Розанов Василий Васильевич - Из судеб русской литературы и общественности

В.В. Розанов

Из судеб русской литературы и общественности

Проф. Ив. Иванов. Иван Сергеевич Тургенев. Жизнь. -- Личность. -- Творчество. Нежин, 1914. Стр. 755+XVIII.

Читайте, пожалуйста, эту книгу, -- читайте ее все! Она дает читателю огромное наслаждение не только следить за сложным, волнующим и поучительным рисунком жизни великого русского романиста, но и попутно дает критику умудренного опытом человека на все вообще "русские обстоятельства", на русскую политику и так называемую нашу "общественность", которую хочется назвать бездельем около дела. Справедливо или несправедливо, но во всяком случае без проигрыша для книги, г. Иванов избрал Тургенева в некоторый "кумир своего сердца", -- отдавая ему во всей литературе первенство за разнообразную просвещенность ума и за спокойствие его суждений, его общего миросозерцания... Не входя в оценку этого взгляда, заметим только, что таковое отношение сообщило всей книге патетический тон. Книга -- не ученое, холодное, объективное исследование, все равно автору -- "какое" и "о чем", лишь бы оно было как можно более "ученое". Эти противные бездушные ученые книги нет сил читать: в них автор пялится перед читателем или скорее перед ученою академиею, показывая, чем и как он "обвешан", что на нем "навешано"... Как бедная нищая "манекен", на которую продавщица в магазине готового платья набрасывает попеременно пальто, накидки и всяческие товары магазинного богатства... Магазин богат, человек беден. "Наука высоко стоит", но "ничего не стоят ее представители"... Тургенев волнует и очаровывает проф. Ив. Иванова, потому что действительно на Тургенева легли благодатные тени в редкой гармонии цветов. Из прошлого -- это тень Станкевича, Белинского, Грановского и всей плеяды "40-х годов", со стоящею за нею натурфилософиею Шеллинга и универсальною диалектикою Гегеля; из будущего -- тень восходящего позитивизма и реализма. С Востока -- лучшие дворянские русские традиции, с их бытом, приветом и милыми "закоулочками"; с "затишьем" и "лишними людьми" захолустных уездов; с ружейной охотой. С Запада -- могучая городская культура и шум политических движений. Тургенев попал или скорее сам вошел в самый центр всего этого, в самый узел всего этого. В нем было множество начинающихся "нет", и на него легли последние "да" замирающих эпох. Ему невозможно было не стать скептиком: но самый скептицизм его -- как тепло он выражен в "Довольно", в "Призраках"! Историк сказал бы: "Уж если отрекаться от Бога, то -- с Тургеневым", уж если "не нужно отечества -- то по-тургеневски". Но нельзя не сказать, что обширные отрицания задели все тургеневское существо: отрицания, которые позднее были названы отвратительными. Все-таки слово и понятие "нигилизм" сковалось в душе Тургенева. "Бедный Тургенев!" -- прошепчет не одна душа, любящая, и безгранично любящая его.

Как это часто и случается, автор книги любит свой "предмет" по закону контраста. Он любит его боевой любовью, с значительною примесью демократических чувств, но демократических -- в связи с государственностью. Это сообщает тонкий и острый вкус книге. С замиранием души мы читаем страницы, впервые сказанные в нашей литературе о Герцене (в характеристике его отношений к Тургеневу):

"Мы видели, какой широкий, благодарный путь открывался влиянию Герцена в начале царствования Александра II. Деятели величайшего преобразования готовы у него учиться. Высшие чиновники щедро снабжают его новостями, с великим усердием читают "Колокол". Государь -- один из постоянных читателей. Со всех сторон издатель слышит: "Колокол" -- власть. И он же губит ее, -- превращает "Колокол" в испорченную бумагу. Причину и предсказание гибели он услышал в самом начале рокового пути от уважаемого им простого, умного русского человека, старообрядца Мартьянова. "Так ли, иначе ли, а "Колокол"-то вы порешили, -- говорил он Герцену, только что вступившему в союз с польским жондом. -- Что вам за дело мешаться в польские дела? Поляки, может, и правы, -- но их дело шляхетское, не ваше". Никогда Герцен публично не признавался в этом... Это отношение Герцена к полякам, восставшим на русскую государственность, как равно и огаревский социализм, -- заставили русских читателей отшатнуться от "Колокола", а правительство -- взглянуть на его издателей как на своих опасных врагов" (стр. 617).

Герцен добровольно, sua sponte, уступил свое место "влиятельного человека", влиятельного ума и советчика -- Каткову, с необозримыми последствиями сей "пересадки" для России... Бедная, великая, терпеливая страна: ты терпишь не только от врагов своих, но и от решительно скверных друзей. Самолюбие, переходящее в мелкое тщеславие, требовало у Герцена, чтобы он был непременно в "оппозиции" правительству, даже когда оно работало над великими реформами. Что реформы? Русскому "оппозиционеру" нужна отставка: и вот если бы "правительство" бросило все дела и превратилось в "лишнего человека", хныкающего над "Дневником" о своей злоключительной "отставке", публицист Герцен был бы на его стороне. Серьезно, послушать наших "оппозиционеров" и подвести итог их желаниям, то выйдет именно это: неделание, отставка, с сохранением по-русски "пенсии и мундира". Под этим требованием слышится только безграничная лень, безграничное вековое отлынивание от работы, эпикурейская и фарисейская критика человека и людей, которые сами не способны двинуть пальцем. Все-таки при всех ошибках, при всех недостаточках, правительство у нас встает "с зорькой", тогда как общество, и либеральное, и консервативное, "валяется в кровати до 12 дня"...

И право же не ему и не такому умничать над "правительством"...

Прелестна в книге и общая характеристика Герцена, характеристика способностей и ума его, -- самой души. Герцен с необозримыми "сочинениями" своими вообще напоминает Чацкого с его "речами" из "Горя от ума"; а о Чацком мы не должны забыть дальновидного словца Пушкина, что он в сущности "не умен". Герцен сверкает остротой и талантом на каждой своей странице... Все страницы прелестны, но именно как страницы. Как кусочки, как слова, как фразы. Opera omnia [Все написанное; полное собрание сочинений (лат.)] его решительно вызывает в памяти слова Пушкина о Чацком, и о самой личности его приговор гораздо более скорбен, чем о его блестящих книгах. Так блестит красавица, входя на бал; но мамаша, оставшаяся дома, одна знает в грустной душе своей, что на ее дочери надеты стразы и нет ни одного настоящего камня.

"Отношения с Тургеневым, -- говорит проф. Ив. Иванов, -- бросают едва ли не самый яркий свет на личность Герцена. Какая беспомощность мысли в усилиях доказать мессианское значение русского народного быта! Сколько житейского неведения и книжного простодушия в увенчивании крестьянской земельной общины и русской рабочей артели как высшего предела социальных исканий человечества! Какая немощь воли, ослепление ума и опять все то же неведение и непонимание жизненной и исторической правды -- в ретивом усердии за Польшу! И сколько, наконец, легкомысленной привередливости (вот словцо! -- В.Р.), и как мало достоинства и мужества в идейной борьбе даже с испытанным другом и добродушнейшим противником (с Тургеневым)! В основе отнюдь не прирожденная злобность, не нравственная и умственная ограниченность, -- а барственно-артистическая самовлюбленность блестящего изобретателя картин, фраз и тешащих воображение явлений прошлого и настоящего, неизлечимая избалованность "русского гения", самоусладительная безудержность широкой -- точнее, широко распустившейся -- натуры, с молодых лет огражденной счастливым положением от необходимости суровую правду жизни добывать личными усилиями, -- вдумчивую, ответственную мысль воспитывать положительной и упорной умственной работой. Никто больше Герцена не любил говорить о своих страданиях и опытах, -- и никто меньше его не понимал даже отвлеченно сущности их (вот! вот! -- В.Р.), пока не пришли разочарования и марево самообманов не рассеялось пред подлинной правдой. Но поздно было доучиваться и преобразоваться, оставался "скрежет зубовный" позднего раскаяния, без надежд впереди, сколько бы ни восклицал разбитый человек: "Баста ошибаться" -- польский вопрос, раскольники и микронигилисты проучили" (стр. 625).

Нужно было много мужества, чтобы написать такую страницу о кумире, перед которым толпа молившихся и молящихся еще не разошлась. Герцен--вековой кумир, вековой соблазн. Да и как не соблазниться: он так красив. Взяв "все вообще", нельзя назвать другое имя в русской литературе ХГХ века, которое бы так разукрасилось, прожило такую красивую жизнь и, нельзя отрицать, оставило если не истинно прекрасные, то истинно изящные создания. Но... хороша постройка, а плох жилец, красив дом, да не красив в нем "домовой". Все рушится около эгоизма. Кажется, П.П. Перцов назвал его, по поводу недавнего юбилея, "первым русским гражданином". Так-то так, но гражданин он был не очень хороший; или, точнее и вернее, Россия нуждается пока в гражданине-солдате и в гражданине-мужике, чтобы защищаться и кормиться. В Герцене ничего решительно не было "от мужика" и ничего решительно не было "от солдата". От их стихий, от их духа. Поэтому самое "гражданство" его, действительно первое в нашей истории, вышло как-то бессодержательно, вышло фразисто. Вздыхаем в гражданине по солдате, вздыхаем в гражданине по мужике до сих пор. А ведь важно, чтобы во всяком деле и во всякой линии движения удался "первый". Не удастся он, пожалуй, не удадутся и средние, и последний. Личные недостатки Герцена решительно сыграли роковую роль в нашей общественности. Все ведь "по примеру его" пошли и отчасти еще идут. И вот последствие, что "по примеру": у всех как-то отсутствует служилый и смиренный идеал. Все представляется так, что Россия должна им почему-то служить, своим "гражданам" и "оппозиционерам", -- лечь им под ножки, а они "ходили" бы по России, вольно и вольготно; не то по-монгольски, не то по-французски. Мало Москвы во всех; мало служилого, рабочего начала. Много гульбы. Шепнем потихоньку -- бульвара; и только про себя подумаем -- кабачка. Вот где, в какой точке, погибли наши Родичевы, Ковалевские, Милюковы, -- "люди не без таланта". Вот где сложилась судьба наших Г. Дум... Русь серее этого. Но она и мудрее этого. Работа вообще добродетельнее гульбы -- на это надо всем оглянуться.

Впервые опубликовано: Новое время. 1914. 2 мая. No 13698.