Хвощинская Надежда Дмитриевна - Вьюга

H. Д. Хвощинская

Вьюга

Отрывок

1888

Хвощинская Н. Д. Повести и рассказы / Сост., подготовка текста, послесл., примеч. М. С. Горячкиной.-- М.: Моск. рабочий, 1984.

Ольге Алексеевне Новиковой

Se fosse amico il Re dell'universo,

Noi pregheremmo lui per la tua расе,

Da ch'hai pietà del nostro mal perverse

(Inferno V) {*}

{* Будь мы угодны пред царем созданья,

Мы б помолились о тебе за то,

Что жалостлив ты к грешному страданью.

(Ад. V)}

Сторона глухая, очень далекая. К чему подробности, где она именно, кто и как в ней живет,-- угол нашей родной стороны. Кто о нем слыхал, кто читал, кто и сам бывал.

Ноябрь. День будто не рассветал с утра, а к вечеру темнота становилась непроглядная,-- белая темнота земли, засыпанной снегом, и неба, полного снега. Широкая поляна обрывается овражком; речка в глубине его стала еще в сентябре, а теперь сугробы занесли ее почти вровень с берегами. За ней крошечный поселок; короба его кровель волнуются, будто ряды могил, а над ними, на сумраке, мелькают пятна сосен, неясные как привидения. На другой стороне оврага поляна идет отлого в гору, наверху сосны крупнее и стройнее; под ними прижалась низенькая бревенчатая церковь, а вокруг нее ряды уж настоящих могил, уж совсем заметенных...

В нескольких шагах от церкви стояла изба, довольно большая в сравнении с избами поселка, крытая соломой, но с трубой, из которой тяжело поднимался дым; его опрокидывал и расстилал ветер, хотя не сильный, но обещавший непогоду. Снег еще не шел; на поляне еще была заметна узкая дорога. У крылечка избы она даже лоснилась под ярким светом из окна...

Роскошь неожиданная: окно с большими стеклами, а свет -- от лампы.

Лампа, маленькая и бедная, горела на некрашеном столе пред раскрытою книгою; на голой стене была еще полка с книгами. К столу был придвинут старый стул; была еще переносная скамейка и лавка, вделанная в стену. В глубине -- узкая дверь и за ней темная каморка.

Эта половина дома называлась "чистой", "горницей". В другой половине, старой и низенькой, живут хозяева: дьячок, он же церковный сторож и могильщик, и его жена, люди, может быть, еще не старые, но кто помнит года людей, до которых нет никому дела. Десять, а может быть, и двадцать лет дьячок по праздникам прислуживает в церкви; священник приходит из селения,-- он живет там, не в этом пустыре. В будни дьячок иногда является за каким-нибудь делом в селение, но это чаще бывает летом. Летом видят и его жену, когда она, пользуясь теплом и бесконечно светлыми вечерами, выходит шить на завалинке? Детей нет. Давно, когда по весне зеленела поляна, видали издали их белые рубашонки, слышали их крики и смех,-- но, должно быть, уж очень давно: всех своих и детей и подростков старики в разное время снесли к церкви, под сугробы. Они, однако, не одни в своей просторной избе: в "горнице" у них помещается жилец.

Этот жилец стоял у окна, глядя, как его затягивало холодом и как все тусклее становились остававшиеся продушины. Он наблюдал, как морозные иголки сцеплялись в звезды, в треугольники, как из них росла путаница веток, крестов, кореньев; делалось досадно, когда некрасивая льдинка, прилипая не у места, портила общий рисунок, нарушала задуманный узор... Точно, делалось досадно: наблюдавший думал только о морозных узорах. Больше думать ему было не о чем.

Ему казалось лет тридцать, не больше; его не старила даже худоба, заметная в вытертом мешковатом пальто. Он был бледен, дышал устало; глаза светились, какие-то равнодушные; на губах пробегала улыбка. Это был человек поконченный.

В самом деле, о чем думать? Молодость оборвана семь лет назад. Труд и знание, животворящие идеалы, настойчивые стремления, страстные порывы, общение с лучшими людьми, их совет и руководство, поддержка честной дружбы, беззаботное веселье товарищества, неясные мечты еще не изведанной любви... где все это? Да уж было ли это? Полно, бывает ли это когда-нибудь?..

В утешение себе, в успокоение, не напустить ли себе в голову, что этого ничего нет, что счастье -- бред, а цели -- чепуха, что они только мерещатся людям, потому что люди глупы, что все прах и заслуживает только ненависти и насмешки?.. Мудрые так и решают. Жаждать каких-то благ,-- и не одному себе, а в компании,-- подкрепляться трусливой верой... К чему, когда нет ничего? А если нет ничего, то не все ли равно, где ни кончать,-- среди наслаждений цивилизации, интеллигенции... еще чего? Или вот так. Все равно!

Образов кругом, образов без конца... Все равно!..

Он закрыл руками лицо; между худыми пальцами вдруг брызнули слезы. В душе прорвалось что-то детское. Вдруг грянуло, словно обожгло, не воспоминание, не чувство, не ощущение,-- что-то,-- и выразилось, одним словом:

-- Мама...

Она приехала следом за ним в тот же год. Единственный; только и было их двое в целом мире. И все перенесла... Темень какая, не видно. А так и выбирал место; чтобы прямо против окна. Холодно ей. И весной-то, копал, земля еще не оттаяла...

Он не знал; он был, кажется, рад ее смерти. Он так любил ее, что без слез отпустил отдыхать. Это вот теперь сорвалось.

И то не о ней. Жаль не ее искреннего святого веселья, не ее благословения, не ее ласки, когда, бывало, уходит ночевать в свою комнату. Жаль не того, что больше нет ее, а того, что она когда-нибудь была тут и выносила...

Да, стало как-то легче, когда она вздохнула в последний раз. Бог с нею. Что, если бы одинокой осталась она? А это было бы скоро. Предчувствовала, бедная голубка! материнских глаз не обманешь, и мужества было меньше... "Как ни жить, но жить вместе..." Отмучилась.

-- Николай Михайлович, ты еще свою лампочку не погасишь? -- послышалось из дверей хозяйской половины избы, и на пороге явилась хозяйка.

-- Рано,-- возразил, не оглядываясь, жилец.

Другая роскошь -- деревянные часы в эту минуту, шипя, пробили шесть.

-- И то. А мой старик спать залег на печь. Ты станешь свою книжку читать, а я приду пряжу сучить. Можно?

-- Милости просим,-- отвечал он.

Она ждала ответа; это повторялось всякий вечер.

-- У тебя светлее,-- договаривала она, идя к себе,-- и страха нет, нежели когда с лучиной.

Скоро зажужжало ее веретено. Часы обрадовались, что на них обратили внимание, и защелкали громче. Эти звуки не убаюкивали, не наскучали; они тянулись, как что-то неизбежное, непреложное. Мысль застыла. Одно томящее ожидание -- вот-вот сейчас кончится... Что?.. и полнейшее сознательное убеждение, что конца не будет. Даже ничто не шевелилось; разве изредка тень от руки хозяйки.

Вдруг молодой человек сделал резкое движение и ближе наклонился к окну.

-- Николай Михайлыч, ты бы, батюшка, лучше отошел; вон,-- прямо грудью на холод.

Он не слушал и всматривался. В конце поляны, над оврагом, что-то засветило среди мрака, тускло, красно, будто зарево, поднималось выше, разгоралось жарче. Пожар? Но чему там гореть?

Свет все вырастал; чрез несколько минут он разделился большими туманными кругами, потом рассыпался искрами; они прыгали, как огни на болоте; то отделялись, то скучивались, вдруг собрались тесно вместе и понеслись по дороге, прямо к избе. Послышался топот, визг полозьев, голоса.

-- Господи помилуй! что такое? -- вскричала, вскакивая, хозяйка.

Жилец выбежал в сени.

У крылечка стояла кибитка, тройкой, светился десяток фонарей, толпились люди,-- одни верхами, другие выбирали из кибитки, кого-то высаживали.

-- Вотяков! Николай Михайлович! -- раздалось звонко.

-- Я! Здесь! -- отвечал он.

Кто-то бросился ему на шею; он приподнял что-то легкое и внес в избу. К его лицу прижимались холодные нежные щеки, его крепко целовали... Женщина? Девочка? Она бросила шубу на пол. На ней что-то бледно-голубое; на голове красная шаль; она бросила и ее.

-- Я -- жена Вани. Он тут. Милый, здравствуй, здравствуй. Ты меня никогда не видел. Я -- Катя, жена Вани Заборовского. К тебе приехали. Вот и он идет...

-- Отрекомендовалась! -- весело сказал, входя, молодой господин, закутанный в шубу.-- Здравствуй, Вотяков. Не узнаешь? Разумеется, не ждал! Вот ей обязан. Мы -- новобрачные, она выдумала...

Вотяков оглядывался, потерянный. Молодая женщина все держалась за его руки.

-- Вы? Вздумали ко мне? Но вы меня не знаете...

-- Знаю, знаю! -- прервала она.--- Ах, не говори мне вы... Все знаю! Ты его друг, у вас все было заодно, вы вместе пропадали... Его бог помиловал, а ты... Где же мама?

-- Мама?

-- Твоя мама! Я ее ножки поцелую...

-- Мамы нет...

-- Господи!

Она опять бросилась ему на шею.

-- Нет? Умерла? Ты один? Давно? Ваня, слышишь? Один, с весны, давно...

-- И не написал! -- сказал Заборовский.

-- Кому?

-- Я столько раз давал адресы...

-- Я не получал.

-- Тебя переводили?

-- Я здесь безвыездно пять лет.

-- Так это обыкновенная история! -- возразил Заборовский, нетерпеливо смеясь.-- Ну, этот вопрос исчерпан: свиделись. Возобновим знакомство. Мы, друг мой, совершаем свадебное путешествие. Оригинально, не правда ли, по сугробам? Все-таки летим сравнительно на юг; не на золотое солнце, а в золотой Питер, к людям, на свет божий. Ведь она ни о чем понятия не имеет! Ведь всего пятнадцать лет,-- совсем девочка. Мы получили une dispense и три недели тому назад соединились... Так ли, три недели, Catherine?

-- Да,-- выговорила она.

-- Пятнадцать лет, но хитрость -- совсем зрелая, женская! Вообрази, берет с меня, уж не просто -- слово, а целую клятву, что я исполню ее первое желание. Делать нечего; сам знаешь: женщина если что затевает... и, наконец, нельзя же! Добиваюсь, что такое? -- молчит. Третьего дня приехали в Т*, она объявляет: "Вези меня к Вотякову". Полсотни верст, но клятва!!

Она все смотрела на Вотякова. Он тоже взглянул пристальнее в ее беленькое кругленькое личико и огромные черные глаза с закрученными ресницами. Ее волосы, обрезанные до плеч, влажные от мороза, уж высохли и кудрявились.

-- Рассказывай о себе,-- сказала она тихо.

-- Мне рассказывать нечего,-- возразил он,-- вот все тут.

-- Чего же ты ждала больше? -- спросил муж.

-- Все! -- повторила она,-- только?

Она зажала лицо обеими ручками; Вотяков отвел их и поцеловал.

-- Полно, голубушка...

-- Я не знал, Catherine, какая ты нервная,-- заметил Заборовский.-- Спроси его самого; ему,-- натурально, сравнительно! -- еще не так дурно, как бывает. Не особенно глухо: город хоть уездный, всего пятьдесят верст; может быть общество... И здесь -- комфорт, чистое помещение. Как тебе удалось такое найти?

-- Пристройку сделали.

-- Ты сам? на свой счет. Нашлись средства? -- договорил Заборовский с грустной улыбкой.

-- Мать привезла с собою, что собрала, денег,-- нетерпеливо отвечал Вотяков.

-- Ликвидация... Да!! Трудны бывают ликвидации!.. А хозяева что? Они, кажется, не здешние уроженцы: говорят по-человечески.

-- Да, они из-за Москвы.

-- Это приятно; можно их понимать. Видишь, Catherine, вот и еще: он не так и одинок... Во всяком положении нужно мужество, душа моя; некоторая покорность неизбежному. Все беды от мечтаний, от преувеличений, от поэзии... Кстати, Вотяков, вообрази: поэтесса! Много на алтарь супружеское повиновения возложено всесожжений,-- идиллий, посланий к луне, к господу богу... В их стороне растут все такие-то барыни: или жиреют, или витают в облаках. А она -- все так сложилось -- единственная, балованная, матери нет. Отец, знаешь, заводчик, богач Баратаев...

-- Не знаю.

-- Как не знать; верно, пропустил мимо ушей. Его все знают; дело было замечательное. Он меня и выписал именно для этого самого дела... По репутации! я -- присяжный поверенный недавно, но la valeur n'attend pas le nombre des annêes! {талант не нуждается в закалке временем! (франц.)} -- прибавил он, хохоча.-- От нее заимствуюсь поэзией. Я прожил в их трущобе несколько месяцев; познакомились. Отец очень хлопотал о ее воспитании,-- конечно, оригинально, беспорядочно. Например, держал у себя на заводе англичанина-мастера, еще за старшего большое жалованье платил, а тот путает, ну и напутал! вся каша по его милости заварилась... Но очень был привязан вот к этой молодой особе, учил ее, учил, развивал, читал... Нашелся музыкантик из несчастненьких: Огиньский да Шопен,-- ну!.. И в особенности некая мадам Камилль, бывшая подруга одного вот такого, как ты. Дочь у нее взрослая. Как умер ее любезный, ехать им на родину не с чем, да и не к чему; они и свили себе гнездо у ее батюшки; тоже развивали, учили жизни, по горам, по долам, по избам...

-- Где они теперь? -- спросил Вотяков.

-- Пока остались с папашей; все вместе ко мне приедут,-- отвечала Катя, встала и обходила комнату.

-- Ты озябла? -- спросил муж.

-- Нет.

-- Конечно, мудрено озябнуть... Полюбуйся, Вотяков: ещё образчик изящного вкуса, изобретательности и прочее -- для свадебного путешествия стеганый балахон на пуху, собственного фасона... Ну-с, я пожил там, справил дело моему клиенту и затем дал совет -- порешить с своими заводами и со всеми затеями, потому что -- кто знает, на что еще нарвешься; продать, не мешкая, благо встретился храбрый покупщик, ликвидировать крупненький капитал и ехать с ним, где можно поместить его выгоднее и безопаснее. Он убедился; а я, чтобы самому не возвращаться только с грузом надежд,-- я захватил с собой вот залог... Поди сюда, Катя.

Он потянул ее за полу блузы и посадил к себе на колени.

-- Ни о чем понятия не имеет. Вот в Питере повеселимся, наделаем нарядов, людей посмотрим, поучимся держаться. Много надо еще поработать...

-- Вас нужно, Катерина Васильевна,-- произнес, появляясь, рослый лакей в меховом пальто, но в белых перчатках, которыми заменил дорожные.

-- Куда? Зачем? -- спросил Заборовский.

-- Хозяйка...

-- Что ей нужно?

-- Я есть хочу! -- вскричала Катя.

-- Вот, я так и знал! Я говорил -- переночевать там, в селении, а сюда ехать утром.

-- Ничего ты не знаешь,-- весело прервала она,-- уж все готово. Ведь мы едем целым домом,-- обратилась она к Вотякову.-- В деревне оставили возок, людей; в кибитке легче... С нами все есть: погребец, складной самовар,-- а я и в городе и в деревне запаслась разными разностями... Пусти, Ваня, некогда...

-- Хозяйка предлагает внести другой стол, небольшой,-- докладывал лакей,-- я осмотрел, у них чисто...

-- Хорошо, хорошо.

В избе хозяин не слезал с печи; извозчик и провожатые ели из дымящейся чашки; хозяйка угощала их и хвалилась Кате, как разогрелись привезенные хлебы и закуски.

-- Жареное-то и застыть не успело; у попа из печки его взяли,-- смеялись провожатые.-- Затейница барышня! Только сбирался батька заговеться...

-- А вы вместо него заговеетесь,-- весело отвечала Катя.-- Хозяюшка, и окорок тоже вам, угощай гостей.

-- Вот покорно благодарим. Одно, что заговенье без выпивки.

-- Это уж не прогневайтесь, у нас не водится,-- сказала хозяйка.

-- На месте будет, как доедем,-- прибавила Катя.

-- Живо доедем! С фонарями.

-- Вот что у них хорошо,-- сказал с печки дьячок,-- чай они заварили. Дух какой! Московский, надо быть?

-- Нет, дедушка, лучше: с Ирбита, с ярмарки,-- отвечала Катя, останавливая лакея, который желал нести в "гостиную" сервированный стол, как это делается на сцене.-- Вот откушай.

Она налила стакан и, держа его, вспрыгнула по выступам печи.

-- Ишь ты, котенок! -- вскричал старик, с радостью схватывая подстаканник.-- Спасибо, милая!

-- На здоровье. И еще налью. А кружечка тебе от меня на память.

-- Что ты, что ты...

-- Непременно;

-- Это она, как покойница Николая Михайловича матушка,-- сказала хозяйка,-- все, бывало, отдает: "Все здесь ваше; даст бог уедем, все вам после нас останется". Так и говорила: "Даст бог". Все одно в уме держала -- уедет, да вот не уехала.

-- А хотелось ей отсюда?

-- Как не хотеть. Хоть, и небогатая, а все непривычна. Хлебы замесить, постряпать, пол подмыть... Это она от Николая Михайловича потихоньку, когда он куда уйдет: не допускал; меня попросит, а то сам,-- дрова, воду,-- что только может. И тоже опять: пища. Какая у нас пища? Бывало, бедненькая, посидит-посидит, да так и встанет. Видно, что голодна, только не доказывает. Разве когда Николай Михайлович зайца или птицу какую поймает... в силок; ружье -- сохрани господи, нельзя. Так тогда она и покушает. Жалость смотреть... Раз он ей из города два яблочка принес; она увидала, заплакала -- сколько лет в руках не было! Это он тем годом три месяца в городе прожил, у исправника, сына его учил. Можно было, потому -- исправник, и все будто под секретом; у другого кого и вовсе бы нельзя. Умный он: очень ученый человек, Николай Михайлович. Если бы ему почаще так... Двадцать рублей заработал. Но уж нынешнее лето -- где! Без того был плох, а уж после матушки своей... Любил ее очень... А пуще всего по нем она изводилась; хорош, умница -- пропадает! Все скрывает, все: "Его святая воля",-- а то и посмеется, а видно было -- точит ее.

Молоденькая женщина слушала, сложив ручки.

-- Родня он вам? -- спросила хозяйка.

-- Нет.

-- Catherine! -- громко раздалось из горницы.

Она будто проснулась и пошла. Сервированный стол был уже внесен, в дорожных подсвечниках горели длинные свечи; столично воспитанный служитель постарался придать избе вид салона. Неожиданное яркое освещение почти поразило Катю. Ее бы еще больше поразило то, что без нее, в эту четверть часа, было говорено между ее мужем и Вотяковым.

Оставшись одни, оба казались затруднены. Заборовский потупил голову и постукивал ногою в пол. Вотяков молча встал и ходил, вернее, нетерпеливо метался на нескольких шагах комнаты.

-- Ты удивлен? -- спросил наконец Заборовский, улыбаясь.

Вотяков остановился.

-- Нашим приездом? Да?

-- Именно вашим,-- повторил Вотяков.-- Именно вашим. Вас я никогда не ждал видеть. Я бы не удивился, если бы эта милая женщина явилась совсем одна...

-- А, понравилась! Влюбился? -- вскричал, смеясь, Заборовский.-- Проворно! Видно, и в вашей стороне... Да что: тут-то для любви и самое житье! Но делать нечего, любезнейший: жена ближнего! Ты, впрочем, не можешь жаловаться; ты ей хорошо отрекомендован...

-- Она называет нас друзьями, вы говорите мне ты, чего никогда не бывало.

-- Ну да, мы не были коротко знакомы...

-- Нет, хуже: мы раззнакомились, разошлись...

-- Будто бы? Вообрази, я и не помню. Ведь -- семь лет! Не юридическая давность, но все-таки много воды утекло... К тому же, я человек тебе обязанный. Не шутя,-- потеха! Я должен быть тебе благодарен; я отчасти одолжен тебе... как это говорится, моим семейным счастьем, любовью и прочее. Твое имя все решило. Слушай... Я откровенен. Я там веду папашино дело с рабочими, но не забываю и свое дело, ухаживаю за барышней. Для юной души -- новость положения и все такое; смущена -- но... ничего решительного: ни да ни нет. Вдруг приезжает к цапаше приятель и рассказывает, расхваливает, как ты куда-то блистательно изготовил его сынка. Я слышу: "Вотяков!" Постой: идея! Тема для сенсационных рассказов: "Знал тебя, уважал, разделял убеждения, вместе пострадали". Моя поэтесса с ума сходит: и я -- герой, и ты -- герой...

-- Вы осмелились...-- вскричал Вотяков.

Заборовский не слышал за собственным смехом.

-- Я, не теряя времени -- к папаше: "руку и сердце!" Вообрази, не польщен! Но я тогда тащил его из петли, и перейди я на другую сторону... Ну, удача делает человека добрее. Удалось. Только денег, плут, не дает в руки, приходится до поры до времени ублажать дочку. Перевезу его в Питер, схватим кусочек железнодорожной концессии... На радости и старые счеты забыты... какие там они у нас были? Эх, если бы тогда вместо дальних странствий дать вам хорошенькие командировочки...

-- Замолчите! забыли старое? -- вскричал Вотяков,-- забыли, что я первый из всех не захотел вас знать, что я вам сказал в лицо... Повторить, что я сказал?..

-- Некогда повторять, любезнейший,-- возразил, отступая, Заборовский,-- и силы будут неравные... И неучтиво: я с дамой. Воздержитесь... Catherine!

Она вошла, рассеянная, думая только о том, что говорила хозяйка.

-- Какой ты бледный, ты все хвораешь,-- сказала она Вотякову.

-- Сама жаловалась, что голодна, а целый час там ведет беседы,-- сказал Заборовский с шуткой, полной сдержанной злости.-- Твои запасы, и уездные и деревенские, никуда не годятся, в рот взять нельзя. Если, высоким слогом, ты желала преломить хлеб с другом, то не удалось.

Вотяков подал ей кусок черного хлеба.

-- Твой,-- тихо сказала она, держа его за руку, и съела, глядя ему в лицо.

Заборовский налил себе чаю и пил.

-- Весна еще далеко,-- выговорила Катя,-- если бы тебе потеплее, полюднее...

-- Все равно,-- возразил Вотяков.

-- Нет!.. Ведь это можно... Ваня, ведь можно там напомнить, просить? Неужели не сделают? Ваня, я пойду просить. Я хочу, чтобы он приехал к нам... Ах, уедем сейчас, вместе!

-- О милая, как проворно! -- сказал, смеясь, Вотяков.

-- И главное, как бестолково,-- хладнокровно заметил Заборовский.-- Из таких изб прямо в Петербург не перелетают; ты это можешь знать, и даже очень хорошо знаешь. Если он намерен лечиться серьезно, следует обратиться к хорошему врачу. Наконец, если и переведут как-нибудь поближе, надо думать, как пристроиться, чем жить, поискать занятия,-- натурально, частного,-- тоже где-нибудь в селении... Выдумала! прямо в Петербург, которого сама не видывала...

-- Пожалуйте на минуту,-- почтительно отозвал его лакей.

-- Что там?

Заборовский встал, споткнулся о скамейку и выбранился. Катя взглянула ему вслед.

-- Любишь ли ты его? -- спросил Вотяков.

-- Боюсь,-- выговорила она будто вскользь, но твердо, и встала.-- Осмотрю у тебя всякий уголок. Знаешь, что я думаю, что всего ужаснее? Вот ты нам рад, тебе весело; будто темноту разорвало, свет проглянул на минутку,-- так, просветик, промежуточек. И ты знаешь, что это на минуточку, что сейчас темнота опять все заволочет, сейчас, сейчас, все ближе... все уходит, не воротится, а завтра, завтра, и дальше, все холод, все тьма, пустота, бесконечное... И все уплывает, а надежды нет...

-- Милая, не говори так! Ты молода...

-- О, ты не говори! Что ж мне, для себя нужно, что ли? Я видала, знаю, слыхала... Но, господи, дай хоть это!.. Нет, верю, свидимся, не расстанемся! Слушай. Отец мне не откажет. Не хочу я веселья, нарядов, ничего этого! Упрошу отца, он купит деревню, в тепле, в цветах, русскую, милую деревню. Уедем туда,-- ты, Камилль, Анночка. Будем жить тихо, молиться, радоваться, делать всякому добро. Хочешь? Приедешь?

Дрогнула какая-то тень; Катя оглянулась на стены. Бедная лампа, теряясь в сиянии канделябров, едва освещала этот угол. В деревянном киоте была прелестная Мадонна с младенцем у груди и белой розой в руке,-- копия со старинного мастера.

-- Мамин образ? -- спросила она, шепча, как в церкви.

Вотяков наклонил голову. Она крестилась.

-- А это что? -- спросила она, пересиливая слезы и показывая на книгу, раскрытую на столе.

-- Вот что,-- отвечал он, водя пальцем по строкам:

Будь мы угодны пред царем созданья,

Мы б помолились о тебе за то,

Что жалостлив ты к грешному страданью...

Она откинула листы и взглянула на заглавие.

-- Не читай ужасов. Будем ждать.

Они стояли, держась за руки...

-- Так чего ж еще! Пора! -- говорил, возвращаясь, Заборовский,-- Catherine, одевайся; поздно. Сейчас подадут кибитку.

-- Нет и двух часов, как мы здесь,-- возразила она.

-- Не ночевать же здесь! Будет вьюга...

Лакей вбежал суетливо.

-- Дьячок не отдает серебряного подстаканника,-- обратился он к молодой госпоже,-- говорит, вы ему подарили...

-- Ну да, подарила.

-- Стало быть, пару разрознили...

-- Куда же ты? -- вскричал муж.

-- Проститься с хозяевами; их-то, вероятно, я век не увижу... А с тобой -- поживем! -- радостно сказала она, уводя с собою Вотякова.

-- Выскочил! Батюшка, Николай Михайлыч, побойся бога... Холод такой! -- кричала хозяйка.

Он с крыльца смотрел вслед, покуда мелькали фонари...

Весной дьячку и его жене осталась в полное владение опустелая горница. Голубое облачко ладана застилало лик радостной Мадонны. "Батюшка", кончив литию, кушал из серебряного подстаканника остатки сбереженного ирбитского чая.

Через несколько месяцев в далекой чужой стороне, под вьюгой померанцевых цветов, томилась и умирала молодая женщина. Зимний сезон был оживленный; ее наряжали, показывали, учили уму и веселью; ее оскорбляли, перед ней лицемерили и, наконец, роскошно отправили "поправляться...". Сизые горы, Лазурное море; на солнечных дорожках сверкают фазаны, в сумраке чащи белеют мраморные богини. На скамье под шатром красного зонтика -- компаньонка в высокой шляпе, с романом Мопассана в руках; на песке растянулся модный франт и рассказывает, как сейчас купался... Катя отошла далеко, стоит, смотрит, смотрит... вспомнила. Было счастье... давно! Потом -- толкотня сытая, жадная, бессмысленная, безжалостная, бессовестная. Все чужое, все чуждое; ни привета, ни человеческого слова... Неужели так доживать?

Цвет сыплется... Снеговая вьюга легче...

ПРИМЕЧАНИЯ

Написано в 1888 г. Впервые напечатано в газете "Русские ведомости", 1889, No 4. Печатается по тексту второго издания книги "Альбом. Группы и портреты". СПб., 1889.

С. 354. Новикова Ольга Алексеевна (урожд. Киреева, 1840--1925) -- русская публицистка.

С. 360. Огиньский Михал-Клеофас (1765--1833) -- польский композитор.