Розанов Василий Васильевич - Один из "стаи славной"

В.В. Розанов

Один из "стаи славной"*

* Сочинения Константина Сергеевича Аксакова. Том 1. Редакция и примечания Е.А. Ляцкого. Издательство "Огни", 1915 г.

Они встают из-под земли, -- эти великие покойники. Если назвать имя "Константина Аксакова", то не найдется грамотного человека на Руси, который не отозвался бы: -- "Знаю, -- Аксаковы, -- как же... Любили Русь, царей, веру русскую"; и с туманными глазами и погодя закончил бы: -- "Написали "Семейную хронику"... Но если бы вы упорнее переспросили о Константине Аксакове, то не только "грамотей", но и человек образованный, окончивший курс классической гимназии и окончивший курс в университете, притом на историко-биологическом факультете, ответил бы, из ста случаев в девяносто, что он, правда, слыхал имя Константина Аксакова, но решительно ничего из его сочинений не читал... Да и где их прочесть? В библиотеках, так называемых "городских" -- нет; в "читальнях" -- странно даже и спрашивать! Там ничего подобного вообще не водится... Конечно, есть в Публичной библиотеке, и конечно есть в Румянцевском музее, в академической, в университетских, в так называемых фундаментальных библиотеках гимназий, откуда частному читателю книг, однако, не выдают. Но куда же так далеко тащиться, -- тащиться из городов, из пригородов, -- тащиться обывателю, гимназисту, чиновнику... "А тут на месте", в небольших библиотеках и читальнях -- нет и нет, нет нигде... И можно сказать без преувеличения, что сочинения Кон. Аксакова, русского патриота и мыслителя, который вложил огромный вклад в объяснение хода русской истории и умер всего 50 лет назад, менее известны русскому человеку и русскому обществу, нежели творения Еврипида, -- славного Грека, положим, но умершего уже более двух тысяч лет назад. Еврипида и Демосфена, не говоря уже о Цицероне, знают подробнее и основательнее русские люди, чем Хомякова, Киреевского и Кон. Аксакова. И скажешь невольно с богатырем Русланом:

О, поле, поле! Кто тебя

Усеял мертвыми костями...

-- о всем поле русского славянофильства...

Ну, будущие историки разберут, "как", "что" и "почему". Сейчас, читатель, порадуемся, что "как раз вовремя" вышел первый том сочинений Константина Сергеевича Аксакова в редакции и с примечаниями Е.А. Ляцкого. Первый том украшен прекрасным портретом юноши Кон. С. Аксакова, до сих пор не изданным. В крошечном предисловии объяснено о замысленном и лишь частью выполненном плане издания творений брата Константина знаменитым московским витиею Иваном Сергеевичем Аксаковым, предпринятого в 1861 году!!! Когда дело идет об издании славянофилов, то расстояние между одним и следующим изданием всегда измеряется полувеками или четверть-веками! Из него узнаем, что второй, третий и шестой томы Аксакова с письмами его брата, со статьями публицистическими и критическими и с художественными произведениями остались неизданными. Но ныне племянница Константина Аксакова, Ольга Григорьевна Аксакова, взяла на себя обязанность окончить намеченное более 50 лет назад издание сочинений Константина Сергеевича, обнародовав по подлинным рукописям все, не вошедшее в состав трех томов прежнего издания. Многие произведения его появляются в настоящем издании впервые, иные представлены в более полной и совершенной редакции; подлинные рукописи и записные тетради дали возможность установить точную хронологию большинства произведений и выяснить их отношение к определенным лицам и т.д. Прекрасную, одушевленную характеристику, звучавшую как "надгробное слово" о великом витязе Русской земли, -- дал г-н Ляцкий. Вот что говорит он о Константине Сергеевиче Аксакове:

"Произведения его, собранные в настоящем томе (поэтические и художественные. -- В.Р.) ищут читателя-друга. К ним нельзя подходить ни с равнодушием скептика, ни с критической требовательностью, воспитанною на классических образцах. К ним не приложимы обычные мерки художественных определений, но было бы несправедливо и непростительно считать их только прозаическими, лишенными поэтического очарования. В них есть нечто, сообщающее мысли -- крылья мечтательного порыва, зажигающее чувство огнем неподдельного одушевления. И эта мысль, и это чувство, и все, что есть ценного в произведениях Константина Аксакова, прекрасно и ценно прежде всего потому, что оно неотделимо от личности их творца. Если духовный облик его витает перед вами, если вы -- видите его горящие глаза, слышите его страстную, всегда правдивую речь, если обаяние его благородного сердца овладевает вами, -- вы любовно примете каждую строчку его творений -- они согреют вас огнем его души, умилят возвышенностью его стремлений; и когда ваша мечта угомонится жаждою подвига, они дадут ей новые силы надеяться и верить, что принесут сладостный отдых своей романтической дымкой. Но если на историческом портрете Константина Аксакова для вас потускнели краски, если вы захотите провести грань между его образом и его творениями, отвлекаясь от их исторической полновесности, -- вы не подметите в его творчестве многих поэтических очарований; местами оно покажется вам отжившим, словно выветрившимся за истекшие годы".

В самом деле, если выразить попроще эту мысль, мы найдем в ней замечательное объяснение литературной неудачи славянофильства среди читателей, -- и что они писали вообще не так великолепно, как их противники-западники, начиная с Белинского и Герцена. Суть мысли г. Ляцкого: "Читайте не страницы, а глядите на человека, и страницы перед вами согреются и наполнятся мудростью". В самом деле, славянофилами были не писатели по призванию, вдохновению и ремеслу, а как бы трудолюбцы исторические, "бояре" московские и русские, слагавшие и еще слагающие Кремль, и соборы и всю русскую жизнь. "Сочинения" были для них прикладное, пособляющее, не главное: в этих сочинениях они "заносили на бумагу" свои жизненные, практические наблюдения и идеалы -- записывали свои настоящие государственные скорби, а не бумажные и литературные раздражения, гневы, мечтания и восторги. Применяясь к терминам истории политической экономии, они были "физиократами" русской мысли и русского дела, а не ее идеологами. Тогда как Белинский, например, кроме своего письменного стола ничего и не видел в жизни. Отсюда понятно, что у Белинского страницы "как летели", а у Аксаковых, Самариных и Хомякова страницы "трудно переворачивались" и "скрипели". Воз с хлебом далеко не так едет, как "с лихим ямщиком" и "налегке". Западническая литература вся, в сущности, была "налегке", и читалась потому легко, но, увы, -- не самыми лучшими частицами общества. И за Белинского, и за его единомышленников трудилось и работало правительство, -- скучные чиновники; и эти люди знали или думали, что "при правительстве" все крепко и надежно, отчего и поругивали его, зная, что этот "одер" все свезет и все снесет. Подобная мысль не могла прийти в голову ни одному славянофилу, ибо без портфеля и без чернильницы они были все в сущности "служилые люди", все тащили "тягло" -- верою и правдою. И опять это не могло быть красиво. "Сочинения" Конст. Аксакова -- это как бы "домовая книга" русского хозяина "болярина" с бородой и в ферязи, с русскими поправками, с поправкою на углубленность, идеализм и проч., но, однако, не идеализм только литературный, книжный, без "хлеба" и "воза".

Песенки квартирантов, их жизнь и приключения, -- само собой разумеется, и богаче, и разнообразнее, и певучее, чем скрип и воркотня, и забота и работа хозяина: но было бы и холодно и голодно этим квартирантам без домохозяина. И незаметно, славянофилы в сущности обеспечивали своею солидностью и неинтересным мышлением, -- обеспечивали и выкупали, "творения" своих врагов, которые в какой бы социализм и анархизм не зашли, в какой бы трактир и кабак не попали, обыватель и вся Русь все-таки думали: "Ни-ча-во!! Выберемся. Ведь у нас есть... как их... эти не читаемые никем славянофилы..., которые и о царстве, и о Боге, и о совести, и о душе, -- о всех этих нам ненужных материях думают и пишут".

Славянофильство -- тяжеловесный золотой фонд нашей культуры, нашей общественности и цивилизации, -- обеспечивающий легонькие и ходкие "кредитки" нашей западнической и космополитической болтовни и фразерства. "Было бы опасно быть Милюковым, -- но раз есть Киреевские, -- можно быть и Милюковым".

"В данном случае -- рассуждает далее г. Ляцкий, -- важнее другая сторона. Как бы жизнь ни бежала вперед, чувство "общественного одушевления имеет свою закономерность, свои приливы и отливы; и теперь именно -- время, когда это чувство, как морская волна, бежит к старым берегам и на их груди творит силу и красоту своего прибоя. Переживаемый нами могучий подъем народной души придает особую знаменательность тем идеалам Константина Аксакова, в основу которых он полагал веру в доблесть русского народного духа, в его могучее развитие, в одухотворенность его стремлений к разумному и доброму началу жизни. За эти, особо внятные теперь, идеалы Константина Аксакова читатель простит ему и холодный пламень его творческого пафоса, и застенчивую бледность поэтических красок. Если еще недавно многие страницы его произведений, проникнутые патриотическим одушевлением, могли вызвать представление о кубке, из которого пролилось прекрасное, крепкое вино. -- то теперь его слова о величавом призвании русского народа приобретают особый смысл, указующий общественному сознанию дорогу не назад, но вперед, к задачам истинного национального возрождения и самобытного строительства жизни..."

И в заключение лично и почти портретно:

"Вот он весь перед нами -- прямой, честный, стойкий, бесконечно добрый, вспыльчивый, но отходчивый, с виду малодеятельный, но неустанный работник духа, любящий все, чему можно радоваться, ненавидящий все, что отдаляет торжество дорогих ему начал".

Очень правильно г. Ляцкий отмечает влияние на Константина Аксакова его отца, автора "Семейной хроники", и -- матери, так не похожей на отца. Мать дала ему пыл и стремительность, героическое соучастие реальной текущей жизни, отец передал доброту, благость и органическую связанность со стариной. "Общая семейная атмосфера внушала уважение к преданиям и обычаям, окрашивала национальное самосознание элементом религиозного культа и поэтической красоты. И неудивительно, что когда на глазах аксаковской семьи старая жизнь начинала давать трещины, уступая вторжению новых общественных условий и взглядов, Константин Аксаков со всем пылом страсти бросился на защиту бытовых и исторических условий, на которых держалась цельность его мироощущений и крепость семейного уклада... Сердце его приросло к усадебному быту, весьма близкому к истокам народной жизни, но критическая мысль уносила его далеко вперед"...

Все это очень хорошо и верно. Коротенькая заметка В. Ляцкого дает "горячими красками" в сущности полный портрет человека -- портрет, который нуждается лишь в деталях и "насыщении материалом", но в сущности не подлежит поправкам и дополнениям. Личность Конст. Аксакова проста и величава, но не сложна, -- как и всех Аксаковых. Сложнее и труднее личности Хомякова, Самариных и Киреевских.

Впервые опубликовано: Новое время. 1915. 27 февраля. No 13996.