Письма В.В.Розанова к Э.Ф.Голлербаху.
Подготовка текста, публикация и комментарии Е. Голлербаха.
Компьютерная обработка С.Ю.Ясинского.
Письма Василия Васильевича Розанова (1856--1919) принадлежат к числу тех литературных произведений, которые либо заслуживают обстоятельных комментариев, т. е. обширного препроводительного текста, либо вовсе не нуждаются в пояснительных примечаниях. Опубликовывая их в условиях не совсем обычных, за рубежом России, я склоняюсь ко второму положению. Читателю, хорошо знакомому с творчеством Розанова и способному следить за прихотливыми извивами его тревожной, мятущейся, противоречивой мысли, пояснения не нужны. Читателю, не знакомому с литературной деятельностью Розанова, не интересны и самые письма. Есть еще категория "начинающих розановианцев", желающих уяснить себе писательский образ Розанова: их я отсылаю к критическим статьям 1, из которых наиболее ценными в важными для характеристики "русского Ницше" являются статьи Н. А. Бердяева (в книге "Духовный кризис интеллигенции", СПб., 1910), Д. С. Мережковского (в XI томе Собр. соч. и в книге "Было и будет") и Волжского 2 (в книге "Из мира литературных исканий", СПб., 1906).
Письма всякого значительного писателя представляют собою драгоценный историко-литературный и биографический материал. Корреспонденция же Розанова особенно интересна, потому что в своих письмах он меньше всего писатель. В них он человек прежде всего: "слишком человеческое" насыщает эти письма, переплескивается за края личной "документальности", становится сверхчеловеческим, над-индивидуальным. Наряду с этим, корреспонденция Романова -- литература в самом высоком смысле слова, совершенно своеобразный вид эпистолярного жанра. Элементы психологические, религиозно-философские, бытовые и общественно-политические так тесно переплетаются в этих изумительных, нелепых, великолепных и хаотических письмах, так нераздельно связаны с интимной жизнью автора, что образуют какую-то совсем новую, доселе невиданную форму литературного творчества. Элемент "личного" и "частного", "заветного" и "уединенного" превалирует в корреспонденции Розанова над внешним в общим, обостряет его мысль в направлении субъективной восприимчивости до крайних пределов.
Розанов придавал большое значение частным письмам и находил, что гоголевский почтмейстер, заглядывавший в чужую корреспонденцию, был человеком с хорошим литературным вкусом. Письма литераторов казались ему бледными и бессодержательными по той простой причине, что все лучшее -- "цветочки" писатели приберегают для печати. Зато письма "частных людей" поистине "замечательны", и сам Розанов пытался в своих письмах быть именно "частным человеком". Это удалось ему, так же, как удались "в частном порядке", "почти на правах рукописи" -- "Уединенное" и "Опавшие листья". Письма В. В. можно назвать "литературой вне литературы" 3: в них внутренняя жизнь как бы вывернута наизнанку, самообнажение граничит с самосожжением, они проникнуты болью, тревогой, искренностью ненасытной; напряженнейшая сосредоточенность духовного зрения странно сочетается в них с почти патологическим распылением, раздроблением внимания.
Моя переписка с В. В. завязалась летом 1915 г. На первых порах письма его были очень скупы, немногословны.
Не было надобности писать пространно -- мы встречались нередко и беседовали подолгу. Эти встречи относятся к 1915, 1916 и 1917 гг. Вскоре после Октябрьской революция Розанов уехал в Сергиев Посад, для многих его друзей неожиданно 4. В мае 1918 г. я получил от него первое письмо из Сергиева Посада. Осенью 1918 г. вышла в свет моя первая книга о Розанове, который отнесся к ней с большим вниманием и любовью. В письмах его все чаще стали появляться сообщения автобиографического характера, интимные признания. Никогда не писал В. В. таких обширных, вдохновенных и взволнованных писем, как в этот последний, год своей жизни -- 1918-й. Всего у меня 32 письма Розанова; шесть первых относятся к 1915 году, следующие пять -- 1916 г., еще девять -- 1917 г. (одно из них вскрыто военной цензурой Врем. Прав.) 5 и двенадцать -- 1918 г. Первые четыре письма написаны из Вырицы (Моск.-Винд.-Рыб. ж. д.), где Розанов жил на даче в 1915 г., последующие из Петербурга, а письма 1918 г. из Сергиева Посада.
Остается еще сказать несколько слов о внешности этих писем (ведь "мелочи" так характерны и Розанов их тонко ценил). Ни одно письмо не датировано, так что о датах говорит только почтовый штемпель на конвертах. Иногда письма подписаны полной фамилией, но чаще инициалами или вовсе не имеют подписи. Все письма закрытые, кроме одной открытки. Некоторые написаны на почтовой бумаге "Нового Времени" 6, но чаще бумага случайная -- обрывок бандероли, полоска, клочок. Охотнее всего писал Розанов на длинных узких полосках, покрывая их мелкими, бисерными буковками-"раскаряками". Строчки часто кривятся, загибаются. Отдельные слова написаны очень большими буквами, часты подчеркивания двумя, тремя штрихами. Почерк очень неразборчивый, "трудный" ("наборщики всегда ругаются", говорил В. В.). Для уяснения смысла различных "интонаций" Розанова читатель должен внимательно считаться с его кавычками и подчеркиваниями. В них звучит его голос, в них -- все оттенки его стиля.
Еще одно замечание: дружеская нежность, поцелуи и объятия, встречающиеся в письмах В. В. Розанова, не должны вызывать предположения о гомосексуальной симпатии между корреспондентами. Ее не было и по натуре их обоих быть не могло. Замечание не лишнее ввиду склонности публики к досужим домыслам.
Царское Село,
октябрь 1922 г.
В данной публикации подчеркнутые Розановым слова выделены курсивом. (Прим. ред.)
Спасибо.
О пантеизме: бреду раз по улице -- и мелькнуло: мир (Бог?) "строгая ли жена" или "так, девчонка, ко всем обращающаяся"? И меня так обняла красота и одного,-- Вы знаете это "строгая, целомудренная жена", с особым ее величием, с особым ее достоинством, и -- другого: что я заколебался, "заспешил в душе" и почти стонал: -- не знаю! не знаю! -- и в тот миг (когда шел по улице) -- склонился к красоте "всеобъемлющей девчонки". Вообще можно мир и так думать, и этак.
"Мистические угадания" (у Вас) -- это верно. Именно -- угадания.
"Что под пальцами -- не знаю, а что-то есть". Так мы судим, сидящие в тьме. "Листьев травы" не читал 7.
За исключением фамилии (немецкая) -- мне все в Вас нравится 8: письмо самостоятельное, сильное, и, думаю,-- Вы "выйдете". В студенческом журнале "Вешние Воды" 9 я печатаю -- "Из жизни и наблюдений студенчества",-- загляните туда.
Лучшее "во мне" (соч.) -- "Уединенное" 10. Прочее все-таки "сочинения", я "придумывал", "работал", а там просто -- я.
______________________________________
Мне думается, лучше всего, если Вы приедете познакомиться сюда, на дачу -- Вырица (Царскосельской дороги), угол Мельничного проспекта и Среднего, дача 22 Соколовой. Приезжайте утром, захватите Ваши статьи.
Вот что значит быть "Эрих", а не благоразумным "Иван". Вы приехали в субботу,-- не правда ли, против моего приглашения (я не помню), тогда как я мог Вас позвать лишь во вторник, и вообще пятницу-субботу я обычно бываю в Спб. И еще такая досада: Вас никто в субботу не встретил, а Вы никого не подождали, т. е. просто не уселись на веранде. Нельзя же так "стрелять из пистолета", вместо того, чтобы "посещать ближних своих". Прошу Вас убедительно приехать сегодня, завтра,-- и вообще эту неделю я всю (кроме м. б. Пятницы) просижу дома. Удобнейшее время 10 ч. утра или 5 ч. вечера. Жму руку.
Не приедете ли, дорогой Эрих Федорович, опять в Вырицу во вторник, т. е. Вероятно уже в день получения этого письма,-- часов в 5--6 вечера? Буду очень рад. Письмо Ваше "как следует", т.е. как ожидается от "размышляющего на своих ногах" человека. В среду утром я уже выезжаю в Петроград.
Милый Эрих Федорович! Мне так печально, что Вы ушли так рано. И так печально, что я глупо вел себя. И сказал "рану": насчет Вашего слова (речи).
На что Вы могли бы сказать: "Р--в, разве я говорю Вам, что Вы не умеете вести себя?" Ну вот: мне ужасно хочется, чтобы Вы приехали в следующее воскресенье. Тогда Вы наверное услышите отличную музыку.
Мне вообще Вас хочется видать. Я знаю, что Вы отлично думаете. И что у Вас прекрасное сердце (самое главное).
_________________________________
Сегодня я вправду случайно был очень усталый, утомленный. Но следующее воскресенье буду сидеть дома и будем болтать.
Спасибо.
Ну вот и еще живая личность сплетется в вечность -- "милого Го--баха молчальника".
М. б. это временное пристрастие, но теперь я больше всего люблю в личности "частные письма".
1) Мне очень тяжело все, что пишет мой очень милый молчаливый друг -- о другом моем друге, В. А. М -- вой 11. Но согласно своему принципу: "пусть каждый говорит свое" и "я не закрою никому рта", я не выпускаю этих болезнетворных для меня строк. Верю вполне, что письма М--вой без всякого труда опрокидывают все, что о них пишет Эрих Г-- бах: опрокидывают умом своим, редчайшей вдумчивостью в явления,-- наблюдениями в 19 лет, каких я не сделал в свои 59 лет,-- каких, я уверен, не сделал и мой юный корреспондент. А что она радуется на дедушку и отца, на бабушку, на соседа по комнате Степаныча, на подругу Калиночку: то, ей-ей, это-то и есть самое лучшее в ней, что она при очень горькой личной жизни, даже при страшной личной жизни, отнюдь в этом "страшном" от нее не зависевшей (это я знаю по выпущенным при печати отрывкам писем),-- сберегла столько великодушия и осмелюсь сказать -- столько величия в душе, чтобы ответить на горе обстоятельств -- не гневом и злобою, а любовью и идеализмом. Ведь теперь кого комар укусил -- тот хочет делать революцию; кому недодали пенсии или чина -- тот клевещет на все отечество. В этом-то хамстве нашем -- почти все несчастие России.
Теперь посмотрите же, как эта девушка в 19 лет, не клоня головы перед колоссами вроде Герцена и Грибоедова, кладет ее смиренно около и к ряду со своим Степанычем, со старым древним патериком, с солдатами и полицейскими на улице, да только приговаривает: "пустите сюда и моего дедушку, и папу с мамой". "Аристократы": да. Господи, отчего нам не порадоваться на "аристократизм" их? Я от души радуюсь,-- и их старому роду, и их "настоящей помещичьей жизни", на которую не похоже наше "дачное житье". Слава Богу, что кому-то больше дано Солнца, чем нам. Слава Богу, что в истекшие века или десятилетия было вообще в жизни больше Солнца, нежели в нашу эпоху, так мелкую по размерам и так мелкую по ощущениям. И если бы у нее прошло чванство аристократизмом, от которого себе лично она ничего не взяла, не взяла даже простых удобств жизни,-- но ведь этого же и тени нет, она именно взяла (в душу) гармонию аристократизма и демократизма: и тут сказалось огромное равновесие ее ума и вкуса.
Прибавлю, что письма -- совершенно частные, вне всякой мысли о напечатании: и когда я ее спрашивал о ее родных, о дедушке, и как-то заметил в письме, что "несмотря на ее Степаныча (она мне переслала и 2 письма Степаныча) и на демократический пошиб ее писем -- я чувствую в ней самой много аристократизма, но тайного и м. б. не сознаваемого", она мне ответила просто -- "да". Нет, мой милый Эрих очень ошибается, и он не рассердится, если я скажу, что он поставил в письме своем "кляксу", да еще размазал ее локтем,-- и вышло совсем и не красиво, и не умно. А такой умный,-- и мог бы быть проницательнее.
2) Не читая и дал бы зарок Г--баху не читать пошлостей. Тем менее -- сравнивать с ними людей совсем иного калибра ума и строя души. По моему глубокому убеждению, в силе суждений В. М--ва не уступит никому из "нашей пишущей братии" и не к водопою из "Ключей счастья" ее подводить. Тут просто "мой милый Эрих" ничего не понимает в человеке и в написанном, что он читал (письма В. М--вой). Он не слышит ее души; он глух к ней: и это даже научно любопытно: отчего из двух умных и прекрасных людей один может совершенно не слышать другого?!! Есть, что ли, разные категории душ? Разные камертоны душ, разные напевы душ? Тогда как много разъясняется в судьбах и в ходе литературы!!!
3) Никогда такого не читал. Зачем вообще Эрих забивает свою голову такою чепухой? Ведь есть Фихте, есть Шеллинг, есть К. Леонтьев, Страхов. Зачем же он выбирает Остолопова?! 12
4) Эрих совсем забывает, что одна из прелестнейших книг русской литературы за весь XIX век -- Дневник Дьяконовой 13 (вышел кажется уже 4-м изданием) написан не студентом, а курсисткою из глухой провинции, из городка Нерохты Костромской губернии. И, когда я читал впервые ее дневник, я помню неотвязчивое свое впечатление: "ни один русский студент этого не смог бы написать". Написать и так просто, и так сложно, и так невинно и чисто. Девушка развивается быстрее и преждевременнее юноши,-- и, я думаю, в общем курсистки зрелее студентов; хотя годам к 30--40 женщины, может быть, отстают от мужчин.
Нет, дорогой Г., я конечно не сердит на В. душу, а не отвечал лишь за безумным "некогда" (как и у Вас). "Минуты летят как мыши в Вечность". А только Вы чудак и "капризулька". Фантазер и привередник. Как при Вашем уме и особенно душе не понять разницу между подлыми героинями шлюхи Вербицкой и между "музыкой души" В. М-- вой, которая так чудно заключила в мире крота, любующегося при слепоте на солнце, поутру,-- и вообще сказала много-много слов, для моих 59 лет -- гениальных, правдивых, нежных, любящих 15.
(Просто Вы сами "слепой крот".) Но Вы и она -- это те расходящиеся слепоты, которые друг друга никогда не увидят. А что она "любит себя" : то ведь это письма к другу, письма интимные, письма доверчивые (и Вы, как читатель, злоупотребили доверием, и грубо, хотя и в письме тоже интимном: но тут нужен квадрат, куб деликатности, осторожности). Потом: она отвечала на мои вопросы. Это я ей заметил в письме: "несмотря на дружбу со Степанычем, Вы по-моему аристократка", "Вы -- в деда, а дедушку Вашего я прямо люблю". Но -- мои слова, и она на них ответила.
Приезжайте в воскресенье к вечерку, час. в 7. "Помолчим хорошо".
Письма Ваши чуть было не пошли в апрель-май: но уж много очень набралось (письма еврея -- Рочко 16, штук 7) -- и отложил до следующего. Я Вас не разлюблю, но и Вы моих любите. Не будьте грубым с В. М--вой.
___________________________________
<На фотографической карточке:>
Дорогому Эриху Феодоровичу Голлербаху -- более русскому чем сами русские, народец довольно плохонький -- В. Розанов, коему 20 апреля 1916 г. исполнилось 60 лет.
"Вот какое милое, какое поэтическое письмо мне прислал мой Голлербах" (я с Вырицы называю Вас мысленно "моим Гол."), подумал я читая письмо, и сказал жене, подавая его.
Она: "Знаешь, я сегодня ночью о нем думала. Отчего он не идет? Позови его".
Ну, вот.
А сил нет писать.
Капельки собираю, для работы, для нужного и неизбежного.
Знаете: я Вас совершенно чувствую, как и Вы меня. Только вот разница: в Ваши годы я был страшно жив, но -- кажется (не льщу) не так умен, как Вы. Но эти "тени задумчивости" были и у меня.
Ну, вот что: Вы мне как-то очень подручны, очень удобны,-- в силу полного понимания, и мне хочется немножко взять Вас в помощники, в со-работники 17. Видеться нам надо безусловно чаще (раз в неделю). У меня в голове много планов, много изданий, мы обсудим их. А годы такие, что надо торопиться.
Вот тут как я бы в свое время Страхову,-- так и Вы мне можете помочь.
Но не в силах писать.
Поговорим. Приезжайте вечером не в воскресенье, часам к 7--8.
Знаете, у Вас чрезвыч. есть много музыки в душе,-- и в слове. Музыка Ваша заваливает мысль, всегда тоже ценную и верную (кроме Мордвиновой), но музыка, тон -- важнее. И даже это абсолютно ценно, и есть то, что придает мировую ценность Вашему лицу, Вашему "человеческому". Уверен, что Вы со временем станете писателем, что этого не может не быть.
Тогда только стойте на своих ногах, "ни на чьи ноги не садитесь", но это кажется тоже обеспечено.
Вы любите других (очень), но никому не подчиняетесь.
Подчинение -- рабство, подражательность, и оно вообще дурно и вообще никого не достойно. Я думаю, оно также измучивает того, кому подражают, как и самого подражателя.
Ох, опять устал.
Дорогой и милый Эрих Федорович!
Вы значит не получили письма моего? Я Вас звал в будень к себе, ждал пятницу, субботу? Надеялся в воскресенье? Сейчас мне напишите ответ: я еще беспокоюсь, здоровы ли Вы?
Господи, я ведь так всегда хотел много с Вами говорить. Только язык нем. Усталость, Работа. "Обязательства" (по газетам).
Но я всегда с Вами отдыхаю, и когда Вы уходите посидев -- чувствую: "легче". Ведь "сердце сердцу весть додает", а я знал и чувствовал Вас так, как Вы написали в последнем письме, и так же сам себя к Вам чувствовал. Здоровы ли? Не случилось ли чего?
Я рад был, дорогой Эр. Фед., получить от Вас письмо. Будьте добры мне сообщить адрес девушки, которую Вы любите, чтобы я ей мог написать и узнать обстоятельнее о Вашем состоянии. Почему Вы в больнице? Что с Вами?
Ваш любящий
"Восточные мотивы" подвигаются и "Вешние воды" существуют.
Очень радуюсь, милый Голлербах, поправлению Вашего здоровья. Целую Вас и обнимаю.
Поклон папе, маме и брату. Жду Вас около 7-ми часов вечера все дни недели кроме среды и субботы.
Юноша подошел к седому камню. И говорил, говорил. Камень молчал.
И подумал юноша: вот люди, вот мир.
Но камень все понял. Все услышал. И было хорошо камню от речей юноши. Но молчал он не от глухоты, а только от того, что "К могиле речи бывают редки". Милый Г., никогда я не встречал человека до такой степени полного вниманием. Ваше внимание (души) пропорционально только Вашему -- "вечно немой". И сколько, сколько бы прежде я Вам писал. И писал я бездны -- другим. Тоже хорошим, очень хорошим. Но уже не такие внимательные.
Это было еще года 4--7 назад. Не говорю о моей юности, когда я плакал в речах и письмах. Теперь мне письмо в 3 строки "ад".
Люблю. Целую. Обнимаю. Приходите.
__________________________________
Папе, маме и "ей" привет.
Отдал стихи наилучшему из редакт. "Н. Вр.".
(На визитной карточке Голлербаха:)
Эриху Федоровичу Голлербаху
Он мне прислал карточку обширную
как Черное Море,
Или как штаны самого пьяного
казака.
А сам носа своего не кажет,
Этот жестокий Голлербах, гордый как
Эльбрус или как тощая Гиппиус 18.
И сердце мое томится, а душа злится,
Что я не вижу моего доброго Голлербаха,
Такого доброго, такого приветливого,
И вовсе не похожего ни на Эльбрус, ни на Зинаиду,
И тем более ни на грозного казака,
А только на единственного самого
Голлербаха.
Который или молчит, или мычит, и
ни единого слова не
сказывает,
Но с которым мне безотчетно
хорошо сидеть нос с носом,
Потому что у обоих нас в душе
поют песни
И мы оба знаем, о чем эти песни
поют...
И я жду его как Ясную Погоду на Шпалерной...19
Жду... жду... а он все-таки не приходит...
П.<осле> ч.<его> он если не полная свинья,
То все-таки маленький
поросенок.
Я всегда скучаю без Вас, мой милый и благородный Эрих. Ведь в Вас ничего нет низкого -- и это ваша отличительная черта.-- Это не преувеличение и не комплимент. И вот когда мне грустно, когда случился душе укус (а сегодня случился, даже 2) -- я всегда вспоминаю Вас и думаю, отчего около меня нет Эриха 20.
Мне очень нужна статуетка (маленькая) Гора в виде орла с фаллом, оканчивающимся львиною головою. Я ее искал у себя и не нашел. Если она у Вас -- перерисуйте ее и привезите поскорее.
Дурацкое "1-ое мая".
Дорогой мой Эрих -- оказывается рисунок с фалл. в виде львиной головы был сдан мною в цинкографию Голике,-- и я его получил.
Рисуйте от руки линии прямые. По линейке -- мертво. А мертвого в Египте нигде не было. Вообще поступайте по своему художественному вкусу, как он Вам укажет и еще лучше как вдохновит Вас. Приезжайте. Укусы прошли и теперь все ладно.
Что это, Эрих Фед., Вы написали безучастно отдаленно: "милост. госуд." В. В.-- Это не хорошо. Не хорошо б.<ыть> далеким, когда другой "идет ко мне".
Рисунки отличны. Спасибо. Целую. Отчего столько времени Вас нет? Пришла книжка об Инн. Анненском и хочется Вам дать.
Удивляюсь, как я не узнал в "мил. и прелестном Голлербахе" черт возможной грубости и эгоизма: что Роз. должен? Забыть жену, детей, заботу о деньгах (ничего не печатают) , забыть ужас в России, все "отчаяние русского человека о России", и писать письма к найденному им Эриху.
"Забудь мир и пиши письма к Лауре". "А иначе он ответит ядовитой строкой из Ницше". Полноте, мой милый Эрих! Все это глупость и пошлость (т. е. и письмо Ваше). Людям трудно, людям тошно, а Вы все с "я", "я", "мои 17 лет" 21. Тут жиды насколько мудрее и благороднее нас с их уважением к старости и к поту человеческому.
<Наверху перевернутая приписка:>
В трамв<ае>.
Великий Четверг, ночь. Только что простоял "со свечечками". И опять пережил это умиление. Но (так) как насчет "свечечек" у меня уже написано в "Апок." 22, то слушал особенно внимательно и вразумительно. И вот -- впечатление: "нет, что-то надо выбирать: или Вет. Зав. или -- Новый. И тогда -- только Новый, или же один только Ветхий". Тут, в 12 Евангелиях, все так сплетено, все связано таким железом, так сковано (помимо Евангелий, какая и работа церкви, и как все мудро устроено, выбрано, какое чтение, припевы, музыка припевов), что конечно всем "Каиафам" несется такое проклятье,-- проклятье "до того света", до "преисподней",-- такое проклятье самому Иерусалиму, со всеми его Ваалами, с толстыми бере<ме>нными брюхбми, со "жраньем идоложертвенного", или вообще "жертвенного мяса" (ихние просфоры): что конечно или христианство -- и тогда -- трижды прокляты, сто раз прокляты все Иерусалимы, и, знаете ли, с ним прокляты и Афины, и Рим, и Пергам, "весь эллинизм", а мы останемся только "с чистыми девами", с моими вот "Верочками" 23 (монашка дочь, да--я вижу -- на тот же путь выходит и Таня 24, находящая утешение только в Церкви, только в Храме, и всегда за службу спешащая к самому ее началу) и... с г. г. Добролюбовыми, с Вольтером и "вольтерьянцами"... Что за судьба (говорю об Европе): или -- монастырь, или уж если отрицанье -- то такое дьявольское, с хохотом, цинизмом, грязью и... революцией... Знаете ли, друг мой, не будь этого ужасного религиозного цинизма в Европе, м. б. я всю жизнь простоял бы "тихо и миловидно" "со свечечками", и переживал я бы только "христианские (православные) умиления". Но хохот над Богом давно поражает меня, хохот -- самих попов, хохот -- самого духовенства, хохот напр. проф. Дух. Академии (Флор.<енский> 25 говорил: все они единственно потому занимаются богословием, что вот "есть книги по богословию", есть "литература богословия", и -- больше ни почему): в душе их живет такой атеизм, какой и на ум не приходил Добролюбову; все они грязные, с анекдотцами, религиозные циники. И вот, мои Вера и Таня, безграничные дети, святые: но откуда эти мерзавцы? И вот, я думаю-думаю, думаю с 1898 г., с "Русского труда" Шарапова 26, а в сущности -- ранее, ибо ведь я начал с "Исторического положения христианства" 27 (речь к 900-летию "крещения Руси"), и в сущности вся моя жизнь прошла на тему о христианстве. И вот: откуда же "Вольтер и вольтерьянцы", и можно ли представить себе жидка, чтобы он так захохотал над Моисеем? Ни-ни. Но больше, дальше, глубже: Вы знаете, что Алкивиад был осужден в изгнание за то, что осмелился посмеяться над (говорят -- "фаллическими") статуями богов ночью, "в худой компании собутыльников". Время Алкивиада -- уже время "нечестия афинского", время decadence'a эллинского, время -- Пелопоннесской войны = теперешней нашей мировой войны. И, значит, не только в Иерусалиме, но и в Афинах "Вольтеру не дозволили быть". Отчего же в Париже был "Вольтер",-- также Diderot, He<l>vetius, etc., да и раньше -- Боккачио и его "штучки". Вы помните эту невыносимую грязь Декамерона, это "сальце", эту "скверну", этот подленький смешок, хуже Фед. Павловича Карамазова. Ну, так откуда же или "чистые святые девы", или -- "нет Бога и не надо его". И вот, вся жизнь моя прошла в теме: откуда в Европе "подлое издевательство над Богом"? И решил я: да -- оттого, что в Европе -- не Провидение, а -- Христос, не Судьба -- а опять же Голгофский страдалец, с этим "выбросом к черту" Иерусалима, Афин, рая, Древа Жизни, и вообще всех этих в основе конечно фаллических "святынь" = скверн. В еврействе это путается: "святыня" и "скверна" -- одно. В одном рассказе (бытовом) у Ефрона 28 рассказано, что какой-то раввин или "цадик" или меламед (школьный учитель), будучи раздражен, кричит хозяевам дома ("тутошним еврейчикам"): подайте таз, я должен умыть руки, потому что я в гневе и боюсь -- не удержусь произнести Имя (т. е. "Иеговах"). Я как прочитал, ахнул: "Ах, так вот в чем дело: нельзя "произнести Имени* и не умыть руки сейчас после произнесения". Это совершенно одно и то же, что было в знаменитом Иамнийском собрании, когда определялся "канон" юдаизма, т. е. когда отделялись подлинно боговдохновенные книги от сомнительно-боговдохновенных книг. Решали по определению: "Какие книги суть те, к пергаменту коих прикосновение рук -- оскверняет эти руки". Иамнийское собрание было перед самым разрушением Иерусалима Веспасианом и Титом. Вы видите, что тут есть связь, сходство с шалостью Алкивиада, как он "обломал фаллы" у фаллических богов. Историки ни о чем не подумали, а Розанов догадался, что то, что в Афинах было тенью, в Иерусалиме -- было существом, что, собственно, за спиною Иерусалима и с защитою Иерусалима -- держался весь Античный мир, все эти "Ваалы", "Астарты", "Весты", "Дионисы" и прочая дребедень. Что в сущности важен был не Дионис, а "горящий терновый куст", который увидал Моисей,-- горящий, горевший, и -- это -- тоже -- Солнце, вечно горящее и не сгорающее. И вообще:
Какое хочешь Имя дай
Моей поэме полудикой...
Но в основе лежит -- именно фалл. Уже приехав к Сергию-Троице 29, я рассматриваю Фридлендера, "Koptos", и вдруг увидел у него изображение Бога Сина (Синая): какое? Изумительное: статуя держит в руке правой -- фалл. Помните, я Вам писал из Питера, что суть религиозности проистекает из одного порока. Когда я с изумлением, какого описать не могу, рассматривал странно дикую статую Sin'a, я вдруг убедился, что моя догадка совершенно истинна. "Бог" приблизительно занимался этим "пороком". Ну, что же мне делать, не выдумывать же. Что мне за дело, что "древние", со времен Моисея, а наверное и раньше -- так сделали "статую", которую подобрал Фридлендер. "Не я же виноват", т. е. не Розанов же. Христос-то конечно все это знал ("Провидец"), и достаточно было ему или Ему а'фаллизировать религию, чтобы уничтожить вообще религию, самую суть ее, источник ее, Древо Жизни (= Фалл). Достаточно было ему сделать то, что Алкивиад сделал в Афинах, чтобы все Соломоновы храмы полетели к черту. Теперь, что же такое "12 свечечек", т. е. 12 евангелий, которые выслушиваешь "со свечечкой". Это -- рассказ о невыносимых страданиях, о невыразимом благородстве души, величии и красоте слова и Слова, при которых как-то "фалл вообще не поднимается". Собственно, Христос поднял знамение Слова, чтобы навечно победить Фалл -- и для этого -- для одного этого -- пришел. И -- все сказал, и все -- сделал. Это есть ноуменальная сторона Евангелия. Я даже не знаю, был ли Христос (ни одной буквы о нем нет у Иосифа Флавия, поразительно!!), перед нами лежит только чудодейственная Книга Евангелий. Иногда мне кажется (или казалось), что "никакого Христа не было", а есть рассказ о Христе,-- рассказ, убивающий собою фалл. "Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные -- и Аз успокою вы". При Таких Словах -- "извините, не до эротизма". "Извините, тут не Венерой пахнет". Вообще, из текста Евангелия совершенно естественно вытек монастырь. Монастырь -- a'vit'ализма. "Нет жизни, не нужна". Скорбь и скорбь заливает все. Но тогда как же? Надо -- жить, остается -- жить. Все-таки ведь остается же и нам нужно жить. И вот -- "живут", но -- "прохвосты". Боккачио, Вольтер, Герцен. "Живет" революция, хамство, подлость. Нет -- Алкивиада, есть -- Чичиков. Нет -- мотылька, оборваны его золотые крылышки; "супротив его" -- мужик хам и революция. Я не понимаю, как у Вас при В. уме не связывается все в одну картину. Для меня без'Божие жизни так объясняется. И вот -- смотрите: Достоевский с "карамазовщиной",-- К. Леонтьев с его эстетикой -- какое все это уже анти'христианство, какие опять Афины и Sin'аи: знаете ли Вы и догадываетесь ли Вы, что именно в России и суждено придти Анти'христу, т. е. попросту "опять восстановить фалл", обрубленный Алкивиадом в изничтоженный окончательно Христом. Достоевский -- это опять теизм, К. Леонтьев -- вновь порыв веры, уже не то, что "евангелики" Толстой и Чертков. И "Розанов" естественно продолжает или заключает К. Леонтьева и Достоевского. Лишь то, что у них было глухо или намеками, у меня становится ясною, сознанною мыслью. Я говорю прямо то, о чем они не смели и догадываться. Говорю, п.(отому) ч.(то) я все-таки более их мыслитель ("О понимании" 30). Вот -- и все.
Но дело идет (и шло у Д--го и К. Л--ва) именно об антихристианстве, о победе самой сути его, этого ужасного a'fallism'a: когда из него-то, из фалла -- все и проистекает (обрезание).
Ну, устал. Ах, дойдет ли до Вас это письмо. Уведомьте меня о получении его. "Сею рукопись писал и содержание онной не одобрил".
Устал. Addio.
Из золотого, прекрасного письма Вашего, милый Эрих, я беру одно выражение: "и т.<ому> под.<обная> социал-демократическая сволочь" или "всякая соц.-дем. сволочь". Уверен, в Германии во дворцах так и говорят, с этим оттенком Бисмарковского высокомерия и презрения. Не так у нас в несчастной России. Несчастная, глупая, болтливая Россия дала, позволила сгноить себя этой "соц.-дем. сволочи". Это было гнилым погребом России, куда все валилось, проваливалось. Провалилась сюда литература; провалилась, с времен Белинского, вся журналистика, вся критика, т. е. уже значительный и достойный отдел литературы. Между тем по Вашему величавому и спокойному выражению это просто только "соц.-дем. сволочь". Не буду в литературе и в жизни, в быту и разговорах, употреблять о ней других выражений, чем это. Вся семья моего покойного брата, патриота и катковца, славянофила 31, провалилась сюда: прелестные дети, чистые сердцем, "ушли" все в соц.-дем. "сволочь". Мать их гнила в тяжелой болезни, слепая, а они никакого внимания на нее не обратили, не лечили, не помогли, всецело отдалися на служение этой соц.-дем. сволочи. Вы знаете, что мое "Уед." и "Оп. л." в значительной степени сформированы под намерением начать литературу с другого конца: вот с конца этого уединенного, уединения, "сердца" и "своей думки", без всякой соц.-демократической сволочи. Жажда освободиться от нее, духовно из нее выйти -- доходила до судороги и сумасшествия. Гениальные "Записки из подполья" Достоевского -- есть почти бессильная борьба с "соц.-дем. сволочью"; прекрасный и героический Родя Раскольников -- борется с нею же; "Бесы" и "Бр. Карамазовы" и особенно Легенда об Инквизиторе -- написаны на тему же этой борьбы. Карлейль в его борьба за германский романтизм, борьба против "механической мельницы" "соц.-демократ. принципов" -- пошла сюда же. Вообще замечательно, что первые умы Европы вынуждены были бороться против нее. Умы, совершенно понимавшие ее достоинство. Целые семьи (Корнилов: "Семья Бакуниных" 32) были окрашены ею, в без этой окраски в сущности в падаль, падший дух, не получили бы значения и прожили бы мирными и тихими провинциалами, к облагорожению всего дворянского сословия, всего русского старого быта. "Выехать в столицу" и "в столичную штучку" -- это и значило попасть в соц.-демокр. течение, приобщиться соц.-демокр. течению, начать писать в соц.-демокр. журнале или соц.-демокр. газете. Я уже давно писал в "Русск. Вести." и "Русск. обозрении" 33 и не обращал внимания, почему на меня никто не обращает внимания, и мне все не платят гонорара, пока один знающий чиновник контроля 34 (не) сказал мне: "писали бы в Русской мысли 35,-- там -- хорошо платят" (времен Гольцева 36). "Те!" -- "Хорошо платят". Суворин 37 в "Нов. Вр." начал "хорошо платить" с самого же начала газеты, и к нему "все пошли" (а кого он не принял за бездарностью, несусветно на него обозлились, в вот "судьба Суворина в литературе" и "в литературном мнении"). Теперь обратим внимание, что получив 5.000.000.000 контрибуции с Франции, Германия 2 1/2 миллиарда потратила умно на поднятие германской промышленности, и 2 1/2 мил-да на "аванс победы над Россиею". На 2 1/2, т. е. на % с пятисот миллионов, можно было кормить всю ненасытную печать и Германии, с ее "Ворварт" ("Вперед") и -- России. И вот "расцвет" и "хороший платеж" и журналов Стасюлевича, Михайловского, Щедрина, Гольцева. Расцвет и вообще устойчивость, твердость русского соц.-демократ. течения. Разумеется, Германия предпочитала не платить там, где ей служили "из добродетели", но несомненно при малейшем недостатке "добродетели" она сейчас же начинала платить. Вы знаете, что почти в 1-й же день объявления войны Германией Франции, "предательская рука просунулась в окно ресторана и застрелила французского соц.-демократа, шумевшего в парламенте". "Тризна прошла по всей Европе". "Как смели убить такого благородного защитника неимущих классов". Между тем убили только рептилию германской полиции, и кто убивал -- знал, с кем он, имеет дело. Между тем эта рептилия шумела на всю Европу, и русская печать захлебывалась от перевода его речей. Забыл фамилию. Об нем писал как-то Мережковский 38. С другой стороны, я диву дался, читая лет 6--8 назад в "Вести. Европы" бельлетристику, как "в дому соц.-дем." - "парламентария", Либкнехта или Бебеля, "был сервирован завтрак". Ели не как Розанов с семьей -- творог (не более раз 6-ти в зиму 1917--1918 гг.) и без сметаны: "кушали, можно сказать, рябчиков с золотых блюд". Даже -- фазанов с серебряных тарелок. "Что за диво". Я читаю и не верю. "Может ли быть", "ведь соц.-демократия умирает с голоду", "ведь это страдальцы за народ", за "нищую братию". Но Максим Горький, "бедный" Максим Горький, тоже знает, "с каких ему тарелок кушать", и, кажется, он тоже "сошелся с Морозовой", а не с курсисточкой.
Вы помните эти заявления, эти перепечатки в русских газетах: "в рейхстаге германском представитель соц.-демократической фракции сделал заявления". И все они вечно делали заявления, и вообще шли и ходили вечно под рекламой, именно -- под красным флагом, и никак не менее. Помните и знаете "торжества 7-го мая". Они тоже гремели на всю Европу, и германское правительство делало вид, что им испугано. Я еще студентом прочел, т. е. сколько лет тому назад прочел и все время носил в сердце гной убеждения, что "Бисмарк вел тайные переговоры с Фердинандом Лассалем". Фердинанд Лассаль был ничтожный хвастунишка, а Бисмарк очень м. б. что и "вел с ним переговоры", т. е. Лассаля пригласили явиться в кабинет князя, и князь "на этот час не велел никого принимать, и услал прислугу" и "даже не дал подслушать жене". Но наверное он, "поговорив", ни с чем отпустил хвастунишку-социалиста, сделав однако шум на всю Европу, что "Германское правительство испугано агитациею Лассаля, и склоняется к миру с ним, к мирным уступкам в пользу рабочих классов". Раз реклама -- за соц.-демокр. печатью дело не станет. И вот я студентом прочел, и мое сердце на 30 лет затомилось. "Значит -- сильно", "сильнее кошки -- зверя нет". Далее: "катедер-социализмус" 39. "Социализм овладел и наукою", "университетом". Русские дурачки профессора зашевелились. "Тут и А. И. Гучков" и "Янжул".40 Пошли скакать "Русские Ведомости", Вы помните, как Суламифь скачет: "Я несусь по лугам, по лесам козочкой" 41
И вот мне не столько трудно и больно от того, что Германия победила Россию,-- это было очевидно с самого начала войны, кто победит, трудолюбивая ли Германия или пустая и болтливая Россия,-- а что для победы она выбрала такое дурное, такое сгнаивающее всю цивилизацию средство. Это было уже против принципов самой цивилизации, это было изменою самой цивилизации. И что было гнусно и подло, то это -- то, что "соц.-дем. сволочь" шла и выступала как "новая религия", "на смену христианства". Христианство положим прогнило (см. мой дальнейший "Апокал." 42), и не о нем речь: но есть гениальный юдаизм, пророки, весь Ветхий Завет, и Иов, и Руфь. Это уж не реклама и не берлинская полиция, это глубина и поэзия. "Соц.-дем." окрасила весь горизонт Европы в свой цвет; это какая-то "неприличная история" в "хорошем дому Европы": хозяйка связалась с прислугой, или еще хуже -- "матрона дома полюбила осла", как в "Золотом осле" Апулея. Вот такое "скотоложество Европы" представляет собою и "соц.-демокр.". Какой бы расцвет -- после Шеллинга, Фихте, Гегеля представила собою Европа, если бы не эта гнусная политическая веревочка.
Очень сердит, что Вы женились не на той 30-летней прекрасной особе, карточку коей я видел у В. на столе, и которая так заботливо и в страхе говорила со мно<ю> по телефону во время В. сумасшествия. Видно, что она Вас любила, и как же Вы смели разлюбить. Бессовестный. Очень сердит на Вас. Дело любви -- самое великое. И оно должно быть кристально чисто, особенно в Ваши годы. Однако любящий
Что же Вы об "Апок." мне ничего не написали? Скучно? А я очень его полюбил. В моих мыслях хр-<истианст>во теперь разрушено.
Нельзя ли Сп--му прислать немножко денег за мою статью в пасхальный No газеты? 43 Я работал, я старался, усердствовал. Напомните ему.
Семья наша голодна. 12-й день -- ни хлеба, ни муки. Хоть бы кашки немного.
Как я благодарен Вам за конкретизм 44, за это отсутствие невозможной, подлой алгебры, которою историки и биографы покрывают не только святыню истории, но наконец и живые человеческие лица. Ведь человек "морщится": и куда же алгебраист денет его сморщенность. (Идут, шумят). А то "залетит в душу ангел": и "алгебраист" пусть даже фотограф -- схватит только его "пятки", которые можно принять и за пятки черта...
И -- это Ваш дух, прелестный дух: сопровождать "стихами поэтов". Как улучшился я и от Брюс., и от Верлена (стр. 37): "клянусь -- это не я": но, бедный человек: как хотелось бы и мне быть таким. И вот пусть в душе далекого потомка (Ваша биография -- единственная, которая будет и через 100 лет читаться, ибо по ней единственно "что-нибудь можно узнать о Р--ве") (прочие же ей-ей писали чепуху) пусть он подумает, что я:
Из жизни медленно-тягучей
Создал трепет без конца
(это так и есть) и еще лучше:
Je ne vois plus rien,
Je perds la memoire
Du mal et du bien.
. . . . . . . . . . . . . . . .
[Все окутала мгла. /Я не помню уже/ Ни добра и ни зла (Верлен, сб. "Мудрость", 1889, пер. с фр. А. М. Гелескула)].
О, как это прекрасно. И вот милый и добрый Голлербах: не завидуйте русским, которые все у себя охаяли, все исплевали и изругали. Помните, что человек ужасно несчастен, и положите ему венок на голову, когда он и не заслуживает.
Я так благодарен немцам и жидам, что они часто любят и (о, чудо!!!) уважают русских. И, ей-ей, часто в ночи просыпаюсь от этого и почти всегда плачу слезами благодарности.
Вы знаете, я переменился к евреям. Я теперь полюбил их, и, думаю -- последнею и вечною любовью. Но тут много тайн. В основе: это есть самая нежная и деликатная (единственно по-настоящему деликатная) раса в истории. "Видел, видел, видел!!! Знаю, знаю, знаю!"
Еще, что мне "обещает в Вас" -- это что Вы заметили о destinationes rerum [Определения вещи (лат.)]и о разговорах с М. П. Соловьевым 45: и опять заметили со всем оттенком личностей. Это так поразило меня и безумно удивило!!! Ведь "о чем я не писал". О всем писал? Ни за что бы Струве 46 этого не выбрал. И Перцов только бы разве отметил, "между прочим" 47. Я думаю, и Мережк. построил бы лишь схему. Вы же взяли это как-то махровисто, рыхло, прямо указав как на главное, и с тем естественным и натуральным чувством, что это конечно главное. Между тем и до сих пор я живу только этим.
Шарапов, грубый и глуповатый человек, говорит раз Рцы (И. Ф. Романов) 48 (это я узнал в передаче Романова): "страшный Роз--ов человек: он как будто ничего не читал, ничего не знает -- а все узнал из вульвы и фалла, и отсюда вывел всю свою философию" (или "отсюда написал все свои сочинения").
Когда Рцы мне это передал -- я промолчал, или -- "продолжал смеяться недоконченным смехом, относящимся к предыдущему разговору" (обычный мой прием "пропускать вещи"). Но возможно и то, что Шарапов ничего не говорил Рцы, а Рцы мне сделал этот вопрос для испытания. Теперь я Вам скажу кое-что Эдиповское. Моя мама 49, моя мамочка, моя дорогая и милая, всегда брала меня в баню: и с безмерным уважением я смотрел на мелкие, мелкие (нарисовано) складочки на ее животе. Я еще не знал, что это остается "по одной после каждых родов", а нас было 12 у нее. Затем: она захварывала очень медленно. У нее были какие-то страшные кровотечения, "по тазу" (т. е. вероятно и мочею). "Верочка уже умерла" 50 когда мне было лет 5, а Павлутка 51 не возвращалась из Кологрива, где училась. Федор 52 -- брат был разбойник, Митя 53 добрый и кроткий ( "святой" ) был полусумасшедшим -- (сидел в психиатрич. больнице), а "здоровым" был слабоумным. Сереже 54-- 3 года; а мне от 6 и до 9--10, 11 лет. Когда мама умерла, мне было лет 11 или даже 13. (1870 или 71 год). И вот, за мамой с женской болезнью я должен был ухаживать. Раз я помню упрек такой: "как это можно, что она Васю заставляет ухаживать. Неужели никого нет". Но -- никого и не было.
Бедность. Ужас. Нищета голая. Конечно -- никакой никогда прислуги. Лечение же заключалось в том, что мешая "в пропорции" молоко с шалфеем -- я должен был раза 3--4 в сутки спринцевать ее (она сидит, вся открытая) ручною спринцовкою (нарисована спринцовка), какою пульверизируют пыль. Мистики половых органов мы совершенно не знаем. Я делал это со скукой ("хочется поиграть"): но кто знает и испытал просто зрительное впечатление, вполне полное, отчетливое, абсолютное.
Затем я начал страдать -- нет: а получил (мнимо)-гоголевский порок от того, что обширное овчинное одеяло, какое нами употреблялось ночью "в повалку", давно проносилось, шерсть была только клоками, состояло оно почти из кожи только: и вот -- едва сделаешь это -- как во все время делал я -- согреваешься -- и затем крепко-крепко (от ослабления) засыпаешь. Это было задолго до образования семени: и я думал, что "умру", когда вдруг раз -- при повторении днем ("наслаждение") у меня выбрызнуло 1-ое семя. Я был потрясен, испуган и главное "умру". Нужно В. заметить, что все, которые пишут, что "от этого можно отстать" -- лгут. Отстать от этого невозможно, это неодолимо. И вот слушайте впечатление от этого в пору писания "О понимании". Мысль греха: трансцендентного. "Я -- гибну". "Я что-то нехорошо делаю". "Я буду хворать". "Вообще я негодный человек". "Я ни к чему не способен". "Простите звезды, прости -- небо". "Прости Боже, если Ты можешь".
Страшное разлитие чувства космогонизма. "Мир есмь я", а "я семь мир". Близость к небу. "Понятность звезд". "Безумная близость Провидения". "Мы с Богом в сущности одно". "Только я мышь, а они Бог", и "я ужасно грешен, проклят (от он...), а Он -- Свят". Жажда молитвы. Жажда музыки. В сущности музыка вечная в душе, медленная, томная, внутренне счастливая, уходящая иди приходящая, зовущая, умиляющая, торжественная, важная. "Ничего шаловливого и в голову не может придти". Всемирная озабоченность. "Мир понимаю только я, и мир могу спасти только я". "Умерев за мир,-- о, с каким счастьем". Если же принять во внимание, что "семя есть Космос", а "извержение семени есть мириады душ -- пролетевшие через фалл": то в сущности все эти явления и понятны. "Постоянное движение семени в фалле", составляющее самую суть он..., должно произвести потрясающее впечатление на душу, с оттенком именно "понятны и звезды", с оттенком именно космогоническим. Тут я не умею разобраться в подробностях, "что к чему относится", но что мир становится понятен только из зерна, а что именно для онаниста он становится как-то внутренне и интимно понятен, "не чужим" -- это в высшей степени тоже понятно.
Теперь -- дальше, и--к другому полу.
Совершенно понятно, что "Ева -- прекраснее всего на свете". Какая "Ева"? Ну -- девушка. 14 лет, 15, 19, "всякая". "Бабушка"? -- Тоже. Мать--о, тоже. Торговка. Всякая. "Женщина безумно влечет, и именно -- животом и грудями". "Всему сочувствую у женщины". Горю, одиночеству. Оставленности, особенно оставленности. "Любовь должна быть вечною". "Никакие любовники не покидают любовниц". "Грех -- один в мире -- это оставить любовницу". "Ни за что не прощу". "Кто обидел девушку -- ему "†". Ну. вы понимаете "о чем дума Розанова": и когда под впечатлением "записочки от Рцы": "батенька: да Ваша религия нисколько не интересна. Это--tritum pertritum ("терто и перетерто" ?); единственно, что интересно: это -- каким образом в христианстве мог появиться такой ужас, такой сатанизм, т. е. Поклонение Диаволу, как культ Фаллоса"; я с месяц погодя и не веря и желая "все же взглянуть" -- пошел около 1897-го года в Спб. Публичную Библиотеку и открыл 12-ть колоссальных фолиантов "Denkmaler" Lepsius'a: 55 ["Памятники" Лепсиуса (нем.)] то -- томе в 5, 6 "и т. д." я вдруг увидел все, все, о чем мечтал, думал, томился. И "на египетское солнце" я взглянул "как на родное себе".
Все, все, все -- весь Египет -- я открыл внутри себя. Это есть самое поразительное и "Бог меня привел". Но он привел и постепенно приводил именно от чрева матери, и от шалфея, и от спринцовки. Ибо книга "О понимании" в сущности уже написана по принципу египетских таинств. Невозможно в сущности ничего понять у меня, понять и во мне, не прочитав и не усвоив двух первых глав О понимании, "О сторонах существующего и схемах разума", и "О принципе потенциальности". "Потенция" это и есть зерно -- египетское, Элевзиний, Самофракийское, все равно. Это = "семя", "семечко", "капелька" выбрызгиваемая из фалла: самая сущность он..., и над которою от 5 лет я простоял всю мою жизнь. Но как простоял: с волнением, с безумным волнением, с томлением, безумными томлениями, то в страхе умереть, "вечной гибели души", вечной оторванности от Бога ("грех") и не замечая вовсе, что на самом-то деле я приближаюсь к Богу, что в сущности в 50 лет как бы "только обрезываюсь", т. е. 50 лет "заключал завет с Богом", "повторял Авраама". Ибо Авраам ровно ничего другого не сделал кроме того что и я, т. е. "вынув ..." = "отдал его Богу". Ни-че-го. Тайна обрезания, никогда не думаемая мною, открылась мне внутренним званием. Я как бы схватил Бога за волосы и сказал: "во", смотри, я бесстыден". Вообще, тут ужасный страх в начале ("угроза вечной гибели", "куда моя душа пойдет", "только в ад"). "Я -- грешник, самый великий грешник", "покусившийся на себя", "на источники жизни в себе".
Я уже служа в Контроле, зная, что вот "близко церковь" (в конке еду) делал "вид от Бога", чтобы "не заметить ее", "не увидеть ее", дабы "не перекреститься.": ибо такой окаянный не смеет креститься на церковь, сняв шапку. Лишь очень поздно, годам к 40, к 50, я видя "чудные преображения души своей", которых ведь внутренне-то не мог не ощущать -- видя, до чего я нежностью и вниманием превосхожу прочих людей, до чего я "постоянно думаю о Боге", об одном Боге; до чего мне Россия нужна, как "я люблю свое милое Отечество", а, главным образом -- до чего я у роднен с целым миром, до чего мне все "папаши и мамаши", "сестры и братья", "дети": стал переходить в совершенно другую сторону. Размышляя о "родстве", я подумал: да ведь "..." единственный источник родства в мире, т. е. связи и самой прочной и главное -- самой нежной, т. е. самой лучшей. "Я -- родной в мире", "я -- целому миру родной". "Мне никто не чужд", "никто не враг". Вы понимаете ступени открытий из "проклято" в "благословенно", из "архи-грешно" в "одно это-то и свято". Из "сатанизма" (Рцы) в "божеское", "священное", "храмовое". "Священническое", "первосвященническое", "пророчественное". Что всего более потрясает в "завете Божием с Авраамом" (перечтите, пожалуйста, сейчас, глава 16 или 17 Бытия) -- отчего прямо с ног валишься, со стула падаешь, и на что ни единый Богослов, никакая "История религия" не обратила внимания, нисколько, ни капли, это о полной безглагольности обрезания, о совершенной безмолитвенности его: ни "Господи помилуй", ни "Отче наш". "Обрежься ты и рабы твои", "обрежься ты и потомство твое". И -- НИЧЕГО.
Ничего! Ничего!!
"И нашел ужас великий на Авраама во сне" 56. Почему? Да
-- как быть богословию без богословия.
Никакой молитвы. "Один х..". Это -- с ума сойти.
Но -- в этом-то, в этом все и дело. Вся тайна.
Ничего. Один х.. .
Уже в Сергиевом Посаде, бежав сюда из Питера, я в "Koptos" Фридлендера увидал "затушеванное почти" (ученые вечно затушевывают эти вещи) изображение "Le Dieu Stn" ("Бог горы Синая", "Иегова всех Иегов"): нагой мужчина держит правою рукою "вставший х.." и -- больше ничего. Буквально "я" говоря перед он... "Вот я, Господи, перед тобою бесстыден". Это уж в Посаде. Тогда я абсолютно успокоился в своем он... "Просто -- я все время совершал обрезание". "50-летнее себя самообрезание".
Когда в 1895 или 96 я кинулся в Публичную Библиотеку "посмотреть египтян", мне было важно уже только одно: какова цивилизация? Какова она в тоне, в смысле, в благородстве. Может быть это я уродилось с миром, а вообще-то "пошлость", "сальность" ("сатанизм" Рцы). И вдруг я увидел... ну, что я увидел -- то я увидел. Именно ту нежность и глубину, вечность и колоссы безграничных религиозных углублений. "Христианство" перед "языческим Египтом" это просто по монументальности и величию один плевок. "Растереть не стоит". И -- везде неприличие, "показать нельзя". Везде -- фаллы, стоящие, огромные. "С неприличия-то и начинается религия" (я). "Пока прилично -- еще ничего нет". Нет храма, молитвы. "Все религии по существу дела суть Венеричны".
Но вот еще заметка: по самой судьбе своей я обошел Христа и Евангелие. Гимназистом -- нигилист из нигилистов, "чертенок", "бесенок". Только Цебрикова и Дрэпер на уме 57. "Век Разума". "Наступил век Разума после того как кончился век Чувства" (идиот Дрэпер). А в Университете, курсе на 2-м или 1-м даже, на Воробьевых горах живя летом с невестою Сусловой 58 -- открыл "Destinationes" -- "metae" [Цель (лат.)], "колокола" и "пасху" (элевзинские таинства). Так.(им) образ.(ом) "в Евангелие я в сущности и не заглянул", и "Христос прошел совсем мимо меня" или вернее я "мимо Его" и -- не заметив. Рост моей религии был совершенно другой и из другого источника. Если же принять во внимание "бессеменность зачатия Христа", то совершенно явно, что этот "источник религии" был не только внехристианский, но и противохристианский. Поднималось "Все язычество", ведомое Египтом, Финикией, Израилем. И -- поднималось явно -- на Христа, против Христа. Теперь слушайте же тайну и глубину, и "почему я победил (воистину победил) Христа". Я Вам сказал уже, что из х.. вся нежность. "И в небе каждую пылинку; и в поле каждую звезду". Но -- какая? -- Родная, подподольная, штанная. В сущности -- нагая, райская. "Бог -- с нами. Со -- всеми". Пою и пою. Музыка и дифирамбы. Пиндар и Гомер. Мегара и Афины. А еще лучше и вечное -- просто Жиды, Лавочка их Святая (о, да! да! -- я о лавочках буду много писать) и Иерусалим. Что же такое, что "Христос разрушил Иерусалим"? Он разрушил семя мира, будучи сам бессеменен, безродственен и дав человечеству гораздо худшую любовь, гораздо меньшую любовь, поистине "епархиальную любовь", поистине "Василия Блаженного любовь" 59, которая ведь не такая как у нас с Вами к женам. Вы понимаете? Он отнял у человечества "жемчужины" заменив их "стразами" (= жемчуг из вымочек рыбьей чешуи).
Не просто важно поэтому, но ноуменально важно Ваше замечание (обо мне): "ко мне вышел мелкими шажками старичок крайне благодушного и ласкового вида". Это -- так и есть, в этом -- суть. Никогда, никогда, никогда я бы не восстал на Христа, не "отложился" от него (а я и "отложился" и "восстал"), если бы при совершенной разнице и противоположности, бессеменности и крайне-семенности не считал себя богаче, блаже (благой), добрее Его. Мысль о "благости" Христа -- совершенно неверна. Да, он любил "хананеянок", но решительно он не выносил жидов. Мысль, что это не Он разрушил Иерусалим -- до того наивна и мальчишеска, что на нее нечего отвечать. Да и прямые слова: "порождения Ехидны", "дети Диавола" (о соотечественниках). Никакого нет сомнения, что Христос конечно не был иудеем. Во мне же даже после травли меня евреями во время процесса Бейлиса 60 ей-ей и" осталось тени вражды к ним, И я "как Пушкин -- люблю всех". Пушкин ведь "закруглен" в деле любви, он весь "кругл". Любовь Христа "и к хананеям", вообще этот универсализм Христа ("кафо", "като" -личество; "поверх-племенность") на самом деле есть распахивание дверей нации, чтобы "выстудить комнату" и лишить ее всякого именно религиозного тепла. "Космополитическая вера" есть "чепуха" : вера, будучи из семени, eo ipso [вследствие этого (лат.)] есть и может быть только национальна, только "родная", только "племенная". Ex sangue, ex ovo, ex fallo [Из крови, из яйца, из фалла (лат.)]. Христос именно расхолодил всемирную религиозность, бросив религию "в Европу", "к хананеям", "куда угодно". Это -- ужасно. И Христос на самом Деле и тайно разорвав семя в религию, кровь и религию, потряс ноумен самой религии, всякой религии. Он "разрушил домы Божии", везде: афинские из фил, римские из триб, чухонские из чухонских деревенек. Храмы должны быть крошечные, маленькие, "деревенские". Точнее -- храмы должны быть просто - семейные. Отец, мать, дети; память деда и бабушки; забота о внуках. Это верный инстинкт у русских - избегать больших церквей, "соборов".
________________________________
Я справился: в "О Понимании" нужно еще посмотреть главы: "О существовании" и "Об изменении". Тут чуть ли не главная классификация "потенций" (определенные я неопределенные). Чуть ли о потенциях у меня не подробнее всех философов изложено. Я помню хорошо: вхожу ля в комнату, где в карты играют, или -- пьют чай: и вот я посмотрю на лица с чувством моей милой потенциальности: и вокруг каждого лица, каждой души я вижу еще множество переходных лиц, их же -- во уже измененных, я вижу штрихи переходов, и понимаю все, все о них, судьбу их, будущность о них. И для меня "потенциальность" была "Все-пониманием". Поэтому когда через 18 лет я "вошел в Египет" (Публ. библиотека): я -- обмер. Все -- то же, все ясно уже. Бутон, цветок. И -- кончено. И -- все. Теперь, слушайте: я и до сих пор продолжаю "объяснять". Во-первых, уже с приездом в Сергиев Посад мне разгадалось учение египтян о бессмертии, вообще загробный мир. Знаете ли вы таинственную затхлость запаха всех (т. е. обоих) половых органов. У меня и в Питере мелькнула (и мелькала) мысль, что это есть какое-то таинственное тление всех вещей, как бы лежалые, осенние травы, скошенное сено, а еще вернее -- сорванные, мокрые травы, гниющие, гробовые.
И вот этот-то тлеющий запах -- более всего и манит. На них основывается влечение к обоняниям. Поразительно. Ведь одно из самых поразительных особенностей -- обоняние их. Столь поразительное и вовсе казалось бы не "утилитарное". К чему?.. "Для размножения не нужно". Разврат? Но кто же животных обвинит в разврате. Между тем обонятельная и вкусовая сторона употребительна у животных и у человека -- чаще. Едва ли на 1000 обоняний и вкусов у собаки и у быка происходит 1 совокупление (нужно заметить, и у собак даже, не говоря о быках, я не видел за всю мою жизнь ни одного совокупления. "Презренно довольствовался петухами и курами"). Что же такое эго? "Ум цепенеет". "Не надо". "Ни к чему". Но это на самом деле фетишизм. Что такое "фетиш"? "Влечет". "Не понимаю", но "влечет". Между тем в "фетише" и заключено adoratio et divinatio [Поклонение и вдохновение (лат.)] и "начало поклонения животным у египтян" я думаю и возникло от того, что животные не-скрытостыо (к (а) к у человека) ввели людей в постижение ноуменов бытия и жизни,-- через это вечное фетиширование друг у друга половых органов. Но -- почему внутренне? Загробный мир (запах тления, "линючести", "мокрых сорванных трав", "запах плесени", "погреба" и "гроба"). Каждый "половой орган", вот "он живой", на самом деле лежит "между могилою" и "колыбелью" и принадлежит столько же колыбели ("я -- рожу"), сколько и "могиле" (его запах).
Это есть самое удивительное, самое поразительное его качество. Но подождите: я никогда раньше не понимал "с ног сшибающих" удивлением и ужасом изображений египетских: Изида и Нефтида по сторонам лежащего в гробу Озириса -- плачут, рыдают. А у Озириса "..." встал. И (иногда) -- он же <...> летит крылатый над балдахином гроба. Этот рисунок мне объяснился только в Посаде -- вот уже в 1918 г. А сейчас я пылаю только что сделанным новым объяснением. В Контроле -- мы летом живали в Лесном. Я ездил со службы на верхотуре конки. И вот бывало проезжая мимо садов (начало дач) хлещут деревья ветками листьев в лицо. И странное впечатление в моей "вечной задумчивости": "защити нас", "спаси нас", "сохрани нас" (т. о. от Христа, Голгофы и креста). "Новый Бог пришел, который нас отрицает" (п. ч. рождены), "а мы -- невинны". Ну, вот слушайте: всегда были непонятны изображения египетские, где "боги, с самыми грозными лицами, держа наотмашь нож, всегда этой фигуры: (нарисованы треугольный нож и кисть руки с зажатым в ней треугольным ножом), защищают "сон Озириса", или вообще "его странствие по подземному миру". (Правило общеегипетское: "всякий умерший человек становится Озирисом"). (Тураев 61, при вопросе моем об этом, ответил пожатием плеч). (На самом деле это значит: "Человек умирает весь, в полном составе души и тела, за исключением ростка, живчика, семени,...). На самом деле и всеконечно Озирис = ..., зерно, живчик, росток. Ну, хорошо. И вот тут одновременно мне объяснилась (в Посаде) и еврейская суббота, с ее ритуалом, и особенно эти "защищающие грозные боги с ножами". "Грозные боги с ножами" шепта ли мне то же самое, что ветки Лесного: "защити нас", "сохрани нас". Точнее: я-то глупый и был "уродец" (с волчьими мордами боги Египта) -- бог-с-ножом, который весь пылал и защищал и хранил полный покой "х..", который заживет всегда только при условии полного покоя, и как только нарушен он, "свет", "огонь", "звук", даже "разговор", "шепот" мужа и жены -- так падает, мертв, не деятелен. "Суббота" есть "покой" и в то же время "с пятницы на субботу" у евреев совершается "священное совокупление" (мне д-р Триус 62 в Контроле: "да: хороший тон старого еврейства требует, чтобы с пятницы на субботу произошло совокупление". Я догадывался об этом. Но это сведение мне все разъяснило). Собственно иудеи есть единственный народ, сохранившие священное совокупление, т. е. сохранившие совокупление как святыню, отчего до сих пор -- цветущи, деятельны, внутренне счастливы, оптимисты в детях, в жизни, во всем. "Верят в Бога и Судьбу -- Мантию Божию". О, как их люблю за это. Люблю, чту. И за это-то, за Небесный Оптимизм -- по Исайе, "народы в конце веков", в конце хилой своей истории, "и понесут их на плечах своих", и понесут даже и германцы, которые к тому времени будут тоже старичками, горбатенькими, а жиды будут все "расцветающим бутоном Египта". Ну вот, милый Эрих,-- милый из милых, я все Вам написал; написал, чего не писал ни единому в мире человеку, и чего не говорил никогда Шперку 63 и Рцы. Только Флоренскому сказал: он глубок и все понимает. Он "ростом" не менее Паскаля и бл.<аженного> Августина 64: а ему всего 35 лет. Он -- необыкновенное явление русской истории, "счастье родины моей", и хотя в 1/2 армянин -- так беззаветно любит Россию, так беззаветно предан ей. Нужно заметить, что он о фаллизме все понимает, все и до глубины', и -- признает, ставит "полный плюс на фаллос". Но как у него это сочетается с преданностью и церкви, и Христу -- мне это совершенно непонятно. Однако я думаю и уверен, что если "треснет обруч", "разорвется кольцо" -- то не в сторону ущерба фалла: отчего я и уверен, что христианство его не выдержит.
Ну, вот Вы и связались ноуменально со мною. Я часто об этом думаю. Настоящий деятельный труд всегда есть и корыстный, и вообще я не люблю и не уважаю христианского бескорыстия. "Эти тихони все врут". Как же Вы связались "биографией обо мне" со "мною". Да ведь лишь пошлый и глупый человек возьмется за биографию абстрактно. Конечно, всякий выберет "биографию" "по себе". Что же значит это "по себе". Да и значит только то одно, что "я понимаю его", "понимаю во всем", и -- "говорю" , п. ч. "втайне свою думу говорю". Говорю все, до чего дошел мой ум, мое постижение вещей, и, в тайне и глубине, всякая "биография" есть "авто-биография". Без этого она невозможна кроме как у сухой палки, и, уж извините, у "немца". У "немца" в немецком смысле, а не в русском смысле, п. ч. есть "немцы и в русском смысле", и вот они одни и великолепны. "Немцы, что рождаются на Шпрее -- никуда не годятся". "Немцы хороши и даже годятся на что-нибудь лишь aus Russland". Это таинственно и деловым образом именно так. И Вильгельм, вздумавший сделать из русских и немцев месиво, именно -- месиво кровей и нервов, "был, я думаю, не глупым человеком". Немец -- solo [во-первых (лат.)] -- груб, "умеет только сражаться", да и сражается "Бог весть за что", для глупой Победы, после которой не умеет даже сделать "красивого триумфа". У нас "в колокола бьют", "Боже Царя храни -- поют", "поют Вечная память воинам". У них: воздвигнут глупый монумент Бисмарку, Вильгельму и Мольтке. Эта Аксаковская медная хвала -- препротивна. Как это умно, что русские не умеют сочинять никаких памятников.
___________________________________
Ох, устал. Пишу это письмо уже неделю, урывками.
Но, Господь с Вами. Господь да благословит Вас в старости, как он -- кроме жены и детей, меня благословил в старости и Эрихом. Что может быть выше, что может быть счастливее, как еще при жизни увидать, узнать, увидеть и наконец прочесть, как ты совершенно понят и растолкован даже для других (читатели) так именно, как понимаешь сам себя. Тут даже если и будут преувеличения (я их очень боюсь), то ведь "немало же я и трудился". "Преувеличения" поганы только "не в том стиле" (обо мне всегда бывали именно "не в том стиле"): но преувеличения в стиле "описываемого автора" есть просто вознаграждение за труд жизни.
<Приписка на обороте листа:>
Очень хорошо у В. рассуждение о "правде", о правде "у русских" 66.О, если бы этому можно было поверить. "Все было бы спасено". Но я не верю. Русские мне именно кажутся самым лживым народом, самым лгущим. Неужели это "жиды" Ноздревы, Загорецкие. Да, "уж так и быть", и сам Чацкий-хвастунишка. Нет, правдив один Пушкин и Русь распяла его за это. За это и распинали его от Чернышевского до Пыпина.
NB. Как еще у Вас глубоко проведена разница между "пошлостью" и "цинизмом". Этого раньше мне и в голову не приходило. Вообще кое в чем я у Вас читаю новое для себя (а мне ведь 63 года) -- и это особенно отрадно. Работайте и о себе и над собою в работе надо мною. И это вполне возможно и будет самою лучшею частью Вашего и труда обо мне.
Друг мой дорогой: я не могу послать Вам "Из восточн. мотивов", п. ч. должен через неделю, две или три показать единственный имеющийся экземпляр у меня возможному издателю продолжения их.
Но наверное книга есть у Мережковского или у сестер Зин. Ник-ны 67. Попросите у них, попросите хотя бы от моего имени.
Ах, вот исход: есть у меня, у нас друзья: Владимир Федорович Высотский, мой ученик по Елецкой гимназии, и жена его Зинаида Ивановна Барсукова, из рода славного Барсуковых 68. Она мне корректировала "Оп. л.". Друзья -- вернейшие, преданнейшие. Лучше родных. Благороднейшие. Один недостаток -- бездетны. У них есть "Вост. мот." Живут: Крестовский остров, Средняя Невка, д. 36. Спишитесь и получите.
Вы могли бы, и м. б. Вы только один могли бы вполне раскрыть мою личность в "критико-биогр. очерке". Знаете: ведь случится, что целый век писатель получает совершенно глупые оценки себя, пока не найдет того, что немцы определили гениально словом конгениальность. Нужно заметить, что как только Вы пришли ко мне в Вырину и "долго мотались у забора" и вообще я увидел в вас такую бессмысленную ослицу-мямлю",-- Вы что-то промычав замолчали, я сейчас же подумал: "это -- конгениально со мною". Я был точь в точь такой же как вы, и еще более Вас трусливый, робкий и застенчивый. Главное в Вас качество, которое я полюбил и привязался к нему, это -- что Вы ужасно смешной и нелепый, "невообразимый", "каких людей не бывает", "какие люди больше не нужды на свете", "на которых плюют в которых выгоняют". Ну, вот это .мне и нужно. Это -- суть цивилизации. Хотя Вы больно кусаетесь ("цитата из Ницше") -- но я предпочитаю увидеть укусы от Вас, чем похвалы от другого. Но Вы должны сказать всю правду обо мне, или -- возможно всю. Флоренский Вашей статьей очень заинтересован, а это теперь умнейший человек в России.
"О чем думает старуха, ночью"
(заглавие стихотворения Некрасова)
...таинственно и прекрасно, таинственно и эгоистически в "Опав. листьях" я дал в сущности "всего себя". Ведь и "Апокал." есть "Опав. листья" -- на одну определенную тему -- инсуррекция против христианства,-- и даже такая бесконечно обширная тема как "Из восточн. мотивов", вскрывающая тайну всех древних религий. И я прямо потерял другую какую-либо форму литературных произведений. "Не умею", "не могу". С тем вместе это есть самая простая и естественная форма. "Проще чего" нельзя выдумать. "Форма Адама", и -- в Раю, и уже -- после Рая. "После рая" прибавился только стул. На который сел писатель и начал писать. В сущности, что делают поэты, как не пишут только "Оп. листья". И Вы, "пиша о Розанове", в сущности вовсе не о нем пишете, а тоже свои опавшие листья: "что я думаю", "чувствую", "чем занят", "как живу". Это форма и полная эгоизма и без'эгоизма. На самом деле человеку и до всего есть дело, и -- ни до чего нет дела. В сущности он занят только собою, но так особенно, что занимаясь лишь собою -- и занят вместе целым миром. Я это хорошо помню и с детства, что мне ни до чего не было дела. И как-то это таинственно и вполне сливалось с тем, что до всего есть деле. Вот по этому-то особенному слиянию эгоизма и без'эгоизма -- "Оп. листья" и особенно удачны.
Не помню кто, Гершензон или Вячеслав Иванов -- мне написал, что "все думали, что формы литературных произведений уже исчерпаны", "драма, поэма и лирика" исчерпаны и что вообще не может быть найдено, открыто, изобретено здесь: и что к сущим формам я прибавил еще "11-ую" или "12-ую". Гершензон тоже писал, что это совершенно антично по простоте, безыскусственности. Это меня очень обрадовало: они знатоки. И с тем вместе что же получилось: ни один фараон, ни один Наполеон так себя не увековечивал. В пирамиде -- пустота, не наполненная, Наполеон имел безбытийственные дни. Между тем, "Оп. л." доступны и для мелкой жизни, мелкой души. Это, таким образ., для крупного и мелкого есть достигнутый предел вечности. И он заключается просто в том, чтобы "река текла как течет", чтобы "было все как есть". Без выдумок. Но "человек вечно выдумывает". И вот тут та особенность, что и "выдумки" не разрушают истины факта: всякая греза, пожелание, паутинка мысли войдет. Это нисколько не "Дневник" и не "мемуары" и не "раскаянное признание": именно и именно -- только "листы", "опавшее", "было" и "нет более". "Жило" и стало "отжившим": пирамида и больше пирамиды, главное -- гораздо сложнее, а в то же время -- клади в карман. И когда я думаю, что это я сделал "с собою", сделал с 1911 года: то ведь конечно настолько и так ни один человек не будет выражен так и вместе опять субъективен: и мне грезится, что это Бог дал мне в награду.
За весь труд и пот мой и за правду.
(поднявшись с постели в 5 утра).
<На четвертом и пятом листочках:>
Получив большое письмо: до чего Вы несчастны, до чего вы несчастны. Вечная одинокая темница. Так вот разгадка В. души. Всей. И что Вы так любите русских, "этих вонючих русских", наших окаянных русских. Ведь Вы именно их любите, за что собственно и возбудили удивление во мне, и любовь -- самую горячую -- во мне.
Тайна, что Вы так одиноки у себя. Но, Господи: неужели Вы не ошибаетесь, не преувеличивает Ваш мизантропический ум. Я бы с Вами вечно молчал и вечно был счастлив, живя в одной комнате. (Ужасно люблю молчаливых: самые содержательные люди, с полным говором в себе). И мне вдруг стало страшно, что я столько растабарывал о себе. Как это пошло кажется теперь. "Ты говорил перед раненым, едва сам оцарапанный".
Да. Мои обстоятельства гораздо лучше. "Все ссоримся, ругаемся". Дети говорят невероятные дерзости: и раза два я дал по морде -- сыну даже раз 10, и раза 2 Тане. Ужасно. "Ужас русской семьи". И вдруг я почувствовал, что ужас-то не в этом. О, вовсе не в этом.
Мне вдруг стало душно. И я почувствовал прощение к своей окаянной цивилизации, к вони Петрушки и к бестолковости Селивана.
Обнимаю Вашу голову. Нежно, нежно целую.
_______________________________________
Любопытно, что я (честное слово) свои письма никогда не находил интересными (болезненны, смутны, мутны) (а чужие -- всегда находил любопытны (ми). Как-то я заглянул в Ваши, где Вы пишете об Анненском, о К. Арсеньеве 69, о Царском Селе -- это волшебство и поэзия) 70 (у меня вообще есть чувство В. стиля. Это -- главное, мне кажется, для слияния душ). (Хотя в статье В., в выдержке из письма к Соллогубу -- показалась прямо блестящею, изящною фраза моя) 71.
Удивительно (и вообще в чужих цитациях мне ужасно нравятся мои сочинения. Прямо -- изящно. И между тем положено "прямо на бумагу" 72, без придумки. Ваши слова: "Его пафос разговорный -- тягучий" и т. д. Великолепно. Это -- жемчужина всей статьи. Я потому т<а>к Вас и люблю, что Вы угадываете, и -- как-то передаете через свой стиль}.
Ах, дети просят: "ложись спать, папа. 2-ую ночь жжешь керосин".
В 14 лет Государственная Дума промотала все 73, что князья Киевские, цари Московские и императоры Петербургские, а также сослуживцы их доблестные, накапливали и скопили в тысячу лет.
Ах, так вот где закопаны были "Мертвые души". А их все искали...
-- Зрелище Руси окончено.-- "Пора одевать шубы и возвращаться домой".
Оглянулись. Но ни шуб, ни Домов не оказалось.
Россия пуста. Боже, Россия пуста.
Продали, продали, продали. Государственная Дума продала народность, продала веру, продала земли, продала работу. Продала, как бы Россия была ее крепостною рабою. Она вообще продала все, что у нее купили. И что поразительно: она нисколько себя не считает виновною, и "кающегося дворянина в ней нет" 74. Она и до сих пор считает себя совершенно правою и вполне невинною.
Единственный в мире парламент.
Как эти Чичиковы ездили тогда в Лондон. Да и вообще они много ездили и много говорили. "Нашей паве хочется везде показаться". И "как нас принимали".
И оказались правы одни славянофилы.
Один Катков.
Один Кон. Леонтьев.
Последний говорил: "Россия -- не юность. Она старушонка. Ей уже 1000 лет. А дальше тысячи лет редкое царство Переживало".
Поразительно, что во все время революции эти течения нашей умственности не были даже вспомнены. Как будто их никогда даже не существовало. Социалисты и инородцы единственно действовали.
-- А что же русские?
Досыпали "сон Обломова", сидели "на дне" Максима Горького. И везде рассыпавшиеся Чичиковы.
Первая пища! Первая пища!
Всегда было предметом моего размышления: ну, если бы даже "сыны пророческие" и удержались, то как же они могут существовать? ибо трижды в сутки человек должен есть. А "сын пророческий" ее может ничего около себя сделать. Он бессилен. Руки повисли. Ибо -- уже воистину "Господь призвал его говорить и говорить" 75 .
Сын "пророческий" -- сомнамбула. Лезет по колокольням. Звонит. Лезет по крышам домов. Заглядывает в слуховые трубы. И учит, учит. "Сын пророческий" -- "не в своей власти". Это -- суть его. И если кто-то не обнимет его и не сохранит: он расшибется, убьется.
Умрет.
Как же? Что же? Без "пророков" похолодеет земля.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
С дней юности, детства,-- я был такой сомнамбулой. Кроме "внутренних говоров", которые я слышал в себе,-- я ничего не слышал, не видел. "Как я живу?" Это всегда было предметом для меня самого удивления. "Бог спасал",-- воистину никаких пособий самоспасения. И вот, бури развивались во мне: да помогите же, люди. Ведь я для одних вас живу, ведь мне самому воистину ничего не надо.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И вот я раскалялся, а сказать не смел. Как сказать? Как выговорить? И вот -- женщина. Не знаемая, из родной Костромы.
О, мое детство, мое страшное детство. И прислала 6 фунтов чистейшего толокна, сухого, здорового: по 3 чайных ложки на стакан горячего молока. И верю я, выйдет через два месяца, и она еще пришлет. Питательно. Полезно в нервах. А я вечно в нервах.
Спасибо, дорогая, милая, незабвенная.
Из Костромы я уже выехал лет 50 назад, и не возвращался никогда.
Очевидно, что "ближние эти", если они не истуканы, должны прокормлять их 76.
Я "не смел сказать", а женщина "смела сделать". Из родной и милой Костромы мне прислали по почте 6 фунтов толокна: вкуснейшего овсяного хлеба, завариваемого на горячем молоке: 2--3 ложки на стакан молока. Это -- на месяц, на два.
Спасибо, родная женщина. И вот я питаюсь, как Илия Фесвитянин, от "вранов" 77.
И будет время. И пройдет два месяца. И она еще пришлет.
Думал поместить в Апокал.
Дорогой и родной мой Гол. Теперь-то я уже могу сказать вам, что Вы мне родной, и я знаю, к<а>к вам это нужно: п. ч. раз вы мне сказали: "ведь я берегу все В. письмам (я так удивился).
Итак, спасибо, родная моя и прекрасная душа. Я нашел "2-го Шперка". Да, так вот что: какое же счастье найти, в 62 года найти, человека, который прижался со всею силою и горячностью к твоей душе. "Не изгибла еще в России душа". Ох, устал. Устаю все. Да и темно. И неудобно писать, на "безумном уголке" стола. Но я хотел сказать, что "спасибо".
_________________________________
Как это хорошо: "каждая строка, упавшая с пера писателя, обвеяна его индивидуальностью" 78. И раньше: "разрозненное, но внутренне стройное и цельное творчество".
Спасибо, милый, спасибо, дорогой. Как все замечено и оценено. Именно "культурная германская работа" или "обработка" писателя. Спасибо.
И к<а>к хорошо о мамаше. Спасибо, родной.
__________________________________
Окончательная нищета настала, когда мы потеряли корову. До тех пор мы все пили молочко и были счастливы. Огород был большой. Гряды. Картофель и поливка (безумно трудная, 7 лет). Я полол и "огребал" картофель <сбоку нарисованы окученные клубни картофеля> (очень трудно, 7 лет), потом поливал рас<с>аду. Но главное--полка картофеля и поливка его, а еще -- носить навоз на гряды, когда подгибались от тяжести носилок ноги (колена). Вообще жизнь была физически страшно трудна, "работа" я еще тут "начало учения". География Корнеля, "90-ый псалом наизусть" ("Помилуй мя Боже" и "окропиша мя иссопом и очищуся") 79.
Были обширные парники. Я работал с Воскресенским, который принимал участие в вашем доме, был как бы вотчимом, и вот все заставлял работать, будучи таким противным. Он б. нигилист-семинарист, "народник" - "базаровец" ("Отцы и дети"). Мама, невинная и прекрасная, полюбила его, привязалась старою-бессильною-несчастною любовью. Он кончил семинарию, был живописец, и недурной,-- ездил в Спб. в Академию художеств. М. б. он был и недурным человеком, но было дурное в том, что мы все слишком его ненавидели. Он впрочем меня порол за табак ("вред куренья"). Но "ничего не мог поделать".
И вот коровка умерла.
Она была похожа на мамашу, и чуть ли тоже "не из роду Шишкиных". Не сильная. Она перестала давать молоко. Затвердение в вымени. Призвали мясника. Я смотрел с сеновала. Он привязал рогами ее, к козлам или чему-то. Долго разбирал шерсть в затылке: наставил -- и надавил: она упала на колени и я тотчас упал (жалость, страх).
Ужасно. И какой ужас: ведь -- КОРМИЛА, и -- ЗАРЕЗАЛИ. О, о, о... Печаль, судьба человеческая (нищета). А то все -- молочко и молочко. Давала 4--5 горшков. Черненькая и словом "как мамаша".
Киселек. Сметанка. Творог. Сливочное масло. "Как все хорошо". Масло "в барашке" к Рождеству.
Молоко я носил к соседям продавать. Как и малину, крыжовник и огурцы из парников. "Все слава Бегу" -- пока "коровка".
__________________________________
К чертам моего детства (младенчества) принадлежит: поглощенность воображением. Но это -- не фантастика, а -- задумчивость. Мне кажется такого "задумчивого мальчика" никогда не было. Я "вечно думал", о чем -- не знаю. Но мечты не были ни глупы, ни пусты.
Первые книжки прочитанные: "Путешествия Телемака" (вовсе не Фенелона) и "Гибель английского корабля Кент" -- еще "Дальний Запад" (М. Рид? Купер?) и главнее, самое главное: часть 1-ая "Очерков из истории и народных сказаний" (Грубе?), начиная: Финикияне. Сезострис. Суд над мертвыми. Алиас и Кир. Фемистокл. Поход Аргонавтов. Леонид при Фермопилах. Греков и римлян до поступления в гимназию я знал к(а)к "5 пальцев" и совершенно с ними сроднился благодаря этой переводно-немецкой книжке.
Она была без переплета, ко вся цела, и лет 5 была единственным моим чтением. Я знал ее почти наизусть. Это единственное чтение, легшее на душу одиночным, не рассеянным впечатлением, страшно сохранило, сберегло душу. Оцеломудрило ее. Эта книга была моим Ангелом хранителем. Вечная благодарность прелестному Грубе.
Написано с месяц назад.
Тоже давно написал. Но "35 к." 80 и ждал "Апокал.", чтобы "засунуть" в стр<аницы>.
_____________________________________
Из дневника.
Я так счастлив, милый Эрих, что Вы обо мне пишете: это -- не "удовольствие", а -- именно счастье. К чему скрывать, лукавить. "Не нужно этого, не нужно". Это -- бяка.
Сейчас -- перечитываю. Лучшее конечно -- о безволии 81. Вообразите: Флоренский точь в точь мне также сказал. Я ему тоже, в Посаде, упомянул как-то о своем безволии, приписывая его пороку своему ("якобы пороку"), о котором сам же сказал. Он ответил буквально так: "Нет, вы ошибаетесь: я очень присматривался к гениальным людям, по биографиям и проч., вообще к людям исключительно одаренным, и нашел, что чем одареннее они, тем слабее их воля над собою". "Так что это вовсе не порок ваш, а -- совсем другое". Другой раз, в гостях у Александровых 82, где и жена моя была, он же (П. Фл.), на мое какое-то замечание, или воспоминание: "Это только показывает, что вы уже с детства были гениальные. Так просто. Я изумился. Ваших слов в статье (о безволии) я бы не понял, если бы не этот предварительный комментарий Флоренского. Очевидно, от этого "совпадения со своею мыслью" он так и заинтересовался В. статьею, и, достав "Литер. изгнанников" -- стал пересматривать цитаты из нее у Вас.
Второе качество статьи -- о destinationes. Теперь слушайте: произошло в 1/2 -- 11/2 минуты, когда я не успел "добить папироску". Было на Воробьевых горах. Я жил с невестою. Перед кофеем. Она -- готовит, я сел за табак. Причина: я в III кл. гимназии прочел: "Утилитарианизм" Д. С. Милля. И с тех пор: "какова цель человеческой жизни" -- стало предметом моей мысли. "Так важно". "1-й философский вопрос". "Как не знать человеку, зачем он живет?". Etc., etc. Читал Бэнтама и -- Мальцева 83: "Нравственная философия утилитаризма". Но все положило во мне уже меньшее впечатление, чем Д. С. Милль. А главное: я сам прогнил и задохнулся над вопросом. Что "цель оправдывает средства" (иезуиты) -- это конечно я уже решил в смысле "да" почти с 1-го момента. И -- сознательно принуждал себя к дурному (я), если "полезно". Etc., etc. Ну, теперь "миг священный" был в сущности... страшно сказать... открытием элевзинских таинств, раньше, чем я что-нибудь о них узнал, раньше, чем они "в голову мне приходили". Теперь-то (почти уже 50 лет) 84 я совершенно в этом уверен, хотя о "таинствах" уже читал много лет 40, 35, 20. Дело в том, что "кто читает о них", тот тоже ровно в них ничего не понимает, ища секретов, иногда -- неприличностей (да неприличности и есть в них). Но было лет 6 назад, я читал какую-то глупую статью о них Захарова или Сахарова, в "Бог. Вестнике" 85. Не читал, а перелистывал. И в конце: "в таинствах ничего решительно не заключалось, т. к. нельзя же чем-нибудь считать, что заведывавший ими жрец-мистагог, выпуская из места совершения их (Элевзин) -- участников, просто брал ветку дерева и как бы благословляя махал ею им вслед 86. Тогда мне кинулось в ум: "дурак, дурак ты, Захаров: да жрец взяв органическую, живую ветку, а не кристалл, или -- не стул, не тубаретку (сколоченная, сделанная вещь = мои "metae", "утилитаризм" Д. С. Милля), вообще взяв растущее, вырастающее, как бы кричал: "смотрите! смотрите! не -- Огюст Конт с "положительной философией" и ослиными ушами, а -- гениальный Шеллинг с Natur-philosophie". Понимаете, Эрих. Тогда у меня сверкнуло: да ведь все "О понимании" пропитано у меня "соотношением зерна и из него вырастающего дерева", а в сущности просто -- роста, живого роста . "Растет" и -- кончено. Тогда за "набивкою табаку" у меня и возникло: да кой черт Д. С. Милль выдумывал, сочинял, какая "цель у человека", когда "я -- есмь" "растущий", и мне надо знать: "куда, во что (Дерево) я расту, выращиваюсь", а не "что мне ПОСТАВИТЬ" ("искусственная вещь", "тубаретка") перед собою.
Вдруг -- колокола, звон. "Пасха". "Эврика, эврика". Слово -- одно: ПОТЕНЦИЯ ("зерно") --РЕАЛИЗУЕТСЯ. Вы понимаете: "стул опрокинут", "стул поставлен", "нельзя сидеть", "можно сидеть". Стол: "можно обедать" -- "нельзя обедать". Да теперь "я долезу до Неба" (Бога). Религия, "Царство" (устроение России) -- все здесь, в идее "потенции", "что растет". Но сущность-то выражалась еще глубже именно в элевзинских таинствах, чем (я думаю, не читал) у Шеллинга. Суть-то именно, как Вы тоже не раз упоминаете,-- в "обличении вещей невидимых" 87, а пожалуй и еще лучше: в облечении вещей невидимых. Все "ОБЛЕКАЕТСЯ" в одежды, и история сама есть облечение в одежды незримых божеских планов. Словом, тут "в одном слове", "поставил стул" -- лежат все пророки, вся Библия. Ну, вот -- устал. Прощайте. Спасибо. - - -
_____________________________________
Ваше "не скажу всего" и "не скажу до конца" (в письме) больше всего меня заинтриговало. "Вот эго-то и подай". Все известное -- не интересно, все неожиданное -- манит. Если до пороков моих касается -- скажите; если даже будет очень стыдно -- скажите же. "На пороках-то мы и сближаемся" -- знали ли Вы это, юноша мой нелепый. Да Вы, конечно, знали и знаете. Странно: я убежден, что Вы все знаете, что Вы при юности в сущности и старик (к<а>к я в 17 лет был "7-ми летним" и "70-летним"). Ну, да Вы все знаете. Ведь Вы знаете, я В. считаю ровесником себе "и таким же умным".
Странно, что встретясь с Вами, я никогда не думал, что Вы будете "писать". Стихи у Вас в письмах я принимал не за Ваши, а за чужие. Письма всегда были интересны и оч. литературны; я хотел их в "Из жизни.......
Ну, addio.
________________________________
Ax, все устаю. Сегодня -- сыт: а, знаете, милого творожку я съел, и -- чуть-чуть,-- не более раз 4-х за зиму. Хотя покупал, но -- детям и жене. Они так жадно накидывались и поспешно съедали, что жаль было спросить: "дайте и мне". А -- ужасно хотелось.
Теперь только о еде и думаю. Припоминаю, как ночью кончая занятия "в счастливые дни Нов. Вр." откидывал салфетку, и отрезывал -- у-зень-кую середочку пирога с капустою, и, не удержась, через 1/2, 1 час -- еще и еще. Ах, как вкусно было. То же если с говядиной пирог холодный ночью -- я достану "из форточки" молока, и налив ?, ? стакана, отрежу же пирожка и -- СКУШАЮ.
Господи, как сладко даже вспомнить. Увы, теперь "сладки" только воспоминания и пуста еда. У меня мечта: когда пройдет револ., "назваться" к Вам в гости, и Вашего (очень оба понравились) папу и маму упросить МЕНЯ УГОСТИТЬ. Ну, так... пир богов. Помните у Одиссея: "Божественный свинопас". Я тоже завидую Полифему: сколько он имел творогу у себя в пещере, помните ~ "заставлял вход скалой". Я хотел бы быть Полифемом и пасти коз и овец, а молоко бы у них высасывал СОБСТВЕННЫМ РТОМ. Кстати, меня давно уже манит собственным ртом напиться у коровы молока, насосаться из вымени 88. Это так красиво. Именно -- красиво. И, уверен, ужасно ЦЕЛЕБНО.
Это меня лет 12 манит. В старости в будущие лучшие времена будут давать родителям живую козу или корову для пососанья. Отвратительная городская цивилизация -- ничего не понимает. Не понимает, что такое ЗДОРОВЬЕ и ЕДА.
Лукомскому и А. Н. Бенуа -- привет 89. Бенуа -- и любовь. Умный. Только молчалив, и, я думаю, эгоист. Лукомский "полегче".
__________________________________
2 ч. "В. в.": скучно, не интересно. Очень компилируете. Нужно писать "широким размахом", чтобы "писали Вы, а не "Вы о Розанове", чтобы была шире "личность Голлербаха". В этом отношении б. прелестны В. письма в Вырицу и в Спб.,-- где писали именно Вы, прелестно, вдохновенно, и хотя почти обо мне и не писали, но то "накрапывание дождя о Розанове" -- было прекрасно и выразительно. Вообще "Ваши письма" интереснее "статьи обо мне": они самостоятельнее, сильнее. И это от прекраснейшего качества, что Вы именно -- не компилятор. И держитесь своего стиля -- именно -- не компилятора. Самое интересное и для меня единственное ценное: о разговоре с Мих. П. Сол-- вым. Как Вы заметили? Тысячи бы пропустили, все бы пропустили мимо. Вы -- увидели, и для меня очевидно, что Вы не только прочитали, "глазами", "мелькнули", для обязанностей биографа, но как-то и передали мне все понимание (не знаю, передали ли своему читателю; ведь читатели тупы), что вы во всем огромном объеме оценили, поняли и раскусили, что "вовсе поле не сердца людей" (младенец Достоевский) 90, т. е. между Б.<огом> и человеком: а что "именно ягодка смородины" и есть то "поле, где якобы Христос победил Бога", но именно -- только якобы; на самом же деле конечно ягодка победила Христа, и вырвет из костлявых рук Его победу, вырвет -- у Его Голгофы, вырвет у Его -- смерти, и насадит опять Рай (Рай и Сад) из этой единой смородинки. И весь Христос -- только красноречие, и красноречием кончится. "Он -- страдалец", вот видите ли, и поддел человечество на Страдания. В сущности -- бесконечно (и тайно) пролив страдания на голову несчастного человечества. О, подождите: Христос победил именно красноречием: но я -- ухитрюсь, стану также красноречив -- и побежду Христа.
Верно! верно, верно!