Ремезов Митрофан Нилович - Современное искусство

Современное искусство.

Академическая выставка картинъ въ Петербургѣ.-- XIII передвижная выставка картинъ въ Москвѣ.-- Конецъ сезона Императорскихъ московскихъ театровъ.

На академической выставкѣ картинъ нынѣшняго года первою, не но каталогу и не но достоинству, а по мѣсту, бросалась въ глаза картина г. Журавлева, появленію которой предшествовали заранѣе восторженные отзывы. Г. Журавлевъ избралъ сюжетомъ для своей картины Купеческій дѣвичникъ въ банѣ. На картинѣ этой скопирована обстановка шести рублеваго номера Воронинскихъ бань. На этомъ фонѣ выступаетъ группа нагихъ и полу нагихъ женскихъ фигуръ. Въ центрѣ картины, на первомъ планѣ, бѣлокурая дѣвушка въ манерной позѣ полулежитъ на кушеткѣ стиля Щукина двора. Она задумчиво слушаетъ нашептывающую ей что-то на ухо сосѣдку. Это невѣста; но не дочка Карпа Досифеича или Тита Титыча, а скорѣе неизвѣстно какъ зашедшая въ русскую баню нимфа. Она слушаетъ тоже полулежачую богиню въ купеческой повязкѣ. Въ противоположность первой, эта смугла. Передъ ними стоитъ въ полуоборотъ дрыгая Нимфа (лучшая фигура картины) и подаетъ невѣстѣ карзину фруктовъ... Далѣе выступаютъ подгулявшія барышни въ корсетахъ; одна играетъ на гармоникѣ, другая, опрокинувшись на стулѣ, ударяетъ вѣникомъ, ни мал" не напоминающимъ настоящаго, въ мѣдный тазъ. Въ глазахъ этихъ, барышень нѣтъ ни комизма, ни веселья, а дурнаго сорта разгулъ. Рядомъ съ ними рисуются фигуры пожилыхъ женщинъ; наиболѣе отдѣланы изъ нихъ двѣ толстыя. Одна въ академической позѣ статуи помахиваетъ вѣникомъ, тоже прошедшимъ черезъ горнило академическаго вдохновенія. Другая старушка, приподнявъ бокалъ, пьетъ за здоровье невѣсты и улыбается: скверно улыбается, какъ пожилыя дамы совсѣмъ другой спеціальности... Далѣе, въ фонѣ двѣ барыни отплясываютъ въ корсетахъ польку... Все это безъ всякой связи; всѣ дѣйствующія лица каждое само по себѣ.

Картина эта своими достоинствами и недостатками -- самый характерный представитель всего остальнаго на этой выставкѣ. Какъ въ ней, такъ я почти на всемъ лежитъ отпечатокъ какой-то безхарактерности, безцвѣтности, ничего яркаго, смѣлаго, выдающагося. Какъ на картинѣ г. Журавлева дѣвушка съ плодами, взятая отдѣльно отъ бщаго сюжета картины, есть произведеніе большихъ достоинствъ, такъ и на всей выставкѣ есть двѣ, три вещи прекрасныя, на нѣкоторыхъ другихъ много превосходныхъ подробностей; на большинствѣ же царитъ отсутствіе полноты, цѣльности, лежитъ печать условности, холодности и бездарности. Много техники, мало живаго чувства.

На выставкѣ двѣ картины г. Судковскаго: Черное море раннимъ осеннимъ утромъ и Полдень Чернаго моря. Въ названіи первой -- два слова лишнія: ранній и утро. Только этихъ двухъ впечатлѣній художникъ не даетъ зрителю ясно и опредѣленно. Во всемъ остальномъ онъ является первокласснымъ мастеромъ въ передачѣ избраннаго сюжета. Передъ вами, дѣйствительно, масса воды осенняго моря во всемъ его мрачномъ величіи. Это не буря и не затишье, а его обычное состояніе въ пору свѣжихъ вѣтровъ и облачныхъ дней. Здѣсь вода не подкрашена для красоты, она не прозрачна, какъ волна г. Айвазовскаго; у г. Судковскаго отъ нея вѣетъ ея здоровымъ, влажнымъ дыханіемъ; вы почти чувствуете ея живительную прохладу, ея мощный, несмолкаемый шумъ. Полдень на морѣ вызываетъ впечатлѣніе столь же полное и сильное, хотя совсѣмъ противуположнаго характера: тамъ все безпокойно, мрачно, шумно, здѣсь все покой и тишина. Легкія, рѣдкія облака дремлютъ въ безцвѣтномъ полуденномъ небѣ; надъ водой стоитъ недвижный туманъ, такой легкій и прозрачный, что не мѣшаетъ видѣть даже горизонтъ. Направо -- обрывистый, песчаный берегъ. Эту пустыню оживляютъ однѣ чайки, давая сильнѣе чувствовать весь просторъ массы воздуха надъ этой покоющейся массой воды.

Стоя передъ этими картинами, нельзя было не проникнуться грустью при мысли о безвременной кончинѣ творца ихъ, шедшаго такими твердыми шагами къ совершенству мастера перваго разряда, стремившагося подчинить техническое умѣнье задачамъ толкованія и изображенія природы въ ея спокойномъ величіи, во всей ея неподкрашенной простотѣ, понимая, что созерцаніе ея въ этомъ видѣ способно выше поднять духъ, чѣмъ могутъ это сдѣлать вычурные эффекты, на которые такъ падки многіе изъ нашихъ художниковъ,-- эффекты, развратившіе столько многообѣщавшихъ талантовъ. Вотъ, напримѣръ, большое полотно г. Клевера, красующееся на выставкѣ подъ названіемъ Рыбацкая деревня у Чудскаго озера, а, въ сущности, тоже повтореніе клеверовской зари, съ алымъ свѣтомъ на верхушкахъ голыхъ деревьевъ и темнѣющимъ небомъ. Это уже не картина, а прямо олеографія; здѣсь уже нѣтъ вѣтки, нѣтъ пятнышка прочувствованнаго и согрѣтаго живымъ созерцаніемъ природы. Г. Клеверъ -- большой талантъ, талантъ молодой, но много уже сдѣлавшій для русскаго искусства, и онъ могъ бы сдѣлать еще больше, если бы отрекся разъ навсегда отъ своихъ шаблоновъ и вступилъ бы на путь, ведущій къ болѣе благороднымъ цѣлямъ, чѣмъ культъ толпы.

Почти тоже приходится испытывать, глядя на Тройку г. Сверчкова. Это уже не лошади, а какія-то условныя животныя, обрѣтающіяся въ одномъ воображеніи художника. Какъ протестъ противъ академически-стройныхъ коней въ стилѣ вилевальдовскихъ, въ свое время лошадки г. Сверчкова были настоящимъ откровеніемъ въ русской живописи. И тогда небольшая утрировка въ противуположную крайность не могла быть поставлена въ вину художнику; теперь же, когда на той же выставкѣ можно видѣть лошадей г. Ковалевскаго, мохнатые звѣрки г. Сверчкова кажутся каррикатурами.

Г. Ковалевскій выставилъ 6 картинъ; на всѣхъ главный интересъ сосредоточивается на лошадяхъ, которыя съ одинаковымъ совершенствомъ изображены у него въ разныхъ положеніяхъ, причемъ тонкость отдѣлки малѣйшихъ оттѣнковъ передается художникомъ съ мастерствомъ, достойнымъ лучшихъ представителей фламандской школы. У него лошадь живетъ на картинѣ, и лошадь не идеализированная, не арабскій жеребецъ или англійская скаковая,еще менѣе кляча, а та, которую мы всѣ знаемъ, простая, сытая, средней руки лошадь. Въ картинѣ напримѣръ,

у него съ такой опредѣленностью можно указать, какія лошади еще не отошли отъ утомленія и какія свѣжи, что забываешься, глядя на эту картину. Фигуры людей менѣе удаются этому художнику, хотя въ нѣкоторыхъ талантъ его проявляется съ такою же силою, какъ и въ передачѣ лошадей. Что за правдивый, живой юморъ сквозитъ хотя бы въ сценѣ, происходящей на крылечкѣ станціи! На немъ устроились, въ ожиданіи перекладки, пассажиры; передъ ними стоитъ ямщикъ, просящій "на чаекъ". Всѣ пассажиры, какъ по волшебству, дѣлаются холодно-равнодушными и на лицѣ всякаго, въ ихъ позахъ, во всемъ видно твердое, ничѣмъ непоколебимое рѣшеніе отдѣлаться отъ докучливыхъ приставаній ямщика. Въ картинѣ Понесли что за глубокая наблюдательность сквозитъ въ положеніи дѣйствующихъ лицъ или какъ правдиво выражено состояніе души охотника, слѣдящаго съ напряженнымъ вниманіемъ за собакой въ картинѣ На охотѣ! Г. Ковалевскій, безспорно, далъ выставкѣ свои лучшія картины; но въ нихъ есть общій имъ всѣмъ недостатокъ. На всѣ его вещи зритель смотрятъ точно сквозь запыленное стекло; это отсутствіе колорита всегда будетъ идти въ ущербъ картинамъ этого художника. Ни передъ чьими картинами нельзя такъ легко пройти мимо, не замѣтивъ ихъ, и, только остановившись и вглядѣвшись внимательно, вы начинаете отдаваться впечатлѣнію ихъ и оцѣнивать наблюдательность и достоинство выполненія.

Есть другой художникъ, главная картина котораго на выставкѣ также выигрываетъ отъ внимательнаго отношенія зрителя къ подробностямъ ея. Я говорю о Пожарѣ въ деревнѣ г. Дмитріева-Оренбургскаго. Но то, что у г. Ковалевскаго достоинство, у Дмитріева переходитъ въ недостатокъ. Первый, какъ настоящій художникъ, избирая извѣстную тему, разрабатываетъ ее, оставляя въ тѣни все, что имѣетъ второстепенное значеніе; пейзажъ у него всегда только намѣченъ. Г. Дмитріевъ, избравъ темою картины Пожаръ въ деревнѣ, выписалъ съ чрезмѣрнымъ тщаніемъ все, что счелъ нужнымъ включить въ рамки своей картины, и поэтому въ результатѣ изобразилъ испуганныхъ гусей, выписавши каждое перышко на шеѣ, поставилъ цѣлый рядъ отдѣльныхъ группъ, выписанныхъ до каждаго волоска, людей живыхъ, иногда типичныхъ, съ вѣрнымъ изображеніемъ ихъ психическаго состоянія, но картины Пожара въ деревнѣ, чего-то цѣльнаго, ясно и глубоко задуманнаго и такъ же переданнаго, не написалъ. Въ результатѣ всѣ восхищаются гусями, лежащимъ старикомъ, вынесеннымъ изъ горящей избы, старухой, укачивающей ребенка, а о пожарѣ забываютъ.

Профессоръ В. П. Верещагинъ въ картинѣ Орфей и Эвридика далъ только три холодныя, академическія фигуры, правильно нарисованныя въ условныхъ классическихъ позахъ, но ни мало не умиляющія зрителя и не трогающія, несмотря на драматизмъ избранной сцены прощанія у воротъ Сеида. Другая вещь того же художника несравненно удачнѣе и даетъ не только одну правильную технику письма, по и полна наблюдательности и поэзіи. Она изображаетъ двухъ рыболововъ, сидящихъ въ тѣнистомъ уголкѣ рѣчки, желтая вода, которой передана съ большой правдой, также какъ и вся обстановка этой простой, безпритязательной темы.

Г. Орловскій выступилъ съ четырьмя произведеніями: Долиною р. Сейма и тремя этюдами облаковъ. Прежній г. Орловскій, общій любимецъ, одинъ изъ талантливыхъ и неизмѣнныхъ экспонентовъ академическихъ выставокъ, видѣнъ только въ первой изъ этихъ картинъ; въ трехъ остальныхъ намъ приходится знакомиться съ г. Орловскимъ, пробующимъ себя на новомъ поприщѣ, съ новой манерой письма, свѣжими пріемами и новой задачей.

Долина р. Сейма (мѣсто битвы русскихъ со шведами) -- то же свѣтлое пятно, залитое немного зеленоватымъ, но все же теплымъ солнцемъ, яркою зеленью и контрастами свѣта и тѣни, къ которымъ мы такъ привыкли, которыхъ невольно ищешь первымъ дѣдомъ на выставкахъ академіи, чтобы отдохнуть отъ сѣрой посредственности и ученой бездарности, царящей вокругъ. Зритель стоитъ на горномъ берегу рѣки среди рѣдѣющей къ скату дубравы и передъ нимъ развертывается ширь и даль лѣваго берега съ гнѣздами дальнихъ селеній, лѣсовъ и полей. Г. Орловскій передалъ эту даль съ мастерствомъ, вѣрностью колорита, достойною его таланта, и если бы первый планъ зеленой поляны дубравы былъ разработанъ тщательнѣе, съ менѣе эффектнымъ колоритомъ, то это было бы одно изъ лучшихъ произведеній этого мастера.

Два изъ своихъ этюдовъ г. Орловскій назвалъ Эффектами облаковъ и одинъ нѣсколько напыщенно: Двѣ стихіи. Двѣ стихіи посвящены изображенію тѣхъ облаковъ, которыя въ жаркій день являются предвѣстниками собирающейся грозы. Кто не знаетъ этихъ фантастическихъ массъ, снизу сѣроватыхъ, а кверху блещущихъ бѣлизною, отъ которой глазахъ больно и которая округленными изящными контурами рѣзко выступаетъ на яркой лазури нефа? Цѣлыя горы, кажется, нагромождены исполинскою рукою одна на другую, горы легкой, но непроницаемой свѣтящейся массы, которая не можетъ улечься въ угловатый рельефъ. Иногда часть этой висящей въ воздухѣ массы заслонена отъ солнца и тогда въ тѣни, все-таки, видны всѣ ея контуры. Клочья сѣрой зловѣщей тучи кое-гдѣ пересѣкаютъ ее. Уму ничего не говорятъ эти формы, ничего не напоминаютъ земнаго, я глазъ не можетъ оторваться отъ нихъ, любуется этими переходами отъ ослѣпительной бѣлизны сперва къ чуть уловимымъ тѣнямъ, вырисовывающимъ округленныя подробности, а потомъ -- книзу, постепенно сгущающимся въ голубовато-свинцовомъ основаніи, изъ котораго темныя полосы сильнаго, но непродолжительнаго дождя вдали пересѣкаютъ горизонтъ, но не заслоняютъ его. Такія облака попробовалъ передать на полотнѣ г. Орловскій въ своихъ Двухъ стихіяхъ. Я настаиваю на словѣ попробовалъ, потому что, несмотря на свой большой талантъ, несмотря на фотографическую вѣрность рисунка, онъ не достигъ цѣли. Онъ слишкомъ увлекся отдѣлкою подробностей главнаго сюжета картины и упустилъ его отношеніе къ окружающей обстановкѣ. Его облака грозятъ раздавить землю своимъ паденіемъ, между тѣмъ какъ главное очарованіе этого видѣнія въ природѣ состоитъ въ непостижимомъ сочетаніи легкости съ величіемъ этихъ парящихъ массъ. Тщетно, безъ справки съ дѣйствительностью, художникъ старается придать темные тоны морю, утрируетъ его мрачность до невозможнаго, чтобъ отяжелить его, тщетно беретъ сильныя и глубоко прозрачныя краски Ниссена и Рюисъ-Даля, чтобы изобразить свѣтлую лазурь неба. Глядя на эту движущуюся наверху массу, дѣлается страшно. Художникъ назвалъ эту картину "фантазіей". Какъ фантазія, это произведеніе интересно, невольно обращаетъ на себя вниманіе, но и только. Какъ этюдъ, это опытъ большаго таланта,-- опытъ, далекій еще отъ своей цѣли дать почувствовать зрителю жизнь природы. Въ Эффектѣ облаковъ надъ моремъ облака менѣе грандіозны, еще не сплотились въ компактную, грозную массу, море не такъ темно. Удачно здѣсь переданъ эффектъ отдаленнаго берега въ видѣ неяснаго очертанія города, еще не заслоненнаго тучей отъ солнца. Эта подробность придаетъ какую-то жизненность всему произведенію. Лучше всего удался г. Орловскому Эффектъ облаковъ въ степи. Тутъ облака сухаго вёдра, могущія собраться въ грозовую тучу; одно изъ нихъ накинуло тѣнь на группу отдыхающихъ бурлаковъ; прелестенъ дымокъ разведеннаго ими костра и ширина далекой степной глади.

Очень хороши два пейзажа г. Дюкера: Итальянскій берегъ и Утро изъ этихъ двухъ особенно выдѣляется первый, на картинѣ нѣтъ ничего, кромѣ широкой полосы голубаго итальянскаго моря и сѣрыхъ каменьевъ берега на первомъ планѣ. По силѣ и яркости колорита, глубокой правдивости, заставляющей не только вѣрить, но и чувствовать вѣрность передачи даже человѣка, незнакомаго съ итальянскимъ моремъ,, этой небольшой картинкѣ должно быть отведено одно изъ первыхъ мѣстъ на выставкѣ. Утро также изображаетъ море: волны набѣгаютъ одна на другую, пѣнятся и разбиваются о прибрежные камни, но не отъ бури,-- день будетъ чудный,-- а отъ свѣжаго утренняго вѣтерка, дующаго съ моря. Небо ясно, но мертвенно-блѣдно и еще не согрѣто солнцемъ; вода отражаетъ его блѣдность, несмотря на волненіе. Вдали на горизонтѣ чуть розовѣетъ заря среди растянувшихся вдоль него дымчато-безформенныхъ облаковъ. Все это передано правдиво и невольно подчиняетъ своему настроенію зрителя, а это много. Италію, Крымъ и вообще всѣ страны, гдѣ небо сине, какъ никогда у насъ, гдѣ природа на все набросила свои самыя яркія краски, передавать на полотнѣ опасно. Художнику, увлекшемуся блескомъ колорита этихъ мѣстъ, такъ легко впасть въ утрировку, что легче встрѣтить хорошій, правдивый пейзажъ будничной сѣверной природы, чѣмъ итальянской или крымской.

На этой же выставкѣ, другой профессоръ, несравненно болѣе г. Дюкера популярный, выступилъ тоже съ пейзажами южныхъ странъ. Я говорю о трехъ пейзажахъ г. Лагоріо: Судакскій берегъ, Рыбный заводъ въ Черномъ моргъ и Ай-Петри близъ Алупки. При всемъ мастерствѣ и тщательности отдѣлки и несмотря на paзличie содержанія, нельзя себѣ представить ничего однообразнѣе и монотоннѣе этихъ картинъ: всѣ три въ одинаковой степени свѣтлы, лиловы и холодны по впечатлѣнію. Это точно три куска того же полотнища матеріи, только что отрѣзанныхъ и каждый отдѣльно вставленныхъ въ рамы съ разницею лишь разводовъ, сдѣланныхъ на нихъ,-- разводовъ, очень тонко выведенныхъ, но не превратившихъ кусковъ въ отдѣльныя, самостоятельныя произведенія, на всѣхъ трехъ единство того же настроенія, и одного этого достаточно въ поясненіе отсутствія силы впечатлѣнія, производимаго ими; художественныя отраженія природы не могутъ быть такъ однообразны; сама она неистощима въ своемъ разнообразіи и не даетъ повтореній. Стоя передъ этими вещами, видишь гораздо больше опытную и талантливую руку художника, чѣмъ природу, которая въ художественномъ произведеніи должна затмѣвать личность творца его. Четвертая картина г. Лагоріо, въ противуположность остальнымъ, вмѣсто свѣтло-лиловаго пятна, темна и изображаетъ лунную ночь. Въ этой вещи, какъ и въ другихъ, видна рука того же ловкаго и сильнаго мастера, но, къ несчастію, та же условность и утрировка какъ въ черезъ-чуръ темномъ колоритѣ, такъ и въ эффектѣ отраженія луны въ водѣ...

Послѣ произведеній этихъ лучшихъ представителей художниковъ-пейзажистовъ академической выставки слѣдуетъ отвести первое мѣсто произведеніямъ г. Феддерса. Всѣ четыре картины его -- Проселокъ Азака, Подъ горой, Съ балки и Пселъ -- полны правды, поэзіи и вкуса,-- того вкуса, который заставляетъ избѣгать какъ всего вычурнаго и бьющаго въ глаза какимъ-нибудь эффектомъ, такъ и темъ такого буднично-безсодержательнаго характера, которыя можно, пожалуй, изображать для упражненія въ техникѣ письма, но никоимъ образомъ не выпускать за порогъ студіи, и какими, напримѣръ, г. Бобровъ положительно загромоздилъ выставку. Онъ благоразумно за многими изъ нихъ оставилъ подобающее имъ названіе этюдовъ, но за другими призналъ права законченныхъ произведеній, хотя и по содержанію, и по выполненію они этого нисколько не заслуживаютъ. Г. Бобровъ принадлежитъ къ разряду тѣхъ художниковъ, которыхъ на сценѣ называютъ "полезностями". Спеціальности у него нѣтъ. Обозрѣватель выставки съ трудомъ можетъ повѣрить, что и пейзажистъ этотъ, и портретистъ, и граверъ, и декораторъ, и акварелистъ, произведенія котораго заполонили слишкомъ 1/3 всей выставки (83 вещи, когда всѣхъ менѣе 400), -- одно лицо. Все имъ выставленное, кромѣ очень изящныхъ рисунковъ краснымъ карандашомъ и отчасти гравюръ, носитъ на себѣ отпечатокъ спѣшности. Во всѣхъ его произведеніяхъ выступаетъ на первый планъ прекрасный рисовальщикъ, умѣющій схватить и передать вѣрно всѣ очертанія, выдѣлить формы и рельефы, но непрестанно нуждающійся имѣть изображаемый предметъ передъ глазами; кромѣ немногихъ маленькихъ пейзажей, какъ, напр., Видъ на Нѣманъ съ террассы замка (картинка, изображающая красную башню), нигдѣ не чувствуется сила живаго таланта.

Какъ противуположность г. Боброву, является г. Сергѣевъ со своими двумя огромными рамами. Если у перваго слишкомъ мало полета творчества, слишкомъ много копировки; то у г. Сергѣева почти нѣтъ справки съ дѣйствительностью, и избытокъ поэтическаго настроенія превращаетъ оба его произведенія въ два весьма эффектныя, декоративныя пятна, въ которыхъ, несомнѣнно, чувствуется присутствіе большаго таланта, но невыдержаннаго и не по силамъ смѣлаго. Одна изъ этихъ картинъ носитъ названіе Пасѣка, другая Весенній шумъ ея;

обѣ изображаютъ заросшіе яркой зеленью уголки лѣса, обѣ пустынны, обѣ почти совсѣмъ безъ неба и дали, и въ этомъ-то именно заключается весь разсчетъ на эффектъ, который и достигается,-- такъ какъ невозможно пройти мимо этихъ картинъ, не остановившись передъ ними,-- но въ ущербъ болѣе высокимъ задачамъ художественнаго творчества -- полнотѣ и глубинѣ впечатлѣнія. Хотя г. Сергѣевъ талантъ не начинающій, но картины его до сихъ поръ имѣютъ характеръ произведеній очень даровитыхъ диллетантовъ, съ первыхъ шаговъ мечтающихъ открыть новые пути въ искусствѣ, перевернуть его, и, вмѣсто этого, искажающихъ только свои богатыя природныя данныя, которыя, облагороженныя хорошей и строгой школой, могли бы дать искусству очень много.

Изъ произведеній пансіонеровъ академіи лучшія принадлежатъ г. Попову -- Похороны христіанской мученицы и г. Новосильцеву -- Виды Венеціи и Голова негра, но какъ объ этихъ произведеніяхъ, такъ и о выставленныхъ ихъ товарищами мы не будемъ говорить. Для нихъ похвала и укоры несвоевременны, такъ какъ выставленное ими, хотя и не предвѣщаетъ въ будущемъ ничего выдающагося, но и не можетъ служить мѣриломъ ихъ талантовъ. Вопросъ объ ихъ будущемъ остается открытымъ.

Мы указали на все, что было хорошаго на этой выставкѣ. Объ остальномъ лучше помолчимъ. Академія открыла свою выставку до закрытія передвижной, вѣроятно, въ надеждѣ убѣдить публику, что не всѣ лучшія силы на поприщѣ живописи покинули ее. Доказать, что не все талантливое ушло къ передвижникамъ, академіи, конечно, удалось, но скрыть, что перевѣсъ талантливости на сторонѣ свободнаго частнаго общества, оказалось невозможнымъ.

М. Ч.

-----

Нынѣшняя передвижная выставка по числу картинъ превосходитъ всѣ остальныя; но заключать по количеству о ея богатствѣ было бы крупною ошибкой. Всѣхъ картинъ выставлено около 240; изъ нихъ слѣдуетъ, однако же, исключить очень многое, цѣликомъ двѣ большихъ залы: одна сплошь занята 90 картинами или, вѣрнѣе, этюдами В. Д. Полѣнова, представляющими собою иллюстраціи къ путешествію художника по Греціи, Египту, Сиріи и Палестинѣ. Нѣкоторыя изъ нихъ написаны очень хорошо, какъ, напримѣръ: Аѳинскій Акрополь, Парѳенонъ, Пандросіонъ... это слово лишь такое страшное, а картинка прелестная; изображаетъ она остатки какого-то древне-греческаго храма, мало знакомаго русской публикѣ. Большая же чѣсть этихъ "видовъ" пирамидъ, развалинъ, остатковъ луксорскихъ, карнакскихъ, ѳиванскихъ и иныхъ давно приглядѣлась и надоѣла въ политипажахъ Нивы и Гатцука, въ нѣмецкихъ изданіяхъ Palestina, Aegipten и т. под. Это не пейзажи, въ воспроизведеніе которыхъ художникъ всегда вноситъ извѣстную долю творчества; это -- просто снимки съ натуры, разнящіеся отъ фотографій тѣмъ, что они сдѣланы отъ руки и въ краскахъ, и стоятъ они какъ разъ на той грани, гдѣ кончается искусство и начинается ремесло. Любой набившій руку живописецъ можетъ наработать подобныхъ сколько угодно и гдѣ угодно. Мѣсто такимъ произведеніямъ не на выставкахъ, а въ лавкахъ. Очень жаль, что "товарищество передвижныхъ художественныхъ выставокъ" этого не понимаетъ и уклоняется отъ настоящей задачи на такой путь, на которомъ его выставки рискуютъ превратиться въ передвижныя лавочки. Поползновеніе къ этому опредѣляется весьма замѣтно. Издѣлія вродѣ Полѣновскихъ занимаютъ, по крайней мѣрѣ, три четверти теперешней выставки. Такъ, еще одна зала занята 42 картинами В. Е. Маковскаго. Легко сказать, сорокъ двѣ картины! Да не маленькихъ, а пребольшихъ и преплохихъ. В. Е. Маковскій -- человѣкъ съ несомнѣннымъ талантомъ и, когда захочетъ, пишетъ очень хорошо, иногда съ большимъ смысломъ. Но вотъ и на немъ отравилось гибельное вліяніе времени, уничтожившее въ нашей литературѣ и въ искусствѣ уже много талантовъ, размѣнявши ихъ на мелочь въ погонѣ за презрѣннымъ металломъ. Глядя на эту скороспѣлую стряпню, намъ вспоминается романъ Эдм. Гонкура: Le modèle, въ русскомъ переводѣ: Натурщица. Рекомендуемъ г. Маковскому и другимъ нашимъ художникамъ прочесть его, вдуматься въ его смыслъ, а потомъ внимательно всмотрѣться внутрь себя. Авось имъ станетъ "за человѣка страшно", и, принимаясь за палитру, они забудутъ про рубли, дома и десятины. В. Б. Маковскому еще не поздно и легко вернуться отъ ремесла къ искусству. Въ этомъ насъ убѣждаютъ его картины Урокъ танцевъ и Свидѣтели, напоминающія прежняго, симпатичнаго художника. Недурно очень Розговѣнье на могилѣ, но тутъ уже видна работа на-скоро. Очень хороши на этой картинѣ отдѣльныя фигуры: мальчика съ лѣвой стороны, старика, развязывающаго салфетку, лицо крестящейся старухи. Сгруппированы же они всѣ плохо, и вся картина имѣетъ видъ кое-какъ слѣпленныхъ вмѣстѣ этюдовъ. Какъ бы то ни было, это, все-таки, картина; за то все остальное, кромѣ двухъ-трехъ этюдовъ, ни на что не похоже. Эти Шинки, Малороссы во всевозможныхъ видахъ, Дѣвичникъ и пр.-- совершенная безсмыслица, верхъ безвкусія и часто безобразія. Семейное дѣло у мироваго -- ниже всякой критики; на этой несчастной картинѣ забыты самыя элементарныя правила перспективы; несоразмѣрность фигуръ доходитъ до спѣшнаго уродства. Хорошо бы сдѣлалъ художникъ, если бы убралъ ее съ выставки и совсѣмъ уничтожилъ,-- не срамился бы съ нею на всю Россію.

H. В. Невревъ выставилъ двѣ историческихъ картины: Патріархъ Никонъ передъ судомъ 1 декабря 1666 года и Марина Мнишекъ въ тюрьмѣ. Обычный недостатокъ,-- линючесть тона, -- въ этихъ картинахъ менѣе замѣтенъ, чѣмъ въ прежнихъ произведеніяхъ того же художника. Первая картина скомпанована хорошо; фигуры выразительны, въ нихъ есть движеніе, за исключеніемъ фигуры царя Алексѣя Михайловича, изображеннаго, по нашему мнѣнію, крайне неудачно. Самый крупный упрекъ художнику состоитъ въ томъ, что онъ не воспользовался дошедшими до насъ портретами главныхъ дѣйствующихъ лицъ: царя и Никона. Портреты послѣдняго есть въ Новомъ Іерусалимѣ и въ комнатахъ отца ризничаго при патріаршей ризницѣ въ Москвѣ. Никонъ изображенъ въ черномъ- клобукѣ съ шитыми жемчугомъ херувимами, тогда какъ, по всей вѣроятности, на соборѣ онъ былъ въ бѣломъ клобукѣ съ херувимами на лопастяхъ, хранящемся въ той же ризницѣ. Посылая за Никономъ 1 декабря, царь велѣлъ ему сказать, "чтобъ шелъ на соборъ смирнымъ обычаемъ; но онъ пошелъ, какъ всегда ходилъ: передъ нимъ несли крестъ. По-патріаршески вошелъ онъ въ столовую избу" (Соловьевъ). Изъ этого можно заключить, что Никонъ пришелъ во всемъ блескѣ своего сана и, несомнѣнно, въ бѣломъ клобукѣ. Помимо исторической вѣрности, эта подробность имѣла бы то существенное значеніе въ данномъ случаѣ, что публика не стояла бы передъ картиною въ недоумѣніи, обмѣниваясь догадками о томъ, который же тутъ Никонъ. Въ общемъ, несмотря на нѣкоторую несоразмѣрность фигуръ, картина производитъ удовлетворительное впечатлѣніе. Наша публика очень любитъ историческіе сюжеты въ картинахъ и въ повѣстяхъ; она, такъ сказать, чутьемъ понимаетъ ихъ образовательное значеніе. И это обстоятельство тѣмъ болѣе обязываетъ художника къ строгой обдуманности въ выборѣ сюжета, къ основательной подготовкѣ для его исполненія и къ возможной тщательности самаго исполненія. Къ сожалѣнію, все это рѣдко замѣчается въ произведеніяхъ нашей исторической живописи и, между прочимъ, въ другой картинѣ г. Неврена: Марина Мнишекъ въ тюрьмѣ. Смысла этой картины мы не понимаемъ. Сидитъ какая-то женщина въ красномъ халатѣ, передъ ней стоитъ подбоченившійся бояринъ, съ другой стороны, повидимому, тюремщикъ съ ключами. Почему это Марина Мнишекъ, кто этотъ бояринъ, зачѣмъ онъ пришелъ сюда,-- все это никому невѣдомо. О самомъ событіи всѣ наши свѣдѣнія ограничиваются нижеслѣдующимъ: "Изъ Казани ихъ отправили въ Москву; здѣсь Заруцкаго посадили на колъ, сына Марины повѣсили; сама Марина умерла въ тюрьмѣ, съ горя, по московскимъ извѣстіямъ, а по польскимъ -- была утоплена или задушена" (Соловьевъ, т. IX, стр. 29). Нашъ другой историкъ, покойный Н. И. Костомаровъ, говорить о Маринѣ: "И пропала она также безлично, какъ жила... ее даже не сочли настолько важною, чтобъ казнить всенародно: она умерла въ тюрьмѣ съ тоски по своей волѣ" (Истор. Вѣстн., янв. 1885 г.). Сюжетъ для картины, очевидно, былъ только по польскимъ источникамъ. Изображенное же на картинѣ г. Неврева лишено всякаго смысла; снимите подпись и никому въ голову не придетъ, что это Марина Мнишекъ. Съ уцѣлѣвшими портретами Марина не похожа, а въ исторіи этотъ эпизодъ ея жизни составляетъ пустое мѣсто. Тѣмъ же самымъ оказалось на выставкѣ произведеніе г. Неврева.

Не пустымъ мѣстомъ, а безобразнымъ пятномъ можно назвать картину г. Литовченко: Боярыня Морозова. Тутъ все невѣрно: положеніе и костюмы, рисунокъ и архитектура, замыселъ и исполненіе. О такой картинѣ говорить не стоитъ. Изъ того же времени церковной смуты, поднятой никоновскими исправленіями, есть на выставкѣ еще одна картина -- Черный соборъ С. Д. Милорадовича. Имя этого художника, кажется, въ первый ревъ появляется въ каталогахъ передвижной выставки. Намъ передавали, будто это дебютантъ и чуть ли даже не самоучка. Судя по картинѣ, этому повѣрить можно, и если это вѣрно, то за г. Милорадовичемъ слѣдуетъ признать крупный талантъ. Картина хорошо и вѣрно задумана, скомпанована съ большимъ толкомъ; фигуры и лица соловецкихъ старцевъ, отказывающихся принять "новшества", замѣчательно выразительны и нѣкоторыя типичны. Картина полна движенія. Поднявшій вверхъ руку съ сложеніемъ крестнаго знаменія архимандритъ Никаноръ превосходенъ. Недостатки картины, обличающіе неопытность художника, заключаются въ нѣкоторой рѣзкости тоновъ, въ мелочности выписки (наприм., шитва на одеждахъ схимниковъ), въ одинаковости выписки лицъ и рукъ на всѣхъ планахъ до самаго задняго и мѣстами въ невѣрности освѣщенія. Но, какъ рисунокъ и композиція, это одна изъ лучшихъ картинъ на выставкѣ. Художникъ твердо зналъ, что изображаетъ, и основательно, до послѣднихъ мелочей продумалъ свое произведеніе. Будь побольше техники и вкуса, картина вышла бы превосходною. Въ разряду историческихъ, по костюмамъ, могла бы быть отнесена картина А. С. Янова: Сыскной приказъ; по исполненію же она принадлежитъ къ категоріи плохихъ. Нѣсколько лучше его же Инокъ-живописецъ. Публика съ большимъ вниманіемъ останавливается передъ картиною О. А. Бронникова: Убогій Лазарь и, повидимому, затрудняется опредѣлить ея достоинство, или же стѣсняется высказать свое сужденіе о ней. Хорошо написанная лѣстница, блестящій видъ картины и равные эффекты на многихъ нагоняютъ своего рода страхъ прямо сказать, что картина плоха и что смысла въ ней мало, а есть только... глянецъ.

Жанры, кромѣ вышеуказанныхъ Вл. Е. Маковскаго, на этотъ разъ не особенно отличились. Недурны И. М. Прянишникова: Влопался и Утиный перелетъ. Особенно хороши собаки; только мы замѣтимъ художнику, что на перелетѣ собака не лежитъ такъ покойно, какъ у него, когда хозяинъ готовится къ выстрѣлу. Хороша его же картинка: На паромѣ. Какъ всегда, мы съ особеннымъ удовольствіемъ остановились передъ крошечной картинкой Б. В. Лемоха, единственнымъ его произведеніемъ на этой выставкѣ, кромѣ, впрочемъ, еще портрета Г. С. Изъ крупныхъ картинъ особенно хороша Татьяна М. Н. Блодта. По нашему мнѣнію, художникъ вѣрно понялъ героиню Евгенія Онѣгина и превосходно передалъ замыселъ великаго поэта. На этомъ полотнѣ мы видимъ деревенскую, мечтательную барышню тридцатыхъ годовъ, ничѣмъ не выдающуюся и некрасивую даже. Но по этому лицу и по всей фигурѣ можно уже предвидѣть, какая эффектная и своеобразно-привлекательная женщина выйдетъ изъ нея современенъ. Написана картина превосходно, за исключеніемъ цвѣтовъ. Сироткѣ Н. Б. Бодаревскаго принадлежитъ первое мѣсто на нынѣшней выставкѣ. Его же Въ л&#1123;сной глуши значительно ниже уже потому, что величина полотна совсѣмъ не соразмѣрна съ содержаніемъ. На той картинѣ и на другой изображена дѣвочка въ лѣсу; только на первой мы видимъ глубоко задуманную и художественно исполненную вещь. Тутъ нѣтъ никакихъ подчеркиваній, никакихъ вывѣсокъ вродѣ заплатъ, нищенской сумы и т. под. Нарисована дѣвочка, какъ дѣвочка, по-крестьянски чистенько одѣтая, не изнуренная, не голодная, а, все-таки, это настоящая, и жаль ее бѣдную. Такъ, въ деревнѣ, въ избѣ, можетъ быть, все есть у нея: и сыта она, и одѣта; но это "все" у чужихъ людей... Тятьки нѣтъ, мамки... не къ кому этой головкѣ припасть на колѣна, некому этимъ свѣтленькимъ глазкамъ въ лицо заглянуть съ ожиданіемъ привѣта, некому ласковымъ словомъ примолвить ребенка. Дѣвочка въ лѣсъ забрела, къ дереву привалилась сиротской головкой, затуманеннымъ взглядомъ смотритъ куда-то тоскливо. А кругомъ только листва шумитъ, да вѣтеръ гудетъ безучастно... Нѣтъ ни тятьки, ни мамки, нѣтъ ласки родной... лѣсной глуши тоже дѣвочка, набравши въ кузовъ грибовъ, прислонилась къ дереву и, повидимому, ждетъ, откуда донесется призывное "ау"; тогда она встрепенется и побѣжитъ изъ "глуши" на лѣсную тропинку. Картина написана не хуже первой; въ ней одного не достаетъ -- того, что заставляетъ чувство шевельнуться въ глубинѣ души зрителя. За этими двумя картинами слѣдуетъ поставить хорошую вещь К. К. Костанди: Въ люди. Деревенская дѣвка ѣдетъ въ вагонѣ третьяго класса на заработки, въ услуженіе къ чужимъ людямъ. Что ждетъ ее, что съ ней будетъ, -- ничего она не знаетъ; жаль было съ роднымъ гнѣздомъ разстаться, боязно въ люди идти, смутно чуется сердцу, что мало хорошаго ждетъ ее впереди. Дома "съ своими" она была человѣкъ, знала, что дѣлала, знала зачѣмъ; "въ людяхъ" она будетъ только рабочею силой; это везутъ не ее, а товаръ на рынокъ труда. Ни понять, ни сказать этихъ словъ она не умѣетъ; да и надобности нѣтъ ей говорить этихъ словъ. Ноетъ душа, и всѣмъ существомъ своимъ чувствуетъ дѣвка, что старое все порвалось, начинается новая жизнь, и боязно... боязно ей. Все это есть на картинѣ г. Костанди, и большаго никто не въ правѣ требовать отъ художника. Н. Д. Кузнецовъ выставилъ Полевые цвѣты -- картину тоже съ одною фигурою дѣвушки на лугу, усѣянномъ полевыми цвѣтами. Если это портретъ, тогда надо было такъ и отмѣтить въ каталогѣ, дабы не вводить насъ, критиковъ, въ очень нежелательное положеніе говорить непріятныя для оригинала вещи, какъ это разъ уже случилось съ пишущимъ эти строки. Но разъ художникъ выдаетъ картину за произведеніе собственной фантазіи, мы вынуждены ему замѣтить, что созданное его воображеніемъ лицо далеко "не художественно". Мы не настаиваемъ на необходимости писать именно красавицъ; но смѣемъ думать, что банально-некрасивыя лица допустимы на картинахъ лишь въ тѣхъ случаяхъ, когда эта некрасивость и банальность тѣсно связаны съ мыслью, вложенною въ картину. Въ Полевыхъ цвѣтахъ г. Кузнецова нѣтъ никакой мысли, а потому мы считаемъ справедливымъ требовать отъ художника или исключительно красиваго лица, или настолько выразительнаго, чтобы оно привлекало вниманіе публики. А г. Кузнецовъ изобразилъ... впрочемъ, пожалуй, это, въ самомъ дѣлѣ, портретъ. Тогда намъ остается лишь извиниться передъ оригиналомъ и предположить, что портретъ неудаченъ. Къ этому мы имѣемъ основаніе въ томъ, что барышня изображена и въ довольно безобразной позѣ, чего легко можетъ избѣжать самая некрасивая женщина, и нарисована она въ какомъ-то пустомъ пространствѣ: точно "полевые цвѣты" растутъ на краю свѣта, а за ними уже и земля провалилась: такъ неловко оборвалъ свой дугъ г. Кузнецовъ. Того же художника Ремонтеръ не представляетъ собою ничего типичнаго; бѣгущая на выводкѣ лошадь не годится ни въ какой ремонтъ; она и на лошадь-то мало похожа, у нея совсѣмъ нѣтъ обѣихъ заднихъ ногъ; къ тому же, художникъ такъ ее пошатнулъ, что еще мигъ -- и она должна упасть. На картинѣ нагорожено много всякой всячины: тутъ и телѣга, запряженная волами, и стая утокъ, или гусей, и другая лошадь съ конюхомъ. Все это зря напихано, ничѣмъ не связано, ни на что не нужно и... плохо. А вотъ портретъ маленькой Л. Рукавишниковой, писанный г. Кузнецовымъ, такъ настоящая прелесть; тутъ видѣнъ мастеръ своего дѣла.

Прежде чѣмъ перейдти къ пейзажамъ, намъ остается сказать о картинѣ К. А. Савицкаго: Паннихида. На большинство зрителей картина эта производитъ двойственное впечатлѣніе: то какъ будто очень хорошо, то какъ будто совсѣмъ нехорошо. "Отчего это происходитъ?" -- обращались къ намъ многіе съ вопросомъ. Происходитъ это, очень просто, оттого, что половина картины очень хороша, а другая -- никуда не годится. Хороши всѣ фигуры, и сгруппированы прекрасно, и выразительны, и большой смыслъ во всѣ въ нихъ вложенъ. Эта часть картины вполнѣ удовлетворительна. Но дѣло въ томъ, что паннихида служится на кладбищѣ, заваленномъ ватой, вмѣсто снѣга; на памятникахъ и на могильныхъ крестахъ вата разложена очень тщательно, какъ укладываютъ ее въ зимнія рамы; на деревьяхъ она растрепана и разбита хлопьями и нигдѣ ни самоотдаленнѣйшимъ образомъ не напоминаетъ снѣга. Деревья, пажитники, перспектива, пестрота фона и опять-таки эта несчастная вата губятъ очень хорошую картину.

Между пейзажами, по обыкновенію, первое мѣсто занимаютъ шишкинскіе; изъ нихъ же лучшій -- Туманное утро; за нимъ слѣдуютъ Сосновый лѣсъ и потомъ Лѣсной уголокъ. Съ особенною радостью мы можемъ заявить, что высокоталантливый художникъ съ каждымъ годомъ поднимается все выше. Его прошлогоднія: Лѣсныя дали и Послѣдній листъ превзойдены Туманнымъ утромъ. Это послѣднее мы назвали бы верхомъ совершенства, если бы усомнились въ способности И. И. Шишкина дать намъ въ будущемъ году что-либо еще болѣе совершенное. Сосновый лѣсъ тоже неподражаемъ. Эти двѣ вещи составляютъ лучшее, украшеніе теперешней выставки. Е. Е. Волковъ выставилъ девять картинъ; худшая изъ нихъ Къ веснѣ, лучшія Послѣ засухи и небольшія: Лѣсная рѣчка, Лѣсной ручей, да еще двѣ, тоже очень маленькія. Изъ картинъ А. А. Киселева намъ понравилась не значущаяся въ печатномъ каталогѣ Роща; остальныя могутъ быть свободно пройдены молчаніемъ. На прежнихъ выставкахъ мы не помнимъ имени Е. С. Вржещъ; надо полагать, это молодой художникъ, обладаютъ весьма изряднымъ талантомъ, судя по картинѣ Осень. Блекнущая трава, облетѣвшій желтый листъ напи.саны прекрасно; хороши и оголенныя деревья. Мы посовѣтывали бы только художнику не изображать деревьевъ-уродовъ, похожихъ болѣе на рѣдьку, чѣмъ на дубы. Очень можетъ быть, что такой рѣдькообравный монстръ гдѣ-нибудь и попался художнику, но изъ этого совсѣмъ не слѣдуетъ, что надо наносить на полотно всѣ аномаліи, какія иногда встрѣчаются въ природѣ, особливо если эти аномаліи красоты не прибавляютъ и ничего собою не выражаютъ, какъ въ данномъ случаѣ. Во всякомъ пейзажѣ нужна не фотографическая вѣрность изображенія чего попало, а должна быть вложена идея прекраснаго. Правда не въ томъ, чтобы живописать, а въ томъ, чтобы написанное было художественно. Другая, Г. Г. Мясоѣдова, очень хороша и написана превосходно; только, по нашему мнѣнію, художникъ въ этой картинѣ уклонился нѣсколько въ противуположную сторону, увлеченный желаніемъ прикрасить природу. Тутъ возникаетъ довольно спорный вопросъ: въ правѣ ли художникъ "прикрасить" и въ какой мѣрѣ можетъ онъ пользоваться этимъ правомъ? Относительно портретовъ вопросъ считается рѣшеннымъ въ положительномъ смыслѣ и съ очень малыми ограниченіями. Что же касается пейзажей, то мы бы полагали болѣе правильнымъ преслѣдовать идею красоты въ выборѣ, а не въ исполненіи. Г. Мясоѣдовъ написалъ очень эффектную осень, только перепестрилъ. Остальныя его семь картинъ, меньшихъ размѣровъ, хороши, конечно, но писаны, кажется, исключительно на продажу, ради денегъ. Впрочемъ, то же самое надо сказать и о большинствѣ пейзажистовъ, выставившихъ свои произведенія.

Изъ портретовъ особенно хороши портретъ В. М. Жемчужникова, писанный Ив. Н. Крамскимъ, и П. И. Бларамберга, работы И. Е. Рѣпина. О кузнецовскомъ мы уже сказали. Очень хороши акварельные портреты А. П. Соколова. А зачѣмъ В. И. Суриковъ выставилъ свою акварельную мазню въ пятнадцати экземплярахъ,-- этого понять никакъ нельзя. Совершенно достаточно было двухъ, подъ литерами Е. и М., для доказательства, что г. Суриковъ не умѣетъ рисовать акварелью.

Въ общемъ, выставка оставляетъ далеко неблагопріятное впечатлѣніе и наводитъ на тревожныя думы о дальнѣйшей участи такого прекраснаго, по идеѣ, учрежденія, какъ "товарищество передвижныхъ выставокъ". Захватъ болѣе половины выставки двумя лицами не предвѣщаетъ ничего добраго. А не будь этого захвата, тогда на тринадцатой выставкѣ оказалось бы всего около ста картинъ и пришлось бы сказать, что она въ количественномъ отношеніи бѣднѣе прежнихъ передвижныхъ выставокъ, какъ она ниже ихъ въ качественномъ. Грустно видѣть, что святое дѣло искусства такъ легко можетъ быть сбито съ своего прямаго пути торгово-промышленными пріемами, кумовствомъ и воротилами. Вотъ гдѣ настоящіе-то тормазы русскаго искусства, а не тамъ, гдѣ ихъ разъскиваетъ г. Стасовъ, представляющій собою одно изъ звеньевъ этихъ тормазовъ.

-----

Послѣ великопостнаго перерыва русскихъ спектаклей, на сценѣ Малаго театра поставлены двѣ новыя драмы и одна новая комедія. Первая драма, Мессалина (въ передѣлкѣ г. Буренина), по слухамъ, снята съ репертуара послѣ двухъ или трехъ представленій. О ней, слѣдовательно, и говорить не стоитъ. Другое дѣло вторая драма: Два таланта -- г-жи Ольги Шапиръ. Сколько намъ извѣстно, это первое драматическое произведеніе писательницы, пріобрѣвшей уже извѣстность своими повѣстями. Первый опытъ писанья для сцены вышелъ очень удачнымъ: драма имѣла блестящій успѣхъ, во многихъ отношеніяхъ заслуженный. Оригинальность сюжета, чуткое пониманіе сценическихъ требованій и умѣнье такъ распредѣлить дѣйствіе, что вниманіе и интересъ зрителя не ослабѣваютъ до конца и не утомляются, -- все это свидѣтельствуетъ о несомнѣнномъ талантѣ автора. Искренно радуясь появленію даровитаго драматическаго писателя, мы считаемъ своею обязанностью сказать по поводу ново! драмы нѣсколько правдивыхъ словъ, которыя покажутся автору, на первый разъ, конечно, менѣе сладостными, чѣмъ апплодисменты и вызовы театральной публики. Къ этому насъ обязываютъ, прежде всего, тѣ общія задачи, которыя мы преслѣдуемъ въ нашихъ критическихъ обзорахъ, въ частности же -- глубокое наше убѣжденіе въ томъ, что одни тріумфы и оваціи отнюдь не могутъ способствовать развитію даже крупнаго дарованія, а, наоборотъ, иногда съ первыхъ же шаговъ сбиваютъ его на ложный путь и нерѣдко совсѣмъ губятъ. Успѣхъ драмы обусловленъ, главнымъ образомъ, внѣшней стороной произведенія г-жи Шапиръ, той оболочкой, такъ сказать, въ которой она преподнесла публикѣ свою идею, а затѣмъ очень интересною постановкою живаго вопроса въ первыхъ двухъ дѣйствіяхъ драмы. Вопросъ въ томъ: что нужно, что необходимо таланту, чтобы не заглохнуть, не пропасть подъ давленіемъ внѣ шелъ условій жизни? При какихъ обстоятельствахъ талантъ можетъ окрѣпнуть и развернуться во всю свою мощь? Вопросъ, какъ видитъ читатель, не только интересенъ, но и весьма важенъ въ наше время всевозможныхъ шатаній, послѣдствій глубокихъ потрясеній, пережитыхъ русскимъ обществомъ за истекшее тридцатилѣтіе. За это время все, считавшееся когда-то незыблемымъ, рухнуло, все перепуталось. Въ этой-то путаницѣ старая дворянская семья Безсоновыхъ застигнута нуждою. Отецъ Безсонова представляетъ собою чуть ли не послѣдняго кавалериста старыхъ временъ. Два таланта -- его дѣти: Вадимъ -- поэтъ, уже стяжавшій первые лавры, и Анна -- молодая дѣвушка, только что пробующая свои силы писательницы. Вадимъ пріѣхалъ въ деревню къ отцу съ цѣлью, между прочимъ, заполучить тысячи двѣ рублей на уплату петербургскихъ долговъ. Къ ужасу своему, онъ узнаетъ отъ отца о полномъ ихъ разореніи. Тутъ молодой поэтъ замѣчаетъ, что богатый сосѣдъ-помѣщикъ Дуровъ влюбленъ въ Анну и готовъ на ней жениться. Но Анна любитъ сына ихъ же управляющаго изъ мѣщанъ, Павлицына, и считаетъ себя его невѣстой. Вадимъ старается доказать ей всю несообразность этого брака. "У тебя, можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ талантъ,-- говоритъ онъ сестрѣ,-- а ты обрекаешь себя на жалкое прозябаніе женою какого-то несчастнаго управляющаго, человѣка почти безъ всякаго образованія... Или ты воображаешь, что можно и обѣдъ стряпать для г-на Павлицына, сидя въ подвалѣ, и обнять міры своимъ умомъ?.. Таланту,-- какой бы онъ ни былъ,-- какъ воздухъ,.нужны просторъ и свобода! Нищета -- это плѣнъ, это могила!" Въ разъигрывающейся затѣмъ бурной семейной сценѣ Анна объявляетъ о своемъ непоколебимомъ рѣшеніи сдѣлаться женою любимаго человѣка, съ полнымъ сознаніемъ всего, что можетъ ее ожидать. На этомъ кончается первый актъ. Положеніе въ немъ достаточно обрисовано, характеры намѣчены ясно, вопросу поставленъ прямо.

Прошло пять лѣтъ. Слава Вадима упрочилась; онъ извѣстность, живетъ въ роскошной квартирѣ и мечтаетъ о своихъ будущихъ поэмахъ. Однако же, литературнаго заработка далеко не хватаетъ на удовлетвореніе его широкихъ замашекъ. Въ рядѣ живыхъ и отчасти комическихъ сценъ выясняется, что онъ запутался въ долгахъ и что въ него "ужасти какъ влюблена" Глафира Прохоровна, дочь милліонера Силина, разжившагося кулака. Разъ Вадимъ уже былъ на краю гибели, отъ которой спасла его своими деньгами полюбившая его барыня Ивецкая, живущая врозь съ мужемъ. Но связь съ Ивецкой надоѣла Безсонову, стѣсняетъ его поэтическую натуру и онъ опять толкуетъ о необходимости свободы; средство же быть свободнымъ поэтъ видитъ только въ большихъ, деньгахъ. "Нѣтъ, -- восклицаетъ онъ въ концѣ акта, -- такъ жить нельзя! Надо жениться на Глашенькиныхъ милліонахъ)... Свобода на всю остальную жизнь,-- милліонная свобода! Кончить навсегда съ низкими грошевыми дрязгами!.. Только все это обдумать надо, съ духомъ собраться, чтобы потомъ, не краснѣя, смотрѣть въ глаза порядочнымъ людямъ!... Впрочемъ, все это вздоръ... Всѣ другіе -- вздоръ. Трудно только собственное брюзгливое чувство побороть... Вотъ что трудно!"

Въ эти пять лѣтъ, другой талантъ, Анна, не могла помириться съ семейною жизнью въ скромной обстановкѣ жены управляющаго. Первыя напечатанныя ею произведенія обратили на нее вниманіе журналистовъ, она не чужая литературѣ. Но пошли дѣти, домашнія заботы, мелкія дрязги... и Анна съ тоскою говоритъ брату о невозможности писать въ такихъ жизненныхъ условіяхъ, о нравственныхъ мукахъ, пережитыхъ ею подъ напоромъ творческихъ силъ, не находящихъ себѣ примѣненія, вѣчно сдавливаемыхъ обязанностями жены, матери и хозяйки. Ея мужъ Павлицынъ все это видѣлъ, понималъ терзаніе гибнущаго таланта и рѣшился все бросить изъ любви къ Аннѣ, переѣхать въ Петербургъ, здѣсь найти занятіе, чтобы дать возможность развернуться дарованію жены на полной свободѣ. До мѣста не находится, занятія нѣтъ; семьѣ грозитъ нужда крайняя. Положеніе становится невыносимымъ для всѣхъ. Является богачъ Дуровъ, попрежнему, влюбленный въ Анну. Онъ зоветъ молодую женщину на лекціи, на выставки, въ театры и концерты, открываетъ передъ нею цѣлую перспективу нравственныхъ наслажденій, доступны" только людямъ свободнымъ и состоятельнымъ. Анна не въ силахъ противустоять соблазну. Ничто не ускользаетъ отъ любящаго и зоркаго глаза Павлицына. Послѣ тяжелой борьбы онъ рѣшается уѣхать съ семьею въ деревню, предоставивши женѣ полную свободу въ Петербургѣ; онъ жертвуетъ личнымъ счастьемъ, считая себя не въ правѣ загубить талантъ жены своимъ эгоизмомъ.

Черезъ нѣсколько дней всѣ собираются въ квартирѣ Вадима на его помолвку съ Глашей Силиной. Анна только что проводила свою семью на желѣзную дорогу. "Дуровъ всѣ глаза проглядѣлъ, ожидая тебя",-- встрѣчаетъ Вадимъ сестру. Дуровъ говоритъ ей о своей любви, о ново! жизни съ нимъ за границею, о широкомъ просторѣ для ея таланта, о славѣ и счастьи, ожидающихъ ее впереди. На слабыя возраженія Анны о несчастной участи дѣтей, покинутыхъ матерью, онъ горячо отвѣчаетъ: "Ваши дѣти не будутъ счастливы оттого, что вы зачахнете у нихъ на глазахъ... Сначала сами найдете свою дорогу, завѣщаете вашимъ дѣтямъ имя славное! За это они поблагодарятъ васъ когда-нибудь".-- "О, нѣтъ... Зачѣмъ слава?-- говоритъ Анна.-- Хотя какой-нибудь найти выходъ силамъ, которыхъ заглушить средствъ нѣтъ!" -- Подошедшій къ нимъ съ бокаломъ въ рукахъ Вадимъ предлагаетъ выпить "за новую жизнь"... "У каждаго свой жребій, Анна, -- говоритъ онъ. Ты ничего не выиграешь, отрекаясь такъ упорно отъ своего!" Мы передаемъ содержаніе драмы, не прерывая его своими заключеніями, которыя сдѣлаемъ ниже.

По прошествіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ, Анна бросила Дурова, убѣжала отъ него и является передъ нами въ плохомъ номерѣ гостинницы, подъ гнетомъ страшнаго нервнаго возбужденія. Она поняла, что ошиблась, что никогда не любила Дурова, а лишь увлеклась, и даже не столько имъ лично, сколько возможностью при его помощи вырваться на манившіе ее къ себѣ просторъ и свободу. Творческія силы таланта, глохнувшія отъ мелочей и дрязгъ семейно-мѣщанской жизни съ мужемъ въ деревнѣ, оказались на свободѣ нелегальнаго сожитія съ Дуровымъ задавленный сознаніемъ совершеннаго проступка и чувствомъ любви, жалости къ брошеннымъ дѣтямъ. "Туда, назадъ къ нимъ!..-- рвется Анна.-- Вымолить прощенье, отдѣлаться отъ безплодныхъ порывовъ, всѣмъ существомъ отдаться исполненію своихъ обязанностей..." Анна пишетъ письмо къ мужу, посылаетъ за братомъ. Пришедшій по ея зову Вадимъ продолжаетъ развивать свои прежнія теоріи. "Меня нельзя унизить,-- декламируетъ онъ,-- власти надо мной нѣтъ... Ну, да, я посту пилъ отвратительно, я женился на деньгахъ. Д измѣнилъ женщинѣ, которая меня любила, которая своей любовью спасла меня въ минуту отчаянья. Д не оправдываюсь. И я, можетъ быть, не разъ еще буду преступникомъ по вашей житейской морали... Да вамъ-то что до этого? Мои грѣхи умрутъ со мной вмѣстѣ, а мои творенья будутъ жить собственной жизнью. Мое дарованье вырастетъ во весь свой ростъ! Поймите же, что ему я принесъ себя самого въ жертву! Его я выкупилъ безсмысленными торгашескими милліонами изъ вавилонскаго плѣненія заботъ, разсчетовъ и дрязгъ, соблазновъ, уступокъ и сдѣлокъ,-- купли-продажи, что зовется борьбой за существованіе. Я для нея не созданъ. Д себя отдалъ въ собственность купчихѣ Силиной, но вдохновенье мое не понесу на рынокъ, пока я живъ!.." На слабое возраженіе сестры Вадимъ отвѣчаетъ: "Что-жь бы вы-то мнѣ посовѣтовали? Да службу поступить? жизнь посвятить выплачиванью долговъ изъ казеннаго жалованья? Корпѣть надъ канцелярскими бумагами, а вдохновляться по табельнымъ днямъ?... Сжечь мнѣ, что ли, планы всѣхъ моихъ будущихъ поэмъ? Вѣдь, для нихъ жить надо, а не прозябать! Надо свято, благоговѣйно выносить ихъ въ собственной душѣ, а не видѣть въ каждомъ лишнемъ стихѣ средство не умереть завтра съ голоду..." Всѣ эти эгоистическія разсужденія нисколько не успокоиваюгь Анну. Приходъ Дурова, гнавшагося по слѣдамъ за покинувшей его любимой женщиной, выводитъ ее окончательно изъ себя. "И вы вообразили, что такъ жить можно?!...-- восклицаетъ она надрывающимъ душу голосомъ.-- Что любовница богача Дурова вернется къ мужу, къ дѣтямъ, понесетъ свой позоръ въ честную семью?!.." и т. д. Анна застрѣливается.

Таково содержаніе драмы въ ея основныхъ чертахъ. Посмотримъ теперь, что за лица представлены авторомъ, какъ носители талантовъ, и въ чемъ состоитъ идея самой драмы. Первый упрекъ автору долженъ заключаться въ томъ, что лица героевъ мелки, случайны и не типичны; второй упрекъ, болѣе капитальный,-- въ томъ, что идея, проводимая г-жею Шапиръ, невѣрна, вслѣдствіе чего оказываются несообразности въ ея развитіи и полная фальшь въ выводахъ. Поэтъ, Вадимъ Безсоновъ, есть, въ сущности, негодяй, даже не драматическій негодяй, какъ представитель новой формулы драматическаго злодѣя, а дрянной прохвостъ съ мелочно-эгоистической душонкой. Въ первомъ дѣйствіи онъ убѣждаетъ сестру выдти замужъ за нелюбимаго богача, бросивши любимаго человѣка потому только, что онъ бѣденъ; во второмъ -- самъ бросаетъ любящую его женщину, которой онъ всѣмъ обязанъ, и собирается жениться на богатой купчихѣ, къ которой относится съ брезгливымъ чувствомъ; въ четвертомъ -- оскорбляетъ облагодѣтельствовавшую его женщину, подличаетъ передъ будущимъ тестемъ и невѣстою и толкаетъ сестру на содержаніе къ богатому барину; въ пятомъ -- смакуетъ всѣ надѣланныя имъ мерзости и въ результатѣ очень доволенъ своей судьбой. Мало того, онъ и впредь не теряетъ надежды надѣлать таковыхъ же, или еще горыпихъ, при случаѣ; онъ не считаетъ себя ни виноватымъ, ни дурнымъ, а прямо -- героемъ, принесшимъ "себя самого въ жертву своему дарованію. Жертва не кажется намъ особенно тяжелою; женитьба на молоденькой, хорошенькой дѣвушкѣ съ милліонами приданаго едва ли кону покажется геройскимъ подвигомъ. Какъ бы то ни было, поэтъ Безсоновъ, въ драмѣ г-жи Шапиръ, все время проводитъ ту идею, что талантъ можетъ развиваться только при большихъ деньгахъ, пріобрѣтенныхъ какою бы то ни было цѣною, и, въ концѣ-концовъ, личнымъ примѣромъ доказываетъ правильность этой идеи. Если бы ему не удалось жениться, "преодолѣвая брезгливое чувство", и тѣмъ добыть состояніе, онъ, по всей вѣроятности, отважился бы на болѣе геройскія средства: на подлогъ, напримѣръ, на кражу бумажника купца Силина, на взломъ его шкатулки... и, во всякомъ случаѣ, повторялъ бы: "я сдѣлалъ этотъ подвигъ, чтобы выкупить безсмысленными торгашескими милліонами мой талантъ изъ вавилонскаго плѣненія труда, къ которому я не чувствую никакой охоты". Съ такими-то принципами, діаметрально противуположными "житейской морали" и практикуемыми въ жизни, поэтъ живетъ себѣ припѣваючи невинность онъ сохранилъ, капиталъ нажилъ и славу пріобрѣлъ. Чего же еще желать человѣку? Охота вести какую-то тамъ нелѣпую "борьбу за существованіе", изъ которой то ли выберется, то ли нѣтъ, и уже во всякомъ разѣ съ помятыми боками! Да и жениться-то резону нѣтъ; это Вадиму такъ вкруть пришло, кредиторы прижали. А то можно бы какую-нибудь другую штуку придумать для уловленія если не "безсмысленныхъ милліоновъ", то сотенъ или десятковъ тысячъ. Конечно, сразу хапнуть милліоны лучше; это и говоритъ даже Вадимъ не одинъ разъ. Выводъ получается такой: "житейская мораль", обязательная для обыкновенныхъ смертныхъ, для таланта не обязательна,-- совсѣмъ наоборотъ, присутствіе въ человѣкѣ дарованія обязываетъ его не зарывать таланта, а развивать его, не стѣсняясь такими пустяками, какъ наша "житейская мораль". Такимъ образомъ, всякій кропатель стишонокъ, всякій мазилка, артистъ, отравляющій жизнь сосѣдей своимъ козлогласіемъ или музыкой, разъ онъ считаетъ себя талантомъ (а какой же дуракъ не считается себя первокласснымъ талантомъ),-- онъ, по теоріи г-жи Шапиръ, имѣетъ законное право дѣлать всякія мерзости съ благою цѣлью заполучить "безсмысленныя" деньги простецовъ. Это одна сторона драмы, такъ сказать, положительная. Въ качествѣ назидательнаго примѣра, показывающаго, къ какимъ гибельнымъ послѣдствіямъ ведетъ талантливыхъ людей поведеніе, несогласное съ теоріями Вадима Безсонова, въ драмѣ представлена участь его сестры Анны. Послушайся она брата, выйди замужъ за Дурова,-- и жила бы она въ свое полное удовольствіе и обществу на пользу. Дѣти были бы на рукахъ кормилицъ и нянекъ, а она развивала бы свои таланты. Правда, въ сердцѣ могла бы остаться любовь къ прікашику и стать источникомъ душевныхъ мукъ и борьбы. Но этому помочь было бы не трудно, стоило бы только стать выше "житейской морали"... А вонъ какъ ее эта самая "мораль"-то обдѣлала: талантъ загубила и самое носительницу онаго до смерти заѣла.

Не будь въ драмѣ этого противупоставленія торжествующаго таланта поганца. Вадима съ Горькой судьбой талантливой женщины, вся драма подучила бы иной смыслъ и вопросъ, поставленный писательницей, получилъ бы другое рѣшеніе. Капитальная ошибка заключается въ томъ, что г-жа Шапиръ отнеслась въ вопросу чисто по-женски, а не по общечеловѣчески, почему выводъ получился односторонній, случайный и ошибочный. Г-жа Шапиръ, повидимому, хотѣла показать, что даровитый мужчина, будучи до мозга костей негодяемъ, можетъ развивать свои природныя дарованія, тогда какъ женщина... и т. д. на тему старыхъ женскихъ іереміадъ. Это въ основѣ своей невѣрно. Завтра другой авторъ, измѣнивши положенія, при тѣхъ же характерахъ дѣйствующихъ лицъ докажетъ противное, и пулю себѣ въ лобъ пуститъ Вадимъ въ раззолоченной гостинной, на бархатной кушеткѣ, доведенный дурой-женой и животнымъ-тестемъ до невозможности жить на бѣломъ свѣтѣ. А Анна, забывши честь и совѣсть, станетъ выше "житейской морали", окруженная толпою почитателей и обожателей, будетъ наслаждаться богатствомъ и славой... и для этого совсѣмъ нѣтъ надобности дѣлать ее такою негодницею, какимъ мерзавцемъ сдѣлала г-жа Шапиръ мужчину. Все это случайности, ничего не доказывающія и никакого вопроса не разрѣшающія. Имена поэтовъ Кольцова, Никитина, Сурикова и мн. др. служатъ живымъ опроверженіемъ мысли г-жи Шапиръ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, мы весьма сомнѣваемся въ возможности для автора Двухъ талантовъ указать намъ въ дѣйствительной жизни что-либо похожее на Вадима Безсонова. Все вышесказанное приводитъ насъ къ убѣжденію въ томъ, что г-жа Шапиръ слишкомъ много полагается на свой талантъ, слишкомъ много даетъ воли своему женскому чувству и недостаточно продумала свое произведеніе.

Успѣхомъ своей драмы г-жа Шапиръ много обязана превосходному исполненію роли Анны М. Н. Ермоловой. Въ ея артистической игрѣ сгладились и проскользали незамѣченными публикою многія шероховатости и даже несообразности. По тексту драмы, вмѣсто энергичной дѣвушки перваго акта и полунадломленной женщины втораго, Анна является въ третьемъ дѣйствія какою-то вертушкою, забывающею мужа и дѣтей ради выставокъ и концертовъ. Въ Четвертомъ же дѣйствіи она невозможно быстро соглашается стать любовницею богача Дурова. Очень тонкими оттѣнками игры г-жа Ермолова спасала героиню въ эти критическія минуты. Весь пятый актъ цѣликомъ созданъ г-жею Ермоловой. Самой слабой въ ея исполненіи мы считаемъ ту сцену втораго акта, гдѣ Анна говоритъ брату о невозможности работать въ семейной обстановкѣ. Это мѣсто вышло холодно и вяло; не слышно было сердечной муки, вызываемой раздвоеніемъ души женщины между чувствомъ любви къ семьѣ и порывами творчества. Въ третьемъ актѣ, въ заключительной сценѣ съ мужемъ замѣтна тоже нѣкоторая незаконченность, доказывающая неясность пониманія артисткою нравственнаго состоянія изображаемаго лица. Надо, однако же, и то сказать, что артисты, съ которыми ей пришлось вести всѣ свои сцены, были ниже исполняемыхъ ими ролей. Г. Южинъ невѣрно изобразилъ Вадица Безсонова; изъ него слѣдовало сдѣлать или полнѣйшаго негодяя, какимъ онъ есть на самомъ дѣлѣ, негодяя въ душѣ, ломающагося передъ людьми и передъ самимъ собою, или же фанатика самообожанія. Въ исполненіи г. Южина не вышло ни того, ни другаго -- и не вышло ничего. Для прохвоста -- онъ слишкомъ поэтъ, для поэта -- слишкомъ прохвостъ; для человѣка образованнаго, принадлежащаго къ извѣстному, по крайней мѣрѣ, внѣшне-приличному кругу, онъ недостаточно приличенъ съ своей каррикатурной гривой и въ своемъ малиновомъ бархатномъ пиджакѣ. Г. Горевъ, въ роли Дурова, тоже мало способствовалъ успѣху пьесы. Впрочемъ, изъ его роли едва ли и возможно что-либо сдѣлать, во всякомъ случаѣ, хотя по внѣшности слѣдовало быть похожимъ на богатаго и настоящаго барина, а не на chef de cuisine, какимъ вышелъ г. Горевъ. У г. Рыбакова въ роли Павдицына, мужа Анны, не хватало силы и чувства въ нѣкоторыхъ очень благодарныхъ для исполнителя мѣстахъ. Третій актъ лежитъ исключительно на его плечахъ; весь интересъ зрителя долженъ быть приковавъ къ драмѣ, разъигрывающейся въ душѣ этого простаго, любящаго человѣка, у котораго ускользаетъ изъ рукъ счастье и который самъ не знаетъ, что дѣлать -- схватиться за него, опираясь на свое право, идя пожертвовать имъ для предполагаемаго блага любимой женщины. Этой мучительной внутренной борьбы не смогъ передать г. Рыбаковъ и далъ только ея, такъ сказать, результаты въ рыданіяхъ, которыми заканчивается третій актъ. Здѣсь слѣдуетъ отмѣтить одно изъ двухъ: или невниманіе нашихъ артистовъ и режиссера, или непониманіе ими того, что они дѣлаютъ и что бы должны были дѣлать. Павдицынъ возвращается домой, застаетъ у себя сосѣда-помѣщика Дурова и едва киваетъ головой на его поклонъ, не считаетъ нужнымъ подать руку. Гдѣ же это видали гг. Рыбаковъ и Горевъ, чтобы такъ водилось въ обыденной жизни? Потомъ Анна и Павлицынъ усаживаются у себя въ гостинной, а гость все время стоитъ передъ ними, какъ какой-нибудь посыльный... Ошибаются артисты, если думаютъ, будто это пустяки и мелочи. Внимательному и чуткому зрителю эти мелочи глазъ рѣжутъ не меньше бархатнаго пиджака г. Южина и бакенбардъ котлетами г. Горева. Не слѣдуетъ никогда забывать, что изъ мелочей и пустяковъ, въ сочетаніи со всѣмъ тѣмъ, что имѣется крупнаго, слагается общее впечатлѣніе -- художественности, если получается нѣчто цѣльное и законченное, и непріятной шероховатости, неартистичности, если подобныя мелочи являются какъ бы пятнами или недодѣланными мѣстами въ картинѣ. Въ томъ же третьемъ актѣ г-жа Садовская превосходно передала роль старухи, матери Павлицына, грызущей сына и невѣстку. Несмотря на легкій шаржъ, очень хорошъ былъ г. Садовскій въ роли Убогова, племянника купца Силина. Мы бы лишь посовѣтовали ему измѣнить прическу изъ старорусской съ прямымъ рядомъ въ самую моднѣйшую. Это опять-таки не пустяки: при этомъ еще ярче выступитъ разладъ между внѣшностью и внутреннимъ содержаніемъ изображаемаго лица; самый комизмъ его будетъ тоньше и тѣмъ, по нашему мнѣнію, выше. Были недурны, мѣстами хороши даже: г. Живокини, игравшій стараго слугу Вадима, и г. Грековъ -- купца Силина, въ особенности въ сценѣ съ племянникомъ, полной комизма. Тутъ мы вынуждены сдѣлать маленькое отступленіе по адресу нашей публики. Своими неумѣстными апплодисментами она, публика, испортила эту сцену, не дала артистамъ ее закончить и лишила г. Садовскаго очень эффектнаго мѣста въ его роли. Неужели такъ ужь это трудно повоздержаться и повременить съ хлопаньемъ до конца акта? Что касается г. Рябова и г-жи Никулиной, то ими было сдѣлано все, чѣмъ только артистъ можетъ ухлопать пьесу наповалъ. Изъ отца Безсонова была возможность сдѣлать почти типъ; въ исполненіи же г. Рябова мы не видали даже просто живаго лица, роль окончательно пропала. При всемъ нашемъ уваженіи къ таланту заслуженной артистки, мы вынуждены сказать, что г-жа Никулина взялась за роль, совсѣмъ для нея неподходящую. Вмѣсто молодой, красивой, экзальтированной Ивецкой, г-жа Никулина изобразила глупую и противную кокотку, которую забыли отчислить за штатъ. Никого изъ зрителей не могло удивить, что такая барыня опротивѣла молодому человѣку и что онъ не знаетъ, какъ отъ нея избавиться; тогда какъ по смыслу пьесы дѣло должно имѣть совсѣмъ другой видъ, болѣе лестный для г-жи Ивецкой и менѣе извинительный для Вадима. Вообще же артисты, за немногими исключеніями, недостаточно твердо знали свои роли, и драма недостаточно срепетирована. Но въ этомъ уже вина лежитъ не на артистахъ. Относительно декоративной постановки мы замѣтимъ, что подражаніе мейнингенцамъ вещь похвальная и очень желательная; только оно должно идти до конца, до послѣднихъ мелочей. Лишь тогда выйдетъ хорошо, а то какъ бы хуже не было. Разъ вы повѣсили среди комнаты фонарь съ зажженной свѣчей, такъ ужь не забывайте про него и тушите въ немъ свѣчу при наступленіи дня и при уносѣ канделябровъ.

Послѣдней новинкой на сценѣ Малаго театра была трехъактная комедія г. Королева: Комитетъ попеченія о, окончательно и безнадежно провалявшаяся съ перваго же представленія. Занавѣсъ опустился при единодушномъ шиканья всего партера. Намъ рѣдко случалось видѣть такое полное фіаско и, по правдѣ сказать, не доводилось видѣть ничего хуже этой непозволительной комедіи. Надо отдать полную справедливость нашимъ добрымъ артистамъ,-- они дѣлали, что только могли для спасенія навязанной имъ нелѣпицы; валъ смотрѣть было на эту безплодную трату силъ и талантовъ. Гт. Рѣшимовъ, Макшеевъ, Дурново, Южинъ, Гетцманъ и г-жа Уманецъ-Райская прекрасно исполнили свои роли и не разъ вызывали громкія одобренія публики въ тѣхъ мѣстахъ, конечно, въ которыхъ есть какой-нибудь смыслъ. На ихъ несчастье такихъ мѣстъ въ этой комедіи очень мало. Это сплошной и неприличный фарсъ, о которомъ не стоитъ и нельзя говорить серьезно. За то очень серьезно слѣдуетъ спросить тѣхъ, отъ кого зависитъ одобреніе и принятіе пьесы на Импературскую сцену: чѣмъ они руководствовались, прінимая эту балаганную пьесу? Пусть бѣденъ нашъ драматическій репертуаръ, но изъ этого вовсе не слѣдуетъ, чтобы его позволительно было увеличивать чѣмъ попало. Шутка сказать, въ пять недѣль поставлено три пьесы, и изъ нихъ провалилось двѣ: пятиактная драма въ стихахъ и трехъактная комедія! Каково положеніе артистовъ, вынужденныхъ разучивать, репетировать и изображать передъ публикой всякую чепуху, съ полнымъ убѣжденіемъ, что больше двухъ разъ имъ не придется "ломать эту комедь"!... Грустно и досадно за нашу прекрасную труппу, стыдно за сцену, дорогую намъ по свѣтлымъ воспоминаніямъ прошлаго.

М. Н. Р.

"Русская Мысль", кн. V, 1885