Розанов Василий Васильевич - Памяти Евгения Львовича Маркова

ВАСИЛИЙ РОЗАНОВ

ПАМЯТИ ЕВГЕНИЯ ЛЬВОВИЧА МАРКОВА

Выход из рядов братьев-писателей такой личности, как Евг. Льв. Марков, заслуживает быть отмеченным более, чем только некрологом. Позволительно задуматься, чем был покойный писатель и что потеряла Россия в нем. Отодвинем в сторону общеизвестные рубрики его ценности: обширное и разностороннее образование и многочисленность написанных трудов, и спросим: нет ли еще чего-нибудь, что составляло бы его личную и особенную ценность?

Покойный, будучи романистом, публицистом и путешественником, не выдвинулся в первый ряд литературы, оставаясь всегда только писателем видным, голос которого выслушивался с уважением, а иногда и долго помнился. Это зависело от того, что у Маркова не было специального призвания, специальных тем; и от этого он не провел в литературе никакой специальной, ему одному принадлежащей, тропы. Отсутствие очень большой новизны и оригинальности поставило его во второй ряд. Но что дало ему в этом втором ряду место твердое, никогда не менявшееся, положение видное и очень уважаемое?

Марков был писателем редкого здравомыслия и уравновешенности и редкой точности и верности нравственного чувства. Он не подымал новых тем, но когда около какой-нибудь темы происходила литературная свалка, слышались голоса резкие и противоположные, начинали замешиваться нечистые чувства, -- раздавался вдруг чистый великорусский его голос, с отливом южной мягкости (покойный был уроженец и житель Курской губернии), и тогда на него невольно все оглядывались и часто поправлялись в крайностях своих воззрений. Я упомянул о точности и верности его нравственного чувства. Но его не все имеют мужество высказать. Иногда в общественной жизни накопляется, как по ранней весне грязи, около доброй цели, доброго намерения, доброго закона целая гора сорных человеческих дел и делишек. Из уважения к доброй сердцевине дела, все молчат о покрывающей его грязи. Так было с судом присяжных, около которого очень скоро образовался целый затор плохого судебного красноречия, всяческих софизмов, безразличия к преступлению -- в сфере, долженствующей быть всего более к нему чуткой. Всем был мил и дорог новый суд, всем были несносны "присяжные" говоруны. Но запутавшееся между сочувствием и антипатией общественное чувство или опасалось поторопиться с резким словом, или не умело его выразить так, чтобы с порицанием злу не было сказано и порицания добру, столь тесно с ним связанному. В "Софистах XIX века" Марков сказал нужное слово. Требовалось именно его здравомыслие и так сказать самоощущение этого здравомыслия, дабы произнести в 1875 году то осуждение, которое повторили может быть и талантливее, но позднее Достоевский в "Братьях Карамазовых" (изображение суда над Дмитрием Карамазовым, с речами прокурора и адвоката Фетюковича) и Л.Н. Толстой (в "Воскресении", общее изображение суда над Екатериною Масловой).

Уравновешенность его ума сказалась в стойкости его педагогических идей. Скромный учитель естественной истории в Туле, он был зрителем-соседом творческих порывов в педагогике, которым отдался с энтузиазмом наш великий романист. Марков сумел отделить то, что принадлежит в этих порывах не методу Толстого, а гению Толстого, и объяснялось этим гением: а у всякого простого человека, каковым мы должны мыслить обыкновенного школьного учителя, при соблюдении того же метода занятий, но без воспособления вдохновенности Толстого, дало бы самые скудные и наконец уродливые результаты. "не боги горшки обжигают": есть тысячи простых дел, к которым всегда будут всегда будут приставлены простые люди; и самые нормы этого дела должны выработаться в вековом труде и опыте именно этих людей, без особенного гения и творчества. Резко восстав в 1862 г. против обобщения и приложимости ясно-полянских опытов, Марков остался не уступчив и в отношении к наступившей через восемь лет после этого системе Д.А. Толстого. Тут сказалась его благородная гордость, не позволившая небольшому чиновнику слиться с обширною системою. Директор Симферопольской гимназии и народных училищ в Крыму, он произнес в присутствии самого министра, посетившего в 1870 г. Крым, речь о среднем образовании, где отрицались несбыточные (и несбывшиеся) надежды классицизма, и принужден был подать в отставку. Это могло бы бросить его, говоря западным языком, в "оппозицию", по крайней мере, журнальную. Но Марков как спокойно не согласился с наступавшим непохвальным режимом, так сохранил это спокойствие и в стороне от учебных дел. В критике Л.Н. Толстого он стоял на почве западно-европейского опыта, не допускавшего таких личных порывов в учителе; оставшись в стороне от насаждавшегося у нас классицизма, он противодействовал слепому, не критическому пересаживанию к нам образцов прусской школы. Не забудем, как мало обнаружили самостоятельности в отношении к министру и министерству того времен даже профессора университетов, и мы оценим всю чистоту и твердость шага провинциального гимназического директора. Его книга детских и школьных воспоминаний: "Барчуки. Картины прошлого", -- полна самого ценного педагогического материала, данного не в рассуждениях, а в картинах. Здесь то же обилие свежей наблюдательности и здравомыслия, как в прекрасных и мало у нас оцененных школьных воспоминаниях г. Дедлова.

Марков никогда не был консерватором, а между тем на него усиленно наводились тени этого направления. Он был хорошим выразителем времени 81-94 годов, но без всяких подчеркиваний, без единой крайности, без всякого чувства мести (сильно в те годы разыгравшегося в литературе) по отношению к пережитому двадцатилетию 1861-1881 г. Точнее сказать, во все время царствования Александра III: спокойного и положительного отношения к родине, отношения уважительного, но без ослепления. Отсутствие нервности не сделало его первостепенным бойцом в которой-нибудь эпохе. Но от обоих он понес на себе спокойный и лучший свет.

("Новое Время", No 9714 от 21 марта (3 апреля) 1903 г. С. 3).