Роллан Ромен - Вальми

Ромен Роллан.
Вальми

Перевод В. Я. Парнаха

История -- отнюдь не собрание анекдотов или малодостоверных рассказов. Нет, в ней подытоживается опыт человечества, изучая который, мы узнаем не только прошлое, но и настоящее, и увереннее идем к будущему.

В истории Франции периода Французской революции можно найти немало черт, напоминающих новейшую историю Франции, России и Испании. Пусть же история поучает и вдохновляет нас!

Революционный взрыв во Франции прогремел на весь мир. Энтузиазм охватил другие народы, а императоры и короли всполошились. Три крупнейших европейских монархии того времени -- Австрия, Пруссия и Россия -- враждебно следили за Францией и выжидали удобного случая, чтобы вмешаться. Впрочем, надеясь, что внутренние раздоры и революционная анархия ослабят Францию, эти державы не слишком торопились, хотя к ним настойчиво взывала французская королевская чета.

Нас пытались разжалобить трагической судьбой Людовика XVI и Марии-Антуанетты, которых Конвент впоследствии судил и приговорил к смертной казни. Что говорить, искупление было суровым. Они поплатились головой. Но они стократ заслужили приговор. Король и королева совершили тягчайшее преступление: они предали родину, вызвав войну и вторжение неприятеля. Они состояли в переписке со всеми правительствами, а их тайные агенты, с бароном де Бретейлем и шведом Ферсеном во главе, разжигали ненависть к Франции при всех европейских дворах. Королева-австриячка пользовалась поддержкой своего брата императора, который не скупился на угрозы, особенно после неудачной попытки Людовика и Марии-Антуанетты бежать в Рейнскую область, где они собирались принять командование над войсками, подготовляемыми для вторжения во Францию.

Вся французская знать собралась в Кобленце и Майнце под предводительством обоих братьев короля и маршалов Франции Дебрейля и Кастри. Вся "королевская квартира" -- мушкетеры, легкая и тяжеловооруженная конница, конные гренадеры и все "королевские ординарцы", провинциальное дворянство из Лангедока, Оверни, Бретани, где служил Шатобриан, три армейских полка, множество эскадронов под белым флагом, представители самых аристократических фамилий -- все это кишело у границ Франции, остервенев от ярости и жажды мести, как волки, готовые броситься на добычу. Они поклялись все предать огню и мечу. И если б дали волю хищникам, Франция, по словам очевидца, "скоро стала бы огромной могилой". Неистовство французских эмигрантов внушало ужас даже пруссакам, которые благоразумно держали их в стороне, в тылу своей армии. И главнокомандующий, герцог Брауншвейгский, не скрывал своего презрения к этим изменникам.

Во все времена белые армии похожи одна на другую.

* * *

В наших внутренних спорах многие старались и стараются еще и теперь воспользоваться мнением Робеспьера о войне, разразившейся между революционной Францией и европейскими монархиями. Правда, Робеспьер воспротивился безотчетному порыву, охватившему тогда многих. Но смысл его поведения грубо исказили. В своей знаменитой речи 18 декабря 1791 года в Обществе друзей конституции Робеспьер вовсе не говорил, что он против войны вообще. Он сказал, что не надо объявлять ее "в данное время" (и подчеркнул эти слова). Он считал французскую нацию неподготовленной; вот почему, признавая смертельную опасность вторжения неприятеля и армии эмигрантов из Кобленца, Робеспьер воскликнул: "Прежде чем ринуться на Кобленц, надо подготовиться к войне!" Он видел ясно, что французский двор и враги Революции рассчитывают на войну, чтобы захватить власть и взорвать Революцию изнутри. Он требовал, чтобы Революция сначала возбудила преследование против королевского правительства и разоружила внутренних врагов. Он осуждал всякую завоевательную войну, но тем более восхвалял "внезапный и благотворный взрыв народного негодования, вызванного вражеским нападением на его территорию".

А это нападение весной 1792 года была неминуемо. Австрийские войска собирались на границах. Французский министр иностранных дел Дюмурье потребовал заверений, что Австрия воздержится от всякого вмешательства во внутренние дела Франции, но в ответ венский двор заявил 7 апреля, что по-прежнему будет действовать в согласии с другими монархиями, "пока кровавые заговорщики во Франции будут стремиться ограничить свободу короля и нанести ущерб монархии". Третьего апреля австрийский император назначил герцога Брауншвейгского верховным главнокомандующим войск, которые должны были "спасти от анархии Францию и Европу".

Итак, Франции оставалось только воевать, и правительство можно упрекнуть лишь в том, что оно объявило войну, недостаточно подготовившись. Конечно, король Людовик XVI, предложив 20 апреля Национальному собранию открыть военные действия, рассчитывал на поражение французской армии. Через своих тайных агентов король дал знать врагам, что при объявлении войны семь восьмых буржуазии, две трети парижской Национальной гвардии, вся кавалерия и швейцарцы немедленно станут на его сторону. А депутаты-жирондисты, также желавшие войны, надеялись, что она окончится победой и поможет им свергнуть королевскую власть.

Начало военных действий, казалось, подтверждало мнение короля, благоприятствовало его изменническим замыслам. При первых же схватках в Бельгии французская армия обратилась в бегство и в панике перебила своих начальников. Да и как могло быть иначе? В армию проникла измена. Из 9 тысяч кадровых офицеров 6 тысяч перешли на сторону врага. Остальные пали жертвой вполне законных подозрений солдат. Крепости были разрушены и срыты. Волонтеры плохо одеты и плохо вооружены. За неимением ружей изготовляли пики. Казалось, невозможно было устоять против старых армий -- австрийской и прусской; ведь последняя славилась в Европе и слыла непобедимой.

Но оказалось, что Франция обладала силой духа, о которой не подозревали не только ее враги, но и она сама. Буржуазный класс, который шел к власти, насчитывал достаточно даровитых, деятельных людей, не имевших возможности проявить себя при старом строе. С началом эмиграции армия избавилась от тщеславных, невежественных, своевольничавших дворян, а из рядов армии выдвинулись сотни пылких, одаренных младших офицеров. Достаточно напомнить, что среди тех, кого выбрали своими начальниками волонтеры 1791 года, оказались почти все будущие генералы Революции и империи: Марсо, Даву, Журдан, Моро, Лекурб, Сюше, Удино, Сульт, Брюн, Массена, Ланн, Десекс, Гувьон-Сен-Сир, Лефевр, Аксо, Бессьер, Виктор, Фриан, Бельяр, Шампионне. Гош был произведен в лейтенанты 24 июля 1792 года, Бонапарт -- в капитаны 11 сентября того же года. У волонтеров было только 8--10 месяцев на обучение. Их присоединили к трем оставшимся у французов небольшим армиям, и так составилось войско, о котором Дюмурье говорил, что оно "одушевлено храбростью, гражданской доблестью и в особенности чувством братства".

Французской армии посчастливилось: выдвинутые ею генералы сумели создать новую тактику применительно к сильным и даже слабым сторонам своих войск. Геометрически правильному и застывшему строю Фридриха II французы противопоставили мобильность, применили для прикрытия рассыпной строй стрелков, конную артиллерию, упорно избегали сражений сомкнутым строем в открытом поле и окружали неприятеля, словно рой пчел, тревожа его мелкими стычками и умело нападая на передовые посты.

* * *

Вторжение пруссаков началось с неслыханной по наглости провокации, возмутившей всю Францию: 25 июля был издан так называемый манифест герцога Брауншвейгского. Враг требовал, чтобы французская армия немедленно выразила покорность королю, чтобы Национальная гвардия обеспечила безопасность Людовика, и возлагал ответственность за малейшее оскорбление особы короля или его семьи на всех членов Национального собрания, на департаменты и муниципалитеты, угрожая карами по законам военного времени; при малейшем посягательстве на жизнь или честь обитателей Тюильрийского дворца герцог Брауншвейгский грозил Парижу карательной экспедицией и полным разрушением. То же самое ждет любой французский город, если он проявит непокорность королю. Со всеми французами, которые осмелятся обороняться от оккупационных войск, будет поступлено как с бунтовщиками, а дома их сожгут.

Никогда еще великому народу не бросали в лицо столь гнусной и вместе безрассудной угрозы. И невероятнее всего было то, что под манифестом стояла подпись верховного главнокомандующего, герцога Брауншвейгского, человека старого, благоразумного, почитаемого всей Европой и даже Францией, знатного вельможи-философа, способного понять новые идеи и в сущности не одобрявшего крестовый поход против якобинцев. Но герцогу не хватало силы воли, главное же он был вассалом прусского короля, а этот последний, возглавив крестовый поход, начал действовать с безрассудной яростью. В действительности манифест был от начала до конца написан французскими эмигрантами под диктовку принцев и агентов французского двора. Вдохновляли их и торопили с обнародованием этого текста король и королева. Безумцы воображали, будто манифест вызовет ужас во французском народе и повергнет его к стопам монархов! И никто из этих королевских особ, принцев, аристократов не подумал о том, что французы -- гордый народ!

Безудержный гнев охватил всю Францию. "Оскорбленная нация встала как один человек, и миллионы рук схватились за оружие". Манифест ускорил падение королевской власти. Напрасно Людовик XVI пытался отречься от этого документа 3 августа. Лицемерие было слишком явным, и вся Франция разоблачила коронованного обманщика. Через неделю Тюильрийский дворец был взят приступом, а король свергнут.

Враги поздно поняли свою ошибку. Герцог Брауншвейгский всю жизнь раскаивался, что подписал манифест, запятнавший его имя.

Но вражеское вторжение началось; известие о восстании в Париже 10 августа лишь ускорило события -- враги хотели попытаться спасти королевскую семью.

Девятнадцатого августа 1792 года пруссаки уже вторглись во Францию близ деревни Реданж. В тот день задул резкий, прямо ноябрьский ветер; разверзлись небесные хляби, начавшийся ливень не прекращался два месяца, затопляя биваки, сковывая их ледяной зловонной грязью, сея болезни. Казалось, вмешалась сама стихия, и новый Моисей поражал врага египетскими казнями.

Тем не менее Франция сначала терпела поражения. Двадцать третьего августа сдался без единого выстрела Лонгви. Второго сентября пал Верден, несмотря на усилия Марсо и Борепэра, покончившего самоубийством. Изменник, маркиз де Булье, бывший комендант Меца, составил для пруссаков план атаки и похода на Париж. Лучший французский генерал, командовавший Северной армией, Лафайет, после 10 августа пытался поднять войска против Парижа, но они отказались ему повиноваться, и Лафайет перешел границу вместе со всем своим штабом как раз в день вторжения пруссаков во Францию.

Трагический час! Франция и Революция были в опасности. Но нашелся спаситель -- Дюмурье.

* * *

В нем не было ничего от настоящего республиканского героя, от Гоша, Десекса или Марсо. Дюмурье в ту пору было 53 года. В жилах его текла провансальско-фламандская кровь; малорослый, черноволосый, некрасивый, очень подвижной, с огненными глазами, этот старый искатель приключений объехал весь свет, побывав и кондотьером и тайным агентом. Чрезвычайно храбрый и остроумный, с проблесками настоящего дарования, но интриган и честолюбец, Дюмурье сначала примкнул было к королю, но, поняв, что игра короля проиграна, нацепил красный колпак, публично облобызал Робеспьера в Клубе якобинцев и предложил низложить короля. Дюмурье назначили на место Лафайета главнокомандующим Северной армией, и в несколько дней он установил на всем фронте единство командования; более того, он стал непререкаемым диктатором в дипломатических и военных делах, нимало не заботясь об указаниях, шедших из Парижа. Это могло привести Францию к гибели, а привело к спасению.

Сорок дней судьба Дюмурье была не отделима от судьбы Революции, и хотя этот человек впоследствии гнусно предал Францию, в августе -- сентябре 1792 года он был живым воплощением духа Революции в армии. В нем было то легкомыслие, которое иногда, в часы смертельной опасности, граничит с величайшим бесстрашием. Он не боялся ответственности. Он мог весело повести своих юных необстрелянных солдат против ветеранов Фридриха II. Французские войска пали духом после измены Лафайета. В несколько дней Дюмурье воодушевил их своим красноречием, пылом и молодцеватостью. От него веяло верой в победу.

Он замышлял отнять у Австрии Нидерланды. Вынужденный 1 сентября покинуть Фландрию под стремительным натиском врага, он решил бросить на произвол судьбы Монмеди, Седан и Мезьер, чтобы преградить врагу путь на Париж. Он говорил: "Пожертвуем ветвями, лишь бы спасти ствол!"

Надо было как можно скорей завладеть переходами в Аргоннах, где лесистые плоскогорья отделяют бассейн Мааса от долины реки Эн. Дюмурье предпринял смелый поход на Гранпре и 3 сентября расположился лагерем между реками Эр и Эн. Частью его авангарда командовал креол Миранда из Каракаса, который впоследствии пытался стать освободителем испанской Америки. Капитуляция Вердена и беспорядочное бегство гарнизона вызвали панику в войсках, посланных на подмогу, и чуть не разложили армию. Но Дюмурье восстановил порядок. Он написал Собранию, что держит в руках французские Фермопилы и надеется быть счастливее Леонида.

Однако враг обошел эти Фермопилы. Герцогу Брауншвейгскому удалось обмануть Дюмурье, и враг прорвался в Аргонны через теснину Круа-о-Буа. Дюмурье под угрозой окружения при Гранпре в ночь с 14 на 15 сентября в полном порядке отступил за реку Эн. И пока жирондисты метались в Париже и уже вели разговоры о переводе правительства в Тур, в Овернь или еще дальше [Барбару, Серван, Ролан советовали предоставить Северную Францию королевской власти и основать Южную республику. Барбару предлагал отступить в Велийские горы, в Севенны и даже на Корсику. Негодование Дантона помогло воспрепятствовать этому плану. К Дантону присоединились Петион, Верньо и Кондорсе. -- Р. Р.], Дюмурье вопреки приказаниям министра отказался отступить к Марне, смело расположился на подступах к Сент-Менегульду и прикрыл левый берег Эн и Шалонскую дорогу.

Он вызвал туда Бернонвиля и Келлермана; первый командовал подкреплением, находившимся во Фландрии, второй -- армией центра. Оба долго отмалчивались; они заявляли, что Дюмурье идет к гибели и хочет увлечь их за собой. Они соединились с ним только в последнюю минуту, накануне битвы при Вальми. Пришлось насильно навязать Келлерману славу, которая впоследствии принесла ему титул герцога Вальмийского.

Келлерман представлял полную противоположность Дюмурье. Великан, силач, крикун и бахвал, круглый невежда, но храбрый, как Дюмурье, деятельный, старательный служака, горячий патриот и якобинец, он гордо именовал себя "первым истинно санкюлотским генералом".

Он расположился за Ов, на холме Вальми, который в то время называли просто Мельничный холм. Это был неширокий, крутой склон, увенчанный ветряной мельницей. Дюмурье занял вторую линию высот, шедших параллельно первой и отделенных от нее болотами; с горы Иврон его превосходная артиллерия под начальством Абевилля поддерживала с фланга войска Келлермана. Внизу проезжая дорога из Сент-Менегульда на Шалон поднималась к плоскогорью Ла-Люн -- там, напротив Вальми, ночью расположились пруссаки. Была глубокая ночь. Ветер яростно дул на просторах огромной, мрачной, нищей Шампани. Передвижение неприятельских войск совершалось в темноте и тумане; окружая французскую армию, пруссаки не видели ее и решили, что их появление вызовет полное расстройство в рядах французов и обратит их в бегство.

* * *

Двадцатое сентября 1792 года. Двенадцать часов дня. Все утро передвигались войска и происходили артиллерийские бои под завесой непроницаемого тумана. Вдруг завеса упала. Резкий ветер разодрал туманную пелену. Прусский король, герцог Брауншвейгский и их штаб помчались вперед, горя нетерпением увидеть позиции неприятеля. И застыли от изумления...

По обоим склонам холма Вальми, который возвышался над всею местностью, выстроились в строжайшем порядке французские войска, невозмутимо, спокойно ожидая неприятеля: оба фланга армии были подтянуты к центру, а впереди стояла кавалерия.

Прусский король и герцог Брауншвейгский были так потрясены этим зрелищем, что целый час не могли ни на что решиться, несмотря на яростные подстрекательства эмигрантов.

Наконец, король приказал наступать. Это было в час пополудни. Под барабанный бой церемониальным маршем по двум направлениям двинулась прусская армия. Тучи рассеялись. Сияло солнце.

На вершине Келлерман построил свои войска тремя колоннами: он приказал им не начинать стрельбы, пока враг не поднимется на холм, и только тогда броситься в штыки. Поддев кончиком сабли свою широкополую шляпу с трехцветным султаном, он поднял ее и воскликнул: "Да здравствует Нация!" Вся армия подхватила этот клич. И, следуя его примеру, солдаты надели шляпы на острия штыков.

Обе армии разделяло теперь расстояние не больше чем в 2200 метров. С горы Иврон французские пушки производили опустошения в первых рядах прусских полков. Солдаты Келлермана все еще неподвижно ждали сигнала и пели "Qa ira". Армию пруссаков охватило смятение... Вот он каков, вооруженный народ! А ведь им столько твердили, что он обратится в бегство, если не сдастся при первом же выстреле. А народ этот стоял неколебимой стеной, и, словно неистовый хохот, звучала прямо в лицо пруссакам его песня. По всему холму, сверху донизу, гремела здравица в честь Нации... Так перед прусской армией воочию предстала Революция!

Герцог Брауншвейгский скомандовал: "Стой!" Полки Фридриха II, успевшие пройти две сотни шагов, остановились... Вторжение было остановлено.

Ни в эту минуту, ни позднее сражения собственно не было. Только артиллерийская дуэль не утихала до вечера, и обе неподвижные армии исходили кровью; с обеих сторон равно отважные военачальники подвергались опасности: здесь -- Келлерман и Дюмурье, там -- прусский король и наследный принц, а с ними великий Гёте, чей ясный взор вбирал в себя все детали этой картины. Совершалось нечто более значительное, чем просто битва: здесь мерялись силами два мира. И старому миру, остолбеневшему от неожиданности, какой-то внутренний голос говорил: "Дальше тебе не пройти!" Он был побежден без боя.

Между пятью и шестью часами затихли последние выстрелы. Едва отгрохотала канонада, как разразилась страшная гроза'. (Природа все еще принимала участие в эпопее.) Прусская армия отступила' на плоскогорье Ла- Люн; ночью, под ледяным ветром и потоками дождя, она окончательно пала духом и пришла в полное расстройство, как после сражения. Герцог Брауншвейгский был подавлен; он провел ночь в горьких размышлениях. Все оторопели: никто не понимал, что собственно произошло. Но Гёте сказал: "Сегодня здесь началась новая эпоха всемирной истории".

Побежденные почувствовали это сильней, чем победители. Примечательно, что победители даже не знали, что они победили. Ночью Келлерман в тревоге покинул Вальми вместе с армией, чтобы расположиться поближе к Дюмурье. Он опасался, что на следующий день дорога' на Париж будет отрезана. Дюмурье тоже ждал, что на следующий день подвергнется атаке. Передо мной письмо Дюмурье к Келлерману, написанное на заре 21 сентября:

"Ваша очередь взглянуть, как я сражаюсь, и помочь мне".

Но враг больше и не помышлял об атаке. Его дух был сломлен. Прусские войска не двигались еще целую неделю, неспособные что-либо предпринять. Тридцатого сентября, терпя лишения во всем, страдая от болезней и изнурения, пруссаки в смятении отступили к Рейну, усеивая путь умирающими. Ни один солдат не ушел бы, если бы Дюмурье (по причинам слишком сложным, чтобы излагать их здесь) не предпочел дать неприятельской армии уйти.

И в те же самые дни, когда старый мир разбился о мельничный холм Вальми, открылись заседания Национального конвента в Париже. Монж объявил, что Конвент "узаконил волю всех французов, избавив их от бедствий монархии". И подобный реву голос Дантона грозно возвестил миру, что, избрав новое Национальное собрание, Франция тем самым "создала великий Комитет всеобщего восстания народов".

* * *

Сыны Революции, вы, мои современники, способны ли вы еще без смущения и страха слышать эти гордые отзвуки вальмийской канонады?

1938 г.

Примечания

К "Драмам Революции" тесно примыкает исторический очерк "Вальми". Очерк, создававшийся Ролланом к 150-летнему юбилею Французской революции и в ее защиту, был написан в 1938 году.

Отрывки из него опубликовала 22 декабря 1938 года газета "Регар", и в этом же месяце очерк вышел отдельным изданием. На русский язык он был переведен в 1939 году. Тогда же и по тому же поводу была написана Ролланом и статья "Неизбежность революции 1789 года", опубликованная в специальном номере журнала "Эроп", вышедшем 15 июля 1939 года, в дни годовщины взятия Бастилии. На русском языке статья была напечатана в журнале "Историк-марксист" No 3 за 1939 год.

В очерке "Вальми" Роллан показывает героическую борьбу французской революционной армии против прусских интервентов и победу над ними в знаменитой битве при Вальми 20 сентября 1792 года. Он решительно выступает против искажения облика Робеспьера буржуазными историками.

---------------------------------------------------------------------------

Текст издания: Ромен Ролан. Собрание сочинений в 14-ти тома. -- Москва: Гослитиздат, 1954. Том 1. -- С. 429--439, 442.