Книговод

Маленький дикарь

Мариетт Фредерик


   Фредерик Марриэт (Капитан Марриэт)

Маленький дикарь

The Little Savage (posthumous, 1848)

Перевод с английского М. Д. Бологовской (1912)

  
  

ГЛАВА I

   Я собираюсь написать весьма необыкновенную историю, с чем вполне согласится читатель, когда прочтет эту книгу. Существует целый ряд рассказов про взрослых людей, заброшенных на пустынные острова, и все они читаются с большим интересом. Но, мне кажется, я представляю собою первый пример мальчика, покинутого на необитаемом острове. Тем не менее все это действительно случилось со мной, -- и я буду рассказывать не что иное, как собственную свою историю. Первые смутные воспоминания моего детства переносят меня на этот остров и вызывают в памяти моей образ человека, с которым я часто гулял по берегу моря. Во многих местах приходилось карабкаться с большим трудом по утесам, и спутник мой должен был перетаскивать меня на опасных местах. Он был очень груб и неласков со мною, что может показаться несколько странным, так как я был единственным его товарищем на этом острове. Но он вообще был мрачен, угрюм и груб по характеру. Ему зачастую приходилось просиживать целыми часами молча, прикорнув где-нибудь в углу нашей хижины. Иногда он целыми днями глядел на море, словно ожидая чего-то, -- чего именно, я тогда не знал. Когда я спрашивал его об этом, он не отвечал и, если находился поблизости от меня, я обыкновенно получал подзатыльник.
   Воспоминания мои начинаются с того времени, когда мне было лет пять, а может быть и меньше. Я могу теперь восстановить все, что удалось мне услыхать и выведать от моего сотоварища в разное время. Не сразу узнал я, каким образом мы очутились в этом пустынном месте. Стоило мне это большого труда; он обыкновенно бросал в меня камнем, когда я задавал ему вопросы, т. е. в том случае, если я повторял вопрос после отказа с его стороны отвечать мне. Однажды, когда он лежал больной, мне удалось узнать кое-что, -- и то лишь посредством отказа ухаживать за ним и приносить ему пищу и воду. Он страшно сердился и грозил отомстить мне, когда выздоровеет, но мне было все равно; я начал развиваться и чувствовать в себе некоторую силу, тогда как он слабел с каждым днем. Я его не любил, потому что никогда не видел любви от него. Этот человек относился ко мне всегда с большой строгостью и был груб и жесток со мной.
   Вот что услыхал я от него: двенадцать лет тому назад (что такое "год" -- я тогда еще не знал) английское судно (что значило "судно" -- я также не знал) затонуло во время бури вблизи этого острова; семеро мужчин и одна женщина спаслись, остальные все погибли. Судно разбилось в щепки, и ничего не удалось спасти. Оставшиеся в живых собрали куски дерева, из которого был построен корабль, и соорудили из них ту хижину, в которой мы жили. Все они мало-помалу перемерли и были тут же похоронены. (Что значило умереть и быть похороненным, я в то время совершенно не понимал).
   Я родился на этом острове. ("Как же это я родился?" -- задавал я себе вопрос.) Большая часть спасшихся от крушения умерли, когда мне не было еще двух лет, и на острове остались только я, моя мать и теперешний мой товарищ. Несколько месяцев спустя умерла и моя мать. Мне приходилось задавать ему множество вопросов, чтобы уяснить себе все, что я слышал. В сущности, я только впоследствии отдал себе отчет во всем, тогда же только наполовину понимал все то, что он мне говорил. Останься я на этом острове с другим человеком, я, конечно, многому бы научился из разговоров, но мой компаньон не любил говорить, и еще менее того -- объяснять. Он звал меня просто "мальчик", а я звал его "хозяин". Его упорное молчание было причиной того, что я знал лишь весьма ограниченное количество слов. Кроме приказания сделать то или другое, принести нужное, он никогда ничего не говорил. Иногда, впрочем, хозяин бормотал что-то во сне, тогда я старался не спать и чутко прислушивался в надежде что-нибудь узнать -- конечно, не вначале, а когда стал постарше. Он вскрикивал: "Наказание, наказание за мои грехи, тяжкие грехи! Боже, будь милосерд!" Но что значило наказание за грехи, что такое "Бог", я тогда еще не знал, хотя и задумывался над словами, которые так часто слышал.
   Теперь я опишу наш остров и расскажу, как проходила наша жизнь.
   Остров был маленький, в нем не было, я думаю, и трех миль в окружности. Это была скала, к которой невозможно было пристать; море омывало его со всех сторон глубокими водами. Впоследствии я узнал, что он принадлежал к группе островов, на которые жители Перу присылают ежегодно корабли для собирания гуано морских птиц. Наш остров был меньше других и в некотором от них отдалении; гуано находилось на нем в меньшем количестве, поэтому им пренебрегали, и корабли никогда не подходили к нему. Нам видны были другие острова, но только в очень ясные дни, когда они обозначались на горизонте наподобие тучки. Берега острова были так круты, что пристать к ним не было никакой возможности, а постоянный прибой океана сделал бы невозможной всякую нагрузку корабля. Таков был остров, на котором я находился в обществе этого человека.
   Наша хижина была построена из корабельных досок и леса и находилась под защитой утеса, на высоте пятидесяти ярдов над уровнем моря. Перед ней была площадка величиной приблизительно тридцать ярдов в окружности, а с утеса падала струя воды, которая стекала в углубление, нарочно для того выкопанное, и затем пробиралась на нижние утесы. Сама хижина была очень просторная и могла бы служить приютом для гораздо большего числа людей, но все же не была излишне велика, ввиду того что нам приходилось сохранять в ней провизию на многие месяцы. В хижине было несколько постелей, на одном уровне с полом. Устроены они были очень удобно и мягко с помощью птичьих перьев. Убранства никакого не было, за исключением двух или трех топоров, притуплённых от долгого употребления, оловянной кастрюли, небольшого ковшика и нескольких грубых сосудов для сохранения воды, выдолбленных из дерева. На вершине острова была мягкая поросль, и кустарник тянулся на некоторое расстояние по оврагам, которые спускались вниз, от вершины до берега. Одной из самых тяжелых для меня работ было карабканье по этим оврагам за дровами, но, к счастью, мы редко разводили огонь. Климат круглый год был теплый, и дождь шел редко; а если и шел, то большею частью попадал лишь на вершину острова и до нас не достигал. В известное время года в бесчисленном количестве прилетали птицы для вывода птенцов. Любимым местопребыванием их была сравнительно ровная (главным образом от накопления на ней гуано) площадка, отделенная от того места, где стояла наша хижина, глубоким оврагом. На этой площадке, величиною приблизительно в двадцать акров, морские птицы садились на яйца, в расстоянии не более четырех дюймов друг от друга, и все пространство было сплошь покрыто ими. Там они оставались от кладки яиц до того времени, когда птенцы могли оставить гнезда и улететь вместе с ними. В тот период времени, когда птицы прилетали на остров, у нас царили оживление, шум и суматоха, но после отлета вновь наступали тишина и одиночество. Я всегда с нетерпением ожидал их прилета и был в восторге от этой суеты, вносившей радость и оживление в нашу жизнь. Самцы летали по всем направлениям за рыбой, кружились в воздухе, издавая громкие крики, на которые отвечали самки, сидевшие на гнездах. Для нас это была самая горячая пора. Мы редко трогали старых птиц, -- они в это время не были в теле, -- но за несколько дней до того, как молодые птенцы готовились улететь из гнезда, начиналась наша работа. Невзирая на крики стариков, на их хлопанье крыльями и попытки клевать нам глаза, когда мы отнимали у них птенцов, мы брали их сотнями ежедневно, переносили, сколько могли, на площадку перед хижиной, сдирали с них кожу, потрошили их и развешивали для просушки на солнце. Воздух на острове был до такой степени чист, что не могло быть никакого разложения. Таким образом, за последние две недели пребывания птиц на острове мы собирали их достаточное количество, чтобы они могли служить нам пропитанием до следующего их прилета. Как только птицы высыхали, мы складывали их в один из углов хижины. Эти птицы, можно сказать, были единственным продуктом острова, за исключением рыбы и яиц, которые мы собирали в первое время кладки их. Рыбы было множество: стоило только закинуть удочку с утеса. Едва она успевала опуститься на незначительную глубину, как конец ее был уже схвачен. Надо сказать, что наш способ ловли был так же прост, как велика была прожорливость рыб. Удочка наша сделана была из жил альбатросов (я впоследствии узнал название наших птиц), но так как жилы эти были не более фута длины, то приходилось употреблять несколько штук и соединять узлами. На конце удочки прикреплялась приманка на толстой рыбьей кости. Как ни просто было это устройство, оно вполне отвечало нашим требованиям.
   Рыбы были такие большие и сильные, что, когда я был еще мал, товарищ мой не позволял мне самому вытаскивать их, боясь, что они перетянут меня в воду. Когда же я подрос, то стал отлично справляться с ними. Такова была наша пища из года в год. Разнообразия никакого -- разве иногда мы жарили рыбу или птиц на угольях, вместо того, чтобы есть их сушеными на солнце. Одеждой нашей мы также были обязаны пернатому племени. Мы сдирали кожу с птиц, не снимая с нее перьев, и шкурки эти сшивались вместе жилами, при чем иголку заменяла рыбья кость. Эта одежда не отличалась особенной прочностью, но климат был настолько хорош, что мы не страдали от холода ни в какую пору года. Я ежегодно сшивал себе новую одежду во время прилета птиц, но к возвращению их от нее оставалось весьма мало; клочки ее можно было найти на скалистых и крутых местах оврага, где мы собирали дрова.
   При таком образе жизни, со столь ограниченными потребностями, периодически удовлетворяемыми, -- причем один год почти не отличался от другого, -- легко можно себе представить, что мысли мои были весьма скудны. Кругозор мой мог бы быть шире, если бы товарищ мой не обладал столь мрачным, угрюмым и молчаливым характером. При данных условиях я смотрел на океан, на небо, солнце, луну и звезды с удивлением, смущенный, боясь задавать вопросы, и все кончилось тем, что большая часть моей жизни уходила на сон. Инструментов, кроме старых, у нас не было никаких, да и те были бесполезны за негодностью; занятий также никаких. Была одна книга, и я часто пытался узнать, что она такое и для чего, но ответа на свои вопросы не получал. Она лежала на полке, и если я пробовал брать ее оттуда, меня прогоняли, так что, наконец, я стал смотреть на нее с некоторым страхом, как на какое-то непонятное мне существо. День проходил в полном бездействии и почти постоянном молчании; за сутки вряд ли произносилось более дюжины слов. Товарищ мой был неизменно тот же; вечно размышлял о чем-то, что, казалось, постоянно занимало его мысли, и страшно сердился, когда я отвлекал его от них.
  

ГЛАВА II

   Читатель не должен забывать, что предыдущие воспоминания относятся к тому времени, когда мне было лет семь или восемь, и к той степени развития, которой я тогда достиг.
   Хозяин мой, как называл я его, был небольшого роста, коренастый человек, лет шестидесяти; это я определил впоследствии, также по воспоминаниям и по сравнению.
   Волосы его густыми прядями падали на плечи и были в то время еще совершенно темными; борода длиною в целых два фута была очень густая -- и вообще все те части тела его, которые представлялись зрению, были сплошь покрыты волосами. Мне кажется, что он обладал большой силой, но ему редко приходилось применять ее к чему-нибудь. За исключением того времени, когда мы собирали птиц или спускались изредка в овраг за хворостом или дровами, он почти никогда не двигался и не выходил из хижины, разве для купанья. Невдалеке от моря, но отделенная от него низкою цепью скал, находилась небольшая лужица соленой воды, приблизительно в двадцать квадратных ярдов величиною. Мы почти каждое утро купались в этом заливчике, так как в нем не было акул. Я плавал, как рыба, с тех пор, как помнил себя, но сам ли я этому научился, или меня выучили -- не знаю.
   Так проходила моя жизнь. Обязанности мои были незначительны; занятий у меня не было никаких, за неимением каких бы то ни было способов занятия. Я редко слышал человеческий голос и сделался таким же молчаливым, как и мой товарищ. Удовольствия мои были также ограничены. Лежа на скалистом берегу океана, я смотрел в его глубину, следил за движениями его многочисленных обитателей, ночью с изумлением смотрел на звезды, а кроме того, ел и спал. Так проводил я жизнь, без удовольствий и без огорчений. О чем я думал, я не мог бы сказать. Мои понятия и мои познания были слишком ограничены, чтобы дать пищу воображению. Я был немногим выше животного, которое, насытившись вдоволь, ложится на пастбище отдыхать. Единственным источником интереса было подслушивание того, что говорил во сне мой товарищ, и я всегда с нетерпением ожидал наступления ночи, когда мы располагались спать. Целыми часами лежал я с широко открытыми глазами, прислушиваясь к его отрывочным восклицаниям и бормотанию и стараясь понять смысл его слов. Но это редко удавалось мне. Он говорил об "этой женщине", казалось, постоянно видел себя в обществе других людей и произносил несвязные слова, говоря о чем-то, что было им куда-то спрятано.
   Однажды ночью, когда луна ярко светила, он приподнялся и сел на кровати, раздвинул перья, на которых лежал, разгреб землю под ними и приподнял какую-то доску; через минуту он опять привел все в порядок и снова улегся. Все это он, очевидно, делал во сне. Наконец-то, нашлась некоторая пища для моего воображения. Я часто слышал, что он говорил во сне о чем-то, что он спрятал -- очевидно, оно находилось именно тут. Что же это могло быть?
   Считаю нелишним напомнить читателю, что я не только не любил этого человека, но даже чувства мои к нему были весьма недалеки от ненависти. Я никогда не слышал от него доброго слова, не видел хорошего отношения к себе. Резкий и жестокий, он относился ко мне с явным чувством недоброжелательства и терпел меня лишь потому, что я избавлял его от многих забот и труда, а, может быть, и из желания иметь возле себя живое существо. Таким образом, наши чувства друг к другу были вполне обоюдны.
   Не знаю, сколько именно было мне лет, когда умерла моя мать, но во мне было живо смутное воспоминание о ком-то, кто ласково и заботливо обращался со мной. Воспоминания эти еще ярче выступали в моих снах. Я часто видел образ, резко отличавшийся от образа моего товарища, фигуру женщины, которая наклонялась надо мною или вела меня за руку.
   Когда я чувствовал, что просыпаюсь, я старался продолжить этот сон, закрывая глаза. Я тогда еще не понимал, что эти видения вызывались во мне смутными впечатлениями моего детства; я не знал, что образ, наклонявшийся надо мной, был тенью моей матери, но я любил эти сны, во время которых кто-то ласково обращался со мной.
   Наконец, волею Провидения в моей судьбе произошла резкая перемена.
   Однажды, когда мы только что покончили с заготовлением нашего годового запаса морских птиц, я расположился на утесе и занялся устройством моего ежегодного костюма. Для этого надо было соединять кожи птиц и сшивать из них род мешка с отверстием для головы и для рук.
   Взглянув случайно на океан, я вдруг увидел на воде что-то большое и белое.
   -- Посмотрите, хозяин! -- сказал я, указывая ему на этот незнакомый мне предмет.
   -- Корабль, корабль! -- воскликнул он.
   -- А, -- подумал я, -- так это корабль!
   Я вспомнил, как он говорил, что они приехали сюда на корабле. Я продолжал смотреть на океан и видел, как белый предмет внезапно повернул в нашу сторону.
   -- Что он, живой? -- спросил я.
   -- Ты дурак! -- отвечал мой товарищ. -- Иди сюда и помоги мне нагромоздить эти дрова, чтобы подать им сигнал. Сходи за водой и вылей ее на дрова: надо, чтобы как можно больше было дыма. Благодарение Богу, наконец, быть может, мне удастся уйти из этой проклятой дыры!
   Я ничего не понимал, но принес ему воды в деревянном ковше.
   -- Мне нужно еще дров! -- сказал он. -- Корабль идет на нас и наверное подойдет еще ближе!
   -- Значит, он живой? -- сказал я.
   -- Ступай прочь, дурак! -- отвечал старик, ударив меня по голове. -- Принеси мне еще дров и воды!
   Затем он ушел в хижину, чтобы высечь огонь с помощью куска железа, кремня и сухого моха. Пока хозяин занимался этим, я не спускал глаз с корабля, стараясь понять, что это такое. Он двигался по воде, поворачивая то в ту, то в другую сторону. "Он должен быть живой, -- думал я, -- что это птица или рыба?"
   Пока я наблюдал за кораблем, солнце зашло, и до полной темноты оставался какой-нибудь час. Ветер был небольшой и часто менял направление, чем объяснялись и частые изменения в направлении корабля. Мой товарищ вышел из хижины с добытым огнем, положил его под дрова и стал раздувать его. Дрова скоро разгорелись, и дым поднялся на значительную высоту.
   -- Теперь они наверно увидят наш сигнал! -- сказал старик.
   -- Значит, у него есть глаза, и он живой? А ветра он не боится? -- продолжал я допрашивать, не получив ответа на первый вопрос -- Смотрите, маленькие облака быстро приближаются! -- я указал на горизонт, где собирались маленькие тучки, что предвещало, по моим наблюдениям, короткий, но сильный шквал. Такие шквалы обыкновенно налетали раз или два в это время года.
   -- Да -- проклятие! -- ответил, наконец, старик, заскрежетав зубами. -- Этот ветер отгонит их! Уж таково мое счастье!
   Тем временем дым подымался все выше, а корабль подвигался все ближе и ближе, пока не остановился, наконец, на расстоянии приблизительно двух миль от острова. Товарищ мой подлил еще воды, чтобы увеличить дым. На корабле опять подняли паруса, он двинулся и повернул кормой в нашу сторону.
   Теперь я уже мог вполне ясно различить людей на палубе. Я старался разобраться в своих мыслях и отдать отчет в том, что такое корабль. Товарищ мой радостно кричал:
   -- Они видят нас, они видят нас! Теперь есть надежда! Ура! Да здравствует старая Англия!
   Он прыгал, танцевал и кружился, как безумный. Наконец, он сказал:
   -- Я схожу в хижину, а ты смотри, не высылают ли они лодку?
   -- А что такое лодка? -- спросил я.
   -- Ах, ты, дурак! Смотри хорошенько и, если что увидишь, скажи мне!
   -- Да, вижу что-то, -- ответил я. -- Смотрите на шквал, как он быстро идет по воде. А тучи как густо собираются! Будет такой же сильный ветер и дождь, как в предпоследний раз, во время прилета птиц!
   -- Проклятие! -- воскликнул он. -- Хоть бы лодку поскорее спустили! -- С этими словами он вошел в хижину, и я видел, как он начал копошиться около своей постели.
   Я не спускал глаз с надвигающегося шквала; он как бы летел по воде с ужасающей быстротой.
   Сначала это была лишь темная линия на горизонте, но линия эта надвигалась, приближалась к кораблю и становилась белой. Поверхность воды оставалась пока еще спокойной. Тучи низко нависли над горизонтом. На корабле, как я понял впоследствии, еще не замечали опасности. Паруса были подняты и хлопали о мачту. Наконец, я заметил небольшой предмет около корабля и догадался, что это именно и должна быть лодка, которую ожидал мой товарищ, но ничего не сказал, наблюдая, какое влияние будет иметь на нее ветер. Я понимал из слов и замечаний моего товарища, что это очень важно. Через некоторое время я увидел, что белые паруса стали исчезать, люди на палубе засуетились, и лодка была поднята обратно. Дело в том, что на корабле не заметили приближающегося шквала, а когда заметили, было уже поздно. Еще минута, и я увидел, как он накренился под страшным давлением урагана, а затем все застлалось густым туманом, и я уже ничего не мог различить.
   -- Ну, что же, мальчик, -- кричал мой товарищ, выходя из хижины, -- спустили они лодку?
   -- Я ничего не вижу за ветром! -- ответил я.
   В ту минуту, как я произносил эти слова, шквал достиг того места, где я стоял, сбил меня с ног и отбросил к дверям хижины. С ветром хлынул и дождь, который промочил нас до костей. Небо все сплошь покрылось тучами и стало совершенно черное. Молния сверкала по всем направлениям с оглушающими раскатами грома. Я вполз в хижину, в которую с яростью врывались ветер и дождь. Товарищ мой сидел рядом со мной и мрачно молчал. Два часа свирепствовал шквал, не унимаясь ни на секунду. Солнце зашло, и наступила непроницаемая тьма. Сила дождя и ветра была настолько велика, что невозможно было двинуться. Мы оба молчали, закрывая глаза под сверканием молнии и затыкая уши, чтобы не слышать ужасающих раскатов грома. Мой товарищ изредка стонал -- от страха ли, не знаю. Я не испытывал страха, так как не понимал опасности и не знал, что существует Бог, который судит и наказывает нас, грешных.
   Мало-помалу буря стала утихать. Дождь все еще лил, но с промежутками, и мы уже начинали ясно слышать шум волн, которые ударяли об утесы под нами. Небо также понемногу прояснялось, и мы уже стали различать белую пену воды у берегов. Я выполз из хижины и стоял на площадке, напрягая зрение и стараясь разглядеть корабль. Блеск молнии на минуту осветил его. Он был без мачт, огромные, страшные волны кидали его туда и сюда и несли прямо на утесы, от которых он находился не более, как в четверти мили расстояния.
   -- Вот он! -- воскликнул я.
   Молния блеснула и исчезла, оставив меня в еще более непроницаемом мраке.
   -- Они пропали! -- со стоном проговорил старик. Оказалось, что он стоял рядом со мной, чего я и не подозревал до той минуты.
   -- Теперь уже нет надежды. Проклятие!
   Он еще некоторое время продолжал ругаться и проклинать все и вся, как я понял впоследствии. В то время я еще не знал, что означали его слова.
   -- Вот он! -- вновь воскликнул я, когда молния опять на секунду показала мне положение корабля.
   -- Да, и недолго ему осталось существовать. Через несколько минут он разобьется в щепки, и ни одной души не останется в живых!
   -- Что такое душа? -- спросил я. Старик не отвечал.
   -- Я хочу пойти вниз к утесам и посмотреть, что там делается! -- сказал я.
   -- Пойди и раздели их участь! -- ответил хозяин.
  

ГЛАВА III

   Я оставил хозяина и стал осторожно спускаться по утесам, но не успел отойти и пятидесяти шагов, как блеснула страшная молния, и вслед затем раздался пронзительный крик. Я не сразу мог распознать, откуда он доносился, но, остановившись, услыхал, что меня зовет мой товарищ. Я повернул назад и нашел его стоящим на том же месте, где я оставил его.
   -- Вы звали меня, хозяин?
   -- Да, я звал тебя. Возьми меня за руку и доведи до хижины!
   Я повиновался, внутренне удивляясь его просьбе. Дойдя до постели, он бросился на нее и громко застонал.
   -- Принеси мне воды! -- сказал он. -- Скорее!
   Я, схватив деревянный ковш, быстро сбегал за водой и принес ему. Он тщательно обмыл лицо и глаза, но через несколько минут бросился назад на постель, и у него вновь вырвался стон.
   -- О, Господи! Все кончено! -- проговорил он, наконец. -- Я останусь здесь навсегда и умру в этой проклятой дыре!
   -- Что с вами, хозяин? -- спросил я его.
   Он не ответил и продолжал охать и стонать, изредка произнося проклятия. Наконец, он затих, и я опять вышел из хижины.
   Буря тем временем прекратилась, и на небе кое-где показались звезды, но сильный ветер продолжал еще дуть, и черные тучи неслись с какою-то зловещей быстротой. Берега острова представляли собой одну массу густой белой пены, которая высоко взлетала на воздух и падала на крутые утесы. Я искал глазами корабль, но его нигде не было видно. Начинало светать; я сел и стал ожидать рассвета. Товарищ мой, по-видимому, заснул или, по крайней мере, лежал молча и без движения. Я чуял, что случилось что-то недоброе, но что именно, не знал и терялся в догадках. Наконец, рассвело; буря быстро утихала, хотя волны все еще с яростью ударяли о скалистые берега. Корабля нигде не было видно. Я спустился по тропинке и подошел настолько близко к краю утесов, насколько позволял сильный прибой волн. Брызги их долетали до меня и обдавали меня водой, но я продолжал идти вперед, пока не дошел до того места, где в последний раз видел корабль. Волны, точно играя, кидали и перебрасывали туда и сюда обломки мачт, бочонки и куски дерева -- вот все, что я мог разглядеть. Еще увидел я мачту и корабельную снасть, прибитые водой к самым утесам; они то поднимались высоко на волнах, то вновь исчезали. Я не смел подойти ближе к краю утесов и заглянуть вниз. "Так товарищ мой был-таки прав, -- подумал я. -- Корабль, действительно, разбился в щепки. Но какой же он был?" Я пробыл около часу на берегу и затем вернулся в хижину. Старик не спал и громко стонал.
   -- Корабля больше нет! -- сказал я. -- Ничего от него не осталось, кроме кусков дерева, плавающих по воде!
   -- Знаю, -- ответил он, -- но что мне теперь до этого?
   -- Так зачем же вы так старались разводить дым? Я думал, что корабль вас интересует!
   -- Да, он интересовал меня. Но теперь -- теперь я ослеп, и никогда уже не увижу ни корабля, ни чего-либо другого. Помоги мне, Господи. Я умру, и кости мои сгниют на этом проклятом острове!
   -- Вы ослепли? Что это значит? -- спросил я.
   -- Молния выжгла мне глаза. Я ничего не вижу, ничего сам не могу делать, не могу ходить, одним словом, я беспомощен, как ребенок. Ты, конечно, теперь бросишь меня, и я умру здесь один, как собака!
   -- Разве вы меня не видите?
   -- Нет -- все темно, темно, как ночь, и так будет до конца моей жизни!
   Он повернулся на постели и снова застонал.
   -- Я долго надеялся и жил этой надеждой, но теперь она исчезла навсегда, и мне все равно, хоть завтра умереть!
   Он приподнялся на постели, повернул ко мне свое лицо, и я увидел, что свет погас в его глазах.
   -- Принеси мне еще воды! -- сердито крикнул он. -- Слышишь? Да живо, а не то я тебя!
   Но я теперь уже вполне ясно отдавал себе отчет в его положении и понимал, насколько он беспомощен. Чувства мои к нему, как я уже не раз говорил, были далеко не дружелюбные, а резкость и угроза еще больше рассердили меня. Мне было в то время около тринадцати лет. Я был силен и полон отваги. Не раз уже и прежде приходило мне в голову, что пора сбросить с себя ярмо и помериться с ним, и потому, раздраженный его грубостью, я ответил:
   -- Идите-ка сами за водой!
   -- А, -- сказал он после минутного молчания и глубоко вздохнул, -- я, конечно, должен был этого ожидать. Но попадись мне только в руки, и я тебе это припомню!
   -- Я не боюсь вас, -- ответил я, -- я так же силен, как и вы!
   И действительно это было так. Я уже не раз об этом думал и готов был это доказать.
   -- В самом деле? Ну-ка, подойди, попробуем!
   -- Ну, нет, я не такой дурак, как вы думаете. Не то, чтобы я вас боялся, у меня всегда будет в руках топор наготове, а другого вам не найти!
   -- Жаль, что я не бросил тебя в море, когда ты был ребенком, вместо того, чтобы няньчиться с тобой и растить тебя! -- сказал он.
   -- Отчего же вы не были хоть немного добрее ко мне? С тех пор, как я себя помню, вы всегда грубо обращались со мной; вы заставляли меня работать для вас, но я никогда не слыхал от вас ласкового слова. Многое хотелось мне знать, но вы никогда не снисходили до того, чтобы отвечать на мои вопросы, а лишь обзывали меня дураком и приказывали мне молчать. Вы заставили меня ненавидеть вас и не раз говорили, что ненавидите меня. Сами знаете, что я говорю правду!
   -- Да, это правда, чистая правда! -- произнес старик, как бы про себя. -- Все, что он говорит, я действительно, делал и действительно ненавидел его, но у меня были на то серьезные причины. Пойди сюда, мальчик!
   -- Нет! -- сказал я решительно. -- Довольно я был мальчиком, а вы хозяином; теперь я буду хозяином, а вы мальчиком. И вы увидите, что я сдержу свое слово!
   Говоря это, я вышел из хижины. Он кричал мне вслед: "Не оставляй меня", но я не обратил на это внимания и сел на плоский край утеса перед хижиной. Погруженный в думы, я глядел на белые пенящиеся волны и соображал, как мне поступить со стариком. Я не хотел его смерти, -- а если бы я бросил его, он неминуемо должен был умереть. Он не был в состоянии достать воды, не свалившись с утеса. Я уже был убежден в его полной беспомощности, но чтобы отдать себе в этом еще более ясный отчет, я встал со своего места, закрыл глаза и попробовал двигаться -- по опасному пути, на котором я находился. Я тотчас же убедился в том, что это совершенно невозможно. Итак, он был вполне в моей власти; он, действительно, беспомощен, "как ребенок, и должен довериться мне во всем. Я сказал, что буду хозяином, а он слугой, но как же это привести в исполнение?
   Ведь я все же должен ухаживать за ним, иначе он умрет. Наконец, меня осенила блестящая мысль.
   -- А все-таки я буду хозяином, -- сказал я себе, -- я заставлю его отвечать на все мои вопросы и поделиться со мной всем, что он знает; если же он откажется это сделать, то обречет себя на голодную смерть. Он в моей власти и теперь поневоле должен сделать то, о чем я его так часто просил и в чем он мне всегда отказывал! -- И, порешив таким образом, я вернулся к нему в хижину.
   -- Выслушайте то, что я имею вам сказать! -- обратился я к нему. -- Я буду добр к вам и не дам вам умереть с голода, но все это с одним условием!
   -- А именно? -- спросил он.
   -- Я часто обращался к вам с различными вопросами, но вы всегда упорно отказывались отвечать на них -- осыпали меня побоями и угрозами, бросали в меня камнями. Теперь выбирайте: или вы будете отвечать на все, о чем я ни спрошу вас, или же я брошу вас на произвол судьбы. Если вы будете делать то, что я хочу, то обещаю вам, что буду во всем вам помогать, в противном случае пеняйте на себя, а я уже не отвечаю за то, что может случиться. Не забывайте, что хозяин теперь я. Выбор же -- в ваших руках!
   -- Что ж, -- тихо ответил старик, -- это мне наказание свыше, и я должен смириться. Буду делать так, как ты хочешь!
   -- Ладно! Так вот для начала; я часто спрашивал, как вас зовут и как зовут меня? Надо же мне как-нибудь называть вас, а "хозяином" я вас больше звать не стану; теперь я хозяин. Как ваше имя?
   Он застонал, стиснул зубы и с трудом проговорил:
   -- Эдвард Джаксон!
   -- Эдвард Джаксон -- прекрасно! А мое имя?
   -- Нет -- это имя мне чересчур ненавистно, я не могу его произнести!
   -- Пусть будет так, -- ответил я, -- так я ухожу!
   -- Принеси мне немного воды для моих глаз; они горят!
   -- Нет, не принесу, пока вы мне не скажете моего имени!
   -- Франк Генникер -- и да будет оно проклято!
   -- Франк Генникер? Хорошо! -- сказал я и добавил: -- Теперь я принесу вам воды!
   Я вышел, зачерпнул ковшом воды и принес ему.
   -- Вот вода, Джаксон, -- сказал я, -- и если вам понадобится еще что-нибудь, позовите меня, я буду здесь недалеко!
   -- Я завоевал себе власть, -- подумал я, -- теперь настала моя очередь. Он не любит отвечать, а все же ему придется покориться или же голодать. Отчего он так ненавидит мое имя? Генникер? Что значит Генникер, хотел бы я знать? Он должен мне это объяснить; я заставлю его все сказать мне!
   Здесь надо заметить, что чувства жалости и сострадания были мне совершенно чужды. Со мной так дурно обращались, что я знал лишь одно, что сила есть право, и этим правом решил воспользоваться вовсю. Сознание того, что теперь я "хозяин", а он "мальчик", доставляло мне невыразимое удовольствие.
   Я стал обдумывать тот "урок", который буду задавать ему на каждый день, и который будет платой за его дневное пропитание. Теперь я хозяин и заставлю его говорить столько, сколько мне захочется. Я так долго был рабом, что чувствовал в себе полную готовность сделаться тираном. Милосердие, сострадание и жалость были мне неизвестны, я никогда их не видел в других и не испытывал сам. Вдруг мне пришла в голову мысль, что недурно было бы изменить течение воды, которая собиралась в углублении на краю утеса, чтобы он не мог доползти до нее сам. Я так и сделал: спустил всю воду из углубления, и теперь старик не мог достать ни капли, не вскарабкавшись для этого наверх, а этого он, конечно, не в состоянии был бы сделать. Пищу он всегда мог получить: сушеная птица вся лежала в углу хижины и перетащить ее оттуда мне было бы трудно. Но что такое пища без воды? Я раздумывал, какой задать ему первый вопрос, и уже решил в своем уме, что потребую от него полного и подробного отчета о том, каким образом судно было прибито к этому острову, кто были мои родители, и почему меня звали Генникер, как вдруг голос Джаксона вызвал меня из раздумья. Он звал меня:
   -- Мальчик! Мальчик!
   -- Как бы не так, -- подумал я, -- нет, я уже не мальчик!
   Я ничего не ответил и не отозвался на его зов. Наконец, он крикнул: "Генникер"! -- но я уже был рассержен тем, что он продолжал звать меня "мальчиком", и опять не ответил. Наконец, он умолк. Через минуту я увидел, что он сползает с постели и, ощупывая стену хижины, ползет на четвереньках по направлению к углублению, где раньше скоплялась вода. Я внутренне улыбнулся при мысли о его разочаровании. Наконец, он добрался до углубления и опустил туда руку, чтобы зачерпнуть воды. Убедившись в том, что ее нет, он стал браниться, а я смеялся при виде его досады.
   Он ощупал путь, по которому стекала вода, и понял, что течение ее изменено; выше он не решился взобраться; тогда он ударил кулаком по камням.
   -- О, кабы я мог хотя на секунду иметь его в руках, я готов был бы ценою жизни заплатить за такую минуту!
   -- В этом я не сомневаюсь! -- ответил я ему сверху. -- Но в том-то и дело, что я не дамся в руки. Ступайте назад в свою постель -- живо! -- крикнул я, бросив в него камнем, который попал ему в голову. -- Дурак! Ползите назад, да как можно скорее, а не то я размозжу вам голову. Надо же как-нибудь укротить вас, как вы бывало говорили мне!
   Удар в голову, по-видимому, одурманил его; на минуту он как бы потерял сознание, но затем пришел в себя, пополз обратно в хижину и бросился в постель, громко застонав.
  

ГЛАВА IV

   Я сошел к берегу моря посмотреть, не осталось ли чего-нибудь после крушения корабля. Поверхность воды была спокойна, и волны не разбивались более об утесы. Кроме обломков дерева, я ничего не увидел, пока не дошел до той лужи, где мы обыкновенно купались. Тут я заметил, что море прибило туда два предмета -- небольшой бочонок и ящик, по-видимому, сундук, принадлежавший кому-нибудь из матросов. Что это были за вещи, я в то время не понимал; -- прошу читателя не забывать, что большая часть этого рассказа составлена по позднейшим соображениям. -- Бочонок глубоко врезался в песок, и я не мог его сдвинуть с места; ящик же плавал на поверхности воды; я вытащил его на берег без особенного труда и тотчас же приступил к открытию его. Это не сразу удалось мне, так как я никогда в своей жизни не видал замка; но, наконец, заметив, что крышка была единственною частью сундука, которая поддавалась напору, я с помощью куска камня взломал его. Я нашел в нем множество матросской одежды, на которую не обратил внимания, но были и некоторые другие предметы, значение которых я тотчас же понял и при виде их пришел в неописуемый восторг. Я вынул оттуда три совершенно новых оловянных кастрюли, три пустых бутылки, молоток, стамеску и бурав, некоторые другие инструменты, три или четыре удочки. Но особенно обрадовался я двум ножам. Один из них -- американский, длинный -- в ножнах; другой с ремнем для ношения вокруг пояса. Года три-четыре тому назад у Джаксона еще сохранялся остаток складного ножа, т. е. кусок лезвия его, и как ни плох он был, мы, при нашем убожестве, страшно дорожили им. Однажды во время ловли рыбы он положил этот нож на утес и, вытаскивая удочку, зацепил его и уронил в море. Потеря эта страшно огорчила старика; он долго не мог утешиться. Этим ножом мы обыкновенно вскрывали птиц, чтобы потрошить их, и вообще постоянно его употребляли. Я тотчас же оценил всю пользу своей находки. Сундук был совершенно полон. Я вытащил из него все, что в нем находилось и разложил для просушки на утесы. Многие из этих предметов были мне совершенно незнакомы, я не знал их употребления и лишь впоследствии оценил их по достоинству. Были тут, между прочим, две книги, но, помня строгий запрет дотрагиваться до той, которая лежала у нас в хижине, я смотрел на них с некоторым ужасом и долго не решался взять их в руки; но, наконец, положил их со всем остальным для просушки на утесы. Я ощупал ножи -- лезвие было острое. Я надел через плечо ремень, на котором висел складной ножик, а огромный и внушительный американский нож прикрепил к поясу, затем направился к хижине. Ночь уже надвигалась; на небе ярко светила луна. Джаксон лежал на постели; услыхав мои шаги, он спросил меня тихим голосом, не принесу ли я ему воды.
   -- Нет, не намерен! -- отвечал я. -- Я не забыл того, что вы мне говорили и как грозили отомстить мне, если я попадусь вам в руки. Я справлюсь с вами! -- кричал я. -- Я теперь хозяин, в этом вы скоро убедитесь!
   -- Так и будь им, -- сказал он с досадой, -- но это не причина не давать мне воды. Разве я когда-нибудь лишал тебя воды?
   -- Вам не приходилось ходить за ней, -- возразил я, -- этого вы бы, конечно, для меня не сделали. Если бы я теперь был слеп, а не вы, и был бы вам бесполезен, вы бы пальцем не пошевелили, чтобы не дать мне умереть. Вы потому только и позволяли мне жить, что я на вас работал, да еще в придачу жестоко били меня. Теперь моя очередь. Вы теперь "мальчик", а я "хозяин"!
   Читатель не должен забывать, что я не понимал значения слова "мальчик", -- для меня оно было противоположностью слову "хозяин" и значило не более, как "раб".
   -- Пусть будет так, -- спокойно ответил Джаксон, -- я не долго буду нуждаться в воде!
   Спокойствие его показалось мне подозрительным. Я хотя и улегся на свою постель, как раз напротив Джаксона, но спать мне не хотелось, и я лежал с открытыми глазами, думая обо всем происшедшем. Под утро я услыхал легкий шорох. Я лежал, повернувшись лицом к старику, и мог наблюдать за ним, не сделав для этого ни одного движения. Я видел, как он осторожно слез с постели и ползком направился медленно и бесшумно в мою сторону.
   -- Ага, -- подумал я, -- тебе хочется забрать меня в руки, ну-ка, подойди! -- Я тихо вытащил американский длинный нож, заранее улыбаясь при мысли об удивлении Джаксона. Я дал ему подойти совсем близко ко мне, и когда он, осторожно ощупав край моей постели, протянул руку, чтобы схватить меня, захватил левой рукой его правую и полоснул ножом кисть руки так глубоко, что почти отсек ее. Он громко вскрикнул от боли и удивления и упал навзничь.
   -- У него есть нож! -- воскликнул он, поддерживая наполовину отрезанную кисть руки другою рукою.
   -- Да, у него есть нож, и, как видите, он умеет владеть им! -- ответил я. -- Что же, не попробуете ли вы еще раз подойти, или вы теперь окончательно убедились в том, что я "хозяин"?
   -- Если в тебе есть хоть капля жалости и милосердия, то убей меня скорее! -- сказал он, сидя на полу посреди хижины, освещенной ярким светом луны.
   -- Жалость и милосердие! -- сказал я. -- Что это такое, я никогда о них не слыхал!
   -- Увы, -- ответил он, -- ты прав! Я никогда не жалел тебя и не выказывал тебе ни милосердия, ни сострадания. Настал день Божьего суда надо мною -- суда за тяжкие грехи мои! Господи, помилуй меня! Я потерял зрение, теперь и правая рука моя стала бесполезной, как и глаза! Что же еще со мною то дальше будет, Господи!
   -- Дальше? Дальше будет то, что вы потеряете и другую руку, если еще раз вздумаете напасть на меня! -- сказал я.
   Джаксон ничего не ответил; он попробовал доползти до своей постели, но, ослабев от потери крови, без чувств повалился на пол. Я взглянул на него и, убедившись в том, что он не в состоянии вновь на меня напасть, повернулся и заснул глубоким сном. Часа через два я проснулся и увидел, что Джаксон все еще лежит на полу на том же месте. Я подошел к нему и стал осматривать, спит он или умер. Он лежал посреди целой лужи крови. Я ощупал его, -- он был совершенно теплый. На руке зияла страшная рана. Я подумал, что он может умереть, и я ничего не узнаю. Мне вспомнилось, что он не раз перевязывал и себе, и мне порезы, чтобы остановить кровь. Я взял горсть перьев из постели, наложил их на рану и затем перевязал ему кисть руки куском бечевки, затем принес воды и влил ему в горло. Он очнулся и открыл глаза.
   -- Где я? -- спросил он едва слышным голосом.
   -- Где вы? Да в хижине! -- ответил я.
   -- Дай мне еще воды!
   Я дал ему, так как не хотел, чтобы он умер. Мне нужно было, чтобы он жил и был в моей власти. Выпив воды, старик с трудом приподнялся и пополз к своей постели. Я оставил его и пошел купаться.
   Читатель, вероятно, подумает: "Что за отвратительный мальчик; он ничуть не лучше своего товарища!". Оно так и было в действительности, но не надо забывать, что воспитание сделало меня таким. С тех пор, как я себя помнил, меня били, щипали, бранили, всячески злоупотребляли мной и мучили меня. Я никогда не знал ласки и доброты. Недаром же я спрашивал, что такое жалость и сострадание. Лучшие стороны моей природы никогда не были затронуты, никто не старался пробудить их во мне. Жестокость, угнетение, ненависть и мщение -- вот все, что видел я на коротком веку своем.
   Не удивительно поэтому, что когда наступил мой черед, я поступил так, как поступали со мной. Джаксону не было извинения -- я же имел некоторое право на месть. Он знал, что есть добро, я этого не знал. Я руководствовался мелкими чувствами моего мелкого миросозерцания. Я никогда не слыхал о сострадании, прощении, милосердии и любви к ближнему. Я не знал о существовании Бога, знал лишь одно, что сила есть право, и самым живым чувством во мне была жажда мщения и сознание могущества и власти. Выкупавшись, я снова осмотрел все вещи, вынутые из сундука. Я посмотрел на книги, но не дотронулся до них.
   -- Я должен узнать, что они означают, -- подумал я.
   Жажда знания была развита во мне не по годам, что объясняется тем, что запретный плод всегда кажется нам наиболее сладким. Джаксон неизменно отказывался отвечать на все мои вопросы, и это только усилило во мне непреодолимое желание все знать и все понимать.
  

ГЛАВА V

   Три дня пролежал Джаксон на постели. Я приносил ему воды, но от пищи он упорно отказывался. По временам он громко стонал и постоянно говорил сам с собой. Я слышал, как он просил прощения у Бога за свои грехи. На третий день он, наконец, заговорил:
   -- Генникер, я очень болен, у меня начинается лихорадка от раны, которую ты мне нанес. Я не говорю, что не заслужил этого, знаю, что обращался с тобою дурно и что ты должен меня ненавидеть, но вопрос только в том, желаешь ли ты моей смерти?
   -- Нет, -- ответил я, -- я хочу, чтобы вы остались живы и ответили на все мои вопросы!
   -- Да, -- сказал он, -- я буду отвечать тебе; я дурно поступал и хочу искупить свою вину. Понимаешь ли ты меня? Я был жесток с тобой, но теперь буду делать все, что ты захочешь, и постараюсь удовлетворить твое любопытство.
   -- Мне только этого и нужно! -- ответил я.
   -- Знаю, но рана моя гниет; надо обмыть и перевязать ее. Перья только ее растравляют. Сделаешь ли ты это для меня?
   Я призадумался, но, вспомнив, что он в моей власти, ответил:
   -- Да, я это сделаю!
   -- Веревка причиняет мне боль, надо снять ее!
   Я принес воды, развязал веревку, осторожно удалил перья и куски запекшейся крови и тщательно обмыл рану, при этом невольно в нее заглянул, и любопытство мое побудило меня спросить: -- Что это за тоненькие белые веревочки, которые перерезаны ударом ножа?
   -- Это жилы и мускулы, с помощью которых мы двигаем руками, -- ответил Джаксон. -- Теперь они перерезаны, и я уже не буду в состоянии владеть этой рукой!
   -- Погодите, -- сказал я, вставая, -- я что-то придумал!
   Я побежал к тому месту, где лежал сундук, взял одну из рубашек, принес ее и, разодрав на полосы, забинтовал ими рану.
   -- Откуда ты взял полотно? -- спросил с удивлением Джаксон.
   Я рассказал ему.
   -- И нож оттуда? -- сказал он со вздохом. Я ответил утвердительно.
   Когда я кончил перевязку, Джаксон объявил, что ему гораздо легче, и затем сказал:
   -- Благодарю тебя!
   -- Что это значит "благодарю"?
   -- Это значит, что я испытываю чувство благодарности к тебе за то, что ты для меня сделал!
   -- А что такое благодарность? -- продолжал допытываться я. -- Я никогда не слыхал от вас этого слова!
   -- Увы, нет! -- ответил он. -- Было бы лучше для меня теперь, если бы ты слыхал его. Пойми же меня. Я испытываю к тебе хорошее чувство за то, что ты перевязал мою рану, и готов сделать для тебя все, что только могу. Если бы я не потерял зрения и был бы еще хозяином, как был им неделю тому назад, я не бил бы и не мучил тебя, а постарался бы хорошо с тобой обходиться. Понимаешь ли ты, что я тебе говорю?
   -- Да, -- сказал я, -- думаю, что понимаю, и если вы объясните мне все, что я хочу знать, то я поверю вам!
   -- Я сделаю это, как только немного поправлюсь, теперь я еще слишком слаб; ты должен подождать день или два, пока не пройдет лихорадка!
   Успокоенный обещанием Джаксона, я заботливо ухаживал за ним в течение двух дней, обмывал и перевязывал его рану. Он говорил, что чувствует себя лучше, и обращение его со мною было такое ласковое и миролюбивое, что я не сразу мог привыкнуть к такой перемене. Несомненно, однако, что его кротость имела на меня хорошее влияние. Ненависть моя к нему постепенно исчезала и уступала место более мягкому, и даже нежному чувству, в котором я еще сам не отдавал себе отчета. На третий день утром он первый обратился ко мне.
   -- Теперь я в состоянии говорить. Что ты желаешь знать?
   -- Я хочу знать все подробности о том, как мы попали на этот остров? Кто были мои родители, и отчего вы сказали, что ненавидите меня и мое имя?
   -- Это потребует довольно много времени, -- сказал Джаксон после минутного молчания. -- Мне легко было бы ответить, если бы не твой последний вопрос. История твоего отца так тесно связана с моею собственною, что мне невозможно рассказать одну без другой. Итак, я начну с того, что расскажу тебе про себя, и таким образом ты узнаешь все, что тебя интересует!
   -- Так рассказывайте же, но только не говорите неправды!
   -- Нет, я буду говорить все, как было. Твой отец и я родились в Англии. Ты ведь знаешь, что это твоя родина, и что язык, на котором ты говоришь, английский?
   -- Я этого не знал. Расскажите мне что-нибудь про
   Англию!
   Я не буду обременять читателя пересказом всего, что говорил мне Джаксон про Англию, а также и бесчисленных вопросов, которые я ему задавал. Ночь наступила прежде, чем он мог мне ответить на все то, что хотелось мне знать. Он жаловался на усталость и, казалось, рад был, наконец, замолчать. Я перевязал ему рану, и он заснул.
   Трудно описать впечатление, которое произвел на меня этот внезапный и непрерывный поток слов. Я был как-то странно взволнован и возбужден и много ночей подряд не мог спать. Я должен сознаться, что не всегда понимал значение слов, употребляемых Джаксоном, и, чтобы не прерывать нить его рассказа, часто довольствовался приблизительным пониманием и догадками. Но мысль быстро рождает мысль, и многие слова, которые сначала звучали совершенно чуждыми, становились мне понятными от частого употребления. Первую ночь я как будто опьянел от разговора и не спал до утра, стараясь разместить и запечатлеть в своей памяти все эти новые мысли и понятия. Чувства мои к Джаксону также изменились; я уже не испытывал к нему никакой ненависти или недоброжелательства. Все это уступило место чувству наслаждения, которое он доставлял мне, и я смотрел на него, как на неисчерпаемый и драгоценный источник удовольствия. Изредка, конечно, подымались во мне старые чувства. Забыть их вполне было трудно, но тем не менее я цеплялся за Джаксона и ни за что на свете не согласился бы потерять его, не узнав от него все, что можно было узнать. Когда состояние его раны казалось неудовлетворительным, я беспокоился не менее его самого. Одним словом, можно было ожидать, что мы, в конце концов, сделаемся настоящими друзьями, на почве полной зависимости друг от друга. С его стороны было бы безрассудно относиться враждебно ко мне, от которого зависело теперь все его благосостояние, а с моей стороны враждебность к человеку, открывшему мне новый мир мыслей и впечатлений, также была немыслима.
   На второй день утром Джаксон рассказал мне приблизительно следующее:
   -- Я не готовился быть моряком. Я учился в хорошей школе, а десяти лет поместили меня в торговый дом, где я целыми днями сидел за конторкой, переписывая все то, что мне приказывали. Торговый дом этот занимался большими делами с Южной Америкой.
   -- Где находится Южная Америка? -- спросил я.
   -- Ты бы лучше не мешал мне рассказывать, -- заметил Джаксон, -- когда я кончу, ты можешь задавать мне какие угодно вопросы, но если будешь прерывать меня на каждом шагу, я в неделю не дойду до конца моего рассказа. Вчера мы потеряли целый день!
   -- Это правда, так я и сделаю!
   -- В конторе, -- продолжал Джаксон, -- кроме меня, было еще два писаря -- главный писарь, которого звали Манверс, и твой отец. Хозяин наш, по имени Эвелин, был очень строг и взыскателен по отношению к твоему отцу и ко мне, ежедневно проверял нашу работу и делал нам замечания, если что-нибудь было не так. Это создало между нами соревнование, которое побуждало нас обоих к работе, и оба мы часто заслуживали похвалу. По воскресеньям м-р Эвелин обыкновенно приглашал твоего отца и меня к себе на весь день. Утром мы шли в церковь, а потом обедали с ним. У него была дочь, немного моложе нас годами. Это и была твоя мать. Мы оба со временем, когда стали постарше, начали ухаживать за нею и наперерыв старались угождать и нравиться ей. Трудно сказать, кто из нас имел вначале больше успеха, но все же думаю, что из двух скорее я был ее любимцем первые два года нашего знакомства. Отец твой был по природе серьезен и расположен к задумчивости. Я же, наоборот, полон был веселья и задора, а потому она и предпочитала меня, как более живого и приятного товарища. Мы пробыли около четырех лет в конторе, когда умерла моя мать. Отец мой умер раньше, когда я еще не поступал на службу. По смерти матери оказалось, что моя часть состояния достигла приблизительно двух тысяч пятисот ф. ст. , но я еще не был совершеннолетним и ранее, как по истечении года, не мог вступить во владение ими. М-р Эвелин, который в это время был вполне доволен моим поведением, не раз полушутя-полусерьезно говорил мне, что когда мне минет двадцать один год, он позволит мне, если я того пожелаю, вложить свои деньги в его дело. Я так и намеревался сделать и с надеждой смотреть на будущее, мечтая жениться на твоей матери и зажить припеваючи. Не сомневаюсь в том, что все бы это так именно и случилось, если бы я продолжал вести себя прилично. Но раньше, чем я достиг совершеннолетия, я, к сожалению, завел некоторые весьма сомнительные знакомства, стал жить выше своих средств и, что всего хуже, приучился пить и проводил все ночи за кутежами. От этой дурной привычки я и впоследствии никогда не мог отделаться. Она погубила меня тогда и впоследствии губила меня всю жизнь. Мое маленькое состояние не только придавало мне некоторое значение в глазах других, но было причиной того, что я стал очень высокого о себе мнения. Я начал усиленно ухаживать за мисс Эвелин и был весьма благосклонно принят ее отцом, не мог также жаловаться и на отношение ко мне молодой девушки. Что же касается твоего отца, то он был совершенно отодвинут на второй план. У него не было ни состояния, ни каких бы то ни было надежд на будущее, кроме того, что мог он скопить своей бережливостью.
   Внимание, оказываемое мне м-ром Эвелином, очень удручало и огорчало твоего отца. Он в то время был не менее влюблен в мисс Эвелин, чем я сам, а про себя могу только сказать, что любовь моя к ней была безгранична, и что она ее вполне заслуживала. Но все мои радужные надежды были загублены моим собственным безумием. Как только стало известно, что я получаю состояние, меня окружили люди, которые наперерыв искали случая быть мне представленными, и я проводил вечера в компании, казавшейся мне верхом изящества, но которая на деле представляла из себя нечто совершенно иное.
   Мало-помалу я приучился играть и вскоре проиграл более крупную сумму, чем был в состоянии заплатить. Это принудило меня обратиться к еврею, который дал мне взаймы денег под большие проценты, с условием выплатить их, когда достигну совершеннолетия. Я продолжал играть в надежде вернуть свой проигрыш, и кончил тем, что задолжал еврею около тысячи ф. стерл.
   По мере того, как росли мои долги, я становился все бесшабашнее. М-р Эвелин начал замечать, что я провожу бессонные ночи, и что на мне лица нет, что было неудивительно, так как положение мое становилось поистине критическим. М-ру Эвелину был известен размер суммы, которую я должен был получить. Я ожидал, что он предложит мне вложить ее в дело, и ломал себе голову над тем, как объяснить ему, куда и на что я истратил чуть не половину ее. Я понимал, что мнение его о мне резко изменится, и что он никогда не согласится вверить счастье своей дочери молодому человеку, который оказался способным на такую беспорядочную жизнь.
   Между тем, любовь моя к ней доходила до обожания. В течение последних шести месяцев, которые предшествовали моему совершеннолетию, я был в ужасном состоянии. Мне казалось, что нет на свете человека несчастнее меня, и, чтобы хоть на время забыться, я предавался всевозможным излишествам, и редкий день кончался без того, чтобы я не напивался допьяна. Я обдумывал разные хитроумные планы и комбинации, с помощью которых мне удалось бы скрыть свою вину, но в конце концов ничего не мог придумать, а время между тем быстро шло. За несколько дней до моего совершеннолетия м-р Эвелин послал за мной. Он объявил мне, что из уважения к памяти моего отца, который был его другом, он готов позволить мне вложить мой небольшой капитал в его дело и надеется, что я своим хорошим поведением и прилежанием скоро достигну положения серьезного и полезного соучастника его фирмы. Я что-то пробормотал в ответ, -- что весьма удивило его, -- и он попросил меня объясниться. Я сказал, что считаю капитал свой слишком незначительным, чтобы вкладывать его в такое большое дело, и предпочитаю сначала испробовать какой-нибудь быстрый способ удвоить его; достигнув же этого, с благодарностью приму его предложение.
   -- Как вам угодно, -- холодно ответил он. -- Вы, конечно, вправе поступать, как хотите, но советую быть осторожным, чтобы, рискуя всем, не потерять всего!
   Сказав это, он удалился, очевидно, очень недовольный и обиженный. Обстоятельства, однако, сложились так, что истина скоро открылась. Как-то раз невзначай в обществе моих товарищей по кутежу я упомянул мимоходом о моем намерении попытать счастье в Вест-Индии. Слух об этом дошел до еврея, у которого я занимал деньги; он подумал, что я хочу уехать из Англии, не уплатив ему, и немедленно отправился в контору г-на Эвелина, чтобы посоветоваться с Манверсом, причем, разумеется, сообщил ему о сумме моего долга. Манверс тотчас же передал весь этот разговор м-ру Эвелину. Наступил день моего совершеннолетия. В этот самый день утром м-р Эвелин позвал меня в свой кабинет и, сделав мне несколько замечаний, на которые я весьма дерзко ответил, объявил мне, что увольняет меня от службы. Дело в том, что он тогда же после первого своего разговора со мной навел обо мне справки и, узнав, что я веду распутный образ жизни, решил расстаться со мной. После первого взрыва негодования, когда улеглась во мне моя злоба, я скоро понял, как много теряю. Чувства мои к мисс Эвелин были горячее и пламеннее, чем когда-либо, и я горько сожалел о своем безумии, но вскоре по привычке снова прибегнул к пьянству и старался потопить свое горе в вине. Я пытался иметь свидание с мисс Эвелин, но отец ее не допустил этого и по прошествии нескольких дней отправил ее гостить к родственникам в деревню.
   Я вложил свои деньги в одно довольно выгодное дело по винной торговле, и если бы мне удалось воздержаться от пьянства, мог бы в короткое время действительно удвоить свой капитал, как я тогда говорил м-ру Эвелину. Но я уже давно стал отъявленным пьяницей, а когда дело доходит до этого, тогда все проиграно раз навсегда.
   Дела мои понемногу расстроились; товарищ мой по фирме потребовал, чтобы они были приведены в ясность, и оказалось, что из 1, 500 ф. стерл. у меня осталось не более 1, 000. Я решил попытать счастья в морском деле, заручился долей в торговом судне и сам ушел на нем в море. Через некоторое время я стал достаточно опытным, чтобы самому взяться за управление судном, и тут опять могла бы быть удача, если бы не моя несчастная привычка к пьянству. Я заболел, пока мы были на острове Цейлон, и меня оставили на берегу. Судно потерпело крушение, и так как я не позаботился о том, чтобы застраховать свою часть, то оказался совершенно разоренным. Долго я боролся, но тщетно -- пьянство было моим проклятием, моей пагубой, камнем, который висел у меня на шее и тянул меня ко дну. Жизнь дала мне все -- способности, хорошее воспитание, энергию, -- одно время даже деньги, -- и все напрасно. Я падал все ниже и ниже: из капитана корабля превратился в шкипера, затем в подшкипера и, наконец, в пьяного матроса. Вот моя история в кратких чертах. Завтра я расскажу тебе, как и при каких обстоятельствах мы снова встретились с твоим отцом, и что произошло затем -- вплоть до настоящего времени.
   Но я был слишком ошеломлен и смущен всем слышанным, чтобы согласиться на это.
   -- Нет, нет, -- сказал я, -- я теперь помню все, что вы мне говорили, но многого не понимаю. Вы должны прежде всего ответить на все мои вопросы и объяснить мне значение слов, которых я никогда прежде не слыхал. Я не знаю, что такое деньги, игра и многое другое, о чем вы говорили, но все помню и могу повторить каждое слово. Завтра вы должны мне все объяснить, а затем уже можете продолжать свой рассказ!
   -- Хорошо, -- ответил он, -- мне это безразлично, я вовсе не испытываю желания приступить к подробному рассказу о твоем отце и обо мне самом.
  

ГЛАВА VI

   Мне трудно передать то впечатление, какое производили на меня разговоры с Джаксоном. Представьте себе узника, которого вывели бы из тюрьмы и привели прямо в сад, наполненный цветами и фруктами, о существовании которых он до тех пор не имел никакого понятия. Он, вероятно, испытал бы чувство, подобное тому, которое испытывал я, -- чувство удивления, восторга и радости. Все было ново для меня, все меня волновало и приводило в трепет, но в то же время многое было мне непонятно. С каждым днем, однако, познания мои увеличивались, а с ними являлись и новые впечатления и мысли. Многое, конечно, я понимал по-своему и, так сказать, теоретически.
   Я мог лишь с помощью воображения представить себе тот или другой предмет. Когда же дальнейший опыт заставлял меня приходить к заключению, что представления мои неправильны, то я менял их, основываясь уже на действительности. Таким образом, мне открывался целый новый мир, полный неизвестности и захватывающего интереса. Человеку, выросшему и получившему образование в культурной стране, легко на основании книг и описаний составить себе верное понятие о вещах и людях, дотоле ему неизвестных; он уже видел многое, подобное тому, о чем ему говорят. Я был в несколько ином положении. Я ничего не видел, кроме моря, утесов и морских птиц, и у меня был один лишь товарищ. В этом и заключалось главное для меня затруднение, которое исчезло только тогда, когда я познакомился с людьми и с культурой. Но эти затруднения лишь удваивали во мне жажду знания. От природы я был смышлен, обладал удивительной памятью, и всякое новое понятие и представление приводило меня в восторг.
   У меня явилась цель в жизни, которой раньше не было, и мне кажется, что, если бы источник знаний, мыслей и впечатлений внезапно иссяк, я бы сошел с ума от горя и отчаяния. Несколько дней прошло, прежде чем я попросил Джаксона продолжать свой рассказ, и в течение всего этого времени мы жили в большом согласии и дружбе. Обманывал ли он меня и сдерживался до удобного случая отомстить мне, или же беспомощное его состояние смягчило его, -- трудно было решить. Он как будто начинал ко мне привязываться, но я все время держался настороже, хотя и не имел уже причины особенно бояться его.
   Рана его зажила, но рука осталась совершенно беспомощной, так как связки все были перерезаны. Когда я, наконец, попросил его продолжать, он рассказал мне приблизительно следующее:
   -- Я переходил с одного судна на другое, причем меня обыкновенно увольняли за пьянство, и, наконец, попал на корабль, который шел в Чили. Пробыв там около года, мы собирались плыть обратно с грузом. Перед окончательным уходом мы бросили якорь около Вальдивии, так как нам надо было забрать некоторые товары в этом порту.
   Когда мы кончили нагрузку, капитан объявил нам, что согласился принять на борт двух пассажиров, мужа и жену, которые отправлялись в Англию.
   Им очистили каюту, и когда все было готово к их приему, под вечер, выслали лодку, чтобы привезти их багаж. Я выехал с лодкой, рассчитывая получить на водку, и не ошибся: нам выслали четыре доллара. Мы немедленно пропили их в ближайшем трактире, и все более или менее напились пьяны.
   Решено было, что мы сначала перевезем багаж и затем вернемся за пассажирами. Корабль уходил в море рано утром. Мы отплыли с багажом, но когда я взошел на корабль, то был до такой степени пьян, что капитан не пустил меня обратно на берег. Затем я уже ничего не помнил до следующего утра. Прошло уже несколько часов со времени поднятия якоря, и берег быстро исчезал, когда пассажир вышел на палубу, где я в это время был занят складыванием снастей. Я взглянул на него и тотчас же узнал в нем твоего отца. Прошло немало лет с тех пор, как мы расстались; из юноши он превратился в зрелого человека, но лицо его мало изменилось. Он, и никто иной, стоял передо мной. Из него, очевидно, вышел человек с некоторым весом и положением, а я? -- Что вышло из меня? -- Пьяный матрос! Я всей душой надеялся, что он не узнает меня. Вскоре он опять спустился в каюту и вернулся оттуда в сопровождении своей жены. Я с любопытством взглянул на нее и узнал в ней ту самую мисс Эвелин, которую я когда-то так страстно любил и потерял по собственной вине. Я чувствовал, что еще минута, и я сойду с ума. Пока они стояли на палубе, наслаждаясь чудной погодой и свежим морским ветерком, к нам подошел капитан. Я так был взволнован и смущен своим открытием, что совершенно не отдавал себе отчета в том, что делаю, и, должно быть, казался страшно неловким, так как капитан обратился ко мне со словами:
   -- Джаксон, что ты делаешь, пьяная бестия? Должно быть, не протрезвился еще?
   При звуке моего имени родители твои взглянули на меня и, когда я поднял голову, чтобы отвечать капитану, стали пристально меня разглядывать. Затем они начали шепотом разговаривать друг с другом и, наконец, обратились к капитану с каким-то вопросом. Я не мог расслышать того, что они говорили, но, конечно, догадался, что речь идет обо мне. Очевидно, они или узнали меня, или, во всяком случае, заподозрили, что это я. Я готов был провалиться сквозь землю и почувствовал прилив страшной ненависти к твоему отцу, от которой впоследствии уже никогда не мог отделаться, и которая преследовала меня до самой его смерти.
   Я не ошибся. Отец твой, действительно, узнал меня и на следующее утро подошел ко мне со словами:
   -- Джаксон, мне жаль видеть вас в таком положении; верно, вам очень не повезло, иначе вы бы никогда до этого не дошли. Доверьтесь мне и расскажите все, что с вами было. Мне, быть может, удастся по возвращении в Англию помочь вам; я был бы сердечно рад быть вам чем-нибудь полезным!
   Ответ мой был весьма нелюбезен.
   -- М-р Генникер, -- сказал я, -- вам, по-видимому, посчастливилось в жизни, и потому вы можете себе позволить роскошь жалости и сострадания к тем, кому судьба не улыбнулась. Но в нашем обоюдном положении жалость является чем-то вроде торжества, а предложение помощи -- чем-то вроде оскорбления. Я совершенно доволен своим положением, а если бы и желал изменить его, то, во всяком случае, не прибегнул бы к вашей помощи. Я честно зарабатываю свой хлеб. Желаю и вам того же. Кто знает! Обстоятельства наши еще могут измениться!
   Сказав это, я повернулся и ушел с сердцем, напитанным горечью и злобой. С этой минуты он уже не заговаривал со мной и делал вид, что не замечает моего присутствия, но капитан стал еще строже относиться ко мне, и я, конечно, без всякого основания приписывал это влиянию твоего отца.
   Мы подходили к мысу Горн, когда нас настиг ураган, налетевший с юго-востока, который, в конце концов, привел наш корабль к гибели. В течение нескольких дней мы боролись с ним, но судно наше было старое и начало давать течь, так что пришлось идти по ветру, что мы и делали в течение нескольких дней. Наконец, мы очутились среди этих островов, и, чтобы не натолкнуться на скалы, должны были опять идти против ветра.
   Течь увеличивалась, и судно наше быстро залило водой. Нам пришлось покинуть его ночью, второпях, ничего не успев захватить с собою. Мы оставили на нем трех матросов, которые там погибли. С Божьей помощью удалось нам направить нашу лодку к отверстию в скалах, здесь, внизу, это было единственное место, где мы могли причалить. Теперь я остановлюсь и отдохну, так как мне еще много надо рассказать тебе.
   -- Хорошо, -- сказал я, -- а я тем временем пойду вниз и принесу вам ящик с вещами. Вы мне объясните их назначение.
   Я ушел и вернулся с одеждой и бельем. Тут было восемь пар панталон, девять рубашек, две пары синих панталон и две куртки, несколько пар сапог и чулки. Джаксон ощупал их по очереди руками и объяснил мне их употребление.
   -- Отчего бы вам не надеть что-нибудь из этого? -- сказал я.
   -- Если ты позволишь мне, я с удовольствием надену! -- ответил он. -- Дай мне парусиновую куртку и штаны!
   Я подал ему эти вещи и пошел за остальными. Когда я вернулся, на нем уже было новое платье.
   -- Теперь я чувствую себя одетым по-христиански! -- сказал он.
   -- По-христиански? -- переспросил я. -- Что это значит?
   -- Со временем я объясню тебе, -- ответил он, -- давно, давно я не чувствовал себя так хорошо. Что же ты еще принес?
   -- Вот, -- сказал я, -- что это такое?
   -- Это -- кусок парусины, из которой делают куртки и штаны. Это пчелиный воск!
   Затем он объяснил мне значение других предметов.
   Тут были иглы, какие обыкновенно употребляют матросы, рыболовные крючки, удочки, писчая бумага и два пера.
   -- Все это неоценимо, -- сказал Джаксон, -- и очень увеличило бы наше благосостояние, если бы я не был слеп!
   -- Там есть еще вещи, -- сказал я, -- я сейчас принесу их.
   На этот раз я уложил все оставшиеся вещи в сундук и притащил его. Нести такую тяжесть, взбираясь по скалам, было очень трудно, и я сильно запыхался.
   -- Теперь я все принес, -- сказал я, -- это что такое?
   -- Это подзорная труба, но, увы, я слеп. Во всяком случае, я научу тебя, как употреблять ее.
   -- Вот две книги! -- сказал я.
   -- Дай-ка их сюда, я ощущаю их, это, наверное, Библия, судя по размеру ее, а это, вероятно, молитвенник.
   -- Что значит Библия и молитвенник?
   -- Библия есть слово Божие, а молитвенник учит, как нужно молиться Богу!
   -- Но что такое Бог? Я часто слышал, как вы говорили "О Господи", но кто Он такой?
   -- Я скажу это тебе сегодня, когда мы будем ложиться спать! -- серьезно ответил Джаксон.
   -- Хорошо, я вам напомню!
   -- Посмотрите, я нашел в ящике еще коробочку, наполненную разными маленькими вещами, шнурочками и жилами.
   -- Дайте-ка пощупать! Это иголки и нитки. С помощью их можно шить и чинить одежду, они нам пригодятся!
   Наконец, мы окончили осмотр всего, что было в сундуке.
   Стеклянные бутылки смущали меня. Я не понимал, из чего они сделаны, но бережно уложил их со всем остальным в сундук и отодвинул его в дальний угол хижины.
   В этот вечер, перед сном, Джаксон объяснил мне, что такое Бог; но так как это было лишь началом нескольких бесед на эту тему, то я не буду обременять читателя пересказом того, что происходило между нами. Джаксон казался очень грустным и смущенным после этих разговоров. Он молился и бормотал что-то про себя.
  

ГЛАВА VII

   На следующий день я уже не просил Джаксона продолжать свой рассказ о моих родителях. Я заметил, что он этого избегал, а во мне уже произошла знаменательная перемена: я начинал относиться с уважением к его чувствам и желаниям. К тому же меня теперь занимал другой вопрос, а именно: возможно ли выучиться читать по тем книгам, которые я нашел в ящике. Это было первое, с чем я обратился к Джаксону на следующее утро.
   -- Это невозможно! -- ответил он. -- Я слеп, как же я буду учить тебя?
   -- Неужели нельзя найти какой-нибудь способ? -- спросил я.
   -- Дай-ка подумать. -- Во всяком случае можно попробовать. Ты помнишь, какую из двух книг я назвал молитвенником?
   -- Конечно, помню -- ту, маленькую тонкую!
   -- Принеси ее сюда. Теперь, -- сказал он, когда я вложил ему в руки книгу, -- скажи мне, есть ли посредине страницы черта и слова, и буквы по бокам ее?
   -- Да, -- ответил я, -- на каждой странице, как вы называете ее, есть черта посредине, а слова и буквы, вероятно, по бокам ее!
   -- А между буквами есть такие, которые больше других, главным образом, на левой стороне страницы?
   -- Да, есть!
   -- Хорошо. Теперь я открою книгу, приблизительно на том месте, где должны быть утренние молитвы, а ты мне скажи, можешь ли ты указать мне часть страницы, которая начиналась бы с большой, круглой буквы, наподобие -- как бы тебе объяснить -- дна кастрюли?
   -- Да, на той странице есть такая буква, -- совсем круглая!
   -- Прекрасно! Теперь достань мне маленькую палочку и заостри ее конец!
   Я исполнил желание Джаксона, и он очистил небольшое место на полу посреди хижины.
   -- Теперь, вот в чем дело: есть много молитв, которые начинаются с круглого О, и потому мне сперва надо убедиться, та ли это, которая мне нужна? Если та, то я знаю ее наизусть, и по ней могу научить тебя всем буквам алфавита!
   -- Что такое алфавит?
   -- Алфавит есть известное количество букв, придуманных для того, чтобы с помощью их читать и писать. Всех их двадцать шесть. Теперь смотри сюда, Франк, похожа ли следующая буква на этот рисунок? -- и он начертал на земле букву U...
   -- Да! -- ответил я.
   -- А следующая похожа ли на это? Он стер первую букву и нарисовал R.
   -- Да, верно!
   -- Хорошо. Чтобы быть вполне уверенным, что я не ошибаюсь, буду продолжать. Our -- это одно слово; после него есть маленький промежуток и затем стоит F?
   -- Да! -- ответил я, глядя на нарисованную букву и сравнивая ее с буквой в книге.
   -- В таком случае, все идет хорошо. Но для большей верности мы будем продолжать еще немного.
   Джаксон тем же способом составил слово "Father".
   -- Теперь с помощью этой молитвы "Our Father" (Отче Наш) я могу научить тебя всем буквам, и если ты будешь внимателен, то научишься читать!
   Все утро прошло в том, что Джаксон называл мне буквы, и скоро я знал их все наизусть. В этот день мы прошли весь "Отче Наш", и так как я запоминал не только буквы, но и слова, то к вечеру мог повторить всю молитву.
   Я прочел ее раз двадцать, складывая по слогам каждое слово, пока не дошел до совершенства. Это был мой первый урок.
   -- Отчего вы назвали эту молитву молитвой Господней?
   -- Потому что, когда ученики спросили Иисуса Христа, как им обращаться к Богу, он научил их этой молитве!
   -- Но кто же был Иисус Христос?
   -- Он был Сын Божий, как я уже сказал тебе вчера, и вместе с тем равный Ему!
   -- Как мог он быть равным Богу, если Он послал Его на землю, чтобы быть распятым, как вы сказали вчера?
   -- Он умер по своей воле, но все это тайна, которую ты еще не можешь понять!
   -- А вы ее понимаете?
   -- Нет, я только знаю, что это есть истина, которую ни я, никто другой из обыкновенных смертных не в состоянии вполне понять. Скажу тебе откровенно, что в этих вопросах я плохой учитель. Я мало думал о них, и что касается религии, то могу дать тебе лишь некоторое, весьма поверхностное понятие о ней, так как сам далеко не все знаю!
   -- Но я помню, вы говорили, что люди будут или наказаны, или вознаграждены после смерти, смотря по тому, какую они вели жизнь на земле -- хорошую или дурную, а чтобы вести хорошую жизнь, люди должны веровать в Бога и исполнять Его заповеди!
   -- Я это сказал и сказал правду, но сам я вел дурную жизнь и не следовал Заповедям Божиим.
   -- Значит, вы будете наказаны после смерти?
   -- Увы, дитя, боюсь, что да! -- сказал Джаксон, закрыв лицо руками. -- Но время еще не ушло! О, Господи! Как избегнуть кары!
   Я хотел продолжать разговор, но он просил меня оставить на время его одного.
   Я вышел, сел на утес и стал глядеть на звезды. Они созданы Богом, и все сотворено Богом, и Бог живет там -- за звездами.
   Я долго думал и был в большом недоумении.
   Я, наконец, в первый раз услыхал о Боге и то, что говорил мне Джаксон, только смутило меня. Я попробовал повторить про себя молитву и убедился в том, что не забыл ее. Тогда я стал на колени, устремил взор на одну, особенно большую и яркую звезду, как бы видя в ней Бога, и произнес вслух "Отче Наш", затем встал и пошел спать.
   Это была моя первая молитва.
   Я научился за последнее время столь многому, что с трудом мог запомнить все, что слышал от Джаксона. В голове моей все путалось; мысли переходили от одного к другому, и в результате получался полный хаос. Со временем я начинал разбираться в своих мыслях, и понемногу все стало яснее. Но в эту минуту я весь был поглощен желанием научиться читать. Рассказ Джаксона о моих родителях перестал занимать меня, и я уже не просил его продолжать. Я хотел прежде всего научиться читать, и все мое внимание было обращено на это.
   Я посвящал этому три или четыре часа утром и столько же вечером, и усердие мое никогда не ослабевало. По истечении шести недель я мог свободно читать Библию и молитвенник. Джаксону не приходилось больше учить меня; он был внимательным слушателем; я читал ему каждое утро и вечер главу из Евангелия и Богослужения.
   Не могу сказать, чтобы я все понимал, и вопросы, которые я ставил Джаксону, часто затрудняли его; он иногда признавался, что не может ответить на них.
   Это происходило, как я понял впоследствии, от его собственного, несовершенного понимания христианской религии. Его представления и понятия о ней сводились приблизительно к следующему: "если ты делаешь добро на земле, ты попадешь в рай и будешь испытывать вечное блаженство; если делаешь зло, то попадешь в ад и подвергнешься смертным мучениям. Христос сошел на землю, чтобы учить нас жить и следовать его примеру, и мы должны беспрекословно верить тому, что написано в Библии".
   Вот что служило тогда моим символом веры. Между тем, приближался период прилета птиц, и наши запасы приходили к концу. Мне пришлось оставить книги и приняться за работу. Теперь я понял всю пользу ножей; с помощью их и других вещей, найденных мной в сундуке, я мог работать гораздо скорее.
   Связав ворот и рукава парусиновой куртки, я устроил нечто вроде мешка, в котором было гораздо удобнее переносить птиц. С помощью ножа я сдирал с них кожу и потрошил их вчетверо скорей.
   Удочки служили мне для развешивания птиц. Работая один, я в тот же промежуток времени заготовлял гораздо большее количество птиц, нежели прежде, когда работал с Джаксоном.
   Это дело заняло у меня три недели, причем пришлось работать с утра до вечера. При этом не забывалось о чтении. Джаксон не отпускал меня утром на работы и вечером не позволял мне ложиться спать, пока я не прочту ему своего урока. Наконец, работа была окончена, и во мне вновь проснулось сильное желание услыхать конец рассказа Джаксона. Я сообщил ему об этом. Он, казалось, был не особенно доволен, но так как я упорно настаивал, то волей-неволей старик должен был согласиться.
  

ГЛАВА VIII

   -- Постарайся меня понять! -- начал Джаксон. -- Нежелание мое продолжать мой рассказ происходит от того, что я должен говорить с тобою о ненависти, которую я испытывал к твоему отцу. Не забывай, что в молодости мы боролись за обладание одним предметом -- я говорю о твоей матери, -- и что ему повезло в жизни, а мне нет.
   -- Я ничего не понимаю в ваших чувствах! -- ответил я. -- Чем же он обидел вас, женившись на моей матери? Я не вижу тут обиды!
   -- Да ведь я же любил ее!
   -- Ну, так что ж, что любили? Я не знаю, что значит любовь, и не понимаю ваших чувств. Расскажите же, что было дальше.
   -- Ну, хорошо. Я остановился на том, как мы пристали к этому острову. Лодку нашу при этом разбило в щепки, и она стала бесполезна. Нас высадилось восемь человек: капитан, твой отец, плотник, подшкипер, три матроса и твоя мать. В лодке с нами ничего не было, кроме двух топоров, двух ковшей и двух кастрюль. Провизии и воды у нас не было. Первым нашим делом было осмотреть остров в поисках воды. Мы вскоре нашли тот ручеек, который протекает около нашей хижины. К счастью, мы высадились на остров как раз во время прилета птиц; они только что снесли яйца; не будь этого, мы бы погибли с голода.
   У нас не было для ловли рыбы ни крючков, ни удочек. Мы собрали множество яиц и сытно позавтракали, хотя есть их пришлось сырыми. Пока мы бегали по всем направлениям, карабкаясь по утесам, чтобы хорошенько осмотреть остров, капитан и твой отец остались около твоей матери. Когда мы вернулись, капитан позвал нас и объявил, что желает с нами переговорить. Он сказал, что для общего благополучия мы должны действовать согласно, и потому необходимо, чтобы один из нас приказывал, а другие слушались. Мы все согласились с его мнением. Тогда капитан посоветовал нам выбрать себе начальника, прибавив, что, будь это на корабле, он сам взял бы на себя командование, но так как мы на берегу, то, по его мнению, следует выбрать Генникера, и что сам он охотно ему подчинится. На это предложение тотчас же согласились плотник, подшкипер, а за ними и матросы. Оставался я, но я тотчас же заявил, что подчинюсь только опытному моряку. Оба матроса, очевидно, были согласны с моим мнением, хотя и дали согласие, так что я надеялся, что они присоединятся ко мне. Отец твой заговорил очень сдержанно, скромно и осторожно. Он сказал, что не чувствует никакого желания принять на себя начальство и охотно подчинится капитану, если это всех удовлетворит. Но капитан и все остальные настаивали на своем, заявив, что такой пьяница и бродяга, как я, не имеет никакого права оспаривать их выбора, и что если мне не угодно оставаться с ними, то я волен идти, куда хочу.
   Совещание кончилось тем, что я пришел в ярость и объявил, что ни за что не подчинюсь твоему отцу.
   Я схватил один из топоров, но капитан вырвал его из моих рук, сказав, что топоры принадлежат ему и что я могу отправляться, куда мне угодно. Я ушел один к тому месту, где птицы сидели на гнездах, с намерением сделать себе запас яиц. Когда наступила ночь, я лег на гуано и не чувствовал холода. Ураган прошел, и погода была теплее.
   На следующее утро, когда я проснулся, солнце было уже высоко. Я посмотрел в ту сторону, где оставил товарищей, и увидел, что все они усердно заняты работой. Море было спокойно.
   Когда корабль пошел ко дну, много предметов всплыло и было выброшено на берег. Капитан и один из матросов собирали доски и обломки мачт и приносили их твоим родителям, находившимся вместе с плотником на том месте, где теперь стоит наша хижина.
   Все дружно работали и помогали друг другу. Признаюсь, я позавидовал им и пожалел о том, что поссорился с ними, но не мог примириться с мыслью, что мне пришлось бы подчиниться приказаниям твоего отца, и это помешало мне подойти к ним и извиниться. Я проглотил несколько сырых яиц и сел на солнышко, наблюдая за тем, что они делали.
   Вскоре я увидел, что плотник начал свою работу. Остов той хижины, в которой мы теперь живем, окончен был еще до полудня, а затем все они направились к лодке, которая лежала на боку, с пробитым дном. Они разобрали ее на части, вытащили все гвозди и перенесли ее на то место, где стоял остов будущего их жилища. Я видел, что твоя мать также переносила какую-то тяжесть, кажется, это были гвозди, вынутые из лодки. К вечеру одна из сторон хижины была готова. Тогда они развели огонь и приготовили себе ужин из птиц и яиц, собранных накануне.
   Одно я совершенно упустил из виду, когда оставил своих товарищей, а именно -- необходимость воды для питья. Теперь я заметил, что они завладели единственным источником, найденным до сих пор. К вечеру я уже начал сильно страдать от жажды и спустился в овраг, чтобы поискать, не найдется ли воды в этом направлении. Вскоре я набрел на другой источник, и это меня ободрило; я боялся, что недостаток воды заставит меня сдаться. Я нарезал несколько прутьев в кустарниках на дне оврага, и на следующее утро устроил себе род шалаша, чтобы показать им, что и у меня есть крыша над головой. К ночи следующего дня хижина их была готова. Погода с каждым днем становилась жарче, и я находил очень утомительным лазать два или три раза в день в овраг за каждым глотком воды. Я решил перенести свое жилище на дно оврага.
   Я знал, что могу собирать в носовой платок и шапку достаточное количество яиц, чтобы питаться в течение двух или трех дней; так я и сделал. Дня через два шалаш был окончен и оказался очень удобным. Я был вполне доволен и решил, что буду жить отшельником -- все было лучше, чем подчинение твоему отцу.
   Вскоре выяснилось, как умно поступили мои товарищи, выбрав начальником твоего отца. Они воображали, что птицы останутся на острове и будут служить им постоянным пропитанием. Твой отец, так долго проживший в Чили, был несравненно опытнее. Он знал, что через несколько недель птицы улетят, и указал своим товарищам на то, как необходимо запастись надолго провизией. Он знал, что можно сохранять мясо без соли, как это делают на материке, и научил их сушить птиц на солнце. Таким образом, пока я сидел на дне оврага, они наготовили и насушили птиц в большом количестве. Удочки из птичьих жил были тоже его изобретением; твоя мать сама связывала их. Благодаря твоему отцу, товарищи мои оказались вполне обеспеченными, когда птицы улетели. Я же остался не при чем.
   На третий день после отлета птиц я так проголодался, что когда нашел мертвую птицу, то накинулся на нее и с удовольствием съел. Воображая, что товарищи мои находятся в таком же бедственном положении, я стал наблюдать за ними из-за утесов, но не заметил никаких признаков беспокойства. Мать твоя спокойно сидела на пороге хижины и разговаривала с твоим отцом и с капитаном. Двое или трое из их товарищей занимались ловлей рыбы. Я удивился, откуда они достали удочки, но вместе с тем решил, что они, вероятно, питаются исключительно рыбой. Мне это, однако, не помогало -- я умирал с голода, а голод победит какую угодно человеческую гордость. На пятый день я подошел к утесу, где один из моряков удил рыбу, и, поздоровавшись с ним, попросил чего-нибудь поесть.
   -- Я не могу помочь тебе, -- ответил он, -- потому что не имею права. Обратись к м-ру Генникеру, он теперь начальник. Видишь, как безумно с твоей стороны бунтовать, вот к чему это привело тебя!
   -- Что ж, если бы не ужение рыбы, вам было бы не лучше моего!
   -- Ну нет, гораздо лучше: у нас провизии много, и этим мы обязаны м-ру Генникеру. Рыбу мы ловим только на подмогу!
   Это меня сильно поразило; но делать было нечего. Я не в состоянии был больше голодать и потому отправился к тому месту, где стояли капитан и твой отец, и с напускным спокойствием объявил им, что я вернулся и хочу присоединиться к моим товарищам. Капитан взглянул на меня и обратился к твоему отцу, который ответил, что без общего согласия он ничего не может сделать и посоветуется со своими товарищами, когда они соберутся к обеду. Я обезумел от голода, который еще сильнее разыгрался при виде двух больших рыб, жарившихся на угольях очага под наблюдением твоей матери. Но делать было нечего; я сел в некотором отдалении, с нетерпением ожидая возвращения остальных и решения моей судьбы. Гордость моя была совершенно уничтожена, и я готов был согласиться на какие угодно условия. Часа через два все собрались к обеду. Я сидел и завидовал каждому куску, который они глотали. Наконец, они кончили, и после непродолжительного совещания с ними отец твой обратился ко мне.
   -- Джаксон, -- сказал он, -- вы покинули нас в такую минуту, когда нам приходилось очень трудно. Теперь, когда мы кончили черную работу и устроились довольно удобно, вы хотите присоединиться к нам и разделить с нами плоды наших трудов. Товарищи мои и я пришли к следующему заключению: так как вы не помогли нам, когда мы в вас нуждались, то, присоединившись к нам теперь, вам придется работать больше нас, чтобы наверстать потерянное вами время. Мы примем вас в наше общество, но на одном лишь условии. В течение всего этого года, до прилета птиц на остров, на вас будет лежать обязанность каждый день приносить из оврага столько дров, сколько понадобится. Если вы на это согласны, то можете присоединиться к нам. Само собою разумеется, вы обязаны подчиниться всем правилам, которые выработало наше товарищество. Вот наши условия, теперь решайте, как вам угодно!
   Нечего и говорить, что я с радостью на все согласился и еще более обрадовался, когда передо мной поставили остатки обеда. Я ел с такой поспешностью, что чуть не подавился.
   Утолив голод, я стал размышлять о поставленных мне условиях, и кровь закипела во мне при мысли, что я как бы стал рабом остальных и должен так много работать ежедневно. Я забыл, что того требовала справедливость и что я лишь буду зарабатывать свою часть пропитания, в заготовлении коего не участвовал. Сердце мое еще более наполнялось горечью и злобой по отношению к твоему отцу, и я поклялся отомстить ему, как только представится случай. Но делать было нечего. Каждый день я брал топор и веревку, нарубал большую охапку дров и приносил ее к хижине. Это была тяжелая работа и занимала все время от завтрака до обеда. Капитан каждый раз осматривал дрова и наблюдал за тем, чтобы я приносил их количество, достаточное на целый день.
  

ГЛАВА IX

   Так кончился год, в течение которого я работал, как было условлено. Наконец, снова появились птицы, и когда мы кончили наш годовой запас, меня освободили от возложенного на меня тяжелого труда, и мне осталось только разделить работу других.
   Главным предметом наших разговоров был вопрос о том, сколько времени нам придется пробыть на острове. Мы с замиранием сердца смотрели на океан в надежде увидеть корабль, но напрасно. До сих пор нас поддерживала надежда, но по мере того как она исчезала, на лицах появлялось уныние. Твои родители были душой и поддержкой нашего маленького общества. Они придумывали развлечения или рассказывали трогательные истории, чтобы как-нибудь сократить длинные вечера. К твоей матери все относились с большим уважением, которое она вполне заслуживала. Я редко подходил к ней. Она не скрывала своей антипатии ко мне, основанной, я полагаю, на моих отношениях к ее мужу. Теперь, став на равную ногу с остальными, я был весьма с ним дерзок, но он никогда не выходил из себя. Первым выдающимся событием нашей жизни была смерть наших двух товарищей. С разрешения твоего отца, плотник и один из матросов отправились на разведку вглубь острова, захватив с собою провизию на неделю. На обратном пути они почувствовали сильную жажду и, не находя воды, попробовали утолить ее какими-то ягодами. Ягоды эти оказались сильным ядом, и они вернулись совершенно больными. Промучавшись несколько дней, они умерли. Этот случай очень взволновал нас и нарушил однообразное течение нашей жизни. Мы похоронили их под высоким утесом. Через три месяца исчез второй матрос; когда стали его искать, то нашли его одежду на скалистом берегу моря. Очевидно, он купался и утонул: он великолепно плавал, но, вероятно, увлекся и зашел слишком далеко, или же его схватила акула. Теперь нас осталось четверо -- твой отец, капитан, подшкипер и я. Но ты, верно, устал, -- прервал Джаксон свой рассказ, -- я остановлюсь и когда-нибудь в другой раз доскажу тебе конец!
   Я хотя и не устал, но, видя, что Джаксон сам утомлен, не возражал, и мы оба легли спать. Когда я читал библию, меня очень смущали цифры; я совсем не понимал, что они значат, т. е. не мог себе представить то количество, которое они выражали. Что значило, например, шестьдесят или семьдесят? Я спросил у Джаксона объяснения по этому поводу.
   -- Когда-нибудь я объясню тебе, -- ответил он, -- но так как я слеп, мне нужно иметь что-нибудь в руках, чтобы научить тебя считать.
   Вспомнив, что я видел множество маленьких раковин на утесах, близ той лужицы, где мы купались, я набрал их, сколько мог, и принес их Джаксону. С помощью их он научил меня считать до тысячи, а затем приступил к сложению и вычитанию, которые дали мне некоторое понятие и об умножении, и делении. Это занятие было для меня новым источником наслаждения и забавляло меня в течение трех недель. Когда же мне показалось, что Джаксон научил меня всему, чему мог при его слепоте, я бросил раковины и начал мечтать о чем-нибудь новом. Я вспомнил, что никогда не заглядывал в книгу, которая все еще лежала на полке, и спросил у Джаксона, отчего он мне ее никогда не показывал.
   -- Возьми ее, -- ответил он, -- ты о ней не спрашивал, а я про нее забыл.
   -- Но раньше я несколько раз просил вас об этом и вы настойчиво требовали, чтобы я не открывал ее. Отчего?
   -- Я тебя тогда не любил и думал, что тебе доставит удовольствие разглядывать ее. Вот и вся причина. Она принадлежала тому бедняге, который утонул!
   Я взял книгу -- это была Естественная История Мавора, насколько я помню. Во всяком случае это была история животных и птиц с картинками и объяснениями. Удивление и восторг мои были неописуемы. Я никогда в жизни не видел картинок, не знал о существовании таковых. Я поворачивал страницу за страницей в состоянии какого-то опьянения, едва успевая разглядеть их.
   Несколько часов подряд я переворачивал листы, не останавливаясь ни на одном из зверей в особенности, но, наконец, немного пришел в себя и начал рассматривать льва. Какой неистощимый источник удовольствия лежал передо мной! Я забросал Джаксона вопросами. Ему пришлось рассказать мне все, что он знал про страны, где водятся эти животные, и описать мне их нравы. Ландшафты, на которых изображены звери, рождали в голове моей новые мысли и впечатления. На одном из них была изображена пальма; я описал ее Джаксону и попросил его рассказать мне про нее. Было уже совсем темно, когда я лег спать, положив свое вновь приобретенное сокровище рядом с собой. Я читал про льва в Св. Писании и теперь все это вспомнил; вспомнил также и о медведе, который съел детей, смеявшихся над пророком Елисеем, и решил, что на следующий день начну чтение с описания медведя.
   Книга эта занимала меня в течение двух месяцев; я даже забросил на время Евангелие и молитвенник. Иногда мне казалось невероятным все, что я читал в этой книге, но когда я дошел до описания птиц, посещавших наш остров, то нашел его настолько точным, что более уже ни в чем не сомневался.
   Больше всего занимали меня две картинки. Одна из них изображала кур и павлина; на заднем плане ее красовался коттедж, несколько человеческих фигур и пейзаж, представлявший деревенскую жизнь в Англии -- моей родине. На другой нарисован был великолепный дом и чудный экипаж, запряженный четверней. Книга эта сделалась моим сокровищем; я прочел ее бесконечное число раз и почти выучил наизусть. За все это время я ни разу не просил Джаксона продолжать свой рассказ, но теперь, когда любознательность моя была до некоторой степени удовлетворена, снова обратился к нему. Он, как всегда, очень неохотно согласился, но я настаивал, -- и ему пришлось уступить.
   -- Итак, -- сказал он, -- нас осталось только четверо, не считая твоей матери. Здоровье подшкипера было в очень плохом состоянии. Бедняга страшно тосковал. У него осталась в Англии молодая жена, и он, по-видимому, ужасно боялся, что она выйдет замуж, не дождавшись его возвращения. Тоска его кончилась полным истощением, которое через несколько месяцев свело его в могилу. Он умер очень тихо и отдал мне свои запонки и часы с просьбой передать их жене, если мне когда-нибудь удастся вернуться в Англию. Вряд ли она получит их когда-либо!
   -- Где они? -- спросил я Джаксона, вспомнив, как он поднимал доску под своей постелью.
   -- Они в сохранности, и когда нужно будет, я покажу тебе, где их найти!
   Ответ этот вполне удовлетворил меня, и я просил Джаксона продолжать рассказ.
   -- Мы похоронили товарища под утесом, рядом с двумя остальными. Теперь нас оставалось трое. Три месяца спустя родился ты. Отец твой и мать были очень счастливы рождением сына; они уже были женаты пять лет и до сих пор не имели детей. Я должен заметить, что смерть наших товарищей очень сблизила оставшихся.
   Твои родители и капитан стали обращаться со мной гораздо ласковее; я отвечал тем же, насколько позволяли мои чувства, но все же не мог вполне преодолеть моей нелюбви к твоему отцу.
   Прошло еще шесть месяцев; ты рос и быстро развивался, когда несчастная случайность... -- Джаксон замолчал и закрыл лицо руками.
   -- Продолжайте, -- сказал я, -- я знаю, что так или иначе все умерли!
   -- Правда. Отец твой в один прекрасный день исчез. Он отправился на утес удить рыбу, и когда меня послали звать его к обеду, я нигде не мог его найти. По всем вероятиям, ему попалась крупная рыба, с которой он не мог справиться, и он упал в воду, где его схватили акулы. Это было ужасно! -- прибавил Джаксон, снова закрыв лицо руками.
   -- Я полагаю, что всякий разумный человек выпустил бы удочку из рук, вместо того, чтобы дать стянуть себя в воду. Объяснение это кажется мне весьма странным!
   -- Быть может он и поскользнулся, -- ответил Джаксон, -- кто знает? Мы могли только делать предположения. Мы искали везде, но безуспешно, и поиски наши кончились другой катастрофой, а именно гибелью самого капитана. Говорят, несчастье никогда не приходит одно -- в данном случае пословица вполне оправдалась!
   -- Как же он умер? -- серьезно спросил я Джаксона. Я начинал сильно сомневаться в правдивости его слов.
   -- Он был со мной в овраге и упал с высокого утеса. Он так расшибся, что умер через полчаса!
   -- Что же вы сделали?
   -- Что же мне было делать? Мне оставалось только пойти к твоей матери и сообщить ей о случившемся. Она уже и так наполовину обезумела от горя -- смерть твоего отца сильно потрясла ее, -- теперь же пришла в полное отчаяние. Капитан был ее другом, а меня она терпеть не могла.
   -- Продолжайте, пожалуйста, -- сказал я.
   -- Я делал все возможное, чтобы облегчить участь твоей матери. Нас оставалось только трое -- она, я да ты. Тебе было уже около трех лет. Твоя мать и прежде ненавидела меня, теперь же ненависть ее увеличивалась с каждым днем. Она не могла забыть смерти твоего отца, к которому была глубоко привязана, страшно тосковала и через шесть месяцев умерла. На острове остались ты да я. Теперь ты знаешь все -- и, пожалуйста, не расспрашивай меня больше об этом!
  

ГЛАВА X

   Джаксон откинулся на постель и умолк. Я тоже молчал, размышляя о всем, что он мне рассказал. Подозрения мои насчет его правдивости все увеличивались. Мне не нравилась та поспешность, с какой он закончил свой рассказ. Последнее время я положительно начинал чувствовать влечение к Джаксону и относился к нему все более и более доброжелательно, но теперь в душу мою вкралось сомнение, и прежнее чувство неприязни вновь проснулось во мне. Выспавшись, однако, за ночь, я пришел к заключению, что сужу его слишком строго, и так как ссориться с ним было бы глупо, то наши отношения остались по-прежнему дружелюбными, тем более, что сам он становился все сердечнее и добрее ко мне. Однажды я читал ему описание обезьяны, в котором было сказано между прочим, что это животное любит спиртные напитки и часто напивается допьяна. При этом я почему-то вспомнил, что не сообщил еще Джаксону о бочонке, прибитом к берегу вместе с ящиком. Джаксон очень заинтересовался им и объяснил мне, как пробуравить в нем дырку и затем заткнуть ее колышком. Любопытство мое было возбуждено, и я немедленно отправился к тому месту, где лежал бочонок. По совету Джаксона, я захватил с собой ковшик. Пробуравив две дырочки, я увидел, что жидкость, вытекавшая из отверстия, была коричневого цвета и с очень сильным запахом, который так ударил мне в голову, что я пошатывался, возвращаясь к хижине. Я сел на камень отдохнуть и попробовал жидкость. Мне показалось, что я проглотил огонь. "Неужели это то, что Джаксон называет водкой? -- подумал я. -- Кто же в состоянии это выпить?" Я проглотил не более столовой ложки, но так как надышался винными парами, нацеживая жидкость из бочонка, то голова моя сильно кружилась. Я лег на утес, закрыл глаза и заснул. Когда я проснулся, солнце близилось к закату. Голова у меня сильно болела. Сначала я не мог сообразить, где я нахожусь, но, увидя ковшик с жидкостью рядом со мной, вспомнил все, что произошло; тогда я встал и поспешил домой. Подходя к хижине, я услышал голос Джаксона.
   -- Это ты, Франк?
   -- Я!
   -- Что тебя задержало так долго? Как ты напугал меня. Прости, Господи: я уже думал, что случилось несчастье, и что мне придется умереть с голоду!
   -- Почему вы это думали?
   -- Ты мог как-нибудь погибнуть, и тогда мне, конечно, пришлось бы умереть. Мысль остаться здесь одному была ужасна!
   Мне пришло в голову, что все его волнение касалось лично его. Он ни разу не упомянул о том, что пожалел бы меня, если бы со мной случилось несчастье. Но я ничего не сказал и просто сообщил ему о случившемся, прибавив при этом, что то, что содержит в себе бочонок, очевидно, негодно для питья.
   -- Ты принес мне немного этой жидкости? -- резко спросил Джаксон.
   -- Вот! -- сказал я и подал ему ковш.
   Он понюхал жидкость, поднес ее к губам, отпил почти стакан и перевел дух.
   -- Какая прелесть! -- сказал он. -- Это чудный, старый ром, ничего вкуснее мне не приходилось пить! Какой величины бочонок?
   Я описал его, как сумел.
   -- Этого хватит надолго! -- сказал он.
   -- Неужели вы в состоянии пить эту гадость? -- спросил я.
   -- Конечно, но это полезно только для взрослых; для детей это смерть. Обещай, что никогда не выпьешь ни капли!
   -- Вам нечего бояться, -- ответил я, -- я выпил глоток и обжег себе рот!
   -- Вот это хорошо! -- сказал Джаксон, хлебнув еще раз. -- Ты не дорос еще до этого. Теперь я пойду спать -- пора. Неси за мной ковш и поставь около меня -- да смотри не пролей!
   Он дополз до своей постели. Я поставил около него ковш и сам лег на свое место, хотя мне и не хотелось спать.
   Сначала Джаксон лежал довольно тихо, но я слышал, как он от времени до времени брался за ковш и отпивал глоток жидкости.
   Вдруг он запел какую-то матросскую песню. Я очень удивился, но мне она понравилась. Я в первый раз услышал мелодию. У него был хороший голос и верный слух. Когда он умолк, я попросил его продолжать.
   -- Ага! -- весело сказал он. -- Ты любишь песни, мальчуган! Хорошо, я тебе их много спою; уже давно я не пел; а когда-то этим славился! Теперь я опять могу петь: есть чем повеселить душу!
   Меня очень удивило его веселое настроение, но, вспомнив все, что он рассказывал мне о своей слабости к вину, я решил, что эта веселость и была причиной его любви к пьянству, и в душе стал относиться к нему более снисходительно. Как бы то ни было, песни его мне нравились. Он пел их одну за другою в течение трех или четырех часов, но голос его становился все более хриплым, и, наконец, он замолк и вскоре громко захрапел. Я долго еще не мог заснуть, но, наконец, тоже забылся. Проснувшись на другое утро, я увидел, что он все еще спит. Я позавтракал один, пошел на утесы и сел, устремив взоры на горизонт. Через час я вернулся. Джаксон все еще храпел. Я решился разбудить его. Сначала мне это не удавалось, но, наконец, он открыл глаза и сказал:
   -- Моя вахта! Уже?
   -- Вставайте! -- сказал я. -- Пора!
   Он молчал, точно не узнавая моего голоса.
   -- Я ничего не вижу, отчего это? -- спросил он, наконец.
   -- Как отчего? Точно вы не знаете, что вы сделали, Джаксон! -- отвечал я ему удивленный.
   -- Да, да, теперь припоминаю. Есть ли там еще что-нибудь в ковше?
   -- Ни капли. Должно быть, вы все выпили.
   -- Да, да, конечно. Дай-ка мне воды, мой милый мальчик, я умираю от жажды!
   Я пошел за водой. Он выпил всю кружку и попросил еще.
   -- Не хотите ли вы поесть?
   -- Есть? Ну, нет -- я ничего не могу есть. Дай мне пить, -- и он протянул руку к кружке.
   Я заметил, что рука его трясется и дрожит, и обратил на это его внимание.
   -- Да, это всегда бывает после попойки. А славно я выпил вчера! Много лет уж так не наслаждался; но там еще много рому. Ты бы дал мне еще немножко, Франк, мне надо опохмелиться. Только два или три глотка, не больше, то есть до ночи не больше. А очень я вчера шумел?
   -- Вы спели несколько песен, которые мне очень понравились.
   -- Я рад, что они тебе понравились. Когда-то я считался хорошим певцом. Да, кабы я не был таким "добрым товарищем", я бы не превратился в пьяницу. Пойди, милый, принеси мне еще немного рому на дне ковша -- больше мне пока не нужно!
   Я пошел к бочонку, налил столько, сколько он просил, и принес. Джаксон выпил все сразу и через несколько минут совершенно пришел в себя, попросил есть и начал рассказывать разные веселенькие истории из своей прежней жизни. День прошел очень приятно. Когда наступил вечер, Джаксон сказал:
   -- Ну, Франк, тебе, наверное, хочется, чтобы я спел еще несколько песен. Так сходи же к бочонку и принеси мне побольше рому, тогда я буду петь, сколько тебе угодно.
   Я исполнил его просьбу. Мне хотелось позабавиться, как и в прошлую ночь. На этот раз Джаксон поступил весьма предусмотрительно. Он улегся в постель ранее, чем начать пить. Проглотив порядочную порцию рому, он спросил меня, какие мои любимые песни. Я сказал ему, что мне трудно ответить, так как я вообще никогда не слыхал пения.
   -- Напомни мне, что я пел прошлую ночь! Я объяснил ему, насколько мог.
   -- Ага! Это все матросские песни; теперь я спою что-нибудь получше!
   Подумав немного, он запел очень красивую, трогательную песню. Старик был пока еще трезв, но по мере того, как он пил, голос его становился все более хриплым, и, наконец, пьяница отказался продолжать и начал браниться. Потом он замолчал. Я думал, что мой компаньон спит, но вдруг услышал, как он бормочет что-то про себя. Я стал прислушиваться.
   -- Какое тебе дело до того, где я достал их? Вот они! Не желаете ли купить их, старый Мойша? -- После небольшой паузы он продолжал: -- Это бриллианты чистейшей воды, я это наверно знаю, не старайся меня надуть, старый жид! Как они попали ко мне? Это не твое дело! Вопрос только в том, желаешь ли ты дать за них настоящую цену? Не желаешь? Ну, хорошо, так прощай! Нет, я не вернусь, старый вор... Нет, я не вернусь, старый вор...
   Затем последовало несколько ругательств, и Джаксон умолк, но вскоре опять заговорил:
   -- Кто может доказать, что эти бриллианты принадлежали Генникеру?
   Я привстал, услыхав имя моего отца, и, удерживая дыхание, ждал, что будет дальше.
   -- Нет, нет, -- говорил Джаксон, -- он умер, и тело его съедено рыбами. Мертвые не говорят! И она умерла, и капитан -- все умерли, да, все! -- Он тяжело вздохнул и умолк.
   Начинало светать, и я мог разглядеть лежащую фигуру моего бывшего хозяина, и он больше не говорил и тяжело дышал. Когда солнце взошло, я поднялся с постели и взглянул на Джаксона. Он лежал на спине. На лбу его выступили крупные капли пота; руки были сжаты. Старик хотя спал, но по лицу его пробегали судорожные движения -- видно было, что он сильно страдает. По временам спящий тяжело вздыхал; губы шевелились, но не произносили ни одного звука. Я заметил, что ром не весь был выпит. Около трети ковша оставалось нетронутой.
  

ГЛАВА XI

   Я вышел из хижины, сел на свое обычное место и погрузился в раздумье, вспоминая все, что слышал ночью. Джаксон говорил про какие-то бриллианты и сказал, что они принадлежали Генникеру, т. е., очевидно, моему отцу. Я знал из его же рассказов, что бриллианты имеют большую ценность, и, вспомнив о том, что под постелью у него что-то спрятано, решил, что он, вероятно, неправильно себе их присвоил. Я вспомнил также все, что говорит Джаксон о смерти моих родителей и капитана, его минутное смущение и радость, когда он, наконец, дошел до конца своего рассказа. Подумав еще немного, я пришел к убеждению, что он говорил неправду, что тут была какая-то тайна, которую необходимо было разъяснить. Но как этого достичь? Было одно средство. Крепкий напиток развязывал ему язык. Я решил напаивать его допьяна и таким образом постепенно выведать истину. Вернувшись в хижину я без особого труда разбудил Джаксона.
   -- Как вы чувствуете себя сегодня утром?
   -- Не очень-то хорошо!
   -- Неужели? Однако вы спели несколько хорошеньких песен!
   -- Помню, -- сказал он, -- но под конец я заснул!
   -- Да, вы не хотели больше петь и громко захрапели!
   Джаксон встал. Я дал ему поесть. Целый день мы говорили о музыке, и я напевал мелодию, которая так понравилась мне ночью.
   -- Ты недурно запомнил напев. У тебя должен быть хороший слух. Ты пробовал когда-нибудь петь?
   -- Нет! -- ответил я.
   -- Попробуй теперь. Я спою тебе песню, а ты повтори ее за мной. Очень хорошо! -- сказал он, когда я исполнил его желание. -- Теперь попробуем объем твоего голоса!
   Джаксон пропел гамму, и я повторил' ее за ним.
   -- У тебя высокий голос -- выше моего. Теперь я дам тебе первый урок.
   Весь этот день мы занимались пением, но с перерывами, так как Джаксон не позволял мне для начала утомлять свой голос. С наступлением вечера он попросил принести ему рому. Я взял три пустых бутылки, найденных в ящике, наполнил их жидкостью и принес ему. Он заткнул их тряпочками и поставил около своей постели.
   -- Так будет удобнее, -- сказал он. -- Я могу наливать в ковшик, сколько мне нужно. К тому же, я хочу немного разбавлять ром водой; оно, хотя и не так вкусно, но зато надолго хватит, и меня не будет клонить ко сну. Да, не думал я, что мне будет послано такое утешение после всех моих страданий. Теперь я мирюсь с мыслью оставаться здесь. Пойди принеси мне воды в ковше!
   Ночью Джаксон опять пел песни и пил ром, пока не опьянел, а потом заснул и не говорил ни слова. Я был разочарован, так как сам не спал в надежде услыхать что-нибудь. Слишком долго было бы рассказывать обо всем, что произошло в течение следующего за этим месяца. За все это время Джаксон редко говорил во сне, или когда был пьян, а если и говорил, то я ничего не мог разобрать. Днем он продолжал давать мне уроки пения, и я делал большие успехи. Вечером он снова напивался и довольно скоро засыпал. Я заметил, что такое излишество имело дурное влияние на его здоровье: он стал очень бледен и угрюм. Я скрывал от него свои чувства, которые, очевидно, опять изменились к худшему со времени моих последних открытий и зародившихся подозрений. Мне нужно было узнать истину, и я решился терпеливо выждать в надежде, что, проговорившись раз, он будет говорить еще. Я не ошибся в своих расчетах. Однажды вечером, когда он выпил свою порцию и улегся спать, я заметил в нем какое-то беспокойство. Он долго ворочался на своей постели и, наконец, пробормотал:
   -- Капитан Джемс? Ну, что же вы хотите сказать о капитане Джемсе?
   У меня мелькнула мысль, что он, может быть, ответит на вопрос.
   -- Как же он умер? -- спросил я тихим, но внятным голосом.
   -- Как умер? -- ответил Джаксон. -- Он свалился с утеса. Да, свалился! Никто не может сказать, что я его тронул! -- Он помолчал немного и затем продолжал: -- Она всегда говорила, что я убил их обоих, но это неправда -- только одного. Да -- одного, в этом я признаюсь, но я ненавидел его не за его бриллианты -- нет, нет! Если ты говоришь о его жене, -- да -- любовь и ненависть!
   -- Так ты убил его из любви к его жене и ненависти к нему самому?
   -- Да, да, это правда, но кто ты, что все это угадал? Кто ты? Я убью тебя!
   Он поднялся на своей постели, проснувшись от своего же сна и, вероятно, от звука моего голоса.
   -- Кто здесь говорил? Франк Генникер, ты говорил? Я не ответил, представился спящим и громко захрапел.
   -- Не может быть, чтобы это был он. Он крепко спит. Создатель! Какой сон!
   Он опять улегся, приложил бутылку ко рту и стал из нее пить, о чем я догадался по звуку переливающейся жидкости. Затем все опять успокоилось.
   Наконец-то, я узнал истину. Кровь закипела во мне при мысли, что он убил моего отца.
   -- Не убить ли мне его самого, сейчас, пока он спит? -- подумал я. -- Нет этого я не сделаю. Я обвиню его в убийстве, когда он проснется, и тогда уже уничтожу его! Но это будет подло! ? Он слеп и беспомощен!
   Я начал успокаиваться, вспомнив слова Библии, где было сказано, что мы должны платить за зло добром. Вспомнил, что когда достиг до этого места с Джаксоном, то спросил его, почему нам велено так поступать, и он объяснил мне. Когда же мы прочли: "Мне отмщение и Аз воздам", он сказал, что наказание будет после, и что мы не должны следовать еврейскому закону: око за око, зуб за зуб. Эту часть Библии он объяснил мне очень хорошо и этим спас меня от убийства в эту ночь. Но я все же был очень взволнован. Я чувствовал, что не в состоянии буду относиться к нему по-прежнему, и думал без конца, до тех пор, пока не заснул, как убитый. Незадолго до рассвета я проснулся, мне послышался слабый крик; я прислушался, но все было спокойно, и я опять заснул. Было уже совсем светло, когда я встал. Я посмотрел в сторону, где лежал Джаксон, но его не было -- постель была пуста. Я очень удивился и, вспомнив крик, который слышал ночью, бросился вон из хижины. Я осмотрелся кругом, но моего товарища нигде не было видно. Тогда я подошел к краю плоского утеса, на котором стояла хижина. Подумав, что он, вероятно, спьяна упал в пропасть, я заглянул вниз, но ничего не увидел.
   -- Он, должно быть, пошел за водой! -- решил я и бросился к углу утеса, где пропасть была еще гораздо глубже. Тогда я, наконец, увидел его.
   Джаксон лежал на дне пропасти без движения и без признаков жизни. Итак, я не ошибся. Я сел ошеломленный. Еще так недавно я обдумывал, как убить его, и вот он лежит передо мной мертвый, без всякого моего в том участия.
   -- Мне отмщение и Аз воздам! -- вырвалось из моих уст. Я долго сидел в раздумье, но вдруг мне пришло в голову, что он может быть еще не умер.
   Я сбежал вниз по утесу и, карабкаясь по скалам, едва переводя дыхание, добежал до того места, где лежал Джаксон.
   Он громко стонал.
   Я стал перед ним на колени.
   -- Джаксон! -- сказал я. -- Вы очень ушиблись?
   Все мои дурные чувства к нему испарились, когда я увидел его в таком положении. Губы его шевелились, но он не мог произнести ни слова! Наконец, старик с трудом прошептал: "Воды!"
   Я бросился к хижине и принес полный ковш воды, налив туда немного рому. Джаксон проглотил несколько капель и как будто бы начал оживать. Он представлял из себя страшное зрелище. Кровь текла из раны на голове и заливала ему лицо и бороду. Я не знал, каким образом перенести его в хижину. Нести несчастного по неровным скалам, по которым я лез, чтобы добраться до него, было почти немыслимо, другая же дорога была еще длиннее и не менее трудна. Понемногу он приходил в себя. Я дал ему еще воды. Страшно было смотреть на старика, его потухшие зрачки, бескровные губы, лицо и бороду, покрытые запекшеюся кровью, -- все это было ужасно.
   -- Можете вы добраться до хижины, если я помогу вам? -- спросил я его.
   -- Я никогда не доберусь до нее! -- с трудом проговорил он. -- Дай мне умереть здесь!
   -- Но ваша рана не очень глубока!
   -- Я ее не чувствую! -- ответил он, еле выговаривая каждое слово. -- Но мой бок, у меня внутреннее кровоизлияние, и я весь разбился!
   Я взглянул на его бок и увидел, что весь он почернел и опух. Я дал ему еще воды; больной жадно выпил ее, и я побежал к хижине, чтобы принести еще. Когда, наполнив две бутылки и прибавив туда опять немного рому, я вернулся к Джаксону, то он казался несколько в лучшем состоянии, и у меня мелькнула надежда, что еще, может быть, есть надежда на выздоровление. Я сказал ему это, чтобы подбодрить его.
   -- Нет, нет, -- ответил несчастный, -- мне осталось жить лишь несколько часов, я это чувствую. Дай мне умереть здесь, и умереть спокойно.
   Затем Джаксон впал в почти бессознательное состояние.
   Я сидел рядом с ним и ждал, пока он не придет в себя.
   Так мне пришлось просидеть более часа в страшном смущении, до такой степени все происшедшее за столь короткий промежуток времени сильно взволновало меня.
  

ГЛАВА XII

   Джаксон умирал, и я думал о том, как бы добиться от него правды. Я боялся, что он умрет, не рассказав мне ничего, кроме подслушанного мною во время его бреда. С большим нетерпением прождал я еще час, но, наконец, не вытерпел и, наклонившись к нему, спросил, как он себя чувствует. Старик тотчас же ответил:
   -- Мне лучше, внутреннее кровоизлияние, кажется, прекратилось, но все-таки я жить не могу. Бок у меня проломлен, и ни одного ребра не осталось целым. Спинной хребет также сломан -- я не могу двинуть ногами и не чувствую их. Я могу прожить еще несколько часов и благодарю Бога за это, -- хотя этого и слишком мало для искупления всей моей жизни. Но с помощью Божией все возможно!
   -- В таком случае, -- сказал я, -- скажите мне всю правду относительно смерти моего отца и всех остальных. Я, впрочем, уже знаю, что вы убили моего отца. Вы сами это сказали вчера ночью, во сне!
   Помолчав немного, Джаксон заговорил:
   -- Я рад, что ты знаешь это! Я скажу тебе все: признание есть знак раскаяния. Ты, конечно, должен меня ненавидеть и будешь ненавидеть мою память, но взгляни на меня, Франк, и сознайся откровенно, что меня можно скорее жалеть, чем ненавидеть. "Мне отмщение и Аз воздам", -- сказал Господь. -- Посмотри на меня -- я здесь, отрезанный от мира, который я так любил, слепой и искалеченный. Вскоре я должен предстать пред лицом карающего Бога и получить вечное осуждение за мои грехи. Разве я не достоин сострадания? Я не мог не согласиться с ним.
   -- Я рассказал тебе всю правду до той минуты, когда твои родители появились на нашем корабле, и когда началась та страшная буря, которая нас погубила. Дай мне выпить воды! Корабль наш кидало во все стороны, и волны беспрерывно перекатывались через борт. Люки были закрыты, и жара была страшная. Когда я не стоял на вахте, то сходил вниз и искал удобного места, где бы завалиться спать. Перед каютной переборкой, на стороне штирборта, капитан устроил род камеры, где сохранялись запасные паруса. Этот уголок я и выбрал себе для спанья. Каюта же твоих родителей находилась по другую сторону перегородки. Вследствие сильной качки, в досках образовались щели, так что я мог видеть почти все, что делалось в каюте, и слышать каждое слово. Я убедился в этом в первую же ночь, когда свет проник через щели в досках и осветил ту темноту, в которой я находился. Как-то раз я был на вахте от шести до восьми и рано лег спать. Часов в девять отец твой вошел в каюту. Мать твоя уже лежала в постели, и когда он начал раздеваться, она спросила:
   -- Тебя очень беспокоит этот пояс, милый друг?
   -- Нет! Я к нему привык. Я не сниму его, пока погода не изменится. Кто может знать, что случится?!
   -- Ты думаешь мы в опасности?
   -- Едва ли, но буря все же очень сильна, а судно старое и не крепкое. Дня через два погода может измениться к лучшему, но, во всяком случае, раз дело идет о значительных ценностях, которые мне не принадлежат, надо принять все меры предосторожности!
   -- Конечно! Как бы я желала скорее добраться до дома и вручить моему отцу его бриллианты. Но все в руках Божьих!
   Я заглянул в одну из щелей и увидел, что твой отец снимает с себя пояс из мягкой кожи, простеганной вдоль и поперек маленькими квадратиками. Очевидно, в каждом из них зашит был бриллиант. Затем он погасил свечку, и разговор прекратился, но я слышал достаточно. Итак, отец твой носил на себе большие сокровища, целое состояние. Если бы оно попало в мои руки, то дало бы мне возможность выбраться из настоящего моего положения, вернуться в Англию и выйти в люди. Таким образом, к чувствам ненависти, которые уже и так возбуждал во мне твой отец, прибавилось еще чувство алчности -- страсть, не менее сильная и побуждающая ко всем дурным поступкам. Но я должен теперь остановиться.
   Джаксон выпил глоток воды и затих.
   Так как я еще ничего не ел в этот день, то воспользовался этим, чтобы сходить в хижину, обещав скоро вернуться.
   Я вернулся через полчаса и принес с собой Библию и молитвенник, так как мне пришло в голову, что Джаксон, может быть, попросит меня почитать ему, когда кончит свою исповедь. Он тяжело дышал, но мне показалось, что он заснул. Я не стал будить его. Глядя на него, я вспомнил его вопрос, "не достоин ли он сожаления?", и должен был признаться, что -- да. Я спрашивал себя, в состоянии ли я простить человеку, который убил моего отца, и, подумав немного, решил, что могу. Разве он недостаточно уже наказан? Разве искупление уже не наступило? Я посмотрел на его безжизненную руку, и сердце мое сжалось при мысли, что в этом виновен я, несовершеннолетний еще юноша.
   Наконец он заговорил:
   -- Ты здесь, Франк?
   -- Да, здесь!
   -- Я, кажется, поспал немного?
   -- Как вы себя чувствуете? -- спросил я его ласково.
   -- Я чувствую, что бок мой еще больше онемел. Скоро наступит омертвение. Но дай мне кончить мою исповедь. Я хочу облегчить свою душу. Я могу умереть сегодня ночью или завтра и хочу покончить с этим. Подойди поближе, чтобы я мог тише говорить, тогда я буду в состоянии больше рассказывать!
   Я пододвинулся к нему.
   -- Ты знаешь, как мы очутились на этом острове, и как я начал с того, что взбунтовался. Когда впоследствии я примкнул к другим и занял равное с ними положение, ненависть моя к твоему отцу как будто бы затихла на время, и я уже не думал о том, чтобы причинить ему вред. Но это продолжалось недолго.
   После стольких смертей, когда капитан, твои родители и я остались одни на острове, во мне вновь возгорелись старые чувства, и я решил так или иначе избавиться от твоего отца. Я ждал только удобного для того случая. Твоя мать чувствовала отвращение к сушеной птице, и мы по очереди ходили по утрам ловить для нее рыбу. Я решил, что единственной минутой для приведения в исполнение моего ужасного замысла было именно то время, когда отец твой пойдет на утес. Я спрятался вблизи его и, улучив минуту, когда он заглянул вниз, чтобы посмотреть, показалась ли рыба на поверхности воды, подкрался к нему и столкнул его в море. Я знал, что он не умеет плавать. Еще минута, и я увидел, что он, после нескольких судорожных усилий, пошел ко дну. Я убежал и спустился в овраг, чтобы собрать связку дров и тем отклонить от себя подозрения. Но это мне не удалось, как ты сейчас увидишь. Я вернулся домой с дровами. При моем появлении капитан заметил:
   -- Однако это новость, Джаксон, что вы собираете дрова вне очереди! Чудесам нет конца!
   -- Как видите, я становлюсь очень любезным! -- ответил я в смущении, не зная, что сказать. Я боялся взглянуть в глаза капитану и твоей матери, которая стояла рядом с ним, держа тебя на руках.
   -- Поймал ли мой муж рыбу, Джаксон, вы не знаете? Ему бы давно пора вернуться!
   -- Почем я мог знать, я ходил в овраг собирать дрова!
   -- Но два часа тому назад вы были на утесе. Капитан Джемс видел вас, когда вы шли оттуда.
   -- Конечно, я видел вас! -- подтвердил капитан.
   -- Поймал ли Генникер хоть одну рыбу, пока вы были с ним?
   Они не могли не заметить моего смущения.
   -- Да, я был на утесе, но не подходил к Генникеру, в этом я клянусь!
   -- Но я видел вас рядом с ним! -- сказал капитан.
   -- Во всяком случае, я не смотрел на него!
   -- Одному из нас надо пойти позвать его, -- сказал капитан. -- Я оставлю с вами Джаксона! -- обратился он к твоей матери.
   -- Да, да, -- с волнением ответила она, -- у меня дурные предчувствия; оставьте его здесь!
   Капитан поспешно направился к утесу и через четверть часа вернулся, сильно взволнованный.
   -- Его там нет! -- сказал он.
   -- Как нет? -- ответил я, вставая. Я сидел на скале и все время молчал, пока капитан ходил к утесу. -- Это очень странна!
   -- Более чем странно! -- возразил капитан.
   -- Джаксон, пойдите, посмотрите, не увидите ли вы его, а я пока побуду с м-с Генникер.
   Твоя мать тем временем сидела, опустив голову и закрыв лицо руками. Я рад был уйти, так как сердце мое сжималось при виде ее. Через полчаса я вернулся, сказав, что нигде не мог найти твоего отца.
   Твоя мать была в хижине. Капитан пошел к ней, а я остался с чувствами Каина на душе. Это был ужасный день для всех. Никто ничего не ел. Твоя мать и капитан сидели в хижине, я же не смел, даже на ночь, занять обыкновенное свое место.
   Всю ночь я пролежал на скалах. Спать я не мог, мне все время мерещилось тело твоего отца, как я видел поутру, когда оно погружалось в море. На другой день капитан вышел ко мне. Он был серьезен и мрачен, но, какие бы ни были его подозрения, он, очевидно, не решался обвинить меня.
   Только через неделю увидел я твою мать. Все это время я не смел показываться ей на глаза, но, убедившись в том, что никто не возбуждает против меня обвинения, я опять ободрился, вернулся в хижину, и все пошло по-старому.
  

ГЛАВА XIII

   Было, однако, очевидно, что твоя мать чувствовала ко мне отвращение, скажу даже, ужас, который не в силах была побороть. Она ничего не говорила, но никогда не смотрела на меня и редко отвечала на мои вопросы. Странно сказать, такое отношение ко мне с ее стороны не только не охлаждало меня, но, наоборот, еще сильнее притягивало к ней. Прежнее чувство влюбленности возгоралось во мне с новой силой. Чем более сторонилась она от меня, тем фамильярнее я становился. Я принял с ней шутливый тон, а капитану Джемсу приходилось иногда вмешиваться и унимать меня. Это был человек с сильной волей, который, в случае надобности, сумел бы совладать со мной. Я это сознавал вполне, и в его присутствии старался быть почтительным с твоей матерью, но как только он уходил, я становился отвратительно фамильярным. Кончилось тем, что твоя мать выразила желание, чтобы мы ходили на работу не по очереди, а вместе, и оставляли бы ее одну. Я не противился этому, но ненависть моя к капитану была безгранична. Вскоре, однако, случилось происшествие, освободившее меня от него, и благодаря которому я остался один с твоей матерью. Теперь я должен отдохнуть, подожди часок, и ты узнаешь остальное.
   Ночь уже надвигалась, но луна ярко светила и придавала окружающим скалам особенно дикий и суровый вид. Они высоко громоздились одна над другой, а над ними звезды мигали в темной синеве небес, и месяц торжественно сиял в безоблачном эфире. Это была величественная картина природы, и какими ничтожными казались перед ней два живых существа -- бедный мальчик и старый негодяй-убийца, готовящийся предстать перед лицом карающего Судьи. Сидя неподвижно около него, я испытывал чувство благоговения и трепета, но не страха. Я думал: Господь сотворил все это и весь мир, и его, и меня -- так сказано в Библии. Я размышлял о том, что такое Бог, и так просидел часа два, погруженный в свои думы, пока, наконец, не заснул, прислонившись спиной к скале. Меня разбудил слабый голос Джаксона; он просил воды.
   -- Вот, -- сказал я, наклоняясь над ним и подавая ему воду. -- Вы давно проснулись?
   -- Нет, -- ответил он, -- я только сейчас тебя позвал!
   -- А я заснул немного. Напившись воды, Джаксон сказал:
   -- Я теперь кончу. Бок начинает гореть. Он рассказал мне следующее:
   -- Месяца через четыре после смерти твоего отца, мы отправились однажды в овраг за дровами. Капитан шел по краю утеса, я следовал за ним. У каждого из нас было в руках по куску веревки, которой мы связывали дрова. Он вдруг поскользнулся и оступился, но, схватившись за куст, который случайно пустил корни в скале, удержался, хотя уже наполовину висел над пропастью.
   -- Подай мне конец твоей веревки, -- сказал он мне совершенно спокойно, несмотря на страшную опасность, в которой находился.
   -- Хорошо! -- ответил я.
   -- Скорей, скорей -- куст подается!
   Я делал вид, что очень тороплюсь, но нарочно запутал веревку вокруг ног и затем долго возился, как бы стараясь распутать ее. В это время капитан опять закричал: "Скорее!", и едва он успел произнести это слово, как ветка, за которую он держался, оборвалась, -- и он полетел вниз.
   Я слышал стук падения его тела на скалу. "Мне отмщение и Аз воздам!" Посмотри на меня, Франк, я умираю, точь-в-точь как он, на дне пропасти, разбитый насмерть, с изувеченными членами.
   Я спустился к тому месту, где он лежал, и нашел его при последнем издыхании. Он только успел сказать: "Да простит тебе Господь!" и затем отдал душу Богу. Это было убийство. Я мог спасти его и не захотел. Последние слова его долго потом звучали в моих ушах. Я убил его, а он молил Бога о моем прощении. Я вернулся в хижину, и как ни в чем не бывало объявил твоей матери о случившемся. Она залилась слезами и стала громко обвинять меня в убийстве не только капитана, но и твоего отца. Я тщетно старался успокоить ее. Несколько недель она была в состоянии полного отчаяния. Я боялся за ее жизнь, но у нее оставался еще ребенок -- ты, и для тебя она жила.
   Теперь она была вполне в моей власти, но первое время я боялся даже взглянуть на нее. Вскоре, однако, я стал смелее и предложил ей быть моей женой.
   Она отвернулась от меня с негодованием. Я прибегнул к другим средствам. Я не давал ей есть. Она бы сама, вероятно, охотно умерла с голода, но не могла видеть твоих страданий.
   Мало-помалу она начала угасать и через шесть месяцев скончалась, умоляя меня об одном -- не делать тебе вреда, и, если представится к тому случай, отвезти тебя к дедушке. Я похоронил ее под утесом, рядом с другими. Нет сомнения в том, что я был виновен в ее смерти, как и в смерти твоего отца и капитана. Жизнь моя стала для меня мучением. Я не смел убить тебя, помня предсмертную просьбу твоей матери, но ненавидел тебя всеми силами души. Мне оставалось одно лишь утешение, одна лишь надежда, а именно: сознание того, что я владею бриллиантами, и когда-нибудь, быть может, вернусь на свою родину. Взгляни на меня теперь и скажи: не достаточно ли я наказан за все свои преступления?
   Помолчав немного, Джаксон продолжал:
   -- Франк, омертвение в боку быстро увеличивается. Я чистосердечно покаялся тебе во всех моих грехах. Можешь ты простить меня и дать мне умереть со спокойной душой? Вспомни слова молитвы Господней: "Остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим". Отвечайте мне, Франк!
   -- Да, я могу простить вам, Джаксон! Я скоро останусь один на этом острове и уверен, что чувствовал бы себя очень несчастным, если бы не простил вам.
   -- Спасибо! Ты хороший мальчик, да благословит тебя Господь! Еще не скоро день?
   -- Да, скоро, как только станет рассветать, я прочитаю вам что-нибудь из Библии или из молитвенника. Они тут, со мной.
   -- Я еще не в состоянии слушать тебя. Боль невыносимая, и мне становится хуже с каждой минутой; но перед смертью наступит облегчение и тогда...
   Джаксон застонал и перестал говорить.
   Несколько часов подряд он сильно страдал.
   Пот крупными каплями струился с его лба. Дыхание было затруднено.
   Солнце встало и опять уже близилось к закату, когда Джаксон вновь очнулся.
   -- Дай мне воды, -- проговорил он слабым голосом. -- Боль утихает, и смерть близка. Теперь ты можешь почитать мне. Но погоди, -- пока я не забыл -- мне надо сказать тебе, где ты найдешь состояние твоего отца!
   -- Я знаю, под досками твоей постели. Я видел, когда ты поднимал их ночью.
   -- Правда. Больше мне нечего сказать -- скоро конец.
   -- Когда я умру, прочти надо мной похоронную службу, а теперь пока я жив, почитай что-нибудь, а я буду молиться!
   Я начал читать и дошел до притчи о блудном сыне.
   -- Это подходит ко мне, -- сказал Джаксон, -- теперь дай мне помолиться и помолись за меня, Франк!
   -- Я не умею: вы никогда не учили меня!
   -- Увы, нет!
   Джаксон умолк. Его бледные губы изредка шевелились. Я отошел на несколько минут, а когда вернулся -- его уже не стало. Я сел в некотором отдалении. Мне было жутко оставаться рядом с мертвецом. Смерть страшила меня -- я в первый раз видел ее. Я просидел на утесе, пока солнце не стало садиться. Боясь темноты, я бросился назад к хижине. У меня кружилась голова от голода и волнения. Поев, я лег на постель и тотчас же крепко заснул. Когда я проснулся, солнце было уже высоко. Я чувствовал себя более спокойным и, увидав Библию и молитвенник, которые лежали рядом со мной, вспомнил свое обещание прочесть над Джаксоном погребальные молитвы. Я взял книгу и пошел к покойнику. Вид его был еще ужаснее, чем вчера. Я прочел службу и закрыл молитвенник. Меня смущал вопрос о том, как похоронить Джаксона. Я боялся дотронуться до него и, наконец, решил накрыть его тело большими камнями, которые лежали везде вокруг.
   Покончив с этим, я поспешил оставить это место, решив в душе, что никогда больше не вернусь сюда. Я почувствовал облегчение, когда добрался до хижины. Я был один, но, по крайней мере, не в присутствии покойника.
   Долго я не мог собраться с мыслями и сидел погруженный в раздумье, но, наконец, лег спать и на другое утро встал освеженный, способный действовать и думать.
   На душе, однако, у меня было тяжело. Я еще не мог привыкнуть к мысли, что я теперь совершенно один, что не с кем сказать слова, не с кем обменяться впечатлениями.
  

ГЛАВА XIV

   Мне было теперь приблизительно четырнадцать лет. Могло пройти столько же или вдвое, ранее чем я встречусь с подобными себе. Эта мысль сильно огорчала меня. Я почувствовал, как дорого бы дал, чтобы Джаксон остался в живых. В убийце моего отца я потерял друга. Первый день не мог ни за что приняться; пробовал читать -- и не мог. Аппетит тоже пропал. Я глядел на океан, на волны, которые катились одна за другою, и думал: не принесут ли они мне товарища?
   Настал вечер, а я все еще сидел в раздумье; наконец, я лег с тяжелым сердцем. К счастью, я скоро заснул и забыл о своих горестях. Когда я встал на следующее утро, солнце ярко сияло, и я почувствовал прилив бодрости. Аппетит вновь вернулся. Я вспомнил о поясе с бриллиантами и поднял доску под постелью Джаксона; под ней оказалось углубление, наполненное разными вещами. Там были часы и запонки, принадлежавшие подшкиперу, несколько долларов, завернутых в старые тряпки, табакерка, старая трубка, брошка с вензелем из волос и несколько писем с подписью И. Эвелин. В табакерке я нашел обручальное кольцо, очевидно принадлежавшее моей матери, и длинную прядь ее черных волос. Было также несколько кусков руды, серебряный пенал и пара маленьких золотых серег. На дне углубления лежал пояс с бриллиантами. На нем была надпись: собственность И. Эвелина "Минорис 33. Лондон". Осмотрев все эти вещи, я положил их обратно на прежнее место и закрыл доской, затем погрузился в раздумье и просидел недвижимо до вечера.
   Такое состояние апатии продолжалось несколько недель, пока я, наконец, не пришел окончательно в себя. Оставался месяц до прилета птиц. В один прекрасный день, утомленный видом всего, что меня окружало, я решил для перемены захватить на несколько дней провизии, бутылку воды и спуститься в овраг, чтобы наготовить себе дров. Мне хотелось остаться там несколько дней, так как хижина стала мне ненавистна.
   Через час я уже был в овраге, но не торопился начать работу. Я задумал вскарабкаться выше и посмотреть, нельзя ли добраться до другой стороны острова. Я стал взбираться по скалам и вскоре достиг площадки, покрытой сочной зеленой травой. Здесь не было ни одного кустика; я сел отдохнуть, и мне бросились в глаза голубые цветочки, которых я никогда прежде не видал. Я не знал о существовании цветов на острове. Я смотрел на них с восхищением и почувствовал к ним какую-то нежность. Они были такие красивые и так одиноки -- так же одиноки, как и я. Я вспомнил ту картинку, на которой был изображен английский коттедж. Джаксон рассказывал мне по этому поводу о том, как в Англии занимаются садоводством, пересаживают и прививают дикие розы и другие вьющиеся растения, чтобы украшать ими стены жилищ. Мне пришло в голову перенести один из найденных цветочков к хижине, поливать его и ухаживать за ним. Я выкопал цветок с помощью американского ножа, стараясь оставить достаточное количество земли у корней, и затем продолжал подниматься выше. Не прошел я и ста шагов, как увидел по крайней мере дюжину таких же растений в цвету, еще красивее и роскошнее первых. Через полчаса я достиг вершины и увидал океан с другой стороны. У ног моих лежала вторая половина острова, доселе еще никогда не виденная мною. Зрелище было величественное, но обе стороны острова мало разнились одна от другой. Такие же голые пустынные скалы, за исключением разве оврага, который начинался с того места, где я стоял, и спускался вниз наподобие трещины. Тут рос сплошной кустарник, но не видно было ни одной птицы, не слышно было ни одного живого звука. Все было тихо и пустынно. Я спустился в этот овраг и скоро набрел на некоторые цветы и растения, не виданные мною доселе. Тут были исполинские папоротники, вокруг которых обвивались ползучие растения, явно напоминающие те, которые я видел на картинке. Я тотчас же решил посадить несколько штук вокруг моей хижины, устроить сад и иметь свои цветы. Трудно себе представить, какую радость возбудила во мне эта мысль. Вспомнив, однако, что хижина построена на скале, и что придется нанести слой земли, в которую растения могли бы пустить корни, я вернулся домой, чтобы все приготовить для пересадки цветов.
   На следующий день, встав рано утром, я достал из сундука парусиновую куртку и, связав ворот и рукава, устроил род мешка для перетаскивания земли. Я перенес ее десять или двенадцать мешков в течение дня и устроил вокруг хижины грядку в четыре фута ширины и один фут вышины. Целую неделю я был занят таким образом, и хотя очень уставал, но чувствовал себя бодрым и счастливым. Я убедился, что работа -- лучшее средство против тоски. Покончив с приготовлением грядки, я захватил два мешка и отправился за цветами и растениями. Я выкопал также несколько кустов, которых прежде не заметил. Все это я посадил около хижины, полил водой, и садик мой скоро запестрел всеми цветами радуги. На следующее утро я опечалился, увидев, что цветы и растения немного поблекли. Я поспешил их полить, и к вечеру они снова ожили. Вскоре я заметил, что земля начинает сползать по краям; я набрал небольших камней и обложил ими грядки. Теперь все было готово, и мне оставалось только ежедневно поливать мой садик. Джаксон говорил мне, между прочим, что гуано употребляется, как удобрение. Поэтому я принес его целый мешок и насыпал понемногу вокруг каждого растения. Польза его скоро обнаружилась, и ко времени прилета птиц мой сад был в блестящем состоянии. Трудно описать то удовольствие, которое я извлек из своего садика. Я знал каждое растение, каждый кустик, разговаривал с ними, как с товарищами, ухаживал за ними, поливал их утром и вечером. Быстрое развитие их приводило меня в восторг. Я уже не тяготился своим одиночеством, мне было чем интересоваться, что любить и за чем присматривать. Для меня это были живые существа. Они росли, давали листья и цветы -- казалось, они благодарили меня за уход и заботу о них; это были мои товарищи и друзья. Я уже говорил, что Джаксон научил меня нескольким песням. Утомленный тишиной и одиночеством, не слыша вокруг себя человеческого голоса, я начал сперва напевать про себя, а затем громко пел. Это доставляло мне большое удовольствие. Никто, правда, не слушал меня, но по мере того, как росла моя привязанность к саду, я привык садиться около него и петь цветам и растениям, воображая, что они слушают меня. Запас моих песен был невелик, и я пел их так часто, что, наконец, слова надоели мне. Тогда я взял молитвенник и, насколько позволяли мелодии, переложил на них псалмы Давида. Едва ли псалмы когда-либо распевались на такие мотивы, но меня это забавляло и разнообразило мои занятия. От времени до времени я отправлялся на поиски за каким-нибудь цветком или кустиком, и каждая находка приводила меня в восторг.
  

ГЛАВА XV

   Наконец, настало время прилета птиц. Я начал собирать и есть яйца, что было приятной переменой пищи после сушеного мяса, которым я так долго питался. Я начал также удить рыбу. При жизни Джаксона это редко удавалось мне: чтобы сварить ее, надо было идти в овраг за дровами, а этого Джаксон не любил. Когда прилетели птицы, я вновь стал разглядывать свою "Естественную Историю" и перечел все сказанное в ней об альбатросах. В книге была картинка, изображавшая китайца с ручными бакланами на шесте, и описание того, как китайцы приучают этих птиц ловить рыбу. Это навело меня на мысль поймать несколько альбатросов и сделать их ручными, но я знал, что для этого надо выждать удобное время. Птицы только что вылупились из яиц, и ранее четырех или пяти недель нечего было и думать о том, чтобы брать их из гнезд. Я занялся приготовлением запаса дров и, нарубив их достаточное количество, не без труда перенес вязанки к тому месту, где мы обыкновенно купались. При этом я упал и довольно сильно расшибся, но дня через два совершенно оправился от падения.
   Одиночество мое опять начало тяготить меня. Цветы мои все расцвели и завяли, и сад уже не представлял особого интереса. Я вновь принялся за чтение Библии. Рассказы из Ветхого и Нового Завета занимали меня, но я читал Библию, как читал бы любую, обыкновенную книгу, не для поучения, а ради удовольствия. Я немногому научился у Джаксона и был далек от настоящего понимания христианской религии. Он и сам не понимал ее. Наставления Нового Завета поражали меня, и я интересовался личностью Спасителя, но не понимал Его и не понимал тайны Его пришествия на землю. Я был в потемках и знал почти всю Библию наизусть, совершенно не отдавая себе отчета в том, что читал.
   Наконец, наступило время ловли птиц. Скучать уже было некогда. Покончив с запасом провизии, я вернулся за теми птенцами, которых заранее наметил себе, чтобы поймать их живыми. Я взял шесть молодых птиц, по одной из каждого гнезда, и мне пришлось бороться с шестью стариками, которые упорно защищали свое потомство. Наконец, мне удалось унести свою добычу, но старые птицы сопровождали меня до самой хижины, кричали и старались выклевать мне глаза. Я отнес птенцов в хижину и привязал каждого из них за ногу веревочками от удочек; другой конец я прикрепил к камням, которые нарочно для того заготовил на площадке. Старые птицы продолжали преследовать меня и кричать, пока не наступила полная темнота; тогда они улетели, а я, утомленный дневной работой, улегся спать. Проснувшись на другое утро, я увидел старых птиц на площадке в обществе молодых; они, казалось, уговаривали их улететь вместе с ними, но веревочки на ногах мешали птенцам. Сначала старики не заметили моего приближения, но затем с шумом поднялись и полетели по направлению к морю. Через несколько минут они вернулись с мелкими рыбами в клюве, которыми накормили молодых. Так продолжалось в течение двух последующих дней. Когда же затем все птицы поднялись и стали кружиться в воздухе, что указывало на близкий отлет всего общества на север, то мои шесть стариков начали выказывать большие признаки беспокойства. Они также кружились и дико кричали и, наконец, улетели вслед за остальными. Инстинктивная привычка взяла верх над их любовью к птенцам. Я был рад их отлету; мне хотелось остаться одному с моей новой семьей. Я пошел на утес и поймал большую рыбу, достаточную для того, чтобы прокормить несколько дней моих птенцов. Они ели с большим удовольствием. Первое время им, очевидно, было не по себе, но вскоре они свыклись со своим новым положением и не только узнавали меня, но даже встречали меня с радостью, что доставляло мне искреннее удовольствие. Целыми часами просиживал я с моими шестью товарищами. Они не отличались умом и живостью, но все же они жили, двигались и смотрели на меня. Когда я приносил им рыбу, -- кормил я их четыре раза в день, -- они широко открывали клюв, ожидая своей очереди. Это было для меня новым источником наслаждения. Я с интересом следил за их быстрым ростом и развитием. Я окрестил их именами, взятыми из Естественной Истории: Лев, Тигр, Пантера, Медведь, Лошадь и Осел. Во время кормления я обращался к ним, называя каждого по имени, и, к великой моей радости, скоро убедился, что они откликались на мой зов. В виде развлечения я читал им вслух, пел им и разговаривал с ними. Через некоторое время я возвратил свободу двум из них, предварительно подрезав им крылья. Они повеселели, следовали за мной всюду и ночевали со мной в хижине. Убедившись в том, что они и не думают о бегстве, я освободил и остальных, также подрезав им крылья.
   Чтобы убить свободное время, которого у меня было много, я опять занялся садом и решил отправиться на поиски новых растений, чтобы пополнить мою коллекцию. Мне казалось, что я видел где-то в расщелине скал новый красивый цветок. На этот раз я не пошел по оврагу, но стал взбираться по утесам, которые громоздились позади хижины. Это было очень трудно, но я не легко падал духом и через несколько часов добрался до того места, которое имел в виду. Я был вполне вознагражден за свои труды, так как нашел здесь несколько совершенно новых для меня растений и целую коллекцию папоротников, которые показались мне очень красивыми. Вид с той площадки, на которой я находился, был поразительно красив и величествен. Где-то далеко внизу виднелась моя хижина. Она показалась мне такою крошечной, и мне почудилось, что я вижу птиц в виде черных точек перед ней. День был солнечный, вода -- как зеркало. Я мог вполне ясно различить очертания других островов; вдали виднелось что-то вроде белого пятна, быть может корабль. Мне стало грустно. Я невольно задумался над тем, суждено ли мне всю жизнь провести одному на этом острове, или есть хоть капля надежды уйти когда-нибудь отсюда. Заглянув еще раз вниз на хижину, я пришел в ужас от крутизны, на какую взобрался; меня пугала мысль, что, быть может, мне не удастся спуститься. Но вскоре внимание мое было привлечено новым растением, и я начал выкапывать его. В общем, я нашел до двадцати штук новых разновидностей и, собрав их в охапку, обвязал вокруг шеи. Я знал, что мне понадобятся обе руки для спуска. Затем я присел, чтобы отдохнуть перед обратным путем, и, просидев несколько минут, запел в виде развлечения громкую песнь. Вскоре, однако, я заметил, что солнце стало садиться, и решил, что пора собираться домой. Я начал быстро спускаться, боясь, чтобы темнота не настигла меня по дороге, и не прошло и часа, как был уже дома.
  

ГЛАВА XVI

   Я хотя и свыкся со своим одиночеством и чувствовал себя, в общем, спокойным и довольным, но иногда мне положительно нечего было делать, и тогда мною овладевала тоска. Я целыми часами просиживал в раздумье, и в голове моей бродил все тот же вопрос: увижу ли я когда-нибудь себе подобных, или мне суждено провести всю жизнь одному на этом острове? Такое состояние продолжалось иногда несколько дней подряд. Однажды, будучи не в силах побороть своей тоски, я решил уйти куда-нибудь на некоторое время. Мне пришло в голову пробраться на противоположный берег острова и исследовать его. Но как оставить птиц без корма? Я поймал двух больших рыб, разрезал их на куски и рассчитал, что этого запаса должно хватить им до моего возвращения. Затем я расцеловал на прощанье шестерых моих пернатых товарищей и, надев через плечо топор, прикрепив к поясу ножи и захватив с собой кружку для воды, несколько сушеных птиц в мешке и Естественную Историю для развлечения, пустился рано утром в путь. Часа через два я добрался до вершины острова и приготовился к спуску, подкрепив себя едой. Я заметил, что на этой стороне острова вода у берега была совершенно спокойна -- очевидно, она здесь была защищена от сильных ветров.
   Отдохнув немного, я начал спускаться. Приближаясь к берегу, я заметил, что на скалах движется и копошится что-то живое. Я не ошибся. Подойдя совсем близко к морю, я увидел несколько животных, которые лежали на камнях, то и дело ныряя в воду. Вид их сильно заинтересовал меня. Ползком добрался я на расстояние сорока ярдов, приблизительно, от того места, где они лежали. Я вспомнил, что видел изображение таких точно животных в Естественной Истории. К счастью, книга была со мной. Я вытащил ее из мешка, сел на утес и переворачивал страницы, пока не дошел до картинки, которая в точности отвечала их наружному виду. Это были тюлени. В приложенном к картинке описании было сказано, что их очень легко убить, ударив по переносице. Мне пришло в голову, что недурно было бы иметь товарищем молодого тюленя; альбатросы, по правде говоря, не очень-то были умны. Я снял с себя мешок с провизией, взял в руку топор и стал осторожно спускаться к той скале, на которой лежали тюлени.
   Их было тут штук двадцать, но все большие, пяти или шести футов длины. Маленьких нигде не было видно. Я повернул направо к другой скале, на которой лежало еще несколько штук.
   Здесь я увидел большого тюленя, возле которого ютился другой, маленький, не больше двух футов длины. Его-то мне и было надо. Они лежали в некотором расстоянии от других. Чтобы получить молодого, надо было старого убить. Я пробрался к ним и встал между ними и водой с намерением отрезать им путь к отступлению.
   Как только старый тюлень заметил мое приближение, он громко закричал и бросился к воде.
   Он оскалил зубы, поднялся на плавниках, чтобы защитить себя и своего детеныша, но удар топором по переносице сразу ошеломил его, и он повалился замертво на камни. Обрадованный успехом, я схватил на руки маленького и собирался унести его, когда внезапно очутился лицом к лицу с самцом, который, услышав крик самки, спешил ей на помощь. Он был гораздо больше самки, с большим количеством жестких волос на затылке и плечах и, по-видимому, очень свиреп.
   Он шел прямо мне навстречу, и, чтобы спастись от него, мне пришлось поспешно бросить маленького тюленя и, отскочив в сторону, спрятаться за утес. Самец приподнялся и готовился наскочить на меня, но я встретил его ударом по голове. Он упал навзничь, по-видимому, мертвый. Я поспешил к той стороне утеса, где бросил маленького тюленя, и увидел, что он подполз к телу матери и ласкается к ней. Я взял его на руки и бегом пустился обратно.
   Подобрав свой мешок и вынув оттуда все вещи, я посадил в него тюленя и завязал концы, чтобы не дать ему уйти, затем присел отдохнуть от пережитого волнения. Мое вновь приобретенное сокровище приводило меня в восторг, но я сильно устал от непривычной борьбы.
   До наступления ночи оставалось не более часу, и как ни хотелось мне поскорее добраться домой, но было уже слишком поздно, чтобы пускаться в обратный путь. Я решил расположиться где-нибудь на ночлег. Захватив свою провизию, я взвалил на спину мешок с тюленем и отошел на расстояние приблизительно ста ярдов от берега. Я уселся под защитой большого утеса, поужинал и развязал мешок; мне хотелось еще раз взглянуть на моего маленького приятеля.
   Он лежал довольно спокойно, хотя и пытался от времени до времени укусить меня. Я вынул его из мешка, погладил, поласкал и затем положил его обратно. Это ему не понравилось; на руках он был совершенно спокоен, а тут начал сильно барахтаться. Я опять взялся за книгу и прочел в ней все, что относилось к тюленям. Между прочим было сказано, что из них извлекают большое количество жира, и что шкура их очень дорого ценится. В жире я не нуждался, но что касается шкур, то я подумал, что они могут пригодиться мне для постели. Закрыв книгу, я улегся спать, но не мог заснуть до утра. Я был слишком взволнован и боялся за свое сокровище. Солнечный свет разбудил меня. Тюлень лежал очень тихо; я дотронулся до него, желая убедиться в том, что он жив. Он закричал и тем успокоил меня.
   Затем я пошел назад к тому месту, где оставил тела его родителей. Оба были мертвы. Шкуры их понравились мне, и я решил содрать с них кожу, но тут являлось затруднение. Захватить их с собою я не мог, мне хотелось поскорее донести моего маленького приемыша домой, чтобы не дать ему умереть с голоду. Ввиду этого я решил сначала спуститься к хижине, накормить и обогреть маленького тюленя, а затем уже вернуться за шкурами самца и самки. Я позавтракал и оставшуюся провизию спрятал в трещину утеса, чтобы не носить ее взад и вперед. Затем я пустился в обратный путь и к полудню был уже дома.
   Птиц я застал в полном порядке. Очевидно, они за время моего отсутствия не успели ощутить голода, так как обратили мало внимания на мое возвращение.
   -- Ага, -- подумал я, -- так вы любили меня только за то, что я кормил вас; в следующий раз я заставлю вас голодать, и тогда вы замахаете крыльями от радости, когда увидите меня!
   Я долго думал о том, куда поместить тюленя, и, наконец, решил открыть сундук и посадить его туда.
   Я дал ему кусочек рыбы, и маленькое животное жадно проглотило его. Захватив удочки, я отправился за новым запасом и через полчаса вернулся с двумя большими рыбами. Я снова накормил тюленя и заметил, что он уже начинает приручаться. Внутренности рыбы я дал птицам. Накормив своих зверей, я подумал о себе и принялся за обед. Я решил завтра же отправиться на другой берег острова, содрать шкуры с тюленей, развесить их для просушки на солнце и оставить их там до тех пор, пока не представится случай перенести их к хижине.
   В настоящее время мне неудобно было надолго оставлять моего нового питомца; мне хотелось поскорее приручить его к себе. Покормив его утром, я закрыл крышку сундука и ушел.
  

ГЛАВА XVII

   Я скоро добрался до места, содрал шкуры с тюленей и развесил их на утесы, навалив на них камни, чтобы ветер не мог их сорвать. Начинало уже темнеть, когда эта работа была кончена, но я храбро пустился в обратный путь; я хорошо знал дорогу и проходил ее вдвое скорее, и темнота уже не страшила меня. Я бросился на кровать и заснул, как убитый. На другое утро меня разбудил жалобный крик маленького тюленя. Я поспешил его накормить и с удивлением заметил, насколько он уже стал ручным. Наевшись вдоволь, он остался около меня и прижимался ко мне, как будто я был его матерью.
   Он даже попытался следовать за мною, когда я вышел из хижины. Птицы показались мне теперь очень скучными и глупыми.
   Целую неделю провел я в хижине, занимаясь своим тюленем, который все более и более привязывался ко мне. Однажды ночью он вполз на мою постель, и с тех пор мы всегда спали вместе. В конце недели я отправился на другой берег, захватил шкуры тюленей и с большим трудом дотащил их до вершины острова. На следующий день мне удалось снести их вниз, к хижине. Они были совершенно сухие, и я положил их на свою постель.
   Благодаря птицам, саду и тюленю, дни проходили очень быстро. Приближалось время прилета альбатросов, и мои птицы начали выказывать признаки беспокойства. Боясь, чтобы они не улетели, я подрезал крылья самкам: самцы были слишком привязаны к ним, чтобы покинуть их.
   Наконец, альбатросы прилетели и сели на свое обычное место. Я отправился за свежими яйцами. В это же время я стал замечать, что мои самки царапают почву под собою, как будто бы хотят устроить себе гнезда. Через несколько дней они начали класть яйца. Я боялся, что, если они выведут птенцов, то захотят улететь вместе с ними; поэтому стал отнимать у них яйца, но они тотчас же клали новые, и так продолжалось в течение двух месяцев. Дикие альбатросы давно уже улетели, а мои птицы продолжали снабжать меня свежими яйцами. Самцы в это время научились летать и в один прекрасный день улетели к морю. Я думал, что более не увижу их, но через четверть часа они вернулись, и у каждого в клюве была рыба. Добычу свою они положили перед самками. Таким образом, мне уже не приходилось заботиться о них, и вскоре я приучил их добывать пищу не только для себя, но и для тюленя и даже для меня самого.
   Когда самец возвращался с рыбой в клюве, я немедленно отнимал ее у него, и он летел за другою. В те дни, однако, когда море было бурное, не только альбатросы не приносили мне рыбы, но и самому мне невозможно было ловить ее, так как она не шла на приманку. Я придумал устроить нечто вроде запруды в той лужице, где мы, бывало, купались с Джаксоном, и с этой целью устроил стенку из камней, которая задерживала рыбу, но в то же время пропускала воду.
   Благодаря этому образовался бассейн, в который я ежедневно спускал пойманную рыбу. Единственное затруднение заключалось в том, что доставать ее из запруды было очень трудно -- она не шла на приманку. Тут совершенно неожиданно пришел мне на помощь тюлень. Я забыл сказать, что окрестил его именем Неро, вычитав в книге Естественной Истории, что одного льва звали этим именем. Питомец мой тем временем стал настолько ручным, что жалобно кричал, когда я оставлял его одного, и следовал за мной повсюду. Часто тропинка, которая вела к купальне, была настолько узка, что ему трудно было по ней пройти, и мне приходилось переносить его на руках, так как он кричал, если я оставлял его позади. Он так вырос за это время, что мне тяжело было его нести, и потому я решил пробить ему дорогу до самой воды. Я употребил на это целую неделю, но, наконец, мне это удалось, и я с удовольствием увидел, что тюлень следует за мной до самой запруды. Подойдя к берегу, он тотчас же нырял в воду и возвращался с рыбой во рту.
   -- Вот и отлично, -- подумал я, -- теперь я знаю, как доставать рыб, ты будешь помогать, Неро!
   Надо заметить, что тюлень слушался моих приказаний не хуже собаки. У меня был небольшой хлыст, и когда он делал не то, что я хотел, я слегка ударял его по переносице. Он вертел головой, оскаливал зубы, рычал, но возвращался ко мне ласкаясь.
   Трудно представить себе, до какой степени он был ко мне привязан, и как я любил его. Он был моим верным спутником и товарищем в течение дня, а ночью спал на моей постели.
   Однажды Неро, по обыкновению, пошел со мной к берегу моря. Я стоял на утесе и удил рыбу. Он нырнул в воду и стал играть на ее поверхности. Я не обращал на него внимания. По временам он нырял глубже и исчезал на несколько минут, затем снова возвращался к тому месту, где я закинул удочку. Это пугало рыб, и я ничего не мог поймать. Чтобы отогнать его, я стал бросать в него камнями. Один из них попал ему в голову, и он исчез. Через некоторое время я собрался домой и, свистнув его, начал подыматься по тропинке в полной уверенности, что Неро следует за мной. Дело было рано утром. Вернувшись домой, я занялся своим садом, который в это время был в полной красе. Заметив около полудня, что Неро не вернулся, я начал беспокоиться и сошел вниз к купальне, чтобы поискать его, но его нигде не было видно. Я звал, свистел -- все напрасно. Тоска овладела мной при мысли, что мой товарищ и друг покинул меня, и в первый раз в жизни я заплакал горькими слезами.
   "Не может быть, чтоб он ушел! -- думал я. -- Он не бросит меня из-за того, что я ударил его камнем!"
   Два часа провел я на скалах, но Неро не возвращался. Сердце мое сжалось от тоски, и я почувствовал себя глубоко несчастным.
   Я всей душой привязался к Неро, и мне казалось, что жизнь без него будет мне в тягость.
   Подождав еще немного, я вернулся в хижину, но часа за два до заката солнца не вытерпел и опять спустился к морю. Я звал Неро, кричал, пока не охрип, но все было напрасно, -- ночь надвигалась; я вернулся домой и в полном отчаянии бросился на постель.
   -- А я то думал, что он любит меня так же сильно, как я его люблю, -- говорил я себе. -- Я бы не бросил его!
   Слезы снова хлынули ручьями при мысли, что я никогда больше не увижу Неро.
   Горе мое может показаться чрезмерным, но мне не было семнадцати лет, я был один на пустынном острове, и тюлень был моим единственным товарищем. Он хотя и не мог говорить, но был привязан ко мне, отвечал на мою ласку, и мне некого было любить, кроме него. Я проплакал больше часа и, наконец, измученный заснул.
  

ГЛАВА XVIII

   На следующий день, рано утром, когда было совсем еще темно, я вдруг почувствовал чье-то прикосновение. Я вскочил с постели, протянул руку и радостно вскрикнул, -- Неро был возле меня. Да, это был Неро, он нашел один дорогу к хижине, чтобы вернуться к своему хозяину. Я был безгранично счастлив; я прижимал его к себе, плакал над ним, и через несколько минут мы вместе заснули на моей постели. Никогда, -- ни прежде, ни впоследствии, -- не приходилось мне испытывать такого быстрого перехода от горя к радости.
   -- Ну что, если бы ты совсем ушел от меня? -- говорил я ему, когда мы проснулись. -- Ах, ты, негодный тюлень! Как ты мог так напугать меня и так огорчить?
   Неро казался не менее счастлив и более, чем когда-либо, ласкался ко мне.
   Мне было в это время около семнадцати лет. Я был высок ростом и сильного телосложения.
   Я уже давно бросил свою одежду из птичьих кож, заменив рубашкой, найденной в сундуке матроса. Рубашка эта составляла весь мой костюм, и будь она подлиннее, я, очевидно, был бы более прилично одет; но так как единственным моим сожителем был Неро, то мне нечего было об этом заботиться
   За последние три года я перечитал Библию, молитвенник и книгу по Естественной Истории, по крайней мере, пять или шесть раз от начала до конца, и, обладая хорошей памятью, мог повторить их почти наизусть. Но все же я читал Библию, не понимая ее.
   Некому было научить меня и объяснить мне все то, что она в себе заключала. Я читал ее просто в виде развлечения.
   Садик мой к этому времени пришел в блестящее состояние. Вьющиеся растения окружали хижину со всех сторон, покрывали крышу и стены и спускались фестонами по обе стороны двери. Многие из кустов, которые я пересадил совсем маленькими, превратились в деревья и колыхались от ветра, поднимаясь высоко над крышей хижины. Все, что я посадил, принялось великолепно благодаря удобрению и усиленной поливке. Хижина моя утопала в зелени, и первоначальные очертания ее совершенно исчезли; теперь она скорее походила на беседку среди группы деревьев, и вид на нее со скалы, около купальни, был очень живописен.
   Занятий все же у меня было недостаточно, и я придумывал все, что мог, чтобы убить время. Я несколько раз спускался в овраг, с помощью топора заготовлял большие запасы топлива и складывал их около купальни; не раз побывал на противоположном берегу острова и убил несколько тюленей, так как пришел к заключению, что кожи их весьма удобны и полезны для внутреннего устройства хижины. Я уже собрал их около трех дюжин.
   Не могу не упомянуть об одном трагикомическом случае, который чуть не стоил мне жизни.
   Однажды мне пришлось вступить в борьбу с очень большим тюленем. Он лежал на скале, на самом берегу моря; я вошел по колени в воду, чтобы пересечь ему дорогу и предупредить его бегство.
   Пока я прицеливался, чтобы нанести ему удар по переносице, нога моя поскользнулась; я промахнулся и упал на скалу с топором в руках.
   Тюлень, это был самец, да еще из самых крупных, схватил меня зубами за рубашку и, нырнув со мною в воду, потащил меня за собой на значительную глубину. К счастью для меня, он вцепился в мою рубашку, а не в тело; к тому же я прекрасно умел плавать.
   Пропустив голову и руки через отверстие ворота, я высвободился из рубашки и, предоставив ее в полную собственность тюленя, сам поспешил выбраться на поверхность воды. Взобравшись на скалу, я оглянулся и увидел, что тюлень яростно треплет мою рубашку. Это было печальное происшествие. Я не только не убил тюленя, но потерял рубашку и топор, который выскользнул у меня из рук, когда тюлень увлек меня за собой в воду. Мне удалось спасти только ножик, и то благодаря тому, что он был привязан у меня на шее.
   Теперь я приступлю к рассказу о необыкновенном происшествии, внезапно изменившем всю мою судьбу.
   Я уже говорил, что между вещами, найденными мною в сундуке, находилась подзорная труба; но она была испорчена от долгого пребывания в воде и оказалась бесполезной. Джаксон показал мне, как употреблять этот диковинный для меня инструмент, но стекла потускнели от сырости, и как я ни старался их отчистить, я ничего не мог разглядеть в трубу и отложил ее в сторону. Год спустя я опять достал ее, любопытства ради, и увидел, что стекла стали совершенно чистыми; я догадался, что накопившаяся между ними сырость исчезла, и, напрактиковавшись, вскоре стал отлично владеть инструментом. Тем не менее я употреблял его довольно редко. Зрение мое было необыкновенно острое, и мне не было надобности в подзорной трубе. Я давно уже потерял всякую надежду когда-либо увидеть корабль.
   Однажды вечером погода сделалась очень бурной, и на море развело сильное волнение. Мне вдруг показалось, что я вижу на воде что-то необыкновенное милях в четырех от острова.
   Сначала я подумал, что это кит. В известное время года эти животные часто появлялись у наших берегов; я всегда следил за их игрой и кувырканием в воде, и Джаксон часто рассказывал мне длинные истории про ловлю китов.
   Луч заходящего солнца осветил предмет, -- он показался мне совершенно белым. Я побежал за подзорной трубой и, к великой моей радости, разглядел, что это была лодка или очень маленькое судно, с распущенным парусом; ветер гнал его прямо на остров. Я следил за ним с замирающим сердцем до наступления полной темноты. Мысли и предположения самого разнообразного свойства толпились в моей голове. Я знал, что часа через два взойдет луна, и так как небо было чисто, несмотря на волнение на море и сильный ветер, то надеялся снова увидать лодку.
   "Им никогда не удастся пристать к этому берегу острова, -- думал я, -- разве что ветер случайно пригонит их к входу в заливчик, где устроена купальня!"
   Подумав немного, я решил сойти вниз и разложить на скалах костер, по обеим сторонам входа в залив. Костры эти могли указать им, как и куда направить лодку. Я подождал еще немного и затем сошел вниз, захватив с собой подзорную трубу. Я принес две вязанки дров из наготовленных мною заранее в этом месте, разложил их на скалы, по одной с обеих сторон входа, и зажег их, затем уселся на утес с подзорной трубой, стараясь разглядеть, где теперь может быть лодка. Луна тем временем взошла, и я увидел лодку на расстоянии не более мили от острова.
   Она неслась как раз по моему направлению, где находились костры. Буря все усиливалась, и брызги волн достигали уже тех скал, на которых горели костры; но я все подбрасывал топлива, поддерживая сильное пламя. Через четверть часа я мог уже вполне ясно разглядеть лодку; она была совсем близко, саженях в трехстах от острова, и шла прямо на огонь, но вдоль берега.
   Оказалось, что люди подтянули паруса, не зная, куда пристать, пока не разглядели обоих костров; тогда только они поняли, что означает этот огонь.
   Еще минута, и лодка была у самого входа в залив. Я все еще дрожал за них; я знал, что если море отступит в то время, когда они подойдут к краю отверстия, то лодку разобьет вдребезги, хотя люди, может быть, и спасутся. К счастью для них, этого не случилось, они как раз поспели так, что попали на волну, которая перенесла их через скалы, прямо к той стенке, которую я устроил посередине заливчика. Лодка благополучно пристала. -- Ура! Ловко проделано! -- раздался голос с лодки. -- Спускайте парус, ребята, все обстоит благополучно!
   Парус был спущен, и тогда при свете огня я мог разглядеть несколько человеческих фигур. Я был слишком взволнован, чтобы говорить, -- да, в сущности, и не знал, что сказать. Я только чувствовал, что настал конец моему одиночеству, и радости моей не было границ.
  

ГЛАВА XIX

   Как только парус был спущен, люди перескочили за борт и перешли вброд к тому месту, где я находился.
   -- Кто ты такой? -- обратился ко мне один из них. -- И сколько вас здесь?
   -- Кроме меня, на острове никого нет! -- ответил я. -- Но я так рад вашему приезду!
   -- В самом деле? Так, может быть, ты укажешь нам, где нам достать чего-нибудь поесть?
   -- О да, разумеется! Подождите немного, и я принесу вам провизии сколько угодно!
   -- Ладно, да смотри же, скорей, мой красавец. Мы так голодны, что способны съесть тебя самого, если ты не найдешь ничего лучшего!
   Я собрался идти к хижине за сушеной птицей, когда другой из людей остановил меня:
   -- Слушай-ка, можешь ты достать нам воды?
   -- Сколько угодно! -- ответил я.
   -- Отлично! Джим, принеси-ка ведро из лодки! Человек, к которому обращены были эти слова, достал ведро из лодки и, передавая мне его в руки, сказал:
   -- Принеси-ка полное ведро, мальчик, слышишь?
   Я поспешил к хижине, налил полное ведро воды, захватил охапку сушеной птицы и поспешно вернулся к моим новым товарищам. Во время моего отсутствия приезжие не оставались без дела.
   Они уже принесли несколько вязанок дров и развели большой огонь под утесом.
   Теперь они устроили род палатки из парусов.
   -- Вот вода, а вот и птица! -- сказал я, подавая то и другое.
   -- Птица? Какая птица? -- спросил тот из них, который раньше говорил со мной. Он казался старшим между ними. Взяв птицу, он стал рассматривать ее при свете огня.
   -- Странная еда! -- воскликнул он.
   -- А ты что ж думал, найти настоящую гостиницу, когда приставал к этому берегу? -- сказал один из людей.
   -- Ну, нет, иначе я начал бы с того, что позвал бы кого-нибудь и велел бы подать себе стакан грога. Пришлось бы, я думаю, долго ждать, чтобы получить его!
   Я не раз слыхал, что Джаксон называл грогом тот напиток, который я приносил ему, и поспешил сказать:
   -- Если вы хотите грога, то здесь его сколько угодно!
   -- И грог есть, душа моя? Где?
   -- Да вот здесь, в этом бочонке, который плавает в воде; я вам сейчас нацежу, сколько хотите!
   -- Как? В этом бочонке? Грог, плавающий в соленой воде? Это недурно! Идите-ка все сюда, ребята! Ты не шутишь, мальчик? Не смеешься надо мной? Смотри, будешь раскаиваться, если надул!
   -- Я не шучу -- вот он! -- сказал я, указывая на бочонок.
   Старший из людей вошел в воду, а за ним последовали и остальные. Все они подошли к бочонку.
   -- Осторожно, -- сказал я, -- тут пробка!
   -- Вижу, вижу, не бойся, голубчик. Ну, теперь идите-ка сюда, друзья!
   Все дружно взялись за бочонок, вынесли его из воды и поставили на утес.
   -- Достань-ка из лодки маленькую кружку, Джим! -- сказал старший. -- Посмотрим, правду ли говорит этот мальчик!
   Он вынул пробку, налил немного рома и, попробовав, нашел его великолепным. Кружка переходила из рук в руки; каждый пил и не мог нахвалиться.
   -- Нам положительно везет сегодня, Джим, положи-ка этих сушеных цыплят в котелок, да прибавь кое-чего из мешка. Кушанье выйдет на славу. А тут еще и грог! Совсем хорошо! Слушай-ка, братец, -- обратился он ко мне, -- ты, право, молодчина! Кто же тебя оставил тут на острове, чтобы все для нас приготовить?
   -- Я здесь родился! -- ответил я.
   -- Здесь родился? Ну, ладно! Все это ты нам завтра расскажешь, а пока надо наверстать потерянное время. Мы ведь ничего не ели и не пили со среды. Живо, ребята! Джим, вылей-ка воду в котел и пошли этого островитянина за другим ведром воды для грога!
   Мне дали ведро, и я живо сбегал за водой.
   -- Ты славный мальчик! -- сказал подшкипер (впоследствии я узнал, кто он такой). -- А теперь расскажи-ка мне, где ты живешь? Есть у тебя какой-нибудь шалаш, или ты живешь в пещере?
   -- Я живу в хижине, -- ответил я, -- но она недостаточно велика, чтобы вместить вас всех!
   -- Нам ее и не надо, -- мы останемся здесь, поблизости от бочонка с ромом. Но, видите ли, в чем дело. С нами тут есть одна женщина!
   -- Женщина? -- сказал я. -- Я никогда не видал женщины! Где она?
   -- Вот она там сидит у огня!
   Я оглянулся кругом и увидел женщину, как он ее называл. Она сидела у огня, закутанная в одеяло, совершенно неподвижно. Огромная соломенная шляпа закрывала ей лицо. Вся ее фигура скорее напоминала тюк, нежели живое существо.
   Подшкипер смотрел на меня и громко смеялся.
   -- Ты никогда не видал женщины? Да ведь ты же говоришь, что родился на этом острове? Как же ты родился без матери?
   -- Я не помню моей матери. Она умерла, когда я был еще совсем маленьким, потому я никогда не видел женщины!
   -- Хорошо! Теперь все ясно! Но, видишь ли, голубчик, -- это не только женщина, но даже совсем особенная женщина, и ей нельзя оставаться здесь после нашего ужина. Люди могут выпить лишнее и начать вести себя неприлично. Оттого-то я и осведомился у тебя насчет хижины. Не можешь ли ты приютить у себя нашу спутницу?
   -- С удовольствием, -- отвечал я, -- если она захочет пойти со мной!
   -- Вот и прекрасно! Во всяком случае, ей будет там лучше, чем здесь. А скажи-ка, мальчик, где твои штаны?
   -- Я не ношу штанов!
   -- Ну, знаешь ли, если они у тебя есть, то советую тебе надеть их. Ты уже слишком велик, чтобы ходить в таком костюме!
   Я оставался с ними все время, пока варился ужин, и закидывал их вопросами, которые возбуждали всеобщий смех. Меня приводил в изумление котел -- большой железный горшок на трех низеньких ножках; я никогда не видел ничего подобного и никогда ничего не ставил на огонь. Я спросил у них, что это такое и из чего оно сделано? Заинтересовал меня также картофель; я не видал еще съедобных кореньев.
   -- Да где же ты провел всю жизнь? -- спросил один из людей.
   -- На этом острове! -- наивно ответил я.
   Я вошел в воду, чтобы осмотреть лодку, но при свете костра это было трудно, и я отложил осмотр до следующего дня. Я успел, однако, разузнать следующее: люди эти составляли часть команды китоловного судна, которое наткнулось на скалистые рифы, в семидесяти милях отсюда. Им пришлось немедленно покинуть судно, которое легло на бок, несколько минут спустя. Они спаслись на двух лодках, но не знали, что сталось со второй, так как ночью потеряли друг друга из виду. Во второй лодке находился капитан и шесть человек матросов; подшкипер с остальными шестью были в той лодке, которая пристала к нашему острову. С ними была и дама.
   -- Что это значит "дама"?
   -- А вот та женщина, что сидит там, у огня. Мужа ее убили где-то на Сандвичевых островах, и она ехала домой. У нас есть еще судно, в компании с нами, также китоловное. Оно должно было взять наш груз и доставить его вместе со своим в Англию, и эта женщина -- жена миссионера -- также должна была уехать туда на нем!
   -- Что такое миссионер?
   -- Я и сам хорошенько не знаю; знаю только, что это проповедник, который ездит учить дикарей!
   Ужин тем временем был готов. Запах его приятно щекотал мое обоняние. Ни разу в жизни я не пробовал ничего более вкусного. Котелок сняли с огня, вылили содержимое его в посудину и отлили часть в маленькую кружку для женщины. Затем все сели в круг и начали ужинать.
   -- Ну, мальчик, иди и ты к нам! Ты, верно, давно не ел, а так как ты же снабдил нас провизией, то, по всей справедливости, должен получить свою долю!
   Я был весьма не прочь от этого, и должен сознаться, что никогда в жизни так не наслаждался ужином.
   -- А что, малый, большой у тебя запас этих сушеных цыплят?
   -- Да, у меня их много, но недостаточно, чтобы хватило такому большому количеству людей на долгое время.
   -- Да, но мы можем наловить их еще, не так ли?
   -- Нет, не ранее следующего прилета птиц. А до этого осталось еще пять полнолуний!
   -- Пять полнолуний? Что ты хочешь этим сказать?
   -- Я хочу сказать, что пять полнолуний должны пройти одно за другим, прежде чем птицы возвратятся.
   -- Ага, понимаю! В таком случае, нам невозможно оставаться на этом острове!
   -- Конечно, невозможно, -- ответил я, -- нам всем надо отсюда уехать, и чем скорее, тем лучше, -- иначе мы все умрем с голода. Я так рад, что вы приехали. А Неро вы захватите с собой?
   -- Кто это Неро?
   -- Неро -- это мой тюлень, он очень ручной!
   -- Ладно, посмотрим. Во всяком случае, -- обратился он к товарищам, -- мы должны на что-нибудь решиться, и как можно скорее, иначе нам придется голодать!
   Оказалось, что они так поспешно покинули судно, что успели захватить с собой только два бочонка воды, четыре пустых бочонка в виде балласта, железный котелок и мешок с картофелем.
   Как только кончили ужинать, все направились к бочонку с ромом, а подшкипер обратился ко мне:
   -- Теперь я пойду переговорю с этой женщиной, и ты поведешь ее спать в твою хижину!
   За все это время "женщина", как называл ее подшкипер, не проронила ни слова. Она молча съела свой ужин, а затем продолжала сидеть у огня, завернувшись в одеяло. Когда подшкипер заговорил с ней, она встала, и тогда я заметил, что она гораздо выше ростом, чем я предполагал; но лица ее я не мог видеть под огромной соломенной шляпой.
   -- Ну, вот, милый паренек, покажи-ка этой даме, где ей расположиться на ночь. Сам же ты можешь вернуться сюда и присоединиться к нам!
   -- Хотите идти со мной? -- спросил я, поднимаясь по тропинке.
   Женщина последовала за мной. Когда мы дошли до площадки перед хижиной, я вспомнил о Неро, которому приказал ожидать здесь моего возвращения.
   -- Вы не будете бояться моего тюленя, не правда ли? Он очень добрый! -- сказал я. -- Неро, пойди сюда!
   Было почти совсем темно. Неро, переваливаясь, подошел ко мне. Я подвинулся к нему навстречу, чтобы его успокоить, так как он слегка заворчал, почуяв приближение незнакомого ему человека.
   -- Разве у вас нет огня? -- спросила женщина.
   Я в первый раз услыхал ее голос, и он показался мне очень приятным, нежным и звучным.
   -- Нет, огня у меня нет, но я принесу немного хвороста и зажгу его, -- тогда вам будет видно!
   -- Сделайте это, пожалуйста, мой милый мальчик! -- ответила она.
   Голос ее страшно нравился мне. Я поспешил зажечь хворост и тем дал ей возможность разглядеть Неро и внутренность хижины. Она посмотрела кругом и спросила:
   -- А где же вы спите?
   Я указал ей на свою постель.
   -- А это была постель Джаксона! -- объяснил я. -- Здесь вы можете устроиться. Неро спит со мной. У меня много тюленьих шкур. Вы можете согреться, если озябли. Ваше платье мокрое?
   -- Нет, теперь оно высохло. Если вы дадите мне несколько шкур, я на них лягу, я очень устала!
   Я разложил несколько тюленьих шкур, одну на другую, на постель Джаксона и собрался уходить, подбросив хворосту в огонь, чтобы было светлее.
   -- Не нужно ли вам еще чего-нибудь? -- спросил я.
   -- Нет, ничего, благодарю вас. Вы тоже ляжете теперь?
   -- Я хотел было пойти вниз к матросам, -- ответил я, -- но, пожалуй, будет лучше, если я останусь здесь
   Я не хочу оставлять вас одну с Неро. Он может укусить вас. Вы боитесь его?
   -- Нет, я не особенно его боюсь, но все же мне бы не хотелось быть укушенной. Я не привыкла спать с такими зверями!
   -- Ну, хорошо, так вот как мы можем устроиться. Я возьму несколько шкур и буду спать на дворе, около хижины. Неро от меня не отойдет. Вам нечего бояться. Погода утихает, и ветер сравнительно не силен. К тому же часа через два-три станет светать!
   -- Как хотите!
   Я взял несколько шкур, вынес их на площадку, разостлал их на камни и лег, пожелав ей спокойной ночи. Неро присоединился ко мне, и через несколько минут мы оба спали крепким сном.
  

ГЛАВА XX

   Неро имел привычку вставать рано; он разбудил меня на рассвете, -- иначе я проспал бы еще очень долго после усталости и волнения прошедшей ночи. Встав, я заглянул в хижину и увидел, что женщина крепко спит. Она сняла шляпу, но лежала одетая; черные волосы раскинулись по плечам. До вчерашнего дня я никогда никого не видал, кроме Джаксона, с его густой и длинной бородой, и пришел в некоторое изумление при виде людей, сравнительно мало обросших волосами. Теперь же, глядя на чистую, белую кожу этой женщины, -- она была страшно бледна, -- я еще более удивился. Черты ее также поразили меня своей нежностью; зубы у нее были крепкие и белые, -- у Джаксона они были испорченные и черные. Мне хотелось разглядеть ее глаза, но они были закрыты.
   -- Так вот какие бывают женщины, -- подумал я. -- Да, она очень похожа на то, что я иногда вижу во сне!
   Я еще раз взглянул на нее, но услыхав, что Неро идет за мной, быстро отступил, боясь разбудить ее.
   Я решил развести огонь, принести рыбу и испечь ее на углях к завтраку. Свистнув Неро, я пошел к купальне. Моряков я нашел крепко спящими в палатке, которую они устроили из парусов. Лица их напомнили мне лицо Джаксона, когда он напивался ночью. Я приказал тюленю нырнуть в воду и принести мне рыбу, что он тотчас же исполнил; затем направился к лодке и стал ее рассматривать. Мне жаль было, что моряки спали, и не к кому было обращаться с вопросами. Затем я вернулся к хижине с вязанкой хвороста на спине. Неро следовал за мной и держал рыбу во рту. Женщина вышла из хижины нам навстречу. Утро было прекрасное, теплое и солнечное.
   -- Неро принес вам ваш завтрак, -- сказал я ей, -- вы должны полюбить его!
   -- Наверное полюблю, если нам придется жить вместе!
   -- Не нужно ли вам чего-нибудь?
   -- Немного воды, если можно!
   Я пошел к источнику, наполнил ковш водой и принес ей, затем выпотрошил рыбу и внутренностями ее накормил птиц, которые толпились вокруг меня. Женщина вымыла лицо и руки, заплела свои волосы и села на утес. Тем временем я зажег хворост, и когда он сгорел до золы, положил на нее рыбу. Подумав, что чтение может развлечь женщину, я пошел за Библией.
   -- Хотите, я почитаю вам?
   -- Хочу! -- ответила она с некоторым удивлением в голосе.
   Я прочел ей историю об Иосифе и его братьях, любимую мою историю в Библии.
   -- Кто научил вас читать? -- спросила она, когда я закрыл книгу.
   -- Джаксон! -- сказал я.
   -- Он был хороший человек? Не правда ли?
   Я покачал головой и после некоторого молчания ответил:
   -- Не очень-то хороший. Но он научил меня читать!
   -- Давно вы живете на этом острове?
   -- Я родился на нем! Отец мой и мать оба умерли; а Джаксон умер три года тому назад. С тех пор я здесь совсем один, я да Неро!
   Она продолжала расспрашивать меня, и я вкратце рассказал ей все, как было, и все, что передал мне Джаксон. Я объяснил ей также, каким образом добываю себе пропитание, и прибавил, что нам необходимо скорее покинуть остров, так как нас теперь слишком много, и пищи не хватит до следующего прилета птиц. Рыба тем временем была готова. Я вынул ее из огня и положил в кастрюлю. Мы принялись за завтрак и скоро сделались большими друзьями.
   Я должен немного остановиться, чтобы рассказать кое-что об этой женщине.
   Все, что говорили мне о ней моряки, оказалось совершенно верным. Потеряв своего мужа, по фамилии Рейхардт, она намеревалась ехать в Англию, хотя супруг ее был немец по происхождению.
   Как я узнал, моей собеседнице было около тридцати семи лет. Это была высокая и стройная женщина, в молодости, вероятно, отличавшаяся красотой, но следы пережитого- горя и лишений отразились на ее продолговатом лице с большими и черными глазами, обрамленном волосами цвета воронова крыла, отчего ее бледность выделялась еще резче. Все это делало ее похожей на мраморную статую. Выражение лица ее было строгое, но когда улыбка озаряла ее черты, то выражение это смягчалось, хотя, к сожалению, улыбалась она очень редко. Я испытывал к ней в первое время нашего знакомства чувство почтения и некоторого страха, несмотря на то, что голос ее был мягкий и приятный, и обращение очень любезное.
   Не надо забывать, что я никогда не видел женщин.
   После завтрака я предложил ей сойти вниз и посмотреть, не проснулись ли моряки.
   -- Я пойду с вами! -- ответила она. -- В лодке осталась корзинка с некоторыми моими вещами. Следовало бы поскорее принести ее сюда!
   Мы отправились вдвоем. Неро, по моему приказанию, остался в хижине. Дойдя до того места, где расположились моряки, мы увидели, что они все еще крепко спят. По ее просьбе, я вошел в воду и достал из лодки корзиночку и небольшой узелок, которые принадлежали ей.
   -- Не разбудить ли их? -- спросил я.
   -- Нет, нет, пусть спят; по крайней мере, не шумят и не дерутся. Мы можем захватить с собою немного картофеля!
   Она вынула из узла два платка, наполнила их картофелем, и затем мы вернулись в хижину.
   -- Это весь ваш запас птицы? -- спросила она, указывая на тот угол хижины, где сложена была моя провизия.
   -- Да, весь! Но что же мы будем делать с картофелем?
   -- Мы можем печь его в золе, когда захотим, -- а пока спрячем его в хижине. Вы сами посадили цветы и вьющиеся растения вокруг хижины?
   -- Да, сам! Я был один, и мне нечего было делать, вот я и придумал устроить сад!
   -- Он очень красив. Теперь сходите, пожалуйста, вниз, к матросам, и попросите у них, когда они проснутся, самый маленький из парусов. Мне надо устроить ширму. Обратитесь к подшкиперу; он самый вежливый из них всех.
   -- Хорошо, -- сказал я, -- не надо ли еще чего-нибудь?
   -- Да принесите еще немного картофеля. Они дадут вам, если вы скажете, что я прошу об этом!
   -- Не взять ли мне Неро с собой?
   -- Да, я одна побаиваюсь оставаться с ним!
   Я позвал Неро и пошел вниз. Люди проснулись и очень суетились. Кто разводил огонь, кто чистил картофель; некоторые из них старались достать рыбу из запруды.
   -- А! Вот и он. Иди-ка сюда, малый! Что ты приготовил нам к завтраку? Мы пробовали поймать этих рыб, но они проворны, как угри!
   -- Неро поможет вам. В воду, Неро!
   Тюлень нырнул и принес рыбу. Я послал его за другой.
   -- Спасибо, мальчик, -- этого хватит для нашего завтрака. Ловкий же у тебя тюлень и хорошо дрессирован!
   Пока другие занимались приготовлением завтрака, один из матросов подошел к Неро, вероятно, с намерением вступить с ним в дружбу. Но тюлень отверг его предложение, оскалив зубы и огрызнулся.
   Это рассердило матроса. Он схватил камень и прицелился в тюленя, но, к счастью, промахнулся. Если бы он попал ему в переносицу, то, вероятно, убил бы его.
   Я страшно рассердился и попросил матроса не повторять своей проделки. Он поднял другой камень и хотел опять бросить его. Но тут я схватил его левой рукой за шиворот, а правой вытащил американский нож и пригрозил матросу ударить его, если он еще раз осмелится тронуть Неро. Матрос отскочил и, споткнувшись, упал на спину. Ссора эта обратила на нас внимание подшкипера; он подбежал к нам, за ним последовали двое из людей. Я все еще держал нож поднятым в руке, когда подшкипер заговорил:
   -- Полно, голубчик! Нож долой! Мы этого не позволяем. Это не по-английски. Опусти его! Никто не тронет твоего тюленя, обещаю тебе. А ты, Боб, -- тоже дурак порядочный, не мог ты оставить животное в покое! Ты забываешь, что находишься среди дикарей!
   Матросы расхохотались.
   -- Да, -- сказал один из них. -- Когда я вернусь домой, то расскажу всем, что на этом острове живут дикари, которые едят сырое мясо, имеют товарищей тюленей и никогда не носят штанов!
   Слова эти еще больше рассмешили окружающих.
   Тот из матросов, который хотел обидеть Неро, уже встал на ноги и присоединился к другим. Все были в духе и громко смеялись. Люди сели завтракать, а я опять стал рассматривать лодку и задавал им множество вопросов, возбуждавших всеобщий смех.
   Они изредка повторяли:
   -- Да он настоящий дикарь!
   Когда они кончили завтракать, я приказал Неро достать еще рыбу и отнести ее в хижину, так как боялся, что они опять будут обижать его. Я передал подшкиперу, что женщина просила меня принести еще немного картофеля.
   -- Возьми, сколько хочешь, -- ответил он, -- но тебе не в чем нести его, захвати ведро; я пойду с тобой в хижину!
   -- Она просила вас также прислать ей маленький парус, она хочет устроить ширму!
   -- Ладно, я сам снесу его!
   Он взвалил парус на плечи и последовал за мной. Подойдя к хижине, мы увидели, что жена миссионера сидит на площадке. Неро лежал подле нее. Подшкипер снял шляпу, поклонился моей новой сожительнице и спросил у нее, спокойно ли она провела ночь.
   -- Да, -- ответила она, -- насколько можно было этого ожидать. Но я выжила этого доброго мальчика из хижины и не хотела бы, чтобы это повторилось, поэтому и попросила у вас парус. Я хочу устроить занавеску. А теперь, Джон Гоф, скажите-ка мне, что вы намерены делать?
   -- Я пришел посмотреть, сколько провизии заготовлено у этого мальчика. По его словам, ее не хватит и на месяц, а ведь пройдет немало времени, пока мы доберемся до такого места, где можем встретиться с каким-нибудь кораблем. Оставаться здесь нам нельзя, а потому, чем скорее мы уедем, тем лучше!
   -- Если вы заберете всю провизию, то, надеюсь, возьмете с собой и мальчика?
   -- Конечно, возьмем!
   -- А мой сундук? А тюленя? -- спросил я.
   -- Сундук мы, конечно, захватим с собой; что же касается тюленя, то, право, не знаю, как поступить? В лодке он околеет, а если ты пустишь его на свободу, он проживет как-нибудь.
   -- Это правда! -- сказала женщина. -- Что делать, милый мальчик! Вам придется расстаться с вашим другом. Это будет лучше для вас обоих!
   Я ничего не ответил.
   Сердце мое болезненно сжалось при мысли о разлуке с Неро, но я понимал, что эти люди были правы. Подшкипер вошел в хижину, осмотрел мой запас сушеной птицы и сказал, что, по его расчетам, нам хватит провизии недели на три -- не более.
   -- А когда же вы думаете покинуть остров? -- спросила женщина.
   -- Послезавтра, если мне удастся уговорить людей, сударыня. Но вы сами знаете, как нелегко с ними справиться. Они страшно беспечны, особенно в настоящую минуту, когда мы так нежданно напали на бочонок с ромом!
   -- Это верно, но ведь они, вероятно, захватят ром с собой, так что это не составит для них большой потери!
   -- Я пойду переговорю с ними, пока они еще все трезвы, и сегодня вечером или завтра утром сообщу вам о результате наших совещаний!
   Он простился, приложив руку к шапке, и ушел.
  

ГЛАВА XXI

   Во время моего утреннего разговора с матросами они назвали меня "дикарем" и смеялись надо мной, говоря, что я недостаточно прилично одет. Это произвело на меня сильное впечатление. Я и прежде заметил, что все они были одеты в куртки и панталоны, которые прикрывали их от головы до ног. Тут же я вполне отдал себе отчет в том, что моя рубашка -- единственное, что было на мне -- представляла из себя весьма недостаточную одежду. Мысль эта до сих пор никогда не приходила мне в голову, что не должно удивлять читателя. Я был подобен нашим прародителям в раю и не стыдился своей наготы. Теперь же, увидав подобных себе людей, почувствовал некоторую неловкость. Следствием этого было то, что я открыл свой сундук, вынул оттуда пару белых панталон и надел их. Они казались мне очень неудобной и излишней частью одежды, но так как другие носили их, то и я считал должным последовать их примеру. Панталоны были слишком длинны для моего роста; я завернул концы их, заметив, как это делают моряки, и вышел из хижины. Жена миссионера все еще сидела на площадке и глядела на волны, ударявшие о скалы. Она тотчас же заметила перемену в моем костюме.
   -- Вот, это хорошо, -- сказала она, -- теперь вы похожи на человека. Как вас зовут? Вы еще не сказали мне своего имени!
   Я ответил на ее вопрос и затем сказал:
   -- Я принес вам еще картофеля. Что мне с ним делать?
   -- Прежде всего, скажите мне, нет ли на острове такого места, где мы могли бы посадить картофель? Для этого нужен чернозем, т. е. такая земля, как у вас в саду!
   -- Да, там, внизу, -- я указал на овраг, -- есть такое место. Я всю эту землю принес оттуда, там ее много. Но зачем сажать картофель?
   -- Потому что, если посадить одну картофелину, она быстро даст росток и в скором времени принесет сорок или пятьдесят таких же плодов. Это очень вкусная и питательная вещь, и когда нет ничего другого, может выручить из большой беды!
   -- Очень может быть, -- ответил я, -- Я знаю, что картофель очень вкусная пища, я ел его вчера за ужином. Но ведь мы уже уезжаем послезавтра? К чему же сажать его?
   -- Да разве мы одни на свете и должны думать только о себе? Представьте, что года через два-три другая лодка будет выброшена на этот остров. Мы нашли здесь вас; вы дали нам провизию и спасли от голода. Другие же этого не найдут и будут в отчаянном положении. Подумайте, как рады были бы ваши родители, если бы нашли здесь картофель, когда их выбросило на этот остров. Мы не должны жить исключительно для себя, а должны думать о других и стараться делать им добро. Это прямая обязанность каждого христианина!
   -- Вы совершенно правы! -- ответил я. -- Вы очень добрая женщина. Если хотите, я тотчас же пойду и посажу картофель. Но как его сажать?
   -- В лодке есть лопата, принесите мне ее. Я пойду вместе с вами в овраг и покажу, как приняться за дело!
   Я принес лопату, и мы вместе отправились в овраг. Она научила меня тому, как употреблять ее, и я вскоре приготовил ямки. Мы еще до полудня успели посадить все, что захватили с собой. Дома у нас оставался еще маленький запас картофеля. Затем мы вернулись в хижину, и я начал готовить рыбу к обеду. Пока она жарилась на угольях, моя новая сожительница захотела устроить занавеску около своей постели.
   -- Пойдите к подшкиперу и попросите у него молоток и четыре гвоздя!
   -- Я захвачу с собой немного птицы им на обед! -- сказал я.
   -- Сделайте это, пожалуйста, и возвращайтесь как можно скорее!
   Подшкипер дал мне молоток и пять или шесть гвоздей. Молоток был для меня совершенною новостью; я никогда не видал такого инструмента.
   Я вернулся в хижину и приколотил парус в виде занавески.
   -- Теперь вы можете спать на своей постели!
   Я ничего не ответил, хотя совсем не понимал, почему я раньше не мог спать на своей постели. Я накануне только для того ушел из хижины, чтобы увести с собою Неро, близость которого пугала ее. Когда мы кончили обед, она спросила:
   -- Как бы вы существовали на этом острове, если бы у вас не было сушеной птицы?
   -- Как? Да очень плохо. Я ловил бы рыбу, но бывает такое время в году, когда море очень бурно, и она не идет на приманку!
   -- Вот, видите ли, как мы хорошо сделали, что посадили картофель!
   -- Это правда, но ведь мы недолго здесь останемся! Вы не верите, как я рад буду ехать. Мне так хочется видеть все то, о чем я читал. Мне хочется поехать в Англию и разыскать там кое-кого. Вы ведь еще не знаете всего того, что я знаю! Когда-нибудь я вам все расскажу. Мне так надоело жить здесь одному. Не с кем слова сказать, не с кем поделиться своими впечатлениями, некого любить, кроме Неро, но ведь он не может говорить. А все же я не могу свыкнуться с мыслью, что должен буду расстаться с ним!
   -- Что бы вы предпочли: уехать без него или остаться с ним на острове?
   -- Я, конечно, предпочту уехать, но все же мне жаль его. Он единственный друг, которого я когда-либо имел!
   -- Когда вы поживете подольше и узнаете жизнь, вы поймете, мой бедный мальчик, что есть горе посерьезнее, чем разлука с животным, как бы мы ни были к нему привязаны. Вы, вероятно, ожидаете чего-нибудь очень счастливого по возвращении в Англию?
   -- Конечно! Я там буду очень счастлив. Жена миссионера покачала головой.
   -- Едва ли это так. Если вам суждено долго прожить, вы, вероятно, придете к убеждению, что самой счастливой порой вашей жизни была та, которую вы провели на этих голых скалах!
   -- Джаксон говорил другое! -- ответил я. -- Он постоянно горевал о том, что ему приходится жить на этом острове, и стремился вернуться в Англию. Он так много рассказывал мне про Англию, про то, как там живут, так много говорил о красоте ее! Я уверен, что там мне будет лучше, и не хотел бы оставаться здесь, даже в том случае, если бы одиночество мое прекратилось!
   -- Быть может, это и так. Но жизнь ваша в руках Бога, и вы должны надеяться на Него. Он все делает к лучшему. Это вы должны знать -- вы читали Библию!
   -- Нет, этого я не знаю. Бог живет далеко, там, за звездами!
   -- Это все, что вы извлекли из чтения Библии?
   -- Нет, не все, но я многого не понимаю. Мне очень бы хотелось, чтобы кто-нибудь объяснил мне все это. Как я рад, что вы приехали с ними на лодке. Я никогда не видел женщины. Я видел кого-то во сне и теперь знаю, что эта женщина была моя мать; но у меня давно уже не было таких снов. У меня никого нет, кроме Неро!
   -- Бедный мальчик, у вас есть отец на небесах!
   -- Да, я знаю, что он теперь на небе, и мать моя также. Джаксон говорил мне, что оба они были очень хорошие люди!
   -- Я говорю о Небесном Отце -- о Боге! -- сказала она. -- Ведь вы знаете молитву Господню?"Отче Наш, иже еси на небесах". Вы должны любить Его!
   Я собрался отвечать, когда подошел Джон Гоф -- подшкипер. Он объяснил моей собеседнице, что говорил с людьми, и что они согласились ехать послезавтра, если погода позволит. -- Лодка требует лишь незначительной починки, и все будет готово завтра к вечеру, -- сказал он.
   -- Надеюсь, они не слишком нагрузят ее? -- заметила она.
   -- Я именно этого-то и боюсь. Бочонок с ромом -- находка скверная. Нам лучше было бы без нее. Оставить его они не согласны, поэтому придется вынуть из лодки все, без чего мы можем обойтись. Нас и так будет девять душ людей, а это -- груз немалый, да еще бочонок в придачу!
   -- Вы обещали захватить мой сундук! -- напомнил я.
   -- Знаю и возьму его, если будет возможно, но имей в виду, что я, может быть, не буду в состоянии исполнить своего обещания. Видите ли, сударыня, -- обратился он к м-с Рейхардт, -- с тех пор, как они нашли бочонок с ромом, они совсем перестали слушаться меня. Не лучше ли будет, если этот мальчик захватит все необходимое ему в узелок? Надо еще ведь уложить провизию, что займет немало места!
   -- Это правда, -- ответила м-с Рейхардт, -- едва ли лодка выдержит такую тяжесть, как этот сундук. Вы не должны жалеть о нем, мой милый, он не представляет особой ценности!
   -- Они берут мой ром и мою птицу и должны взять и меня, и мой сундук!
   -- Вы не вправе ожидать этого, если окажется, что сундук берет слишком много места. Желание одного должно уступить желанию многих!
   -- Да, но они бы умерли с голоду без меня! -- с сердцем воскликнул я.
   -- Это правда, мальчик, -- ответил мне подшкипер, -- но тебе не раз еще в жизни придется испытать, что сила есть право. Не забывай к тому же, что сегодняшний твой поступок не особенно расположил к тебе людей!
   -- А что случилось сегодня? -- спросила м-с Рейхардт.
   -- А то, что он чуть не всадил свой нож в одного из них! -- ответил Гоф. -- Английские моряки этого не любят!
   Он приложил руку к козырьку и ушел, предложив мне следовать за ним с посудой, чтобы получить нашу долю ужина. Когда я вернулся, м-с Рейхардт спросила меня, зачем я поднял нож на матроса? Я рассказал ей все. Она объяснила мне, как я дурно поступил.
   -- Разве вы не читали в Библии, что надо прощать обиды?
   -- Да, читал, -- ответил я, -- но ведь эта обида не меня касалась. Я простил Джаксону, а в этом случае хотел помешать обидеть другого!
   -- Другого? Вы говорите про Неро, как будто бы он был разумным существом, и жизнь его стоила жизни человека. Конечно, матрос был виноват, и не мудрено, что вы рассердились, так как он мог убить вашего тюленя, но есть же разница между жизнью человека и животного! Когда животное умирает, ему наступает полный конец. Человек же имеет бессмертную душу, и ничто не может оправдать убийства человека, кроме самозащиты. Разве не сказано в заповеди: "Не убий?"
   Она еще долго говорила со мной на эту тему, объясняя мне, насколько я был не прав. Я, конечно, с этим согласился.
  

ГЛАВА XXII

   Я решил переговорить с м-с Рейхардт насчет пояса с бриллиантами. Она выслушала меня с большим интересом.
   -- Если они не захотят взять моего сундука, как мне поступить? -- спросил я. -- Самому ли мне надеть на себя пояс, или вы наденете его, как, наверное сделала бы моя мать, если бы она была жива?
   Она не сразу ответила и как бы про себя произнесла:
   -- Неисповедимы пути Твои, Господи! Впоследствии она не раз говорила мне, как велико было ее удивление, когда она выслушала мой рассказ. Она верить не хотела, что этот обросший волосами, одинокий дикарь на самом деле оказывался мальчиком хорошего происхождения, хранителем большого состояния, которое, очевидно, должно было со временем перейти к нему. Интерес ее ко мне возрастал с каждым часом, по мере того как я рассказывал свою историю.
   -- Хорошо, -- ответила она, наконец, -- если вы доверяете мне, то я надену на себя пояс и буду заботиться о его сохранении. Завтра мы займемся тем, что выберем из сундука те вещи, которые вам необходимо взять с собой!
   Потолковав со мной еще некоторое время, она удалилась за занавеску и сказала, что не боится Неро, и что я могу лечь спать, когда захочу. Мне не хотелось идти вниз к морякам, и я скоро улегся, но долго не мог заснуть от шума, который они производили. Там шла страшная попойка. Поутру я встал очень рано и пошел ловить рыбу с помощью Неро. Матросы крепко спали. Я положил на скалу немного рыбы для их завтрака, затем вернулся к хижине и занялся приготовлением завтрака для нас. М-с Рейхардт вскоре вышла ко мне. Когда мы поели, она предложила мне вытащить сундук на площадку и заняться выбором вещей, которые надо было взять с собой.
   В это время пришли матросы; они захватили сушеную птицу и в два приема унесли весь мой запас.
   -- У вас не осталось картофеля? -- спросил один из них. -- Провизии у нас немного!
   М-с Рейхардт ответила, что картофеля больше нет.
   -- Так вот что, -- обратился ко мне матрос, -- подшкипер велел тебе привести вниз своего зверя; надо достать всю рыбу из бассейна и сварить ее перед отъездом. Нам все же хватит ее дня на два!
   -- Хорошо, -- ответил я, -- сейчас приду!
   Через четверть часа Неро переловил всех рыб, и мы вернулись с ним обратно к хижине. Пока я был в отсутствии, м-с Рейхардт отобрала лучшую одежду и крепко зашила ее в узелок. Книги, подзорную трубу и кое-какие инструменты она положила отдельно. Я хотел тотчас же снести все это в лодку, но она сказала, что я успею сделать это завтра, до отъезда. Затем я достал из углубления под постелью Джаксона пояс с бриллиантами и остальные вещи. М-с Рейхардт все их рассмотрела и обещала мне беречь их. Часы и прочие безделушки она положила в корзиночку, а пояс спрятала к себе в постель.
   Она была очень молчалива и задумчива и на мой вопрос, не отнести ли лопатку, молоток и ведро в лодку, опять ответила, что лучше оставить это до самого отъезда. Подшкипер принес нам немного вареной рыбы. Поужинав, мы легли спать.
   -- Последнюю ночь мы спим с тобою вместе, Неро! -- сказал я, целуя моего любимца. Слезы выступили у меня на глазах. Вскоре, однако, я заснул, обняв рукой тюленя. Когда я вышел на другое утро, погода была чудная, по морю пробегала легкая зыбь. М-с Рейхардт еще спала. Я сошел вниз и застал всех за работой. Лодка была готова к спуску. Сушеная птица лежала в сторонке, рядом с бочонком рома; вареная рыба была наложена в ведро. Все шесть бочонков стояли рядом, и люди спорили о том, сколько из них наполнить водой. Подшкипер говорил, что надо все их наполнить, и, наконец, матросы послушались его. Каждый из них взял по бочонку и пошел с ним наверх к хижине за водой. Я последовал за ними, так как они все были ужасно не в духе, и я боялся, чтобы они не тронули Неро. Наполнив бочонки, они попробовали было свернуть шею моим альбатросам, но самцы улетели, а самок я поспешил спрятать за занавеску в хижине, где сидела в то время м-с Рейхардт. Люди, по-видимому, боялись ее и относились к ней с уважением. Один взгляд ее действовал на них сильнее, чем все слова подшкипера.
   -- Ты нам не нужен, -- сказал один из людей, когда я последовал за ними вниз, -- сиди здесь, наверху, с этой дамой. Ты стал настоящим дамским кавалером, с тех пор как надел штаны!
   -- Мне здесь нечего делать! -- сказал я. Матросы поставили бочонки на скалы близ запруды и приступили к спуску лодки. Когда все было готово, они подошли к ее борту и дружным усилием спустили ее на воду. Затем подшкипер обратился ко мне.
   -- Теперь, мой милый, ты нам здесь не нужен, иди к себе в хижину, мы пришлем за вами, когда все будет готово!
   -- Мне там нечего делать! -- вторично ответил я. -- А здесь я могу вам помочь!
   Подшкипер ничего не ответил, и все они принялись за укладку вещей в лодку. Прежде всего они вкатили бочонок с ромом, а за ним и бочонки с водой. Затем принесли провизию и бережно ее уложили.
   -- Вы бы лучше ставили вещи наперед, и то останется мало места для дамы!
   -- Нет, нет, кладите, как придется! -- отвечали недовольным голосом матросы. -- Дама сядет там, где найдется ей место, чем она лучше нас?
   Затем принесли весла и якорь. Бочонок с ромом занимал много места посередине, так что можно было положить только четыре весла, остальные бросили на скалах.
   В это время я заметил, что подшкипер и некоторые из матросов о чем-то совещаются. Я не мог расслышать того, что они говорили, но, очевидно, подшкипер с ними не соглашался. Он казался очень рассерженным и раздраженным, наконец, с яростью бросил свою шапку на камни и проговорил:
   -- Говорю вам, что добра из этого не выйдет! Вспомните мои слова. Пусть будет по-вашему, вас много против меня одного. Но, повторяю еще раз, добра из этого не выйдет!
   Он сел в стороне на камень, опустил голову и закрыл лицо руками. Один из матросов, с которыми он спорил, подошел к лодке и стал тихо говорить с остальными, посматривая все время в мою сторону, как бы желая убедиться в том, что я не могу расслышать его слов. Минуты через две они все разошлись, и один из них обратился ко мне:
   -- Ну, малый, теперь все готовы! Иди в хижину, принеси свой узел и корзинку нашей спутницы и скажи ей, что мы ее ждем!
   -- Там остались лопата и парус, принести и их? -- спросил я.
   -- Да, да, конечно, и захвати с собой несколько тюленьих шкур, чтобы устроить сиденье даме!
   Я отправился наверх в восторге от мысли, что скоро покину остров. Неро ждал меня на площадке. Я остановился, чтобы приласкать его.
   -- Прощай, мой бедный Неро! -- сказал я. -- Я никогда уже больше не увижу тебя!
   У меня хлынули слезы, когда я поцеловал его в последний раз. Затем я вошел в хижину, где м-с Рейхардт спокойно ожидала моего возвращения.
   -- Все готово, -- сказал я, -- меня прислали за вами. Я должен захватить парус и несколько тюленьих шкур для вас. А вы возьмите мой узел. Пояс надели?
   -- Да, -- ответила она. -- Я возьму узел, книги, подзорную трубу и корзинку, а парус надо крепко завернуть и связать, иначе вам не снести его!
   Я взвалил на плечи парус и несколько тюленьих шкур, а м-с Рейхардт захватила остальные вещи, и мы собрались покинуть хижину.
   -- Прощай, Неро, прощайте, птицы, прощай, хижина, прощай, мой сад! -- проговорил я дрожащим голосом.
   -- Неро, назад!
   Я взглянул на море и громко вскрикнул. Ноша моя вывалилась у меня из рук, и я с отчаянием поднял их к небу.
   -- Смотрите! -- крикнул я моей спутнице. -- Смотрите! -- повторил я, задыхаясь от волнения.
   Она взглянула на море и увидала то же, что и я. Лодка под всеми парусами была уже на расстоянии полумили от острова и быстро удалялась. Свежий ветер гнал ее со скоростью семи или восьми миль в час.
   -- Они бросили нас! Покинули! -- кричал я, как безумный. -- Остановитесь! Стойте! Стойте! -- и видя, как бесполезны были мои крики, я бросился на камни и на минуту потерял сознание.
   -- Боже! -- простонал я, наконец, очнувшись.
   -- Франк Генникер! -- произнес надо мной мягкий, но твердый голос.
   Я открыл глаза и увидел м-с Рейхардт. Она стояла возле меня.
   -- Вы должны покориться воле Божьей! -- сказала она.
   -- Но это жестоко, это измена! -- говорил я, глядя на удаляющуюся лодку.
   -- Да, это жестоко, но мы должны предоставить их Божьему суду. Могут ли они ожидать от Него милосердия, когда сами не были милосердны к другим! Скажу вам откровенно: я нахожу, что нам лучше здесь, на этом пустынном острове, чем там, в лодке, с этими людьми. Они увезли с собой семена раздора, беспечности и невоздержания, а предприятие их требует величайшей осторожности, спокойствия и согласия. Им трудно надеяться на благоприятный исход. Я давно уже думаю об этом, с той самой минуты, как они нашли бочонок с ромом. Мне тогда же пришло в голову, что это поведет к их погибели. Богу угодно было, чтобы они оставили нас здесь, и поверьте мне, -- все к лучшему!
   -- Но мне надоело здесь жить! -- воскликнул я и опять с отчаянием взглянул на удаляющуюся лодку. -- Мне так хотелось уехать, а они покинули нас и всю провизию захватили! Даже рыбу из запруды и ту взяли! Мы умрем с голоду!
   -- Надеюсь, что нет! -- ответила она. -- И даже уверена, что нет. Мы должны работать и надеяться на Бога!
   Но я не слушал ее. Сердце мое разрывалось. Я рыдал, закрыв лицо руками.
   -- Все уехали! Никого не осталось, кроме вас и меня!
   -- Нет, с нами есть еще один!
   -- Кто же?! -- воскликнул я, поднимая глаза к небу.
   -- Бог, который всегда с нами!
  

ГЛАВА XXIII

   Я слышал ее слова, но слишком был растерян, чтобы вполне понять смысл того, что она говорила. В голове моей был какой-то туман. Через несколько минут я снова услыхал ее голос.
   -- Франк Генникер! Встаньте и выслушайте меня!
   -- Мы умрем с голоду! -- простонал я.
   В ту самую минуту, как я произносил эти слова, один из альбатросов прилетел с моря; он держал в клюве большую рыбу. М-с Рейхардт отняла ее у него, подражая тому, как делал это я, и самец снова улетел за другой. Вслед за тем прилетели еще две птицы, также с рыбами в клюве, и м-с Рейхардт опять отняла у них добычу.
   -- Посмотрите, как несправедливо и неблагодарно то, что вы сейчас сказали! -- заметила она. -- Птицы кормят нас, подобно тому, как вороны кормили пророка Илью в пустыне, -- а вы только что усомнились в доброте и милосердии Божьем.
   -- Голова моя, голова! -- закричал я. -- Она горит! Какая-то тяжесть давит ее! Я ничего не вижу!
   Действительно, это было так. Волнение вызвало прилив крови в голове, и я быстро терял сознание. М-с Рейхардт стала на колени возле меня, но, увидев, что я лежу почти без чувств, вскочила, побежала в хижину за тряпкой и, смочив ее ключевой водой, стала прикладывать ее к моей голове и вискам. Я оставался около получаса в этом положении. Она продолжала смачивать мне голову, и мало-помалу я стал приходить в себя.
   Погода была такая тихая, и море такое спокойное, что альбатросы летали взад и вперед, принося каждый раз большую рыбу. М-с Рейхардт отобрала у них почти всю их добычу и собрала таким образом более двенадцати рыб, весом в полфунта и даже фунт каждая. Она тщательно спрятала рыбу от птиц и тюленя. Я еще лежал в полубессознательном состоянии, когда вдруг почувствовал прикосновение холодного носа Неро. Легкое ворчанье моего любимца вывело меня из забытья, и я открыл глаза.
   -- Мне лучше, -- сказал я, обращаясь к м-с Рейхардт, -- какая вы добрая!
   -- Да, вам лучше, но полежите еще немного, вам нужно спокойствие. Можете ли вы дойти до своей постели?
   -- Попробую! -- отвечал я, встал на ноги, но чувствовал такую слабость, что наверное бы упал, если бы она не поддержала меня.
   С ее помощью я, однако, добрался до своей постели и повалился на нее в изнеможении. Она подняла мою голову и продолжала смачивать ее холодной водой.
   -- Постарайтесь теперь заснуть; когда вы проснетесь, я принесу вам чего-нибудь поесть!
   Я поблагодарил ее и закрыл глаза. Неро подполз ко мне; я заснул, положив руку на его голову, и проспал до вечера. Когда я проснулся, голова почти не болела, и я чувствовал себя бодрее. М-с Рейхардт сидела около меня.
   -- Вам лучше? -- сказала она. -- Можете вы съесть что-нибудь? Надо мне подружиться с Неро! Он оспаривал у меня право подходить к вашей постели, а зубы у него престрашные; однако, я покормила его внутренностями рыбы, и он стал относиться ко мне менее сурово. Вот ваш обед!
   М-с Рейхардт поставила передо мной жареную рыбу, и я с удовольствием съел ее.
   -- Какая вы добрая, -- сказал я, -- вы трудитесь для меня, а по-настоящему я бы должен для вас работать. Вы не должны больше этого делать!
   -- Еще немного, и мы будем работать вместе. Я не могу быть праздной; силы у меня есть, и я люблю работу; но об этом переговорим завтра, когда вы совсем поправитесь!
   -- Я чувствую себя совсем хорошо, -- сказал я, -- только еще слаб немного.
   -- Надо надеяться на Бога, мой бедный мальчик. Вы молитесь Ему?
   -- Да, я иногда пробую, но не умею. Джаксон никогда не учил меня!
   -- Я научу вас. Хотите, я теперь помолюсь за нас обоих?
   -- А Бог услышит вас? Что вы говорили сегодня в ту минуту, как я потерял сознание?
   -- Я говорила вам, что мы не одни, что с нами здесь еще кто-то -- добрый и милосердный Бог. Он всегда с нами и всегда готов прийти нам на помощь, когда мы обращаемся к нему!
   -- Вы сказали, что Бог живет там, за звездами?
   -- Мой бедный мальчик! Он не был бы Богом, если бы был так далек от нас и не мог слышать наших молитв. Нет, это не так. Он везде и всегда с нами. Он слышит все наши молитвы, и от него не ускользает ни одно движение нашей души!
   Я помолчал немного, размышляя о том, что она сейчас говорила, и, наконец, обратился к ней.
   -- Так помолитесь Ему! -- сказал я.
   М-с Рейхардт стала на колени и начала горячо молиться, выговаривая слова ясным и задушевным голосом. Она просила у Бога помощи и поддержки, молилась о том, чтобы Он дал нам дневное пропитание и помог нам выйти из трудного положения. Она также молилась о том, чтобы Он ниспослал нам покорность и смирение, силу и здоровье и дал нам возможность положиться всецело на Его милосердие. Она благодарила Его за то, что Он спас нашу жизнь, оставив нас на этом острове и не допустив нас уехать на лодке с моряками. Это очень удивило меня. Еще молилась она обо мне, прося у Господа дозволить ей стать орудием моего обращения и умоляя Его пролить на меня свой Божественный свет.
   Все это было так ново для меня, и так прекрасны и чудесны показались мне ее молитвы, что глаза мои наполнились слезами. Когда она кончила, я сказал:
   -- Я начинаю вспоминать, хотя и очень смутно; мать моя также становилась на колени и молилась так же, как вы сейчас молились. О, как бы я хотел, чтобы она была жива!
   -- Дитя мое, обещай мне быть добрым и послушным сыном, и я заменю тебе мать!
   -- Неужели? О, какая вы добрая! Я обещаю вам все, что вы хотите; я буду работать на вас день и ночь; я все сделаю, если вы согласитесь быть моей матерью!
   -- Я готова принять на себя все обязанности настоящей матери по отношению к тебе. Итак, это решено. Теперь тебе лучше всего заснуть, если возможно!
   -- Я хочу только спросить вас об одном. Отчего вы благодарили Бога за то, что моряки оставили нас здесь?
   -- Потому что лодка была слишком нагружена. Потому что матросы и так уже были беспечны и неосторожны, а взяв с собой бочонок с ромом, никого уже не будут слушаться, и нет сомнения в том, что, так или иначе, они погибнут! Это мое глубокое убеждение!
   -- Так вы думаете, что Бог не хотел нашей гибели и потому не допустил нас присоединиться к ним?
   -- Мне кажется, что так. Бог всем управляет. Если бы для нас было лучше уехать, Он допустил бы наш отъезд; но он решил иначе, и мы должны покориться Его воле, с глубокой верой в то, что Он знает, что делает!
   -- И вы говорите, что Бог даст нам все, о чем мы ни попросим Его?
   -- Да, если мы будем молиться Ему с горячей верой и просить во имя Христа. Но все же он даст только то, что он считает нужным для нашего блага!
   -- Понимаю! Благодарю вас, теперь я буду спать. Покойной ночи!
  

ГЛАВА XXIV

   На следующее утро я проснулся совершенно здоровым и поспешил выйти из хижины. М-с Рейхардт еще спала. Я заметил, что во время моего сна она снова повесила занавеску. Утро было чудное. Солнце ярко светило. По морю пробегала легкая рябь. Я чувствовал себя счастливым. Я развел огонь, чтобы зажарить к завтраку оставшуюся рыбу, и захватил свои удочки, чтобы наловить еще. Надо было возобновить запас в садке. М-с Рейхардт вскоре присоединилась ко мне.
   -- Доброго утра, дорогая мама! -- сказал я. Сердце мое было полно нежности к ней.
   -- Доброго утра, мой милый мальчик, ты здоров?
   -- Совершенно здоров. Я приготовил удочки; ведь до прилета птиц нам придется питаться одной рыбой, а ловить ее можно только в хорошую погоду. Нам не следует терять времени!
   -- Конечно, нет. Как только мы позавтракаем, пойдем вместе ловить рыбу. Я отлично умею удить; я привыкла к такого рода занятиям. Мы должны оба серьезно приняться за работу. Но прежде всего ты должен принести свою Библию; мы немного почитаем.
   Я исполнил ее желание. Прочитав главу из Библии, она начала молиться; я стоял на коленях возле нее. Затем мы позавтракали и отправились к садку.
   -- Не оставили ли они чего-нибудь, Франк?
   -- Да, -- ответил я, -- кажется, они оставили несколько весел и длинную удочку, а наверху у нас есть молоток и лопата.
   -- Хорошо, -- ответила она, -- мы сейчас увидим, нет ли еще чего-нибудь?
   Когда мы дошли до садка, то я увидел лежащий на берегу железный котел. Это меня страшно обрадовало.
   -- Посмотрите, посмотрите! -- воскликнул я. -- Они оставили котел. Как я рад! Мне так надоело есть сухую птицу; она была несравненно вкуснее, когда они варили ее в котле с картофелем!
   -- Я также очень рада, Франк, потому что не люблю сырого мяса. Посмотрим, что еще они выбросили из лодки?
   -- Они оставили на берегу три бочонка с водой, -- сказал я. -- Как же это? Я видел, что они все их поставили в лодку?
   -- Вероятно, они нашли, что лодка слишком нагружена, а с ромом им не хотелось расстаться. Безумцы! Им хватит воды не более, как на шесть дней. Они страшно будут страдать от недостатка ее!
   Осмотрев все, что валялось на утесах, мы увидели, что они оставили: котелок, три бочонка, пять весел, большой железный крюк, бечеву, употребляемую китоловами, старую пилу, мешок с толстыми гвоздями и два куска листового железа.
   -- Пила нам пригодится, -- сказала м-с Рейхардт, -- у тебя в сундуке есть напильники, мы можем распилить ее пополам и из одной половины ее сделать, ножи.
   -- Ножи? Каким образом?
   -- Я покажу тебе. Для этих кусков железа я также найду употребление. Оно предназначалось для починки лодки в случае надобности, а они выбросили его вместе с молотком и гвоздями. Удивляюсь, что Джон Гоф допустил это!
   -- Я слышал, как они спорили с ним, когда я пошел вчера за вами. Они его не слушались!
   -- Очевидно, нет, иначе бы нас не бросили здесь. Джон Гоф хороший человек и помешал бы этому, если бы мог. Эти железные листы будут нам очень полезны, чтобы жарить на них рыбу. Нам придется загнуть края с помощью молотка. А теперь не надо терять времени. Мы должны усиленно удить до самого ужина?
   Мы закинули удочки. Рыба хорошо шла на приманку, и вскоре мы поймали двенадцать больших рыб. Я всех их пустил в садок.
   -- Что мы будем делать с толстой удочкой, которую они оставили?
   -- Мы сделаем из нее несколько тоненьких удочек, когда нам понадобятся новые!
   -- Но каким же образом? Она такая толстая и тяжелая!
   -- Я научу тебя. Ее можно раскрутить. Не забывай, Франк, что я была женой миссионера и следовала за своим мужем повсюду. Иногда нам было хорошо, а подчас и очень плохо, так же плохо, как нам с тобой теперь. Миссионеру приходится переживать большие лишения и проходить через большие опасности. Ты бы убедился в этом, если бы знал всю историю моей жизни, или вернее -- жизни моего мужа!
   -- Расскажите мне ее!
   -- Расскажу когда-нибудь. Теперь я хочу, чтобы ты понял, что будучи его женой и разделяя с ним опасности и лишения, мне часто приходилось исполнять тяжелую работу для добывания пропитания. В Англии женщины занимаются только домашней работой, но жена миссионера вынуждена разделять тяжелый мужской труд. Вот почему я научилась многому, о чем женщины обыкновенно не имеют понятия. Понимаешь ты меня?
   -- Да, я уже не раз думал о том, что вы знаете гораздо больше, чем знал Джаксон!
   -- Этого я не думаю, но Джаксон не любил трудиться, а я люблю. А теперь скажи-ка мне, Франк, думал ли ты, когда на днях сажал картофель, что сажаешь его в свою собственную пользу? Видишь ли, как верно то, что доброе дело иногда приносит за собою вознаграждение, даже и в этой жизни?
   -- А разве это не всегда так бывает?
   -- Нет, дитя мое, в этой жизни -- не всегда, но зато в будущей человек уже наверное получит вознаграждение за добрые дела свои!
   -- Этого я не понимаю!
   -- Конечно, тебе трудно это понять. Когда-нибудь я тебе все это объясню!
   Мы продолжали удить до вечера и поймали всего двадцать восемь больших рыб, от семи до восьми фунтов весом каждая. Одну из них мы отложили себе на ужин и, собрав удочки, начали переносить в хижину те вещи, которые нашли на берегу. Мы снесли котел, пилу, мешок с гвоздями, и затем я вернулся за остальными вещами и к ужину перенес все, за исключением бочонков, которые нам были пока не нужны. Мы оба сильно устали и после ужина с удовольствием легли спать.
  

ГЛАВА XXV

   На следующее утро моя названная мать сказала мне:
   -- Нам предстоит сегодня много дела, Франк! Надо устроиться поудобнее в хижине. Отныне она должна содержаться гораздо опрятнее, но это уже будет моей заботой. Теперь позавтракаем и примемся за работу!
   -- Я буду делать все, что вы прикажете!
   -- Вот видишь ли, мой милый мальчик, мне необходимо отделить часть хижины лично для себя, так как не принято, чтобы женщины жили вместе с мужчинами. У нас есть весла, из которых можно устроить перегородку, обтянув ее тюленьими шкурами. Таким образом у меня будет свой угол!
   -- Да, но весла длиннее, чем ширина хижины. Как же мы это устроим?
   -- Мы возьмем пилу; она хотя и тупая, но с помощью ее можно будет укоротить весла!
   -- А как употребляют пилу? Я не знаю!
   -- Я покажу тебе. Прежде всего надо измерить ширину хижины. Я хочу отделить не более трети всего пространства!
   Мы измерили хижину и с помощью пилы укоротили весла по ее ширине. Буравчик нашелся в моем сундуке, молоток и гвозди у нас также были, и к полудню остов перегородки был готов. Оставалось приколотить тюленьи шкуры, которых у меня был большой запас. Вскоре хижина была разделена на две половины. Мы сделали дверь в перегородке и завесили ее одной из тюленьих шкур, так что был свободный проход из одного отделения в другое.
   -- У вас будет совсем темно!
   -- Этому легко помочь, -- ответила она, -- принеси сюда пилу; надо проделать в стене квадратное отверстие такой величины, видишь? Начни!
   Я поступил по ее указанию, и через полчаса окно было готово. Оно выходило на юг и пропускало совершенно достаточно света.
   -- Но вам ночью будет холодно! -- сказал я.
   -- Мы устроим так, чтобы воздух не проникал, а свету было достаточно!
   Она достала из сундука кусок белого холста и приколотила его к отверстию.
   -- Как у вас стало уютно! -- сказал я, оглядываясь кругом.
   -- Теперь принеси мне еще несколько тюленьих шкур для постели; они довольно тверды, но со временем мы сделаем их более мягкими. Сундук твой мы тоже поставим сюда и положим в него все наши драгоценности!
   -- Вы хотите положить туда бриллианты? -- спросил я.
   -- Мой милый мальчик, у нас есть вещи, которые теперь, в нашем положении, ценнее для нас всяких бриллиантов. Вот этот железный котел, например!
   -- Конечно! -- ответил я.
   -- Теперь пойди и разведи огонь, а я справлюсь здесь одна. Неро, извольте выйти отсюда; вам здесь не место!
   Я пошел вниз с Неро, чтобы поймать рыбу в садке, и решил сварить ее в котле, который наполнил водой, положил туда рыбу и развел огонь. Во время обеда я обратился к м-с Рейхардт с вопросом:
   -- Какая нам теперь предстоит работа?
   -- Завтра мы приберем все вещи, которые валяются на площадке, и окончательно устроим хижину. Затем я осмотрю все наши драгоценности и спрячу их в сундук!
   На следующий день погода была бурная и холодная. После завтрака мы принялись за работу. Мы очистили пол хижины, на котором набросаны были всевозможные вещи, потому что я и Джаксон не особенно наблюдали за порядком.
   -- Надо устроить несколько полок, -- сказала м-с Рейхардт, -- это не трудно. У нас есть еще два весла. Мы укрепим одно из них к обеим сторонам хижины, на расстоянии фута от стены, отрежем кусок паруса и приколотим его с одной стороны к стене, а с другой -- к веслу. Это образует род полки, на которую мы можем разложить вещи.
   Так мы и сделали, и вышла отличная полка.
   -- Вот это хорошо! -- сказала моя мать. -- Теперь мы сделаем осмотр сундука!
   Она вынула из сундука всю одежду и разложила ее по порядку. Увидев кусок парусины, она сказала:
   -- Я очень рада этой находке. Я сошью себе из этого платье, которое будет гораздо удобнее, чем то черное, которое теперь на мне. Его я спрячу на случай, если нам когда-нибудь приведется уехать отсюда. Тебе здесь хватит одежды надолго, но я перешью две рубашки и две пары панталон по твоему росту. Остальные нечего трогать, так как ты пока еще растешь. Сколько тебе приблизительно лет?
   -- Лет шестнадцать, -- отвечал я, -- а, может быть, и больше!
   -- Да, вероятно, так!
   Мы сложили и спрятали обратно в сундук всю одежду; инструменты, подзорную трубу и прочее положили на полку, а затем стали рассматривать ящичек с нитками, иголками, рыболовными крючками, пуговицами и другими вещами подобного рода.
   -- Все это нам будет очень полезно, -- сказала она. -- У меня есть кое-что свое в этом же роде; мы положим все вместе. Принеси мне мою корзинку!
   В корзинке этой оказалось множество вещей, по большей части мне совершенно не знакомых. Мы вынули их все, и м-с Рейхардт объяснила мне их употребление. Тут были: две щетки, двенадцать гребней, три пары ножниц, перочинный ножик, баночка чернил, несколько перьев, наперсток, кусок воску, игольник, нитки и шелк, сургуч, пластырь, коробочка с пилюлями, тесемка, катушки, булавки, увеличительное стекло, серебряный карандаш, немного денег в кошельке, черные шнурки для ботинок и многое другое, чего я не припомню; знаю только, что я страшно был заинтересован содержанием этой корзинки. На дне ее лежало несколько бумажных пакетиков. М-с Рейхардт объяснила мне, что это семена, которые она собрала, чтобы отвезти их в Англию, а теперь решила посадить их здесь. Когда она вытряхала пыль из корзинки, из нее выпало четыре или пять зернышек. Она попросила меня подобрать их.
   -- Как они сюда попали? -- сказала она. -- Три из них апельсинные зерна; завтра мы их посадим; остальные горошины -- не знаю, какого сорта, но мы тоже посеем их!
   -- А это круглое стеклышко, для чего оно?
   -- Положи его в сторону, завтра, если будет солнечный день, я покажу тебе, как употреблять его. Но мы забыли еще некоторые вещицы, а именно твой пояс и другие вещи, которые ты дал мне на хранение, когда мы собирались уехать отсюда. Они спрятаны в той постели, которая принадлежала Джаксону.
   Я достал их оттуда. Она спрятала часы и запонки подшкипера, а также и другие мелочи, сказав, что письма и бумаги рассмотрит в другой раз. Затем мы осмотрели пояс, сосчитали квадратики, в которых были зашиты камни, и, разрезав ножницами один из них, вынули оттуда блестящий предмет, похожий на стеклышко, как показалось мне.
   -- Я не большой знаток этих вещей, -- сказала она, -- но кое-что все же понимаю. Если все камни, зашитые в этом поясе, так же хороши, как этот, то он представляет большую ценность. Я возьму иголку и зашью его опять!
   Она зашила пояс и спрятала его вместе с другими вещами в сундук.
   -- А теперь, -- сказала она, -- мы довольно поработали, пора и поесть чего-нибудь!
  

ГЛАВА XXVI

   Я должен сознаться, что хижина в настоящем ее виде нравилась мне гораздо больше, чем прежде. Все было на месте, уютно и чисто. На следующий день погода была ясная и тихая, и мы опять занялись ловлей рыбы. Нам посчастливилось; мы поймали почти столько же, как и б первый раз, и спустили всю рыбу в садок. Когда мы вернулись в хижину, я под руководством м-с Рейхардт принялся загибать края одного из листов железа и сделал из него род блюда, с другим листом сделал то же, но не так высоко загнул края. Один предназначался для поджаривания на нем рыбы, другой мог служить нам блюдом. Весь этот день мы так были заняты ужением рыбы, что я ни о чем другом не думал; но на другое утро я вспомнил об увеличительном стекле и достал его. М-с Рейхардт начала с того, что показала мне, как оно увеличивает предметы, что меня очень позабавило. Она объяснила мне также, отчего это происходит, но я не мог вполне понять ее. Самое явление интересовало меня более, чем причина его. Затем она послала меня в хижину за сухим мхом и установила против него стекло таким образом, чтобы сосредоточить на нем солнечные лучи. К великому моему изумлению, мох быстро загорелся. Я был не только удивлен, но прямо поражен тем, что видел, и поднял голову, чтобы посмотреть, откуда взялся огонь. М-с Рейхардт объяснила мне, в чем дело, и я до некоторой степени понял ее, но мне страшно хотелось взять стекло в руки и самому повторить опыт. Я снова зажег мох, обжег себе руку, обжег голову одной из птиц и, наконец, завидев Неро, дремавшего на солнце, направил фокус на его холодный нос. Он вскочил и зарычал, что заставило меня отступить, но я чувствовал себя вполне удовлетворенным. С этого времени в солнечные дни мы всегда разводили огонь с помощью увеличительного стекла. Оно было небольшое, я всегда носил его в кармане и в свободное время часто забавлялся им. Я еще не упомянул о том, что ежедневно перед завтраком я читал священную историю вслух моей названной матери.
   -- В этой книге так много для меня непонятного! -- как-то раз сказал я ей.
   -- Это не удивительно, -- ответила она. -- При такой жизни, как твоя, на этом пустынном острове, вдали от всего мира, ты вообще был бы в состоянии понять весьма мало из нее!
   -- Но ведь понимаю же я все то, что сказано в книге о птицах и зверях?!
   -- Может быть, и понимаешь, а может быть, тебе это так кажется. Но, Франк, ты не должен сравнивать Библию с другими книгами. Обыкновенные книги написаны людьми, Библия же есть слово Божие, и многие части ее непонятны даже для тех мудрецов, которые посвятили всю свою жизнь на изучение ее. Во многих отношениях Библия -- таинственная книга!
   -- Но неужели никто никогда не поймет ее?
   -- Мы понимаем ее настолько, насколько это нужно, чтобы следовать ее учению, которое вполне ясно. Но есть в ней и такие места, истинное значение коих мы не можем истолковать. Господь Бог, очевидно, не хочет этого. Мы, вероятно, поймем их впоследствии, когда покинем этот мир и станем ближе к Богу!
   -- Но я все же не понимаю, отчего мы не можем их понять?
   -- Взгляни на это растение, Франк, можешь ли ты понять, каким образом оно живет, растет и расцветает каждый год большим голубым цветком? Отчего это так? Отчего цветок всегда голубой, и откуда происходит его дивная окраска? Можешь ты мне ответить? Ты видишь, ты знаешь, что это так, но можешь ли объяснить отчего?
   -- Нет, не могу!
   -- Взгляни на эту птицу. Ты знаешь, что она вывелась из яйца; но каким же образом внутренность яйца превращается в птицу? Отчего она покрыта перьями и обладает способностью летать? Можешь ли объяснить все это? Ты двигаешься и ходишь, куда и как тебе угодно. Ты рассуждаешь, думаешь и действуешь, но что дает тебе эту власть над собой? Можешь сказать? Ты знаешь только, что это так, но больше ничего не знаешь. Ты видишь явление, но не понимаешь его причины. Разве не так?
   -- Конечно! -- ответил я.
   -- Вот видишь ли! Так отчего же ты удивляешься тому, что Господь не допускает тебя понять всю тайну Священного Писания? Все в руках Божиих и делается согласно Его воле. Теперь ты понимаешь меня?
   -- Да, теперь понимаю, что вы хотите сказать. Прежде я никогда не думал об этом. Расскажите мне еще что-нибудь про Библию!
   -- Не теперь. Когда-нибудь я расскажу тебе историю Библии, и тогда ты поймешь суть этой книги, и почему она написана. Но теперь мне не хочется этого касаться. А так как у нас сегодня нет особенной работы, расскажи-ка мне все, что ты знаешь про себя и про Джаксона, и все, что было во время вашего совместного житья на этом острове. Я кое-что уже слышала, но хотела бы знать решительно все!
   -- Хорошо, -- ответил я, -- я все вам расскажу, но это потребует много времени!
   -- Мой милый мальчик, у нас будет еще немало свободного времени, прежде чем нам удастся покинуть этот остров. Не думай об этом и расскажи мне все подробно!
   Я начал свой рассказ, но она прервала меня.
   -- Можешь ли ты воспроизвести в своей памяти образ твоей матери?
   -- Мне кажется, что могу теперь, -- с тех пор, как вижу вас. Прежде я не мог. Теперь я припоминаю фигуру женщины, одетой, как вы. Она становилась на колени возле меня и молилась. Я уже говорил вам, что вижу иногда этот образ во сне и особенно часто с тех пор, как вы здесь!
   -- А твой отец?
   -- Я не сохранил о нем никакого воспоминания. Я вообще не помню никого, кроме моей матери!
   Я продолжал рассказывать ей все, что знал, и говорил до позднего вечера. Я входил во все подробности бывшей жизни моей, и так как м-с Рейхардт прерывала меня бесчисленными вопросами, то не успел окончить в этот день и четверти моего рассказа.
  

ГЛАВА XXVII

   М-с Рейхардт обещала рассказать мне историю Библии, и однажды, когда дурная погода заставила нас сидеть дома, заговорила так:
   -- Библия начинается грехопадением человека и кончается жертвой, которую принес Бог ради искупления его. Грех вошел в мир через одного человека -- Адама. Другой человек, Спаситель, принес искупление. В третьей главе книги Бытия ты найдешь, что в то самое время, когда Адам получил наказание за смертный грех, Господь Бог уже дает обещание, что глава змия будет сокрушена. Вся Библия есть ничто иное, как предсказание пришествия Христа. Бог все предвидит. Едва был совершен смертный грех, как милосердие Божие указало на спасение от него. Вспомни, Франк, что Библия есть история деяний Божиих, но не всегда объясняет нам причину Его действий. Мы должны слепо верить в то, что такова Его воля. Иногда Он дозволяет нам видеть пути Его, но для ограниченного разумения нашего большая часть его деяний неисповедимы. Значит ли это, что мы должны недоверчиво относиться к ним? Понимаешь ли ты меня, Франк?
   -- Да, кажется, понимаю!
   -- Помнишь ли, что я говорила тебе недавно? Ты видишь рост травы, видишь, как цветет растение, но не можешь отдать себе отчет в том, как это происходит. Ты окружен множеством предметов, которые видишь, но не понимаешь их; вся природа для тебя тайна, начиная с самого тебя. Так и в прочем -- деяния Бога не всегда доступны твоему пониманию. Поэтому, читая Библию, ты должен читать ее с верой!
   -- Но что такое вера? Я все же не могу понять!
   -- Франк, я рассказывала тебе многое про Англию, куда ты надеешься поехать когда-нибудь. Если ты по приезде туда найдешь, что все, что я говорила -- правда, будешь ли ты сознавать, что слова мои достойны веры?
   -- Да, без сомнения!
   -- Представь же себе, что кто-либо другой расскажет тебе про другую страну вещи для тебя непонятные. Ты придешь ко мне и спросишь, правда ли это? Я отвечу -- да. Поверишь ли ты мне на слово?
   -- Конечно, поверю, моя милая мама!
   -- Так вот, Франк, это и будет вера, т. е. верование в то, чего ты не только не видел, но и не мажешь понять. Я говорю тебе все это потому, что есть гордые люди, которые доискиваются причин Божьих деяний и судят о справедливости их. Они забывают, что их собственный, несовершенный разум есть дар Бога, и что они только в том случае были бы способны понять Его, если бы были одарены сверхчеловеческим разумом. Повторяю, что мы должны читать Библию с верой и не спрашивать беспрестанно, отчего это так, а не иначе. Понимаешь ли ты, в каком духе надо изучать святое Писание?
   -- Понимаю! -- ответил я.
   -- Мы должны смотреть на него, как на слово Божие, и верить беспрекословно во все, что сказано в нем!
   М-с Рейхардт часто возвращалась к таким разговорам, пока я не изучил вполне Священного Писания.
  

ГЛАВА XXVIII

   На следующее утро я пошел к садку, чтобы поймать несколько рыб. Неро, по обыкновению, выловил их из воды, затем нырнул в другую часть запруды и играл в воде, пока я чистил рыбу. Он был очень весел в это утро, и когда я бросил ему голову и внутренности рыбы, он принес их обратно на утес и положил к моим ногам. Я опять бросил их в воду, и он проделал то же. М-с Рейхардт все время наблюдала за ним.
   -- Мне кажется, -- сказала она, -- что тебе следовало бы приучить Неро приносить вещи, как это делают собаки. Брось ему кусок дерева!
   Я последовал ее совету, бросил палку, и Неро немедленно принес ее мне. Я погладил и приласкал его и несколько раз с успехом повторил этот опыт.
   -- А теперь научи его слушаться известных слов. Говори каждый раз, когда посылаешь его за чем-нибудь: "Неро, принеси", -- и укажи ему рукой на предмет!
   -- Зачем же это? -- спросил я.
   -- Потому что надо научить его приносить всякие предметы, а не только те, которые ты сам бросаешь в воду!
   -- Понимаю. Я могу послать его, например, за чем-нибудь, что плавает на поверхности воды!
   -- Вот именно. Тогда Неро будет нам действительно полезен!
   -- Я скоро научу его этому. Завтра же пошлю его за куском мачты, который видел сегодня на море.
   Мы уже несколько недель подряд питались одной рыбой, и должен сознаться, что она мне сильно надоела. Вскоре, однако, должно было прийти время, когда мы дорого бы дали и за кусочек рыбы.
   Ветер редко дул прямо по направлению на наш остров, но иногда, особенно во время равноденствия, с востока налетали страшные бури, и тогда прибой волн был необыкновенно силен. Такое именно время наступало теперь. Страшный ураган высоко поднимал волны, бросал пену и брызги на самые недоступные скалы и доносил их до того места, где стояла наша хижина. Ураган начался с вечера; на другое утро мы стояли на площадке перед хижиной, любуясь величественной картиной, которая представлялась нашему зрению. Как мало мы подозревали, сколько бед она нам готовила. Я кликнул
   Неро и спустился вниз за дневной провизией рыбы. Когда я дошел до запруды, то увидел, что вода поднялась на несколько футов, и волны с яростью перебрасывались через скалы. Весь залив представлял собой одну массу белой пены. Сначала мне не пришло в голову, что это грозит нам бедой. Я послал Неро за рыбой, но он вернулся ни с чем. Я вторично приказал ему идти в воду. Он нырнул довольно глубоко, но опять ничего не принес. Тогда я вдруг понял, что напор волн и необыкновенная высота воды в запруде дали возможность всей рыбе уйти. Таким образом, мы остались на время без всякой провизии и без всяких средств к пропитанию. В такую погоду нечего было и думать о том, чтобы возобновить запас в садке. Приведенный в ужас этим открытием, я побежал к хижине и позвал м-с Рейхардт, которая была в своей спальне.
   -- Вся рыба ушла, и нам нечего есть! -- воскликнул я. -- Недаром я говорил, что мы умрем с голоду!
   -- Успокойся, Франк, и расскажи, в чем дело? Что привело тебя в такое отчаяние?
   Я объяснил ей, что случилось.
   -- Должно быть, это так, -- ответила она. -- Мы должны надеяться на Бога. На все Его святая воля!
   Но вера во мне еще не настолько окрепла, чтобы я мог удовлетвориться этим ответом.
   -- Если Бог милосерд, -- ответил я, -- неужели Он допустит нас умереть с голоду? Знает ли Он, в каком мы положении?
   -- Знает ли Он, Франк? -- сказала моя мать. -- А разве ты забыл, что сказано в Библии: ни один воробей не упадет мертвый без Его ведома, а разве наша жизнь не дороже Ему, чем жизнь воробья? Стыдись, Франк!
   Я был смущен: но все же не чувствовал себя удовлетворенным и тихо сказал:
   -- Нам положительно нечего есть!
   -- Вся рыба пропала -- это правда, -- отвечала м-с Рейхардт, -- но мы еще не умираем с голоду. Погода может к утру измениться, и тогда мы наловим новый запас. Но если даже ураган и не стихнет, дня два-три можно обойтись и без пищи. Возложим надежду нашу на Всемогущего Творца, помолимся Ему, Франк, помолимся горячо, с твердой верой, что молитва наша будет услышана!
   -- Но вы сами мне рассказывали, как часто люди умирают с голоду!
   -- Конечно, это так, но если Всемогущий Бог это допускает, у него есть на то причины, которых мы не в состоянии понять. Может быть, и нам суждено погибнуть, но, Франк, мы должны верить в то, что все к лучшему. Что кажется нам несправедливым и жестоким, может оказаться в будущем знаком Его милосердия -- только нам не дано заглянуть в это будущее!
   -- Так вы думаете, что мы, действительно, умрем с голоду?
   -- Я этого не думаю. У меня слишком много веры в милосердие Божие. Я не думаю, чтобы он спас нашу жизнь, не допустив нас уехать на лодке с моряками, если бы хотел нашей смерти. Господь Бог не может быть непоследователен. Я уверена, что как ни безвыходно, по-видимому, наше положение и как ни велико испытание, которое Он посылает нам, мы все же, в конце концов, будем жить, прославлять Его любовь и милосердие!
   Эти слова и непоколебимая вера м-с Рейхардт благотворно подействовали на меня.
   -- Я надеюсь, что вы правы, дорогая матушка! -- сказал я. -- Знаете ли, какая мысль пришла мне в голову? Ведь, в крайнем случае, мы можем пожертвовать моими птицами. Я не особенно дорожу ими, но если бы и дорожил, то все же не допустил бы вас умереть с голоду!
   -- Я верю, что ты, не задумываясь, пожертвовал бы птицами, но кто знает, быть может, тебе придется принести еще большую жертву?!
   -- Какую? -- спросил я и, подумав немного, прибавил. -- Неужели вы говорите про Неро?
   -- По правде сказать, -- ответила она, -- я именно думала о Неро; птиц нам хватит не более, как на два дня!
   -- Я никогда не соглашусь убить Неро! -- мрачно ответил я и, поднявшись со своего места, ушел в хижину. Тяжелая грусть овладела мною при одной мысли о том, что я могу принести в жертву моего любимца. Мне это казалось ужасным, и то высокое мнение, которое я составил себе о м-с Рейхардт, было сильно поколеблено.
   Увы! Я был еще молод и глуп и не мог предвидеть того, какая перемена произойдет в моих чувствах. Что касается птиц, то я не особенно ими дорожил и решил убить двух из них на наш сегодняшний обед. Я снова вышел на площадку и уже собирался свернуть им шею, когда услыхал голос м-с Рейхардт, которая спрашивала меня, что я делаю.
   -- А вот собираюсь убить этих птиц и положить их в котел для нашего обеда!
   -- Погоди, Франк, ты слишком торопишься, мы должны немного пожертвовать собою, хотя бы и для этих бедных птиц. Мы можем попоститься один день без особых страданий, а завтра посмотрим!
   Я молча выпустил из рук свою добычу. Признаюсь, я не столько думал о птицах, сколько о том, что дарю лишний день жизни моему бедному Неро.
   -- Пойдем со мной в хижину и займемся чем-нибудь. Я буду перешивать для тебя платье, а ты что будешь делать?
   -- Не знаю, -- ответил я, -- все, что вы прикажете!
   -- Хорошо. Я замечаю, что наши удочки поизносились и скоро будут негодны к употреблению. Тогда нам нечем будет удить рыбу даже и в хорошую погоду. Надо отрезать кусок от той толстой удочки, которая служила морякам для ловли китов. Я раскручу ее и научу тебя сделать из нее новые удочки!
   Я охотно согласился. М-с Рейхардт помогла мне, и время прошло быстрее, нежели я ожидал.
   -- Какая вы умная и сообразительная, матушка! -- сказал я.
   -- Нет, -- ответила она, -- но я знаю многое, что обыкновенно не знают женщины, потому что мы вели жизнь скитальческую и полную лишений. Нам приходилось быть в таких условиях, в которых даже и деньги были бы бесполезны, и надо было надеяться исключительно на самих себя. Долгое время провели мы в переездах по морю, и я многому научилась от моряков, между прочим, искусству делать удочки. Как видишь, оно теперь пригодилось мне!
   -- Какое счастье, что вы попали на этот остров!
   -- Счастье для меня, Франк?
   -- Нет, матушка, я о себе говорю!
   -- Я вполне верю тому, что Бог послал меня сюда, Франк, чтобы помочь тебе, и это чувство дает мне силу покориться Его воле. Если ты через меня приблизишься к Нему, то я могу считать, что исполнила свой долг!
   -- Я не вполне вас понимаю, матушка!
   -- Теперь тебе трудно понять меня, но все придет в свое время, -- задумчиво ответила она. -- Сначала былинка, потом колос и, наконец, зерно!
   -- Матушка, -- сказал я, -- мне бы хотелось знать всю историю вашей жизни. Я вам все рассказал о себе. Теперь расскажите мне про себя и про вашего мужа. Ведь вы обещали это сделать, помните?
   -- Да, помню, что в некотором роде обещала, и повторяю, что когда-нибудь исполню свое обещание. Не думаю, чтобы ты теперь был в состоянии понять то, что было со мной в жизни!
   -- Но вы можете рассказать мне два раза вашу историю; я с удовольствием выслушаю её и в другой раз. Сделайте это теперь, чтобы позабавить меня, а потом, когда-нибудь, вы повторите свой рассказ, и я извлеку из него всю желаемую пользу!
   М-с Рейхардт улыбнулась, что бывало с ней весьма редко.
   -- Хорошо, Франк, -- ответила она, -- я знаю, что ты всегда готов пожертвовать обедом для какой-нибудь интересной истории. Сегодня ты вовсе не будешь обедать, и поэтому справедливость требует, чтобы я исполнила твое желание. С чего же мне начать? Хочешь ли, чтобы я рассказала тебе свою историю или историю моего мужа?
   -- Расскажите сначала про себя! -- ответил я.
  

ГЛАВА XXIX

   -- Отец мой был сельским причетником в маленьком городке на южном берегу Англии, в нескольких милях от большого морского порта.
   -- Что значит сельский причетник? -- спросил я.
   -- Сельский причетник, -- ответила она, -- это человек, исполняющий скромные обязанности в церкви прихода, к которому он принадлежит.
   -- Что же он делает? -- спросил я опять.
   -- Он выбирает псалмы, которые нужно петь, и руководит ответами во время богослужения в храме. Он ведет записи рождений, смертей и погребений, наблюдает за церковными памятниками и церковным имуществом; иногда исполняет обязанности звонаря и могильщика. Мой отец, кроме того, был еще учителем в приходской школе, куда все бедняки посылали своих детей.
   -- Я знаю, что такое дети, Джаксон говорил мне, но что значит приходская школа?
   -- Это такая школа, -- ответила м-с Рейхардт, -- где за учение платит весь приход, кроме самых бедных жителей, дети которых учатся даром. Таким образом, -- продолжала она, -- отец мой был чрезвычайно занят. В маленьких, захолустных городках один человек нередко исполняет обязанности многих. Отец мой сверх того считался еще и лучшим костоправом и ветеринаром в округе, а иногда зарабатывал деньги исполнением разных сельских работ. Он делал изгороди, копал канавы, чинил соломенные крыши. Тем не менее он еще находил время читать Библию и заниматься воспитанием своей дочери, то есть моим.
   -- А где же была ваша мать? -- спросил я.
   Мне показалось очень странным, что она говорила только про своего отца.
   -- Моя мать умерла вскоре после моего рождения. Сначала я оставалась на попечении одной бедной женщины, которая нянчила меня, но когда я начала ходить и проявлять некоторую смышленость, отец мой так привязался ко мне, что не отпускал меня от себя ни на минуту. Он старательно учил меня всему тому, что сам знал, и хотя его познания были невелики, они все же положили хорошую основу будущему моему образованию и возбудили во мне желание учиться далее. Я всячески старалась найти средства расширить мои знания. Я с самого раннего детства выказывала необычайную любознательность, постоянно задавала вопросы не только моему отцу, но и его посетителям и друзьям. Они считали меня живым и милым ребенком и охотно удовлетворяли мой пытливый ум. Таким способом я научилась многому и, наблюдая за всем, что происходило вокруг меня, быстро развивалась.
   Отец мой, заметив мои успехи, с особенным удовольствием и гордостью заставлял меня читать вслух Библию. Это вызывало множество вопросов с моей стороны и множество объяснений со стороны моего отца. Я в скором времени освоилась со Священным Писанием и понимала его дух и значение лучше многих взрослых людей.
   Любовь моя к такого рода занятиям обратила на меня внимание доктора Брейтвеля, нашего приходского священника. Он разрешил мне учиться вместе со своими детьми, руководил моим образованием и еще более развил во мне наклонность к изучению всего, что касается религии. Тринадцати лет я прямо выделялась своими познаниями в христианском учении, и меня зачастую призывали в дом священника, где я удивляла важнейших членов прихода легкостью, с которой отвечала на самые сбивчивые вопросы.
  

ГЛАВА XXX

   -- Приблизительно около этого времени я познакомилась с мальчиком-сиротой -- питомцем богадельни. Он был оставлен на попечение прихода вследствие внезапной смерти его родителей -- немца-часовщика и его жены. Умерли они от злокачественной лихорадки, жертвой которой сделалась в то время большая часть рабочего населения. Отец мой иногда посылал меня с поручениями к директору богадельни, человеку суровому и строгому, которого я очень боялась. Я заметила бледного и грустного мальчика, который казался очень несчастным. Никто не обращал на него внимания. Он бродил один, без присмотра, по большому, неуклюжему зданию, между полоумными и идиотами, -- одним словом, вел жалкую жизнь мальчика, выросшего в богадельне.
   Я вижу по твоему лицу, что тебе хочется спросить, что это значит? -- сказала м-с Рейхардт. -- Постараюсь объяснить тебе. В Англии почти в каждом приходе существует дом, специально предназначенный для убежища бедных и бесприютных, начиная с новорожденных и кончая стариками. В богадельню определяются все те, кто не способен сам поддерживать свое существование. Они живут в этом здании, их одевают и кормят; молодым, по возможности, дают образование и научают их какому-нибудь ремеслу. Старики же пользуются утешением религии, которое черпают в беседах со священником.
   -- Вероятно, -- заметил я, -- эти люди считают себя очень счастливыми и благодарны за такое попечение о них?
   -- Я заметила совершенно обратное, -- ответила м-с Рейхардт, -- поступить в богадельню считается для рабочего чем-то постыдным. Судьба бедного мальчика казалась мне очень жалкой. Я узнала, что имя его -- Генрих Рейхардт. Он не говорил ни на каком языке, кроме немецкого, никто не понимал его и не обращал внимания на его внутренний мир. Он родился в сравнительном довольстве и в приличной обстановке и, видимо, страдал от того положения, в котором очутился после внезапной смерти родителей. Мне часто случалось заставать его в слезах. Нежные черты его лица, белокурые локоны резко отличались от грубых лиц и всклокоченных волос его товарищей. Его несчастный вид всегда производил на меня глубокое впечатление. Я приносила ему маленькие подарки и всячески старалась выказать ему сочувствие. Сначала он казался только удивленным, но вскоре я заметила, что мое внимание доставляет ему большое удовольствие. Он считал мои посещения единственным своим утешением. Я уже и в то время имела большое влияние на своего отца, и мне удалось так сильно заинтересовать его судьбой этого мальчика, что он согласился взять его из богадельни и приютить под своим кровом. Ему не особенно хотелось обременять себя воспитанием ребенка-иностранца, который ввиду незнания языка не мог быть ему особенно полезным, но я обещала научить мальчика английскому языку и уверяла моего отца, что в самом непродолжительном времени он найдет в нем способного помощника. Он не особенно доверял моим обещаниям, но желание быть мне приятным побудило его согласиться на мое предложение. Я, не теряя времени, принялась за свой курс преподавания и вскоре убедилась в том, что ученик мой обладает весьма хорошими способностями и твердой решимостью научиться всему, чему позволяли обстоятельства. Спустя немного времени мы уже были в состоянии сообщать друг другу свои мысли и впечатления, а через несколько месяцев уже читали вместе ту книгу, из которой я почерпнула столько неоценимых уроков. Я относилась к своему ученику с большим пристрастием и гордостью, проходила с ним тот же курс наук, который сама изучила под руководством священника, и искренне радовалась его успехам. Целыми днями беседовали мы с ним о великих событиях Священного Писания, переворачивая страницу за страницей, пока, наконец, не изучили его до такой степени, что нам уже не приходилось справляться с книгой. Отец мой казался очень довольным успехами моего преподавания и начал питать большую нежность к молодому Рейхардту, который превратился в ловкого, умного мальчика, способного быть ему настоящим, дельным помощником. Доктор Брейтвель также выказывал ему большую дружбу и доверие. Душа у юноши была очень благодарная, и он выказывал мне большую преданность. Он часто сопоставлял свое прежнее несчастное положение с настоящими счастливыми днями и горячо выражал мне свою признательность за то, что я избавила его от всего ужаса жизни в богадельне. При таких обстоятельствах немудрено, что мы горячо полюбили друг друга и уже детьми переживали все восторги и страдания, присущие настоящим влюбленным.
   -- Мне не хочется прерывать вас, -- заметил я, -- но все же я очень хотел бы знать, что значит влюбленные?
   -- Мне трудно было бы объяснить тебе это теперь, -- ответила м-с Рейхардт с улыбкой, -- но не сомневаюсь в том, что через несколько лет, если ты покинешь этот остров, ты поймешь все это без всякого объяснения. Надо мне, однако, отдохнуть и позаботиться о другом, что в настоящее время требует моего внимания.
  

ГЛАВА XXXI

   Мне трудно выразить, как неоценимо было для меня присутствие м-с Рейхардт. Не будь ее со мной, я наверное погиб бы при данных обстоятельствах. Ее бодрость спасла меня от отчаяния, а пример ее действовал на меня еще сильнее, чем увещания. Находчивость, энергия и христианское смирение, которые она проявляла, благотворно действовали на меня. Она вселяла в меня бодрость духа и давала мне силу бороться со скудостью наших средств и с тем трудным положением, в котором мы находились вследствие потери всего нашего запаса рыбы. Она смастерила прочные удочки, и с помощью их мы оказались в состоянии удить рыбу на значительной глубине. Я нашел выступ скалы вышиною немногим более двух футов над водою, и мне удалось, хотя с большим трудом, спуститься туда. Однажды я расположился с моими удочками на этом выступе. Приманкой служили кусочки одного из моих пернатых любимцев, которыми горькая необходимость заставила-таки меня в конце концов пожертвовать. Я ждал с терпением, достойным настоящего любителя ужения рыбы. Я знал, что глубина в этом защищенном скалами уголке очень значительна, и опустил удочку на три или четыре ярда в воду. Поплавка у меня не было, и я только по движению удочки, которую обвязал вокруг руки, чувствовал, когда рыба клюет. Простояв некоторое время таким образом, я начал думать о рассказе м-с Рейхардт. Глаза мои были устремлены на удочку, но мысли были далеки от нее. Я весь перенесся воображением к бедному немецкому мальчику, вырванному из нищеты дочерью причетника. Я старался представить себе, что бы я сделал на его месте, и придумывал самые фантастические выходки, которыми проявлялась бы моя благодарность. Воображению моему рисовался целый ряд идеальных сцен и приключений, героем которых был никто иной, как я сам. Я испытывал такие сильные чувства, каких на деле никогда не переживал, и воображал себя предметом таких же чувств. Мысли эти вызывали во мне самые приятные ощущения...
   Сильный толчок пробудил меня от этого сна наяву, и я очутился в воде. Падение мое было столь неожиданно, что несколько мгновений я не мог прийти в себя и понять, в чем дело, но тотчас же сообразил, что, по всей вероятности, подцепил на крючок крупную рыбу, которая заставила меня потерять равновесие. Удочка врезывалась в руку и грозила мне гибелью, мешая подняться на поверхность воды. С большим трудом удалось мне от нее высвободиться и выплыть наружу. Желая удержать добычу, я уцепился обеими руками за удочку и всеми силами потянул рыбу к себе. Наконец, мне удалось увидеть то, что я поймал, или, вернее, что поймало меня. Мне удалось только мельком взглянуть на рыбу. Она была огромная. Через мгновение она опять нырнула в воду и увлекла меня за собой. Я успел разглядеть, что она была почти круглая, длиною приблизительно в семь или восемь футов, и представляла собою опасного противника в этом закрытом месте. Я продолжал бороться с ней и чувствовал, что сопротивление понемногу ослабевает. Наконец, мне удалось вонзить ей нож в голову, что положило конец нашей борьбе. Теперь являлось другое затруднение. В пылу преследования я уплыл на милю расстояния от острова и настолько утомился, что был не в состоянии тащить назад свою добычу. Итак, приходилось бросить рыбу. Она представляла собой богатый запас провизии, а теперь ускользала из моих рук. Я подумал о м-с Рейхардт, о том, как обрадовалась бы она, если бы я мог доставить ей такую значительную прибавку к нашим скудным средствам пропитания. Но тут же вспомнил ее непоколебимую веру в Провидение и те наставления в благочестии и мудрости, которые, наверное, ожидали меня по возвращении.
  

ГЛАВА XXXII

   Как только мне удалось снять рыбу с крючка, я повернул по направлению к дому и энергично плыл, пока не добрался до берега; к счастью, вблизи не было ни одной акулы. Я вышел на берег без дальнейших приключений и пошел разыскивать моего доброго друга. Я нашел ее, по обыкновению, погруженной в домашние заботы. Она всегда была занята -- шила, чинила, чистила, убирала и украшала наше жилье или же трудилась где-нибудь поблизости над какими-нибудь менее женственными работами. Сад наш процветал под ее наблюдением. Он весь был засажен разнообразными растениями, и нас окружали деревца и кусты, которые должны были в скором времени совершенно изменить внешний вид нашего жилища. М-с Рейхардт выслушала рассказ о моих приключениях с большим интересом, побранила меня за неосторожность и с испугом говорила о тех грустных последствиях, которые могла бы иметь моя необдуманность.
   -- Ты мог бы утонуть, разбиться или сделаться добычей акулы, -- сказала она тихо и серьезно прибавила: -- ты должен считать, мой дорогой сын, что Бог охранял тебя!
   -- Но позвольте, -- ответил я, -- если бы Провидение, действительно, заботилось обо мне, мне не пришлось бы пожертвовать такой великолепной рыбой. Я добыл ее с таким трудом, и она была так необходима для нашего пропитания!
   -- Тот самый факт, что ты решился бросить эту большую, неуклюжую рыбу, указывает на заботу Провидения о тебе. Если бы ты настоял на своем намерении вытащить ее на берег, нет сомнения, что тяжесть ее пересилила бы тебя, и ты бы утонул. Что сталось бы тогда со мной? Женщине одной не под силу была бы борьба за существование в таком пустынном месте. Если ты будешь действовать с большею осторожностью и предусмотрительностью, то докажешь этим свое попечение обо мне!
   Я обещал ей вперед не рисковать своей жизнью и тем успокоил ее. Я притворился, что забыл о своем разочаровании; на самом же деле, пойманная мною рыба не выходила у меня из головы, и я продолжал горевать о том, что необходимость заставила меня отдать ее на съедение прожорливым обитателям дна морского. Мысли эти преследовали меня даже ночью, и я видел себя во сне сидящим на утесе с удочкой в руках, видел свою борьбу с чешуйчатым противником и грустно плыл обратно к берегу, как это было наяву. После весьма беспокойной ночи я поднялся очень рано и пошел искать Неро. Я застал его плавающим в море, близ утесов; он делал какие-то странные прыжки, нырял в погоне за каким-то темным предметом, который виднелся на поверхности воды. Я отозвал его, чтобы посмотреть, что так занимало его, и удивлению моему не было границ, когда я разглядел неуклюжие очертания вчерашнего моего противника. Я вскрикнул от восторга, и м-с Рейхардт, услыхав мои радостные восклицания, прибежала посмотреть, что творится со мною. Удивление ее при виде этой огромной и странной рыбы было не менее сильно, чем мое. Мы стали рассуждать о том, как вытащить ее на берег. После некоторых совещаний я взял в руки веревку, прыгнул в воду и, сделав петлю, закинул ее под жабры рыбе, затем я поплыл обратно и вскарабкался на утесы, откуда мы уже соединенными стараниями силились вытащить ее из воды. Мы долго тянули и дергали ее изо всех сил, но сначала безуспешно. Рыба была слишком велика, чтобы вытянуть ее отвесно. Наконец, нам удалось с большим трудом дотащить ее до низкого утеса; я разрезал ее на куски, и м-с Рейхардт унесла их в хижину с целью высушить ее каким-то новым для меня способом. Она утверждала, что рыба сохранится на целый год.
   М-с Рейхардт приготовляла рыбу замечательно вкусно и разнообразно, и эта еда никогда не надоедала мне. Судя по вкусу, рыба эта принадлежала к породе осетров, но настоящего имени ее я так никогда и не узнал. Мне впоследствии никогда уже не удавалось поймать такой рыбы; вероятно, она случайно попала в наши воды. Однажды в полдень, после вкусного обеда, приготовленного все из той же рыбы, я навел разговор на приключения м-с Рейхардт и напомнил ей, что она прервала рассказ о себе и о бедном немецком мальчике на самом интересном месте. Я попросил ее продолжать свое повествование, и она, хотя и неохотно, но все же согласилась.
  

ГЛАВА XXXIII

   -- Наш добрый священник д-р Брейтвель, -- начала она, -- был человек недюжинного образования и очень любил выказывать свои познания. Он был когда-то учителем в одной из больших школ, а теперь употреблял большую часть свободного времени на обучение детей, которые привлекали его внимание какими-нибудь выдающимися способностями. В городке насмешливо говорили о том, что доктор учит крестьянских мальчиков греческому и латинскому языку, а девчонок -- географии и знанию глобуса. Даже попечители качали головой и считали доктора немного сумасшедшим, видя, как он делится своими знаниями с такими неподходящими учениками. Но он не обращал на это внимания и продолжал свой добровольный труд, который не приносил ему ничего, кроме чувства собственного удовлетворения. Лишь тогда, когда он принял меня и молодого Рейхардта в число своих учеников, у него явилась надежда на некоторый более серьезный успех. Дух соревнования побуждал нас обоих учиться необыкновенно прилежно и тем облегчить труд нашего доброго учителя. Соревнование это не переходило в соперничество, как это часто бывает. Оно происходило от обоюдного желания уважать друг друга.
   Таким образом научились мы французскому и латинскому языку, географии и всем обыкновенным отраслям высшего образования. Более всего проявляли мы склонности к изучению религии, и так как учитель наш очень поощрял нас в этом, то мы в скором времени стали не худшими богословами, чем он сам.
   По мере того как мы учились вместе, в сердцах наших зарождалась все большая привязанность друг к другу. Мы чувствовали себя несчастными, когда нам приходилось расставаться, и высшим счастьем для нас было находиться вместе. Мы еще были слишком молоды, чтобы вполне понимать значение такого чувства, но мало-помалу оно переходило в такое сильное влечение, которое с незапамятных времен называется любовью.
   -- Мне кажется, что я теперь понимаю, что это значит! -- сказал я, вспомнив свои грезы, так неожиданно прерванные падением в воду.
   -- Меня это удивляет! -- ответила она. -- Откуда же тебе знать чувство?
   -- Нет, я уверен, что понимаю его! -- подтвердил я и затем прибавил с некоторым смущением. -- Если бы я был в положении Генриха Рейхардта, я наверное чувствовал бы сильную привязанность к девушке, выказавшей мне столько доброты. Я испытывал бы желание быть постоянно с ней и хотел бы, чтобы она меня любила более, чем кого-либо другого!
   -- Признаюсь, что объяснение это недурно! -- отвечала м-с Рейхардт с улыбкой. -- Но вернемся к моему рассказу. Взаимная привязанность наша привлекала всеобщее внимание. Но у нас не было врагов, и когда мы бродили, обнявшись, по окрестностям, собирая цветы или лесную землянику, никто не осуждал нас. Мой отец, если и знал об этом, то во всяком случае не считал нужным вмешиваться. Молодой Рейхардт так был ему полезен, так умно и талантливо брался за все, что он ему ни поручал, что старик полюбил его, как сына.
   Между нами было решено, что мы повенчаемся, как только получим на то разрешение. Мы мечтали о будущем и строили множество планов. Генрих считал себя в положении Иакова, который служил столько лет в ожидании Рахили, и хотя и признавался мне, что не хотел бы так долго ждать своей невесты, но прибавлял при этом, что готов скорее выслужить весь срок, чем отказаться от меня. Наши счастливые грезы были, однако, внезапно нарушены. В один прекрасный день д-р Брейтвель послал за моим отцом. Он вернулся домой очень поздно и показался мне очень сумрачным и озабоченным. Некоторое время спустя он сообщил мне о результате своего разговора с доктором Брейтвелем. Оказалось, что доктор решил послать молодого Рейхардта куда-то очень далеко, где ученые люди жили вместе, в коллегиях, чтобы усовершенствовать его образование. Рейхардт уже давно выражал желание поступить в духовное звание. Мысль о разлуке приводила меня в ужас, но мало-помалу я примирилась с ней в надежде, что она послужит на благо Генриху. Мы расстались со слезами и некоторым страхом, с обещаниями и надеждой на будущее.
   Первое время после его отъезда все казалось мне странным и чуждым, люди казались мне скучными, все окружающее -- дико и пусто. Отцу моему также, по-видимому, недоставало Генриха, а соседи с каким-то любопытством смотрели на меня, когда я проходила мимо одна. Но мало-помалу все вошло в старую колею, как будто бы Генрих никогда и не существовал. Отец мой, обремененный делами, иногда вспоминал своего способного помощника; иногда кое-кто из близких друзей упоминал о нем, интересуясь тем, что он делает. Что касается меня, то я думала о нем ежечасно. Но я знала, что могу быть ему приятной моими стараниями усовершенствоваться в его отсутствие, и не предавалась праздным размышлениям о прошедшем или бесполезным мечтам насчет будущего.
   Письма его были высшим для меня наслаждением. Сначала они исключительно выражали его чувства ко мне, затем стали сообщать об его успехах в науках. Пришло и такое время, когда все они были наполнены одним, а именно его взглядами на духовную жизнь и размышлениями на разные научные темы. По-видимому, он все больше и больше думал о религии и реже вспоминал о своей привязанности ко мне. Но я не поддавалась опасениям и предчувствиям. Я не считала себя оскорбленной тем, что стремления будущего моего мужа поднимали его все выше над общим уровнем. Сознание это лишь побуждало меня самое стремиться к той высоте, куда направлены были его мысли. Так продолжалось года два или три. За все это время я ни разу не видела его и получала от него весьма редкие письма. Он объяснял свое молчание тем, что занятия не позволяли ему часто писать. Я не осуждала его за его кажущиеся равнодушие и небрежность и постоянно уговаривала его в своих ответах посвятить всю свою силу и энергию достижению заветной цели -- сделаться проповедником Евангелия Христова. Однажды мой отец вернулся от д-ра Брейтвеля в большом смущении. Наш добрый доктор крайне был рассержен тем, что Генрих присоединился к духовному обществу, отделившемуся от англиканской церкви. Оказалось, что он предлагает выхлопотать ему место священника в нашей церкви с условием, что он откажется от новых своих взглядов; но серьезный характер новых верований его так увлек пылкую душу Генриха, что он, не задумываясь, отказался от блестящей будущности, с тем чтобы стать скромным работником на менее плодородной ниве.
   Мой отец как причетник прихода считал своим долгом разделить негодование своего пастыря и строго осуждал Генриха за кажущуюся неблагодарность к бывшему его благодетелю. Мне было приказано не думать больше о нем.
   Не так-то легко это исполнить. Переписка наша, однако, прекратилась окончательно. Я не знала, куда адресовать ему письма, и оставалась в полном неведении относительно будущей его деятельности.
  

ГЛАВА XXXIV

   -- Между тем, время шло. Никто, кроме меня, не вспоминал Генриха Рейхардта; -- все, за исключением меня, были убеждены в том, что и он забыл нас и всех своих друзей. Добрый наш доктор умер; отец мой, по преклонности лет, не был в состоянии продолжать своей церковной службы, и его заместил другой. Он скопил небольшие средства и построил себе домик на краю деревни. Жизнь наша проходила мирно, если и не вполне счастливо. Я уже давно достигла совершеннолетия и занимала место начальницы школы для девочек, в которой сначала была учительницей. Мое безукоризненное поведение внушало всем уважение; я получила несколько предложений выйти замуж, но никогда не могла примириться с мыслью о возможности иметь мужем кого-либо, кроме Генриха. Я хотела слышать от него самого, что он отказывается от своего старого друга. Мне трудно было поверить его измене, и воспоминание о совместном нашем изучении книги Истины подсказывало мне невозможность такого поступка. Я вполне сознавала, что надо мной будут смеяться, если я признаюсь кому-нибудь в своих надеждах, и потому молчала, продолжая хранить в сердце ту веру в него, которая одна только и поддерживала меня.
   В городе объявлено было собрание диссидентов, и меня убедили посетить его. Однажды я узнала, что в доме, где они собирались, назначено крайне интересное заседание. Один из их пастырей, пользующийся очень высокой репутацией, ехал на Сандвичевы острова, чтобы проповедывать Евангелие дикарям. По дороге к морскому порту, где он должен был сесть на корабль, он посещал различные конгрегации и обещал сказать проповедь диссидентам нашего прихода. Настал день проповеди. Дом собрания наполнен был огромной толпой народа, но мне удалось занять место вблизи от трибуны. Я с нетерпением ждала минуты появления человека, который по примеру первых проповедников взял на себя опасную задачу обращения дикарей-идолопоклонников к вере во Христа.
   После некоторого ожидания он появился на возвышении, нарочно для того устроенном. Пастор в небольшой речи представил его собранию. Я не слышала того, что он говорил, не видела его лица, хотя пастор этот был выдающимся оратором, и появление его обыкновенно привлекало всеобщее внимание. Я видела только лицо миссионера и узнала в этих бледных, спокойных и серьезных чертах Генриха Рейхардта.
   -- Он вернулся! Я знала, что он вернется! -- шептала я. -- После всего того, что я сделала для бедного немецкого мальчика, он не мог забыть меня.
   Сердце мое билось так сильно, что я боялась не выдержать и хотела выйти из залы, но страх помешать собранию и привлечь на себя всеобщее внимание удержал меня, и мне, хотя и с большим трудом, удалось побороть свое волнение и успокоиться. Я не спускала глаз с Генриха. Все мое существо было поглощено им. Вскоре он заговорил. Я уже сказала, что не слышала слов предыдущего оратора, но каждое слово, произнесенное Генрихом, западало в мою душу с изумительной ясностью. Да и могло ли оно быть иначе? Его высокая, стройная фигура, грустное, но выразительное лицо, ясный и звучный голос придавали ему облик апостола. Прибавь к этому воспоминание прошедшего, и ты поймешь, какое впечатление он производил на меня.
   Он начал с горячего благословения, обращенного ко всему собранию, и слушатели, проникнутые трепетною силой его красноречия, сразу затихли и внимали ему с благоговением. Все опустились на колени и склонили головы на молитву. Я не была в состоянии последовать их примеру. Глаза и чувства мои были прикованы к проповеднику. Это привлекло его внимание; он с удивлением взглянул на меня, вздрогнул, голос его оборвался на мгновение, но он тотчас же овладел собой и продолжал свое обращение к собранию. Мне показалось, что голос его дрожит от волнения. Вслед за тем полилась его речь. Он говорил о том, что до сих пор существуют в отдаленных местах земного шара народы, пребывающие во мраке варварства и идолопоклонства. Невежественные дикари, благодаря своим жестоким языческим обычаям, остаются до сих пор людоедами и убийцами и предаются самым ужасным порокам. Господь Бог в своем милосердии решил, что наступает время пролить свет Христовой любви на мрак, окружающий их.
   -- Но кто возьмет на себя тяжелый труд просвещать темные народы? Кто решится отправиться послом мира и любви к этим жестоким людям? Неужели не найдется человека достаточно сильного и смелого, чтобы предпринять этот подвиг, сопряженный с такими страшными опасностями?
   Бог не намечает своих избранников между великими мира сего. В данном случае, это высказывается с особенною ясностью, так как Бог избрал себе служителя самого темного происхождения. Он вышел из среды нищих, чтобы в конце концов достигнуть такой возвышенной цели.
   Представьте себе, братья, что в вашем городе, в том здании, которое служит убежищем для бездомных бродяг, живет бедный сирота, без друзей, без средств, обреченный на самое жалкое существование. Представьте себе, что добрый ангел взял за руку этого ребенка и вывел его из нищенского приюта. Под руководством этого ангела он вырос и расцвел и научился всему, чему учит христианская вера. Волею Провидения он потерял своего дивного руководителя. Тяжелая необходимость заставила его лишиться этого чудного ангельского влияния. Ему пришлось уехать для дополнения своего образования и готовиться вдали к новым, тяжелым обязанностям. Для него настала пора зрелого возраста, а с ней и серьезная ответственность за свои действия. Он не хотел вернуться и напомнить о себе, не став на высоту своего духовного призвания. Наконец, -- продолжал проповедник, -- он услыхал, что ищут миссионера, готового принять на себя тяжелый труд проповедования христианской веры дикарям. Он был избран для исполнения этой задачи. Но прежде чем покинуть свою родину, он решил предстать пред лицом той, которая научила его всем христианским добродетелям, и попросить ее соединиться с ним, чтобы поддержать его в этом важном и великом деле!
   Все было ясно. Душа моя полна самых радостных чувств, но я так волновалась, что сохранила лишь смутное впечатление о том, что было после. Помню только, что я уже шла домой, когда услыхала за собой торопливые шаги. Через несколько минут тот же голос, который незадолго до того переполнил мое сердце счастьем, снова раздался возле меня. Я была слишком взволнована, чтобы перенести внезапное появление Генриха, и без чувств упала ему на руки. Меня внесли в ближайший дом. Я скоро оправилась и была в состоянии идти домой. Неделю спустя состоялась наша свадьба; нам потребовалось еще несколько дней для приготовления к отъезду, а затем мы отправились к порту и сели на корабль. Он унес нас за тысячи и тысячи миль по морю, в дикие, неисследованные страны, где должна была начаться наша новая деятельность.
  

ГЛАВА XXXV

   М-с Рейхардт должна была прервать на этом месте свой рассказ. Как я уже не раз говорил, многочисленные хозяйственные обязанности отнимали у нее много времени. Сад наш между тем пришел в цветущее состояние. В нем произрастало множество овощей и растений, посеянных нами. Нам удалось вырастить несколько апельсинных деревьев из тех зерен, которые м-с Рейхардт привезла в своей корзинке, и мы могли надеяться, что они будут снабжать нас чудными фруктами. Те горошинки, которые показались нам старыми и негодными, также пустили ростки и приносили плоды, служившие весьма приятным разнообразием к нашей пище.
   Я никогда не забуду того дня, когда скудный обед наш, состоявший обыкновенно из одной сушеной рыбы, обогатился блюдом дымящегося картофеля, только что выкопанного из земли.
   Когда я вполне насладился его приятным вкусом, м-с Рейхардт рассказала мне о первоначальном появлении картофеля в Европе и о постепенном распространении его в цивилизованных частях земного шара. Я теперь уже знал, что такое Европа. М-с Рейхардт научила меня многому по части географии, а также и по части других наук, много интересного сообщила она мне об Англии и о выдающихся страницах ее истории. Я гордился сознанием, что принадлежу к такой великой стране. Мои родители были англичане, и хотя я лично был только "маленьким дикарем", выросшим на неизвестном острове, посреди великого океана, я все же чувствовал, что настоящим моим отечеством была та страна, о которой моя названная мать так красноречиво мне рассказывала. Мне казалось, что главной целью моей жизни было -- отыскать моего дедушку и вручить ему пояс с бриллиантами, случайно попавший в мое владение. Я измышлял всевозможные средства, с помощью которых мы могли бы покинуть наш остров и отправиться на розыски давно желанных берегов моей родины. Но каким образом достичь этой заветной цели? Мы не имели возможности уйти из той тюрьмы, в которую случайно попали. Давно уже не видели мы ни одного корабля или видели их в страшно далеком от нас расстоянии. Нам оставалось одно -- верить в Провидение и терпеливо выносить наше настоящее трудное положение. Тем не менее, я ежедневно брал свою подзорную трубу и тщательно устремлял взоры на море, -- но ничего не мог разглядеть, кроме случайного кита, стада морских свинок, играющих у берега, или тюленей, греющихся на солнце, на ближайших к морю утесах. Неро, казалось, разделял мою досаду и с сочувствием глядел на меня, и даже альбатросы обращали на меня свой глупый взгляд, как будто бы понимали мое отчаяние. Я давно уже работал над устройством отлогого спуска к морю в самой защищенной от ветров стороне острова. Целью моей было приготовить такое место, куда могла бы причалить лодка в случае появления корабля. Мысли мои также были направлены к тому, чтобы самому смастерить что-нибудь вроде лодки и предпринять вдвоем путешествие на ближайший из больших островов. Я сообщил об этом м-с Рейхардт, но она с недоверием отнеслась к моим планам и указала на то, что я не обладал нужными инструментами и познаниями в науке о кораблестроении. Но слова ее не смутили меня и не поколебали моей решимости. Мне пришла в голову мысль срубить дерево и выдолбить из него лодку; но близ моря не росло ничего, кроме кустов, а если бы мне удалось срубить большое дерево, растущее внутри острова, я не был бы в состоянии перетащить его к берегу. Я вспоминал об ивах, которые встречались кое-где на берегу, и придумал сделать из них остов лодки, крепко скрутив их вместе, а затем натянув на него тюленьи кожи. Я проработал несколько недель над этим изобретением, и, наконец, мне удалось соорудить нечто похожее на ту лодку, которая привезла на остров моряков. Но она была очень мала и так легка, что я без всякого труда перенес ее к сооруженной мною пристани. Когда я попробовал применить ее к делу, то убедился, что она совершенно кривобокая и к тому же сильно пропускала воду. Одним словом, в ней было так много недостатков, что я вынужден был вытащить ее на берег и разобрать на части.
   Я призвал на помощь м-с Рейхардт. Она относилась весьма недоверчиво к моим попыткам, но, тем не менее, дала мне несколько весьма полезных наставлений относительно того, как построить небольшую лодку и сделать кожу непромокаемой. Я внимательно выслушал ее и снова принялся за работу.
   Начал я с того, что соорудил прочный остов, заостренный с двух концов, и обтянул его кусками толстой парусины, пропитанной птичьим жиром. Затем я весь его покрыл хорошо высушенными тюленьими кожами, которые также сделал непромокаемыми. Внутренность лодки я обложил кусками сухой коры, приколотив на нее несколько досок, прибитых водою к острову. Я также устроил несколько скамеечек и воображал, что сделал все, что нужно. Я спустил лодку в заливчик и с восторгом увидел, что она великолепно держится на воде. Но мне предстояло еще немало дела. У меня не было ни весел, ни паруса, с помощью которого я мог бы управлять ею, в том случае, когда невозможно будет грести. Я вспомнил о запасных веслах и бизань-мачте китоловного судна. Весла были слишком велики, но послужили мне образцом, по которому я соорудил пару грубых весел.
   Следующее затруднение состояло в том, что я не умел справляться с веслами. Я сделал немало неуклюжих попыток, пока м-с Рейхардт не показала мне настоящего способа их употребления.
   Вскоре я научился грести и довольно быстро поворачивал лодку по любому направлению. Я посадил в нее Неро в качестве пассажира. Он, по-видимому, наслаждался новым развлечением, но в один прекрасный день, когда я поворачивал лодку, он сделал неловкое движение, и мое утлое судно перевернулось вверх дном. Впрочем, оно было настолько легко, что я без труда перевернул его на воде. Оно нисколько не пострадало от крушения и, по-видимому, не дало никакой течи.
  

ГЛАВА XXXVI

   Я не мог убедить м-с Рейхардт сесть в мою лодку. Судьба моего первого пассажира отняла у нее охоту предпринять путешествие при обстоятельствах, не обещающих ничего хорошего. Высушив свое платье, я решился на новый, более смелый опыт. Мне не хотелось расстаться с Неро, но на этот раз я велел ему лечь на дно лодки, где мне легче было наблюдать за ним. Я захватил также с собой мою маленькую стаю альбатросов. Они уселись вокруг меня и поглядывали по сторонам с таким глупым видом, что я не мог удержаться от смеха.
   -- Однако, -- заметила м-с Рейхардт, -- я думаю, что здешние моря никогда не видали такой команды с юным дикарем вместо капитана, ручным тюленем в качестве шкипера и стаей птиц вместо матросов. Такое собрание удальцов едва ли когда-нибудь плавало по водам океана.
   Я лично был, вероятно, самым замечательным членом нашей странной компании. На мне не было ничего, кроме пары грубых панталон, с заплатами в нескольких местах, а мои длинные волосы падали на плечи густыми, черными вьющимися прядями. Кожа моя под влиянием загара приняла светло-коричневый оттенок и резко отличалась от цвета лица м-с Рейхардт, которая поражала своею бледностью. Она шутя говорила, что мне будет стоить немало труда установить свое право на звание европейца, и что всякий примет меня за "маленького дикаря". Она часто называла меня этим именем. Как бы то ни было, в этом наряде и с этими товарищами я выехал из заливчика в открытое море с намерением объехать вокруг острова. М-с Рейхардт делала мне прощальные знаки рукой, и я слышал, как она уговаривала быть осторожным. Затем она повернула, как я думал, обратно в хижину.
   День был чудный, поверхность воды совершенно спокойна; на небе ни облачка. Казалось, все благоприятствовало мне. Малейшее волнение или прибой волн к скалам сделали бы мое путешествие крайне затруднительным.
   Прозрачность воды была такова, что я мог разглядеть раковины на значительной глубине и видел разные породы рыб весьма редких форм, которые быстро мелькали под надвигающейся лодкой.
   Движение лодки и все то новое, что представлялось моему взору, приводило меня в восторг. Легкое суденышко с каждым ударом весла незаметно скользило по воде. Неро лежал совершенно спокойно, а птицы от времени до времени выражали свое удовольствие пронзительным хлопаньем крыльев. Таким образом, мы подвигались некоторое время беспрепятственно, пока мне не пришлось выехать в открытое море, чтобы обогнуть утес, который, как высокая стена, стоял передо мной. Я стал грести в соответственном направлении, и вскоре наш остров представился моим взорам в полной красе. Я узнал все наши любимые места. Лес, овраг, хижина, обросшая красивыми вьющимися растениями, сад с его многочисленными цветами, -- все ласкало мой взгляд, все казалось мне мило. Одни только дикие утесы, окружавшие остров со всех сторон, нарушали общую гармонию, но даже и они носили на себе отпечаток величия и дополняли общее впечатление картины.
   Я очень удивился, заметив м-с Рейхардт; она торопливо шла к берегу, близ которого я должен был проехать. Я понял, что она следила за мной и хотела быть вблизи, на случай какого-либо несчастия. Я крикнул ей, она ответила мне знаком руки. Обогнув мыс, я, к большому моему удивлению, внезапно очутился среди стаи огромных акул. Столкновение с ними было крайне опасно. Утлую лодку легко можно было опрокинуть. Я вспомнил слова Джаксона, который часто говорил мне, что одного движения акулы было бы достаточно, чтобы уничтожить человека. Предостережения м-с Рейхардт тоже пришли мне на ум. Я жалел, что не послушался ее советов и выехал в открытое море. Делать, однако, было нечего; я старался сохранить спокойствие и храбро подвигался вперед, употребляя все свое искусство на то, чтобы держаться вдали от моих нежданных врагов.
   Акулы сначала как будто бы не замечали моего присутствия, но, когда я очутился в самой середине их стаи, они выказали сильное возбуждение и стали собираться в кучи такими быстрыми движениями, что вода сильно заволновалась. Мне пришлось применить всю свою ловкость, чтобы удержать лодку в правильном положении.
   Они ныряли, кидались из стороны в сторону и толкали друг друга крайне недружелюбно, но пока еще держались на значительном расстоянии от лодки, за что я был им весьма благодарен. Я всеми силами старался подвигаться вперед, чтобы скорее освободиться от этих неприятных соседей. Но избавиться от них было не так-то легко. Они плыли за лодкой, ныряли в воду и через минуту снова появлялись впереди меня, как бы желая заградить мне дорогу. Я продолжал грести. Акулы исчезли на минуту, но затем опять появились вокруг меня. Очевидно, они становились смелее. Это грустное открытие вызвало во мне немалый страх. Прыжки их грозили опрокинуть мою несчастную лодку, которая прыгала по волнам, как пробка.
   Не один капитан, казалось, предвидел беду; альбатросы также начинали беспокоиться, да и мне стоило немалых увещаний, чтобы удержать Неро у моих ног. Акулы с каждой минутой проявляли все большую враждебность; их попытки приблизиться к нам становились все смелее, и я с трудом направлял лодку, которую вода начинала заливать. Альбатросы взмахнули крыльями и улетели на ближайший утес; Неро начал ворчать и открывать свою пасть; он, казалось, изыскивал способ освободиться из своего лежачего положения, чтобы ближе ознакомиться с надвигающейся бедой. В то время, как я уговаривал его быть спокойным, я вдруг почувствовал сильный толчок снизу; лодка поднялась одним концом на воздух и выбросила меня, Неро и весла в разные стороны.
   Шум нашего падения на минуту испугал чудовищ; я быстро поплыл к утесу и уже почти достиг его, когда вдруг увидал громадную акулу, которая направлялась на меня. Мне показалось, что все пропало. Она повернулась и открыла свою громадную пасть, -- еще мгновение, и она проглотила бы меня. В эту критическую минуту я увидел другой предмет, который бросился между мной и акулой и с яростью накинулся на нее. Это был Неро. Я в последний раз видел своего верного друга. Его своевременное вмешательство спасло мне жизнь и дало мне возможность добраться до утеса, где я почувствовал себя в безопасности. Я уцепился за какую-то крепкую морскую траву; ноги мои все еще почти касались воды, и мне стоило немалого труда удержаться в этом положении.
   Вскоре вся стая окружила меня. Сначала акулы обратили все свое внимание на лодку и весла, но как только завидели меня, с удвоенною яростью ринулись ко мне. Я должен был поспешно поднять ноги, чтобы спасти их от двадцати открытых пастей.
   Эта забава продолжалась несколько минут, которые показались мне вечностью. Ужас охватил меня. Я чувствовал, что морская трава, за которую я уцепился, начинает подаваться, и что я должен буду выпустить ее из рук. Я крикнул изо всей силы, но акулы, казалось, понимали, что я вполне в их власти. Они отказались от нападения на мои ноги, образовали вокруг меня плотный полукруг и смотрели на меня глазами, выражение которых сковывало меня ужасом.
   Полный глубокого отчаяния, я начал горячо молиться, поручая свою душу Творцу. Я уже не надеялся на спасение от такой страшной и неминуемой опасности. Глаза прожорливых чудовищ насмешливо глядели на меня. Я чувствовал, что корни морской травы поддаются; малейшая борьба с моей стороны могла лишь ускорить мою гибель, и потому я вполне покорился своей участи.
   В эту ужасную минуту я услыхал, что кто-то зовет меня по имени. М-с Рейхардт стояла надо мной на вершине утеса. Я откликнулся со всей силою отчаяния. Затем раздался громкий плеск воды, и я вновь услыхал ее голос, который умолял меня сделать усилие и постараться добраться до небольшого куста, который рос в расщелине утеса.
   Я заглянул вниз. Акулы все исчезли, но я знал, что они сейчас вернутся, и, не теряя ни минуты, сделал последнее усилие, чтобы последовать совету м-с Рейхардт. Она спасла меня, бросив в воду большой камень, который разогнал акул. Прежде чем они успели появиться вновь, я ухватился за ветки и взобрался на утес, где был в полной безопасности.
   -- Слава Богу, он спасен! -- воскликнула м-с Рейхардт.
   Акулы тем временем возвратились, но, увидя, что желанная добыча ускользнула, медленно и лениво поплыли обратно в море.
   -- Не ранен ли ты, Франк Генникер? -- крикнула мне м-с Рейхардт.
   -- У меня нет ни одной царапины! -- ответил я.
   -- Так благодари же Бога за свое спасение!
   Я начал горячо молиться. М-с Рейхардт присоединилась ко мне.
  

ГЛАВА XXXVII

   Я уже несколько раз просил м-с Рейхардт докончить свой рассказ, но ей, очевидно, не хотелось к нему возвращаться. Воспоминания эти, очевидно, были для нее слишком тягостны, и ей больно было их затрагивать. Однажды вечером мы сидели вместе; м-с Рейхардт шила, а я мастерил сетку. Я опять навел разговор на тему о прошлой ее жизни. Она тяжело вздохнула и изменилась в лице.
   -- Вполне естественно, сын мой, что тебе хочется услыхать конец моего рассказа, но тебе трудно понять, как тяжелы для меня эти воспоминания. Нечего делать, я обещала тебе рассказать все про себя и должна исполнить свое обещание!
   Я стал уверять ее, что с удовольствием подожду, пока сама она не захочет докончить свой рассказ.
   -- Этого никогда не будет! -- с грустью отвечала она. -- Я рада была бы забыть прошлое, но, к сожалению, это невозможно. Начну с того, что расскажу тебе, как за время нашего долгого путешествия на Сандвичевы острова я старалась изучать характер моего мужа. Он, конечно, очень изменился с тех пор, как мы расстались, но суть осталась та же. Это была все та же правдивая и чистая душа, которая привлекала меня к себе еще ребенком. Какой-то священный восторг, казалось, возвышал его над общим уровнем людей. Он редко говорил о чем-либо, кроме вопросов религии, и относился к ним с такой экзальтацией, что невозможно было не увлечься его красноречием. Он чистосердечно предпочитал ожидавшую его жизнь среди дикарей богатейшему епископству в Англии. Но рядом с этим возвышенным настроением заметна была глубокая грусть. Он как будто предчувствовал грозившую ему опасность. Ореол святого в глазах его соединялся с мученическим венцом. Он как бы предвидел трагический конец своей деятельности и считал его естественным завершением своих трудов.
   Разговоры его часто наполняли душу мою страхом. Намеки его на грозившую опасность сначала расстраивали меня, но со временем я привыкла к ним и смотрела на них, как на болезненное проявление переутомленного ума.
   Путешествие наше, наконец, пришло к концу, и мы достигли места назначения. Когда мы высадились на берег, глазам моим представилась такая необыкновенная картина, что мне показалось, будто бы я перенеслась в какой-то новый, неведомый мир. Удивительная роскошь растительности, доселе еще не виданная мною, оригинальная архитектура зданий и странный облик туземцев, -- все это возбуждало во мне изумление.
   Муж мой деятельно принялся за изучение туземного языка. Я же внимательно приглядывалась к обычаям и привычкам дикарей.
   Как только я научилась немного понимать их, я постаралась подружиться с женщинами, преимущественно с женами вождей. Сначала они относились ко мне с некоторым недоверием и любопытством, но я настойчиво старалась достигнуть своей цели, и мне удалось установить со многими из них хорошие отношения.
   Им было чуждо все, что в культурных странах считается необходимым знанием. Они блуждали в потемках. Религия их выражалась грубым и бессмысленным идолопоклонством. Я пыталась дать им понятие о более возвышенных истинах и приготовить их к восприятию тайн нашей святой религии, но большая часть из них, казалось, совершенно была не способна понять меня.
   Тем не менее я продолжала свой благочестивый труд. Я старалась им быть полезной, чем могла, ходила за больными, делала подарки здоровым и вообще обращалась с ними по возможности добро и ласково, стараясь смягчить их дикие нравы. Однажды мне удалось оказать услугу молодой девушке лет двенадцати. Она была младшей сестрой жены одного из главных вождей. Звали ее Гулу. Она вывихнула себе ногу и очень страдала. Я употребила нужные средства и быстро помогла ей, после чего она сильно привязалась ко мне. Убедившись в ее доброте и природной ласковости, я решила воспользоваться произведенным на нее впечатлением. Муж мой тем временем прилагал все свои знания медицины и ремесленных работ к тому, чтобы расположить к себе мужскую часть населения. Он старался улучшить их быт, внести некоторые усовершенствования в их систему земледелия и вообще ознакомить их с удобствами цивилизации. Он выстроил себе дом, развел сад, обработал участок земли и, таким образом, старался наглядно доказать им преимущества культуры. Дикари выражали свое изумление, но продолжали делать по-своему. Ему удалось справиться с несколькими случаями лихорадки и поранений, и он заслужил себе этим громкую славу врача. Многие вожди присылали за ним, когда заболевал кто-нибудь из членов их семьи, и лечение его было настолько удачно, что вскоре он составил себе между туземцами репутацию человека, достойного всякого уважения и почестей.
   Однажды самому королю пришлось прибегнуть к его помощи. Он заболел чем-то вроде колик, от которых туземные врачи не могли вылечить его. Муж мой дал ему лекарство и остался при его величестве до тех пор, пока оно не произвело желаемого действия. Король совершенно выздоровел, что вызвало глубокое изумление среди его придворных.
   Мужу моему приказано было дать то же лекарство каждому из членов королевского двора, начиная с самой королевы и кончая самым незначительным из служителей. Он удовлетворил всех, дав каждому по небольшой дозе лекарства, которое не могло им повредить, и все они уверяли, что чувствуют себя гораздо лучше.
  

ГЛАВА XXXVIII

   Репутация моего мужа так прочно установилась, что малейшая просьба его немедленно приводилась в исполнение. Он пожелал, чтобы ему присылали детей на обучение. Туземцы охотно согласились на это, и мы открыли совместную для мальчиков и девочек школу. Видя, что учение идет успешно, мы вскоре приступили к тому, что составляло главную нашу задачу, а именно -- к проповеди христианской религии. Мы старались обратить в нашу веру и взрослых, и детей. Труды наши не пропали даром. Туземцы выказывали большое желание слушать чудесные речи иноземца. Его вдохновенная проповедь и сила красноречия глубоко волновали его слушателей; они выражали свои чувства пронзительными криками и громкими возгласами удивления. Картина действительно была трогательная. Благородная фигура проповедника с лицом, озаренным огнем священного восторга, окружающая его толпа темнокожих дикарей, вооруженных копьями и палицами, их шумные возгласы и крики, -- все это поразило бы зрение и взволновало душу каждого христианина. Когда же в первый раз в их присутствии было совершено таинство крещения, изумлению дикарей не было пределов. Первым членом нашей новой паствы была Гулу. Мне удалось настолько подчинить ее своему влиянию и так быстро ознакомить ее с правилами нашей веры, что она охотно согласилась бросить идолопоклонство и сделаться христианкой. После небольшой речи, обращенной к туземцам, которые огромной толпой собрались на берегу реки, мой муж свел молодую девушку по отлогому берегу реки и вошел с нею в воду по пояс.
   Горячо помолившись о том, чтобы эта первая победа над злым духом была предвестником окончательного уничтожения идолопоклонства, он погрузил молодую девушку в воду и окрестил ее во имя Отца и Сына и Святого Духа. Во все время, пока продолжалась церемония, толпа благоговейно молчала, но по окончании ее дикари разразились громкими криками и двинулись навстречу новообращенной и моего мужа, которые выходили из воды. Они махали над ними ветвями, пели и плясали и вообще находились в состоянии какого-то восторга, близкого к исступлению.
   Нам, конечно, стоило немалого труда достичь таких результатов. Поведение наше вызывало сильное неудовольствие и сопротивление в значительной части туземцев. Наше неуважение к идолам возбуждало против нас тех из них, благополучие которых было связано с процветанием идолопоклонства.
   Муж мой получил приказание явиться перед советом главных вождей, чтобы выслушать возводимые на него обвинения.
   Закоренелые идолопоклонники издевались над ним и грозили ему местью богов за то, что он обманывает народ и обольщает его вымышленными сказками и чуждыми обычаями. Они всячески старались возбудить против нас судей, рисовали им страшную картину грозившей им гибели, если они не приговорят к смерти белого чужеземца-лгуна, который оскорбил их богов. В исступлении своем они предсказывали всякого рода бедствия для страны. Муж мой встал и начал свою защитительную речь.
   Он обратился к судьям с описанием того Божества, которому поклонялся и кем созданы небо, звезды, горы, реки и моря, чей голос раздается в раскатах грома, а глаза сверкают тысячами молний. Он указал им на милосердие Божие к людям вообще и к ним самим в особенности. Разве он не создал их для того, чтобы наслаждаться чудной природой, окружающей их, и лицезреть красоту небес, откуда он смотрит на них? Затем он упомянул об идолах, которым они поклонялись, спрашивая их, чем могут служить им эти бесчувственные изваяния, и из чего они сделаны? В состоянии ли они приносить им вред или пользу? Он говорил о том добре, которое дано было ему принести им с помощью Всемогущего Бога, и обещал им бесчисленные благодеяния, если они откажутся от своих идолов и обратятся к истинному Богу.
   Его горячие слова произвели громадное впечатление на большую часть слушателей, но враждебное ему меньшинство обладало сильным влиянием и прерывало его речь грубыми возгласами и криками.
   Большинство вождей, однако, высказалось против нанесения ему вреда. Они принимали во внимание ту пользу, которую он приносил народу своим знанием медицины, земледелия и ремесленных искусств, и чего они лишались бы в случае его смерти. Они помнили также обещанные им будущие блага, и им не хотелось отказаться от них.
   Результатом их вмешательства было то, что муж мой ушел невредимым из этого бурного собрания, к великому разочарованию его врагов. С большим трудом удалось удержать их от яростного нападения на него.
   К сожалению, минувшая опасность не научила его осторожности. Он верил в то, что Бог избрал его орудием для спасения дикарей от идолопоклонства и язычества, и продолжал всеми силами работать над их обращением.
   Школа наша процветала. Многие из родителей приняли христианство, и члены нашей паствы стали правильно соблюдать воскресный день. Были и такие, которые хотя и не решались креститься, но присутствовали при нашем богослужении и хорошо отзывались о нас.
   Под нашим руководством молодые туземцы уже были в состоянии учить своих братьев и сестер, и мы надеялись, что в близком будущем нам удастся образовать миссии в других частях острова, куда мы изредка отправлялись, чтобы проповедовать Евангелие дикарям, уговаривая их бросить идолопоклонство и дикие языческие обычаи.
   Я помогала моему мужу в этом деле, и мое влияние на туземцев было не менее сильно, чем его. Население считало нас святыми людьми, достойными любви и уважения.
  

ГЛАВА XXXIX

   -- Такое блестящее положение дел продолжалось несколько лет. Муж мой глубоко был проникнут ответственностью своего положения. Он считал себя избранным служителем Бога и потому всецело предавался великой задаче, которую он предпринял. Он до того был поглощен своим делом, что иногда, казалось, забывал на время ту, которую он избрал товарищем в борьбе против власти мрака. Мне случалось не видеть его по несколько дней, а когда мы бывали вместе, он так занят был своими мыслями, что часто совершенно не замечал моего присутствия. Если мне удавалось вывести его из раздумья, он говорил о чувстве невыразимого блаженства, которое испытывал, зная, что великое дело его приближается к концу. Я делала вид, что не понимаю его, но смутно сознавала, что он намекает на свою близкую кончину. Я старалась отделаться от этих мыслей, вспоминая те трудности и опасности, через которые мы уже благополучно прошли, но тем не менее не могла без содрогания слушать его слова. Когда я его не видела, я испытывала страшное волнение и успокаивалась только тогда, когда он возвращался домой.
   Особенного повода к беспокойству, собственно говоря, не было, и мне бы, вероятно, удалось убедить себя в этом, если бы мой муж не возвращался так часто к разговору о предстоящей нам вечной разлуке.
   Увы! -- воскликнула м-с Рейхардт, -- он лучше меня знал, что ожидало его, и давно уже ревностно готовился к переходу в лучший мир.
   Ему, вероятно, дано было свыше указание на то, что царство вечного блаженства будет скорой наградой за ту жизнь труда, лишений и опасностей, которую он добровольно избрал. Он свыкся с этой мыслью и постоянными напоминаниями о ней старался подготовить меня к развязке, казавшейся ему неминуемой.
   М-с Рейхардт так была взволнована, произнося эти слова, что должна была прервать свой рассказ.
   Когда она, наконец, опять заговорила, слезы текли по ее впалым щекам. Я не мог не видеть, как она страдала при одном воспоминании о тех ужасных подробностях, которых ей приходилось касаться.
   -- Мы понемногу достигли блестящих результатов, -- снова начала она. -- Нам удалось создать целую конгрегацию, окрестив сотню мужчин, женщин и детей, построить церковь и обширную школу, которая посещалась очень охотно. В самом разгаре нашего успеха к нам зашло на весьма непродолжительное время европейское судно, и вскоре после того страшная эпидемия оспы распространилась в народе. Умирали и взрослые, и дети, и не успевали похоронить умерших, как уже заболевал десяток других. Ужас охватил туземцев. Они обратились к моему мужу, умоляя его прекратить эпидемию, и ни минуты не сомневались, что это вполне в его власти. Он делал все, что от него зависело, но, к сожалению, мог сделать очень мало. Его медицинские советы или не приводились в исполнение, или не достигали желаемых результатов. Смерть делала свое дело. Туземцы вымирали сотнями; оставшиеся в живых, подстрекаемые мстительными людьми, которые раньше добивались смерти моего мужа, стали быстро терять доверие к нему. Раздался ропот, и страшные угрозы сопровождали всюду появление мужа. Он неутомимо ухаживал за больными, но дикарям казалось, что те, за которыми он больше всего ухаживал, всего скорее умирали.
   Народное возбуждение против него росло с каждым днем, но муж как будто бросал вызов своей судьбе. Он свободно расхаживал в толпе разъяренных туземцев, которые замахивались на него тяжелыми палицами и угрожали ему остроконечными пиками. Но он ни разу не дрогнул, ни разу не побледнел от страха. Он шел своей дорогой, внутренне славя Бога и не обращая внимания на злые страсти, бушевавшие вокруг него. Однажды, в воскресенье утром, мы были в церкви. Богослужение почти кончалось. Паства наша была немногочисленна; многие умирали, другие бежали от заразы внутрь страны, некоторые избегали церкви под угрозами тех из их соотечественников, которые были против нас. Несколько детей да две-три женщины были единственными слушателями своего учителя. Мы пели псалмы, как вдруг обезумевшая толпа с ужасным криком и ревом, потрясая оружием, как будто нападая на врага, ворвалась в нашу маленькую часовню и схватила моего мужа, не обращая внимания на то, что он совершал богослужение. Я бросилась вперед, чтобы защищать его от оружия, которое было поднято против него, но кто-то схватил меня за волосы и отбросил назад. Дикари с бешеными движениями и криками, словно демоны, выпущенные из ада, накинулись на моего мужа, потрясая палицами и копьями. Рейхардт не сопротивлялся; он скрестил руки и, с благоговением глядя на небо, продолжал пение псалма, начатого до вторжения дикарей во храм. Это не отсрочило его конца; они размозжили ему голову так близко от меня, что я была залита кровью, и вероятно, разделила бы его участь, если бы не лишилась сознания от ужаса всей этой сцены, которой мне пришлось быть невольной свидетельницей.
   Впоследствии я узнала, что меня спасло вмешательство одного из влиятельных вождей.
   Меня унесли полуживую, и я долго оставалась в таком положении.
   Как только я оправилась настолько, чтобы быть в состоянии двигаться, я воспользовалась появлением китоловного судна, которое зашло в наш порт, и попросила капитана захватить меня с собой.
   Узнав мою печальную историю, он выказал мне горячее участие и тотчас же взял на борт.
   Я надеялась вернуться с ним в Англию, но нас настиг страшный ураган, и мы вынуждены были сесть на лодки, чтобы спасти нашу жизнь. Я не знаю, что сталось с капитаном; лодки отделились друг от друга вскоре после того, как мы покинули разбитое судно. Надеюсь, что ему удалось добраться благополучно до берега, и что в настоящую минуту он у себя на родине, окруженный всеми удобствами, которые делают жизнь привлекательной.
   Что же касается участи людей, приставших вместе со мной к этому острову, то я нахожусь в большом сомнении, когда думаю о них. Трудно предположить, чтобы они благополучно добрались до того дальнего острова, к которому направлялись в лодке, так тяжело нагруженной и в том состоянии, в каком находилась команда в минуту отъезда.
  

ГЛАВА XL

   Рассказ м-с Рейхардт произвел на меня глубокое впечатление. Меня больше не удивляли ее бледность и грустное настроение. Она много выстрадала, и страдания ее были еще слишком живы, чтобы не отражаться и на телесной ее оболочке. Я много думал обо всем, что она мне рассказала, и меня приводило в изумление, что люди могут покинуть все удобства жизни на родине и проехать многие тысячи верст по морям в надежде обратить в свою веру племя грубых дикарей, зная наперед, какая участь ожидает их. Нельзя было не преклоняться перед таким характером, каким являлся в рассказе м-с Рейхардт ее муж. Все его поступки выказывали удивительное благородство. Он не хотел явиться перед той, которая имела такие неоспоримые права на его благодарность, пока не приобрел себе положения, делавшего его в собственных глазах достойным ее.
   Угнетаемый предчувствием своей скорой кончины он ни минуты не ослабел духом и свято исполнил свой долг миссионера, храня в своей душе тот священный восторг, который заставляет смотреть на мученический венец, как на высший знак земного отличия. Я мог только жалеть о том, что не знал этого человека и лишен был такого примера. История его жизни заставила меня глубже заглянуть в свой внутренний мир. В сущности, я сам был немного лучше дикаря или грубого туземца Сандвичевых островов. Отношение мое к Джаксону казалось мне теперь еще более бесчеловечным, чем отношение этих язычников к своему учителю. Я воображал тогда, что поступаю правильно, воздавая ему злом за зло. Но Господь Бог сам наказал его преступления, и мне не следовало подвергать его еще большим страданиям, в виде мщения за дурные поступки его с моими родителями и жестокое обращение со мною. Теперь меня мучила мысль, что, быть может, Господь наказывает меня за мои грехи, оставляя нас на этом острове. Однажды я разговорился с м-с Рейхардт по этому поводу.
   -- Ничто не может извинить твоих дурных чувств к Джаксону, -- заметила она. -- Без сомнения, он был дурной человек, но Божественный Учитель наш велел нам платить добром за зло!
   -- Да, -- быстро ответил я, -- но я пострадал бы также, как и мои родители, если бы не лишил его возможности вредить мне!
   -- Этого ты не можешь знать! -- сказала м-с Рейхардт. -- Джаксона постигло такое страшное наказание, которое он сам на себя навлек; не будь этого, он мог со временем раскаяться, возвратить тебя твоим родным и дать возможность получить состояние твоего деда. Бог часто совершает чудеса. Разве Он не сказал, что больше радости на небе об одном раскаявшемся грешнике, нежели о девяноста девяти праведниках?
   Такими разговорами м-с Рейхардт старалась вселить в мою душу глубокие религиозные убеждения и говорила так ясно и убедительно, что мне не стоило никакого труда понимать и запоминать ее слова.
   Но хотя религия и была главным предметом наших разговоров, она направляла мои мысли и на другие предметы. Эта женщина старалась обучить меня разным отраслям знания. Таким образом, я ознакомился с арифметикой, географией, астрономией, правописанием, грамматикой, историей. Одним словом, я выучился всему тому, чему научили бы меня, если бы я был в школе, а не на пустынном острове.
   Тем не менее, я продолжал страстно желать покинуть это место. Мне уже давно надоел наш остров, несмотря на то что нам соединенными усилиями удалось достичь таких удобств, о которых, казалось, нельзя было и мечтать в нашем положении.
   Хижина наша превратилась в деревенский коттедж, как называла ее м-с Рейхардт. Цветы и вьющиеся растения, которыми заросло наше жилище, в самом деле придавали ему очень красивый и привлекательный вид, чему немало способствовал окружающий его сад. Мы посадили около дома все цветущие растения, какие только могли найти на острове, а также кустарники; под влиянием хорошего ухода и благодатного климата последние быстро разрослись и уже могли защищать нас от ветров. Я выстроил нечто вроде сарая для сохранения картофеля и дров и птичий двор для наших ручных альбатросов; их была у нас теперь целая стая. Вокруг сада я посадил живую изгородь. М-с Рейхардт говорила, что наше жилище скорее походит на деревенский домик где-нибудь в милой Англии, в центре сельского участка, чем на хижину двух людей, заключенных на скалистом безлюдном острове, за тысячу миль от родины, о которой мы так любили говорить.
   Несмотря на то что она часто вспоминала Англию и, очевидно, с радостью вернулась бы туда, она никогда не жаловалась на свою судьбу, забросившую ее пленницей на эту скалу вдали от родных и друзей. Напротив, эта замечательная женщина нередко укоряла меня за нетерпение и мою неблагодарность к Богу.
   -- Мы здесь ограждены от всякого соблазна, -- часто говаривала она. -- Ничего не знаем о внешнем мире, не заражены его пороками, не страдаем от людской суеты. Всякие войны, революции, голод и эпидемия нам совершенно неизвестны. Воровство, убийство, обман -- все это минует нас. Было время, когда люди ради святости жизни уходили из городов, от жизни, полной удовольствий и роскоши, и искали пещеру где-нибудь в пустыне. Там они в одежде из звериной шкуры, с камнем, заменяющим им подушку, горстью травы вместо пищи и кружкой воды вместо питья проводили остаток своей жизни в постоянном умерщвлении плоти, молитве и покаянии. Мы так же далеки от греховности мирской, как любой добровольный отшельник, а вместе с тем мы наслаждаемся удобствами, которых они никогда не знали!
   -- Но неужели же вы не испытываете желания покинуть этот остров? -- допрашивал я.
   -- Я бы охотно воспользовалась первой возможностью благополучно добраться до Англии, -- отвечала она, -- но терпеливо буду ждать этого времени. Всякая жалоба с моей стороны была бы не только бесполезным сетованием на судьбу, но и неблагодарным сомнением в могуществе и милосердии Божием. Я твердо уверена в том, что Он не для того так долго сохранил нашу жизнь и избавил нас от стольких опасностей, чтобы покинуть нас, когда мы так нуждаемся в его помощи и благости!
   Я старался почерпнуть утешение из этих разговоров; но в молодости не так-то легко примиряться с тем, что не нравится, и я продолжал чувствовать себя весьма неудовлетворенным своим настоящим положением.
  

ГЛАВА XLI

   Опасность, которой я подвергался во время первого своего путешествия, удерживала меня от повторения этого опыта; тем не менее я починил лодку и снова начал выезжать на небольшое расстояние в открытое море, когда оно было свободно от акул. С помощью м-с Рейхардт я смастерил большой невод, и через некоторое время моя недоверчивая сожительница, наконец, решилась сопровождать меня в моих рыболовных экскурсиях. Она даже сама бралась за весла, пока я закидывал невод, и помогала мне вытаскивать его из воды. Первая наша проба была очень удачна; мы наловили такое количество рыбы, что я начал бояться за безопасность нашего челнока. Огромные рыбы прыгали, бились и ударяли хвостом о дно лодки. Она начала погружаться в воду, и я вынужден был бросить обратно в море большую часть нашего улова. Затем мы осторожно добрались до берега, радуясь мысли о том, что, наконец, имеем возможность добывать себе сколько угодно пищи. М-с Рейхардт сопровождала меня также в моих экскурсиях на суше. Мы вместе исследовали остров вдоль и поперек во всех направлениях, в поисках, главным образом, новых растений для нашего сада, и редко возвращались домой без какого-нибудь нового экземпляра, который служил ценным прибавлением к нашей коллекции. М-с Рейхардт обладала некоторыми познаниями в ботанике и сообщала мне названия, качества и свойства различных сортов растений, что придавало большой интерес нашим прогулкам.
   Мы часто подсмеивались друг над другом, т. е. над внешним нашим видом. Костюмы наши показались бы более чем странными для постороннего глаза. Мы не носили ни чулок, ни сапог -- за неимением оных и заменяли их штиблетами и сандалиями из тюленьей кожи, для защиты от колючих растений кактусовой породы, среди которых нам приходилось прокладывать себе дорогу. М-с Рейхардт носила на голове шапку конической формы из той же тюленьей кожи и защищала лицо от солнца грубым подобием зонтика, который я смастерил для нее. Для наших экскурсий она обыкновенно надевала толстые холщовые панталоны, так как обычное платье ее изодралось бы в куски после получаса ходьбы по кустарникам; затем следовала фуфайка, сшитая ею самою из мужского жилета, и канифасовая кофта, которая застегивалась у ворота и рукавов. Я носил широкополую шляпу, собственноручно сплетенную из сухой травы, матросскую куртку, до крайности изношенную, с заплатами из тюленьей кожи, и парусинные панталоны, заплатанные таким же способом.
   Хотя наши экспедиции были самого миролюбивого свойства, мы все же не решались ходить вдаль без оружия. По совету м-с Рейхардт я смастерил себе толстый лук и множество стрел, много практиковался в стрельбе в цель и достиг некоторого совершенства в этом отношении. Стрелы эти из крепкого дерева с гвоздями я носил за спиной в чехле, американский нож висел у меня спереди; через плечо я надевал на перевязи корзинку, сплетенную из длинной морской травы, и собирал в нее наши сокровища, а лук держал в руках. Моя спутница, кроме зонтика, имела в руках только длинную палку, а к талии привязывала корзинку с небольшим запасом провизии. Проголодавшись, мы усаживались где-нибудь в тенистом уголке среди цветов, защищенные кустарниками от жгучего солнца, и закусывали сушеной рыбой или птицей, пекли в золе картофель и запивали незатейливый обед наш ключевой водой. Это был необыкновенно приятный отдых после целого дня утомительной ходьбы.
   Я уже говорил, что достиг большого совершенства в употреблении лука и стрел. За неимением огнестрельного оружия, они были для меня неоценимы во многих отношениях. Старые мои враги -- акулы -- все еще имели обыкновение подплывать к берегу на известное расстояние, и мне часто приходилось, стоя на краю утеса, стрелять в них с большим успехом. Я ненавидел этих животных за страх, который они заставили меня пережить во время достопамятного моего путешествия, и за гибель моего возлюбленного Неро и объявил им беспощадную войну.
   Мы так часто проходили весь остров с одного конца до другого без всяких приключений, что мне и в голову не приходило думать о какой-либо опасности. Навстречу нам не попадался ни единый зверь, кроме старых моих друзей -- тюленей, которые держались поблизости от берега. Альбатросы по-прежнему были почти единственными крылатыми посетителями нашего острова. Изредка только случалось мне видеть птиц другой породы. Некоторых из них мне удалось убить. Я пробовал на них свое искусство в стрельбе из лука, и если мясо нового представителя пернатого царства оказывалось съедобным, мы очень радовались такой находке, в противном же случае я забавлялся тем, что слушал рассказы м-с Рейхардт о наименованиях и привычках различных птиц.
   Мы открыли небольшую долинку, окруженную кустами, через которые приходилось пробираться, чтобы спуститься по ее крутому склону до самого дна.
   Земля тут была очень плодородная, и деревья достигали более значительной вышины, чем во всех остальных частях острова. Мы назвали этот уголок "Счастливой Долиной", и она стала нашим любимым местом отдыха.
   Однажды после долгих поисков растений, набрав их порядочное количество, мы расположились обедать под роскошными ветвями большого дерева. Долина наша находилась на другом берегу острова, в четверти мили расстояния от моря. Здесь росло множество самых необыкновенных растений, и м-с Рейхардт, окончив обед, отправилась на розыски новых экземпляров.
   Я бродил между деревьями и кустами в противоположном от нее направлении и только что завернул за большой куст, в котором, как мне показалось, щебетала какая-то птица, как вдруг услышал громкий крик. Я быстро обернулся и увидел м-с Рейхардт. Она стремительно бежала ко мне с выражением страшного испуга на лице. Она бросила свой зонтик и палку, шапка свалилась с ее головы, и длинные волосы, распустившись от быстрого бега, рассыпались по ее плечам.
   В первую минуту я не мог понять, что ее так напугало, но затем услыхал громкий шорох в кустах, как будто бы что-то грузное пробиралось между ними. Еще секунда, и оттуда выползло какое-то необыкновенное чудовище. Оно быстро приближалось ко мне, высоко поднимая голову; пасть его была широко раскрыта, и из нее высовывался раздвоенный язык, которым чудовище двигало с изумительной быстротой. Тело его было длинное, толщиною в обыкновенное дерево; оно было покрыто блестящей разноцветной чешуей и тащилось по земле в больших складках, с огромным хвостом позади. Блестящие глаза его были налиты кровью и кровожадно сверкали. Вид его вполне объяснял испуг моей спутницы.
   -- Беги! -- кричала она с ужасом. -- Беги, или ты пропал!
   Она еще раз оглянулась и, увидав, что страшное животное ее нагоняет, бросилась ко мне и, потеряв сознание, упала к моим ногам. Быстро перешагнув через нее, чтобы защитить ее от приближающегося чудовища, я встал выпрямившись и натянул свой лук. Я выжидал минуты, когда можно будет хорошо прицелиться, вполне сознавая, что все зависит от моей решительности и ловкости.
   Соперник мой приближался, издавая страшное шипение. Глаза его сверкали, пасть еще шире раскрывалась, как бы намереваясь разом проглотить меня. Огромные складки его грузного тела тяжело волочились по земле, ломая по дороге кусты и растения.
   Я должен сознаться, что сердце мое замирало от ужаса, и я вполне отдавал себе отчет в том, что вся надежда на спасение зависела от меня, что я должен или сам погибнуть, или нанести чудовищу смертельную рану. Грозящая опасность, казалось, придавала мне какую-то необычайную храбрость и решимость. Чудовище было уже совсем близко, на одной линии с деревом, под тенью которого мы только что обедали. Я находился от него на расстоянии двадцати ярдов, не более. В ту минуту, когда голова его поровнялась с деревом, я спустил лук, направив стрелу, как мне казалось, прямо в глаз, чтобы пробить ему мозг и тем сразу покончить с ним. Но мой враг внезапно повернул голову, и стрела попала в раскрытую пасть, прошла через скулу и, глубоко вонзившись в дерево, пригвоздила к нему голову чудовища. Как только огромное животное почувствовало себя раненым, оно обвилось громадным своим телом вокруг дерева и отчаянными усилиями наклоняло его взад и вперед, как былинку.
   Боясь, что чудовище высвободится, и что мне не удастся спасти свою спутницу, которая все еще лежала без* чувств, я пустил все мои стрелы в его тело и ранил его в нескольких местах, затем схватил на руки м-с Рейхардт и с ужасом, придававшим мне, казалось, сверхъестественную силу, бегом бросился по кратчайшей дороге к нашей хижине. К счастью, я не пробежал и полмили, как она уже очнулась, и мы вместе продолжали наше бегство. Наконец, мы добрались домой, полуживые от страха и усталости, но, несмотря на это, немедленно принялись загораживать все входы, оставив отверстие для наблюдения. Так мы просидели целые часы, дрожа от страха и с ужасом ожидая приближения чудовища.
   Эту ночь мы, конечно, не спали и на следующий день не выходили из хижины. Когда опять наступила ночь, один из нас оставался сторожить, пока другой спал. На второй день ко мне вернулась некоторая храбрость, и мне захотелось пойти взглянуть на чудовище, которое составляло постоянный предмет наших разговоров. Но м-с Рейхардт отговорила меня. Она объяснила мне, что это был питон -- гигантская змея из породы боа, которые водятся на северном берегу Америки. Вероятно, ее прибило к нашему острову на стволе дерева. Нанесенные мною раны едва ли могли причинить большой вред такому огромному гаду, и он, без сомнения, подстерегал нас где-нибудь вблизи, готовый броситься на нас при первом нашем появлении. На третий день, однако, видя, что ничего особенного не случилось, я решился пойти разузнать, что ожидает нас. Тайком выбрался я из хижины, вооруженный новым луком с большим запасом стрел, топором и американским ножом.
   Я вполне готовился вступить в новый бой, если к тому представится надобность, и осторожно пробирался вперед, зорко оглядываясь кругом и прислушиваясь к каждому шороху, пока, наконец, не добрался до места нашей первой борьбы. Признаюсь, что я с трудом переводил дух, и сердце мое усиленно билось по мере приближения к тому дереву, близ которого я оставил своего страшного врага.
   К великому моему удивлению, питона нигде не было видно. Земля вокруг дерева была усыпана ветками и листьями, большая часть коры его стерта в порошок, а у подножья стояла лужа крови, смешанная с листьями, обломками стрел и землей.
   Питон исчез -- но куда? Не без страха стал я искать следы его отступления и легко нашел их. С натянутым луком и приготовленной к спуску стрелой я пошел по кровавому следу, который ясно виделся на траве. Он вел от дерева по прямому направлению к морю и там исчезал. При этом открытии я вздохнул свободно.
   Без сомнения, чудовище пережило наше столкновение, но было уже за сотни миль от нас, и трудно было предполагать, что оно вернется туда, где его так нелюбезно встретили. Я поспешил домой, чтобы сообщить м-с Рейхардт эту приятную новость.
  

ГЛАВА XLII

   Тщетно ожидал я появления корабля. День за днем глядел я в подзорную трубу на океан, но все напрасно. Иногда мне казалось, будто на горизонте показывается судно; тогда я разводил костры и поливал огонь водою, чтобы было побольше дыма, как это делал Джаксон, но из этого ничего не выходило. Или зрение мое обманывало меня, или мои сигналы не были видны с корабля, или же, наконец, корабль шел по другому направлению. Иногда бывали бури и, вероятно, были и крушения где-нибудь на море, но никаких обломков к нашему острову не прибивало. Я начинал думать, что мы обречены на то, чтобы провести всю жизнь на этой скале, и мужественно борол ся сам с собою, стараясь покориться своей судьбе. Желание увидеть свою родину, разыскать деда и вручить ему бриллианты часто смущало меня, но возможность покинуть остров казалась мне настолько отдаленной и сомнительной, что мало-помалу я перестал думать об этом. Пояс с бриллиантами потерял для меня всякий интерес и цену; горсть пшеницы доставила бы мне гораздо больше удовольствия. Я уже давно не видел пояса и не осведомлялся о нем.
   Так однообразно проходила наша жизнь, без всяких приключений, когда однажды в воздухе почувствовалось приближение сильной бури. Страшный ураган, сопровождаемый раскатами грома и ярким сверканием молнии, продолжался весь день и целый вечер. Ветер вырывал деревья с корнями, снес наши пристройки, произвел страшные опустошения в нашем саду и грозил разрушить нашу хижину. Нечего было и думать о сне, пока бушевала эта ужасная гроза и буря.
   Мы сидели молча, прислушиваясь к треску досок и поминутно ожидая полного разрушения нашего дома. К счастью, кора, которою я покрыл крышу, отчасти защищала нас от проливного дождя, но в некоторых местах вода все же просачивалась и образовала на полу целые лужи.
   Гром все еще гремел, но с некоторыми промежутками. Раскаты его иногда были так сильны, что действовали на нас ошеломляющим образом. М-с Рейхардт стояла на коленях и горячо молилась; я также с благоговением произносил слова молитвы. Ночь была действительно ужасная, и положение наше далеко не безопасное, хотя мы и были под кровом. Непрерывная молния, казалось, окружала нашу хижину со всех сторон, угрожая сжечь ее дотла, а гром гремел над самой нашей головой, как бы готовый разразиться над нами и сломить трещавшие доски, которые защищали нас от его ярости.
   Раза два во время урагана мне казалось, что я слышу какие-то звуки, не похожие на раскаты грома. Они были не так сильны и не так перекатывались, а как будто приближались и становились все яснее и яснее.
   -- Боже милосердный! -- воскликнула м-с Рейхардт. -- Это выстрелы с какого-нибудь корабля!
   Ветер как бы утих на мгновение, и раскаты грома прекратились. С затаенным дыханием прислушивались мы к тем звукам, которые только что поразили наш слух; они не повторились, но через несколько минут мы услыхали какое-то страшное сочетание криков, возгласов и стонов. Кровь застыла в моих жилах.
   -- Корабль только что потерпел крушение! -- прошептала м-с Рейхардт, едва переводя дыхание. -- Господи, пощади его команду!
   Она опять бросилась на колени и погрузилась в молитву о тех несчастных, которые боролись в когтях смерти.
   Ветер продолжал завывать, гром опять гремел с прежней силой, но среди бушующих стихий мне казалось, что я изредка слышу пронзительные крики о помощи. Раз или два я попытался выйти из хижины, но не мог решиться оставить м-с Рейхардт одну. К тому же я вполне сознавал, что, пока не стихнет ураган, я не буду в состоянии оказать никакой помощи экипажу корабля. Я ждал окончания грозы с нетерпением и страшным беспокойством в сердце. Она утихла только с восходом солнца. Ветер спал; гром и молния прекратились; дождь стихал, и мало-помалу начинало светать.
   Я собрался выйти; м-с Рейхардт не захотела отстать от меня, считая, что может быть чем-нибудь полезной мне.
   Она захватила в корзиночку некоторые вещи, которые, по ее мнению, могли пригодиться, и последовала за мной на ближайшие к морю утесы.
   Когда мы дошли до них, глазам нашим представилась самая необыкновенная картина: море было усеяно досками, мачтами, бочонками, лодками, пустыми гнездами из-под кур и множеством других предметов.
   Волны прибивали их к скалам, выбрасывая на берег в тех местах, где скалы были пониже.
   В некотором расстоянии от берега лежал остов прекрасного корабля. Мачты его свалились за борт, палубы были открыты -- одним словом, он представлял собой картину полного разрушения. Его, очевидно, залило волнами, и море унесло за собою все, что не могло противостоять его яростному натиску.
   Мы тщательно разглядывали корабль, страшась и вместе с тем надеясь увидеть на нем человеческое существо, нуждавшееся в помощи. Но все было мертво и пусто. Оставалось предположить, что весь экипаж корабля пересел на лодки, что лодки эти затонули, а люди сделались жертвой акул. Если бы они остались на корабле, то были бы спасены, так как его выбросило из воды сухим и невредимым. Убедившись, что поблизости нет акул, я спустил в воду мою маленькую лодку; мы оба взяли по веслу и начали грести по направлению к кораблю. Через несколько минут мы уже подъезжали к нему. Мне удалось вскарабкаться на палубу, и я принялся тщательно осматривать корабль.
   Я проник всюду, куда можно было проникнуть, поражаясь количеством предметов, которые представлялись моим глазам. Всего было в изобилии, и почти все это были предметы, мне незнакомые; я был ошеломлен разнообразием и новизною всего, что видел.
   Между прочим, я отыскал где-то морской канат, притащил его на палубу и привязал нашу лодочку к кораблю; затем наскоро устроил веревочную лестницу, которую перебросил м-с Рейхардт, и через несколько минут она уже стояла рядом со мною. Она объяснила мне значение многих предметов, казавшихся мне непонятными, и помогла мне выбрать то, что могло быть нам полезным. Она хорошо знала внутреннее устройство корабля, и, слушая ее объяснения, я поневоле удивлялся гениальности человеческого ума, изобретающего такие изумительные машины.
   В трюм набралось очень много воды, и я с трудом проник в ту часть корабля, в которой хранилось всякого рода оружие. Мне в первый раз в жизни приходилось видеть такие вещи, и я с большим интересом и удивлением брал в руки и разглядывал мушкеты и пистолеты. Моя спутница объяснила мне, как их заряжают и как из них стреляют. Мне сразу стало ясно преимущество такого оружия над луком и стрелами, и я отобрал два или три ружья, чтобы увезти с собою, но пришел в некоторое сомнение, убедившись в том, что они совершенно бесполезны за неимением зарядов. К счастью, м-с Рейхардт отыскала несколько жестянок с совершенно сухим порохом и множество дроби и пуль. Все это я немедленно забрал.
   В других частях корабля мы отобрали мешки с зерном, бочонки с мукой и разного рода другую провизию, а также платье, ящики с инструментами и множество бутылок и кувшинов, содержание которых было мне совершенно незнакомо, но которые доставили большое удовольствие моей спутнице. Всего более поразили меня разнородные земледельческие орудия, найденные нами в трюме. Вскоре я узнал употребление лопат, борон, плугов, молотилок и множество других вещей, о существовании которых и не подозревал. Мы нашли также огромное количество всевозможных семян и корней и некоторые небольшие растения в горшках.
   М-с Рейхардт очень просила меня взять их с собою, говоря, что они могут быть нам крайне полезны.
   По ее мнению, можно было предполагать, что корабль этот вез переселенцев, но куда именно -- неизвестно. Мы не стесняясь взламывали замки и ящики и везде находили множество вещей, которые могли быть нам весьма полезны, но каким образом перевезти их на берег -- это была задача, которую мы никак не могли решить. Наша маленькая лодка могла вместить лишь немного вещей, да и то из самых легких.
   Мы нагрузили в нее все, что она могла выдержать и собирались вернуться домой, когда внимание наше было привлечено шумом, исходившим из дальнего угла корабля. Звуки эти, казалось, доставляли большое удовольствие м-с Рейхардт; лицо ее озарилось улыбкой, и я решил, что это новое открытие, очевидно, -- самое важное из всех.
   Мы отправились к той отдаленной части корабля, откуда, как казалось, исходил этот необыкновенный шум. Тут было совершенно темно; спутница моя отыскала фонарь, зажгла его, и тогда я увидел несколько животных. Большая часть из них, очевидно, были мертвые, но м-с Рейхардт вскоре убедилась в том, что два теленка, три или четыре овцы и столько же поросят громко заявляли о своем существовании. Она стала искать и нашла для них корм, который они уничтожили с большой жадностью. Тут были и крупные животные -- коровы и лошади, как объяснила мне м-с Рейхардт, но они лежали вповалку, не подавая признаков жизни.
   Мы начали обсуждать, как бы отделить живых животных от мертвых, и м-с Рейхардт красноречиво распространялась о том, как полезно было бы для нас тотчас же перевезти живых животных на наш остров. Убедившись в том, однако, что в настоящую минуту мы никоим образом не можем взять их с собою, мы спустились с корабля и добрались до берега без всяких приключений.
   Мы перенесли в дом все наши сокровища и задумали сколотить из досок паром для перевозки остальных вещей и животных. Я знал, однако, что это займет очень много времени и решил осмотреть корабельные лодки, которые плавали кверху дном на поверхности воды в нескольких ярдах от берега. К великому моему удивлению, я убедился в том, что одна из них была очень мало повреждена. Я притянул ее к берегу, и общими усилиями нам удалось перевернуть ее. Через час времени мы уже починили ее, приладили к ней весла и через несколько минут весело плыли по направлению к разбитому кораблю.
  

ГЛАВА XLIII

   Если бы коровы и лошади оказались живыми, нам все равно пришлось бы от них отказаться, так как не было никакой возможности перевезти их на берег. Небольших же животных нам удалось без особого затруднения вывести на палубу и спустить в лодку. Мы присоединили к ним еще несколько предметов, попавшихся под руку, и через несколько минут весело высаживали на берег наши четвероногие сокровища, к немалому удивлению альбатросов, которые долго хлопали крыльями, когда мы присоединили к ним новых их товарищей.
   Мы перевезли также на остров все, что было возможно взять по части земледельческих орудий, а затем постели, койки, мебель, сруб дома, консервы, провизию, ящики с лекарствами и книгами, стеклянную и фарфоровую посуду, всевозможные полезные инструменты и домашние предметы. В течение двух недель мы только и делали, что переезжали с берега на корабль и обратно, пока, наконец, у нас уже не осталось свободного места для новых приобретений.
   Вскоре после этого опять разразилась страшная буря, продолжавшаяся в течение двух дней и ночей. Ураган окончательно разбил остов корабля и разбросал части его во все стороны. Мне все же удалось собрать бочонки, доски, ящики, прибитые волнами к берегу, и многие из этих предметов впоследствии очень пригодились нам.
   Как ни многочисленны были наши приобретения, мы все же были бы несравненно более счастливы, если бы нам удалось спасти кого-нибудь из тех несчастных людей, которым эти вещи принадлежали. Но, очевидно, ни один из них не избег печальной участи, и только одно тело было выброшено на берег. Это был труп молодой женщины; мокрое платье обвилось вокруг ее тела, лица не было видно. Мы осторожно перевернули ее, и я увидал черты, показавшиеся мне удивительно нежными и красивыми. Акулы не тронули ее. Вид этой мертвой молодой женщины навел меня на грустные размышления. Я подумал о том, какую радость доставила бы она нам, если бы осталась в живых. Каким дорогим товарищем она могла быть для нас, и как бы мы зажили!
   Глядя на ее бледные, холодные черты, мне казалось, что присутствие ее вполне примирило бы меня с мыслью провести остатки моей жизни на острове и даже, быть может, заставило бы меня отказаться от моего излюбленного плана -- отыскать моего деда и передать ему бриллианты.
   Мы бережно подняли мертвое тело, перенесли его домой и положили на кровать. Затем, по указанию м-с Рейхардт, я сколотил гроб из нескольких досок и вырыл бедной женщине глубокую могилу. К собственному моему удивлению, я все время плакал, как никогда еще не плакал до тех пор, и на душе моей тяжелым камнем лежала страшная тоска. В глубоком молчании перенесли мы ее в могилу и прочли над ней похоронную службу. На коленях молились мы за нее, молились так, как будто она много лет была нашим товарищем, и проливали горькие слезы над ее печальной участью, как бы теряя дорогую сестру.
   Зарыв ее в могилу мы вернулись домой, и день этот был самый грустный, какой довелось нам провести на нашем острове.
   У меня теперь было много занятий, которые требовали постоянной работы, но долго еще не мог я забыть бледного лица, которое, как казалось мне, так жалостно на меня глядело, и по временам бросал работу и уносился в целый мир грустных размышлений, пока м-с Рейхардт не вызывала меня из забытья. Я устроил нечто вроде памятника над могилой утопленницы и выбрал самые красивые цветы, чтобы посадить вокруг нее. Я никогда не проходил мимо этого места без молитвы, как будто бы вступая на священную почву.
   Я забыл сказать, что через несколько дней после крушения мы были приятно поражены появлением гостей, которые встретили у нас самый радушный прием. Я заметил каких-то необыкновенных птиц, разгуливавших в разных частях острова. Как только м-с Рейхардт увидела их, она немедленно признала в них уток и кур, которые, без сомнения, спаслись с разбитого корабля.
   Теперь мы представляли из себя целую маленькую общину. Во главе ее стояли м-с Рейхардт и я, а колонистами были: телята, овцы, свиньи и домашняя птица. Все это жило в совершенном согласии. Четвероногие свободно разгуливали везде, птицы держались вблизи нашего жилья.
   Старая наша хижина настолько пострадала от последнего урагана, что я решил построить новую, в более удобном месте, воспользовавшись срубом, найденным на разбитом корабле. Я немало проработал над тем, чтобы собрать его отдельные части, и в конце концов мне удалось соорудить небольшую, но очень удобную постройку. Около нее я разбил новый сад, в котором посадил апельсинные деревья, выращенные нами, и много семян и корней, взятых с корабля. Немного дальше я устроил еще уголок, где посадил растения, найденные нами в горшках, -- оказалось, что это были фруктовые деревья. Покончив с этим, я подумал о своих земледельческих орудиях, и мне захотелось применить к делу находящийся среди них плуг, употребление которого объяснила мне м-с Рейхардт. Вначале я сам впрягался в него, а м-с Рейхардт направляла его, но эта работа была так утомительна и тяжела, что я начал измышлять способ облегчить ее. Нам оставалось только попробовать впрячь в плуг телят, но это не так-то легко было исполнить. Животные оказались не очень способными учениками, но со временем мне все же удалось заставить их выполнить требуемую от них работу. Таким образом, в занятиях по постройке, садоводству, посадках и обработке земли время проходило очень быстро, и в течение двух лет внешний вид местности совершенно изменился. Растительность процветала и достигала роскошных размеров на хорошо удобренной земле и под влиянием благодатного климата. У нас было удобное жилище, вокруг которого обвивался виноград с одной стороны, а с другой -- росли молодые грушевые деревья. Мы пользовались самыми лучшими апельсинами и яблоками нескольких сортов. У нас было множество всякой мебели и неистощимый запас провизии. Чудные цвета окружали нас со всех сторон, наш новый огород изобиловал разной зеленью; молодые плодовые деревья приносили уже плоды везде, где были посажены. Птица размножилась в большом количестве, телята превратились в коров и быков, овцы принесли массу ягнят, а из поросят вывелись великолепные свиньи, которые дали многочисленное потомство и служили подспорьем, когда запас провизии временами истощался. У нас было два поля, приносивших обильный урожай, и обширное пастбище, обнесенное изгородью.
   "Юный дикарь" в семнадцать лет превратился в земледельца; обработка фермы и заботы о живом инвентаре поглотили все его мысли и подавили в нем бесплодные мечтания о том, чтобы покинуть остров, а также и бесполезные сожаления о прелестном создании, которого я так долго не мог забыть.
   В течение двух последующих лет явились еще новые усовершенствования. Мы принялись за устройство небольшой молочной фермы; наши стада, а также свиньи и птицы быстро размножались, и все обещало, что через несколько лет мы сделаемся самыми благоуспешными земледельцами, когда-либо существовавшими в этой части земного шара.
  

ГЛАВА XLIV

   Несмотря на то, что первый мой опыт путешествия на лодке был весьма неудачен, мне очень хотелось еще раз попытаться объехать вокруг острова. С тех пор, как мне приходилось так часто ездить с берега на корабль и обратно, я научился отлично грести и очень искусно управлял своей лодкой, которую мы спасли от крушения. М-с Рейхардт тоже умела хорошо грести и часто бралась за весла, когда лодка была тяжело нагружена. Мало-помалу она перестала относиться ко мне с недоверием и часто выезжала со мной в море.
   Я был теперь в совершенно ином положении, чем тогда, когда предпринял первое путешествие. Вместо утлой лодки, которую всякий порыв ветра мог опрокинуть, я управлял теперь хорошо построенной шлюпкой; она легко могла вместить шесть человек и была вполне безопасна, за исключением разве тех дней, когда погода была особенно бурная.
   Я сделал род палатки, чтобы защищаться от солнца, и устроил парус, который очень облегчал наш труд. Когда все было готово я начал убеждать м-с Рейхардт предпринять вместе со мной путешествие вокруг острова, уверяя ее, что оно, наверное, доставит нам и удовольствие, и пользу.
   Не могу сказать, чтобы я нашел в ней особенную готовность довериться мне и удалиться на более значительное расстояние от берега. Она была полна разных сомнений, указывала на то, что я был все же неопытным моряком и не привык управлять лодкой в открытом море, говорила об опасности внезапного шквала, о встрече с акулами или с подводной скалой. Тем не менее я настоял на своем.
   Я стал выезжать с нею в открытое море и убедил ее в том, что отлично управляю как веслами, так и парусом. Затем обратил ее внимание на то, что нам стоило только не слишком удаляться от острова, чтобы быть в состоянии спастись на берег острова от всякой непредвиденной опасности в виде шквала, акулы или скалы.
   Не думаю, чтобы мои доводы вполне убедили ее, но я так упрашивал ее последовать за мной, погода была так хороша, и ей так не хотелось оставаться на острове, пока я буду один в открытом море, что она, наконец, согласилась разделить со мной эту вторую опасную попытку.
   Мы выбрали чудный день для нашего путешествия. На небе не было ни облачка, ветер слегка раздувал парус, не обещая ничего худого. Я поднял тент, помог м-с Рейхардт войти в лодку и, простившись с нашими четвероногими и двуногими друзьями, оттолкнул лодку от берега.
   Парус подхватило ветром, и лодка стала быстро скользить по водной поверхности. М-с Рейхардт, несмотря на все свои опасения, не могла не поддаться возбуждающему и благотворному влиянию этого чудного путешествия. Мы легко и плавно скользили по волнам; вокруг нас было только море да небо, и остров наш выделялся резкими очертаниями своих берегов.
   Сердце мое билось сильнее, и шире растворялась душа, когда я смотрел на ту величественную картину, которая расстилалась предо мной. Едва ли мореплаватель, открывающий какой-нибудь новый материк, чувствует себя таким радостным и возбужденным, каким чувствовал себя я, направляя свое маленькое судно по безграничной водной поверхности, которая окружала меня и кончалась только горизонтом.
   Я сидел рядом с м-с Рейхардт и положил весла, предоставив лодке идти по ветру. Мало-помалу мы разговорились, и моя спутница рассказала о Христофоре Колумбе, об открытии Америки и затем перешла к истории Испании, а также возникновению Северо-Американских Штатов. Я слушал ее с напряженным вниманием и не сразу заметил, что лодка двигается по воде со страшной быстротой; тогда я вскочил, чтобы дать парусу другое направление, так как мне совсем не хотелось быть отнесенным так далеко от острова. Между тем ветер спал, парус повис, и наступило полное затишье. Нам пришлось опять взяться за весла, и мы начали усиленно грести по направлению к берегу. Вскоре мы оба устали, но я с удивлением заметил, что мы очень мало подвинулись вперед. Сложив весла, мы подкрепились взятой с собой провизией и затем с еще большей энергией вновь начали грести. Через некоторое время, однако, я начал подозревать, что мы удаляемся от берега, вместо того, чтобы приближаться к нему и обратил внимание м-с Рейхардт на то обстоятельство, что остров понемногу уменьшается, несмотря на то, что мы так стараемся приблизиться к нему.
   -- Да, Франк, -- грустно ответила она, -- я уже сама начала замечать, что мы понапрасну тратим силы. Очевидно, мы попали в течение, которое с каждой минутой уносит нас дальше в открытое море, и если не подует благоприятный ветер, то мы скоро потеряем остров из виду, и Бог знает, что станется с нами!
   Я постарался натянуть парус в надежде, что поднимется ветерок и выведет нас из течения. Но увы! Затишье было полное. У нас не было компаса, провизии могло хватить очень ненадолго. Мы захватили только небольшой кувшин с водой и фляжку с ромом, несколько бисквитов, два пирога, цыпленка и немного сушеной рыбы.
   Берег быстро удалялся; горячие лучи солнца немилосердно жгли нас; жара была невыносимая, один только тент и спасал нас немного.
   Мы давно перестали грести отчасти от усталости, отчасти от сознания бесполезности такого занятия и полной безнадежности нашего положения.
   Мы грустно сидели, глядя с замирающие сердцем на быстро удаляющийся остров. Он превратился в точку и вскоре вовсе исчез из вида.
   Солнце садилось во всей своей величественной красе, а мы быстро неслись по течению, -- неизвестно куда. Вокруг нас было только море да небо над нами.
  

ГЛАВА XLV

   Напрасно окидывал я взором безграничное пространство океана в надежде увидать корабль -- ничего не было видно; одна лишь вода расстилалась со всех сторон, подобно бесконечной пустыне. На всем этом безграничном пространстве не было следа человека, если не считать нашей маленькой лодки; но в сравнении с этой ширью вокруг как незначительны казались два беспомощных существа, молча и неподвижно ожидавшие своей участи!
   Звезды заблистали на небе во всей своей чудной красе. Мне казалось, что я еще никогда не видал их такими яркими, вероятно, они казались ярче обыкновенного в сравнении с моими мрачными мыслями. Я был центром прекрасной системы миров, вращающихся вокруг меня в своей тихой и спокойной красоте; они как будто укоряли меня в том, что я предаюсь отчаянию в такой дивной обстановке. Огромная масса воды, слегка лишь подернутая зыбью, казалось, светилась бесчисленными огнями, и багровый туман, словно пламя, окружал нас со всех сторон. Я обратил внимание моей спутницы на это странное явление. Несмотря на свое напряженное беспокойство, она тотчас объяснила мне, что свет этот зависит от особенного фосфорического состояния моря. По ее словам, он происходит от присутствия в воде целых мириад маленьких животных, обладающих свойством светляков, которые выплывают на поверхность воды и как бы заливают ее огнем. Я долго наблюдал за этим странным явлением. Каждый раз, как я опускал весло, я как будто ударял по огню, и мне казалось, что с весла падают в море огненные капли. Так проходили часы за часами; мы продолжали плыть по течению; луна и звезды проливали на нас свой холодный свет; окружающий нас океан все еще горел фосфорическим огнем.
   М-с Рейхардт посоветовала мне съесть что-нибудь и постараться заснуть, обещая разбудить меня, если случится что-нибудь для нас благоприятное.
   Единственное, чего я желал, было появление корабля или же легкого ветра, о котором в настоящую минуту не было и помина. Мне не хотелось ни есть, ни пить, и я настаивал на том, чтобы м-с Рейхардт поела и легла спать, находя, что мне более подобает бодрствовать и сторожить, чем ей.
   Дело было в том, что каждый из нас хотел, чтобы другой первым воспользовался нашим небольшим запасом провизии. Но так как ни один из нас на это не соглашался, то мы порешили, в конце концов, разделить его на маленькие части и подкреплять себя ими при восходе и закате солнца.
   Ночью же мы решили быть настороже, сменяя друг друга через каждые три часа. Мне с трудом удалось уговорить м-с Рейхардт лечь на дно лодки и хоть немного заснуть перед тем, как настанет ее очередь сменить меня. Она произнесла вечернюю молитву, к которой присоединился и я, и через несколько минут ее ровное дыхание указало мне на то, что она вкушает тот отдых, в котором так сильно нуждалась. Я был теперь единственным зрителем величественной картины, окружавшей меня со всех сторон.
   Самым поразительным ее явлением была та тишина, которая царила над всем. Небеса были так же безмолвны, как и море. Казалось, будто весь мир залит вторичным потопом, и все живое стерто с лица земли. Чувство глубокой тоски начинало овладевать мною. Я не мог не упрекать себя за свое легкомыслие и за риск, которому подверг чужую жизнь. Что ожидало нас впереди, я и сам не знал, но сознавал вполне, что если мы не встретим корабля или не будем прибиты течением к берегу другого острова, то, без сомнения, погибнем.
   Теперь я уже твердо был уверен в том, что никогда больше не увижу нашего острова, и как ни страстно желал я все эти годы покинуть его, теперь, когда сама судьба, казалось, разлучала нас, мне становилось грустно при мысли, что я никогда не возвращусь на место своего рождения. Но более всего горевал я о потере дедушкиных бриллиантов: теперь он уже, наверное, никогда не получит их обратно. Если их и найдет кто-нибудь, они сделаются достоянием того, кто их найдет, и дедушка никогда не узнает о том, как дочь его погибла на безлюдной скале, а внука поглотил глубокий океан.
   Я вспоминал о чудной Англии, которую так давно мечтал увидеть, и сердце мое больно сжималось, когда я глядел на необъятную ширь, окружавшую меня. Некому было шепнуть мне слова утешения, протянуть мне руку помощи. Неужели мне не будет дано увидеть когда-нибудь те белые скалы, которые Джаксон и м-с Рейхардт так часто описывали мне, что я мог создать их в своем воображении так же ясно, как будто бы они стояли предо мной во всей своей красе?!
   Как часто мечтал я о той минуте, когда я буду подъезжать к священным для меня берегам Англии, как часто воображал, что слышу веселые голоса английского народа, радушно встречающего "юного дикаря"; как часто целовал меня престарелый дед и представлял меня своим друзьям, с уважением и любовью встречающим его наследника!
   Все это были счастливые грезы и блаженные видения, а теперь все это должно было кончиться голодною смертью в лодке, среди безбрежного океана.
   М-с Рейхардт еще спала, и мне не хотелось будить ее; она была сравнительно счастлива, пока не сознавала опасности своего положения. В это время я начал замечать маленькую тучку на горизонте и почувствовал легкий ветерок, достаточно сильный, чтобы надуть парус. Мне показалось, что он дул в сторону, противоположную течению; я круто повернул лодку, и к великой моей радости она быстро понеслась по ветру. Тучи быстро покрывали небо, и вскоре глубокая темнота заволокла все вокруг. Ветер усилился и гнул мачту, к которой был привязан парус. Мною овладели новые опасения. Ветер мог подхватить парус и оторвать его от мачты или же перевернуть лодку. Я бы охотно спустил парус, но считал такой опыт крайне опасным; мне невозможно было достать до него, не разбудив м-с Рейхардт и не рискуя накренить лодку на одну сторону, а в том случае она, наверное, наполнилась бы водой, и мы пошли бы ко дну.
   Лодка тем временем быстро неслась под напором ветра; тонкая мачта скрипела, парус был сильно натянут; я каждую минуту ожидал, что мы будем опрокинуты.
   В эту минуту м-с Рейхардт проснулась, и ее опытный глаз сразу увидел всю опасность нашего положения.
   -- Мы погибли, -- торопливо сказала она, -- если нам не удастся спустить этот парус!
   Она предложила помочь мне, и мы не без труда и не без риска быть выброшенными ветром в море, наконец, отвязали парус от мачты. Теперь нам грозила новая опасность: поверхность моря начала так сильно волноваться, что лодка то взлетала наверх на гребне волны, то снова опускалась.
   Иногда мы летели вниз почти перпендикулярно; высота волн, казалось, увеличивалась каждую минуту, и каждый раз, как мы погружались вниз, в бушующие волны, я ожидал, что бездна поглотит нас навсегда. Но в следующую минуту мы подымались еще выше на гребень волны. Было почти совершенно темно; мы могли только различать белую пену волны, которая поднимала нас, -- остальное все было под нами и над нами.
   М-с Рейхардт сидела возле меня молча, держа меня за руку, она, казалось, была более поражена, чем испугана. Она, я думаю, была совершенно уверена в том, что настал ее последний час. Я слышал, как она шепотом произносила молитву, поручая свою душу Всемогущему Создателю.
   Что касается меня, то не могу сказать, чтобы я был встревожен. Быстрое движение вверх и вниз доставляло мне удовольствие, какого я еще никогда не испытывал. Я должен сознаться, что вполне наслаждался бы этой игрой ветра и волн, этой бурной, черной ночью на безбрежном океане, если бы не мысль о моей спутнице. Я делал себе горькие упреки в том, что подверг ее такой страшной опасности.
   Необходимость действовать не медля ни минуты вывела меня из этих размышлений. Я заметил, что лодка набирала воду при каждом погружении и могла вскоре пойти ко дну.
   Схватив железный котелок, который мы захватили с собой для приготовления обеда, я стал поспешно выкачивать воду. М-с Рейхардт помогала мне.
   В это время пошел сильный дождь; ветер стал спадать, море стало спокойнее, и лодка пошла тише. М-с Рейхардт с обычной своей предусмотрительностью подставила все кувшины, которые мы захватили с собой, чтобы собрать дождевую воду, говоря, что она вскоре может очень пригодиться нам.
   Дождь лил потоками в продолжение нескольких часов, но, наконец, небо стало проясняться.
   Море было еще не спокойно, но на нем уже не было видно громадных волн, которые еще так недавно грозили потопить нас. Ветер стал стихать, но еще был достаточно силен, чтобы с помощью паруса двигать нас вперед.
   М-с Рейхардт помогла мне установить мачту и затем настояла на том, чтобы я закусил чем-нибудь. После нескольких часов усиленной работы подкрепление было необходимо для нас обоих.
   Мы умеренно закусили частью нашей провизии, запив свой обед кружкой воды, смешанной с небольшим количеством рома.
  

ГЛАВА XLVI

   На беспредельном пространстве океана начинало светать. Первый предмет, представившийся моим взорам, был огромный кит на расстоянии четверти мили от меня; вскоре я заметил второго и третьего и затем еще нескольких. Эти громадные животные представляли живописную и своеобразную картину; то один, то другой выбрасывал фонтаном воду, в которой преломлялись лучи солнца, что в отдалении казалось необыкновенно красивым.
   Напрасно искал я глазами берег, напрасно искал корабль -- ничего, кроме китов, не было видно. М-с Рейхардт старалась развлечь и заинтересовать меня рассказами о важности китоловного промысла для Англии и об опасности, которой подвергаются люди, преследуя этих животных и стараясь ранить их железным багром. Меня очень интересовали эти подробности. Слушая ее рассказы, я совершенно забывал о том, что нахожусь в открытом море, в полной неизвестности того, что ожидает меня. Смерть ли посреди океана, страдания от голода и жажды, или мне суждено быть выброшенным полуживым на какую-нибудь скалу, где кости мои со временем останутся единственным доказательством того, что когда-то в этой части света существовал "юный дикарь"?
   Где находился тот остров, который я так страстно желал покинуть, а теперь так рад был бы вновь увидеть? Напрасно напрягал я зрение. Линия горизонта однообразно тянулась во все стороны, и я ничего не мог разглядеть. Где находились мы сами? -- задавал я себе вопрос.
   Сильное течение, в которое мы попали, а затем ураган, по всем вероятиям, отогнали нас на многие мили расстояния от острова. Эти грустные размышления были прерваны м-с Рейхардт. Она обратила мое внимание на какой-то предмет, который виднелся на значительном расстоянии от нас. К счастью, я захватил с собой подзорную трубу и поспешил навести ее на указанный предмет.
   Это был корабль, но он находился так далеко, что люди на нем никаким образом не могли заметить нашу лодку. Я хотел повернуть ее по направлению к кораблю, но ветер дул с противоположной стороны. Нечего было делать; оставалось ждать и надеяться, что корабль подойдет ближе. Я провел несколько часов напряженного беспокойства, наблюдая за его курсом. Очертания его постепенно увеличивались; я уже мог разглядеть простым глазом, что это было судно большого размера, но ветер гнал нас в другую сторону, и не было почти никакой надежды сблизиться с этим кораблем, если он не изменит курса.
   М-с Рейхардт советовала мне подать сигнал, привязав скатерть к мачте, -- ее белизна могла обратить на себя внимание матросов. Мы спустили парус и привязали на его место скатерть, но, к несчастью, скоро наступил мертвый штиль, и она повисла длинными складками на мачте.
   Мы взялись за весла и начали грести по направлению к кораблю; но силы наши настолько ослабели от предыдущего утомления и голода, что после нескольких часов усиленной работы мы, по-видимому, очень мало приблизились к желанной цели.
   Вскоре солнце стало садиться; наступила ночь и скрыла корабль от наших глаз. Когда стало светать его уже не было видно. Ветер опять поднялся и быстро гнал нашу лодку, но куда? В эту долгую ночь надо мной витали золотые сны. Я видел милую Англию радостные лица улыбались мне, нежные голоса приветствовали меня. Мне казалось, что в одном из этих лиц я узнаю свою мать, любви которой так рано лишился. Оно было бледнее других, но выражение его был более ласковое и любящее. Лицо это становилось все более и более бледным, пока не приняло образа прелестного создания, недавно похороненного нами на острове. Мне казалось, что она обнимает меня, но руки ее холодны, как лед; она целует меня, и от этого прикосновения кровь стынет в моих жилах, и я трясусь, как в лихорадке. Потом я вдруг увидел Джаксона, с его безжизненными зрачками; он ощупью пробирался ко мне с ножом в руках, бормоча какие-то ругательства.
   Вот он схватил меня! Мы отчаянно боремся; с злоб ной усмешкой он вонзает нож в мою грудь, и я чувствую, как лезвие входит в мое тело; я вздрогнул и внезапно вскочил, испугав м-с Рейхардт пронзительны криком, от которого сам проснулся.
   Безбрежный океан все так же расстилался передо мною наподобие савана; ясное небо равнодушно сияло над моей головой, а наша маленькая лодка казалась мне гробом, в котором два беспомощных существа ожидал погребения.
   -- Неужели Бог покинул нас? -- спросил я мою спутницу. -- Неужели Он забыл, что два его создания находятся в величайшей опасности, и что Он один может спасти их?
   -- Замолчи, Франк Генникер! Ты кощунствуешь! Господь никогда не покидал тех, кто достоин его защиты. Он или спасет нас, если найдет это нужным, или вырвет нас из положения, где окружают нас столько опасностей, и возьмет нас туда, где царит вечный покой вечное блаженство. Мы должны радоваться тому, -- прибавила она с еще с большим убеждением, -- что он считает нас достойными быть взятыми из мира, где мы видели столько горя и печали!
   -- Но умереть такою смертью! -- заметил я мрачно. -- Томиться столько дней в страшной муке, без всякой надежды на спасение -- я не могу примириться с этой мыслью!
   -- Рано или поздно мы все должны умереть, и многие умирают после тяжких страданий, не поддающихся описанию! Мы избавлены от этого. Впрочем, -- прибавила она, -- я еще не вижу полной безнадежности нашего положения. Мы можем еще встретить корабль или пристать к берегу дружелюбной страны, откуда со временем можем быть доставленными в Англию!
   -- У меня нет этой надежды, -- сказал я. -- Мы, очевидно, находимся вне курса кораблей; если нам и удастся увидеть еще какое-нибудь судно, люди на нем не заметят нас. Как я жалею, что покинул остров!
   М-с Рейхардт не сделала мне упрека, даже не напомнила мне, что виновником всего случившегося был я один. Она только сказала:
   -- На то воля Божья.
   Мы закусили нашими скудными запасами, причем моя спутница благословила трапезу и возблагодарила Бога за нее. Я заметил, сколько у нас осталось провизии.
   Несмотря на нашу бережливость, нам едва могло хватить пропитания на следующий день. Мы решили еще сократить и без того ничтожные порции, которые позволяли себе, и тем продлить надежду на спасение.
  

ГЛАВА XLVII

   Пять дней и пять ночей предоставлены мы были произволу ветра и волн. Наши скудные припасы были уничтожены несмотря на то, что мы сберегали каждую крошку, как скряга сберегает свое золото. Дождевая вода, как и та вода, которую мы взяли с собою, была выпита до последней капли. Погода постоянно менялась -- то наступал мертвый штиль, то вновь подымался легкий ветерок. Но я уже не имел достаточно сил, чтобы заниматься парусом; лодка предоставлена была самой себе и шла по ветру, как попало.
   Это были пять дней и пять ночей невыразимого ужаса и страдания. С восхода солнца и до заката я напрягал зрение, стараясь разглядеть что-нибудь на горизонте, но, кроме неба и волн, ничего не было видно.
   С наступлением темноты, под влиянием душевного беспокойства, пережитого в течение дня, я не мог спать.
   Воображение рисовало передо мной какие-то чудовищные образы, которые дико хохотали, как бы глумясь надо мною, а над ними подымалась голова огромного питона, с которым я сражался в "Счастливой Долине". Он открывал свою огромную пасть, готовый проглотить меня, и постепенно разворачивал изгибы своего огромного тела, как бы желая обвить его вокруг нашей лодки и задушить нас. Я всегда радовался наступлению дня или ясной, звездной ночи, потому что призраки исчезали при солнечном свете, а спокойная красота звезд успокаивала мою душу. Я умирал с голоду, но еще более страдал от недостатка воды. Жара в течение дня была ужасная, и я приходил в такое неистовство от жажды, что только увещания м-с Рейхардт удерживали меня от намерения броситься в море и напиться соленой воды, которая казалась мне такой свежей и заманчивой. Моя спутница старалась поддерживать во мне надежду, а когда всякая надежда уже исчезла, проповедовала покорность Божьей воле и примером своим старалась ободрять меня. Я замечал, что голос ее становился все слабее и слабее, а сама она с каждым часом теряла силы. Она не могла встать с своего места и, наконец, попросила меня помочь ей лечь на дно лодки. Я слышал, как она горячо молилась и часто повторяла мое имя, обращаясь к Всевышнему Создателю.
   Я испытывал странное ощущение в голове, и язык у меня стал сухой и твердый как палка. С глазами тоже делалось что-то странное: мне постоянно казалось, что я вижу корабли, проходящие в недалеком расстоянии от меня, и я старался криками обратить на нас их внимание. Но голос мой был так слаб, что я мог издавать лишь какие-то сдавленные звуки.
   Мне казалось также, что я вижу красивые рощи, и зеленые луга проносились перед моими глазами. Чудные цветы и сочные фрукты как бы вырастали вокруг меня, и я уговаривал мою спутницу торопиться, потому что мы приближаемся к берегу и сейчас начнем срывать сочные плоды и ляжем на землю среди благоухающих цветов.
   М-с Рейхардт открывала глаза и смотрела на меня с грустным любопытством. Она понимала, что меня преследуют галлюцинации, вызываемые голодом и жаждой, но, казалось, уже потеряла способность говорить. Она знаками предлагала мне присоединиться к ее молитве, но я был слишком поглощен чудными видениями, чтобы обращать внимание на ее знаки. Через некоторое время картина исчезала, и я опять ничего не видел, кроме огромного пространства воды.
   Однажды я заснул под впечатлением такого видения и когда вновь пришел в себя, то в продолжение нескольких минут оглядывался кругом, не сознавая, где я нахожусь. Яркое солнце все еще сияло над моей головой, море все так же катило свои волны подо мною. Я взглянул на дно лодки и встретил обращенный на меня взгляд моей спутницы. Бледное лицо казалось еще бледнее, а выражение грустных глаз было менее осмысленно. Я подумал, что теперь она именно такая, какою я видел ее во сне, когда лицо ее приняло образ той девушки, которую мы похоронили. Я отвернулся. Слишком тяжело было смотреть на нее; я чувствовал, что она умирает, и что скоро придется расстаться навеки с этой верной любящей душой. Я решил сделать последнее усилие, несмотря на сильную слабость и дрожь, ухитрился доползти до мачты и, обхватив ее одной рукой, поднял другою подзорную трубу и внимательно осмотрел все кругом. Рука моя почти не слушалась, и в глазах было мутно. Я не видел ничего, кроме воды, и уже готов был упасть в изнеможении на дно лодки, когда внимание мое было привлечено каким-то странным явлением на небе. Приближалась какая-то туча, но такого вида и формы, каких я никогда еще не видал.
   Я опять поднял трубу и, внимательно разглядев то, что принимал за тучу, убедился в том, что это была огромная стая птиц. Это открытие заинтересовало меня. Я забыл свои страдания, наблюдая за движением бесконечной стаи. Когда первая линия приблизилась, я еще раз посмотрел в трубу, стараясь разглядеть, какие это были птицы. Боже Милосердный! -- это были альбатросы! Я с трудом добрался до м-с Рейхардт, хотя еле держался на ногах, но мне хотелось немедленно сообщить о моем открытии. Увы! Она не обращала на меня никакого внимания. Я не верил тому, что душа ее отлетела. Нет, она двинула рукой, но мутный взгляд ее красивых, умных глаз, казалось, предупреждал меня о том, что смерть ее близка.
   Я взял фляжку с ромом и, найдя в ней еще несколько капель, вылил их в рот м-с Рейхардт и стал ожидать результата с таким беспокойством, какого никогда еще не испытывал. Через несколько минут я заметил, что дыхание ее становится ровнее, и взгляд теряет ту мутность и неподвижность, которые так пугали меня. Наконец она меня узнала и, взяв меня за руку, посмотрела на меня с той милой улыбкой, которую я так любил.
   Как только я убедился в том, что сознание вернулось к ней, я сообщил ей о появлении огромной стаи альбатросов, которые, очевидно, направлялись к обычному своему месту отдохновения и прибавил, что если нам удастся не потерять их из виду, и ветер не переменит своего направления, то, может быть, удастся направить лодку вслед за ними к тому месту, где они привыкли класть яйца. М-с Рейхардт слушала меня с большим вниманием и, очевидно, вполне понимала то, что я ей говорил. Губы ее шевелились -- она благодарила Бога, усматривая в прилете птиц явное доказательство того, что Господь не покинул нас. Через несколько минут ей стало настолько лучше, что она уже была в состоянии сидеть. Я видел, что она следила за стаей альбатросов, которые приближались к нам громадной тучей. Вдруг она обратила взор свой на противоположную сторону и с восторженной улыбкой, озарившей ее изнуренное лицо каким-то сиянием, протянула руку, указывая на отдаленную часть океана.
   Я быстро взглянул по тому же направлению, и мне показалось, что я вижу какую-то точку на линии горизонта, но то, что я видел, не было похоже на корабль. Я навел подзорную трубу на это место и с радостью убедился в том, что мы находимся не в далеком расстоянии от берега. Это открытие возвратило мне силу и энергию. В свою очередь, я стал утешать и ободрять м-с Рейхардт. Она улыбнулась, и на бледном лице ее показалась тень оживления.
   Спасти ее представлялось мне теперь величайшим блаженством. Я и сам не понимал, откуда явились у меня силы; очевидно, они посланы были мне свыше. Полоса земли, которую первой увидела м-с Рейхардт, постепенно увеличивалась по мере того, как мы приближались к ней. Ветерок продолжал быстро подвигать нас вперед. Альбатросы сопровождали нас все время, очевидно, направляясь к тому же берегу. Я продолжал разговаривать с м-с Рейхардт, стараясь ободрить ее самыми заманчивыми описаниями того, что мы будем делать, когда высадимся на берег.
   До сих пор она молчала, но как только очертания берега стали ясно выделяться на горизонте, губы ее раскрылись, и та же торжествующая улыбка играла на ее устах.
   -- Франк Генникер! Ты узнаешь этот утес?
   -- Нет... да... неужели это возможно? О, Господи, как же Милосердное Провидение охраняло нас!
   Это был тот самый утес необыкновенной формы, который находился близ запруды. Очевидно, альбатросы направлялись к своему обычному пристанищу и привели нас туда. Мы приближались к нашему острову. Я взглянул на м-с Рейхардт -- она молилась. Я всей душой присоединился к ее молитве и вместе с ней благодарил Бога, за Его необыкновенное милосердие к нам.
   Не более как через час времени я с радостной душой нес м-с Рейхардт на руках -- с берега до нашей хижины, где мы бережно и с любовью ухаживали друг за другом, пока совершенно не оправились от последствий нашего ужасного плавания.
  

ГЛАВА XLVIII

   Мои многочисленные занятия, о которых я уже говорил в одной из предыдущих глав, требовали постоянной работы и не оставляли времени для бесполезного сетования на свою судьбу. Я уже давно перестал высматривать корабли, почти никогда и не думал о них и давно отказался от мысли о встрече с моим дедом. В море я выезжал очень редко, и то исключительно для ловли рыбы, и совершенно перестал интересоваться всем, что выходило из сферы моего острова.
   Читатель поэтому легко поймет мое удивление, когда однажды в знойный день, в то время как я усиленно трудился над жатвой пшеницы, м-с Рейхардт прибежала ко мне с известием, что к острову подошел корабль, и что от него только что отошла лодка, полная людей, которая направлялась прямо к нашим утесам. Я поспешил взять подзорную трубу и, как только нашел удобное место, лег на утес и стал наблюдать с помощью трубы за приближением незнакомцев. Я разглядел, что часть из них была вооружена, тогда как другие были связаны и с трудом могли двигать руками и ногами.
   Мы спрятались, растянувшись в траве. Когда лодка подошла ближе, я мог рассмотреть, что невооруженная часть людей, очевидно, принадлежала к хорошему обществу, тогда как внешность других не располагала меня в их пользу. Мы продолжали лежать, скрытые высокой травой, откуда нам удобно было наблюдать за нашими нежданными гостями.
   -- Кажется тут дело неладно! -- шепотом произнесла м-с Рейхардт.
   -- Не лучше ли мне сбегать за оружием? -- спросил я.
   -- Нет, лучше не ходи! Тут остается прибегнуть только к хитрости. Будем наблюдать за ними и действовать лишь с величайшей осторожностью!
   Я сам видел, что совет м-с Рейхардт был самый умный, и потому мы остались на своих местах, внимательно наблюдая за приближающимися посетителями. Лодка вошла в запруду, и тогда мы не только могли видеть людей, но и ясно слушать их разговор. К нашему великому удивлению, одним из первых сошедших на берег был Джон Гоф, тот самый, который привез м-с Рейхардт на остров. Он заметно постарел, но я и м-с Рейхардт тотчас же узнали его. Она сделала мне знак, чтобы я не выдал себя, и только это удержало меня, так я был поражен, уверенный, что он и его товарищи давно погибли в море.
   Он был хорошо вооружен и, очевидно, пользовался большим авторитетом. Но несмотря на это, я заметил во взгляде его некоторый страх и озабоченность, когда он предложил одному из пленников помочь ему выйти из лодки. Последний окинул его взглядом, полным презрения, и хотя руки его были связаны за спиной, спрыгнул на берег без его помощи. Это был человек высокого роста, с энергичным выражением загорелого лица. На нем была фуражка с золотым околышком, синяя куртка, жилет и белые парусиновые панталоны.
   -- Пожалуйте сюда, капитан! -- обратился к нему Джон Гоф. -- Хотя вы и обошлись с нами не особенно любезно, мы не дадим вам умереть с голоду!
   -- Положение его лучше, чем он того заслуживает! -- крикнул один из людей в лодке.
   Я тотчас узнал в нем того самого матроса, на которого замахнулся ножом за то, что он хотел ударить Неро.
   -- Замолчи негодяй! -- воскликнул капитан. -- Попадись мне только в руки, и я немедленно повешу тебя!
   -- Очень вам благодарен, капитан! -- ответил матрос с усмешкой, приложив руку к козырьку. -- Но не забывайте, что я пока еще не в ваших руках. Мы собираемся совершить еще не одно плавание на вашем корабле и забрать немало сокровищ раньше, чем я подумаю о смерти, а когда придет мой час, я намерен умереть, как добрый христианин, раскаявшись в своих грехах, а не висеть, болтая ногами, в петле! -- Матросы засмеялись, а капитан пробормотал что-то о пиратах и бунтовщиках. Остальные пленники благоразумно молчали.
   В эту минуту я обратил внимание на человека очень благородной наружности, который не был в кандалах, как остальные. Волосы его были совершенно белые, лицо очень бледное; он казался удрученным горем и беспокойством. Когда он встал с своего места в лодке, Джон Гоф подошел к нему и помог ему выйти.
   -- Мне очень жаль, мистер Эвелин, что мы вынуждены оставить вас здесь, -- сказал ему Гоф, -- но вы видите сами, что иначе поступить нельзя. Мы не можем вас взять с собою по многим причинам, а потому вынуждены заставить вас разделить участь наших офицеров!
   -- И поверьте, что мы глубоко сожалеем об этом! -- насмешливо прибавил один из пиратов. -- Я немало сокрушаюсь при этой мысли!
   Матросы снова рассмеялись. Человек, к которому обращены были эти слова, молча подошел к капитану. Остальные пленники также молча вышли из лодки; их было восемь человек; четверо из них, судя по их одежде, были простые матросы, остальные офицеры. Все они были стройные, сильные люди.
   -- Какую прелестную компанию вы составите, мои голубчики! -- воскликнул насмешливо один из пиратов, помогая выгружать бочонок и некоторую другую поклажу, привезенную в лодке.
   -- Жаль только, что с вами нет женщин, а то бы вы могли пережениться и образовать со временем несколько почтенных семейств!
   -- Кстати о женщинах! -- воскликнул матрос, который заговорил первым. -- Интересно бы знать, что сталось с той женщиной, которую мы так ловко подкинули здесь, когда потерпели крушение в этом месте, шесть лет тому назад!
   Джон Гоф смутился при этих словах. Очевидно, это воспоминание было для него не особенно приятно.
   -- А маленький дикарь, -- продолжал матрос, -- тот, что чуть-чуть не всадил мне нож между ребер из-за какого-то пустяка -- не помню, в чем было дело!
   -- Должно быть, они давно умерли, в этом не может быть сомнения, потому что, к сожалению, мы не оставили им никаких средств к существованию!
   -- Без сомнения, они умерли, держа друг друга за руку, как добронравные младенцы! -- прибавил другой матрос.
   Я продолжал наблюдать за Джоном Гофом. Он казался крайне смущенным и, очевидно, был недоволен оборотом, который принял разговор.
   -- Ну, теперь, -- сказал он торопливо, -- пора вернуться на корабль; мы кончили здесь свое дело!
   -- Я предлагаю пойти посмотреть на жену миссионера и маленького дикаря! -- воскликнул четвертый матрос -- Мне все же хотелось бы знать, живы они или нет; к тому же, прогулка по берегу не повредит нам!
   -- Я останусь здесь до вашего возвращения! -- сказал Джон Гоф и лег на траву, спиной ко мне, на расстоянии нескольких ярдов от места, где мы были спрятаны. Остальные, привязав лодку, отправились на розыски по тому направлению, где стояла старая наша хижина.
  

Глава XLIX

   Пленники собрались в одно место; одни из них сидели, другие стояли. Никто не казался особенно удрученным своей участью, но по их нетерпеливым движениям я мог заметить, насколько их раздражало быть связанными.
   Мое внимание особенно привлекал пожилой господин, которого называли мистером Эвелином. Несмотря на выражение глубокого горя на лице, оно носило отпечаток сердечной доброты. Я сам не понимал почему, но чувствовал, что он интересует меня больше других. Я испытывал к нему какое-то влечение, в связи с желанием защитить его от злобы его неприятелей.
   Как только матросы удалились, Джон Гоф пригласил мистера Эвелина сесть около него. Может быть, он сделал это с целью помешать ему освободить своих товарищей. Он не был связан, как другие, и с его помощью пленникам легко было бы осилить своего сторожа раньше, чем товарищи придут ему на помощь. Джон Гоф был хорошо вооружен, остальные не имели никакого оружия при себе, и было мало вероятности, что они рискнут своею жизнью в такой безнадежной попытке.
   М-р Эвелин подошел и спокойно сел на указанное место. Я наблюдал за ним с возрастающим интересом, и как оно ни странно может показаться, но чем более я смотрел на его почтенное лицо, тем сильнее росла во мне уверенность, что я видел его раньше. Очевидно, это было невозможно, но тем не менее эта мысль овладела мною, и я испытывал странное чувство удовольствия, наблюдая за различными выражениями этого лица.
   -- Джон Гоф, мне жаль, что вы участвуете в таком дурном деле! -- сказал он громко своему собеседнику.
   Джон Гоф не отвечал; он сидел ко мне спиною, и я не мог видеть впечатления, которое произвело на него это замечание.
   -- Ваши товарищи -- дурные люди, я это знаю, -- продолжал м-р Эвелин, -- и ничего хорошего от них не жду. Но вы, я уверен, получили лучшее воспитание, а потому ваша ответственность за участие в этом дурном деле гораздо серьезнее!
   -- Не советую вам говорить так при них, м-р Эвелин! -- наконец, заговорил Джон Гоф голосом, далеко не спокойным. -- Или же я не отвечаю за последствия.
   -- Я их не боюсь, Джон Гоф; что бы ни случилось, это мало изменит положение человека, и без того стоящего на краю могилы, человека, пережившего всех своих родных и не оставляющего после себя ничего, кроме воспоминания о своих несчастиях. Но человеку в цвете лет, как вы, Джон Гоф, у которого есть родные и друзья, дорожащие его добрым именем, следует поступать иначе. Что испытают ваши почтенные родители, когда узнают, что вы примкнули к шайке пиратов?
   -- Послушайте, мистер Эвелин! -- воскликнул Джон Гоф дрожащим голосом. -- Вы не имеете права читать мне нравоучения. Я сделал для вас всех все, что было в моей власти. Пираты очень живо покончили бы с вами, если бы я не вмешался и не указал им на этот необитаемый остров!
   -- Остров, на котором вы, как видно, предоставили бедной женщине умереть с голоду?
   -- Я не был виноват в этом преступлении и сделал все возможное, чтобы не допустить его!
   -- Было бы несравненно благороднее, -- возразил м-р Эвелин, -- если бы вы остались вместе с нею на острове и предоставили вашим преступным товарищам уехать без вас, но дело в том, что вы бесхарактерны и нерешительны, Джон Гоф; вас слишком легко склонить на дурное дело; вы слишком медлите следовать хорошим побуждениям; вы столько же виноваты в смерти этой бедной женщины, как если бы пустили ей пулю в лоб, прежде чем покинуть ее на безлюдном острове. В самом деле, я и сам не знаю, быть может, это последнее было бы еще меньшим преступлением!
   Джон Гоф не отвечал. Не думаю, чтобы совесть его была спокойна под тяжестью такого обвинения. Он не находил себе места и, опустив глаза, упорно молчал.
   -- Ваше участие в этом бунте непростительно, Джон Гоф! -- продолжал м-р Эвелин. -- Вы должны были перейти на сторону капитана Манверса и его офицеров, чем заслужили бы их вечную благодарность и значительную награду от владельцев корабля!
   -- Не стоит больше говорить об этом! -- заметил Джон Гоф. -- Дело сделано, и теперь уже поздно идти по другому пути!
   -- Никогда не поздно искупать свои проступки, Джон Гоф! -- воскликнула м-с Рейхардт, внезапно выходя из своего убежища, к немалому удивлению присутствующих.
   Невозможно описать изумления Джона Гофа, когда он увидел лицо м-с Рейхардт. Он вскочил с своего места, оставив пистолеты на земле, и, всплеснув руками, воскликнул: "Слава Богу, она жива!"
   -- Да! -- ответила м-с Рейхардт, подойдя к нему и ласково взяв его за руку. -- Волей Провидения вы избавлены от тяжести одного преступления. Во имя того Бога, который так знаменательно спас вас от самого себя, я приказываю вам отказаться от ваших настоящих преступных целей!
   Джон Гоф стоял в недоумении; казалось, он не мог оторвать глаз от ее лица, и было очевидно, что ее присутствие производило на него необыкновенно сильное впечатление. В это время и я выступил вперед к неменьшему удивлению присутствующих; первым моим движением было завладеть пистолетами Джона Гофа, оставленными им на земле; затем я поспешно направился к группе пленников, которые смотрели на нас с выражением полного недоумения, и с помощью американского ножа разрезал веревки, связывающие их.
   -- Я сделаю все, что вы найдете нужным, -- сказал Джон Гоф. -- Верьте, что я неохотно вовлечен был в это дело и присоединился к бунту, зная, что в случае отказа меня наверное убьют!
   -- Вы должны попробовать искупить свою вину, насколько возможно, -- продолжала м-с Рейхардт, -- и помочь капитану и офицерам снова завладеть своим судном!
   -- Я с радостью помогу им в том, что они найдут возможным предпринять! -- сказал Гоф. -- Но раньше всего мы должны захватить тех отчаянных молодцов, которые только что ушли от нас; но так как мы не вооружены -- это будет нелегко. Я боюсь, что завладеть снова кораблем будет делом еще более опасным. Все же ручаюсь вам, что опасность меня не испугает!
   В это время капитан Манверс и другие офицеры подошли к тому месту, где разговаривали Джон Гоф и м-с Рейхардт. Капитан слышал последние слова Гофа и собирался отвечать, но в эту минуту я вмешался в их разговор и заявил, что теперь нет времени для объяснений, так как матросы каждую минуту могут вернуться, и единственная возможность не быть застигнутыми врасплох заключается в том, чтобы немедленно отправиться к нашему дому, куда проведет их м-с Рейхардт, и где они найдут всевозможное оружие и патроны. Я же в это время останусь здесь настороже, буду наблюдать за движениями матросов и выстрелом из пистолета дам знать, если мне будет грозить опасность.
   Наконец я посоветовал снять весла с лодки, чтобы не допустить бегства бунтовщиков на корабль. Мое появление и слова обратили на меня всеобщее внимание. Я заметил, что м-р Эвелин вздрогнул при внезапном моем появлении и, казалось, рассматривал меня с особенным вниманием. По всей вероятности, его удивление было вызвано моей неожиданною речью и странным появлением среди них. Капитан согласился на мое предложение. Весла спрятали за выступом утеса, и все общество поспешно направилось к дому.
   Я опять лег в траву и ожидал возвращения бунтовщиков. Вскоре они дали знать о своем приближении; они смеялись и кричали так громко, что их можно было слышать на значительном расстоянии.
   Спускаясь по утесам, они прошли так близко от меня, что я мог разобрать каждое слово их разговора.
   -- Ну, что ж, "умрешь и в землю отойдешь", как говорит наш священник! -- сказал Джек. -- Очевидно, они умерли бы рано или поздно, если бы даже мы не расстались с ними так бесцеремонно!
   -- Черт побери! Да где же Джон Гоф? Где капитан? Где же они все?
   Трудно описать удивление пиратов, когда они дошли до того места, где так недавно оставили своих пленников, и открыли, что от них не осталось никакого следа. Сначала им пришло в голову, что они воспользовались лодкой для бегства, но, увидев, что лодка спокойно стоит на своем прежнем месте, изменили свое предположение. Затем они подумали, что Джон Гоф увел пленников погулять в глубь острова. Они стали по очереди звать его изо всех сил. Ответа не последовало. Их недоумение все возрастало. Они все кричали зараз и страшно ругались. По-видимому, они совсем не знали, что делать, искать ли пленников на острове или возвратиться на корабль. Только один из матросов предложил отправиться на поиски -- все остальные протестовали и находили, что не стоит бродить попусту по незнакомому острову, и склонялись к тому, чтобы вернуться на корабль.
   На это один из матросов заметил, что, пожалуй, им достанется, если они вернутся без своего товарища. Наконец, решено было сесть и ждать возвращения Гофа. Вскоре один из них заявил, что ему до смерти хочется спать. Прошлую ночь он был так занят бунтом, что даже не успел выспаться. Остальные признались, что испытывают то же желание и по той же причине.
   Все они начали зевать, потом растянулись на траве, и в скором времени я услыхал по их всхрапыванию, что они крепко спали.
   Ползком и очень осторожно добрался я до них; сон их был настолько крепок, что я без труда вытащил у них пистолеты из-за поясов.
   Едва я покончил с этим делом, как увидал капитана, Джона Гофа, м-ра Эвелина и всех остальных. Теперь они были хорошо вооружены ружьями и пистолетами и поспешно приближались к нам. Через несколько минут бунтовщики очутились пленными, не имея даже возможности оказать ни малейшего сопротивления. Капитан осыпал меня похвалами за ловкость, с какою я обезоружил матросов.
   Я еще разговаривал с капитаном, когда, к моему величайшему удивлению, м-р Эвелин, который в это время беседовал с м-с Рейхардт, стремительно бросился ко мне и, нежно обняв меня, назвал своим внуком.
   Тайна вскоре разъяснилась. М-р Эвелин потерпел за последнее время большие неудачи в своих торговых предприятиях. Сын его бывшего конторщика, капитан корабля, принадлежащего Южно-Американскому обществу, собирался в это время в плавание. М-р Эвелин решил присоединиться к нему с грузом товаров, предназначенных для Южно-Американских рынков.
   У него была и другая цель. Он хотел навести справки о своей давно исчезнувшей дочери и ее муже, о котором он не получал никаких известий с того времени, как зять его с приобретенными бриллиантами сел на корабль для возвращения на родину.
   Корабль, на котором они плыли, пропал без вести, и м-р Эвелин давно потерял надежду когда-нибудь увидеть их и порученные им драгоценности.
   По дороге к нашему дому он спросил м-с Рейхардт о моем имени, говоря, что мое сходство с одним из его близких друзей, которого он уже много лет считал погибшим, внушает ему большой интерес ко мне. Ответ м-с Рейхардт вызвал целый ряд вопросов; м-с Рейхардт отвечала подробно на все, показала ему пояс с бриллиантами, бывшими во владении м-с Генникер и ее мужа, рассказала историю Джаксона и убедила его в том, что хотя он лишился дочери, так давно оплакиваемой, сын ее, несомненно, существует в лице того "юного дикаря", который только что спас его от грозившей ему беды.
   Остается прибавить, что мне, наконец, выпало счастье возвратить моему деду бриллианты, переданные мне Джаксоном.
   Они принесли ему громадную пользу, так как со временем не только поправили его дела, но и сделали его одним из самых богатых купцов на всемирной бирже.
   Я тоже послужил орудием возвращения власти капитану и восстановлению дисциплины среди команды корабля. Вожаков заковали в кандалы и увезли в Англию.
   Там они были преданы суду, и дело кончилось тем, что одного или двух из них повесили ради примера; казненные оказались именно теми людьми, которые так жестоко покинули м-с Рейхардт и меня на нашем острове. Она вернулась с нами в Англию на корабле капитана Манверса. Узнав о всем, что она сделала для меня, дед мой решил, что она будет жить с нами до конца своей жизни. Прежде чем покинуть остров, мы показали моему деду, капитану и офицерам все, что мы создали во время нашего пребывания на нем; все были поражены тем, что мы могли на голой скале устроить цветущую ферму. Я не преминул показать им те места, где выдержал борьбу с питоном, и где меня преследовали акулы. Мой рассказ, по-видимому, очень поразил слушателей.
   Накануне нашего отъезда ко мне пришел Джон Гоф и просил ходатайствовать перед капитаном о том, чтобы ему разрешено было остаться на острове.
   Он очень изменился за последнее время, и так как не было сомнения в том, что его раскаяние искренно, я горячо просил за него.
   Мое ходатайство имело успех, и я передал ему нашу ферму, инвентарь и земледельческие орудия.
   Кроме того, я обещал прислать ему все, чего не хватало для полного удобства.
   Он благодарил меня, но отклонил мое предложение. Джон Гоф просил только известить его семью, что он живет в полном достатке и, вероятно, никогда не вернется на родину.
   Быть может, он не желал рисковать возможностью быть преданным суду за бунт, или же ему не хотелось пускаться в плавание с бывшими своими товарищами? Но какова бы ни была причина его решения, верно то, что он остался на острове, когда корабль отчалил, и, может быть, находится там и по сей день.
   Мы совершили скорый и счастливый переход в Англию, и без сомнения читатели порадуются, узнав, что "юный дикарь" благополучно высад ился в Плимуте и с радостью был встречен в Лондоне в доме своего деда.
  
   В настоящем издании сохранен стиль опубликованного П. П. Сойкиным перевода.
  
  
   ББК 84. 4 Вл
   М28
  
  
   OCR: Ustas PocketLib
   SpellCheck: Roland
   Форматирование: Ustas PocketLib
   Исходный электронный текст:
   http://www.pocketlib.ru/
   Частное собрание приключений
  
   Основано на издании:
   Марриэт Капитан
   М28 Приключения Якова Верного: Роман/Пер, с англ. Е. М. Чистяковой-Вэр. Маленький дикарь: Роман/Пер. с англ. М. Д. Бологовской. -- СПб. : Издательство "Logos", 1993. -- 416 с: ил. (Б-ка П. П. Сойкина)
  
   ISBN 5-87288-020-0
  
Ко всем произведениям автора К списку авторов