Розанов Василий Васильевич - Литературный террор

В.В. Розанов

Литературный террор

"Розанов один из первых русских писателей"... "Это нужно помнить"... "Это должны помнить и враги его".
П. Струве, "Русск. Мысль", декабрь.
То же -- январь.

"Можно бы и извинительно Розанову плюнуть в лицо.
Но мое христианское чувство не дозволяет этого".
П. Струве, "Р. Мысль", янв.

"Можно в лицо плюнуть Розанову за его прошедшее, за его настоящее и за его будущее".
П. Струве, январь.

"О Розанове разнесся крик по печати: "Поймали вора".
П. Струве, январь.

"Розанов о себе говорит, как один герой Достоевского: "Я не подлец, а я только широк".
"Русск. Богатство", аноним.

"Розанов -- бесстыжий двурушник".
А. Пешехонов, "Русские Ведом.".

"О Розанове как о человеке можно быть невысокого мнения".
"Вестн. Европы", К.А<рсеньев?>

Социал-демократия давно установила в нашей литературе террор. Как пел Минский, присоседившийся на тот день к Горькому и к какому-то "Богданову", которого, впрочем, за глаза он называл "дураком":

"Кто не с нами -- против нас: он должен пасть".

Бедненький, он сам "упал" куда-то вон из России, как и вообще не столько враги социал-демократии "падают" перед их сокрушительными ударами, сколько они в бессильной злобе сами "от своих ударов" разлетаются в стороны...

Но в вяленькой, трусливенькой печати они терроризируют. Орудие террора -- лишение чести, опозорение, как я выразился, "кислота в лицо". Что для женщины "красота лица", то по понятным мотивам для писателя есть оценка его нравственной личности, его искренности и правды. Лишенный этих измерений, -- писатель, само собою разумеется, не существует, умирает.

Социал-демократия сама бессильна овладеть литературою: ведь талантов там нет и все вроде "Богданова"; зато она задавила всякий протест против себя, через угрозу "опозорением", и в значительной степени заставила служить себе "сочувственными отзывами" или "почтительной полемикою" почти всю печать. Все сводится к шантажу, угрозе и клевете: и вне этих орудий социал-демократия, в сущности, литературно не существует.

Но где "болото", там и "утопленник": бедненькая социал-демократия, обольщенная лестью со всех сторон, не догадывается, какой она давно "утопленник" и "мертвое тело" среди этих банкиров, издающих социал-демократические газеты ("Утро России"), богоносцев и боготворцев, аристократов и чиновников; из всех их, -- она увидит в грозный час, -- "шубы не сошьешь". Но это ее дело, и пусть сама разбирается в своей канцелярии.

Струве совершенно прозрачно устроил мне "кислоту" в лицо. Устроил с оглядкой на социал-демократию, которую про себя он так же презирает, как Минский в пору редакторства "Нашего Времени", и в которой, как Минский, он так же заискивает, -- особенно в декабре и январе... На устном суде, суде чести литераторов или обычном государственном суде, где есть время, где можно часы говорить и особенно можно ссылаться наустные разговоры, я мог бы доказать ему, что все его нападения против меня внутренно-лживы, и об этом он сам знает; что они глубочайше фальши вы; что из двух нас, уж конечно, он "двурушник", работающий для торгово-промышленной партии в Москве (об этом писалось в газетах) и одновременно с этим пуская у себя в журнале, как редактор, социал-демократические статейки... Маленькая рыбка за всяким кораблем плывет, откуда через борт выкидывается кой-что... До чего притворно все его негодование на одновременную работу в изданиях противоположных политических убеждений, можно видеть из того, что он сам меня приглашал к этому, все шло через его руки и у него на глазах, и пять лет назад, и год назад! Что же он теперь молится о душе "грешника" (тон последней его статьи), когда он сам меня соблазнял? "Душеньки" завелись в литературе... Точно так же на подобном суде я мог бы доказать седовласому "Вестнику Европы", что он не смел выражаться обо мне в том смысле, что "как о человеке обо мне можно быть невысокого мнения": ибо едва ли седые головы снискивают о себе "высокое мнение", когда положены к ногам или сапогам, конечно нечищеным, социал-демократов; на том же суде я мог бы уличить вечного юлу Чуковского, который по смерти Толстого писал мне: "Противно мне все, что делается около гроба Толстого, брожу по лесу и реву: хотел бы видеть вас, и только одного вас", а теперь, 1 января, напечатал (в предположении "окончательной победы" социал-демократии), что я "Азеф, и одной рукой душу то самое, что другою глажу по голове"; что я "отец идейного хулиганства в России...".

Все это я мог бы разоблачить...

Но, господа, какая скука таскаться по судам! Какая потеря времени, главное -- времени...

О чем вы пишете? Что вам нужно? Ваша душа -- при вас, моя -- при мне, ваши писания -- при вас, и я из них не сделаю себе плагиата. Ну, превосходно все, кристально чиста у вас душа, героичны мотивы... Известно, "честная партия"... Оставьте же меня в покое... Чего вы все пристали ко мне, как шавка к прохожему... Разве нет тем? сыта Россия? все исправно в ней? Пишите о России, а не о лицах... О лицах стыдно писать, -- это есть безделье, бесталанность и тунеядство. Вы должны оплатить читателю его рубль определенной пользой. Что вы пишете и что я пишу, -- это говорит о себе содержанием своим, и нечего подписывать: "се лев, а се человек", "се негодяй, а се герой". Никак не можете взлететь выше этого. "Крылышки не поднимают". Возьмите ходули -- выше подыметесь. "Ближе к небу"... Да, впрочем, по уверению вашему, вы "близки к небу", "к Богу", "к будущему". .. за плечами у вас так ангелы и поют или "демоны", пущие ангелов по нынешнему веку... Ну, и слава Богу, и Христос с вами, монументов вам будет много, денег у вас, конечно, и теперь достаточно, и когда умрете -- то, конечно, "венки" и "венки"!.. И отлично. Но ради Бога, пока жив, не приставайте.

P. S. Струве не задал себе вопроса, из каких составных частей состоит талант, без каковых всемирно не было ни одного таланта? Сам он написал, и настойчиво, не один раз, не обмолвкою, что, по его оценке, вкусу и разумению, я есть "один из первых русских писателей", даже без оговорки, что из "писателей современных". Да почему? В даровитость писательскую абсолютно входит его ЧЕСТНОСТЬ, ибо только правда дает искренность, дает жар, дает смелость, дает твердый тон, дает огонь, образует "стиль"... Стиль как "лучистое строение" груды слов и мыслей, неподдельное и неизъяснимое явление, в природе языков человеческих лежащее. Как есть рассеянный свет, матовый, бессильный, так есть световое лучеиспускание, "то же и не то же", -- и вот это есть и в языке. Оно рождается и только может родиться из горения души, непременно не ниже известной температуры; из пламени совести. Стиль и совесть неотделимы. "Талант" и есть преобразование в слово нравственных сил души (не "прописных"), нравственных оттенков души, нравственных тонов души, до полной точности светописи, до полного автоматизма, до абсолютного совпадения. "Талант" отделяется от души, как сок от дерева: можно ли же подделать сок? или сказать, что сок яблони течет в березе? "Талант" есть полное удостоверение "полной личности автора", так как он и течет из полноты его, из целости его; из всей его биографии, открытой и сокрытой, из дел и "делишек", из жизни и "приключений", из всего, до дна. А вы несчастным образом вообразили, что 1) душа -- одна, и может быть подлая, ей "плюнуть бы в лицо", 2) а талант -- какая-то странная привеска сбоку, игрушка арлекина, орудие у человека, а не сам человек!! Это так было бы, если бы "талант" был "ум": но "ум" в него входит только четвертой, десятой долей, но главным-то образом он сплетен из гневов и нежностей, любви и негодования, из отношения, и именно нравственного отношения к вещам. Но и это -- не все! Не все, мало! Полный человек -- вот "талант". Рождение и жизнь -- вот талант! Талант есть фатум, талант есть судьба. Что же такое вы говорите о "бесчестности" таланта?

Да если бы Пушкина или Лермонтова, если бы Белинского или Добролюбова кто-нибудь с поличным уличил в краже, если бы целый полк полиции его застал на плутовстве и обмане: то я и весь мир рассмеялись бы полку в лицо... Наконец, скорей усомнился бы в своих глазах и в собственном здравом уме, нежели поверил бы, что писатели с жаром Белинского, Гоголя, Пушкина, Добролюбова, наконец, Писарева, -- писавшие их языком, их слогом, на их темы, могли "играть на два фронта", иметь "два лица и две совести" (обвинение меня Струве) и вообще могли что-нибудь малейшее нечестное сделать. Наконец, предположим самое последнее и невероятное, что Пушкин украл (для спасения жены от болезни, смерти, ребенка от голода или проституции, -- я бы украл), то я и со мною весь свет предпочел бы жить всю жизнь с "укравшим Пушкиным", чем "с неукравшим Струве", и сказал бы, что душа "укравшего Пушкина" несравненно ему драгоценнее, милее, на его взгляд, благороднее, чем "душа Струве, получающего от торгово-промышленников только выговоренное жалованье" (пишу для примера, без факта). Поэтому обвинения против меня Струве, при его же признании меня первоклассным талантом (ввел же его во искушение Бог), -- обвинения прямо в мошенничестве, -- представляют такую историю в истории литературы, какой, конечно, никогда не было.

Несчастный Струве, поистине несчастный!..

Впервые опубликовано: Новое Время. 1911. 12 янв. No 12513.