М.Горький и о чем у него "есть сомнения", а в чем он "глубоко убежден"...
Пользующийся небольшою, но очень чистой известностью в литературном мире, г. А. Волжский писал мне не так давно в частном письме: "Я увидел у своей племянницы, гимназистки, на стене карточку Максима Горького, среди других писателей, и сказал ей: "Убери ты этого наглого мастерового со стены"... Сказал конечно не повелительно, а ласково, -- как литературный совет 40-летнего человека, -- ибо по скромной и тихой натуре своей этот автор "Литературных исканий", "К Серафиму Саровскому" и "Св. Русь" вообще не может, не умеет и не хочет распоряжаться, ни на виду, ни тайно. Но определение "наглым мастеровым" Горького решительно запоминается, как надлежащая подпись под многочисленными его портретами (в особенности -- В.А. Серова, бывший на посмертной выставке картин последнего), как определение его ослепительного литературного "бега" ("Горький пробежал", а не "был" в литературе), и, наконец, как последняя эпитафия на его могильной плите или на его славном монументе... "Наглый мастеровой"... Он не родился таким; он родился скромным, с душою и с некоторым талантом. Но вот подите же: с момента, как он принес в журнал Михайловского и Короленки свой первый свежий рассказ про "бывших людей", линия этих лысых радикалов й полупараличных революционеров завизжала, закружилась, захлопала, затопала от прибывшей впору помощи, -- выдвинула его впереди всех, поставила над собой, -- и человек был погублен, писатель был погублен, в сущности, ради того, чтобы в "Истории российской социал-демократии" был выдвинут некоторый своеобразный эпизод. "Пером" Горького воспользовались. Горького стали "употреблять"... Сам Горький, человек совершенно необразованный, едва только грамотный, или ничего не думал, или очень мало думал: за него думали другие, "лысые старички" и "неспособные радикалы", которые стали начинять его темами, указывали предметы писания, а он только эти темы и эти предметы облекал в беллетристическую форму, придумывал для них "персонажи", придавал им свой слог, размашистость и подписывал свое имя. И каждую его "вещь", напетую с чужого голоса и неизменно танцующую "от печки", шаблонно повторяющуюся в очень узеньких рамках, -- стоустая и тысячепёрая критика и рецензия принимала с тем же воем восторга, с каким был принят его первый рассказ в "Русском Богатстве". Максим Горький не замечал, что это для него "делается", "устраивается"; он не видел, что "устраивается" (перед 1905 годом) революция, а не "он" и его "судьба"; что он и талант его тут "ни при чем" или значил очень мало, -- а нужно было сделать шум, гам, составить "общественное мнение", заставить "кого следует" думать, что "страна желает", "требует", "решила". Приписав это себе и своему таланту, а не своему историческому положению, не минуте, в которую он "пришел", -- Горький, естественно, потерял землю под ногами и ясность в голове; его "тащили", а он вообразил, что "тащит эпоху за собой"; его взяли с чужой поклажей и на чужих лошадях, а ему представилось, что он совершает какой-то "поход" Александра Македонского, всех покоряя, всех разгоняя. Отсюда тон его принял совершенно нелепый характер: он то расправлялся с Францией, то с Соединенными Штатами, -- и расправлялся небрежно, через какое-нибудь "письмо в редакцию", о котором, уже по неестественности дела, -- правда, начинали везде сейчас же шуметь, писать, говорить. Но шум, писанье и говор -- это одно, а дело -- совершенно другое. Он не замечал, что делает совершенно нелепости, что и писатель, и человек в нем давно умерли, а осталась какая-то пухлая, нелепо летающая птица, с "былою славою", этой грустной параллелью "былых людей", -- которая клокочет о чем-то и летит куда-то, но все это совершенно бессмысленно, -- пока об Александре Македонском не заговорили полушепотом и частным образом: "да это просто расходившийся мастеровой", которого опоили дурманом.
Заметим, что он -- еле грамотный, что частные письма он только подписывает своею рукою, а текст их диктует. И тогда чем нам представится следующее его рассуждение, изложенное или манифестованное в одной шведской газете и переданное "объединенною печатью" и в нашу прессу.
"Культурный мир (!!) в настоящее время отравлен и все больше продолжает отравляться чувствами вражды, злобы и ненависти. Интеллект (!!) уступает место зоологическим побуждениям. Между германцами, англосаксами и романскими народами воздвиглись целые горы болезненных наростов, нависла завеса всевозможных темных чувств. К этим чувствам, разъединяющим людей, прибавятся после войны еще чувства зависти, любостяжания и мести. Злые силы пробуждены, и все бесчеловечное на свете дерзко подняло голову.
Народы Европы должны признать, что им необходимо более интимным образом и более по-братски соединиться в культурной работе. Эта необходимость диктуется очень простой точкой зрения: англосаксы, германцы и романские народы составляют вместе небольшую часть всего населения земного шара. Вместе с тем они составляют то меньшинство, которое создало и создает духовные ценности (!!), столь драгоценные для всего человечества (!!). Право на духовную гегемонию мира"(!!) принадлежит Западной Европе -- то право она завоевала силой своего духа, своей усердной работой на поприще науки и искусства (!!), своими интеллектуальными заслугами (!!) перед целым миром.
Однако безумная, кровавая борьба между европейскими народами дает право большей части населения нашей планеты сомневаться в моральном значении западноевропейской культуры, отрицать ее интеллектуальный авторитет (!!), сопротивляться ее идеалам и принципам (!!). Эта кровавая бойня между лучшими народами земли закрепляет на свете варварство и, без сомнения, остановит победоносное шествие культуры на восток (!!) -- в Азию и Африку. Красота (!!) и польза того, что люди получили от мысли с востока, вызывает во мне серьезные сомнения (!!). Но зато я глубоко убежден (!!) в величии, красоте и пользе всего того, что создал здоровый, жизнеспособный ум Европы (!!).
Европа дорого заплатит за эту, быть может, -- неизбежную, но тем более ужасную войну.
Но я еще раз повторяю (!!), что твердо верю в то, что народы Европы, раскаявшись в преступлении друг против друга, найдут реальную и верную базу (!!) для общей работы на благо мировой культуры (!!)".
Знаками восклицания я отметил выражения Горького, где он, совершенно забывшись, выступает каким-то арбитром Востока и Запада, целых веков, целой мировой культуры. "Кто ты, так судящий, -- таким голосом, с такой высоты?" -- "Я тот, который написал "Мальву", т.е. характеристику одной проститутки. "Челкаша", т.е. случай с одним воришкой, и наконец "На дне" -- т.е. целую картину пьяного, воровского и проституционного сброда". Но это все -- падение и разрушение какой-либо цивилизации, все -- "взлом" культуры, как есть "взломщики" квартир, а отнюдь не утверждение каких-нибудь "духовных ценностей" и чего-то "интеллектуального", слова, совершенно несвойственные Горькому и лежащие вне словаря его литературной деятельности. Совсем напротив... Горький всю свою деятельность уложил на прославление "бывших людей" в противовес "сущим людям", -- на обругивание этих "сущих людей", целых сословий, классов, всякого рода тружеников, -- если только они "трудятся" не со стамеской, ломом и отмычкой замков около чужого дома, около чужого сундука, около чужой семьи. Не "помолиться", а -- взорвать чудотворный образ ("Савва"), не -- привезти товар на корабль, а -- ночью стащить товар с корабля, потихоньку от таможенной стражи ("Челкаш"). Ведь в этом дело, -- которое он обобщил в "Буревестнике", почти издав крик: -- "Пронесется буря, и мы все растормошим, разнесем, -- мы, Челкаши, Мальвы, мы бывшие "бароны" и бывшие "актеры", которых сейчас не пускают даже на третьестепенные роли, а тогда мы сядем в первых ролях". Вот -- крик, программа многих лет, всей деятельности: и вдруг он же, он и он заговорил о приобретениях культуры, о прилежной работе, о творчестве "англосаксов, германцев и романских народов", даже не упомянув, среди борющихся сейчас сил, своей "презренной" Родины, России, и всего славянского мира. Да что: он распоряжается, этот литературный Савва, и христианством, религиями: неужели непонятно каждому решительно, что разумеется под высокомерными словами: "красота и польза (!!) того, что люди получили с востока, вызывают во мне серьезные сомнения". Конечно, говорится это о христианстве. И вот не побывавший в уездном училище господин пишет: "во мне это возбуждает сомнения". Скажите, -- Гизо какой, какой Момзель или Гиббон: Максим Горький сомневается "о пользе и красоте" Христа, Голгофы и Евангелия: что делать или куда деваться бедному Евангелию.
"Наглый мастеровой"... Да кто ему диктует все эти пошлые слова и научает его всем этим нелепым позам? "Встань, Максимушка, на стул, и прозноси речь: гебя будет слушать весь мир". Кто это смеется у него за спиной или, вернее, -- кто тот смешной, бездушный и самодовольный тупица, который ему подсказывает подобные речи, позы и темы? "Письмо в редакцию шведской газеты" написано "в ответ на устроенную этою газетою анкету по вопросу о настоящей войне и культурной работе" ("Русские записки", декабрь). И вот, дело, очевидно, происходило таким образом, что окружающие Горького господа, получив "анкету", собрались, обсуждали ее, -- обсуждали (судя по высокопарному тону ответа, с "культурою", "ценностями" и "интеллектом"), в какой-то приблизительно шкловской или бердической толпе, предпочитающей "телефон" и "граммофон" Божьей Матери и скучным церковным службам, -- и вынесли типичное шкловское resume о мире, о цивилизации, о Париже, Лондоне и Берлине, но, конечно, с исключением Москвы... Тут, когда шли дебаты, присутствовал и Горький. Он все слушал; ничему не учившись -- ничего не нашел возразить против Шклова. Воодушевился, зарядился и написал. Они подправили в букве "е". Он выставил внизу "Максим Горький".
Историк русской литературы имеет перед собой задачу отделить в последних выступлениях Горького, -- напр. против сценической переработки "Бесов" Достоевского для Художественного театра в Москве, как и в теперешнем разъяснении мировой войны, "лицо" его от надетой на него "личины", маски. В этих выступлениях немного "Горьковского", кроме подписи. Видный, даже когда-то знаменитый писатель дает рекламу, имя и фирму совсем не своим мыслям, -- даже мыслям противоположным прежнему "своему". По необразованности, он вовсе этого не замечает, не соображает. А "друзьям" его вовсе нет дела до Горького и до цельности единого лика писателя. Вообще они в эти тонкости не входят: ведь социалисты и "к литературе неприкосновенны". Но и социалисты эти -- не русские; не Н. Морозов, не Плеханов, не Г. Лопатин. Это что-нибудь вроде Рутенберга, ведшего за руку Гапона 9 января и потом его прикончившего (смотри "За дверями охранного отделения", заграничное издание), вроде Гольденберга и т. под. Им не много дела до русской литературы и до судьбы русского писателя.
Во фразах приведенного "разъяснения" так и звенит абстрактная еврейская фразеология, без единой черточки русского ума, русского сердца. Не русская душа говорит. В сущности, говорит вовсе не Максим Горький. Последний -- подменился, заменился. Гениальная нация в создании подделок -- одна. Это говорит "местечко" Париж, где проживают "русские Моисеева закона". Их гортанный, самоуверенный, наглый "на оба полушария" говор, тон. Они "заявляют", они "думают", -- все "по их мнению", совершенно безграмотных господ. Что им до Лувена, до Реймского собора, этого далеко закинутого луча с Востока, "красота и польза которого -- по их (и след., по Максима Горького) мнению -- вызывает серьезные сомнения". Нужна газетка с грязным фельетоном -- это почище собора; нужен митинг и его "гевалт" -- это важнее законов, благоустройства и целых царств. Россия?.. "И что же такое Россия?? Некультурная страна". Максим Горький подписывается. Бедный Максим Горький. Где ты, бесхарактерный русский человек? Вылетел буревестником, собираешься лечь в могилу Обломовым. Вот и туфли твои ленивые. И ленивая, бездеятельная душа. Куда тебе геройствовать? Лег на чужой воз, -- и везут тебя, переодетого в чужое платье, по чужим местам, по чужим дорожкам. Ты лежишь, не сопротивляешься, и спишь крепким сном обыкновенного Обломова. "Оно беззаботнее, когда за нас думают умные люди и даже шевелят нашим языком". Конечно беззаботнее. Только не надо было вороне хвастаться, что она -- молодой орел.
Впервые опубликовано: Колокол. 1916. 2 января. No 2892. Подпись: В. Ветлугин.