылось из вида, а она все надвигалась, эта крутящаяся вихрем туча мелкой, тонкой пыли, поднимаясь по правую и по левую сторону дороги большими клубами, нависая сверху, точно дым от громадного движущегося пламени.
Затем послышался отдаленный, подобный грому, рокот, поднимавшийся и снова затихавший в безмолвном воздухе, но поднимавшийся все громче и громче. Медленно начал обрисовываться темный блеск полированной бронзы и что-то более яркое, чем пурпурный закат.
Вместе с глухими раскатами этого звука стало раздаваться время от времени, а потом все чаще и чаще бряцание сбруи и оружия, и, наконец, целая толпа скачущих всадников, с шумом, криками и топотом, показались из-за облака пыли.
Даже земля задрожала под их тяжестью, и воздух пришел в сотрясение от мощных ударов копыт и от звона бряцающей меди.
На несколько локтей впереди сомкнутых рядов ехал невысокий, плотный человек, облеченный в более дорогой и более густой цветом пурпурный плащ, чем носили обыкновенные вельможи, и сидевший, как изваянный, на белом, породистом коне.
Когда он приблизился, Зороастр и его сорок ратников воздели руки к небу.
-- Привет тебе, царь царей! Привет тебе! Живи вовеки! -- воскликнули они и, как один человек, распростерлись ниц на зеленой траве, у края дороги.
Дарий натянул поводья и осадил коня на полном ходу. Скакавшие вслед за ними всадники подняли правую руку, чтобы подать знак другим, и с оглушительным шумом, подобно океану, внезапно нахлынувшему на целую стену утесов, эти несравненные персидские наездники остановились все разом, на расстоянии нескольких аршин, между тем как их кони бешено рвались, становились на дыбы и грызли удила, но, сдерживаемые сильными руками, не могли сделать ни шагу вперед.
Эти всадники представляли цвет персидской знати; их пурпурные плащи развевались от стремительной езды, бронзовые латы казались черными среди сгустившегося сумрака, а лица, обрамленные бородами, смотрели сурово и прямо из-под золоченых шлемов.
-- Я, Дарий, царь царей, к которому вы взываете! -- воскликнул царь. -- Встаньте, говорите и не бойтесь ничего, если только нет лжи в устах ваших.
Зороастр поднялся с колен, потом низко поклонился и, взяв несколько крупинок пыли с дороги, приложил руку к устам и посыпал пылью свою голову.
-- Привет тебе, живи вовеки! Я -- твой слуга. Зороастр, начальник крепости и хранитель сокровищ в Экбатане. Исполняя твое повеление, я привез родственников Иоакима, царя Иудеи, и во главе их иудейскую царевну Негушту. Я слышал, что тебя нет в Сузах, а потому и ожидал здесь твоего возвращения. Я также послал гонцов возвестить тебе кончину Даниила, прозванного Балатшуусуром, бывшего сатрапом Мидии со времен Камбиза. Я похоронил его подобающим образом в новой гробнице, в саду Экбатанского дворца.
Когда Зороастр окончил свою речь, Дарий подошел к нему, взял его за руки и поцеловал в обе щеки.
-- То, что ты сделал, сделано хорошо; я давно тебя знаю. Ормузд хранит тебя. Он хранит и меня. Его милостию я предал смерти мятежников в Вавилоне. Они лгали мне, за это я и перебил их. Покажи мне Негушту, дочь иудейских царей.
-- Я слуга твой. Царевна здесь, -- ответил Зороастр, но, говоря это, он изменился в лице.
К этому времени уже стемнело, а луна, бывшая в самом начале ущерба, еще не поднялась из-за крепостного вала. Невольники принесли факелы из воска, смешанного с сосновою смолой, и их черные фигуры причудливо выделялись из красного пламени, когда они направились толпой к шатру Негушты, освещая путь царю.
Дарий быстро пошел за ними, звеня на ходу золочеными доспехами; яркий свет факелов озарял его смелые, суровые черты. Под полосатою занавесью, приподнятой для того, чтоб образовать вход в шатер, стояла Негушта. Она сбросила с себя покрывало, и ее прислужницы поспешили надеть ей на голову полотняную тиару, в белых складках которой блистал, как звезда, драгоценный алмаз. Ее густые черные волосы ниспадали тяжелыми волнами на плечи; плащ ее был откинут назад, обнаруживая величественную и стройную фигуру в тунике, перетянутой поясом.
Когда царь приблизился, Негушта преклонила колени и распростерлась перед ним, касаясь земли и ожидая, когда он заговорит.
Некоторое время он стоял неподвижно, и глаза его, устремленные на повергнутую в прах пред ним Негушту, метали искры от гордого сознания, что такая царственная женщина принуждена преклонять перед ним колени, а еще больше от восхищения ее чудной красотой.
Затем он наклонился, взял девушку за руку и приподнял ее. Негушта быстро встала с земли и взглянула на него: щеки ее пылали, глаза блестели, и когда она стояла так, лицом к лицу с царем, они казались почти одного роста.
-- Я не хочу, чтоб царевна древнего рода преклоняла предо мной колени, -- сказал он, и в голосе его послышались непривычные мягкие ноты. -- Позволишь ли ты мне отдохнуть здесь перед моим въездом в Сузы? Я утомлен от езды и чувствую жажду.
-- Привет тебе, царь мира! Я служанка твоя. Отдохни и освежись здесь, -- ответила Негушта, отступая назад.
Царь сделал знак Зороастру, чтоб он последовал за мим, и вошел в шатер.
Дарий сел на резной складной стул, стоявший посреди шатра, и жадно осушил золотую чашу с ширасским вином, которую подал ему Зороастр. Затем он снял шлем, и его густые жесткие волосы спустились темными кудрями на шею, подобно гриве черного льва. Он вздохнул полною грудью, с чувством облегчения и как бы наслаждаясь заслуженным покоем, и откинулся на стул, остановив взор на лице Негушты, стоявшей перед ним с опущенными глазами. Зороастр поместился неподалеку от Дария, держа в руке вторично налитую вином чашу на тот случай, если б царь не утолил еще жажды первым кубком.
-- Ты прекрасна, дочь Иерусалима, -- сказал вдруг царь. -- Мне памятна твоя красота, потому
ЗОРОАСТРЪ.
Романъ Маріона Крауфорда.
I.
Большая зала въ Вавилонскомъ дворцѣ была приготовлена для пира. Въ эту ночь царь Валтасаръ собирался пить вино со множествомъ своихъ вельможъ и веселиться съ ними, и все уже было готово.
Отъ одного до другаго конца громадной сводчатой залы тянулись столы изъ дорогаго дерева, выложеннаго золотомъ и серебромъ. Они были уставлены всѣмъ, чего только можетъ пожелать сердце человѣка: золотыми, хрустальными и малахитовыми кубками, большими чашами, наполненными до верху рѣдкими плодами и еще болѣе рѣдкими цвѣтами, и надъ всѣмъ этимъ носились послѣдніе пурпурные лучи яркаго южнаго солнца. Они врывались цѣлыми потоками въ открытыя колоннады портика, сверкали на полированномъ мраморѣ, окрашивая болѣе мягкимъ цвѣтомъ красную облицовку стѣнъ и лаская красное съ золотомъ одѣяніе исполинской статуи, сидѣвшей на высокомъ тронѣ.
Въ тіарѣ трижды царственнаго владычества, со скипетромъ въ правой и кольцомъ безсмертія и жизни въ лѣвой рукѣ, попирая ногами головы распростертыхъ передъ нимъ плѣнниковъ,-- такъ возсѣдало изваяніе великаго царя Навуходоносора, какъ бы ожидая событій, которыя судьба готовила его сыну. Ароматъ цвѣтовъ, плодовъ и дорогаго вина доносился до его могучихъ ноздрей, и самъ онъ, казалось, улыбался полудовольно, полупрезрительно.
По каждую сторону громаднаго зданія, въ проходахъ и корридорахъ, толпились служители, приносившіе все новые и новые плоды, пряности и цвѣты для пира, и шептались между собою на цѣлой дюжинѣ индійскихъ, персидскихъ и египетскихъ нарѣчій, или же на богатомъ языкѣ тѣхъ благородныхъ плѣнниковъ, блѣдныя лица и огромные глаза которыхъ всюду выдѣлялись, какъ рѣзкій контрастъ болѣе грубымъ чертамъ и болѣе темной кокѣ ихъ товарищей по рабству,-- на языкѣ народа, рожденнаго не повелѣвать, но терпѣть до конца. Всѣ они перемѣшивались въ причудливо преломлявшихся лучахъ вечерняго солнца; иногда же пурпурный блескъ его окрашивалъ бѣлую тунику какого-нибудь бѣднаго невольника такимъ чуднымъ цвѣтомъ, какимъ и царскій сынъ не погнушался бы для своей одежды.
По обѣ стороны каждаго изъ столовъ, приготовленныхъ для пиршества, стояли большіе подсвѣчники въ двойной ростъ человѣка, внизу толстые и покрытые тяжелою рѣзьбой, вверху же заостренные и украшенные тонкою скульптурною работой. Они поддерживали бронзовыя лампады, свѣтильни которыхъ были погружены въ дорогое масло, перемѣшанное съ воскомъ. Посрединѣ залы, гдѣ находился на возвышеніи царскій тронъ, колонны разступались, образуя отъ правой стороны къ лѣвой какъ бы комнату со сводомъ изъ высокихъ рѣзныхъ стропилъ. Стѣны были густаго яркокраснаго цвѣта, придававшаго гладкой облицовкѣ видъ сплошнаго драгоцѣннаго мрамора. Панели пролетовъ были разрисованы; пестрыми красками была изображена на нихъ вся исторія царя Навуходоносора, его побѣды и пиры, его плѣнники и царедворцы. Посрединѣ залы, тамъ, гдѣ было приготовлено мѣсто для царя, не было ни картинъ, ни колоннъ, только царственный пурпуръ разливался здѣсь яркимъ и ровнымъ сіяніемъ. Около стола тоже стоялъ высокій свѣтильникъ, выше другихъ и болѣе искусной работы; его подножка была изъ рѣдкаго мрамора и чеканной бронзы, а лампада наверху изъ чистаго золота, привезеннаго изъ южнаго Офира. Она не была зажжена, потому что солнце еще не зашло и часъ пиршества не наступилъ.
На концѣ залы, передъ гигантскою статуей изъ литаго золота, было открытое пространство, не загроможденное столами, и гладкій, полированный мраморный полъ выступалъ здѣсь во всемъ богатствѣ своихъ узоровъ и врасокъ. Два человѣка, тихо вошедшіе въ залу, приблизились къ этому мѣсту и стали рядомъ, устремивъ взоръ на ликъ золотаго царя.
Цѣлая жизнь, словно бездна, отдѣляла ихъ другъ отъ друга. Одинъ уже переступилъ за обычные предѣлы земнаго существованія, другой же, который стоялъ возлѣ него, былъ прекрасный четырнадцатилѣтній отрокъ.
Старецъ былъ еще прямъ, и его бѣлоснѣжные волосы и борода окружали какъ бы львиною гривой могучій лобъ и властное лицо. Глубокія борозды, проведенныя мыслью и врѣзавшіяся еще глубже отъ старости, шли вровень съ благородными очертаніями бровей, а темные глаза все еще метали искры, какъ бы пронизывая сгустившійся мракъ временъ, чтобы смѣло взглянуть въ лежащую за нимъ вѣчность. Лѣвою рукой онъ придерживалъ складки своего бѣлоснѣжнаго одѣянія, а въ правой у него былъ прямой посохъ изъ чернаго дерева и слоновой кости; на этомъ посохѣ, прекрасной работы и удивительно полированномъ, были вырѣзаны непонятныя изреченія на еврейскомъ языкѣ. Старецъ стоялъ, выпрямившись во весь высокій ростъ, и безмолвно переводилъ взоры съ блестящаго лика статуи на своего юнаго спутника, какъ бы побуждая его высказать за него помыслы, наполнявшіе сердца ихъ обоихъ.
Юноша не прервалъ молчанія и не подалъ старцу никакого знака; онъ стоялъ, скрестивъ руки, и смотрѣлъ на величавыя черты Навуходоносора.
Ему было только четырнадцать лѣтъ. Высокій и стройный станъ его сулилъ въ будущемъ силу, полную изящества и гибкости; тонкая кожа обличала мощную энергію благородной расы. Прекрасное, бѣлое лицо его было покрыто нѣжнымъ румянцемъ, а тяжелыя волны золотистыхъ волосъ, густыхъ, мягкихъ и шелковистыхъ, ниспадали длинными кудрями на его плечи. Его тонкія черты были прямы и благородны, скорѣе сѣвернаго, чѣмъ восточнаго типа; удивительно спокойныя и задумчивыя, онѣ казались почти божественными въ своей юношеской безмятежности. Глубокіе синіе глаза были устремлены вверхъ съ оттѣнкомъ грусти, широкій лобъ походилъ на мраморъ, а прямая линія бровей замыкала и отдѣляла его отъ лица. Одежда юноши состояла изъ прямой бѣлой туники, окаймленной золотымъ шитьемъ и схваченной у таліи богатымъ поясомъ, и изъ персидскихъ шароваръ, расшитыхъ пестрыми шелками по тонкому полотну. На головѣ у него была полотняная остроконечная шапочка, съ замысловатыми узорами, вышитыми золотомъ и серебромъ.
Голова старца была покрыта лишь густою массой его бѣлоснѣжныхъ волосъ; широкій бѣлый плащъ скрывалъ отъ взоровъ подробности его одѣянія.
Снова перевелъ онъ глаза отъ статуи на стоявшаго рядомъ съ нимъ отрока и, наконецъ, заговорилъ глубокимъ, ровнымъ голосомъ, на еврейскомъ языкѣ:
-- Царь Навуходоносоръ отошелъ къ своимъ праотцамъ, и сынъ его также, и Набоннедонъ Валтасаръ царствуетъ на его престолѣ, и я терпѣлъ до сего дня въ Вавилонѣ всѣ эти шестьдесятъ семь лѣтъ, съ той поры, какъ царь Навуходоносоръ разрушилъ наше царство на землѣ и отвелъ насъ къ себѣ въ плѣнъ. До сего дня терпѣлъ я, Зороастръ, и еще нѣсколько времени останусь я на землѣ и буду свидѣтельствовать за Израиля.
Глаза старца сверкнули, и его могучія орлиныя черты приняли выраженіе необыкновенной жизненности и силы. Зороастръ повернулся къ нему и заговорилъ тихо, почти печально:
-- Скажи, о, Даніилъ, пророкъ и служитель Божій, почему эта золотая статуя какъ бы улыбается сегодня? Быть можетъ, совершилось время твоего видѣнія, посѣтившаго тебя въ Сузахъ, во дворцѣ, быть можетъ, радость наполняетъ сердце умершаго царя? Никогда ликъ его не казался мнѣ такъ кротокъ,-- онъ, вѣрно, радуется пиршеству, а потому и черты его просвѣтлѣли?
-- Нѣтъ, его ликъ скорѣе долженъ бы выражать скорбь о гибели его рода и его царства,-- отвѣчалъ пророкъ съ нѣкоторымъ презрѣніемъ.-- Истинно говорю тебѣ, конецъ приближается, и камни Вавилона не будутъ больше вопіять о тяжести грѣховъ Валтасара; народъ не будетъ больше молить Ваала, чтобы онъ воскресилъ царя Навуходоносора или же послалъ сюда перса или мидянина, который былъ бы справедливымъ правителемъ страны.
-- Ты прочелъ это въ звѣздахъ или же глаза твои видѣли все это въ видѣніяхъ ночи, учитель?
Отрокъ приблизился къ престарѣлому пророку и говорилъ тихимъ, торжественнымъ тономъ. Даніилъ же только склонилъ голову, такъ что чело его опустилось на его бѣлый посохъ, и стоялъ, погруженный въ глубокую думу.