Ремезова Вера Митрофановна - Женщина в Соединенных Штатах

Историческій методъ въ біологіи.

III. Что препятствовало и что способствовало успѣхамъ исторической идеи въ біологіи.

На основаніи всего сказаннаго нами ранѣе {См. Русскую Мысль 1892 г.} мы пришли къ заключенію, что ни морфологія, съ ея сравнительнымъ методомъ, ни физіологія, съ ея методомъ экспериментальнымъ, не отвѣчали на всѣ вѣковые запросы біологіи. Только изученіе самаго процесса образованія органическихъ формъ могло объяснить современный строй органическаго міра. Но, какъ задача динамическая, это изученіе выходило за предѣлы морфологіи, науки статической. Въ то же время, изученіе этого процесса не могло быть и задачей физіологіи, въ ея обычныхъ границахъ, какъ выходящее изъ сферы примѣненія чисто-экспериментальнаго метода, съ исключительно доступнымъ ему настоящимъ. Очевидно, задача эта должна была составить предметъ новой области біологическаго знанія, возстановляющаго прошлое организмовъ, т.-е. исторію органическаго міра. Но также очевидно, что эта новая отрасль изслѣдованія должна была строить свои основныя положенія на пріобрѣтеніяхъ двухъ первыхъ, служа для нихъ дополненіемъ и связующимъ звеномъ.

Далѣе мы убѣдились, что историческій процессъ, который могъ бы служить ключомъ для пониманія современнаго строя органическаго міра, долженъ былъ объяснить морфологу единство, а физіологу совершенство или цѣлесообразность всего живого. Эту двойственность задачи хорошо сознавали всѣ натуралисты, когда-либо задумывавшіеся надъ нею и такъ или иначе пытавшіеся разрѣшить ее. Мы неоднократно высказывали мысль, что въ этомъ согласномъ указаніи всѣхъ отраслей біологіи на необходимость объединенія всѣхъ ея задачъ -- однимъ общимъ допущеніемъ историческаго процесса развитія -- было нѣчто роковое, какъ бы независимое отъ воли и даже нерѣдко шедшее наперекоръ внутреннимъ стремленіямъ научныхъ дѣятелей, направлявшихъ біологію къ этому неизбѣжному исходу. Всѣ они: Жюсье, Кювье, Декандоль, Бэръ, Агассизъ и друг. или упорно обходили молчаніемъ, или даже открыто возставали противъ этого, казалось бы, неотразимаго вывода изъ ихъ блестящихъ открытій. Но если они такъ поступали, то, очевидно, имѣли логическую возможность такъ поступать? Посмотримъ, въ чемъ же заключались тѣ препятствія, которыя становились на пути признанія факта историческаго развитія органическаго міра. Конечно, мы будемъ имѣть въ виду только препятствія научныя, логическія, не касаясь соображеній ненаучнаго или внѣнаучнаго порядка, не потому, чтобъ эти послѣднія не являлись порою самыми существенными тормазами на пути правильнаго развитія науки, по потому, что изученіе столкновеній различныхъ теченій человѣческой мысли составляетъ область исторіи вообще, исторіи цивилизаціи, а не спеціальной исторіи занимающаго насъ научнаго вопроса.

Всякій здравомыслящій человѣкъ, знакомый съ исторіей культуры, вполнѣ понимаетъ, какъ плачевно было вмѣшательство этихъ идей внѣнаучнаго порядка въ область наукъ, касающихся природы неоживленной. Но если по отношенію къ нимъ борьба уже прекратилась, то неисправимая близорукость или напускная слѣпота мѣшаетъ еще многимъ видѣть, что въ настоящую минуту біологія переживаетъ тотъ періодъ своего развитія, изъ котораго другія науки о природѣ побѣдоносно вышли въ XVII вѣкѣ. И такъ, оставляя въ сторонѣ тѣ внутреннія побужденія, которыя нерѣдко руководили біологами въ выборѣ той или другой теоріи, остановимся только на представлявшейся имъ логической возможности оправдывать то или другое воззрѣніе, исходя изъ наблюдаемой дѣйствительности.

Съ перваго взгляда, казалось бы, ничего не можетъ быть легче, какъ сказать себѣ, какъ нѣкогда Гёте въ Падуанскомъ ботаническомъ саду: "всѣ растенія произошли отъ одного", всѣ организмы связаны единствомъ происхожденія, степени сходства -- только степени родства. И, между тѣмъ, большинство ученыхъ, съ самыми славными именами во главѣ, уклонялись отъ этого вывода или прямо отвергали его. Источникъ этого противорѣчія лежалъ, конечно, не только въ складѣ умовъ этихъ ученыхъ, но и въ самой природѣ вещей. Въ строѣ органическаго міра наблюдалось глубокое противорѣчіе, оправдывавшее разногласіе ученыхъ или, по крайней мѣрѣ, дававшее имъ точку опоры, хотя, конечно, одни, составлявшіе большинство, по своему внутреннему складу охотно усиливали, подчеркивали это противорѣчіе, другіе, наоборотъ, пытались скользить по немъ, хотя и не могли предъявить вполнѣ удовлетворительнаго для него объясненія.

Противорѣчіе, представляемое органическимъ міромъ, заключается въ слѣдующемъ. Если всѣ живыя существа связаны узами кровнаго родства, то вся совокупность ихъ должна бы представить одно сплошное непрерывное цѣлое, безъ промежутковъ и перерывовъ, и самая классификація, въ смыслѣ подраздѣленія на группы, должна являться дѣломъ произвольнаго, условнаго проведенія границъ тамъ, гдѣ ихъ дѣйствительно не существуетъ, т.-е. (какъ въ классификаціяхъ искусственныхъ) являться продуктомъ нашего ума, а не реальнымъ фактомъ, навязаннымъ извнѣ самою природой {Такъ, наприм., законъ разрубаетъ подобное затрудненіе, называя человѣка, не достигшаго 21 года, несовершеннолѣтнимъ, а человѣка, которому исполнилось 21 годъ и одинъ день,-- совершеннолѣтнимъ, хотя между этими существами, конечно, не наблюдается никакого различія.}. Совокупность органическихъ формъ, связанныхъ единствомъ происхожденія, должна бы намъ представиться чѣмъ-то слитнымъ, вродѣ млечнаго пути, гдѣ глазъ не различаетъ отдѣльныхъ свѣтилъ, а не собраніемъ различаемыхъ глазомъ и раздѣленныхъ ясными промежутками отдѣльныхъ звѣздъ, группирующихся въ созвѣздія. А, между тѣмъ, эти различныя и обозначаемыя нами различными именами отдѣльныя органическія формы, эти собирательныя единицы, изъ которыхъ мы строимъ всѣ наши системы классификаціи, все равно, искусственныя или естественныя, являются вполнѣ реально, фактически обособленными, замкнутыми въ себѣ, не связанными между собою, какъ и отдѣльно видимыя звѣзды. И, въ то же время, группировка ихъ въ естественной системѣ является не произвольной, искусственной, какъ группировки звѣздъ въ созвѣздія, а также вполнѣ реальной, основанной на несомнѣнной внутренней связи. Органическій міръ представляетъ намъ несомнѣнную цѣпь существъ, но подъ условіемъ, чтобы мы смотрѣли на нее съ извѣстнаго разстоянія, охватывая ее въ одномъ общемъ взглядѣ; если же мы подойдемъ ближе, то убѣдимся, что это не сплошная цѣпь, а лишь расположенныя несомнѣнно на подобіе цѣпи, но, тѣмъ не менѣе, не сцѣпляющіяся между собой, не примыкающія непосредственно, отдѣльныя звенья. Вотъ это-то, казалось бы, непримиримое противорѣчіе и раздѣляло натуралистовъ на два лагеря. И то, и другое впечатлѣніе, выносимое изъ внимательнаго изученія природы, одинаково несомнѣнно, одинаково опирается на точное наблюденіе. Не будучи въ состояніи согласить эти два факта, связать ихъ въ одномъ логическомъ представленіи, одни, согласно общей склонности своего ума, приписывали выдающееся значеніе только первому, признавая только за нимъ реальную дѣйствительность, другіе, наоборотъ, признавали реальность второго факта, приписывая первому выводу только идеальное бытіе, видя въ немъ только построеніе творческаго ума. Одни, одаренные склонностью къ синтезу, останавливали свои взоры на органическомъ мірѣ, какъ на цѣломъ, скользя по противорѣчіямъ этого представленія съ безчисленнымъ рядомъ частныхъ фактовъ. Другіе, со складомъ болѣе аналитическимъ, сосредоточивали свое вниманіе на частныхъ фактахъ, закрывая глаза передъ впечатлѣніемъ, выносимымъ изъ разсмотрѣнія цѣлаго. Разрѣшить вопросъ можно было только допустивъ одинаковую реальность фактовъ обѣихъ категорій, признавъ ихъ полную равноправность и найдя, въ то же время, фактическую почву для ихъ соглашенія. Но именно это единственное возможное разрѣшеніе и не давалось первымъ смѣлымъ и убѣжденнымъ защитникамъ идеи историческаго развитія органическаго міра.

Разрозненныя звенья органической цѣпи, тѣ собирательныя единицы, изъ которыхъ строится зданіе всякой естественной системы, получили въ наукѣ названіе видовыхъ группъ или видовъ. Отсюда понятно, что всѣ представленія объ органическомъ мірѣ, какъ цѣломъ, должны были зависѣть отъ той точки зрѣнія, которую натуралисты принимали по отношенію къ составляющей это цѣлое единицѣ -- виду. Что виды представляютъ, не примыкающія непосредственно одна къ другой, группы формъ, это -- коренной фактъ, на которомъ основывается самая возможность нашихъ системъ, искусственныхъ или естественныхъ. Весь вопросъ въ томъ: этотъ строй природы, относительно котораго не можетъ быть двухъ мнѣній, выражаетъ ли онъ только ея современное состояніе, настоящій историческій моментъ ея существованія, иди и всегда, въ прошломъ, эти группы были такими же обособленными, разрозненными, какъ и теперь? Если видовыя группы всегда были и будутъ такими, какими мы ихъ застаемъ теперь, то всѣ изложенныя соображенія о единствѣ происхожденія организмовъ получаютъ темный, неуловимый, метафизическій смыслъ: дѣйствительной, реальной цѣпи существъ нѣтъ и никогда не было; она существуетъ только въ нашемъ представленіи. Такимъ образомъ, вопросъ о фактическомъ единствѣ органическаго міра, о связующемъ все живое историческомъ процессѣ сводится, прежде всего, къ узкому, техническому, по своей формѣ, вопросу о происхожденіи видовъ. Всякая теорія происхожденія органическихъ существъ должна исходить изъ критики и яснаго установленія понятія объ естественно-историческомъ видѣ.

Что такое виды? Что такое видъ? Если на первый вопросъ очень легко отвѣтить примѣрами, то на второй никогда еще не было дано удовлетворительнаго отвѣта.

И такъ, что такое виды? Это вполнѣ опредѣленныя, реальныя группы сходныхъ между собой существъ, отличающіяся отъ другихъ наиболѣе сходныхъ съ ними группъ существъ въ такой же мѣрѣ, въ какой волкъ отличается отъ собаки, лошадь -- отъ осла, малина -- отъ ежевики, фіалка -- отъ анютиныхъ глазокъ и т. д. Всѣ группы существъ, представляющія такую же степень различія и такъ же обособленныя, не связанныя переходами, мы назовемъ видами. Разрозненныя, но несущія несомнѣнные слѣды сходства, группы видовъ образуютъ собирательныя единицы высшаго порядка -- роды и т. д. Между группами высшихъ порядковъ будутъ наблюдаться такіе же, но, понятно, болѣе широкіе разрывы, какъ и между видами. Пока дѣло ограничивается примѣрами видовыхъ группъ, число которыхъ доходитъ до сотенъ тысячъ, все представляется яснымъ; но какъ только изъ этихъ конкретныхъ примѣровъ желаютъ вывести обобщеніе, найти критеріумъ того, что слѣдуетъ считать видомъ, начинаютъ путаться, впадать въ противорѣчія, вынуждены сознаться, что удовлетворительное опредѣленіе невозможно. Линней если не первый установилъ видовыя трупы, то болѣе всѣхъ способствовалъ укорененію того воззрѣнія на видъ, которое въ теченіе цѣлаго вѣка господствовало въ наукѣ и, по справедливому замѣчанію историка зоологіи Каруса, "было обречено на безплодіе". Для Линнея число видовъ было выраженіемъ соотвѣтственнаго числа творческихъ актовъ: "Species tot sunt diversae, quot diversas formas creavit infiitum ens". Это воззрѣніе, понятно, не спасло отъ ложнаго круга, не отвѣчало на вопросъ: сколько же ихъ было сотворено? Для насущныхъ потребностей науки, какъ критеріумъ для установленія видовыхъ группъ, имѣло гораздо болѣе значенія болѣе реальное представленіе о видѣ, которое высказалъ ранѣе предшественникъ Линнея и основатель ученія о видахъ, знаменитый англійскій ученый Рей. Для него главнымъ критеріумомъ вида было постоянство формъ, происхожденіе подобнаго отъ подобнаго, т.-е. сходство дѣтей съ родителями, или, другими словами, единство происхожденія. Это единство происхожденія, доказанное или подразумѣваемое на основаніи соотвѣтственнаго сходства, и легло въ основу представленія о видовой группѣ и было особенно отчетливо выражено въ опредѣленіи вида, въ которомъ Кювье подвелъ итогъ воззрѣніямъ своихъ предшественниковъ. Для Кювье видъ, это -- "собраніе организованныхъ существъ, рожденныхъ одни отъ другихъ или отъ общихъ родителей и всѣхъ тѣхъ, кто съ ними сходны, въ такой же мѣрѣ, въ какой они сходны между собой".

Такимъ образомъ, единство происхожденія служило основаніемъ, степень сходства -- средствомъ для установленія видовыхъ группъ. За представителями одного вида признавалось общее происхожденіе (иногда прямо доказанное, чаще лишь выводимое на основаніи степени сходства), по отношенію къ представителямъ различныхъ видовъ оно прямо, но въ большей части случаевъ голословно отрицалось. Но степень сходства могла служить критеріумомъ принадлежности къ одному виду только при допущеніи, что видовыя формы не способны измѣняться. И для Кювье неизмѣнчивость видовъ была краеугольнымъ камнемъ естественной системы. "Безъ постоянства видовъ,-- говорилъ онъ,-- немыслима естественная исторія". Эти слова показываютъ, до какой степени натуралисты того времени свыклись съ примѣненіемъ слова "исторія" въ смыслѣ совершенно противномъ его истинному значенію. Съ большимъ правомъ можно было бы извратить слова Кювье, сказавъ: "если виды постоянны, то не существуетъ и естественной исторіи". Но, спрашивается, эта утверждаемая неизмѣнчивость видовыхъ формъ, равносильная отрицанію ихъ историческаго развитія, опирается ли она на достаточномъ основаніи? Правда, за память человѣка, отъ лошади не рождалось осла или отъ малины -- ежевики, не рождалось также и существъ, которыя отличались бы отъ своихъ родителей въ такой же мѣрѣ, въ какой эти виды отличаются между собой, но, спрашивается, необходимо ли такое исключительное явленіе для убѣжденія въ единствѣ происхожденія этихъ, очевидно, сходныхъ между собой существъ? Возможно ли даже такое явленіе? Вяжется ли оно съ основнымъ представленіемъ о постепенности историческаго процесса? Мы знаемъ достовѣрно, кто были предки ирландцевъ или французовъ, и, однако, никому не приходило въ голову требовать, въ подтвержденіе этого факта, чтобъ отъ ирландскихъ или французскихъ родителей вдругъ родился косматый кельтъ или галлъ и упорно заговорилъ на своемъ давно забытомъ нарѣчіи. Такое немыслимое чудо уничтожило бы всѣ наши понятія о естественно-историческомъ процессѣ, и, однако, именно такого чуда не разъ требовали отъ защитниковъ естественно-историческаго развитія органическаго міра ихъ противники {За примѣрами ходить не далеко. Этотъ ребяческій аргументъ былъ предъявленъ Вирховымъ въ его рѣчи при открытіи антропологическаго съѣзда въ Москвѣ. Остается только пожалѣть, что почтенный ученый обнаружилъ такое неуваженіе къ своей аудиторіи. Или законы логики не одни и тѣ же для Москвы и для Берлина? Почему возможно побѣдоносно предъявлять въ Москвѣ аргументы, которые было бы не безопасно предъявлять въ Берлинѣ или хоть въ Мюнхенѣ, во время знаменитаго турнира между Вирховымъ и Геккелемъ?}.

Впрочемъ, для доказательства невозможности общаго происхожденія видовъ или, что все равно, зарожденія новыхъ, достаточно было бы доказать, что видовыя формы неподвижны, абсолютно неизмѣнчивы. Но,-- There's the ruh,-- этого-то защитники постоянства видовъ никогда и не могли утверждать. Это отсутствіе абсолютной неизмѣняемости видовъ и было причиной неуловимости понятія о видѣ, невозможности дать для него точное опредѣленіе. Уже Рей (въ свой Исторіи растеніи) посвящаетъ цѣлую главу вопросу объ измѣненіяхъ, которымъ подвержены видовыя формы. "Этотъ довольно постоянный признакъ тождества видовыхъ формъ, -- говоритъ онъ,-- нельзя считать абсолютнымъ, непреложнымъ. Опытъ поучаетъ насъ, что нѣкоторыя сѣмена вырождаются, что, правда, рѣдко, изъ сѣмени выходятъ недѣлимыя, отличныя отъ материнской формы,-- другими словами, растительные виды представляютъ варіаціи". Это соображеніе объ извѣстной степени измѣнчивости видовыхъ формъ въ дѣйствительности никогда и не покидало натуралистовъ, въ томъ числѣ Линнея. Согласить измѣнчивость формъ съ неподвижностью видовъ можно было только допустивъ, что измѣнчивость эта имѣетъ извѣстный предѣлъ. Но, вѣдь, одинаково законно было бы допустить, что такого предѣла не существуетъ. Первый ученый, попытавшійся, съ поразительною ясностью, поставитъ этотъ вопросъ и подвергнуть его всесторонней критикѣ, былъ знаменитый Ламаркъ, разносторонняя научная дѣятельность котораго обнимаетъ конецъ прошлаго и начало настоящаго столѣтія.

Съ идеями Ламарка необходимо ближе ознакомиться, не потому только, что онѣ долгое время передавались въ превратной, почти каррикатурной формѣ, но и потому, что послѣ того, какъ имъ была отдана должная, хотя и поздняя дань справедливости, возникли два крайнія воззрѣнія: одно, придающее имъ преувеличенное значеніе, другое -- вновь отказывающее имъ въ какомъ бы то ни было значеніи. Съ этими новѣйшими теченіями научной мысли, представляющими живой современный интересъ, намъ придется ознакомиться въ своемъ мѣстѣ, а пока постараемся представить возможно сжатый анализъ воззрѣній Ламарка, посмотримъ, какое положеніе онъ принялъ по отношенію къ занимающему насъ въ эту минуту вопросу о томъ, что такое видъ.

Появившаяся въ 1809 году Philosophie Zoologique Ламарка представляетъ несомнѣнно первое произведеніе, въ которомъ вопросъ о происхожденіи организмовъ обсуждается не мимоходомъ, а со всею необходимою широтой охвата, во всеоружіи научныхъ знаній того времени {Извѣстно, что Ламаркъ былъ однимъ изъ послѣднихъ представителей, теперь уже едва мыслимаго, типа натуралиста, т.-е. ученаго, совмѣщавшаго почти одинаково обширныя и глубокія званія въ области ботаники, зоологіи и отчасти геологіи. Въ ботаникѣ его имя останется связаннымъ съ изобрѣтеніемъ такъ называемаго "дихотомическаго ключа", который, конечно, навсегда останется самымъ простымъ пріемомъ для опредѣленія.}. Съ этой точки зрѣнія, нельзя не согласиться съ мнѣніемъ Бленвиля, что Ламаркъ былъ величайшій натуралистъ-мыслитель своего времени, способный не только обогащать науку новыми фактами, но и обнять въ одномъ широкомъ синтезѣ все поле современнаго ему естествознанія.

Ламаркъ, прежде всего, даетъ опредѣленное объясненіе истиннаго смысла естественной системы. Для него, какъ и для Жюсье, задача натуралиста заключается въ изученіи соотношеній,-- des rapports,-- между живыми тѣлами. А этимъ словомъ обозначаются "аналогическія или сходственныя черты, обнимающія совокупностъ строенія или преобладающихъ его частей, причемъ отдается предпочтеніе частямъ наиболѣе существеннымъ". Результатомъ этого раскрытія соотношеній и является естественная система. Это сосредоточеніе вниманія натуралистовъ на изученіи соотношеній (а не исключительно только различій, какъ прежде) обнаруживаетъ, по мнѣнію Ламарка, кореиной переворотъ въ направленіи и объясняетъ громадные шаги впередъ, сдѣланные современнымъ ему естествознаніемъ. Сознаніе потребности въ естественной системѣ, по его мнѣнію, отмѣчаетъ самый существенный успѣхъ, сдѣланный философіей науки. Но что же лежитъ въ основѣ этой естественной системы? "Это только набросанный человѣкомъ очеркъ того пути, которымъ шла сама природа, осуществляя свои произведенія" (C'est la marche que suit la nature pour faire exister ses productions),-- отвѣчаетъ Ламаркъ.

Но, допустивъ, что органическій міръ представляетъ одно неразрывное цѣлое, всѣ установленныя наукой группы Ламаркъ совершенно послѣдовательно признаетъ за произведенія человѣческаго искусства {Глава, посвященная этому вопросу, такъ и озаглавлена: Des parties de l'art dans les productions de la Nature.}, за отрѣзки (coupes -- Ламаркъ охотно неоднократно возвращается къ этому выраженію), которые мы отхватываемъ отъ естественнаго цѣлаго. Онъ ясно подчеркиваетъ то кажущееся парадоксальнымъ заключеніе, къ которому мы пришли выше, что именно въ естественномъ ряду подраздѣленіе на группы, составляющее сущность всякой классификаціи, представлялось бы вполнѣ искусственнымъ и произвольнымъ. "Въ такомъ случаѣ,-- говоритъ онъ,-- ничто не представляло бы болѣе затрудненій, какъ опредѣленіе границъ этихъ различныхъ отрѣзковъ (ces differentes coupes); они мѣнялись бы по произволу, и согласіе было бы возможно только въ тѣхъ случаяхъ, когда въ ряду формъ появлялись бы разрывы (des vides)". "Но,-- продолжаетъ онъ,-- по счастью, для цѣлей искусства, для осуществленія нашихъ подраздѣленій, такъ много породъ животныхъ и растеній намъ не извѣстны, такъ много останется, вѣроятно, неизвѣстными, вслѣдствіе ихъ мѣстонахожденія и иныхъ препятствій, что происходящія отъ того пустоты въ рядахъ животныхъ и растеній еще надолго, а, можетъ быть, и на всегда доставятъ намъ возможность рѣзко ограничивать тѣ отрѣзки (ces coupes), въ которыхъ мы нуждаемся" {Линней, какъ извѣстно, дѣлалъ рѣзкое различіе между видовой и высшими таксономическими группами; Classis et ordo est sapientiae, species naturae opus.}.

Такимъ образомъ, мы должны, прежде всего, отмѣтить, что отсутствіе непрерывной цѣпи существъ, разрозненность видовыхъ группъ -- основная черта современнаго строя органическаго міра, опредѣляющая возможность реальной, а не произвольной классификаціи,-- для Ламарка -- только результатъ счастливой случайности, благодаря которой намъ не извѣстны всѣ существующія животныя и растенія, и этими-то случайными пробѣлами мы пользуемся для разграниченія нашихъ группъ. Но это объясненіе отсутствія слитности всѣхъ органическихъ формъ, это толкованіе фактической замкнутости видовыхъ группъ, конечно, не могло удовлетворить и вынуждало ученыхъ и мыслителей, даже сочувствовавшихъ общему складу мыслей Ламарка, соглашаться съ доводами его противниковъ, пока для этого загадочнаго факта не было найдено дѣйствительнаго объясненія.

Гораздо успѣшнѣе осуществилъ Ламаркъ другую и главную задачу своей книги -- критику понятія о видѣ. Третья глава его книги, озаглавленная: De с'espèce parmi les corps vivants et de l'idée que nous devons attacher à le mot, содержитъ блестящую для его времени аргументацію, мало чѣмъ отличающуюся отъ современныхъ воззрѣній на этотъ предметъ. "Видомъ,-- говоритъ Ламаркъ,-- называютъ всякое собраніе сходныхъ недѣлимыхъ, произведенныхъ другими недѣлимыми, имъ подобными". "Это опредѣленіе вѣрно,-- продолжаетъ онъ,-- но къ нему добавляютъ, что недѣлимыя, образующія видъ, никогда не измѣняются въ своихъ видовыхъ признакахъ и что, слѣдовательно, видъ представляется въ природѣ абсолютно постояннымъ. Вотъ противъ этого-то предположенія я и намѣренъ бороться, потому что очевидныя доказательства, добытыя путемъ опыта, обнаруживаютъ, что оно лишено основанія". Ознакомимся съ общимъ ходомъ его аргументаціи. Чѣмъ болѣе расширяются наши знанія,-- говоритъ Ламаркъ,-- тѣмъ болѣе разростаются затрудненія при установленіи видовыхъ группъ. Внимательное изученіе обнаруживаетъ, что полное сходство представителей одного вида наблюдается только при полномъ тождествѣ условій ихъ существованія, съ измѣненіемъ послѣднихъ, подмѣчаются и уклоненія въ формахъ. Возникаетъ сомнѣніе: что же считать за самостоятельные виды, что -- за разновидности, за породы въ предѣлахъ того же вида? Существуютъ роды, въ которыхъ виды уже почти примыкаютъ одни къ другимъ, образуя непрерывные ряды, и, только выключая нѣкоторые члены этихъ рядовъ, мы получаемъ рѣзко обособленные виды. Таковы были и первыя впечатлѣнія, вынесенныя изъ знакомства съ ближайшими только, насъ окружающими формами и зависѣвшія отъ неполноты доступнаго вначалѣ матеріала. Чѣмъ болѣе ростетъ число извѣстныхъ намъ формъ, тѣмъ болѣе сглаживаются эти первыя впечатлѣнія. Ламаркъ указываетъ на роды растеній, представляющіе непреодолимыя трудности при установленіи ихъ видовъ, и приводитъ, между прочимъ, такіе примѣры, какъ осока или ястребинникъ, которые сохранили и до настоящаго времени свою доказательную силу.

Защитники постоянства видовъ уже въ его время, а позднѣе еще съ большею силой, выдвигали фдктъ, что будто бы между представителями различныхъ видовъ невозможно скрещиваніе, которое давало бы начало плодовитому потомству. Ламаркъ подвергаетъ сомнѣнію всеобщность этого факта и отказывается видѣть въ немъ критеріумъ видового различія.

Далѣе Ламаркъ переходитъ къ оцѣнкѣ фактовъ, которымъ какъ разъ въ то время, когда появилась его знаменитая книга, придавали рѣшающее значеніе въ вопросѣ о постоянствѣ видовъ -- къ оцѣнкѣ научныхъ результатовъ египетской экспедиціи, обработанныхъ Жофруа Сентъ-Илеромъ. Животныя и растенія, остатки которыхъ сохранились въ египетскихъ гробницахъ, оказались вполнѣ сходными съ современными видами, изъ чего поспѣшили сдѣлать выводъ, что если за такіе громадные промежутки времени видовыя фирмы не измѣнились, то, значитъ, онѣ и не могутъ измѣниться. На это Ламаркъ, прежде всего, возражаетъ: "Было бы очень странно, еслибъ оказалось иначе, такъ какъ и положеніе Египта, и его климатъ приблизительно тѣ же, что были прежде", и затѣмъ съ рѣдкою для того времени смѣлостью развиваетъ мысль, что какія-нибудь три тысячи лѣтъ, представляющіяся громаднымъ періодомъ съ точки зрѣнія человѣческой исторіи, очевидно, ничтожны въ сравненіи съ промежутками времени, которыми измѣряется исторія нашей планеты. "Но, конечно,-- добавляетъ онъ,-- толпой (par le vulgaire des hommes) эта кажущаяся неподвижность формъ будетъ всегда признаваться за дѣйствительную, такъ какъ обо всемъ мы привыкли судить только по отношенію къ себѣ".

Въ добавленіи ко второму тому своей книги Ламаркъ резюмируетъ эти идеи въ картиномъ сравненіи, которое впослѣдствіи нерѣдко, можетъ быть, и безъ умысла, перефразировалось другими писателями. "Еслибъ человѣческая жизнь длилась всего одну секунду и существовали бы наши современные часы, каждое недѣлимое нашего вида, наблюдая часовую стрѣлку, не подмѣтило бы ея движеніе въ теченіе цѣлой своей жизни, хотя въ дѣйствительности она не неподвижна. Наблюденія тридцати поколѣній не дали бы никакихъ очевидныхъ результатовъ относительно ея перемѣщенія, такъ какъ ея движеніе, соотвѣтствующее полуминутѣ, очевидно, было бы слишкомъ мало, чтобъ его можно было уловить; и еслибъ болѣе древнія наблюденія показывали, что стрѣлка дѣйствительно смѣстилась, имъ не дали бы вѣры, подозрѣвая какую-нибудь ошибку, такъ какъ всякій наблюдатель видѣлъ бы стрѣлку неизмѣнно на той же точкѣ ея пути.

"Предоставляю читателямъ сдѣлать выводъ изъ этихъ соображеній".

Устранивъ это возраженіе противъ измѣняемости видовъ, Ламаркъ останавливаетъ вниманіе читателя на фактѣ исчезновенія съ поверхности земли безчисленныхъ органическихъ формъ, совершенно отличныхъ отъ нынѣ существующихъ и находимыхъ только въ ископаемомъ состояніи. Куда же дѣлись ихъ потомки? Вмѣсто того, чтобы предположить, что это были самостоятельные виды, безслѣдно исчезнувшіе вслѣдствіе общихъ катастрофъ, не вѣроятнѣе ли допустить, что происходили непрерывныя измѣненія въ формѣ и распредѣленіи воды и суши, и эти измѣненія, въ свою очередь, были причиной измѣненія живыхъ существъ, такъ что современные организмы -- не новыя произведенія природы а только измѣнившіеся потомки прежде существовавшихъ видовъ? На основаніи всѣхъ этихъ соображеній, Ламаркъ, въ противность господствовавшему убѣжденію о неподвижности видовъ, приходитъ къ выводу, "что недѣлимыя, первоначально принадлежавшія къ одному виду, могутъ оказаться измѣнившимися въ такой мѣрѣ, что будутъ являться представителями новаго вида, совершенно отличнаго отъ перваго", и далѣе: "виды обладаютъ только относительнымъ постоянствомъ; ихъ неизмѣнчивость только временная. Тѣмъ не менѣе, ради облегченія труда изученія такого множества разнообразныхъ тѣлъ, нужно сохранить названіе вида за каждымъ собраніемъ сходныхъ недѣлимыхъ, передающихъ свои свойства потомству, но лишь пока условія ихъ существованія не измѣнятся настолько, чтобы вызвать измѣненія въ ихъ привычкахъ, характерѣ и формахъ".

Однимъ изъ ближайшихъ выводовъ своего воззрѣнія на единство происхожденія организмовъ Ламаркъ считаетъ необходимость, подражая въ этомъ примѣру Жюсье, и животное царство располагать въ рядъ, начиная съ простѣйшихъ представителей и восходя къ болѣе совершеннымъ, такъ какъ, очевидно, этому порядку слѣдовала сама природа.

До сихъ поръ въ изложеніи идей Ламарка мы не встрѣтили ничего такого, съ чѣмъ не согласился бы каждый современный натуралистъ, и можно только удивляться ясности и проницательности ума, такъ радикально и безповоротно измѣнившаго основныя представленія о живой природѣ. Признавая, что постоянство видовъ только кажущееся, онъ устранялъ главное препятствіе, мѣшавшее допущенію историческаго процесса, а указывая на громадность сроковъ времени, на которые даетъ право разсчитывать геологія, отводилъ этой исторіи необходимый просторъ.

Если бы Ламаркъ ограничился только тѣмъ, что мы условились называть морфологическою задачей, т.-е. объясненіемъ сходства организмовъ на основаніи единства ихъ происхожденія, то все имъ высказанное цѣликомъ, безъ измѣненія, вошло бы составною частью въ позднѣйшія теоріи, оставался бы только необъясненнымъ фактъ обособленности видовыхъ группъ, который, какъ мы видѣли, Ламаркъ неудовлетворительно объяснялъ счастливою случайностью, до времени или навсегда скрывшей отъ насъ недостающія звенья.

Но Ламаркъ хотѣлъ разрѣшить и вторую задачу, ту, которую мы назвали физіологической, т.-е. объяснить вторую основную особенность органическихъ существъ -- цѣлесообразность ихъ строенія, соотвѣтствіе между формою и отправленіемъ. Эта попытка, оказавшаяся неудачной, была причиной или, вѣрнѣе, благовиднымъ предлогомъ для того, чтобъ его противники успѣли надолго и всѣ его блестящія идеи облечь въ одну общую невѣрную, почти каррикатурную форму.

Быть можетъ,-- возражаетъ онъ самъ себѣ,-- даже допустивъ неограниченные сроки времени и безконечное разнообразіе условій существованія, мы должны будемъ воздержаться отъ предлагаемаго объясненія, въ виду всего того, что вызываетъ наше изумленіе при изученіи живыхъ существъ, ихъ инстинктовъ и т. д., и чрезъ нѣсколько строкъ отвѣчаетъ: "Я надѣюсь доказать, что природа обладаетъ средствами, необходимыми для осуществленія того, чему мы въ ней изумляемся". Какъ объяснить этотъ основной фактъ соотвѣтствія между органомъ и его отправленіемъ, между орудіемъ и потребностью, которой оно должно удовлетворить? Разрѣшеніе этой вѣковой загадки, предлагаемое Ламаркомъ, съ перваго взгляда поражаетъ своею простотой. Этого соотвѣтствія не можетъ не существовать,-- отвѣчаетъ Ламаркъ,-- потому, что сама потребность порождаетъ органъ.

Такое объясненіе, еслибъ оно оказалось вѣрнымъ, конечно, развязывало бы узелъ, который тщетно пытались разсѣчь ученіемъ о конечныхъ причинахъ. Но не трудно убѣдиться въ томъ, что эта неудачная мысль не могла выдержать строгой критики и въ своемъ крушеніи увлекла и все то, что было вполнѣ вѣрно въ ученіи Ламарка, въ чемъ онъ ровно на полвѣка опередилъ самыхъ славныхъ изъ своихъ современниковъ.

Нельзя безъ внутренняго чувства досады читать нѣкоторыя мѣста этой VII главы его книги, такъ надолго установившей за Ламаркомъ совершенно превратную извѣстность. Исходя изъ совершенно вѣрнаго положенія, что внѣшнія условія вліяютъ на формы и организацію животныхъ, онъ вслѣдъ затѣмъ, какъ бы спохватившись, самъ отрекается отъ него въ слѣдующихъ выраженіяхъ: "Конечно, еслибъ кто-нибудь принялъ эти слова въ буквальномъ смыслѣ, то приписалъ бы мнѣ очевидную ошибку, такъ какъ никакія условія не вызываютъ прямого, непосредственнаго измѣненія въ формѣ или организаціи животныхъ". И далѣе онъ подробно развиваетъ свою мысль. Измѣнившіяся условія измѣняютъ только потребности животныхъ. Новыя потребности вызываютъ новыя дѣйствія. Новыя дѣйствія, часто повторяемыя, превращаются въ навыки, въ привычки. Являющееся отсюда усиленное упражненіе органовъ причиняетъ ихъ ростъ, отсутствіе же упражненія -- ихъ вырожденіе, атрофированіе. Мало того, новыя потребности, чрезъ посредство ряда усилій, могутъ даже породить новый органъ, въ которомъ ощущается потребность. Всѣ свои объясненія, въ примѣненіи къ животному міру (о растеніяхъ будетъ рѣчь далѣе) Ламаркъ резюмируетъ въ двухъ законахъ, которые вкратцѣ можно формулировать такъ. Законъ первый.-- Упражненіе и неупражненіе органа ведетъ къ его развитію или вырожденію. Законъ второй.-- Эти измѣненія, въ ту или другую сторону, передаются по наслѣдству. Если первый изъ нихъ, въ извѣстномъ ограниченномъ смыслѣ (подтверждаемомъ изъ ежедневныхъ опытовъ человѣка надъ упражненіемъ мышцъ), не подлежитъ сомнѣнію, то второй, казавшійся Ламарку столь же очевиднымъ, какъ мы увидимъ въ дальнѣйшемъ изложеніи, въ настоящее время, когда возникла школа такъ называемаго неоламаркизма, является предметомъ живѣйшихъ обсужденій и представляется, въ качествѣ общаго закона, болѣе чѣмъ сомнительнымъ.

Но и первый свой законъ Ламаркъ пытался подтвердить въ такой преувеличенной формѣ, которая подала поводъ нападкамъ его противниковъ. Стараясь развить далѣе свое положеніе, что "потребности", "внутреннее чувство", "стремленія" животнаго могутъ не только развить уже существующій, но и породить новый органъ,-- Ламаркъ приводитъ цѣлый рядъ бездоказательныхъ догадокъ, подхваченныхъ поднятыхъ на смѣхъ его противниками. Дѣйствительно, нельзя безъ улыбки сожалѣнія читать такія, напр., голословныя утвержденія: что плавательныя перепонки у водяныхъ птицъ явились потому, что въ усиліяхъ плавать онѣ растопыривали свои пальцы; что у береговыхъ птицъ, не желавшихъ промочить своихъ ногъ, вытянулась шея; что привычка пастись породила копыта, а необходимость тянуться за древесною листвой вытянула шею жирафа и т. д. Едва ли не самымъ комическимъ и произвольнымъ является, наконецъ, слѣдующее объясненіе, которое приводимъ въ собственныхъ словахъ Ламарка, чтобы дать обращикъ тѣхъ неосторожныхъ мѣстъ его книги, на которыя справедливо была поведена аттака его противниками: "Въ порывахъ гнѣва, столь обычныхъ у самцовъ, внутреннее чувство, вслѣдстіе своихъ усилій, направляло жидкости къ этой части головы, вызывая въ однихъ случаяхъ отложенія рогового, въ другихъ -- смѣси рогового и костнаго вещества, давшихъ начало твердымъ отросткамъ: таково происхожденіе роговъ, которыми вооружены ихъ головы". Давно замѣчено, что самое ужасное, что можетъ постичь француза, это стать смѣшнымъ. Изложенная только что сторона ученія Ламарка именно prêtait au ridicule, и его противники, сосредоточивъ свои удары на этомъ уязвимомъ мѣстѣ теоріи, повели дѣло такъ удачно, что въ глазахъ публики великій ученый надолго остался празднымъ фантазеромъ, объяснявшимъ длинную шею жирафа тѣмъ, что животное тянулось общипывать листья съ верхушекъ деревьевъ, и т. д. Глубокія новаторскія мысли, щедро разсѣянныя на страницахъ Philosophie Zoologique, остались заслоненными неудачною попыткой объяснить цѣлесообразность строенія животныхъ организмовъ и раздѣлили ея участь. Мы умышленно подчеркиваемъ слова -- животныхъ организмовъ, потому что по отношенію къ растенію эта теорія "стремленій", "внутренняго чувства", порождающихъ соотвѣтственный органъ, конечно, не нашли примѣненія, и здѣсь Ламаркъ остался строгимъ ученымъ, не покидавшимъ почвы наблюдаемыхъ фактовъ. Можно сказать, что будь Ламаркъ только ботаникомъ, а не зоологомъ, напиши онъ, какъ Линней, "философію ботаники", и его идеи почти цѣликомъ сдѣлались бы достояніемъ науки. Чему же приписываетъ онъ измѣненія, происходящія въ растеніяхъ? На этотъ разъ, хотя и не заявляя этого открыто, онъ отступается отъ высказаннаго положенія, что внѣшнія условія не оказываютъ прямого дѣйствія, и опредѣленно заявляетъ, что такъ какъ растеніе не имѣетъ, собственно говоря, "привычекъ", то все достигается измѣненіями, вызываемыми въ питаніи, въ зависимости отъ "поглощеній и испареній", и количествомъ получаемаго тепла, свѣта воздуха и влаги, а также отъ "превосходства однихъ жизненныхъ движеній передъ другими". Эти положенія онъ подкрѣпляетъ цѣлымъ рядомъ удачно подобранныхъ примѣровъ, указывая, какъ, подъ вліяніемъ среды, измѣняется опушеніе листьевъ, приземистыя формы вытягиваютъ свои стебли, появляются или исчезаютъ колючки; указываетъ, наконецъ, на различія водяной и наземной формы рѣчного лютика (Ranunculus aquatilis), которыя ботаники его времени относили къ различнымъ видамъ. Но, оставаясь при объясненіи измѣненій въ формахъ растеній на строго-научной, фактической почвѣ, Ламаркъ за то оставляетъ безъ объясненія вопросъ о причинѣ цѣлесообразности этихъ формъ.

Подводя итогъ дѣятельности Ламарка въ разсматриваемомъ нами направленіи, мы должны придти къ слѣдующему заключенію. По отношенію къ первой, морфологической, задачѣ онъ вполнѣ опредѣленно высказалъ убѣжденіе въ единствѣ и постепенности развитія органическаго міра, объяснилъ съ этой точки зрѣнія сущность естественной системы, устранилъ главное препятствіе на пути этого объясненія, подвергнувъ въ первый разъ основательной критикѣ научный догматъ о постоянствѣ вида, но не далъ удовлетворительнаго объясненія для другой коренной черты современнаго строя органическаго міра -- для отсутствія непрерывной связи между видами, представляющими разорванныя звенья хотя и несомнѣнно одной общей цѣпи. По отношенію къ другой, физіологической задачѣ -- объясненію цѣлесообразности строенія организмовъ -- дѣятельность Ламарка была только отрицательной. Не объяснивъ ничего въ примѣненіи къ растительному міру, по отношенію къ животному, онъ предложилъ несомнѣнно невѣрную догадку, неудача которой обрушилась и на все его ученіе.

Но, конечно, не эти частные недочеты, а именно общая широта научнаго міровоззрѣнія Ламарка, шедшая въ разрѣзъ съ торжествовавшею въ то время по всей линіи реакціей, была причиной тому, что современники не оцѣнили значенія Philosophie Zoologique и не признали въ Ламаркѣ одного изъ величайшихъ натуралистовъ-мыслителей своего вѣка. Именно основныя идеи Ламарка, теперь ставшія ходячею монетой, но въ то время представлявшія научную ересь, навлекли на смѣлаго, послѣдовательнаго мыслителя нареканія и гоненія, выразившіяся, между прочимъ, въ грубомъ публичномъ оскорбленіи, нанесенномъ ему Наполеономъ на одномъ изъ торжественныхъ пріемовъ академіи наукъ. Не только въ теченіе своей долгой трудовой и полной испытаній жизни, но и послѣ смерти не дождался Ламаркъ хотя бы запоздалой справедливости. Онъ умеръ черезъ двадцать лѣтъ послѣ появленія Philosophie Zoologique, въ 1829 году, на восемьдесятъ пятомъ году своей жизни, за послѣднія десять лѣтъ слѣпой, но продолжая до конца диктовать дочери своей капитальный трудъ Histoire des animaux sans vertebres. Его торжествовавшій противникъ, Кювье, не имѣлъ даже настолько великодушія, что въ своей академической рѣчи, на этотъ разъ по какой-то злой ироніи сохранившей названіе похвальнаго слова (éloge), не отнесся съ должною справедливостью къ своему уже нѣмому сопернику; эта рѣчь болѣе чѣмъ что другое способствовала упроченію за Ламаркомъ славы какого-то безпочвеннаго фантазера {Бленвиль справедливо замѣчаетъ, что академіи пе слѣдовало допускать эту рѣчь до чтенія, тѣмъ болѣе, что и ея автора, Кювье, уже не было въ живыхъ.}. Ламаркъ самъ глубоко сознавалъ несправедливость современниковъ и свое превосходство передъ своими критиками. Горечь этихъ чувствъ невольно сказывается въ нѣкоторыхъ мѣстахъ введенія его книги: "Опытъ научаетъ насъ,-- говоритъ онъ,-- что люди съ развитымъ умомъ и богатые знаніями составляли во всѣ времена ничтожное меньшинство. Авторитеты въ наукѣ оцѣниваются, а не подсчитываются", и нѣсколькими строками далѣе: "еще далеко не очевидно, чтобы лица, которыхъ общественное мнѣніе облекаетъ авторитетомъ, дѣйствительно оказывались правыми въ произносимыхъ ими сужденіяхъ". За то какою высокою, самоотверженною любовью къ истинѣ долженъ былъ обладать человѣкъ, имѣвшій столько поводовъ жаловаться на долголѣтнюю упорную несправедливость современниковъ, высказывая слѣдующую мысль, встрѣчающуюся на страницахъ того же введенія: "Въ концѣ-концовъ, пожалуй, лучше, чтобы вновь открытая истина была обречена на долгую борьбу, не встрѣчая заслуженнаго вниманія, чѣмъ чтобы любое порожденіе человѣческой фантазіи встрѣчало обезпеченный благосклонный пріемъ". Въ этихъ словахъ звучитъ та вѣра въ человѣческій разумъ, въ конечное торжество истины, которою было проникнуто могучее поколѣніе дѣятелей восемнадцатаго вѣка.

-----

Никогда борьба новыхъ идей, выразителемъ которыхъ былъ Ламаркъ, и воззрѣній подавляющаго большинства натуралистовъ, блестящимъ представителемъ которыхъ являлся Кювье, не обострялась въ такой степени, какъ въ краткій промежутокъ между смертью того и другого (1829--31 гг.). На этотъ разъ сторонникомъ идеи единства органическаго міра выступилъ Этьенъ Жофруа Сентъ-Илеръ, который съ полнымъ правомъ могъ говорить, что отстаивалъ это воззрѣніе еще съ прошлаго столѣтія. Въ наукѣ навсегда останется памятенъ турниръ, разыгравшійся въ стѣнахъ парижской академіи между Жофруа Сентъ-Плеромъ и Кювье и продолжавшійся, почти еженедѣль*) Бленвиль справедливо замѣчаетъ, что академіи не слѣдовало допускать эту рѣчь до чтенія, тѣмъ болѣе, что и ея автора, Кювье, уже не было въ живыхъ, но, съ февраля до іюня 1830 года. Въ исторіи мало найдется случаевъ, чтобы чисто-научный вопросъ возбуждалъ такой живой интересъ и за предѣлами тѣсно-научныхъ круговъ; въ параллель съ нимъ развѣ можетъ пойти споръ, разыгравшійся на глазахъ нашего поколѣнія между Пастеромъ и Пуше по поводу самозарожденія. И не въ одной Франціи внимательно слѣдили за столкновеніемъ между Жофруа Сентъ-Илеромъ и Кювье. Гёте, самъ, какъ мы видѣли, способствовавшій, за полвѣка передъ тѣмъ, распространенію сходныхъ научныхъ идей, познакомилъ, въ газетной статьѣ, нѣмецкую публику съ сущностью и главнѣйшими чертами этого спора. Извѣстенъ анекдотъ о комическомъ недоразумѣніи, происшедшемъ между Гёте и однимъ французскимъ путешественникомъ, посѣтившимъ его лѣтомъ 1830 года: оба собесѣдника нѣсколько разъ упоминали въ разговорѣ о событіи, обращающемъ на Парижъ взоры цивилизованнаго міра, и только спустя нѣкоторое время догадались, что французъ говорилъ объ іюльской революціи и крушеніи Бурбонской монархіи, а Гёте -- о спорѣ Жофруа Сентъ-Илера и Кювье и столкновеніи двухъ міровоззрѣній. Впрочемъ, и тотъ живой интересъ, съ которымъ парижская печать слѣдила за перипетіями спора въ засѣданіяхъ академіи, не былъ вполнѣ чуждъ политическаго оттѣнка. Journal des Débats принялъ открыто сторону Кювье, приводя исключительно его мнѣнія, и хотя обѣщалъ представить сводъ возраженій Жофруа СентъИлера, но такъ и не выполнилъ своего обѣщанія. Наоборотъ, оппозиціонныя Temps и National выступили защитниками Жофруа Сентъ-Илера, и корреспондентъ этой послѣдней резюмировалъ его идеи съ ясностью и блескомъ, которыхъ не доставало самому автору, такъ что послѣдній счелъ полезнымъ приложить этотъ газетный отчетъ къ собранію своихъ статей по этому вопросу.

Аргументація Жофруа Сентъ-Илера дѣйствительно страдала неопредѣленностью и какою-то разбросанностью; формулировка основныхъ положеній была нерѣшительна и расплывчата, а исходная точка зрѣнія постоянно колебалась между исключительнымъ довѣріемъ къ фактамъ и вѣрой въ апріористическія построенія. Все это не говорило въ его защиту, между тѣмъ какъ въ пользу Кювье закупали: хотя и болѣе узкая, но за то всегда ясная постановка вопроса, никогда не покидавшая строго-фактической почвы, извѣстный оттѣнокъ научнаго скептицизма и опредѣленная категоричность отстаиваемыхъ положеній. Если присоединить къ этому громкую научную славу и болѣе блестящее общественное положеніе, то всего этого было, конечно, болѣе чѣмъ достаточно, чтобы обезпечить за Кювье впечатлѣніе полной побѣды. А, между тѣмъ, въ основѣ Жофруа Сентъ-Илеръ, конечно, былъ правъ. Въ чемъ же заключалась центральная мысль этого спора въ глазахъ внимательно слѣдившихъ за ней неспеціалистовъ, то выплывавшая наружу во всей ея широтѣ, то скрывавшаяся въ частностяхъ непонятныхъ для публики препирательствъ о природѣ os hyoideum или аналогахъ operculum, praeoperculum, suboperculum и т. д.? Идея, которую Жофруа Сентъ-Илеръ, очевидно, сознавалъ, но крайне смутно выражалъ, касалась самыхъ философскихъ основъ сравнительной анатоміи, т.-е. опредѣленія смысла, который мы должны придавать сходству разнородныхъ организацій, которое составляетъ все содержаніе этой науки. До какихъ предѣловъ законно это сравненіе и почему вообще можемъ мы сравнивать различное,-- вотъ вопросы, очевидно занимавшіе Жофруа Сенѣ-Илера. Это коренное сходство организмовъ, лежащее въ основѣ всѣхъ посылокъ сравнительной анатоміи, онъ называлъ то "единствомъ плана", то "единствомъ состава" (unité de composition), то "своею теоріей аналоговъ". Что Жофруа Сентъ-Илеръ разумѣлъ подъ этимъ именно то, что мы называемъ теперь гомологіей и объясняемъ единствомъ историческаго происхожденія, ясно изъ того, что онъ съ особенною старательностью подчеркивалъ мысль, что его аналогіи основаны не на внѣшнемъ сходствѣ формъ и не на сходствѣ отправленій, а на какомъ-то болѣе глубокомъ сходствѣ, опредѣляемомъ единствомъ состава и взаимнаго положенія частей. Онъ ссылается на изреченіе Лейбница, что природа, это -- единство въ разнообразіи; приводитъ слова Ньютона, что "in corporibus animalium in omnibus fere similiter posita omnia", и укоряетъ Кювье за то, что тотъ въ своемъ знаменитомъ трудѣ, посвященномъ классу рыбъ, утверждалъ, что сходство ихъ органовъ съ органами представителей другихъ классовъ основывается только на сходствѣ отправленія. Кювье, какъ извѣстно, установивъ для животнаго царства нѣсколько типовъ, признавалъ за ними полную самостоятельность, отрицая возможность какой бы то связи или переходовъ. Руководясь идеей единства, Жофруа Сентъ-Илеръ повелъ аттаку противъ этого пункта ученія Кювье, но приводимые имъ аргументы (вродѣ попытки видѣть у ракообразныхъ части аналогическія частямъ черепа позвоночныхъ), начиная съ самаго перваго повода къ спору, были неудачно выбраны. Этимъ поводомъ послужило представленное академіи изслѣдованіе двухъ молодыхъ зоологовъ, Лоранселя и Мейрана, пытавшихся показать, что головоногія моллюски могутъ быть разсматриваемы какъ позвоночныя, перегнутыя пополамъ, такъ что заднепроходное отверстіе находится у нихъ на томъ же концѣ, гдѣ и ротъ. Жофруа Сентъ-Илеру, очевидно, не доставало того присущаго великимъ натуралистамъ "такта", который дозволяетъ имъ не только видѣть аналогіи тамъ, гдѣ онѣ существуютъ, но и не видѣть ихъ тамъ, гдѣ ихъ нѣтъ. Неудачи въ частной фактической аргументаціи Жофруа СентъИлеръ безуспѣшно пытался выкупать нѣкоторыми вѣрными общими соображеніями. Такъ, онъ справедливо обличалъ Кювье въ томъ, что его принципъ условій существованія, на основаніи котораго приспособленія органовъ и ихъ координація соотвѣтствуютъ роли, которую животное призвано играть въ природѣ, что этотъ принципъ ничто иное, какъ подогрѣтое ученіе о конечныхъ причинахъ. Такъ, онъ высказывалъ убѣжденіе, что истинный ученый долженъ, конечно, избѣгать увлеченій натуръ-философовъ, принимавшихъ свои смутныя предчувствія за средства для разрѣшенія самыхъ сложныхъ вопросовъ, но также не долженъ сводить науку на голую регистрацію фактовъ. Но тщетно пытался онъ утѣшать себя мыслью, будто великіе ученые (какъ Бюффонъ, Лавуазье, Ламаркъ) дѣлали открытія, отправляясь иногда и отъ невѣрныхъ фактовъ, будто особенность и превосходство великихъ умовъ заключаются именно въ томъ, что они допускаютъ существованіе того, что по ихъ представленію должно существовать,-- серьезные ученые предпочитали холодную фактическую аргументацію Кювье, и Жофруа Сентъ-Илеръ остался прорицателемъ, угадывавшимъ будущее направленіе, пророкомъ по не реформаторомъ, дающимъ это направленіе наукѣ.

Однако, эта побѣда Кювье была послѣднею побѣдой защищаемаго имъ міровоззрѣнія. Въ январѣ того же 1830 года, слѣдовательно, за мѣсяцъ до возникновенія знаменательнаго спора съ Жофруа Сентъ-Илеромъ, въ Лондонѣ вышла книга, которая должна была нанести этому міровоззрѣнію, хотя съ совершенно иной стороны, ударъ, отъ котораго оно уже никогда болѣе не оправилось. Однимъ изъ устоевъ міровоззрѣнія Кювье, подкрѣплявшимъ догматъ о неизмѣняемости органическихъ формъ, было положеніе, что геологическія явленія не представляютъ непрерывной послѣдовательности, исторической преемственности, а, наоборотъ, свидѣтельствуютъ объ отдѣльныхъ, отрывочныхъ актахъ творенія, раздѣленныхъ антрактами, въ которыхъ все созданное подвергалось всеобщему истребленію. Недоумѣніе, возбуждаемое множествомъ ископаемыхъ остатковъ животныхъ и растеній, не встрѣчающихся въ современныхъ фаунахъ и флорахъ,-- недоумѣніе, такъ прозорливо разрѣшенное Ламаркомъ предположеніемъ, что эти прежнія населенія не исчезли безслѣдно, а перерождались въ позднѣйшія и, наконецъ, въ современное намъ населеніе земли,-- Кювье устранялъ совершенно иначе своею теоріей всеобщихъ катастрофъ, уносившихъ въ концѣ геологическихъ періодовъ все живое и оставлявшихъ tabula rasa для новыхъ творческихъ актовъ. Въ жизни консерваторъ и сторонникъ медленныхъ, постепенныхъ реформъ, Кювье отстаивалъ въ наукѣ мысль, что природа шла путемъ революцій, разрушая, чтобы созидать все вновь съ начала. Такова основная идея его извѣстнаго Discour sur les révolutions du Globe. Нигдѣ Кювье не высказывался такъ радикально противъ примѣненія въ геологіи (а, слѣдовательно, и въ біологіи) исторической точки зрѣнія. Вотъ это знаменитое мѣсто его рѣчи: "Долго думали, что прежніе геологическіе перевороты можно объяснить существующими причинами, подобно тому, какъ въ политической исторіи объясняютъ прошлыя событія, зная страсти и интриги современныхъ людей. Но мы сейчасъ увидимъ, что, по несчастію, въ исторіи физической дѣло обстоитъ совершенно иначе: нить процессовъ (le fil des opérations) порывается; ходъ естественныхъ явленій совершенно измѣняется; ни одинъ изъ употребляемыхъ теперь природой дѣятелей не былъ бы достаточенъ для достиженія ея прежнихъ результатовъ". Вслѣдъ за тѣмъ Кювье перебираетъ всѣ современные факторы геологическихъ измѣненій, каждый разъ приходя къ тому же заключенію, что они не могутъ объяснить намъ прошлаго земли. За Кювье установилась слава точнаго изслѣдователя скептически отрицавшаго все, что не опирается на строго-фактическую почву, но, конечно, этого нельзя было сказать объ его теоріи катастрофъ, которую Ламаркъ имѣлъ полное право называть продуктомъ смѣлой фантазіи.

Вотъ это-то смѣло высказанное заявленіе, что по отношенію къ прошлому нашей планеты "нить индукціи порывается", это категорическое отрицаніе примѣнимости въ естествознаніи историческаго метода изслѣдованія подвергъ строгой критикѣ и похоронилъ на вѣки Лайель съ перваго тома своихъ Principles of Geology, вышедшаго въ 1830 году. Понятно то громадное значеніе, которое имѣло въ дальнѣйшемъ развитіи естествознанія появленіе этой книги. Съ первой же страницы Лайель высказываетъ мнѣніе діаметрально противуположное тому, которое заключалось въ только что приведенныхъ словахъ Кювье. Онъ ставитъ положеніе, что геологія -- наука историческая въ буквальномъ смыслѣ этого слова, проводитъ подробную параллель между исторіей земли и исторіей политической и приходить къ выводу, что какъ въ исторіи прошлое поясняетъ настоящее и, наоборотъ, настоящее проливаетъ свѣтъ на прошлое, такъ и въ геологіи можно понять прошлое только на основаніи настоящаго. Изученіе "существующихъ причинъ" ("existing causes") съ этой минуты становится лозунгомъ точнаго естествознанія. Показавъ въ подробномъ историческомъ очеркѣ, какъ постепенно вырабатывалась, начиная съ поэтическихъ космогоній Востока, эта единственно вѣрная точка зрѣнія на задачу геолога, какъ историка, Лайель заключаетъ его словами Нибура: "Кто призываетъ вновь къ жизни уже исчезнувшее, испытываетъ какъ бы блаженство творчества".

И такъ, "существующія причины" и время -- вотъ факторы, которыми, послѣ Лайеля, вправѣ располагать натуралистъ въ своихъ объясненіяхъ прошлаго земли и населяющихъ ее организмовъ. Но, настаивая на этомъ ограниченіи въ выборѣ гипотезъ по отношенію къ геологу, самъ Лайель не счелъ возможнымъ признать его обязательность и для біолога. Провозгласивъ историческую идею, какъ единственную вѣрную путеводную нить для геолога, Лайель не рѣшился распространить ее на біологію. Это необходимо выяснить, тѣмъ болѣе, что нерѣдко высказывается мнѣніе, что на страницахъ Principles of Geology находилось уже въ зачаткѣ все современное эволюціонное ученіе {Это воззрѣніе, между прочимъ, было высказано и "Старымъ трансформистомъ" въ Русской Мысли.}. Девять изданій этой книги, въ которыхъ Лайель неизмѣнно выступаетъ противникомъ идеи трансформизма, служитъ доказательствомъ невѣрности такого мнѣнія. И приходилъ онъ къ этому заключенію не потому, чтобы не далъ себѣ труда взвѣсить аргументы той или другой стороны,-- напротивъ, онъ даетъ самый тщательный анализъ воззрѣній Ламарка, для того, чтобы, въ концѣ-концовъ, отвергнуть его заключенія объ измѣнчивости видовъ и постепенномъ историческомъ процессѣ образованія органическихъ формъ. Правда, Лайеля, какъ многихъ до него и послѣ него, очевидно, отталкиваетъ отъ выводовъ Ламарка послѣдовательность этого ученаго въ распространеніи ихъ и на происхожденіе человѣка, но та же самая послѣдовательность не оттолкнула же его позднѣе отъ выводовъ другого ученаго. Видно, требовались аргументы болѣе убѣдительные, чѣмъ тѣ, которыми располагалъ Ламаркъ для того, чтобы заставить Лайеля склониться передъ очевидностью, хотя и шедшей въ разладъ съ его другими искренними убѣжденіями. У Ламарка онъ беретъ только свое, только то, что соотвѣтствуетъ его собственному складу мыслей; онъ удивляется проницательности, обнаруживаемой этимъ ученымъ въ тѣхъ мѣстахъ его книги, гдѣ онъ говоритъ о необъятности времени, истекшаго съ той поры, какъ земля уже была заселена живыми существами и гдѣ онъ возстаетъ противъ теоріи катастрофъ, и объясняетъ геологическія явленія факторами наблюдаемыми въ современной природѣ, но только дѣйствовавшими въ теченіе этихъ громадныхъ періодовъ времени. Но эти два положенія, высказываемыя Ламаркомъ только какъ болѣе раціональныя, у Лайеля являются неотразимымъ выводомъ изъ подавляющей массы строго обдуманныхъ фактовъ.

Какъ бы то ни было, но вліяніе идей Лайеля на дальнѣйшее направленіе, которое приняло естествознаніе вообще, а, слѣдовательно, и біологія, не подлежитъ сомнѣнію. Для натуралиста окончательно была завоевана идея медленнаго естественно-историческаго процесса, проливающаго свѣтъ на современный строй природы и, что еще существеннѣе, провозглашенъ былъ научный принципъ, по преимуществу историческій, что и объясненіе прошлаго возможно только при допущеніи въ немъ тѣхъ же факторовъ, какіе мы изучаемъ въ настоящемъ. Всякая попытка прибѣгать при объясненіи этого прошлаго къ факторамъ исключительнымъ, не имѣющимъ аналогіи въ современномъ естественномъ ходѣ явленій, была напередъ осуждена какъ не научная. Можно сказать, что Лайель былъ въ извѣстномъ смыслѣ Вико естественной исторіи; его Principles of Geology были дѣйствительно Principi di ипа Scienza nuova: они положили основаніе философіи естественной исторіи, въ точномъ смыслѣ этого слова. Основныя идеи Principles of Geology относятся къ идеямъ Кювье въ его Discours sur les Pevolutons du Globe, какъ основныя идеи Scienza Nuova относятся къ идеямъ Discours sur l'histoire universelle Боссюэ. Если на страницахъ книги Вико сдѣлана первая систематическая попытка разсматривать исторію человѣка какъ естественную исторію, то на страницахъ книги Лайеля сдѣлана первая систематическая попытка разсматривать естественную исторію какъ дѣйствительную исторію.

Въ то время, когда Лайель былъ еще занятъ обработкой третьяго тома своей книги, въ которомъ онъ высказывалъ свое несогласіе съ идеями Ламарка, изъ гавани Давеннорта уже выходилъ Бигль, несшій на себѣ молодого двадцати-двухлѣтняго натуралиста, который изъ впечатлѣній своего кругосвѣтнаго плаванія долженъ былъ вынести зачатки ученія, черезъ тридцать лѣтъ спустя заставившаго самого Лайеля убѣдиться, что не только земная кора, но и ея населеніе подчиняются тѣмъ же неизмѣннымъ историческимъ законамъ.

Мы теперь уже знаемъ всѣ условія, которымъ должно было удовлетворить это ученіе. Вотъ какія требованія были ему заранѣе предъявлены. Морфологу оно должно было объяснить единство органическаго міра, физіологу -- его совершенство, классификатору -- разорванность звеньевъ единой органической цѣпи, наконецъ, послѣдователю исторической идеи Лайеля -- объяснить прошлое органическаго міра, исходя исключительно изъ "existing causes", т.-е. построивъ свое объясненіе на фактахъ наблюдаемой дѣйствительности.

Понятенъ былъ восторгъ, съ которымъ было встрѣчено ученіе, въ могучемъ синтезѣ заключавшее одинъ отвѣтъ на всѣ эти запросы, удовлетворившее всѣмъ этимъ требованіямъ, предъ которыми безпомощно разбились прежнія попытки. Можетъ быть, скажутъ: разъ всѣ условія задачи были опредѣлены, самый отвѣтъ былъ уже тѣмъ намѣченъ. Все это такъ, но, тѣмъ не менѣе, онъ пришелъ тогда, когда умы, наиболѣе къ тому приготовленные, какъ Лайель, уже, казалось, перестали его ожидать, извѣрившись въ его возможности.

К. Тимирязевъ.

"Русская Мысль", кн.VIII, 1893