Ремезов Митрофан Нилович - Современное искусство

СОВРЕМЕННОЕ ИСКУССТВО.

Малый театръ: Сафо, трагедія въ 5-ти дѣйствіяхъ Франца Грильпарцера, переводъ Н. Ѳ. Арбенина.-- Выставка картинъ И. Б. Рѣпина въ Москвѣ.

Въ бенефисъ г-жи Ермоловой, 5 февраля, дана была пяти-актная трагедія Франца Грильпарцера -- Сафо, въ переводѣ, "приспособленномъ для русской сцены", Н. Ѳ. Арбенина. Имя нѣмецкаго поэта и драматурга Грильпарцера совершенно незнакомо большинству русской публики, несмотря на то, что со дня его рожденія прошло болѣе ста лѣтъ и со дня его смерти въ январѣ текущаго года минуло двадцать лѣтъ. Францъ Грильпарцеръ родился въ Вѣнѣ 15 января 1791 года, всю жизнь, почти безвыѣздно, провелъ въ этомъ городѣ и тамъ же умеръ 21 января 1872 года. Первая его пьеса Прабабка (die Ahnfrau), поставленная на вѣнскомъ театрѣ въ 1817 г., была играна потомъ на многихъ германскихъ сценахъ и сдѣлала его имя извѣстнымъ во всѣхъ нѣмецкихъ земляхъ. Трагедія Сафо появилась въ свѣтъ въ 1818 г.; за нею слѣдуетъ трилогія Золотое руно (Das goldene Fliess) въ 1822 г. Нѣкоторый успѣхъ имѣла только послѣдняя часть трилогіи -- Медея. Въ 1825 г. играна его трагедія Счастье и конецъ короля Оттокара (König Ottokars Glüh und Ende) и въ 1830 г. трагедія Вѣрный слуга своего господина, обратившія на себя вниманіе и надѣлавшія немало шума не достоинствами своими, а усмотрѣнными въ нихъ тенденціями. Написанныя потомъ: трагедія Волны моря и любви (1840 г.), передѣлка для сцены легенды о Геро и Леандрѣ, и комедія Плохо тому, кто лжетъ, а также драматическая сказка Мечта -- жизнь (обѣ написаны въ томъ же 1840 г.), потерпѣли полное фіаско. Съ тѣхъ поръ, сколько намъ извѣстно, ни одно его новое драматическое произведеніе на сценѣ не появлялось. Оставшіяся послѣ его смерти драмы: Ein Bruderzwist in Habsburg, Die Judin von Toledo и Libussa играны въ 1873 г. Лучшимъ его произведеніемъ почитается двухъ-актный драматическій отрывокъ Эсѳирь. Популярность Грильпарцера, однако же, не угасла отъ такого перерыва его литературной дѣятельности, какъ драматурга. Напротивъ, слава его продолжала рости, благодаря восторгамъ австрійской молодежи передъ его лирическими стихотвореніями, въ которыхъ звучитъ любовь къ свободѣ, въ то время задавленной меттерниховсеймъ режимомъ. Жители Вѣны не хотѣли отстать отъ берлинцевъ и веймарцевъ и во что бы то ни стало желали имѣть "своего" генія нѣмецкой поэзіи; за неимѣніемъ другаго, они возвели въ такого генія Фр. Грильпарцера, пытаясь приравнять его къ Шиллеру и Гёте. По случаю пятидесятилѣтія со дня его рожденія была выбита въ честь его медаль, празднованіе въ 1871 г. восьмидесятой его годовщины было настоящимъ тріумфомъ, а похороны его въ слѣдующемъ году приняли характеръ небывалаго апоѳеоза поэта. По смерти его въ одномъ изъ вѣнскихъ музеевъ устроено особое отдѣленіе, посвященное памяти Грильпарцера, гдѣ, какъ реликвіи національныя, хранятся точныя воспроизведенія комнатъ, въ которыхъ жилъ и работалъ этотъ писатель. Тамъ собраны принадлежавшія ему мебель, книги, вещи, всѣ поднесенные ему юбилейные подарки. Съ тяжелымъ чувствомъ осматривали мы этотъ "Grillparzers Museum", вспоминая о томъ прискорбномъ пренебреженіи, съ какимъ наше русское общество относится къ памяти своихъ воистину великихъ людей, каковы Пушкинъ, Гоголь стоящіе во всѣхъ отношеніяхъ далеко выше сантиментально-расплывчатаго австрійскаго поэта и очень посредственнаго драматурга, почитаемаго "національнымъ" только въ родномъ его городѣ Вѣнѣ.

Объ исторической Сафо, прославленной греческой поэтессѣ, мы знаемъ весьма немногое; но и этого немногаго было бы достаточно для сочиненія драмы, если бы авторъ подошелъ къ своему сюжету съ иной стороны, чѣмъ то сдѣлалъ Грильпарцеръ. Полулегендарное преданіе гласитъ, что пѣвица-поэтесса Сафо жила въ VI в. до P. X. на островѣ Лесбосѣ, въ городѣ Митиленѣ. Она была замужемъ за богатымъ обывателемъ острова Андроса, овдовѣла, вернулась на родину и со всѣмъ пыломъ необычайно одаренной натуры отдалась поэзіи и наслажденіямъ. Несмотря на всю славу Сафо, прозванной "десятою музой", жители Митилены отнеслись съ крайнею враждебностью къ ея любовнымъ увлеченіямъ, обвинили ее въ безнравственности и въ участіи въ заговорѣ противъ Питтака, царя Митилены. Сафо вынуждена была бѣжать въ Сицилію. Далѣе легенда передаетъ, что Сафо покончила жизнь самоубійствомъ, бросившись въ море, съ отчаянія отъ измѣны страстно любимаго ею молодаго лесбійца Фаона. По мнѣнію нѣкоторыхъ историковъ, въ этомъ послѣднемъ сказаніи смѣшиваются двѣ Сафо: одна -- славная поэтесса, другая -- возлюбленная Фаона. Существуетъ еще и такое предположеніе, что исторія любви Сафо къ красивому юношѣ есть ничто иное, какъ сказочный варіантъ миѳа о любви Венеры къ Адонису, который въ миѳѣ называется также Фаономъ. Предположеніе это кажется тѣмъ болѣе правдоподобнымъ, что Венера въ отчаяніи отъ смерти Адониса-Фаона бросается въ море съ той же самой Левкадійской скалы, которую почитаютъ мѣстомъ самоубійства Сафо. Грильпарцеръ всю свою трагедію построилъ исключительно на любви поэтессы къ молодому чужеземцу. Мы находимъ, что эта наименѣе достовѣрная часть преданія о Сафо есть, въ то же время, и наименѣе интересная и наивнѣе характерная для личности знаменитой героини. Въ трагедіи австрійскаго дранатурга юноша увлекается божественнымъ даромъ и блескомъ славы, окружающей страстно влюбленную въ него побѣдительницу на олимпійскихъ играхъ. Вскорѣ это увлеченіе уступаетъ мѣсто настоящей любви Фаона (г. Багровъ) къ молоденькой рабынѣ Сафо -- Мелитѣ (г-жа Панова), наивно отдающей свое сердце жениху облагодѣтельствовавшей ее госпожи. Въ порывѣ ревности Сафо хочетъ удалить Мелиту на островъ Хіосъ; Фаонъ похищаетъ дѣвушку и уѣзжаетъ вмѣстѣ съ нею. Сафо сзываетъ рабовъ и гражданъ-сосѣдей и посылаетъ погоню за бѣглецами. Ихъ возвращаютъ силой, но любви силой не вернешь. Сафо и Фаонъ въ длинныхъ монологахъ установляютъ такое положеніе, что "равная богамъ" поэтесса должна быть недосягаема для простаго смертнаго и не можетъ низойти своею любовью до сына земли. Она -- избранница "безсмертныхъ" и истинный ея удѣлъ быть въ непрестанномъ духовномъ общеніи съ небожителями дивнымъ даромъ поэзіи на радость и счастье людей. Сафо поетъ прощальную пѣсню и идетъ къ "безсмертнымъ", бросается въ море. Пять актовъ для развитія столь ничтожной фабулы чрезмѣрно много, а для стяжавшей безсмертіе чудной поэтессы Эллады такой характеристики слишкомъ мало. За отсутствіемъ дѣйствія, вся трагедія проходитъ въ пространныхъ діалогахъ и монологахъ, наполненныхъ крайне однообразными по существу лирическими изліяніями, которыхъ съ большимъ избыткомъ было бы достаточно развѣ только на два акта. Благодаря такимъ несоразмѣрностямъ, отъ трагедіи получается впечатлѣніе томительнѣйшей скуки. Самая идея о невозможности для геніальной женщины земной любви въ томъ видѣ, въ какомъ эта идея излагается Грильпарцеромъ, представляется намъ, по меньшей мѣрѣ, парадоксальною. Возвратимся еще разъ къ "исторической" Сафо: по преданію, это была некрасивая женщина и далеко не первой молодости въ то время, когда она бросилась въ море со скалы Левкадійской. Въ трагедіи всѣ называютъ ее "прекрасною", всѣ восхищаются ея красотой. Изъ дошедшихъ до насъ произведеній Сафо (или ей приписываемыхъ) извѣстны Гимнъ Венерѣ и Ода къ любовницѣ. Оба эти отрывка проникнуты необычайною, жгучею страстностью, не сдерживаемою никакими условіями пристойности, по понятіямъ нашего времени. Ни искры этой страстности не блеститъ въ сантиментально-лирическихъ монологахъ Грильпарцера, весьма подходящихъ къ характеру вѣнскихъ нѣмокъ и не имѣющихъ ничего общаго съ пламеннымъ темпераментомъ классической пѣвицы Лесбоса, которой воздвигала храмы Эллада. Можно и должно было сдѣлать настоящую драму не изъ романтическаго анекдотца о "левкадійскомъ прыжкѣ", а изъ подлинной исторіи, какою она дошла до насъ. Мы не допускаемъ возраженія, будто нѣкоторыя подробности преданій о Сафо могутъ оказаться неудобными для сцены; не допускаемъ же мы этого на томъ основаніи, что намъ драма Сафо представляется вотъ въ какомъ видѣ: несчастная въ замужствѣ и, пожалуй, въ любви, -- допускаемъ это, какъ дань романтизму,-- некрасивая собою, но далеко выдающаяся по уму, образованію и талантахъ, Сафо, прославляемая всею Элладой, равная богамъ "десятая муза", не могла мириться съ современнымъ ей положеніемъ греческой женщины. Ея страстная и геніальная натура не могла примириться ни съ долей Пенелопы, ни съ судьбою гетеры. Мы говоримъ не о дѣйствительности, которой мы не знаемъ, а о канвѣ, о фабулѣ, возможной для драмы. Не въ бракѣ, съ неизбѣжнымъ геникеемъ, не въ любви къ мужчинѣ и не въ условной свободѣ гетеризма видитъ она призваніе женщины, а зоветъ своихъ подругъ и согражданокъ на новый путь служенія искусствамъ и наукѣ. Она -- первая провозвѣстница эмансипаціи женщины, полнаго ея освобожденія отъ какой бы ни было зависимости, налагаемой супружествомъ, любовью ли къ мужчинѣ, или хотя бы даже гетеризмомъ. На ея призывы къ свободѣ откликается часть женщинъ и дѣвушекъ роднаго города. Консервативный элементъ населенія глумится въ началѣ, потомъ встревоживается движеніемъ, грозящимъ оставить за штатомъ мужей, жениховъ и любовниковъ. Противъ поэтессы, проповѣдницы "страшныхъ новшествъ", пускаются въ ходъ,-- какъ то обычно бывало во всѣ вѣка,-- всяческія инсинуаціи, сплетни и клеветы, самыя неразборчивыя, грязныя, разсчитанныя на то, чтобы подорвать ея авторитетъ у женщинъ и опозорить ее, какъ женщину, которой нельзя поставить въ укоръ никакой любовной связи ни съ чужеземцемъ, ни съ рабомъ, ни съ гражданиномъ. Дѣло доходитъ до открытой борьбы между славною поэтессой, предъ которой преклоняется весь эллинскій міръ, и охранителями господства мужчинъ надъ женщинами. На ея сторонѣ слава, геній, богатство, толпы послушныхъ рабовъ и обожаніе преданныхъ ей ученицъ и послѣдовательницъ; борьба становится опасною для противной стороны и разрѣшается лишь тѣмъ, что Питтака, царя Митилены, убѣждаютъ, будто вызванное Сафо стремленіе женщинъ къ наукѣ я искусствамъ угрожаетъ существующему порядку и его царской власти. Чисто-идейная проповѣдь, подъ воздѣйствіемъ ловкой, ни передъ чѣмъ не останавливающейся интриги, получаетъ характеръ политическаго дѣла, заговора противъ правительства, что и вынуждаетъ Сафо покинуть родную страну и удалиться въ Сицилію. Намъ могутъ возразить: это не драма, а хроника. Нѣтъ, отвѣтимъ мы, это не драма и не хроника, это -- трагедія. Это трагедія вѣчной борьбы животворной идеи свободы духа съ тупою закоснѣлостью рабьихъ инстинктовъ, или, что одно и то же, рабовладѣльческихъ вожделѣній. И дѣло въ томъ еще, что борьба не кончена отбытіемъ Сафо въ Сицилію. Тотъ "рокъ", который является главнымъ факторомъ въ трагедіи, не могъ ей дать спокойно дожить свой вѣкъ на чужбинѣ въ примиреніи съ невыносимою для нея дѣйствительностью. Къ тому же, и легенда говоритъ, что Сафо не осталась въ Сициліи. Преслѣдуемая и тамъ клеветой, лишенная сочувствія и поддержки своихъ друзей-послѣдовательницъ, гонимая злобою людей и тоскою по родинѣ, она сдѣлала попытку вернуться къ дорогой ея сердцу Элладѣ. На пути, быть можетъ, загнанная бурей (тѣмъ же "рокомъ"), она Остановилась на одномъ изъ Іоническихъ острововъ, носящемъ нынѣ названіе Санта-Мора, гдѣ показываютъ Левкадійскій утесъ. Тутъ "рокъ" воспламенилъ ея сердце позднею и унизительною страстью къ юному Фаону, относящемуся съ презрѣніемъ къ любви старѣющей женщины, преслѣдуемой клеветой и насмѣшками. Не измѣна любимаго человѣка ведетъ геніальную, "равную богамъ" Сафо на морской: берегъ, а измѣна себѣ самой,-- та "роковая" измѣна, которая обусловлена заложенною самою природой и ничѣмъ неистребимою въ сердцѣ женщины потребностью любви къ мужчинѣ. Самоубійство для Сафо не можетъ быть, романтическою развязкой несчастной любви, по мѣщанско-нѣмецкому шаблону: это -- результатъ страшнаго, трагическаго крушенія идеала, роковая необходимость для женщины, бывшей "равной богамъ" и внутренно павшей такъ низко, что невозможнымъ уже становится для нея служеніе той завѣтной идеѣ, которой она посвятила всю жизнь и ради торжества которой она всѣмъ пожертвовала -- личнымъ счастьемъ, богатствомъ, почетомъ, громкою славой и добрымъ именемъ, опозореннымъ врагами... Вотъ, по нашему мнѣнію, въ чемъ трагедія Сафо и вотъ какою представляется намъ героиня этой трагедіи.

-----

И. Е. Рѣпинъ устроилъ въ залахъ Историческаго музея выставку своихъ картинъ, на которой имѣется болѣе тридцати его произведеній самаго разнороднаго содержанія. Тутъ есть и пейзажи, и портреты, сцены житейскія и бытовыя, портреты-картины съ обстановкой и этюды. Первое мѣсто по размѣрамъ и по художественному значенію занимаетъ очень большая картина Запорожцы, молва о которой успѣла уже облетѣть всю Россію и Европу, и это вполнѣ заслуженно. Сюжетъ для картины взятъ художникомъ изъ историческаго разсказа о томъ, какъ вольное козачество Запорожской Сѣчи, при кошевомъ атаманѣ Иванѣ Дмитріевичѣ Сѣрко; отвѣчало турецкому султану Магомету IV на его грозную грамоту "насмѣшливымъ" посланіемъ, т.-е., просто говоря, письмомъ, наполненнымъ отборною козацкою бранью {Для интересующихся этою оригинальною перепиской приводимъ тексты грамоты султана и отвѣта на нее запорожцевъ:

"Султанъ Махмудъ IV запорожскимъ козакамъ въ 1680 году. Я, султанъ, сынъ Магомета, братъ солнца и луны, внукъ и намѣстникъ божій, владѣлецъ царствъ Македонскаго, Вавилонскаго, Іерусалимскаго, Великаго и Малаго Египта, царь надъ царями, властелинъ надъ властелинами, необыкновенный рыцарь, никѣмъ непобѣдимый, неотступный хранитель гроба Іисуса Христа, попечитель самого Бога, надежда и утѣшеніе мусульманъ, смущеніе и великій защитникъ христіанъ, повелѣваю вамъ, запорожскіе козаки, сдаться мнѣ добровольно и безъ всякаго сопротивленія и меня вашими нападеніями не безпокоить".

"Запорозьцкіе козакы турецькому султану. Ты -- шайтанъ турецькій, проклятаго чорта братъ и товарищъ, и самого люцыфера секлtтаръ! Якій ты въ чорта лыцаръ? Чортъ выкыдайе, а твое війско пожырайе. Не будешь годенъ сынивъ христіанскихъ пидъ собою маты (имѣть); твоего війська мы не боимось, землею и водою будемъ бытьця въ тобою. Вавилонській ты кухарь, македонській колесо и къ, іерусалимській броварвыкъ (пивоваръ), александрійській козолупъ, Великаго и Малаго Йегыпту свынаръ, арнянська свыкя, татарській сагайдакъ (козелъ), камипецькій катъ (палачъ), подолявській злодіюка, самого гасинда внукъ, всего свату и пидсвиту блазень (шутъ, глупецъ), а нашего Бога дурень, синняча морда, кобмляча с...а, ривнацька собака, нехрещеный лобъ хай бы взявъ тебе чортъ! Оттакъ тоби козака видкаваца, плюгавче! Невгоденъ еси матери (?) виринхъ крестіянъ. Числа не знайемъ, бо календаря не майемъ, мисяць у неби, годъ у квази, а день такій у насъ, якъ и у васъ, поцилуй на те ось-куда насъ! Кошевой атаманъ Иванъ Сирко зо всимъ кошомъ запоровьськимъ".}. Разсказъ объ этомъ и дошедшее до насъ содержаніе письма должны, по всей вѣроятности, почитаться апокрифическими, сочиненными какимъ-нибудь запорожскимъ остроумцемъ на потѣху "куренныхъ" товарищей и въ похвальбу удальства кошеваго Сѣрка и ближайшихъ его сподвижниковъ. Такое предположеніе подтверждается отчасти тѣмъ обстоятельствомъ, что сказаніе относитъ написаніе козацкаго отвѣта султану къ 1680 году, а кошевой Сѣрко умеръ 1 августа этого года на своей пасекѣ. Въ сентябрѣ пріѣзжали въ Москву запорожскіе посланцы, полевой полковникъ Щербиновскій и войсковой писарь Быхоцкій и привезли извѣстіе объ избраніи на мѣсто Сѣрка кошевымъ атаманомъ Ивана Стягайло. Быхоцкій въ тайномъ разспросѣ, между прочимъ, говорилъ, что Сѣрко велъ съ Крымомъ переговоры, "чтобъ быть (Запорожью) подъ обороною турецкаго султана". Его затѣѣ помѣшали войсковой судья Яковъ Константиновъ и онъ, писарь Быхоцкій. "Съ этихъ поръ,-- по словамъ Быхоцкаго,-- Сѣрко пришелъ въ отчаяніе, что не могъ исполнить свое намѣреніе, и началъ хворать, заболѣлъ у него лѣвый бокъ, отчего сталъ чрезмѣрно худъ. Во время болѣзни войскомъ не занимался, а постоянно жилъ въ пасекѣ своей, которая отъ Сѣчи въ десяти верстахъ въ днѣпровскихъ заливахъ со всякими крѣпостями". Черезъ немного мѣсяцевъ послѣ отсылки ругательнаго письма къ султану, не могъ кошевой Сѣрко вести переговоры объ отдачѣ Запорожья "подъ оборону" того же султана. Много правдоподобнѣе, что разсказъ объ этомъ письмѣ сложенъ въ защиту памяти Сѣрко и популярности близкихъ ему людей -- отъ подозрѣнія, подобнаго взведенному на нихъ Быхоцкимъ. Апокрифичность письма и вымышленность всего разсказа о немъ отнюдь не умаляютъ, однако, значенія картины г. Рѣпина. То обстоятельство, что разсказъ этотъ сложился и передавался, какъ достовѣрный, и что ему вѣрили, доказываетъ возможность, по понятіямъ Козаковъ, послать такой лихой отвѣтъ басурманскому государю. А это въ свою очередь представляетъ собою чрезвычайно характерную черту быта тогдашнихъ запорожцевъ и ихъ взглядовъ на то, что мы называемъ международными отношеніями. Войсковая старшина, несомнѣнно, стояла въ этомъ отношеніи много выше своевольной и буйной толпы козачьей и весьма хитро умѣла вести свои дипломатическія дѣла, искусно навертываясь между четырьмя сильными сосѣдями -- Москвою, Польшею, Крымомъ и Турціей, и, въ то же время, умѣла ладить съ полудикимъ сбродомъ отчаянныхъ головорѣзовъ и пьяныхъ бездомниковъ, то ублажая ихъ, то устрашая, какъ то дѣлалъ Сѣрко. По разсказу того же Быхоцкаго, когда Сѣрко былъ кошевымъ, то явно прекословить ему никто не смѣлъ, "для того, что чрезмѣру, или съ допущенія Божія, или какою его хитростью всѣ его боялись, и что замѣритъ, то и сдѣлаетъ, а еслибъ кто не захотѣлъ его слушаться, того бы тотчасъ убили, потому что въ кругу у насъ всякому вольность, а если бы на кого Сѣрко что-нибудь затѣялъ, то безъ всякаго розыску смерть тутъ же въ кругу". Еще разъ обращаясь къ знаменитому письму, мы считаемъ возможнымъ и такое предположеніе, что кошевой, ради поблажки своимъ буянамъ, допустилъ сочиненіе ругательнаго, въ чисто-козацкомъ духѣ, посланія, въ которое тотъ или другой изъ присутствующихъ вносилъ свою долю "запорожской соли" на утѣху всего круга. Но мы не сомнѣваемся въ томъ, что, отдѣлавшись отъ толпы, тѣ же изъ старшинъ, которые принимали участіе въ сочиненіи забористаго отвѣта, спрятали его и султану послали совсѣмъ иную грамотку. Въ подкрѣпленіе такой догадки нашей, мы обращаемъ вниманіе видѣвшихъ картину, или снимки съ нее, на выраженіе лицъ кошеваго Сѣрко и писаря. Кошевой такъ хитро и насмѣшливо смотритъ на искренно хохочущаго своего сосѣда, какъ будто думаетъ: "Потѣштесь, друзья мои, что же касается дѣда, то уже оно-то не вашего ума. Его мы про себя смѣняемъ". Болѣе сдержанная и спокойная насмѣшка видна на лицѣ писаря, какъ бы сознающаго, что изъ всего этого шумнаго сочинительства ничего не выйдетъ: "Написать-то мы напишемъ, а что сдѣлаемъ -- видно будетъ потомъ". Какъ бы ни происходило дѣло въ дѣйствительности, произведеніе И. Е. Рѣпина даетъ картину запорожскаго быта такою именно, какою она представляется намъ, на основаніи достовѣрныхъ и документальныхъ свѣдѣній. Для насъ это самыя настоящіе и подлинные запорожцы и иными мы ихъ себѣ и вообразить не можемъ. Это сбродъ "вольницы" со всѣхъ концовъ Россіи, -- громадный таборъ разбойниковъ, составившійся изъ отбросовъ всѣхъ національностей, начиная съ преобладающихъ численно малороссовъ и кончая армяниномъ, грузиномъ, черкесомъ и даже какимъ-то такимъ звѣроподобнымъ чудищемъ, котораго мы затрудняемся признать за человѣка. Мы говоримъ о фигурѣ, выглядывающей изъ-за козака въ бѣломъ кафтанѣ съ правой (отъ зрителя) стороны картины. Обѣ эти фигуры, по нашему мнѣнію, самыя неудачныя: первая изъ нихъ ни на что не похожа, вторая кажется поставленною тутъ затѣмъ, чтобы занять мѣсто, оставшееся пустымъ; ни для чего другаго она тутъ не нужна, въ ней нѣтъ ни выразительности, ни движенія, какими такъ и дышетъ, такъ и дрожитъ вся остальная картина. Всѣхъ фигуръ, типы и выраженія лицъ которыхъ ясно изображены, счетомъ двадцать четыре, и каждая изъ нихъ, за исключеніемъ названныхъ двухъ, такъ художественно закончена, что кажется выхваченною изъ дѣйствительной жизни и написанною съ натуры при тѣхъ самыхъ условіяхъ, въ которыхъ она находится въ картинѣ. Въ этомъ отношеніи лица втораго и третьяго плана, и даже самыя дальнія, пока ихъ разобрать можно, ничѣмъ не уступаютъ тѣмъ, которыя занимаютъ первыя мѣста. Мудреная задача естественной, безъ натяжекъ, группировки такого числа фигуръ разрѣшена художникомъ съ неподражаемымъ мастерствомъ. И все это изображено на фонѣ широко раскинувшагося козацкаго табора по безбрежной степи, на которой тамъ и сямъ пылаютъ далекіе костры. Костюмы и аксессуары, начиная съ оружія и походнаго козачьяго скарба и до истрепанныхъ картъ и чернильницы, написаны удивительно и, по отзывамъ знатоковъ, вѣрно въ смыслѣ археологическомъ. На аксессуары художникъ не поскупился, и намъ сдается даже, что изъ нихъ можно было бы кое-что и отбавить. Въ высшей степени типическая фигура по поясъ голаго козака представляется намъ нѣсколько перегруженною всею тою движимостью, которую онъ съ собою носить. А, впрочемъ, настаивать на этомъ мы не станемъ, такъ какъ весьма возможно, что козакъ и вправду всегда таскалъ съ собою все цѣнное, добытое грабежомъ, не жалѣя собственной крови и головы. Картина эта займетъ, несомнѣнно, одно изъ первыхъ мѣстъ между выдающимися произведеніями не только русскихъ, но и современныхъ европейскихъ художниковъ.

Небольшая картина носитъ заглавіе: По слѣду, и при ней имѣется такая объяснительная надпись: "Молодой козакъ въ степи преслѣдуетъ татарина". Безъ этого поясненія передъ нами былъ бы просто превосходно написанный козакъ верхомъ, остановившійся въ степи и зорко вгдядыващійся вдаль. Не изъ чего не видно, что онъ "преслѣдуетъ татарина", никакихъ "слѣдовъ" не замѣтно. Вѣрнѣе предположить, что самъ онъ пробирается по степи и, замѣтивши нѣчто подозрительное, остановился и держитъ на готовѣ ружье. Надпись путаетъ дѣло и портитъ впечатлѣніе. Это "козакъ въ степи" и только. Въ большой картинѣ Явленная икона первое мѣсто занимаетъ великолѣпная фигура дьякона. Все же остальное далеко уступаетъ другой, однородной картинѣ того же художника: Крестный ходъ въ деревнѣ, находящейся въ галлереѣ П. М. Третьякова. Изъ портретовъ наибольшее вниманіе посѣтителей выставки привлекаетъ портретъ-картина, изображающая графа Л. Н. Толстаго въ его рабочемъ кабинетѣ. Гр. Толстой въ любимомъ своемъ парадѣ, въ блузѣ и въ крестьянскихъ сапогахъ, сидитъ у стола и пишетъ. Позади него на стѣнѣ висятъ его кафтаны и шляпа; въ углу коса, надъ нею ручная пила, на первомъ планѣ -- заступъ между круглымъ столикомъ и кресломъ. Портретъ похожъ чрезвычайно. Менѣе удачна другая картина: Гр. Л. И. Толстой на отдыхѣ, изображающая гр. Толстаго въ чемъ-то бѣломъ, лежащимъ съ книгой въ рукахъ подъ деревомъ. Рядомъ съ картиной выставленъ бронзовый бюстъ гр. Толстаго. Въ числѣ лучшихъ портретовъ слѣдуетъ отмѣтить крошечный портретъ во весъ ростъ М. М. Антокольскаго въ мастерской, занятаго лѣпкой статуи; затѣмъ портреты: графини Мерси Д'Аржанто, Ц. А. Кюи, Т. Г. Шевченко, малороссіянки, В. Г. Черткова. Всѣхъ портретовъ выставлено около двадцати. Необыкновенно выразительна и сильное впечатлѣніе производитъ небольшая картина: Арестъ въ деревнѣ. Но нельзя того же сказать объ изображеніи операціонной комнаты въ клиникѣ, гдѣ на бѣломъ фонѣ стѣнъ написаны бѣлыя фигуры врачей въ фартукахъ и фельдшерицъ въ такихъ же костюмахъ. Нельзя не пожалѣть о томъ, что выставка въ Москвѣ не такъ полна, какъ то было въ Петербургѣ. Нашъ знаменитый художникъ почему-то не счелъ нужнымъ познакомить москвичей съ большимъ числомъ этюдовъ для прежнихъ и для новыхъ своихъ картинъ. А это было бы въ высшей степени интересно для публики и весьма поучительно для молодыхъ художниковъ. Судя по каталогу петербургской выставки, состоящему изъ 298 номеровъ, и зная, какъ работаетъ И. В. Рѣпинъ, мы убѣждены, что на такой полной выставкѣ было бы чему поучиться и не новичкамъ въ искусствѣ.

Ан.

"Русская Мысль", кн.III, 1892