Ренан Эрнест - Э. Ренан. Собрание сочинений. Перевод с французского под редакцией В. Н. Михайлова. Том III

Э. Ренанъ. Собраніе сочиненій. Переводъ съ французскаго подъ редакціей В. Н. Михайлова. Томъ III. Изд. Фукса. Кіевъ. 1902.

У насъ различаютъ полное собраніе сочиненій и просто собраніе сочиненій; послѣднее можетъ быть неполнымъ,-- и это дало право издателю произведеній французскаго писателя назвать свой сборникъ собраніемъ сочиненій Ренана. Но, кажется, мы имѣемъ здѣсь дѣло съ чрезмѣрною растяжимостью понятія; собраніе сочиненій можетъ быть недостаточно полно; оно можетъ обойтись безъ того или другого, болѣе или менѣе второстепеннаго произведенія. Но когда намъ представляютъ сборникъ, изъ котораго исключены наиболѣе важныя и извѣстныя произведенія писателя, мы, очевидно, не имѣемъ предъ собою собранія сочиненій въ общепринятомъ смыслѣ. И Ренанъ безъ тѣхъ капитальныхъ трудовъ по исторіи христіанства, которые издателю, разумѣется, не удастся дать въ русскомъ переводѣ,-- какой же это Ренанъ? Интереснаго въ этихъ двѣнадцати томахъ, предположенныхъ русскимъ издателемъ, будетъ, разумѣется, не мало; но, несомнѣнно, что подлинное собраніе сочиненій Ренана можно составить скорѣе изъ трудовъ, которые волею небесъ останутся за предѣлами русскаго изданія.

На эти мысли съ особенной настойчивостью наводитъ содержаніе тома, лежащаго предъ нами. Онъ посвященъ "критическимъ и этическимъ очеркамъ" и заключаетъ съ дюжину статей, весьма различнаго значенія, которыя, однако, всѣ были бы, конечно, забыты, если бы не принадлежали Ренану. Въ качествѣ нѣкотораго прибавленія къ его основнымъ трудамъ онѣ имѣютъ интересъ, но сами по себѣ едва-ли. Пожалуй, однако,-- для того, кому личность Ренана интереснѣе его научныхъ трудовъ, онѣ важнѣе послѣднихъ. Онѣ принадлежатъ къ первой половинѣ дѣятельности французскаго историка -- предисловіе подписано 1859 годомъ -- но ужъ и къ этому времени онъ успѣлъ пережить не одну стадію своего многообразнаго развитія. Онъ даже отрекается отъ воззрѣній, высказанныхъ въ одной статьѣ, вошедшей въ сборникъ. Въ то время, какъ онъ писалъ эту статью, онъ былъ еще "полонъ предразсудковъ" относительно французской революціи и формы общества, ею созданной. "Я не видѣлъ еще яда, скрывающагося въ соціальной системѣ, созданной французскимъ духомъ; я не замѣчалъ еще, что революція со своей жестокостью, со своимъ кодексомъ, основаннымъ на совершенно матеріалистическомъ пониманіи собственности, съ своимъ презрѣніемъ къ личнымъ правамъ, со свойственной ей манерой считаться лишь съ индивидуумомъ и видѣть въ немъ лишь мимолетное существо безъ всякихъ нравственныхъ узъ, заключаетъ зародышъ разрушенія, который вскорѣ долженъ былъ привести къ властвованію посредственности и слабости, къ уничтоженію всякой крупной иниціативы". Теперь онъ прозрѣлъ -- и прочія статьи, собранныя здѣсь, рисуютъ его во весь ростъ въ его новомъ видѣ. Робкій политикъ заслоняетъ въ нихъ смѣлаго мыслителя и дѣлаетъ изъ него развѣ блестящаго собесѣдника, тонкаго, возвышенно и религіозно -- въ лучшемъ смыслѣ слова -- настроеннаго, но слабаго своей общественной философіей. Недовѣріе къ жизни, недовѣріе къ людямъ -- наиболѣе выдающаяся ея черта. Подчасъ это недовѣріе, обращенное къ конкретнымъ явленіямъ и основанное на знакомствѣ съ извѣстнымъ порядкомъ фактовъ, такъ сказать, недовѣріе а posteriori, вполнѣ основательно. Такъ, указывая на то, что былая свобода Французской Академіи была обусловлена ея непосредственнымъ подчиненіемъ королю, онъ говоритъ: "не сама абсолютная власть, принадлежащая одному человѣку, дѣлаетъ деспотизмъ столь тягостнымъ и превращаетъ его въ концѣ концовъ въ разрушителя всего либеральнаго и возвышеннаго; причиной этого является скорѣе раздѣленіе этой власти между чиновниками, изъ которыхъ самое положеніе дѣлаетъ посредственныхъ и придирчивыхъ людей" (стр. 167). Въ такой опредѣленной формѣ убѣжденіе, что люди дурно исполнятъ ввѣренное имъ дѣло, болѣе чѣмъ законно. Но у Ренана оно есть лишь выраженіе общаго недовѣрія къ человѣку, недовѣрія настолько глубокаго, что практически оно пожрало все свободомысліе философа. "Если теоріи хороши -- пожалуй, скажетъ мнѣ кто-нибудь -- то онѣ должны быть вполнѣ хороши въ приложеніи къ жизни.-- Конечно, да, но только въ томъ случаѣ, если бы человѣчество было достойно этого и способно сдѣлать это. Теорія всегда представляетъ изъ себя идеалъ: время ея осуществленія придетъ тогда, когда въ мірѣ не будетъ ни злыхъ, ни глупыхъ." Такого времени, конечно, никогда не будетъ, и ждать его въ бездѣйствіи значило-бы только умножать число злыхъ и глупыхъ; впрочемъ, для философа, насквозь проникнутаго убѣжденіемъ въ негодности человѣка быть хозяиномъ въ своихъ дѣлахъ, это число едва-ли можетъ быть увеличено.

Въ этюдѣ о Ламенне читатель найдетъ извѣстный афоризмъ Ренана, столь часто цитируемый, столь глубокій и столь неудачно примѣняемый самимъ авторомъ: "истина въ оттѣнкахъ". Это, конечно, значитъ, что вѣрное сужденіе объ извѣстномъ явленіи принимаетъ въ разсчетъ его индивидуальныя особенности; нельзя основывать характеристику конкретнаго случая на одномъ обобщеніи, къ нему относящемся; жизнь сложна, и на каждомъ индивидуальномъ явленіи сталкиваются многообразные законы; выводъ изъ ихъ комбинаціи и будетъ истиной въ сужденіи о данномъ случаѣ. Сами-же законы -- при всей относительности этого обозначенія -- могутъ быть просты, къ какой бы области знаній и явленій они ни относились. Не такъ судитъ Ренанъ. "Въ геометріи и алгебрѣ, гдѣ всѣ принципы просты и безусловно вѣрны,-- говоритъ онъ,-- можно заняться комбинированіемъ формулъ и спокойно сочетать ихъ, нисколько не заботясь о скрывающихся за ними реальностяхъ. Напротивъ, въ наукахъ политическихъ и моральныхъ, гдѣ всѣ положенія, вслѣдствіе несовершенства своего выраженія и пристрастнаго отношенія, отчасти основаны на вѣрныхъ основахъ, отчасти на ложныхъ, результаты мышленія могутъ имѣть законное значеніе только подъ условіемъ, что они на каждомъ шагу провѣряются опытомъ и здравымъ разсудкомъ... Логика не улавливаетъ оттѣнковъ, а между тѣмъ, всѣ истины моральнаго порядка состоятъ именно изъ оттѣнковъ". Многое можно сказать по поводу этого противоположенія, начиная хотя бы съ того, что такъ называемый здравый смыслъ бываетъ нерѣдко прямолинейнѣе любой "логики", и это ставятъ ему въ заслугу тѣ, которые такъ боятся хитросплетеній и сложности "самовольнаго умствованія", то есть той же логики. Но еще важнѣе то, что не всегда оттѣнки заключаютъ моральную истину. "Онъ бросался на истину,-- говоритъ Ренанъ о Ламенне,-- съ тяжелой стремительностью дикаго кабана, но она легко уклонялась въ сторону, и ему никогда не удавалось поймать ее вслѣдствіе своей неловкости". Едва-ли эта игра достойна истины; не всегда дается она и тѣмъ, кто, крадучись, подбирается къ ней, желая одновременно охватить ее со всѣхъ сторонъ и о комъ сложилась поговорка, что онъ изъ-за деревьевъ не видитъ лѣса. Нерѣдко грубые умы, вродѣ Ламмене, чуютъ истину и именно въ вопросахъ нравственно-соціальныхъ по преимуществу -- во всей ея стихійной простотѣ, а тонкіе искатели ея неуловимыхъ оттѣнковъ удовлетворяются эпикурейскимъ наслажденіемъ ея исканія. Вопреки своимъ теоріямъ, Ренанъ, разумѣется, принадлежалъ скорѣе къ первымъ, чѣмъ къ послѣднимъ. Критики любили отмѣчать его мужицкую натуру и приводить въ связь его происхожденіе съ его произведеніями. И въ послѣднихъ читатель не разъ встрѣтитъ прямое и простое рѣшеніе сложныхъ вопросовъ, которое лишь покажетъ, какъ напрасно бываетъ въ нихъ исканіе тонкихъ нюансовъ. Прекраснымъ образцомъ его можетъ служить основная мысль, которою авторъ желаетъ связать собранные въ его книгѣ этюды. "Всѣ они сводятся къ мысли, которую я ставлю выше всѣхъ мнѣній и гипотезъ,-- мысли, что мораль есть нѣчто важное и истинное по преимуществу, и что она сама можетъ сообщить жизни смыслъ и цѣль... Она представляетъ несомнѣнную основу, которой не сломитъ никакой скептицизмъ и въ которой люди до конца своихъ дней будутъ находить во всѣхъ своихъ колебаніяхъ твердую почву: добро есть добро, зло есть зло. Для того, чтобы ненавидѣть послѣднее и любить первое, не нужно никакой системы".

Вотъ истины, не таящіяся въ неуловимыхъ оттѣнкахъ. Онѣ составляютъ основу пытливаго исканія послѣднихъ и именно онѣ были силой Ренана, что бы онъ самъ объ этомъ ни думалъ.

Намъ неизвѣстно, какія литературныя заслуги заставили издателя избрать редакторомъ своего изданія г. В. Н. Михайлова; одно изъ двухъ -- мы предоставляемъ ему выборъ -- или редакторъ не читалъ перевода, подлежавшаго его редакціи, или онъ пригоденъ для чего-нибудь иного, но не для того дѣла, за которое взялся. Мы не имѣемъ подъ рукой подлинника, но и безъ свѣрки ясно, что переводчикъ не знаетъ, какъ слѣдуетъ, языка, съ котораго переводилъ, и не имѣетъ свѣдѣній, необходимыхъ для перевода, хотя при извѣстномъ вниманіи могъ легко почерпнуть ихъ изъ любого энциклопедическаго словаря. Не говоримъ ужъ о томъ, что переводчикъ не знаетъ транскрипціи самыхъ обыкновенныхъ историческихъ именъ, которыя, очевидно, встрѣтилъ въ первый разъ въ жизни и потому пишетъ Жіотто, Арнольдъ Бресскій (Брешіанскій), Скапинъ, Аукассинъ, Тримальсіонъ; но Кретьенъ де Труа, французскій поэтъ, обратился у него въ "христіанина изъ Труа". Весьма недурно также то, что у французскаго историка XII вѣка оказываются подражатели не только провансальскіе и греческіе, но и георгіанскіе (géorgiens -- грузинскіе?). И это бы еще ничего; но переводчикъ говоритъ о "четырехстахъ бандитахъ изъ Ногарета", хотя Ногаретъ былъ рыцарь, а не городъ, и Ренанъ, очевидно, имѣлъ въ виду солдатъ, которыхъ онъ привелъ съ собою, чтобы взять въ плѣнъ папу. Наконецъ, обративъ человѣка въ мѣстность, переводчикъ превращаетъ мѣсто въ человѣка и говоритъ о картинѣ Жіотто (Джіотто) "на портикѣ храма св. Латрана". Святой Латранъ г. Михайлова, конечно, займетъ въ католическихъ святцахъ мѣсто, достойное его,-- вѣроятно, послѣ св. Кьоды доктора философіи Филиппова; но ни такого святого, ни такого храма не существуетъ, а изображеніе Бонифація VIII, о которомъ говоритъ Ренанъ, находится въ Римѣ, въ храмѣ S. Giovanni in Laterano, перестроенномъ изъ дворца рода Laterani. Еще перлъ: "Что касается меня, то я сожалѣю о томъ времени, когда хорошенькое четверостишіе, написанное однимъ дворяниномъ, было прозвищемъ академіи". Не понявъ текста, весьма простого, переводчикъ не остановился предъ очевидной нелѣпостью и рѣшилъ, что четверостишіе могло быть прозвищмъ. Рѣшается предложить гипотезу: думаемъ, что въ текстѣ этому роковому прозвищу соотвѣтствуетъ слово titre, которое можетъ также значитъ право. Ренанъ сожалѣетъ о томъ времени, когда академиками были свѣтскіе люди, и одно элегантное стихотвореніе уже давало право на вступленіе въ академію; въ этомъ убѣждаетъ непосредственно слѣдующая фраза: "эпиграмма представляла изъ себя гарантію за отсутствіемъ другихъ".

Понятно, что предъявлять болѣе повышенныя требованія -- вродѣ сохраненія несравненной красоты рѣчи Ренана -- въ этой нескладицѣ не приходится. Думается, что, получая безданно-безпошлинно оригиналъ, можно бы относиться къ нему съ большимъ почтеніемъ и, пользуясь формальной безнаказанностью, не представлять его русскому читателю въ уродливомъ видѣ.

"Русское Богатство", No 9, 1902