В старые, старые годы, так давно, что о том времени ходят только темные слухи, случалось, говорят, много чудного и нам непонятного. По крайней мере, старые нянюшки и хилые бабушки рассказывают много небывальщины и знают много сказок и рассказов о тех темных временах. А когда эти времена были, Бог весть, а кто их видел, неизвестно -- а рассказы идут так-то: бабушка рассказывает малому внуку, а внук, состарившись, рассказывает правнучке своей, а правнучка, в свой черед, согнувшись от старости, дрожащим голосом передает тот же рассказ внучке. Вот так-то случилось и со мною. Моя бабушка рассказывала мне в детстве сказку, и я ее запомнила; прошло много, много лет; я теперь сама стала бабушкой и расскажу вам туже сказку. Ну, детки, слушайте, да поймите, в толк сказку возьмите. Она простая, да не совсем, за ее простотою есть и тайный смысл, вот вы его отыщите, да разгадайте; я начинаю.
В старое время, рассказывала мне старая бабушка, недра земли, внутренность гор, чаща лесов, глубина вод, пространство воздуха и туманы облаков были населены гениями, волшебницами и гномами. Это были существа, похожие на людей, но красивее их и обладали они дарами, которые людям недоступны. Они мгновенно являлись и исчезали, переносились через пространства с быстротою молнии, могли дарить людям сокровища, могли дарить им и другие блага. Эти гении, эти феи, гномы и волшебницы были и добрые, и злые. Много о них рассказывают чудного старые бабушки и хилые няни, но они их сами не видали, и я их не видала; они слушали рассказы про них, и я их слушала и слышанное вам передаю, да и то в коротких словах.
В одном темном, густом, непроходимом лесу, на окраине, прислоненной одною стороной к лесу, а другою к поляне, стоял чистенький, беленький, маленький домик лесничего. И жил в нем лесничий с молодой женой и матерью, и любили они друг друга очень нежно. Жили они без богатства, да и без бедности. На необходимое у них доставало, а об излишнем они и не помышляли. Да и сами вы посудите, есть ли конец излишнему. Излишнее что бездонная бочка, сколько воды ни лей, она не наполнится.
У лесничего родился сын; радости в доме и конца было. Заснула молодая мать, а бабушка села у колыбельки новорожденного. В комнате горел один ночник. И вот не то сквозь сон, не то наяву привиделось старой бабушке что-то чудное и дивное. Дверь избушки тихонько отворилась, и вошел в нее старый, седой старичок, благообразной наружности. Волосы его были белы как иней, покрывающий елки зимою; одежда его была из зеленого моха и на голове его будто корона, венцом лежали широкие и зеленые дубовые листы. Красивая, длинная трава обвивала будто пояс стан его. Тихо, неслышною поступью подошел он к новорожденному и сказал ему:
-- Я гений лесов, знаю отца твоего. Отец твой наблюдал за деревьями лесов моих, не губил их без нужды, не рубил без пути и не обдирал с них кожи. Я люблю его и принес тебе дар дорогой и чудный. Рука твоя будет легка; что ты посадишь, то взрастет, зацветет и плод принесет. Ни в одном лесу ты не запутаешься, ни в одном болоте не увязнешь, ни на одной поляне не будешь застигнут непогодою. Что в моей власти, то я и даю тебе, а вы, мои друзья, братья и сестры, вы гении, и вы гномы, и вы волшебницы, вы господа земли, вод и воздуха, дайте ему то, чем обладаете.
Сказав это, старик исчез, а на место его явилась молодая девушка. Она вошла неслышною поступью. Длинные ее волосы, золотые как песок великих рек, лежали длинными струйками по белым плечам; белая одежда, прозрачная как хрусталь горного ключа, обвивала стройный стан ее; широкий пояс из перламутровых раковин стягивал ее талию. Она не то подошла, не то подплыла, так походка ее была ровна и сказала:
-- А я дарю тебе дар великий. Жажды ты знать не будешь. Где бы ты ни был, везде ты найдешь чистую воду для утоления ее. Ты не утонешь, вода не примет тебя и то что будет твое, вода не затопит, не затопит она ни дома твоего, ни поля твоего, ни скота твоего. И будешь ты плавать как рыба и нырять как лебедь и дно реки будет тебе доступно и ее сокровища в твоем распоряжении.
Она сказала и исчезла. На месте ее явилось что-то миленькое, маленькое и чудное. То был мальчик, судя по росту, лет пяти, а судя по лицу красивому и прелестному, юноша лет семнадцати. Лицо его было смугло, глаза его горели, как бриллианты, губы пунцовые, как красный коралл, улыбались приветливо. На голове его блистала золотая диадема с разноцветными камнями и парчовое золотое платье ловко сидело на нем. Он поглядел на новорожденного и сказал:
-- Я гном и живу в недрах земли, даю тебе ее сокровища. Богатство -- сила великая, пользуйся им; ты будешь обладать им с ранних лет!
Сказал и сгинул, а в комнате мало-помалу образовался густой туман и, клубясь, приблизился к колыбели новорожденного. Посреди его лежала женщина, но ее одежды, лица и стана распознать было невозможно, ибо она вся окуталась в густой туман, и плыла с ним, колыхаясь, как лебедь колыхается на волнах озера. Она склонилась к колыбели и сказала тихо, но внятно:
-- Я житель воздуха. Гром и молния не грянут над тобою, дождь и вихорь, ветр и ненастье не посмеют коснуться тебя. Дождь польет твои нивы в пору и лучи солнца его высушат в пору. Изобилье твоих нив будет беспримерно. Других даров я не имею, что могу -- даю. Пусть мои сестры и братья довершают, что начал наш седой дедушка, гений лесов. Сказала и пуще закуталась в белый туман; туман заклубился и выполз из избушки, а уже около колыбельки стояла старая старушка, добрая колдунья, властительница людской доли, горькой и сладкой.
-- Все дано тебе, -- сказала она новорожденному, -- и я не знаю, чем еще подарить тебя. Не могу я дать тебе долгой жизни -- это не в моей власти; не могу я дать тебе любви твоих ближних -- сам человек властен в ней, только он сам может внушить ее. Видела я, что люди страдают много от сердца и оно болит у них и ноет. Попробую я на тебе, подменю тебе сердце. Оно, я вижу его, такое некрасивое, из мяса оно и из крови и бьется оно и трепещет и ноет и замирает от тоски при всякой утрате. Я возьму его и дам тебе другое.
Сказала и прикоснулась к нему и вынула из груди его кровавое, некрасивое, трепетавшее сердце, а на место его вложила ему другое маленькое, красивое, розовое, хрустальное сердечко.
-- Не будешь ты страдать от этого сердца, сказала она. Не будет оно биться, трепетать, ныть и замирать. Мучиться ты не будешь и при утратах убиваться горем не станешь. А кто не страдает, тот должен быть счастлив. Прощай, живи припеваючи.
И вот вышла старушка, унося в руке все еще бившееся и трепетавшее сердце малютки. Лишь только успела она сгинуть за порогом домика, как в него, со всех сторон и в окна и в щели и в трубу, налетели и пробрались гении и феи. Все они были прелестны, но крошки ростом, одеты в радугу, в золотые лучи солнца, в серебряное сияние месяца и обвиты розовым, прозрачным облаком; ни один из них, приближаясь к колыбели, не касался земли своими ножками. У иных были крылья опаловые , переливчатые , а у других не было и крыльев, но они и без них не касались земли и летали неслышно вокруг колыбельки. Вдруг одна из самых прелестных маленьких фей отделялась от роя сестриц и братьев, горько заплакала и сказала печально:
-- Братья, сестры, пришли мы поздно. Разве вы не видите, что не можем мы одарить новорожденного высшими дарами. У него похищено сердце, в замен его ему дано хрустальное сердце. Что же сделает он из дара любви, которым я, фея любви, одарила бы его. И ты, брат мой, гений энтузиазма, и ты, другой брат мой, гений самопожертвование, удалитесь, дары ваши здесь невозможны, вы не можете одарить его ими. И вы, сестры мои, феи великодушие и милосердие, улетайте, улетайте скорее, улечу с вами и я. Несчастный, несчастный мальчик, как будешь ты жить, имея хрустальное сердце?.. И чем бы могла я одарить тебя, чтобы не уйти от твоей колыбели, не оставив тебе чего либо?.. Она задумалась и вдруг склонилась над колыбелью.
-- Даю тебе красоту телесную, слабый замен красоты душевной. За красоту твою, быть может, полюбит тебя твоя невеста и если ты сумеешь, не имея сердца, по крайней мере понять умом всю великость ее любви к тебе, ты, быть может, хотя отчасти избегнешь несчастий, которые грозят тебе.
Сказала, коснулась лица новорожденного и вместе с прелестными крошками своими сестрами и братьями, одетыми в опаловый туман, в разноцветную радугу и в солнечные и месячные лучи выпорхнула из комнаты, не касаясь земли.
Очнулась старая бабушка новорожденного и с ужасом бросилась к внучку. Она взяла его из колыбельки, ощупала, осмотрела, раскрыла его маленькую рубашенку-роспашенку, но ни раны, ни знака не было на груди его. Ребенок спал сладко, покойно и тихо. Бабушка положила его в кроватку и сказала сама себе:
-- Видно вздремнула я! Чудно, что мне пригрезилось!.. Видно я устала вчера, и с устали на меня нашел как бред какой; прилягу маленько и высплюсь хорошенько. Легла бабушка около маленького внучка и спала она до утра без просыпу, а по утру занялась хозяйством, ухаживала за все еще больной невесткой, лежавшей в постели и за ее маленьким новорожденным сынком, и в заботах житейских позабыла сон свой, или то, что считала сном.
Время шло. Рос новорожденный и из малютки вырос в дитятю, из дитяти в ребенка. Сперва ползал, потом стал ходить, потом бегать и говорить. Он быль красив собою, можно сказать, красоты был редкой. Русые волосы его, густые и шелковистые вились от природы; голубые, как незабудки, глаза глядели всегда и на всех и на все одинаково; пунцовые как коралл губки улыбались постоянно, но всегда одною и тою же улыбкою; в этой улыбке не было прелести, ибо не было того неуловимого, что называют выражением. Кожа его была, как атлас, щечки румяные , как розаны, а ручки и ножки хорошенькие и беленькие, как ручки у писанных, на картинах, херувимчиков. Словом, красавец был мальчик и все дивились красоте его, а, больше всех отец, мать и бабушка. Души они в нем не слыхали и прозвали они его в семействе странным именем -- Голубинька, потому что у него были голубые глаза и что для отца, матери и бабушки он был ненаглядный голубчик.
Мальчик был он странный; когда он уходил в лес, то никогда не плутал в нем; не учась плавать, купался в речке и плавал отлично; когда он копался в песку, то находил чудные камушки, а когда сеял что в огороде матери, то все росло скоро и пышно. Мать говорила о нем, что у него легкая рука и могла бы сказать, что у него легкий нрав, он никогда не плакал, никогда не сердился, никогда ни о чем не печалился. Сперва и мать и бабушка, да и сам отец радовались на него, а потом, когда он стал подрастать, отец первый заметил в нем кое что и призадумался. Однажды, когда Голубинька, уже тогда семилетний мальчик спал в своей кроватке, отец сидел у печи, и подле него сидела его добрая, молодая жена, а немного поодаль, с чулком в руках и очками на носу, прижавшись к печке, приютилась старая мать. Разговор шел об Голубиньке и как им было не говорить о нем, он был у них один сын, а у бабушки один внучек.
-- Уж какой он у меня, -- сказала мать, -- милый, тихий и кроткий.
-- И какой хорошенький, -- подхватила бабушка,
-- ведь он писанный красавчик! И какой кроткий мальчик!
-- Кроткий ли он? -- сказал отец задумчиво.
-- Конечно кроткий, -- отвечала мать обидчиво, -- когда ты слышал, чтобы он кричал или капризничал ?...
-- Никогда, это правда, -- сказал отец, -- только мне все кажется, что в нем это не кротость, а холодность.
-- Уж ты чего не выдумаешь, -- отвечала мать.
-- И с чего ты это взял?
-- Так сдается мне, -- сказал отец. -- Никогда он ни к кому не приласкается.
-- А когда ему ласкаться? Я и маменька и даже ты не даем ему покоя. Как он поутру встанет и умоется, мы так и засыплем его поцелуями. На него взглянуть нельзя, чтобы его не поцеловать, так он красив и мил. Даже чужие не проходят мимо, чтобы не поцеловать его. Мы подлинно надоели ему своими ласками.
-- Если ему ласки матери в тягость, то это не радость, а горе, -- сказал отец.
-- Он маленький, не понимает, -- сказала мать,
-- где ему рассудить это?
-- Тут не надо рассуждать, это всякое дитя чувствует. Дитя мать любит без рассуждений.
-- Все ты пустяки придумываешь, -- возразила ему жена с неудовольствием. -- Нет у тебя горя, так ты его накликаешь.
Отец замолчал и протянул ноги к печи. Он исходил в тот день много верст, устал и прозяб. Отогревшись хорошо, он пошел спать, тем разговор и кончился.
Прошло еще три года. Ничего не случилось особенного в семье лесничего. Голубинька рос и хорошел.
Он никогда не бывал болен. Однажды рано утром, лесничий получил письмо из города; начальник вызывал его туда по нужному и важному делу. Пришел лесничий к жене, показал ей письмо и сказал:
-- Собери мне белья и платье мое праздничное и уложи все в чемодан; я после завтрака выеду.
Жена так и обомлела. Она почти никогда не расставалась с мужем и мысль, что он поедет в город, за три дня слишком езды, показалась ей страшною.
-- А сколько ты пробудешь? когда воротишься? -- спросила она его.
-- Право не знаю. Сколько продержат. Как отпустят, так и вернусь. Лишнего дня не пробуду. Ты знаешь, что я здесь с тобою живу счастливо и без крайней нужды тебя не оставляю.
-- Знаю, милый ты мой, -- сказала жена, -- повисла на шее у мужа и заплакала.
А он обнял, поцеловал ее и сказал так нежно и тихо:
-- Не плачь, не плачь, ворочусь и навезу тебе подарков из города. Ведь я уж пять лет в город не ездил.
-- Да что мне подарки? зачем? у меня все есть,
мне тебя надо, а не подарки твои, -- сказала жена. -- Ты для меня дороже всяких сокровищ.
И она печально отворила шкап и начала выбирать платья и белье мужа и укладывать все в маленький чемоданчик. В их тихой и уединенной жизни поездка в город представлялась не малым происшествием и не совсем обыкновенным подвигом. Надо было ехать верхом через леса, реки, болота, ночевать в уединенных гостиницах, о которых рассказывали разные страшные истории. Многие утверждали, что трактирщики обирают путешественников, а иные держат у себя разбойничий притон и ночью убивают их. Мать Голубиньки, наслушавшись всех этих россказней, в которых, быть может, заключалась малая часть правды, страшно встревожилась. Она нежно любила своего мужа и поэтому всегда о нем заботилась и беспокоилась при малейшем его нездоровье, или отлучке или замедлении. Можно себе представить, как она плакала, собирая его белье и платье и укладывая их бережно в чемодан. Она сидела перед ним на полу, и складывая рубашки мужа изредка перекидывалась словом с печальною, как и она, свекровью. Голубинька сидел в углу и играл окруженный всякими игрушками. Он заботливо строил домик из четырехугольников, выпиленных из дерева и искусно приложенных один к другому, так что из них можно было состроить очень хорошенький домик.
-- Непогода все стоит на дворе, -- сказала мать Голубиньки свекрови, -- как бы он не простудился?
-- Он привык к непогоде, -- возразила мать, -- разве здесь он во всякую пору не выходит из дому?
-- Здесь, здесь, -- возразила невестка, -- здесь я и вы... Простудится, занеможет, за ним есть кому ухаживать, а в городе он один будет.
-- Мама, -- сказал из своего угла Голубинька:
-- когда папа уедет, кто мне будет выпиливать четырехугольники? Папа обещал мне их много на башню. Я хочу строить башню.
-- Э! оставь меня в покое, мне не до твоей башни, -- отвечала ему мать.
-- От чего? -- спросил Голубинька.
-- Папа уезжает -- разве ты не слыхал?
-- Слышал, от того и спрашиваю, кто мне напилит кусочки дерева на башню.
В это время отец вошел в комнату.
-- Папа, -- сказал Голубинька, прерывая разговор отца и матери, -- где же мне без тебя взять кусочки дерева для башни?
-- Попроси Лудвига, -- сказал отец, -- он тебе выпилит их.
Голубинька успокоился и был очень весел. Когда мать повторяла: Папа уезжает! он не огорчался, а отвечал: -- Теперь мне все равно, Иван напилит кусочки дерева.
При прощании с отцом, Голубинька не показал никакой печали, и пока отец целовал мать и жену свою, он держал его за полу кафтана и лишь только отец обратился к нему и стал прощаться с ним, как он сказал:
-- Не забудь же большую лошадку, чтобы я мог на ней кататься и книжек с картинками, не забудь, не забудь.
Уехал отец. Мать Голубиньки и его бабушка зажили тихо и печально. Никого не поджидали они к обеду, не с кем было сидеть им у большого камина, в котором пылали большие пни, выкопанные в лесу; не с кем было им вечерком беседовать. Мать и бабушка Голубиньки сидели у камина молча; мать штопала белье, старушка-бабушка вязала чулки и носки, дворная собака, лохматая жучка, лежала смирно у огня и она не была весела, чуя отсутствие хозяина. Иногда молчание прерывалось.
-- Где то теперь мой милый муж? -- говорила мать Голубиньки, -- он верно уж в городе. Чай остановился на плохом постоялом дворе, и кормят- то его дурно и спать-то ему жестко; все это с непривычки куда как трудно.
-- И чай сдерут с него втридорога, -- замечала бабушка, -- ну, а денег то у него в мошне немного.
-- Ну Бог с ними с деньгами, лишь бы он вернулся, дорогой мой, счастливо. Деньги дело наживное; я лишний час поработаю утром и вечером; недосплю, недоем, и наверстаю убыток. Лишь бы он был жив и здоров и вернулся к нам в добрый час.
-- Ну да, ну да, -- вздыхая, подсказала бабушка. Голубинька звонко засмеялся. Жучка подняла морду свою, но хвостом не махала. Мать взглянула на сынка.
-- Чему ты смеешься?
-- Вы с бабушкой такие чудные , -- сказал улыбаясь Голубинька, -- чего вы только не придумаете. От чего папе занемочь? Он силен, здоровехонек, к холоду привык, к ходьбе тоже. В городах волков нет, люди живут. Я думаю папаше очень в городе весело. Пойдет он на базар, в лавки покупать мне игрушки, пойдет на площадь, везде людно, везде весело.
-- Ему нигде без нас не бывает весело, -- сказала бабушка.
-- От чего? -- спросил Голубинька.
-- А потому что он нас любит.
-- Так что же такое?
-- А то, что кто кого любит, так тому врозь тошно.
-- Я не понимаю, бабушка, от чего тошно?
-- Ну, а если не понимаешь, то я тебе растолковать этого не умею. Спроси у Жучки -- она хоть и на четырех ногах ходит, животным называется, а понимает то, что, судя по твоим же словам, ты не понимаешь. Она, по отъезде твоего отца, дня два не ела, все тосковала. От чего, скажи-ка?
-- От того, что она животное, как вы сказали, от того, что глупа.
-- А по моему от того тосковала и не ела, что привязана к хозяину, любит его.
-- И я люблю, -- сказал Голубинька, -- но не тоскую, потому что не о чем. Он уехал -- но приедет. Тосковать не разумно.
-- Даст Бог приедет, -- сказала мать; -- может и не надо так тосковать по нем, но сердцу своему не прикажешь не ныть, когда оно ноет в разлуке с милым.
-- Мое не ноет, -- сказал Голубинька, и тем лучше для меня. Не нужного горя не буду знать.
-- Ну так и счастие, нужного человеку знать, быть может, тоже не будешь -- сказала, ворча, бабушка.
-- Э, маменька, -- сказала мать Голубиньки, -- вы от малого требуете любви, как от большого.
-- Кто малым любить не умеет, тот и большим не сумеет.
-- Голубинька, поди, поиграй во дворе, -- сказала мать, и Голубинька вышел с Жучкой и занялся игрою в снежки.
-- За что вы Голубиньку обижаете, он очень умен. Видите, какой рассудительный.
-- Да, правда; умен и разумен, но мало в том проку, кто умен и разумен на счет сердца. Ум и разум великие дары для того, кто любить умеет.
-- Да он нас всех очень любит, а мал еще, болтает зря, а все-таки болтовня его умная.
-- Ему уж скоро 12 лет. Пора уметь чувствовать.
Тем разговор и кончился.
Прошел месяц, прошла и половина другого. Очень беспокоилась мать Голубиньки. Нежно утешала и успокаивала ее старая мать, и обе сиживали вместе у окна и неустанно смотрели в даль, и при всяком шуме вздрагивали и вели длинные речи об уехавшем муже и сыне. Заботы о нем и попечение было не мало. Мать связала ему шерстяную фуфайку, жена нашила рубашек и вывязала теплые носки. Все это сложила она заботливо и положила в шкап. Ждали лесничего каждый день, а он не ехал. Беспокойство возрастало, разговоры шли все об одном и том же. Не захворал ли? Не убился ли? Не встретил ли на дороге недоброго человека, либо лихого зверя в густом лесу? Голубинька слушал равнодушно и никогда не утешал мать и бабушку. Ему казались они какими то чудными, почти смешными. Чего, чего только они вдвоем не придумают, говорил он сам себе, всякая небылица идет им в голову. Но он не говорил ничего, опасаясь воркотни и выговора от бабушки.
В одно морозное но солнечное утро, когда лес был особенно красив и стоял около избушки как белая стена, покрытый инеем, мать Голубиньки села у окна, и невольно залюбовалась на ели, покрытые снегом. С наклоненных сучьев их, которые будто ползли к земле, висели мохнатые шапки снегу и белелись и блестели на солнце как алмазы. Как алмазы внизу на дворе блестел снег, лежавший густою пеленою. Мать Голубиньки смотрела, любовалась и, обратясь к сынку, заметила.
-- Как хороши эти шапки снега!
-- Какие шапки? -- спросил Голубинька.
-- А вот, гляди, снег налип на ветви елей и висит будто белые шапки.
-- Какие шапки? -- смеясь, сказал Голубинька. Это не шапки, а просто комы снега.
-- Знаю, что комы, но похожи они на белую, алмазами украшенную шапку. А снег на дворе, по которому нынче никто не ходил еще, блестит как серебряная парча, по которой рассыпаны звездочки; как они сияют, гляди-ка!
-- Звезды на небе, на земле нет звезд, -- сказал Голубинька.
-- Знаю, знаю, но иней блестит, как звездочка на небе, сказала мать, разве тебе это не нравится.
-- Особенного я ничего не вижу. Стоит лес в снегу, да навалило снегу сугробом около дому. Красоты особенной я не вижу.
-- А я вот вижу и дивлюся Господу Богу, как это Он, Милосердый, все создал прекрасно. Летом одел деревья изумрудной зеленью, зимою покрыл их алмазной пылью, на веселие глазу.
-- А летом жара, а зимой холод волчий, уж такой холод, что и папа нынче замерзнет, если пустится в дорогу, при таком морозе.
-- Что ты, что ты, ответила мать, только меня пугаешь. И как же выговорил ты такое слово? Замерзнет! -- Бог милостив!
И мать Голубиньки перекрестилась.
В эту самую минуту послышался шум конских копыт. Мать стала прислушиваться, но Голубинька спустил свой волчок, волчок завертелся на полу и завизжал так, что мать Голубиньки ничего не могла расслышать, ничего кроме визжанья крутившегося волчка.
Она была кротка; но тут терпенье ее лопнуло. Она ногою опрокинула волчок и сказала Голубиньке с досадою:
-- Да погоди ты, разве не видишь, что я прислушиваюсь!.. Чу... копыта.
-- Так что ж? -- спросил Голубинька недовольным тоном.
-- Быть может, отец едет.
-- Если едет, так и приедет. Зачем же мне не спустить волчка.
-- Да подожди, подожди, говорю; замолчи.
Голубинька был послушен и тотчас замолчал, но не принял участие в волнении прислушивавшейся матери. Он тихо стоял подле нее, держа в руках и наготове свой волчок, чтобы спустить его, лишь только она сядет опять на свое место, но она не села. Через две минуты она пронзительно вскрикнула и бросилась на двор, как была, в одном платье. Скоро послышались радостные восклицание и даже всхлипыванья. Голубинька положил на окно волчок и стал натягивать свой лисий кафтан на плечи. Он думал:
Папа приехал, лошадку мне привез. И о чем мама плачет? Чудная право, еще без шубы на двор выскочила! Папа-то в шубе, а она как сидела дома. Будто бы не успела поздороваться с ним здесь или одевшись, выйти в нему.
Голубинька застегнул кафтан свой и отворил двери в сени, но было уж поздно. Отец входил в них, держа за руку жену и мать. они обе, в великой радости, жадно глядели на него глазами, полными радостных слез.
-- Благодарение Богу, -- сказала старая мать, -- что Он возвратил тебя домой благополучно.
-- Здравствуй, Голубинька, -- сказал отец, нагибаясь к сыну и нежно целуя его.
-- Ты верно озяб, не хочешь ли кофе? -- сказала ему жена.
-- Не голоден ли ты, не хочешь ли поесть чего-нибудь, либо соснуть с дороги -- устал чай, путь не малый, -- сказала мать.
-- Привез лошадку? -- воскликнул весело Голубинька. -- Дай-ка свой чемодан. Разбирай его скорее.
-- Постой, постой, подожди, дай мне посмотреть на себя, на мать твою, на бабушку. Ну, вы все здоровы, веселы?
-- Теперь веселы, -- сказала мать, а без тебя больно скучали.
-- И я скучал без вас, мои милые.
-- Скучал, в городе-то скучал, ну, я бы уж не скучал. В городе базар, лавки, людно, не то что эта трущоба, -- воскликнул Голубинька.
-- А тебе город нравится, ну и хорошо, -- сказал отец. -- Я тебя скоро свезу туда.
-- В самом деле!
-- В самом деле. Я никогда не лгу. Ну, жена, друг милый, дай горячего испить. Я прозяб.
Засуетились жена и мать. Сел лесничий за стол, накрытый чистой скатертью, поставили перед ним чаю, молока, хлеба, масла, меду, жаркого и пирогов, словом поставили всего, что нашлось в доме. Он засмеялся весело.
-- Всего мне не съесть, -- сказал он, -- этого и на пятерых вдоволь. Я только кофе выпью.
Пил он кофе и рассказывал. Жадно слушали его рассказы мать и жена, Голубинька слушал плохо. Его смущал чемодан, который кухарка внесла и положила в уголку. Не терпелось Голубиньке. Отец, едва выпил чашку кофе, как Голубинька напомнил опять о чемодане.
-- Сейчас, сейчас, -- сказал усталый и прозябший отец вставая.
-- Да выпей еще чашечку, согрейся, успеешь еще чемодан разложить, -- заметила ему мать.
-- Да вот видите, ему не терпится, -- отвечал он, указывая на сына.
Отец нагнулся и стал развязывать веревки чемодана. Он очень устал, руки его, застывшие на холоде, плохо его слушались и узлы веревки, крепко затянутые, не подавались. Жена хотела помочь мужу, но ее силы не хватало. Голубинька нетерпеливо стоял на месте и приговаривал:
-- Э! мама, ты бессильная! Э! папа, у тебя руки зазябли.
-- От того и надо было ему дать время отогреться, -- сказала бабушка с недовольным видом. -- Ты только о себе, о своем удовольствии думаешь.
-- Папа отогреется после, -- сказал Голубинька, -- а сперва пусть отдаст мне мою лошадку.
Наконец узлы подались, чемодан открыли, отец достал Голубиньке лошадку, книжку с картинками, красный кушак, новую меховую шапку и рукавицы.
-- Это все мне? -- спросил Голубинька.
-- Тебе, бери, все твое.
Голубинька поцеловал отца и, забрав все подарки, отошел в сторону, любуясь ими. Отец хотел было опять нагнуться над чемоданом, но мать и жена остановили его.
-- После, после, -- говорили они в один голос. -- Мы знаем, что ты и нам привез гостинцы, но сперва допей кофе, отогрейся, сосни, а там успеешь. Лучший для нас гостинец, наша радость, что ты возвратился здоровый и веселый.
Он улыбнулся их речам, и сел к столу допивать кофе, а потом пошел уснуть с дороги в смежную комнатку, свою спальню. Голубинька возил по комнатке лошадку. ее колеса шумели. Мать приказала ему остановить игрушку.
-- Ты мешаешь отцу отдохнуть с дороги.
-- Папа спит крепко, -- заметил Голубинька, но тотчас послушался матери и сел в угол, разглядывая свою книжку с картинками.
-- Он очень послушен, -- сказала мать бабушке.
-- Да, это правда, только сам не догадается. Ему надо приказать, чтобы он сделал, что должно.
-- Вырастет, будет догадлив, -- сказала мать, извиняя сына.
На другой день бабушка надела на плечи новую, темно-лиловую душегрейку и теплые башмаки, которые ей сын привез из города, а мать обновила новый чепец и разноцветную шаль, подарок мужа.
-- А ты что купил себе? спросил у отца Голубинька.
-- Я, себе? да ничего.
-- Как ничего?
-- Да так ничего. У меня едва денег хватило на проезд. Какие уж тут покупки.
-- Зачем же ты так много привез бабушке и маме?
-- Им нужны были эти вещи; им это было приятно. А мое удовольствие -- их удовольствие. -- сказал отец.
-- Ну нет, я уж бы себя не забыл, -- сказал Голубинька. -- Как это о себе не думать!
-- Я и о себе думаю, -- сказал отец, улыбаясь, -- но сперва забочусь о вас. Я сын и должен прежде всего покоить и радовать мать. Я муж и должен покоить и радовать жену. Бог послал мне сына, я должен заботиться и о нем.
-- А о себе?
-- После их.
-- Ну так я не хочу быть ни отцом, ни сыном, ни мужем, -- решил Голубинька.
Отец рассмеялся.
-- Вот как! -- воскликнул он и прибавил, улыбаясь на жену: -- Не знаю, верен ли расчет его: кто не умеет жертвовать собой, тот не умеет любить, а кто не умеет любить, может ли быть счастлив?
-- Наверное нет, -- сказали вместе и мать и бабушка Голубиньки.
Голубинька слушал и не понимал того, что они говорили. Он, собственно, был очень счастлив и в эту минуту совершенно доволен, ибо играл вчера подаренными игрушками. Отец глядел на него и наконец промолвил:
-- Вчера я сказал Голубиньке, что он скоро увидит город, и это правда. В начале апреля приедет сюда для осмотра имений своих владелец леса и многих богатых поместьев. Он говорил со мною о Голубиньке. Зная, что мы живем посреди леса, не имея способа воспитать сына в городской школе, он предложил мне взять его и учить вместе с своим единственным сыном. Я согласился тотчас. Не правда ли я хорошо сделал?
-- Конечно, мой друг, -- сказала жена, -- хотя мне горько и больно расстаться с Голубинькой, но это для его будущего счастие и я не могу думать о себе.
-- Опять не могу думать о себе, -- повторил Голубинька тихо и не мог никак взять этого в толк. Притом же его смущала мысль, что его отдают из дома, Бог весть куда. Он задумался и начал перебирать в уме все, что ему придется оставить. "Бурку, санки зимою, тележку летом, игрушки, Жучку. И кто будет его одевать? Здесь одевала мама. Кто будет ему дарить игрушки? здесь дарил папа и бабушка. Кто будет баловать его? И папа и мама и бабушка всегда баловали, хотя иногда ему и выговаривали". Под влиянием всех этих вдруг набежавших мыслей Голубинька, до тех пор сидевший молча, вдруг повернул голову к стене и заплакал сперва тихо, а потом навзрыд.
Мать и бабушка так со всех ног и бросились.
-- Что ты, что ты? -- заговорили они обе.
-- Не хочу ехать из дому, не хочу, -- сказал он, плача. Сердце матери так и встрепенулось. Голубинька крепко любит нас, подумала она и взяла уже большого мальчика на руки; через силу посадила его на свои колени и принялась целовать и ласкать его. Голубинька не любил целоваться и, продолжая плакать, своими хорошенькими ручками утирал и слезы и следы поцелуев матери на розовых щечках.
-- Не плачь, -- повторила мать, -- ты будешь ездить к нам в гости, а там у знатного господина тебе будет хорошо. Он живет не в избушке, а в каменных палатах, мебели его позолочены, едят у него на фарфоре и серебре; все одеты в тонкое сукно; пешком ходят ради забавы, а то все ездят в разноцветных экипажах, запряженных парами, да четвернями лихих лошадей.
Голубинька навострил уши.
-- Правда ли, папа? -- спросил он у отца.
-- Правда.
-- А! Ну это совсем дело другое, и он улыбнулся матери, утирая слезы.
-- Ты выучишься, вырастешь, будешь ходить в шелку да в бархате и приедешь ко мне, мой ненаглядный, -- продолжала мать, строя планы.
-- Зачем же мне приезжать в эту трущобу, -- как говорит бабушка.
-- А чтобы нас видеть, -- отвечала мать.
-- Я пришлю за вами лошадей, вы ко мне приедете.
-- Ну пожалуй и так, -- сказала мать.
-- Помни однако, что надо выучиться, чтобы иметь своих лошадей, и прислать их за нами, заметил отец.
-- Хорошо, буду помнить, -- отвечал Голубинька. Такие и тому подобные разговоры возобновлялись в домике лесничего очень часто. Незаметно прошла зима и наступила весна. Потекли, журча, ручьи с гор, позеленели луга, оделись деревья свежей зеленью, разноцветными и разнообразными листьями; воздух наполнился запахом разопревшей земли, молодой дубравы и ароматами полевых цветов. Птички чирикали и начинали запевать свою летнюю, веселую песню, лес рано утром и поздно вечером будто шептался с птичками, так был он полон таинственных, ухо прельщающих весенних звуков, словом, с весною оживала природа, надевала свою праздничную летнюю одежду и будто чванясь показывала солнцу и людям пышную, роскошную красоту свою.
Не только мать и отец Голубиньки, но и его старая бабушка выползла из избушки и по целым часам сидела на солнце, грея старую спину. Около нея, тоже на солнце грелась и Жучка. Голубинька похорошел еще больше зимою и значительно вырос. Он был редкой красоты, бел, как лилия и свеж, как розан; голубые глазки его, как незабудки, светились и искрились; его белокурые, подернутые будто золотом, вьющиеся волосы, рассыпались по плечам. -- Мать не могла наглядеться на него, старая бабушка тоже. Она меньше ему выговаривала, а часто любовалась им, когда он играл около нее. И нельзя было не любоваться им. Он обладал особенною прелестью движений и поз. Сидел ли он, он сидел особенно мило; бегал ли он, он бегал особенно красиво; говорил ли он, он говорил голосом звучным, но не громким. Все было в нем миловидно и изящно.
Наконец в один весенний прекрасный, солнечный день приехал владелец леса. Это был важный, богатый, с виду добрый господин, одетый в бархатное платье, с золотой цепью и часами, такими изукрашенными, что Голубинька глядел на них с изумлением, когда знатный господин, разговаривая с отцом, вынул их из кармана, желая узнать час; у часов на золотой цепочке висели три печатки из разноцветных камней. На мизинце господина был чудный перстень с зеленым камнем. Приехал владелец леса в богатом экипаже, заложенном чудной вороной парою лошадей; серебряная сбруя блистала на солнце. Даже подушки экипажа были обиты красным бархатом. Сзади стоял на запятках позолоченной кареты слуга в какой то богатой одежде; по швам ее везде нашиты были золотые галуны. Слуга был одет богаче самого господина, так что сначала Голубинька принял слугу за господина и тогда только понял свою ошибку, когда господин вошел в дом, а слуга остался на дворе и держал лихую лошадь под уздцы. На высоких козлах в богатом кафтане сидел кучер с виду очень важный.
-- Ну, вот и я, наконец, выбрал время приехать к вам по моему обещанию за Голубинькой, -- сказал господин, ласково обращаясь к жене лесничего. -- Вы будьте спокойны. Я беру его на воспитание и ни в чем не буду различать от моего сына. Он у меня один, и ему нужен товарищ. Я много слышал о красоте и добронравности вашего сына, но признаюсь, не чаял встретить такого красавца. Если он так же умен, как красив, вы можете благодарить Бога.
-- Да, -- сказала мать, -- мой сын умен и, я надеюсь, будет хорошо учиться и хорошо вести себя. Он уже хорошо пишет и читает и любит читать. Он здесь у нас перечитал все книжки.
-- Ну, их у нас немного, -- сказал отец. -- А какие есть, он все прочел, это правда. Господин обратился к Голубиньке.
-- Хочешь ехать со мною?
-- В этом? -- спросил Голубинька, показывая на чудный экипаж.
-- Да, в этом, -- сказал господин, улыбаясь, -- и у меня дома много таких. У тебя и у моего сына будут маленькие лошадки и вы будете вместе ездить верхом, книжек у него тоже много, вы будете их читать вместе и на разных языках, которым вы будете учиться.
-- Книжки с картинками? -- спросил Голубинька.
-- Есть и с картинками, конечно.
-- А что у меня будет и это? -- спросил еще Голубинька, указывая на часы и печатки.
Господин рассмеялся.
-- О, да я вижу, -- сказал он, -- что ты малый не промах, знаешь, где раки зимуют. Это часы. Гляди сюда.
Господин пожал пружину, и часы звучно пробили 12 раз.
-- Теперь 12 часов, вот они и бьют 12 раз.
-- Чудно сделано, -- сказал Голубинька, -- я бы хотел знать, как это делают.
-- А вот, если будешь учиться, все будешь знать; хочешь учиться?
-- Конечно, хочу, как не хотеть.
-- Ну так поедем со мною.
-- С удовольствием, -- сказал Голубинька.
Он проворно пошел в свою комнату и воротился в новом кафтанчике, с новой в руках шляпой. Владелец леса разговаривал с его матерью и бабушкой. Голубинька подождал почтительно, пока господин окончил свою фразу и сказал:
-- Я готов.
-- Уж готов -- ну и прекрасно, поедем. Но мать Голубиньки не ожидала такого скорого отъезда, она вдруг поглядела на Голубиньку, стоявшого чинно со шляпой в руках и залилась слезами; она встала, подошла к нему, взяла его за руки и вывела в другую комнату.
-- Друг ты мой, душа ты моя, Голубинька, как мне расстаться с тобой, -- говорила она, осыпая своего сына горячими поцелуями. Он тоже целовал ее, и целовал ее руки, но не плакал; напротив того он сам утешал мать.
-- Мамочка, милая, -- говорил он, -- вы знаете это для моей пользы, для моего счастья; вы сами всегда говорили, что для моей пользы ничего не пожалеете. О чем же плакать? Если вы меня так любите, как говорите, вам надо радоваться.
-- Я и радуюсь, дружок мой, только сердце мое разрывается при разлуке с тобой.
-- Я не понимаю, мама, радуетесь, а плачете.
-- Мне жаль тебя.
-- Да чего же жалеть? Я буду жить в богатом доме, в знатном обществе, с сыном богача, буду учиться и верьте мне, мама, выучусь.
-- Верю, верю, Голубинька. Если бы не верила, что выучишься, не рассталась бы с тобою.
Мать обняла сына да так и замерла, целуя его. В эту минуту отец Голубиньки вошел в комнату и, обращаясь к жене, сказал тихо:
-- Ну полно, ему пора ехать, его ждут.
Голубинька поцеловал мать и оторвался от нее.
-- Мне пора, мамуся, милая, -- сказал он. -- Прощай, папа, будь здоров.
Отец целовал Голубиньку несколько раз и наконец, повел его за руку в другую комнату, но на пороге мать настигла их еще раз, схватила сына и крепко, крепко прижала его к груди своей.
-- Полно, мама, полно, мне даже больно, так ты меня сжимаешь, -- сказал Голубинька тихо, силясь освободиться.
Она выпустила его из рук своих и зарыдала так жалостно, что муж обернулся к ней и, обняв ее, сказал:
-- Не убивайся так, а повезу тебя повидаться с ним и его сюда будут привозить всякий год. Притом я остаюсь с тобою, разве ты не любишь меня.
Бедная мать прижалась к мужу, но плакала безутешно.
Голубинька почтительно поцеловал руку бабушки, потом также спокойно простился с работницей, кучером и кухаркой, не забыл даже жучки, которую погладил по спине, и опять подошедши к отцу и матери, поцеловал у них руки и вышел на крыльцо, где ожидал его богатый покровитель.
После последних ласковых слов прощанья и обещанья присылать Голубиньку непременно раз в год к отцу и матери, владелец леса сел в карету, расшитый галунами слуга почтительно посадил Голубиньку в экипаж, рядом с своим господином, лошадей тронули возжами и они с места пустились рысью. На завороте из двора в лес Голубинька высунулся из окна и увидя стоявшую подле отца мать и бабушку, которые, плача, провожали его глазами, снял шляпу и с очаровательной улыбкой поклонился им. Экипаж поворотил и исчез в лесной чаще. Таким то образом Голубинька расстался с отеческим домом и своими нежными, добрыми родными.
Очень тосковала мать Голубиньки, так тосковала, что никто не мог ее утешить. Особенно тосковала она, когда мужа не было дома. Напрасно мать старалась развлечь ее и успокоить.
-- Места не найду себе, -- говорила она; -- везде пусто без моего милого мальчика. Жизнь мне стала не в радость.
-- Ах, -- грех какой, -- восклицала старушка мать лесничего. -- При таком-то муже, души он в тебе не чает.
-- Знаю, знаю, и тоскую.
-- Займись чем-нибудь.
-- Разве я сижу, сложа руки, матушка, я всегда занята.
Это было правда, старушка не знала, что сказать и помолчав, заметила:
-- Счастие Голубиньки, что он имеет возможность учиться, надо радоваться.
-- Я радуюсь, матушка, только тошно мне жить без милого сына. Никто сердцу не прикажет не биться и не ныть; надо делать то, что приказывает долг и благоразумие, это я знаю и делаю, но сердцу тяжело и слезы невольно льются.
Так говорила мать Голубиньки. Видя слезы ее, муж сказал ей однажды:
-- Жена, хочешь видеть сына?
Она так и встрепенулась, сперва побледнела, а потом покраснела.
-- Что за вопрос! -- проговорила она, -- конечно хочу.
-- Ну, так я все устроил. Потерпи немного. Как настанет весна, так и поедем к нему.
С тех пор она перестала тосковать, повеселела, но считала дни. Прошла зима, наступила весна. Сердце матери замирало, она не смела напомнить мужу о его обещании, она боялась, что ему помешает ехать что либо непредвиденное. Однажды он сказал ей:
-- Ну, жена, пора нам ехать, укладывайся.
-- Что мне укладывать? мои сборы недолги.
-- Дом богатый, возьми свое лучшее платье. Нам езды будет дня на три.
И поехали они. Нескончаемою представилась им дорога, особенно матери казалась она такою. Наконец приехали они в город, остановились в гостинице, переоделись в свои лучшие платья и отправились в богатый замок, построенный за лесом, близ города.
Замок был действительно великолепный, двухэтажный с балконами, террасами и башнями, окруженный садами за раззолоченными решетками. Главный вход во двор, с каменными воротами и на них мраморными львами, казался так богат, что жена лесничего, не имевшая понятие о такой роскоши, немного растерялась.
-- Кто живет в этом прелестном домике, -- спросила она у мужа, указывая ему на маленький домик, утопавший в зелени и построенный около самых ворот.