Ремезов Митрофан Нилович - Современное искусство

СОВРЕМЕННОЕ ИСКУССТВО.

Малый театръ: Въ неравной борьбѣ, драма въ 4-хъ дѣйствіяхъ Влад. Александрова; г. Южинъ въ роли Гамлета; Душа-человѣкъ, ком. въ 4-хъ дѣйст. И. В. Шпажинскаго.

Въ прошломъ мѣсяцѣ на сценѣ Малаго театра шла съ большимъ успѣхомъ новая четырехъ-актная драма Влад. Александрова: Въ неравной борьбѣ. Имя автора такъ печатается на афишахъ въ отличіе отъ имени другаго, болѣе извѣстнаго драматурга -- Виктора Александровича Крылова, много лѣтъ работавшаго для сцены подъ псевдонимомъ В. Александрова. Авторъ драмы Въ неравной борьбѣ -- тоже не дебютантъ на этомъ поприщѣ: года два назадъ въ Маломъ театрѣ была поставлена его пьеса Въ селѣ Знаменскомъ и ранѣе того шла, кажется, еще какая-то пьеса; но прежнія произведенія г. Влад. Александрова успѣха не имѣли. И на этотъ разъ тѣмъ, что пьеса держится на сценѣ, авторъ всецѣло обязанъ игрѣ лучшихъ нашихъ артистовъ, взявшихъ на себя исполненіе всѣхъ ролей въ его новой драмѣ. Кромѣ того, успѣху пьесы въ очень большой мѣрѣ способствуетъ и то обстоятельство, что наша публика "смотритъ" пьесы болѣе, чѣмъ слушаетъ ихъ, а слушая -- болѣе воспринимаетъ тонъ актеровъ, чѣмъ сущность ихъ разговоровъ и общій смыслъ того, о чемъ говорится на сценѣ. При хорошемъ исполненіи, -- а исполненіе драмы Въ неравной борьбѣ можно назвать блестящимъ, -- публика легко поддается впечатлѣніямъ, производимымъ внѣшнею, такъ сказать, стороной происходящаго передъ нею на сценѣ. Такія впечатлѣнія захватываютъ зрителя, занимаютъ въ его сознаніи первое мѣсто, и такое большое, что заслоняютъ собою существо дѣла. Зритель видитъ, что одни страдаютъ, плачутъ, надрываются отъ постигшаго ихъ горя, а другіе, ихъ противники, улыбаются и весело идутъ на встрѣчу выпадающему на ихъ долю счастью, зритель, по добротѣ сердечной, сочувствуетъ горю и слезамъ, не давая себѣ, въ большинствѣ случаевъ, отчета въ томъ, какими причинами обусловливается растрогавшее его страданіе, насколько эти причины возвышенны или нравственны и что произошло бы, если бы, по волѣ судьбы дли автора, торжествующею и ликующею стороной оказалась та, которая теперь слезы льетъ и надрывается. Не поддаться такому затемняющему существо дѣла впечатлѣнію тѣмъ труднѣе, чѣмъ талантливѣе артисты, исполняющіе роли страдающихъ и плачущихъ. А въ пьесѣ г. Александрова передъ нами плачутъ такія великія мастерицы, какъ г-жа Ермолова и г-жа Садовская. И у растроганныхъ зрительницъ навертываются на глазахъ слезы, что весьма рекомендуетъ ихъ чувствительность и нѣжность сердецъ, но отнюдь не служитъ ручательствомъ въ томъ, что ихъ симпатіи останутся на сторонѣ оплаканныхъ ими женщинъ, когда сгладится впечатлѣніе, произведенное артистическою игрой, и пролившія слезу сочувствія разберутся спокойно въ причинахъ видѣннаго ими страданія и разсужденіемъ, не отуманеннымъ сценическими эффектами, дойдутъ до тѣхъ заключеній, къ которымъ приводитъ насъ драма г. Александрова.

Замыселъ у автора былъ хорошій -- вызвать сочувствіе къ судьбѣ такъ называемой "незаконной" семьи, незаконныхъ дѣтей и той женщины, которая, не будучи "вѣнчанною женой", всю жизнь свою отдала любимому человѣку. Это очень старо и трактовалось многократно и многообразно, но добрую и честную мысль повторить, хотя бы и въ сотый разъ, дѣло полезное. Только, разъ взявшись за это, надо хорошую мысль обосновать на убѣдительныхъ доводахъ, выразить ее въ такихъ демонстративныхъ примѣрахъ, чтобы въ сознаніи зрителя или читателя не осталось никакого сомнѣнія въ томъ, на чьей сторонѣ правда, по совѣсти, и на чьей только право, по закону, и въ чемъ, по существу, писанное право можетъ дать возможность къ нарушенію высшихъ законовъ общечеловѣческой правды. А этого-то именно г. Александровъ и не сдѣлалъ въ своей пьесѣ. Въ его Неравной борьбѣ нѣтъ никакой борьбы, а есть только дрянныя покушенія на имѣніе и капиталы богатаго помѣщика Тоболина (г. Рыбаковъ). Тоболинъ, владѣлецъ пяти тысячъ десятинъ, скупой старикъ, наколачивающій несгораемый шкафъ деньгами и векселями, вѣчно пьяный самодуръ, живетъ въ деревнѣ съ экономкой, Марьей Степановной (г-жа Садовская), бывшею его крѣпостною дѣвушкой, и съ ея дочерью, двадцатипятилѣтнею Лизой (г-жа Ермолова). Кромѣ этой незаконной семьи, у него есть законная дочь Зина (г-жа Лешковская), живущая у родной тетки, сестры Тоболина, вдовы фонъ-Штенгъ (г-жа Никулина). Чтобы покончить съ дѣйствующими лицами, мы назовемъ еще: приживальщика Подгуляева (г. Правдинъ), "не то управителя, не то шута", и двухъ сосѣдей, отставнаго напитана Штепенко (г. Ленскій), благороднаго резонера, и Старковскаго (г. Южинъ), прокутившагося гвардейскаго офицера, находящагося въ продолжительномъ отпуску. Лиза, невѣдомо съ чего, возмечтала выдти замужъ за Старковскаго, безъ малѣйшаго къ тому повода съ его стороны. Такая хе грубая, какъ отецъ, она только и думаетъ о деньгахъ, объ "обезпеченіи", и воображаетъ, что съ хорошимъ приданымъ ей легко будетъ заполучить въ мужья блестящаго, но разорившагося гвардейца. "Всѣ знаютъ,-- говоритъ она Подгуляеву,-- кто мы... Законная дочка тутъ не причемъ,-- она у тетки, какъ дочь. Выйдетъ замужъ, приданое дастъ ей Сергѣй Николаевичъ, да и все тутъ. Чужіе мы ему развѣ?..." Черезъ нѣсколько минутъ она говоритъ матери: "Хоть бы одѣться какъ слѣдуетъ... А спроси у отца денегъ?... Какъ скупъ-то! Вонъ, дочери за границу не скупится посылать... Завтра поговорю, все выскажу... Нѣтъ, я себѣ тоже цѣну знаю. Не уродъ. Дай капиталъ, такъ и женихи настоящіе будутъ". На замѣчаніе матери, что "напрасно она мечтаетъ о Старковскомъ", Лиза отвѣчаетъ: "Что-жь и не помечтать? Мало-ль случаевъ бываетъ! И совсѣмъ на простыхъ женятся. По-модному одѣваться, да говорить -- не трудно. Лишь бы деньги, а то какъ еще зажить можно. Пусть назначить приданое". Лиза вся тутъ налицо въ этихъ фразахъ, и все дѣло, вся драма въ томъ, что именно "цѣны-то" она и, не знаетъ ни себѣ, ни людямъ, и мѣры не знаетъ своимъ запросамъ. Старковскій, человѣкъ образованный, вполнѣ порядочный, хотя и фатъ немного, ловко отклоняетъ попытки Лизы заигрывать съ нимъ въ любовь. Въ разсчетѣ, что ей удастся спустить законную дочь съ однимъ только приданымъ, а самой зацапать всѣ тоболинскіе достатки, она, по свойственной ея натурѣ и воспитанію грубости, прямо выпаливаетъ отдѣлывающемуся отъ нея Старховскому: "На богатой женились бы". Старковскій отвѣчаетъ, что на деньгахъ не женится, и мѣняетъ разговоръ. Любитъ ли Лиза Старковскаго, этого мы изъ пьесы не видимъ, да намъ, въ сущности, до этого и дѣла нѣтъ. Двадцатипятилѣтней дѣвицѣ замужъ хочется -- это ясно; ей нужны "настоящіе женихи", а никого другаго нѣтъ, кромѣ Старковскаго. Ему она и устраиваетъ ловитву своими деревенски-простыми способами. Ни у кого изъ зрителей ни на минуту не можетъ зародиться сомнѣнія въ томъ, что Старковскій никогда не женится на подобной дѣвицѣ. Ея претензіи просто забавны и были бы гадки, если бы не были такъ глупы. Даже пріѣздъ Зины и ея тетки не отрезвляетъ Лизу, а только озлобляетъ ее и доводитъ до изступленія. "Борьбы" же опять никакой нѣтъ, ибо нельзя бороться, не имѣя противниковъ. Сестра хозяина и его законная дочь совершенно спокойно занимаютъ подобающее имъ мѣсто въ домѣ и вполнѣ естественно, безъ малѣйшаго усилія, отодвигаютъ Лизу и ея маменьку на задній планъ. Для нихъ Марья -- экономка, и только, а Лиза -- экономкина дочь. Если бы Лиза была неглупа и сколько-нибудь развита воспитаніемъ, она сразу поняла бы, что ни сестра Тоболина, ни его дочь Зина не могутъ допустить экономку играть роль хозяйки дома, что не можетъ Зина питать нѣжныхъ чувствъ и любовницѣ отца, захватившей мѣсто ея умершей матери, ни къ дочери этой любовницы, совершенно не подходящей къ ея обычному обществу и лѣзущей, къ тому же, изъ кожи ради того, чтобы показать "кто мы". Зина подозрѣвать даже не можетъ покушеній этой Лизаветы на Старковскаго, и Зина слегка, тонко кокетничаетъ съ молодыхъ сосѣдомъ, незамѣтно для самой себя увлекается имъ и серьезно увлекаетъ его. Они -- свои, не по рожденію, а по образованію, по привычкамъ, по взглядамъ на жизнь; они -- пара во всѣхъ отношеніяхъ. А Лиза ни въ какомъ отношеніи не пара ни Старковскому, ни Зинѣ. Между тѣмъ, Елена Николаевна фонъ-Штенгъ, подъ вліяніемъ наговоровъ и совѣтовъ Подгуляева, встревоживается опасеніями на сохранность имѣнія и капиталовъ спившагося Тоболіна. И опасенія ея далеко не лишены основанія, ибо, какъ мы видѣли, Лиза уже собирается требовать "обезпеченія" и задумываетъ устроить дѣло такъ, чтобы Зинѣ "было выдано приданое, да и все тутъ". Слѣдовательно, все остальное она разсчитываетъ забрать себѣ. Сестра Тоболина и приживальщикъ ничего лучшаго не умѣютъ придумать, какъ наложить опеку на пьянаго самодура. Онъ случайно узнаетъ объ этомъ, приходитъ въ неописуемую ярость, выгоняетъ изъ дома сестру и ни въ чемъ неповинную дочь, заключаетъ въ свои объятія Лизу, обѣщаетъ узаконить ее... Въ эту минуту съ нимъ дѣлается дурно, онъ падаетъ пораженный параличомъ. Такъ кончается третье дѣйствіе. Въ четвертомъ -- всѣмъ распоряжается госпожа фонъ-Штенѣ на правахъ опекунши. Несмотря на искреннія просьбы к на самомъ дѣлѣ трогательные вопли Марьи Степановны, она удаляетъ ее съ дочерью изъ дома, назначая имъ ежегодную пенсію въ 600 рублей; Зина возвышаетъ размѣръ пенсіи до 1,000 руб. Въ то же время объясняется, что Зина -- невѣста Старковскаго. Лиза хватаетъ со стола револьверъ и хочетъ застрѣлить Зину. Старковскій успѣваетъ во-время вырвать у нея изъ рукъ пистолетъ. Экономка съ дочерью уходятъ изъ дома, и тѣмъ кончается "неравная борьба". Такъ угодно было изобразить эту исторію г. Александрову. Съ такимъ же точно правомъ и съ неменьшимъ успѣхомъ другой авторъ могъ бы перевернуть все по-иному, даже не передѣлывая пьесы, а приставивши къ ней другой конецъ, столько же, если не болѣе, правдоподобный, чѣмъ сочиненный г. Александровымъ. Придуманный имъ параличъ Тоболина есть чистѣйшая случайность. Далеко не всѣхъ огорченныхъ помѣщиковъ поражаютъ параличи и удары. Кромѣ того, взять въ опеку, хотя бы и сильно испивающаго, владѣльца огромнаго имѣнія и большихъ капиталовъ за то лишь, что онъ неумѣренно дуетъ коньякъ, совсѣмъ нельзя. Не придумай авторъ паралича, его положеніе сдѣлалось бы весьма затруднительнымъ. По естественному ходу дѣла, вышло бы, что незаконная семья выгнала бы изъ дома законную дочь. Ни зритель, ни читатель ни на мигъ не усомнится въ томъ, какъ распорядилась бы Лиза, если бы ей не помѣшалъ параличъ. Что тогда,-- борьба была бы равная или "неравная"? Съ какимъ бы торжествомъ и ликованіемъ выпроводила бы эта дѣвица и тетеньку, и сестрицу, и гвардейца, и папенькинаго шута! Какъ приперла бы она отъ старика коньякъ и отпускала бы ему выпивку порціями, какъ бы она, наконецъ, помыкала своею мамашей, этою "вѣчною рабой", какъ она сама себя называетъ! И такъ, все дѣло въ параличѣ: параличъ является рѣшителемъ въ "неравной борьбѣ". Мы уже сказали, что "борьбы" тутъ нѣтъ и признака. Но, допустивши, что авторъ показахъ бы намъ настоящую, заправскую борьбу, какое же разумное основаніе имѣетъ онъ называть ее "неравною"? Даже въ его пьесѣ, какова она есть, нравственная побѣда остается за экономкой и ея дочерью, и нравственное пораженіе претерпѣваетъ законная дочь, изгоняемая изъ дома безъ малѣйшей вины съ ея стороны, за неловкія заботы неумной тетки о ея состояніи. И вотъ, если изъ-за удивительной игры артистовъ разсмотрѣть настоящую суть дѣла, то и окажется, что все въ этой пьесѣ фальшь и ложь, что лучшій человѣкъ въ пьесѣ, безукоризненно-честный и вполнѣ порядочный, прокутившійся офицеръ, что Зина -- очень молодая, хорошо воспитанная и премилая дѣвушка, что экономка -- жалкая "раба", что ея дочка -- полубарская барышня съ холопскою душой, переполненною чванствомъ, жадностью, завистью и всякими низменными вожделѣніями, что богатый баринъ Тоболинъ -- гадкая личность, дикій крѣпостникъ, не разставшійся еще съ нагайкой, которою онъ лупитъ свою незаконную взрослую дочь, подбирающуюся къ его капиталамъ, что, наконецъ, его пріятель "благородный резонеръ" Штепенко болтаетъ съ умнымъ видомъ необыкновенный вздоръ" не понимая ни людей, ни того, что передъ нимъ происходитъ. Чѣмъ же, спрашивается, умиляются сердца зрителей и отъ чего на ихъ главахъ навертываются слезы? Все это вызывается тономъ артистовъ, а не произносимыми ими словами, не содержаніемъ пьесы. Намъ припоминается анекдотъ про одну великую артистку, которая такъ трогательно вычитывала азбуку, что вся зала навзрыдъ плакала, когда голосъ замиралъ на ѳитѣ и на ижицѣ. Нѣчто похожее продѣлываютъ съ публикой наши большіе артисты Малаго театра, разыгрывая пьесу г. Александрова. Это избавляетъ насъ отъ обязанности детально говорить объ игрѣ каждаго изъ нихъ. Г. Южинъ, г-жа Ермолова, г-жа Лешковская, г-жа Садовская... да и всѣ были такъ просты, такъ естественны, такъ хороши, что для похвалъ такой игры мы не находимъ словъ. Ансамбль получается столь изумительный, что пьеса въ немъ исчезаетъ, какъ сценическое произведеніе, со всѣми его недостатками и фальшью, и передъ зрителемъ какъ бы раскрывается сама жизнь, въ которой одинаково жалко всѣхъ страдающихъ и несчастныхъ безъотносительно къ тому, чѣмъ вызвано горе -- собственною ихъ виною и дрянностью или людскою злобой. И вотъ почему у многихъ зрителей навертываются слезы на глаза.

Въ Москвѣ опять поставленъ Гамлетъ, при чемъ роль датскаго принца исполняетъ г. Южинъ и изъ этого нелегкаго испытанія выходитъ съ большою честью. Мы Гамлета видали много разъ въ исполненіи высоко-талантливыхъ и прославленныхъ артистовъ и въ искаженіяхъ не только бездарностями, но и знаменитостями. Но и при самыхъ лучшихъ исполненіяхъ мы, все-таки, не выносили достаточно полнаго, цѣльнаго и опредѣленнаго представленія объ этой личности, остающейся до сихъ поръ неразрѣшенною сценическою задачей, а, можетъ быть, и никогда неразрѣшимою. Отдѣльныя мѣста, сцены и монологи у однихъ артистовъ производятъ очень сильное, иногда потрясающее впечатлѣніе, у другихъ исполнителей такіе же эффекты получаются отъ иныхъ мѣстъ. Публика на нѣсколько мгновеній замираетъ и дрожитъ. Но проходятъ эти минуты высшаго напряженія, и принцъ Гамлетъ исчезаетъ, на его мѣстѣ оказывается болѣе или менѣе опытный, искусный актеръ, отчетливо декламирующій стихи, жестикулирующій обдуманно и въ надлежащую мѣру. Вотъ такіе-то взрывы необычайной отрасти прославили въ свое время знаменитаго Мочалова. Г. Южинъ подошелъ къ взятой имъ на себя мудреной задачѣ нѣсколько иначе. Онъ рѣшился, повидимому, пожертвовать нѣкоторыми мимолетными эффектами и сыграть Гамлета "ровно" и, по мѣрѣ возможности, цѣльно. Въ его исполненіи все обдумано, все тщательно отдѣлано, очень умно сгармонировано одно съ другимъ, логически вытекаетъ одно изъ другаго, одна сцена изъ другой. Такъ все это, казалось бы, и быть должно, и быть не могло иначе. Вотъ-вотъ еще одна черточка, еще одна модуляція голоса, еще маленькое напряженіе нервовъ, и передъ нами явится настоящій шекспировскій Гамлетъ; но этотъ ожидаемый и ничѣмъ неопредѣлимый моментъ не наступаетъ. Передъ нами все тотъ же прекрасный актеръ, исполняющій свою роль умно, ровно и обдуманно, мѣстами оригинально. Исполненіе прекрасное, но зрители остаются съ начала до конца невозмутимо спокойными. Они съ большимъ удовольствіемъ слушаютъ артистическую декламацію, любуются картинностью сценъ въ художественной декоративной обстановкѣ и ни на минуту не сливаются духовно съ дѣйствующимъ лицомъ ни въ его тяжеломъ горѣ, ни въ угнетающихъ его сомнѣніяхъ и трагическихъ колебаніяхъ, ни въ его гнѣвныхъ порывахъ. Другіе исполнители этой роли, очень немногіе, сказать къ слову, мѣстами захватывали публику до того, что передъ нею исчезали сцена и рампа, на короткое время, правда, и являлось представленіе о дѣйствительныхъ страданіяхъ души, измученной до психоза. Такіе исполнители давали зрителямъ настоящаго Гамлета, хотя и въ небольшихъ отрывкахъ,-- по частямъ. Г. Южинъ показалъ намъ своеобразнаго Гамлета, цѣльнаго и очень близкаго къ тому, каковъ бы онъ долженъ быть, чтобы въ немъ олицетворялся герой шекспировской трагедіи; только это, все-таки, талантливый артистъ въ эффектной роли, а не Гамлетъ. Мы любовались сценой съ Офеліей ("иди въ монастырь!..."). Мы готовы были восхищаться сценой въ спальнѣ съ королевой. А въ глубинѣ сознанія, какъ-то сана собою, складывалась мысль: "Что ему Офелія, и что онъ Офеліи!..." При сценѣ съ королевой, впрочемъ, и такой перифразъ не приходилъ на умъ, такъ какъ ннакой королевы не было, а была г-жа Яблочкина въ красномъ капотѣ. Съ такою исполнительницей роли королевы геніальнѣйшій актеръ въ мірѣ не въ состояніи ничего сдѣлать. Намъ кажется, что съ однимъ краснымъ капотомъ, безъ заключенной въ него г-жи Яблочкиной, г. Южину было бы иного легче провести эту чудную сцену. Вѣдь, чтобы и реплики подавать въ такомъ капитальномъ мѣстѣ драмы, надо имѣть что-нибудь, кромѣ двадцатипятилѣтней службы въ театрѣ.

Въ старые годы существовалъ обычай послѣ тяжелой драмы давать коротенькій, веселый водевильчикъ "для разъѣзда каретъ", какъ говорили тогда. Но, само собою разумѣется, что такой обычай установился не для "каретъ"; умыселъ другой тутъ былъ: дать зрителямъ отдохнуть на смѣшномъ, незатѣйливомъ пустячкѣ отъ волненій, пережитыхъ въ теченіе драмы, и отправить публику по домамъ съ успокоенными нервами. Въ то время умѣли писать "шутки" коротко, забавно и, слѣдовательно, хорошо. Въ сюжетахъ недостатка не было и никогда быть не можетъ,-- всякій мало-мальски неглупый анекдотъ можетъ дать тему для подобной комедійки. Бѣда лишь въ томъ, что нынѣшніе сочинители разучились писать по-старому -- сжато и остроумно,-- а, впрочемъ, очень можетъ быть, что они въ томъ "пользы не находятъ". Написать комедію, хотя бы четырехъ-или пяти-актную, трудъ не великъ,-- мудрена задача сочинить такую пьесу, въ которой размѣры произведенія были бы въ надлежащемъ, если не полномъ, соотвѣтствіи съ содержаніемъ и съ идеей, въ немъ заключающейся. Вотъ этого-то и не умѣютъ или не хотятъ дѣлать наши драматурги. Однимъ изъ лучшихъ образцовъ того, какъ не слѣдуетъ писать комедіи, можетъ служить пьеса очень талантливаго драматурга, г. Шпажвискаго: Душа человѣкъ. Могущая вызвать улыбку, маленькая исторійка изъ провинціальной жизни, пригодная для одного, много для двухъ актовъ, раздѣлена авторомъ на четыре дѣйствія и, притомъ, съ такимъ серьезнымъ видомъ, будто дѣло идетъ невѣсть о какихъ серьезныхъ вопросахъ. А дѣло очень просто -- въ томъ только, что въ уѣздный городишко пріѣхалъ новый врачъ Нерчанскій (г. Левицкій), сразу обворожившій всѣхъ мѣстныхъ данъ. Пріѣздомъ опаснаго конкуррента встревоженъ врачъ сторожилъ Подклюжниковъ (г. Макшеевъ) и крайне недоволенъ нѣкій домовладѣлецъ Моровинъ (г. Музиль), разсчитывавшій доставить своему племяннику мѣсто, занятое Перчанскимъ. Морокинъ задумалъ выжить изъ города одного изъ двухъ врачей и выписать родственника, и вотъ старый плутъ начинаетъ ссорите докторовъ, сплетничаетъ, устраиваетъ мистификаціи водевильнаго свойства и разные подвохи соперничающимъ другъ съ другомъ барынямъ, женѣ Нерчанскаго (г-жа Порошина) и женѣ Подклюжникова (г-жа Лешковская). Съ пятью лицами мудрено, однако, растянуть пьесу на четыре акта, а потому авторъ выводитъ на сцену пожилую дѣвушку, учительницу (г-жа Васильева), затѣмъ уже, просто, вытягиваетъ ни на что ненужныхъ: богатую барыню (г-жа Турчанинова), ея мужа (г. Парамоновъ), двухъ купцовъ (гг. Охотинъ и Васильевъ), чиновника (г. Рябовъ), еврея (г. Славинъ), слугу (г. Лазаревъ 2), горничную (г-жа Александрова 2), лакея (г. Кузнецовъ) -- итого пятнадцать душъ толчется на сценѣ безъ всякаго дѣла и толка и безъ всякой надобности, кромѣ растягиванія пьесы. Г-жа Лешковская, по обыкновевію, превосходно кокетничаетъ и восхитительно злится; г. Музиль прекрасно изображаетъ стараго плута; г. Макшеевъ очень хорошо приходитъ въ отчаяніе; г. Левицкій весьма недурно ухаживаетъ за барынями; г жа Васильева -- настоящая старая дѣва; г-жа Турчанинова, только что выпущенная на сцену ученица театральнаго училища, вполнѣ мила и отлично справляется съ неблагодарною ролью; ученикъ того же училища и тоже дебютантъ комикъ г. Парамоновъ грызетъ ногти,-- въ этомъ вся роль, отпущенная авторомъ на его долю. Остальные,-- какъ уже мы сказали,-- толкутся въ перемежку съ вышеназванными. Кое-какія шаблонно-водевильныя штучки изрѣдка вызываютъ улыбки, въ общемъ же -- скучища томительная. Дѣло кончается тѣмъ, что Нерчанскій уѣзжаетъ; но порокъ въ лицѣ Коровина не торжествуетъ, такъ какъ освободившееся мѣсто получаетъ не его племянникъ, а другое лицо. Добродѣтель, представительницей которой авторъ хотѣлъ, повидимому, сдѣлать пожилую дѣвицу, тоже не торжествуетъ; она только разочаровывается въ излюбленномъ дамами Нерчанскомъ. Какъ видитъ читатель, содержаніе пьесы пустяковое; какъ картинка провинціальныхъ нравовъ, она никуда не годится,-- это не провинція, а неудачный "шаржъ" длины ни съ чѣмъ несообразной. Мысли въ комедіи -- ни признака, и на вопросъ о томъ, какой надлежитъ изъ этого сдѣлать выводъ, можно отвѣтить: выводъ тотъ, что, во-первыхъ, такихъ пьесъ не надо писать и, во вторыхъ, такихъ пустяковъ не слѣдуетъ ставить на первоклассной сценѣ. Для нихъ есть другія мѣста. Въ правильности нашего отвѣта не могутъ усомниться ни авторъ пьесы, ни учрежденіе, завѣдующее репертуаромъ, такъ какъ московская публика ясно, опредѣленно и для всѣхъ вразумительно выразила то же самое: на третьемъ представленіи этой комедіи театръ былъ пустъ на двѣ трети.

Ан.

"Русская Мысль", кн.XI, 1891