Книговод

Однодворцы

Марков Владислав Львович


   

ОДНОДВОРЦЫ.

ПОВѢСТЬ.

"Да дастъ тебѣ Богъ отъ росы небесной и
отъ тука земли, и множество хлѣба и вина".
Моисей, глава 28.

I.

   Погожимъ вечеромъ жаркаго іюньскаго дня, проселкомъ, возвращался домой изъ своего уѣзднаго города брёховскій однодворецъ, Дмитрій Сыроѣжкинъ, прозваньемъ "Рачитель". Ѣздилъ онъ по домашнимъ надобностямъ: продалъ бочку коноплянаго масла, купилъ кое-что къ празднику. Завтра Троицынъ день, престолъ въ Бреховѣ. Онъ и поспѣшалъ вечерню отстоять въ своей приходской деревянной церкви. Гремя кованными колесами по засохшей грязи, высокоперёдая телѣга, словно пьяная, закачалась по колоти; отчаянно закачался на облучкѣ старый однодворецъ въ своей старой поярковой шляпѣ, надвинутой но самые глаза, безсильно заболтались локти въ синемъ, домашняго сукна, кафтанѣ и ноги въ пыльныхъ набойчатыхъ штанахъ и большихъ смазныхъ сапогахъ. Даже разсмѣялась, на него глядя, дочь его, чернобровая смуглянка Варя. Здоровая, "кровь съ молокомъ", двадцатилѣтняя дѣвушка съ веселыми карими глазами и бойкой улыбкой, уютно сидѣла на "лихтерѣ" съ сѣномъ, въ задкѣ телѣги. Разсмѣшить ее, впрочемъ, легко было. Но старому отцу не до смѣха. Взбуравленная копытами и колесами въ дождливое время, а теперь, по жарѣ, высохшая какъ желѣзо, грязь въ подошедшемъ ложкѣ не давала ходу старому бѣлому мерену; кованныя колеса то и дѣло обрывались въ глубокопрорѣзанный безтолковый колевинникъ, подбрасывая и старика на передкѣ, и Варю на задкѣ. Съ немилосердными толчками, подпрыгивая, стуча, телѣга переѣхала дырявый, безъ перилъ, мостишко. Привычный въ дорогѣ, бѣлый меренъ разсчетливымъ шагомъ выбирался себѣ на взволокъ, махая большою неуклюжею мордой. Только высокая дуга покачивалась и тихо поскрипывала. "Митрій", старый извощикъ, слѣзъ съ передка, конечно, для облегченія мерена и также лѣниво, въ развалку, передвигалъ свои старыя ноги въ большихъ сапогахъ, легонько постегивая кнутикомъ по бѣлому хвосту мерена, не обращавшаго на это постегиванье никакого вниманія.
   -- Керосинъ въ бутылкѣ пощупала бы, дочка, не обращаясь къ ней, на ходу, замѣтилъ отецъ.
   -- Цѣла. И боченокъ водочный благополученъ, тятя,-- сейчасъ же отвѣтила Варя, ощупавъ бутылку и боченокъ, туго запихнутые въ солому умѣлыми руками отца вмѣстѣ съ прочими покупками и обернутые въ веретье. Она и сама побаивалась за ведерный боченокъ водки -- не потекъ бы, да за бутылку съ керосиномъ -- не разбилась бы? Она часто, съ безпокойствомъ заботливой хозяйки, ощупывала ихъ въ соломѣ и поправляла. Выраженіе Вариной улыбки было словно бы немножко задорное, но доброе, располагавшее къ дѣвушкѣ съ перваго взгляда всякаго, молодаго и немолодаго. Статочное дѣло, что этому впечатлѣнію въ свою пользу Варя была много обязана своему красивому, нѣсколько цыганскому лицу, горѣвшему яркимъ румянцемъ здоровой молодости. Какъ смоль черные волосы своевольно выбивались изъ подъ розоваго шелковаго платочка, обвязывавшаго ея голову отъ пыли. На распашку накинутое на плеча, ластиковое пальто обнаруживало высокія, упругія дѣвичьи груди, которыя на толчкахъ встряхивало волной подъ бѣлою миткалевою сорочкою. По круглымъ серебрянымъ серьгамъ и по серебряному кольцу на толстомъ красномъ пальцѣ, а также по опойковымъ полусапожкамъ и синимъ чулкамъ, можно было основательно заключить, что это балованная дочка и деревенская щеголиха. День чудесный выдался, безъ пыли и безъ дождя. Уже опускавшееся веселое солнце, голубое прозрачное небо безъ малѣйшаго бѣлаго облачка обѣщали дѣвушкѣ ясный закатъ, а за нимъ прекрасную, раздумья полную, лѣтнюю ночь съ соловьиною пѣснью, съ неумолкаемымъ лягушечьимъ хоромъ; а завтра "улица"; "танки" на выгонѣ водить будутъ. Вспомнила она: парень одинъ пѣвалъ, особенно одну пѣсню: "Ночька темная, осенняя, долгая..." Бывало, за самое за сердце та пѣсня хватала. "И парень славный, даромъ, что зубоскалъ курчавый". Варя вздохнула. Ей сладко и жутко вспоминать того парня. И на что онъ ей, зубоскалъ Мишка? Зашелъ въ даль, забылъ ее. Шутка-ли, ужь годъ тому, какъ глазъ на глазъ съ нею, курчавый зубоскалъ Мишка воровскимъ своимъ умысломъ сорвалъ съ ея дѣвичьихъ губъ горячій поцѣлуй; она еще оттолкнула его отъ себя за это и кулакомъ пригрозила; а сама -- вспомнила -- словно задыхается, голосу нѣтъ, разгорѣлась. Гдѣ-то теперь Мишка? Что съ нимъ? Пошелъ въ Таганрогъ, въ заработки; писалъ своей матери: молъ, къ празднику безпремѣнно буду; и ей, Варѣ, тоже съ товарищемъ наказывалъ: молъ -- буду. Да должно вретъ! кто ему велитъ съ вольной волюшки къ матери въ батраки идти? Онъ, небось, радешенекъ, что отъ матери ушелъ?...
   Съ довѣрчивою улыбкою простаго, тихаго счастья, деревенская красавица съ наслажденьемъ чувствовала себя въ поляхъ, на вольномъ воздухѣ. Она глядѣла кругомъ на эти давно ей родныя, милыя поля. Какъ она любила, понимала это безконечное однообразіе! "Парина", почернѣвшее прошлогоднее овсянье, вытоптанное стадами и табунами и еще ждущее сохи, смѣняется клинами выколосившейся, уже буйной и какъ море волнующейся зеленой ржи съ бѣлесоватыми мягкими тѣнями своихъ живыхъ, съ вѣтромъ разговаривающихъ волнъ. Рожь смѣняютъ овсы. За овсами опять парина. Въ синей дали таинственно темнѣетъ лѣсъ. Варя глядитъ на него. Досужее дѣвичье воображеніе разыгрывается и задается вопросами: "Что это за лѣсъ? Село ли тамъ, и какое? Попасть бы туда съ дѣвками по грибы, по ягоду? То-то бы весело. Ради опаски -- не обидѣли бы -- парней своихъ захватить..." Придумываетъ себѣ дѣвка небывальщины, а лѣсъ за бугоръ ушелъ, скрылся. Во всю прыть помчалась бы Варя по гладко накатанной, шинами натертой дорогѣ.
   -- Тятечка! слышь, тятечка! кричитъ она отцу съ требовательностью балованной дочки:-- Садись. Аль мы, вправду, кислое молоко съ тобою веземъ? Соскучилась такъ-то, съ ноги на ногу. Ей Богу! Садись! Погоняй мерена!
   -- Разогналась! Скорая! не безъ ироніи, тихимъ, мягкимъ голосомъ, вовсе не шедшимъ къ его дюжей фигурѣ, замѣтилъ себѣ въ свою большую пеньковую бороду старый однодворецъ, неодобрительно качнувъ головой въвысокой поярковой шляпѣ. И остановился, потому что меренъ сталъ и отчаянно забилъ потною, неуклюжею какъ обрубокъ, волосистою заднею ногою, въ которую впился оводъ. Митрій кончикомъ кнута ловко сбилъ овода съ неуклюжей ноги; неуклюжій меренъ опять замоталъ большой мордой и потащилъ телѣгу. Старый Рачитель, на ходу, взлѣзъ на облучекъ, осмотрѣлся, оборотилъ къ дочери свою пеньковую бороду и, смышлено улыбаясь, сказалъ ей: -- Ну, держись, дѣвка! не вывались, гляди!
   -- Какъ бы тебѣ, тятечка, не вывалиться, осмѣяла его дочь,-- небось, на этомъ одрѣ не разъѣдешься! не пужай!
   Приждалъ Митрій гладкой дорожки, да еще подъ взволокъ. Вспомнилъ свою старую извощичью удаль, прикозырился, замахалъ кнутомъ, присвиснулъ, задергалъ вожжами, занокалъ; неуклюжій бѣлый меренъ разошелся и побѣжалъ неохотно, тяжело, какъ бы спотыкаясь, а Митрій, знай, подстегиваетъ, вожжами дергаетъ, покрикиваетъ. Старый меренъ даже съ рыси сорвалъ и подпрыгнулъ нѣсколько разъ съ видомъ или легкомыслія, или досады, но онъ сейчасъ же одумался и возвратился къ своей неуклюжей рыси, тупо подаваясь впередъ. Судя по оголовку, надвинувшемуся на толстую шею мерена и по толстымъ волосистымъ ногамъ его, Варѣ казалось, что онъ не бѣжитъ, а упирается; но это, конечно, ей только казалось, такъ какъ нетерпѣнье дѣвушки увеличивалось съ приближеньемъ къ селу. Телѣга катилась, нельзя было сомнѣваться, что старый меренъ бѣжитъ. Онъ такъ фыркалъ, что его крутые бока высоко подымались; а потомъ у него такъ здорово и звучно, словно бы у молодаго, "заекала селезенка", что Варя не выдержала, засмѣялась. Впрочемъ, опять подошелъ ложокъ, опять благоразумный меренъ не замедлилъ перейти въ свой разсчетливый, тупой шагъ, а старый Митрій опять слѣзъ и, нокая, лѣниво постегивалъ кнутикомъ по старому бѣлому хвосту.
   -- Постой, дяденька! Подсади! встрѣтилъ Митрія босой, растрепанный, съ виду пьяный мужикъ, въ потной синей рубашкѣ, со связанными за плечами сапогами и съ двухаршинникомъ въ рукѣ; онъ безъ шапки стоялъ у самой дороги, словно поджидая, телѣгу.
   Вмѣсто отвѣта, старый однодворецъ грузно взлѣзъ на облучекъ и, не останавливая мерена, недовѣрчиво и недовольно поглядывалъ на прохожаго, словно бы спрашивая его:
   -- Что ему нужно?
   -- Дяденька! бойко, прямо налѣзая на него, обратился къ нему прохожій, свободною рукою взявшись за грядку телѣги и обдавая старика сивушнымъ перегаромъ:-- подсади, слышь, ходоки приморились. Намъ съ тобою по дорогѣ...
   -- Извѣстно по дорогѣ, безъ дороги не поѣдешь, косясь на прохожаго, проворчалъ Митрій.-- Ступай себѣ съ Богомъ, своимъ путемъ -- дорожкою, а мы своимъ...
   -- На этомъ спасибо, дяденька. Дорога незаказанная, каждому слободно... А вы, старичекъ поштенный, ежели теперича нашими словами обижаетесь, сѣдока подсадить на телѣгу не желаете,-- плату съ насъ положите, какую знаете, мы заплатимъ; вотъ что, дяденька.
   Прохожій быстро глянулъ на Варю и подмигнулъ ей своими стеклянными, безстыжими глазами.
   -- Отстань! Ну тебя совсѣмъ! съ досадою прикрикнулъ на навязчиваго прохожаго старый Митрій и шлепнулъ ременнымъ кнутомъ по бѣлому хвосту мерена.-- Не надобенъ ты!
   Телѣга покатила, прохожій поневолѣ отсталъ.
   -- Ворона! крикнулъ онъ вслѣдъ:-- Диво, ворона на повозку попала! Ворона!
   -- Самъ ты ворона! пробормоталъ Митрій, отъѣзжая отъ наглаго ругателя.
   Скоро за телѣгой послышался конскій скокъ. Митрій оглянулся. Знакомый прикащикъ съ Лещинской Платы ѣхалъ верхомъ. Съ высокаго, ширококостаго, поджараго гнѣдаго коня, въ родѣ донскаго, бѣлыми кусками падало мыло. "Степнякъ" еле успѣвалъ духъ переводить.
   -- Должно, шибко гналъ? подумалъ Митрій.-- Стало, по нуждѣ по какой. Долго ли до грѣха.
   -- Здравствуйте, Митрій Ванычъ! привѣтствовалъ старика приказчикъ, мордатый, съ краснымъ полупившимся съ вѣтра носомъ, съ подрѣзанными нѣсколько смѣшно рыжими усами, плотный, маслившійся съ жира. Онъ не сидѣлъ на высокой подушкѣ сѣдла, а скорѣе стоялъ по-казацки на короткихъ стремянахъ, лѣвымъ плечомъ впередъ, помахивая слегка плетью передъ самымъ глазомъ ретиваго скакуна, высоко задравшаго вверхъ свою горбоносую голову. Болтая короткими, смѣшно согнутыми въ колѣняхъ ногами, верховой грубымъ движеньемъ осадилъ коня, и плеть повисла у него на рукѣ. Низко стриженный рыжій затылокъ, толстая красная шея, грязный домодѣльный парусинный мѣшокъ съ рукавами, явно претендовавшій на званіе "пиджака", грязная ситцевая рубашка, порыжѣлыя голенища сапогъ и картузъ съ блестящимъ козырькомъ позволяли предполагать въ этомъ верховомъ или обѣднѣвшаго мелкопомѣстнаго, или бывшаго двороваго.
   -- Вотъ не ждалъ! замѣтилъ верховой, вѣжливо приподнявъ свой картузъ и, съ ловкостью привычнаго человѣка, спѣшно набивая маленькую трубочку дешевымъ табакомъ изъ ситцеваго кисета.
   -- Живы себѣ -- здоровы, Арефій Петровичъ? Митрій степенно приподнялъ свою старую поярковую шляпу.
   -- Вашими молитвами, Митрій Ванычъ, и своихъ маленько прибавляемъ. Нельзя же. А живу себѣ, слава Богу, ни шатко, ни валко, ни на сторону...
   -- Слава Богу лучше всего. Куда-жъ это вы?
   -- А къ мировому. По дѣлу. Дѣло такое вышло. Прикащикъ съ удовольствіемъ закурилъ трубочку.-- Работники нынче сбѣжали... семь человѣкъ...
   -- Бѣда нынче съ работниками, невесело качнувъ головою, замѣтилъ однодворецъ.
   -- Какъ же, хозяйственный вы человѣкѣ, самй разсудить можете: пришли къ намъ, въ господскую экономію, на подобіе Добрыхъ то-есть людей, на самое на вербное. Хорошо, нанимаются на годъ въ рабочіе по полста рублей на брата; по красному билету задатку получили, условіе написали, въ волостной Конторѣ засвидѣтельствовали; потому наша господская экономія уже этимъ народомъ учена, безъ письменнаго условія не нанимаетъ. Потомъ, на Ѳоминой, еще по синему билету вымозжили. А нынче, прощай Макаръ, ноги озябли; сбѣжали. Большая намъ обида!
   -- Обида! разсудительно согласился Митрій.
   -- И ужь ежели-бъ имъ у насъ, въ господской экономіи, житье было плохое, либо строгость какая; а то, сами знаете, хозяйственный вы человѣкъ, супротивъ то есть нашей жизни другой не найти. Бросили условія и пошли...
   -- Не законъ! говорилъ Рачитель:-- Деньги съ хозяина взялъ -- долженъ оправдать себя передъ хозяиномъ, работать долженъ хозяину. Люди въ поле, а ты за работниками бѣгай -- не законъ.
   -- Этакъ, хозяйственный вы человѣкъ, сами разсудить можете, всякую то есть экономію можно разорить въ годъ... съ этакими работниками.
   -- А нешто не разоряютъ! въ бороду себѣ усмѣхнулся Митрій.-- Мало ли нынче господскихъ экономій на нѣтъ сошло?
   -- Слабость на все пущена! сообразить съ народомъ нельзя! Жаловался рыжій прикащикъ:-- Набалованъ народъ.
   -- Набалованъ, согласился Митрій.
   -- Такъ за этимъ за самымъ дѣломъ я къ мировому. Прикащикъ проворно припряталъ въ карманъ трубочку и снова взмахнулъ плетью передъ лѣвымъ глазомъ снова загорячившагося и задравшаго вверхъ голову степнаго коня.
   -- Бѣчь надо! поздно!
   Митрій едва успѣлъ приподнять свою старую поярковую шляпу, какъ прикащикъ съ Платы обскакалъ телѣгу и скоро скрылся изъ виду.
   -- Дяденька! слышь, подсади! Опять услыхалъ Митрій хриплый голосъ босоногаго прохожаго, успѣвшаго догнать телѣгу и, кажется, рѣшившагося овладѣть ею во что бы то ни стало.
   -- Заплачу!
   Словно соблазняя или поддразнивая однодворца, наглый проходимецъ совалъ ему въ глаза свой кожаный "гаманъ", повидимому, совсѣмъ пустой, не издававшій ни малѣйшаго звука...
   Однодворецъ не стерпѣлъ, пригрозилъ ему кнутомъ и закричалъ:
   -- Шельма ты!
   -- У шельмы большія бѣльмы! шельма въ желѣзѣ! бойко подхватилъ босой прохожій съ замѣтною радостью, что можетъ сцѣпиться съ человѣкомъ.-- А ты ворона! падаль жрешь! туда же, ворона, людей шельмуетъ!.. падальникъ!
   Благоразумно смолчавъ на этотъ разъ, Митрій застегалъ кнутомъ по бѣлому хвосту мерена и покатилъ.
   -- Навязался, прости Господи, пострѣлъ! обратился онъ, успокоясь, къ дочери:-- сказано "придорожникъ", языкомъ -- что бритвой скоблитъ; а часомъ обрѣжетъ... Я -- говоритъ -- заплачу. Туда-жъ, плательщикъ! Нешто не черезъ такихъ-то нашъ братъ, сиволапъ, пропадаетъ? Хорошо еще, когда съ кнутикомъ вернешься. Отчаянные!
   -- У его и глаза непутящіе, тятечка! замѣтила Варя:-- говоритъ съ тобою, на телѣгу просится, а самъ такъ и сверлитъ глазами солому: гдѣ что лежитъ?
   -- Мы объ нихъ довольно извѣстны. Митрій зѣвнулъ, глянувъ на солнце, высоко-ли?-- Человѣка отчего не подвезти? разсуждалъ онъ самъ съ собою:-- человѣка подсадить не грѣхъ, ну да не такого. Опасенъ. Ты ему добродѣтель, а онъ тебѣ, можетъ, злодѣй. Всякіе есть. Плохихъ больше.
   Съ обѣихъ сторонъ проселка подошелъ дубовый лѣсъ, темный, прохладный, звонко вторящій малѣйшему звуку. Только что темнокудрыя макушки заслонили собоюотъ глазъ Вари огненное, слѣпящее и радующее солнце; только успѣла она всею своею здоровою, молодою грудью вдохнуть нѣжный запахъ ландыша; только что обоняньемъ, ухомъ, глазами убѣдилась, что она въ лѣсу, подъ зелеными сводами котораго такъ весело и громко отдается стукъ кованной телѣги,-- Варя въ порывѣ, котораго не могла бы себѣ объяснить, соскочила съ телѣги и не утерпѣла, побѣжала впередъ. Свое ластиковое пальто она на телѣгѣ бросила, ничто ее не стѣсняло. Съ беззаботностью своего возраста и характера она рвала, на ходу, нѣжные ландыши, любуясь этими душистыми, дѣвственно бѣлыми чашечками прекрасныхъ лѣсныхъ цвѣтовъ, скромно пріютившихся среди длинныхъ, темнозеленыхъ пучковъ. Ихъ свѣжій ароматъ словно опьянялъ ея молодую голову безпричинною, душевною радостью. Варя торопливо рвала по пути и вязала изъ ландышей вѣнокъ. Не утерпѣла она, и зазвенѣвшимъ по лѣсу голосомъ затянула пѣсню, что деревенскія дѣвушки, мѣстами, поютъ по Троициной недѣлѣ, въ лѣсу. Въ этой пѣснѣ еще слышится языческій припѣвъ. Она пѣла:
   
   "Благослови, Троица!
   Богородица!
   Намъ въ лѣсъ пойти,
   Намъ вѣнки завивать,
   Ай Дидо! ой Ладо!
   Намъ вѣнки завивать
   И цвѣтовъ сорывать,
             Ай Дидо! ой Ладо!
   А мы въ лѣсъ пойдемъ
   И цвѣтовъ нарвемъ,
   Мы цвѣтовъ нарвемъ
   И вѣнокъ совьемъ,
             Ай Дидо! ой Ладо!
   Свекру-батюшкѣ,
   Свекрови-матушкѣ,
   Свекру -- батюшкѣ малиновый
   Свекрови -- матушкѣ калиновый.
             Ай Дидо! ой Ладо!
   Пойду-ль я тишкомъ,
   Лужкомъ, бережкомъ,
   Сломлю-ль съ сыра-дуба вѣточку,
   Брошу въ быструю рѣченьку.
             Ай Дидо! ой Ладо!
   Не тонетъ, не плыветъ
   Съ сыра -- дуба вѣточка,
   Не тужитъ по мнѣ
   Свекоръ батюшка, свекровь матушка.
             Ай Дидо! ой Ладо!
   
   Сама она не знала и не догадывалась, какъ она хороша въ вѣнкѣ изъ ландышей на черныхъ, густыхъ волосахъ, зачесанныхъ сзади въ длинную тяжелую косу. Здоровая алая кровь стояла подъ смугдой глянцевитой кожей; смѣло очерченныя, нѣсколько крупныя черты лица въ то же время смягчались словно полудѣтскимъ и красивымъ оваломъ подбородка и щекъ. Вся ея плотная, стройная фигура говорила о жизни, вызывала жизнь. Ситцевая, розовая юбка и миткалевая сорочка только лучше выказывали ея сильное женское сложеніе. Изъ подъ юбки, въ грубо-сшитыхъ деревенскихъ полусапожкахъ и синихъ чулкахъ, рѣзво шагали молодыя ноги. Не диво, что эта деревенская въ русскомъ вкусѣ, Венера Каллипига слыла по селу первою красавицей. Не одинъ парень сохъ по ней. Она далеко опередила телѣгу и вдругъ остановилась, изумленная. Въ ней разомъ заговорили испугъ и радость.
   -- Миша! вскрикнула она, своимъ глазамъ не вѣря, что передъ нею, на ярко-зеленой опушкѣ, стоитъ молодой парень средняго роста, въ старой кумачовой рубашкѣ и синихъ кубовыхъ штанахъ, забранныхъ въ большіе сапоги, пахнувшіе дегтемъ, съ изрядною торбою, связанною кушакомъ за плечами. Онъ ли это, вправду, кудрявый зубоскалъ Мишка, кого она забыть не могла и даже видала въ своихъ дѣвичьихъ снахъ?
   Смущенье дѣвушки, казалось, сообщилось и парню. Онъ не трогался съ мѣста съ радостнымъ изумленьемъ, широко раскрывшимъ его голубые глаза и бѣлые зубы.
   -- Аль къ празднику, Миша? заговорила наконецъ Варя, сдѣлавъ къ нему первая шагъ.
   -- Съ празднику, Варвара Митревна! Парень весело встряхнулъ своей красивой, свѣтлой, курчавой, какъ у барана, головой, и приподнялъ свой новенькій картузъ съ тою невольно овладѣвшею имъ радостной робостью, по. которой умная дѣвушка сразу сообразила, что онъ по прежнему въ ея рукахъ.
   "И могъ бы онъ глядѣть на меня такъ, и могъ бы такъ смущаться, когда бы не любилъ меня?" спрашивала себя дѣвушка въ то время, какъ ея темные глаза выражали наружное равнодушіе. Раскраснѣвшись, она вдругъ не то спросила, не то сказала:
   -- Вотъ встрѣтились гдѣ, на дорогѣ? Мы съ тятечкой изъ города. Что-жъ ты, Михайлушка, о своей матери не спросишь?
   -- И то: жива ли? здорова ли? заторопился парень, радуясь, что она помогаетъ ему завязать разговоръ, и пуще чего-то смѣшался.
   -- Жива, здорова. Намедни у ней была. Варя хотѣла своею веселостью прикрыть собственное смущенье.
   -- Ну, слава Богу; я матери деньженокъ несу, поставимъ избу новую, заживемъ... старая никакъ развалилась... парень, видимо, оправился.
   -- Деньжонокъ ты матери несешь -- хорошее это дѣло, одобрила парня Варя, нагнулась и ландышъ сорвала.-- Сказывала твоя мать: безъ хлѣба сижу. Съ праздникомъ старуху сдѣлаешь. Очень тебя ждетъ она, и нужды же за зиму приняла!
   -- Теперь, должно, дождется. Что-жъ, Варвара Митревна, хвалиться не хочу, а хрипъ свой таки порядкомъ погнулъ, по этой по Тавріи поработался. Какую копѣйку заработалъ -- домой несу, не такъ, какъ иные-прочіе, по трактирамъ да съ шарманками. А мнѣ -- Богъ съ ними. У меня этого нѣтъ. Никогда не люблю пустяковъ. Что-жъ, намъ должно въ одно мѣсто идти?
   -- Пойдемъ. Варя назадъ оглянулась и, не видя телѣги, пошла рядомъ съ парнемъ, продолжая рвать ландыши и приплетать ихъ къ вѣнку.
   -- И голосъ же у васъ, Варвара Митревна! съ разнѣженнымъ выраженіемъ заговорилъ парень, сочувственно поглядывая на красивую дѣвушку, которой походка особенно бросилась ему теперь въ глаза.-- Сейчасъ я васъ по пѣснѣ призналъ по этой. Думаю: Варя? окромѣ Вари, ни у одной такого голоса нѣтъ...
   -- Я тебѣ какая же Варя? я тебѣ Варвара Дмитревна! съ нарочно напускною на себя строгостью замѣтила ему она.-- Что ты мнѣ за родня?
   -- Ну, на ошибкѣ нашей извините, Варвара Митревна, впредь знать будемъ, какъ васъ звать и величать,-- въ тонѣ дѣвушки сказалъ парень, впрочемъ, улыбаясь замѣтно грустно.
   -- А какъ насъ попъ назвалъ; такъ и величай, Михайло Васильичъ, безъ ошибки будетъ,-- уже вполнѣ владѣя собою, заговорила бойкая дѣвушка. Парень только вздохнулъ и, машинально, сорвалъ зубчатый кленовый листъ. Слова дѣвушки и ихъ холодный тонъ больно повернули его сердце, радостно забившееся при этой встрѣчѣ. Волнуясь и даже покраснѣвъ съ досады, онъ хотѣлъ напомнить ей прошлое, но удержался. Готовое слово, исполненное укора и сомнѣнья въ женскомъ постоянствѣ, не слетѣло съ его языка. Онъ опять вздохнулъ и бросилъ сорванный кленовый листъ.
   -- Вотъ какъ я тебѣ обрадовался, заговорилъ онъ невесело.
   -- Врешь! Ты мнѣ Лазаря не пой, Михайло Васильичъ. Не бось, на сторонѣ, то же самое городскимъ говорилъ. Ни въ жисть не повѣрю я мужчинѣ, продолжала дѣвушка, словно потѣшаясь надъ его волненіемъ и досадой.-- И та пустая наша сестра, которая мужской лести послушаетъ.
   Парень неодобрительно качнулъ головой и молча снова вздохнулъ.
   -- Что вздыхаешь по коровьи? дѣвушка засмѣялась ему въ глаза.-- Думаешь, это куда какъ хорошо? ничего хорошаго нѣтъ, потому, корова вздыхаетъ, когда сыта.
   -- Спасибо, Варвара Митревна. То я у васъ собака, потому брешу, то корова, потому вздыхаю по коровьи; а рѣчей моихъ не принимаете...
   -- Какія-жъ твои рѣчи, сказывай.
   -- Что же сказывать? когда вы словамъ моимъ не вѣрите, смѣетесь... Ужь смѣшные мы, должно быть, такіе...
   -- А, можетъ, повѣрю, не осмѣю? Сказывай.
   -- Нечего мнѣ вамъ сказывать, сами знаете не хуже моего... Вамъ бы все шутки.
   -- Зачѣмъ все шутки? А знать я того не могу, что ты знаешь. Мое дѣвичье дѣло, а твое мужское. Сказывай.
   -- Сказъ мой, что прежде, что теперь -- одинъ: одна ты у меня въ мысляхъ и на душѣ. Что смѣешься? что хошь со мною дѣлай, открываюсь тебѣ, какъ на духу попу. Свѣтъ мнѣ безъ тебя не милъ, Варичка, вотъ что!
   -- Нашелъ дуру, такъ тебѣ и повѣрила. Дѣвушка, на ходу, слегка дрожавшими руками надѣла себѣ на черноволосую голову вѣнокъ изъ ландышей, но сейчасъ же его сняла и понюхала.
   -- И старикъ твой не по закону дѣлаетъ, нѣтъ, Варвара Митревна! заговорилъ рѣшительно парень.-- Пущай вашъ дворъ богатый, именитый, всякаго хозяйства много и деньги есть, и все такое; зачѣмъ же вамъ передъ нами гордиться? Грѣхъ вамъ противъ нашего брата, бѣдноты, забываться; потому далъ Митрію Господь счастье -- владай, а богатъ Богъ милостью. Нынче ему, завтра мнѣ, у Бога всѣ мы -- стало -- равны... за что-жъ я тебя люблю? Дѣвка ты обидчица. Стало, люблю я тебя не за отцово богатство, пропади оно! А за то за самое, что дѣвка ты душевная. Вѣришь, тебя посмотрѣть пришелъ, Варвара Митревна. Ну, не въ терпежъ мнѣ стала чужая сторона... Не мила мнѣ безъ тебя жизнь.
   -- Мать тебя женить собирается. Не безъ насмѣшки сказала дѣвушка, дѣлая видъ, что занята своимъ вѣнкомъ, а сама изподтишка слѣдя за печальнымъ выраженіемъ красиваго лица Миши, обиженнаго ею.-- Люди женятся -- и тебѣ пора. Лушку Перькову за тебя сватаетъ. Что молчишь?
   Отворотясь въ сторону, парень видимо избѣгалъ въ эту минуту взглянуть на Варю и вдругъ, сдѣлавъ надъ собою усиліе, сказалъ:
   -- Жениться мнѣ, не матери.
   Варя разсмѣялась.
   -- Вѣдомо, что мать за тебя не женится.
   Парень рѣшительно на нее взглянулъ.
   -- Пойдешь за меня, Варвара Митревна? спросилъ онъ, слѣдя за впечатлѣніемъ своихъ словъ на дѣвушку. Голосъ его дрогнулъ. Хотя вопросъ его захватилъ дѣвушку врасплохъ, но она не растерялась.
   -- За тебя, за михрютку? съ чего это ты взялъ, чтобы я за тебя замужъ пошла? Очень ты мнѣ нуженъ, поди! хуже не сыщу. Дѣвушка смѣялась парню въ глаза съ обижавшимъ его чувство легкомысліемъ, и своимъ вѣнкомъ задѣла его по губамъ.
   -- Ну, Богъ съ вами, оставайтесь съ своей гордостью, вотъ такое дѣло:-- насильно милъ не будешь, раздражительно сказалъ парень, ускоряя шагъ.-- Гордая вы, Варвара Митревна, къ вамъ не подступишься! Вамъ богатенькаго жениха нужно. Ну, что-жъ: живите себѣ съ богатствомъ, не съ человѣкомъ.
   -- Бѣда, подумаешь, какая съ богатствомъ жить? настойчиво говорила дѣвушка:-- съ богатствомъ жить лучше, чѣмъ съ бѣдностью. Меня пугать богатствомъ нечего, Михайло Васильичъ. Возьму вотъ, на зло тебѣ, по мясоѣду съ Кирсановымъ Владиміромъ повѣнчаюсь. А ты Лушку бери Перькову.
   -- Я за себя Лушку не возьму, загорячился парень.-- Вамъ шутки все. Ей Богу! А вы, коли такое дѣло -- затылокъ мнѣ, то кончайте разомъ, гордячка вы... разомъ...
   -- Я и такъ кончила, сказала она:-- за калашника не пойду, вотъ те сказъ! Дѣвушка разсмѣялась, словно находя удовольствіе мучить парня.
   -- Калашникъ! что-жъ, что калашникъ, Варвара Митревна? Отцы наши калашничали и намъ велѣли. Что калашники мы, въ томъ позору нѣтъ; вотъ еслибы мы пустыми дѣлами занимались, воровствомъ, либо мошенничествомъ, такъ бы могли вы насъ обличать; а то не въ чемъ. Калашникъ тоже калачи ѣстъ. Лѣтомъ мы въ полѣ, зимою съ калачами: жалованье намъ за то платятъ.
   -- Будетъ, гусляръ тоже, знаю; тебя не переговоришь. Не возьмешь за себя Лушку -- твое дѣло. Мнѣ отъ этого ни солоно, ни горько, я тебѣ не указъ, и ты мнѣ съ боку припека. За кого хочу -- пойду!
   Варя говорила одно, а думала другое. Такой ужь капризъ на нее нашелъ. Добившись своего, то есть доведя парня до явнаго огорченія, близкаго къ отчаянью, своимъ разговоромъ и своимъ съ нимъ обращеньемъ, она думала: "ты мой, Миша, никому я тебя не отдамъ".-- Она любовалась имъ, своимъ молодцомъ, въ то время, какъ ея языкъ обижалъ его. Мало загорѣвшее, бѣлое съ румянцемъ лицо парня блестѣло, послѣ недавняго купанья въ рѣкѣ, блескомъ той молодой бодрой жизни, что дается только дѣтямъ матушки-природы. Свѣтлыя кудри, еще не обсохшія отъ воды, топырились и совсѣмъ скрывали уши; круглое, немножко курносое лицо, съ большими голубыми глазами, глядитъ смѣло, ясно, словно бы вызываясь и готовясь ко всему, что его впереди ждетъ. Съ красивою горбинкою носъ и сжатыя губы, когда парень задумывался, говорили, что у него есть характеръ. На бородѣ ни пушинки. Онъ выглядывалъ моложе своихъ лѣтъ, и двадцати пяти никакъ нельзя было ему дать. Вообще развязное, даже бойкое обращенье парня, походившаго по свѣту и людямъ, замѣтно смягчалось теперь тою невольною и понятною дѣвушкѣ робостью, что всегда является вѣрной спутницей истинной мужской привязанности. Онъ продолжалъ:
   -- Самъ знаю, люди мы маленькіе, бѣдные, никому не нужные; а и то бываетъ, что нашъ братъ-бѣднота -- во сколько можетъ разъ лучше и честнѣе богатаго. Бываетъ это, Варвара Митревна. Вотъ хоть бы ваша статья: красавица вы, дворъ вашъ почитай на селѣ первый; всякъ васъ за себя замужъ можетъ взять, даже съ удовольствіемъ; а всякъ-ли можетъ любить васъ? либо теперича уважать? Я знаю, что не всякъ.
   Парень высказывалъ все, что у него на душѣ было, все еще какъ бы желая убѣдиться въ истинныхъ отношеніяхъ къ себѣ дѣвушки, или желая вразумить ее на свой счетъ. Веселая воструха Варя выслушала парня съ своимъ упорно-недовѣрчивымъ видомъ, съ своею насмѣшливою улыбкою; эта улыбка въ отчаянье приводила бѣднаго малаго. Особенно больно ему было убѣждаться въ ея къ нему холодности.
   -- Диковину, подумаешь, сказалъ ты, Варю-де Рачителеву любишь, начала она съ нетерпѣньемъ капризнаго ребенка: -- Знаю, ты меня любишь, Миша, и паренекъ ты славный; я даже сама тебя люблю и богатства мнѣ твоего не надо. Я -- самъ знаешь -- взбалмошная дѣвка, балованная, въ роскоши себѣ живу у родителей, нужды не знаю. А я тебя, горемыку, подурить захотѣла. Только васъ женихами и дурить! Сватай, Миша! Окромѣ тебя, ни за кого не иду!
   -- Варя! могъ только вскрикнуть, внѣ себя отъ радости парень, самъ себѣ не вѣря, и остановился.-- Вправду ты это, Варя?
   Онъ глядѣлъ на дѣвушку, не смѣя къ ней броситься. Вмѣсто огрѣта, вмѣсто словъ дѣвушка, не переставая смѣяться, перекрылась вся яркимъ румянцемъ. Теперь, въ ея усмѣшкѣ, онъ понялъ новый, отрадный для себя смыслъ; для него теперь въ этой усмѣшкѣ было столько счастія. Она не лгала, онъ это видѣлъ. Онъ сдѣлалъ къ ней шагъ, порывисто и крѣпко обнялъ ее; она не тронулась. Горячая, она трепетала въ его сильныхъ объятіяхъ, свое лицо она спрятала на его плечѣ, но напрасно. Въ жару какого-то сладкаго забытья, онъ покрывалъ ея горячія мягкія щеки, горячую круглую шею безсчетными поцѣлуями, безтолковыми, какъ безтолкова сама первая любовь. Его поцѣлуи жгли ее; она сама забылась, сама цѣловала его, сама нѣжно гладила рукою его свѣтлыя кудри. Когда жаркіе поцѣлуи зажигаютъ молодую кровь, опьяняютъ молодую голову, тогда, кажется, жизнь даетъ все, что можетъ: большаго, лучшаго ей нечего дать человѣку!
   Шумъ подъѣзжавшей телѣги и окрикъ на мерена стараго Митрія, напомнили Варѣ дѣйствительность и заставили ее прійти въ себя. Парень сейчасъ же понялъ, отчего она вдругъ оттолкнула его отъ себя. Она обернулась назадъ. Онъ не утерпѣлъ, еще разъ поцѣловалъ ее въ шею и скрылся въ ближнихъ кустахъ. Но онъ не ушелъ. Съ простительнымъ любопытствомъ влюбленнаго, онъ слѣдилъ за каждымъ шагомъ дѣвушки: какъ она на телѣгу усѣлась, въ задкѣ, надѣвъ въ рукава ластиковое пальто, какъ глянула въ ту сторону, гдѣ онъ скрылся, словно прощаясь съ этимъ хорошимъ лѣсомъ, съ этою хорошею, только что промелькнувшею минутою. Долго смотрѣлъ ей въ слѣдъ счастливый парень, пока телѣга не скрылась изъ его глазъ.
   Послѣ встрѣчи съ Мишей, Варя словно иная стала; какъ бы ничего не видѣла и не слыхала. Остальную часть дороги она совсѣмъ не замѣтила, только молча радовалась, не спуская своихъ веселыхъ глазъ съ низко опустившагося солнца.
   -- Опоздалъ къ вечернѣ! горевалъ вслухъ Митрій, погоняя бѣлаго мерена:-- опоздалъ!
   

II.

   Село, наконецъ. Вѣтряки съ своими уродливыми крыльями на выгонѣ, "гамазеи" -- длинные бревенчатые амбары для общественной засыпки хлѣба, но, конечно, безъ хлѣба, казенной постройки, на кирпичномъ полуразвалившемся фундаментѣ и съ раскрытой вѣтромъ, соломенной, "въ натопъ", крышей. Весело блестятъ въ голубомъ небѣ маленькіе кресты и маленькія главы старой деревянной церкви подъ зеленою крышей, съ сѣрыми стѣнами, маленькія окна едва отъ земли подымаются,-- такъ низки. Зеленыя двери тоже маленькія, низенькія. Словно мягкій коверъ, во всѣ стороны отъ деревянной церкви стелется зеленый, безконечный выгонъ.
   -- Господи! вотъ погодка! радовалась Варя.
   "Завтра хороводъ водить будутъ... Вонъ ужь чернѣются посреди села высокія качели". Мысль о качеляхъ, о хороводѣ, о завтрашнемъ Троицыномъ днѣ, объ этой старой, въ землю ушедшей, церкви съ покривившеюся на бокъ колокольнею -- была у дѣвушки въ тоже время непремѣнною мыслью о Мишѣ. Новою прелестью звучало и выглядывало для нея теперь все, что она видѣла и слышала. Они въѣзжали въ село въ самый "гонъ" скотины съ поля. Веселый ревъ разбѣгавшихся по выгону коровъ, мягкое овечье блеянье, неугомонное свиное хрюканье, бабьи визгливые крики, бѣготня ребятишекъ съ хворостинами; свѣтившееся противъ солнца розоватое облако пыли, откуда доносилось громкое хлопанье длиннаго пастушьяго кнута, передаваемое чистымъ вечернимъ воздухомъ, -- все это болѣе и болѣе радовало Варю, утверждало ее почему-то въ убѣжденіи, что ей хорошо жить на свѣтѣ; ей такъ пріятно встрѣчать знакомыя лица и съ ними заговаривать. Стараго мерена хоть не правь -- самъ бѣжитъ домой. Даже старый Митрій, позѣвывая себѣ въ большую бороду, съ явнымъ удовольствіемъ оглядывался на родное село. Длинный рядъ и плохихъ, и крѣпкихъ дворовъ, среди которыхъ иногда бросалась въ глаза щегольски срубленная, новая изба съ красными оконцами и крылечкомъ, съ колоннами и балясникомъ,-- такъ называемый "порядокъ", -- вытягивался безконечною улицею, исчезавшею за неровностью выгона. Иные дворы весело окружала молодая зелень ракитъ. Противъ "порядка" тянулся тѣсный рядъ придворковъ. Довольство сказывалось въ этомъ большомъ однодворческомъ селѣ, привольно разбросавшемся по низменнымъ берегамъ рѣчки Сновы. Рѣчка эта славится въ уѣздѣ своею картинностью. На ея, весною заливныхъ, а лѣтомъ зеленыхъ лугахъ пасутся и выгуливаются лучшіе въ уѣздѣ, по складу и выносливости, упряжныя лошади. Лошадки, пшеничка, конопля -- главныя доходныя статьи Брёховцевъ; недаромъ они по уѣзду богачами слывутъ. На "задахъ", за темнѣющимся разливомъ конопляиниковъ, тучей темнѣютъ годовалые, даже пятигодовалые одонья ржи, большіе старые ометы соломы, стогА луговаго сѣна. Лошади и птицы пестрили выгонъ. Лучше, ближе, понятнѣе для себя картины Митрій не зналъ. И что же могло веселить его такъ, какъ веселило его родное село въ эту минуту?
   Бѣлый меренъ самъ остановился у своего двора, крайняго въ нижнемъ "порядкѣ". Старшій сынъ, благообразный рослый малый, Иванъ, отворилъ тяжелыя скрипучія ворота, и телѣга въѣхала во дворъ, просторный, кругомъ охваченный высокими сараями, амбарчиками, клѣтями и закутами. Въ углу рубленный колодезь, надъ которымъ съ высокаго журавля висѣла окованная, съ желѣзными ушками, бадья, чуть замѣтно качаясь.
   -- Благополучно себѣ съѣздили, тятечка, подошелъ къ отцу молодецъ Иванъ, въ чистой ткацкой рубашкѣ, босой, съ тѣмъ почтительнымъ, доброжелательнымъ видомъ, какимъ вообще отличаются взрослыя дѣти въ хорошихъ, строгихъ крестьянскихъ семьяхъ, и взялся отпрягать мерена.
   -- Благодарить Бога, Ваня, благополучно, отвѣтилъ старикъ, хлопотливо помогая сыну отпрягать мерена.-- Масло слилъ четыре рубля за пудъ.
   -- Федосѣеву?
   -- Ему. Будто, что по привычкѣ.
   -- Кирсанъ Тимофеичъ сказывалъ, по четыре-же слилъ, Федосѣеву-же, добавилъ благообразный Иванъ, развазживая бѣлаго мерена и, не упуская случая, дружески погладилъ его большую неуклюжую морду.
   -- Брось, отецъ; ступай себѣ въ горницу, безъ тебя отпряжемъ. Изморился, небось: До свѣта, вѣдь, выѣхали. День нонче -- годъ...
   -- Отдохнемъ, сынокъ, отдохнемъ еще! Митрій поплевалъ себѣ, по старой извощичей привычкѣ, на ладонь, и ловко разсупонилъ клещи хомута.
   -- Мерена моего наблюдите, замѣтилъ онъ сыну, относя дугу и бережно поставивъ ее у амбарчика съ хозяйскою сбруей.-- Полста верстъ, обыденкой, свалялъ старикъ...
   -- Безъ корма у насъ, благодарить Бога, кажется, скотина не стоить, словно бы обидѣлся на отца Иванъ.-- И дать есть что, да и я, спасибо, не лѣнивъ на это: покормлю скотину завсегда.
   -- Она тебѣ, скотина, слова не скажетъ, а ты самъ, дружище кругъ ея потрафляй: что и какъ! поучалъ сына старикъ, направляясь въ избу тяжелою походкою усталаго человѣка.-- Тоже, хотя скотина, а старость въ ней одна, что и въ человѣкѣ, съ замѣтно непріятнымъ чувствомъ разсуждалъ Митрій: -- не укуситъ, не ужуетъ, потому зубъ съѣла, беззубая осталась. Мы, вѣдь, съ мереномъ не ровесники ли?
   Митрій засмѣялся себѣ въ большую пеньковую бороду и, по пути, погладилъ рукою растянувшагося на навозѣ "Лохматку",-- старую дворную собаку, съ головы до хвоста закутанную въ грязную, клочьями висѣвшую, бурую шерсть; изъ стараго собачьяго мѣха ласково и лѣниво щурились на хозяина умные, старые желтое глаза, въ то время, какъ тяжелый хвостъ въ репьяхъ и засохшей грязи добродушно махалъ въ знакъ собачьяго удовольствія.
   -- Обдѣлался ни на что не похожъ, кобель глупый! смѣялся старикъ, щекоча лохматку по горлу.
   Вѣрный песъ поднялся было, словно рѣшаясь слѣдовать за хозяиномъ, но только лѣниво, съ спокойною увѣренностью хозяйскаго баловня, лизнулъ старикову руку и, вытянувшись, снова повалился въ растяжку на навозъ. Раздумалъ, должно быть. Высунувъ розовый горячій языкъ, кобель сталъ часто дышать, съ наслажденіемъ жмурясь и встряхивая ушами отъ докучныхъ комаровъ.
   -- И народу-же на базарѣ, Ваничка! разсказывала Варя брату, помогавшему ей выбирать съ телѣги покупки.-- И народу-же!
   -- Что людей! съострилъ благообразный Иванъ, проворно выкладывая подаваемыя ему сестрою вещи на землю.-- Жениховъ, небось, на базарѣ покупаютъ?
   -- Нѣтъ, невѣстъ! отплатила ему сестра, не любившая оставаться въ долгу у кого бы то ни было. И слѣзла проворно съ телѣги.
   На дворѣ, на веревкѣ, протянутой между толстыми столбами сарая, висѣло бѣлье, наканунѣ вымытое Варею и ею же повѣшенное. Убѣдясь, что оно за день просохло совсѣмъ, дѣвушка, со своею всегдашнею скоростью, сдала покупки толстухѣ матери, причемъ, конечно, расцѣловала ея румяныя щеки и вернулась на дворъ, чтобы снять бѣлье и спрятать его въ "пунькѣ". Она на-скоро удовлетворила любопытству матери, разспрашивавшей про базаръ: "кого видѣла, что слышала, чего себѣ набрала?" Она была свободна и могла предаться своимъ мыслямъ. Ея мать, Матрена, дородная, еще не старая женщина, по мужицкому выраженію "середовая баба", по своему любила дочку-утѣху. Она ее всячески замѣняла собою въ хозяйствѣ. Особенно до двора, то-есть, до черной работы, не допускала. Сама доила и за скотомъ приглядывала, за птицей, сама весь домъ наблюдала. Добрая мать, при случаѣ, твердила одно: "Дѣвкѣ только и пожить, что у отца съ матерью; возьмется за хозяйство, пойдутъ дѣти -- прощай дѣвичья воля". И не неволила красавицу дочь, во всемъ была ей защитой. Цѣпа и серпа Варя не знала, вязать ходила въ "страду", а то красны себѣ на приданое ткала, ковры, кушаки для продажи.
   -- Господи, хорошо-то какъ на дворѣ! шептала Варя, сидя на крылечкѣ своей пуньки, стоявшей съ угла ихняго придворка, противъ избы на выгонѣ.
   По яркой травѣ, освѣженной уже павшею росою, чистыя бѣлыя гусыни важно покачивались на кривыхъ красныхъ лапкахъ, граціозно неся свои длинныя шейки, шипя и внимательно разсматривая травку чорнымъ глазомъ; за гусынями слѣдомъ волновался пушистый выводокъ еще съ весеннимъ желтоватымъ отливомъ и съ немолчнымъ, почти дѣтскимъ, говоромъ. Выходившая ихъ Варя участливо смотрѣла на гусей и на легкую тѣнь, что волочилась за ними. Послѣдній лучъ садившагося солнца горѣлъ, ослѣпительнымъ огнемъ на стеклахъ крайняго въ горницѣ окна и такъ радостно игралъ на молодой блестящей листвѣ густыхъ вѣтокъ, словно натыканныхъ въ толстыя дупла ракитъ. Вставая тѣнистымъ рядомъ передъ дворомъ Митрія, старыя ракиты уже одѣвались сзади въ плотныя ночныя тѣни. На все Варя глядитъ теперь какъ то странно и вздыхаетъ подъ наплывомъ чувства. Хорошо! Сенька, меньшой братъ, тоже молодчикъ хоть куда, подъ стать Ивану и Варѣ, узкимъ проулкомъ подымается снизу, съ огородовъ, съ косой на плечѣ, сверкающей словно стекло, и съ душистою вязанкою сочной, въ цвѣтахъ, травы. Это Сенька несетъ скотинѣ -- на ночь подбросить. Малый "упадливый" былъ до скотины. Иванъ, отведя бѣлаго мерена въ закуту, волочитъ по двору хомутъ, а телѣгу подъ сарай ставитъ. Мать коровъ доитъ. До Вари доносится ея твердый окрикъ: "мечись! угорѣлая!" Это она кричитъ на новотельную, еще непривычную къ удою корову. Звонко по зарѣ раздается материнскій голосъ. Совѣстно стало дѣвушкѣ, что она въ эту минуту не съ матерью, не помогаетъ ей и баклушничаетъ, бѣлоручка,-- сидитъ себѣ на крылечкѣ да воробьевъ считаетъ. Она встала, потянулась вся, словно-бы кого обнимая, широко раскинувъ врознь руки, вздохнула, какъ вздыхаютъ счастливыя или душевно усталыя, и побѣжала на коровъ. Въ тѣни ракиты, усѣвшись на травѣ, старый Митрій "снѣдалъ" то-есть полудничалъ, нагнувшись въ деревянной чашкѣ. Онъ хлебалъ холодное молоко, заѣдая привезенными изъ города калачами. Не взирая на всю свою осторожность, старикъ кормилъ молокомъ и свою большую бороду. Подошелъ работникъ богатаго сосѣда-однодворца, поклонъ отдалъ, къ хозяину своему дозвалъ: "молъ, старики собрамшись; тебя, Митрій, велѣлъ Кирсанъ Тимофеичъ въ честь просить -- пришелъ-бы ты".
   Дѣлать нечего: подпоясался по кафтану старый Митрій, надѣлъ свою старую, когда-то поярковую шляпу, напоминавшую ему его извоэничество, расчесалъ бороду, взялъ въ руку орѣховую палку и пошелъ, раздумывая дорогой: "на что у Кирсана нынче собранье, о чемъ толкъ"? Онъ скоро дошелъ до большой жилой "связи" перваго по селу богача, Кирсана Тимофеича, передъ которою, на улицѣ, собралась толпа мужиковъ. Старики, ковыряя палками землю, мирно бесѣдовали между собою на заваленкѣ. У своихъ дверей, на крыльцѣ, широко разставя ноги, сидѣлъ на лавкѣ осанистый старикъ Кирсанъ Тимофеичъ въ синемъ, толстомъ домодѣльномъ кафтанѣ въ рукава, на распашку, безъ шапки, по домашнему. Съ посеребренными, когда-то черными волосами, окружавшими плѣшь на макушкѣ, съ бѣлою бородою, онъ имѣлъ препочтенный видъ. Старикъ считался въ волости уважаемымъ лицомъ, съ честью ходилъ "головою", когда еще головы были, а теперь постоянно избирался гласнымъ въ уѣздное земское собранье и церковнымъ старостою, нѣсколько выборовъ сряду.
   -- Присядь къ намъ, Митрій Ванычъ, здоровъ бы ты былъ, старичокъ почтенный, добродушно, словно по старинѣ, встрѣтилъ богачъ Рачителя, приглашая его движеньемъ руки, полнымъ простаго достоинства, занять мѣсто на заваленкѣ, рядомъ съ стариками.--Пригласили мы тебя вобче подумать, потолковать промежь себя...
   -- Нешто дѣло какое, Кирсанъ Тимофеичъ? Рачитель тихонько присѣлъ на заваленку, съ краю, къ потѣснившимся ради него старикамъ, которымъ онъ въ свое время отвѣсилъ общій поклонъ.
   -- Стало-быть, дѣло, Иванычъ. Безъ дѣла когда же обчество бываетъ: не то, такъ другое. Складно, какъ человѣкъ привычный къ общественнымъ дѣламъ, заговорилъ богачъ. Его твердую, прямую мужичью рѣчь мужики поумнѣе никогда не перебивали.-- Слыхалъ ты: Антошка нашъ, Буслай, изъ арестантскихъ ротъ выпущенъ. Намедни пришелъ.
   Митрій Рачитель смогъ только качнуть головой въ высокой поярковой шляпѣ и крякнулъ многозначительно, не выказывая сразу чувства, съ какимъ онъ выслушалъ извѣстіе о приходѣ извѣстнаго конокрада, Антошки Буслая. Скрытность, особенно въ серьезныхъ дѣлахъ, была въ характерѣ степеннаго однодворца.
   -- Берегите, мужички, лошадокъ, не зѣвайте! прошамкалъ совсѣмъ беззубый ротъ тощаго старичонка съ зажелтѣвшеюся отъ лѣтъ бородкою, плохенькою, какъ и онъ самъ. Кафтанишко на немъ висѣлъ лохмотьями, и видъ онъ имѣлъ нищаго, несмотря на то, что былъ не только зажиточнымъ, но и денежнымъ хозяиномъ. За скупость непомѣрную онъ носилъ названье "Сухаря".
   -- Да то, можетъ, враки, что Антошка вернулся? усомнился Рачитель, спокойно опершись обѣими руками на палку, а подбородокъ положивъ на руки.
   -- Стало, видали его! замѣтилъ Кирсанъ Тимофеичъ тономъ, не допускавшимъ сомнѣнія, что Антошка въ селѣ.
   -- Чудной ты, право, дядя Митрій! отозвался изъ толпы здоровенный, плечистый, бѣловолосый мужикъ съ придурковатою рожею, съ широкихъ скулъ которой, бѣлыми клочьями, безпорядочно и некрасиво ползла борода.-- Когда я своими глазами Антошку видалъ, а ты сумлеваешься: пришелъ ли Антошка? Послѣ этого я не Савка!
   Придурковатый мужикъ въ коротенькомъ, явно не съ него, по колѣна, сѣромъ зипунѣ, съ рукавами едва по локоть, наступалъ на Рачителя съ развязностью, доходившею до нѣкотораго азарта, словно бы тотъ его обидѣлъ.
   -- Когда я Антошку подъ селомъ вчера обогналъ. Горячо, даже съ сердцемъ утверждалъ здоровенный Савка, размахивая ручищами у самаго Рачителева носа.-- Даже поздоровался, трубочки попросилъ покурить. Что-жъ, ребята, остановился, покурилъ съ нимъ трубочки! похвалился мужикамъ бѣловолосый Савка.-- Трубочку, говорю, покуримъ мы съ тобою, Антонъ Дементьичъ, ну, а на счетъ саврасой кобылы моей не прогнѣвайся, говорю, оставь свое попеченіе. А неровенъ, говорю, часъ, зацѣпишься ты ошибкой за мою саврасую кобылу, только тебѣ и жить, Антонъ Дементьичъ: убью, какъ собаку!
   -- И вправду ты это хорошаго человѣка за кобылу убьешь? нарочно, чтобы только подзадорить придурковатаго Савву, вмѣшался въ разговоръ небольшой, невидный изъ себя, но острый на языкъ и шустрый мужиченка неопредѣленныхъ лѣтъ, Кузьма, прозвищемъ "Суярокъ".
   -- Куритъ со мною трубочку, а самъ все на савраску, -- грубо смѣясь, продолжалъ Савка.-- Я ему и говорю, въ савраску ты не цѣлься; а зацѣпишься, говорю, за мою савраску -- только ты и жилъ, Богъ меня убей, только!
   -- Что-жъ Антонъ? подзадоривалъ Савку, чтобы надъ нимъ посмѣяться на народѣ, Кузьма Суярокъ.-- Сробѣлъ?
   -- Небось не сробѣетъ? не тотъ! огрызнулся на него Савка.-- Онъ, Кузя, погоди, и твоихъ лошадокъ смуздаетъ.
   -- Смуздаетъ! это вѣрно, что смуздаетъ! весело загалдѣли мужики, а изъ нихъ верзила Савка громче всѣхъ, и даже хохоталъ, словно бы дѣло шло объ очень смѣшномъ обстоятельствѣ. Даже степенные старики посмѣивались себѣ въ бороды.
   -- Потому, злой теперь Антонъ вернулся, пояснилъ общую мысль Кузьма Суярокъ: -- срокъ свой положенный высидѣлъ въ арестантахъ, надо ему за старое браться, тоже, можетъ, добрыхъ людей отблагодарить похочетъ: спасибо -- молъ -- вамъ, старички, что меня уму-разуму поучили, въ острогъ подвели.
   Кузьма Суярокъ, представляя конокрада Антошку, для пущей выразительности, при послѣднихъ словахъ и шапку снялъ за Антошку. Мужички захохотали, верзила Савка громче всѣхъ.
   -- Кобыленку за хвостъ держи до самой до зари, а мерена за ногу, шутилъ Суярокъ, снова вызывая мужичій смѣхъ, покрытый Савкинымъ смѣхомъ.
   Когда толпа стихла, Кирсанъ Тимофеичъ раздумчиво глянулъ по сторонамъ, потомъ на толпу, и вздохнулъ.
   -- Какъ же это, старички, началъ онъ,-- сказываютъ, якобы Ваську Прилѣпа солдатъ Махоткинъ сжегъ?
   -- Въ самую глухую ночь обработалъ! подхватилъ Суярокъ, словно обрадовавшись, что рѣчь зашла о поджогѣ и о солдатѣ. Онъ, повидимому, хорошо былъ знакомъ съ подвигами солдата Махоткина.-- Еле сами выскочили, благо -- лѣтнее дѣло -- въ пунькахъ спали. Въ чемъ выскочили -- то унесли. Все погорѣло. Годовалая кладушка ржи на огородѣ уцѣлѣла да амбарчикъ съ мукой. Чистъ остался.
   -- Разорилъ мужика! сумрачно замѣтилъ Кирсанъ Тимофеичъ.
   -- Опять, стало, началъ? замѣтилъ Рачитель со всегдашнею своею краткостью, въ видѣ вопроса.
   -- Онъ, спасибо, и не кончалъ, дяденька! весело, къ удовольствію мужиковъ, особенно Савки, сказалъ Суярокъ.-- Онъ больше на сторонѣ промышлялъ, по волчьи.
   -- Волкъ, точно, по сосѣдству своему не шалитъ, себя не обнаруживаетъ, пріятнымъ басомъ замѣтилъ красивый, съ окладистою бородою, высокій мужикъ въ новомъ армякѣ на распашку.-- Волкъ тоже не глупый звѣрь.
   -- Солдатъ по сердцамъ сжегъ Прилѣпу: зачѣмъ въ свидѣтели пошелъ, когда это его мировой за цыганскую лошадь судилъ, потому Прилѣпъ солдата, почитай, одинъ вмазалъ. Ну, говоритъ, Васька помни да не забудь: вмазалъ ты меня въ замокъ -- отблагодарю, погоди!
   -- На солдата кто же доказываетъ? снова усомнился Рачитель, желавшій дать себѣ отчетъ, какъ и почему, и ничего не принимавшій на вѣру.
   -- Видѣли, дяденька, Махоткина: бѣжалъ къ низу, какъ это вспыхнуло, задами -- объяснялъ всезнайка Суярокъ.-- Да на сапожника Филю наткнулся. Сапожникъ Филя,-- сами, дяденька, знаете, онъ у насъ на недѣлѣ только четырнадцать разъ напивается,-- въ канавѣ въ ту пору, пьяный, валялся. Сказываетъ -- продрогъ, лежавши въ одной то есть сорочкѣ и порткахъ. Поднялся, говоритъ, а Махоткинъ солдатъ чуть меня съ ногъ не сбилъ, -- куда?-- не твое дѣло! могарычъ, говоритъ, за мною, Филя; А въ рукахъ у солдата, говоритъ, коробочка сѣрниковъ, а отъ самаго горѣлой соломой смердитъ. Отчаянной жизни солдатъ, хвалить нечего!
   Старики, внимательно выслушавъ разсказъ Кузьмы Суярка, невесело переглянулись.-- Какъ съ такимъ разбойникомъ поступить? заговорилъ богачъ, не безъ волненія.-- Онъ, чего добраго, по сердцамъ, все село на вѣтеръ пуститъ, -- кого ему жаль? кого онъ боится? добавилъ, шамкая, Сухарь.
   -- Отвага! кому острогъ, ему домъ! перебивая другъ друга кричали мужики.-- Онъ сколько разовъ въ замкѣ сидѣлъ, даже хвалится! ввернулъ всезнайка Суярокъ.
   Разсудительный Кирсанъ Тимофеичъ только вздохнулъ. Онъ, какъ и всѣ старики, не сомнѣвался, что Ваську Прилѣпа сжегъ солдатъ Махоткинъ; все это ему понятно, ясно; но все это -- онъ зналъ -- станетъ и непонятно, и неясно при требованіяхъ на судѣ, со стороны формальныхъ доказательствъ. Наглядѣлся онъ на это "судьбище", засѣдая въ составѣ присяжныхъ засѣдателей. "Гдѣ улика"? звенитъ въ ушахъ старика убѣдительная рѣчь защитника, повѣреннаго изъ "губерніи".
   -- Будетъ Прилѣпъ солдата помнить, закончилъ Савва:-- подпустилъ краснаго кочета къ Прилѣповымъ курамъ.
   Мужики, не слушая другъ друга, загалдѣли, что, точно, Прилѣпъ не забудетъ солдата Махоткина и его краснаго кочета.
   -- Мудрено стало на свѣтѣ! Кирсанъ Тимофеичъ раздумчиво качнулъ серебряной головой и вздохнулъ, сосредоточенно уставясь глазами въ землю: -- какъ тутъ жить? Одинъ одного слопать готовъ? Богатый однодворецъ разсуждалъ вслухъ, ни къ кому не относясь и какъ бы отвѣчая на свою собственную мысль: -- На всю волость замѣчательный человѣкъ, а что ты ему подѣлаешь?
   -- Онъ, солдатъ, людей не жалѣетъ, и его жалѣть нечего, старики! прошамкалъ лохматенькій и желтенькій Сухарь.
   -- Надоѣлъ всѣмъ! вскричалъ красивый бородачъ въ новомъ армякѣ:-- повоевалъ, поплѣнилъ округу, солдатъ! Сократить его надо!
   -- Сократить его надо! загалдѣла толпа.
   -- Коли такое дѣло,-- неисправимый солдатъ завелся на селѣ, искоренить его вовсе! надумался Кирсанъ Тимофеичъ.-- Общественный приговоръ напишемъ: молъ, не надобенъ онъ намъ; сошлите его на поселеніе.
   -- Проводить солдата съ Богомъ! орали мужики,-- Савка всѣхъ громче.-- Съ Богомъ!
   -- Должно, такъ и придется, Тимофеичъ, своимъ тонкимъ гокосомъ замѣтилъ богачу Рачитель:-- проводить отселева солдата съ Богомъ по морозцу.
   -- Больше съ нимъ ничего не подѣлаешь! согласился Кирсанъ Тимофеичъ.-- По суду не докажешь. Гдѣ доказчики? Безъ доказчиковъ не сошлютъ. Объ этомъ самомъ и я сумлеваюсь, Митрій Ванычъ. Не хуже третьягоднишняго: онъ же, солдатъ, Ольховатскихъ сжегъ, больше года въ замкѣ сидѣлъ, народъ радовался: вотъ, молъ, разбойника сошлютъ. А стали его судомъ-то судить -- оправдали; молъ -- доказчиковъ нѣтъ; сегодня бы его выпустили, черезъ недѣлю полсела слетѣло... Мудрено нынче жить: какъ всталъ благополученъ,-- ну, и слава Богу!
   -- Такое время пришло, замѣтилъ Рачитель.-- Хорошіе нынче плохихъ боятся.
   -- Не по закону говоришь, Иванычъ; наставительно сказалъ Кирсанъ Тямофеичъ и поднялся не безъ труда съ лавки.-- Надо, чтобы плохіе боялись хорошихъ, а чтобы хорошіе боялись плохихъ -- то не законъ...
   -- Вѣстимо, такъ! прошамкалъ Сухарь, тоже подымаясь: -- страху нонче не знаютъ... Бога забыли...
   -- Ты, должно, Бога помнишь, антихристъ! шепнулъ Суярокъ Савкѣ, подмигивая на Сухаря.-- У тебя, должно, никто еще водицы ключевой изъ твоей кружки не напился, старый ты идолище! семью голодомъ заморилъ, клятый!
   -- Не околѣваетъ, шопотомъ-же замѣтилъ Суярку придурковатый Савка,-- хоть бы околѣлъ!
   -- Что ты, Савушка! типунъ тебѣ на языкъ! съ напущеннымъ испугомъ шепнулъ ему хитрый Суярокъ.-- Сухарь -- двужильный да еще, сказываютъ, колдунъ. Околѣетъ -- народу за собою много потащитъ...
   -- Ну?! Савка колебался: вѣрить-ли Суярку, и не безъ робости проводилъ глазами уходившаго домой Сухаря.-- У него, малый, и глаза красные, какъ говядина.
   -- Поживи съ его, и у тебя покраснѣютъ! смѣялся Суярокъ.-- Ему за сто вѣдѣ.
   -- Ну, старики, позѣвывая началъ Кирсанъ Тимофеичъ:-- стало, слѣдуетъ намъ, обчествомъ, этимъ дѣломъ объ солдатѣ заняться.
   -- Надо! надо! безпремѣнно надо! разомъ загалдѣли мужики: -- порадѣй, Тимофеичъ, а мы за тобой всѣмъ міромъ.
   -- Отъ міра я не прочь. Кирсанъ Тимофеичъ зѣвнулъ и сладко потянулся: сонъ его звалъ.-- А солдата намъ бояться нечего. Волка бояться -- въ лѣсъ не ходить. Ну, прощайте себѣ!
   -- Прощенья просимъ, Тимофеичъ! оставайся себѣ благополученъ! гудѣли мужики, расходясь по дворамъ.
   -- Съ Богомъ! сладко позѣвывая и глядя на вечернюю погожую зарю, напутствовалъ ихъ старикъ и побрелъ къ себѣ въ пуньку, пробормотавъ:-- Ну, и заря же! подлинно: "городъ -- царство, а деревня -- рай".
   Митрій Рачитель тяжелою поступью стараго уставшаго человѣка побрелъ домой. Дорогою онъ снялъ свою старую поярковую шляпу, досталъ со дна ея старенькій "носовикъ" и вытеръ себѣ потное лицо и мокрую шею; потомъ бросилъ носовикъ въ шляпу, надѣлъ ее, по своему, на глаза и предался созерцанью чудесной ночи, въ нѣмомъ благоговѣніи глубоко религіозной, просто вѣрующей души.
   Хорошо было на дворѣ. Теплая лѣтняя ночь, постепенно гася жаркую съ розовымъ отблескомъ зарю, сгущала свои синія тѣни и налегла тихимъ, покойнымъ сномъ на усталое отъ дневной работы, истомленное дневнымъ зноемъ село; съ низовъ, съ болотъ, отъ воды потягивало отрадною, укрѣпляющею свѣжестью. Исполненныя какой-то глубокой и прекрасной тайны, окутанныя ночными тѣнями, блистая росистою листвой, недвижимо, словно прислушиваясь къ этому дышащему, поющему покою, темнѣли очертанія деревьевъ; покой лѣтней ночи -- не спокойствіе смерти; это роздыхъ дѣятельной жизни, полный живыхъ, просящихся наружу, силъ. Соловьиная пѣсня,-- то льющаяся нѣжною, плавною трелью, то поражающая слухъ свистомъ и рокотомъ,-- словно радостный хвалебный гимнъ, неслась съ каждой ракиты однодворческихъ огородовъ. Ближе,-- громче, дальше -- слабѣе, еще дальше -- еще слабѣе, плывутъ отовсюду прекрасные звуки этого волшебнаго хора пернатыхъ пѣвцовъ. Какъ-бы сама очарованная и безсильная сбросить съ себя очарованье, прислушиваясь, стихла лѣтняя ночь, притаилась подъ своимъ темнымъ покровомъ. За этимъ воздушнымъ хоромъ звучитъ и гудитъ, разносимый эхомъ уснувшей воды, другой хоръ: миріады лягушекъ громко оглашаютъ свои тихіе берега и воды; а съ глубокаго, глубокаго неба, съ недостижимой высоты, среди блѣдныхъ мигающихъ и мерцающихъ звѣздныхъ хороводовъ, веселыми огнями горятъ и переливаютъ крупныя звѣзды; широкою, свѣтлою полосою млечный путь пополамъ перепожалъ безпредѣльный звѣздный сводъ. Съ полей, изъ темноты, доносится грустная мелодія жаворонка. Еще бы не было хорошо, спокойно простому деревенскому человѣку въ лѣтнюю ночь! Еще бы спалось чернояровой Варѣ въ такую ночь, послѣ встрѣчи въ лѣсу? Она все перевертывалась на своей постели въ пунькѣ. Несмотря на запертую засовомъ дверь, ей казалось, въ забытьи, что она не въ пунькѣ спитъ, а просто на дворѣ -- такъ оглушительно звенѣла въ ея ушахъ соловьиная пѣсня, такъ близко казалась ей рѣка съ лягушечьимъ хоромъ... И она не разставалась всю ночь съ кудрявымъ Мишей. Онъ стоялъ передъ ея глазами, онъ глядѣлъ на нее такъ тепло, такъ любовно, что ее бросало и въ огонь, и въ полымя. Варя опять съ нимъ въ лѣсу, съ вѣнкомъ въ рукѣ. Онъ горячо цѣлуетъ ее. "Нахалъ какой! А люблю же я его, раскудряваго!" шептала про себя счастливая дѣвушка.
   

III.

   Радостно брызнулъ, изъ-за ярко зазеленѣвшаго на косогорѣ ржанаго клина, первый солнечный лучъ и заблестѣлъ на побѣлѣвшемъ отъ росы выгонѣ села Брехова; радостно горѣли въ голубомъ воздухѣ ранняго утра церковные кресты и круглыя, нѣсколько неуклюжія главы изъ бѣлой жести; радостно звучалъ небольшой глуховатый колоколъ, призывая прихожанъ къ ранней обѣднѣ и напоминая имъ о наступившемъ храмовомъ праздникѣ. Глухіе, сиповатые, словно-старческіе звуки небольшаго колокола плавно неслись съ невысокой, на бокъ скривившейся, деревянной колокольни, расходясь въ чистомъ, еще свѣжемъ послѣ ночной прохлады, утреннемъ воздухѣ, торопя къ обѣднѣ отдаленныхъ, разбросанныхъ по верхамъ и перелѣскамъ, хуторянъ.
   "Шестидесятый праздникъ свой встрѣчаю", размышлялъ самъ съ собой Митрій Рачитель, до свѣту, по привычкѣ, одѣтый, умытый, разчесанный, присѣвъ на своемъ крыльцѣ и не безъ удовольствія прислушиваясь, какъ возились въ избѣ жена и дочь, по горло занятыя праздничною стряпнею.-- "Привелъ Господь шестидесятый праздникъ свой встрѣчать... Да!.. потому мнѣ, должно, семой десятокъ идетъ. На девятомъ году помнить себя зачалъ... Давній я человѣкъ!.. Много за мою память воды утекло. Колокольню-то ставили, я уже въ порткахъ бѣгалъ; и та, матушка, похилилась на сторону, уморилась стоявши, даромъ что дубовая... Лѣсъ еще, дубы, мы возили; а рядчикомъ Кирсановъ -- отецъ былъ... Высока ребенку колокольня казалась; а какъ походилъ самъ по свѣту да повидалъ городскія церкви, такъ свою колокольню и не призналъ: мала-молъ". Старикъ вздохнулъ. На свою небольшую сельскую церковь съ низенькими придѣлами и алтаремъ, сидѣвшую подъ высокою, неуклюжею, желѣзною полинялою крышею, на подъемѣ широкаго выгона, онъ глядѣлъ уже съ тѣмъ грустно-покойнымъ вниманіемъ, съ какимъ обыкновенно глядитъ вѣрующій, много пожившій и уставшій человѣкъ на мѣсто своего вѣчнаго успокоенія. Эта деревянная, подъ грязнозеленою крышей, церковь во имя святой живоначальной Троицы, намозолившая ему глаза своимъ видомъ, церковь, въ которой его крестили, гдѣ онъ вѣнчался, гдѣ крестилъ своихъ дѣтей, гдѣ они будутъ вѣнчаться и своихъ дѣтей крестить,-- напоминаетъ ему теперь тотъ конечный и неизбѣжный предѣлъ, за которымъ временное смѣнится вѣчнымъ, жизнь -- смертью, изба -- погостомъ. Уже не пугали его теперь, какъ прежде, когда онъ мальчикомъ былъ, кресты и голубцы, лишенные своихъ перекладинъ, встававшіе кругомъ церкви надъ могилами погоста и мрачно-сиротливою толпою темнѣвшіе на свѣтломъ горизонтѣ. Съ каждымъ годомъ, приближавшимъ старика къ погосту, онъ привыкалъ смотрѣть на него дружелюбнѣе; и по мѣрѣ того, какъ, старѣясь, сиротливѣе и одиноче чувствовалъ онъ себя въ своей семьѣ, среди чуждаго ему интереса молодости и уже безпокоившаго его избытка жизни, видъ погоста и мысль о смерти теперь успокоивали его, исправляли его житейскія заблужденія. Давно уже, много лѣтъ слышитъ онъ этотъ тупой звукъ колокола. Въ просвѣтъ четырехъугольнаго окна колокольни темнѣетъ фигура пономаря Яши съ козлиною бороденкою, усердно трезвонящаго. Митрій, не утерявшій своей зоркости, не смотря на лѣта, слѣдилъ внимательно за веревками, прыгающими въ рукахъ искуснаго звонаря. Широко разставя ноги, раскачиваясь въ широкополой старой шляпѣ, съ мотающеюся бороденкою и въ развѣвающемся нанковомъ, безъ подкладки, подрясникѣ съ широкими рукавами, пономарь Яша явно хлопоталъ отличиться предъ приходомъ въ талой торжественный день. Рачителю праздничный трезвонъ казался лучшею и несравненною музыкой; но трезвонъ пономаря онъ, въ своемъ простодушномъ заблужденіи, предпочиталъ даже соборному трезвону въ "губерніи", гдѣ доводилось бывать ему.
   Праздничный трезвонъ не замедлилъ собрать къ церкви толпу богомольцевъ, въ которой, по раннему времени, больше старики шли и старухи. Парни по хозяйству -- какъ водится -- суетились, чтобы цѣлый день быть свободными; дѣвки тоже, какъ водится, наряжались,-- къ поздней обѣднѣ готовились. Съ своего крыльца Митрій видитъ вдали, на покатой возвышенности, за рѣкой, по чуть бѣлѣвшимъ среди зеленыхъ клиповъ проселкамъ, парныя и одиночныя телѣги. Про каждую телѣгу Митрій безошибочно говорилъ -- откуда и чья. "Петръ Павлычъ съ хозяйкой!" провожалъ онъ быстро спускавшуюся къ мосту телѣгу.-- "Арендатель Фентисовскій!" -- "Паршакъ, должно, верхомъ; Паршакъ-же! опричь Паршака, изъ лѣсу некому",-- и такъ далѣе. По тихому утру отчетливо доносился стукъ кованныхъ колесъ, топотъ копытъ. Лягушечій хоръ, будто утомившись за ночь, выкрикивалъ теперь не столь дружно и охотно. Соловьи будто застыдились, при солнечномъ свѣтѣ и дневномъ шумѣ, пѣть свои сладкія и нѣжныя пѣсни, заимствуя свою страсть у теплой тишины и мечтательности звѣздныхъ лѣтнихъ ночей; зато воробьи весело чирикали и шумно перелетали съ ракиты на ракиту.
   Стукъ подъѣзжающей телѣги и топотъ копытъ заставилъ Митрія оглянуться. По дорогѣ, тесьмой бѣжавшей по выгону, высоко забирая передомъ, съ легкостью сильной лошади, размаши сто бѣжала рослая, вороная, хорошихъ статей кобыла, какъ игрушку неся высокую розовую дугу и новый, въ блестящемъ наборѣ, хомутъ. Породистою кобылою ловко правилъ молодой безъусый малый, въ суконномъ сюртукѣ и красномъ шейномъ платкѣ. Рядомъ съ нимъ, высоко сидѣлъ на задкѣ новой телѣги, прикрытой домашнимъ ковромъ, старикъ въ новенькомъ дубленомъ полушубкѣ, въ новой поярковой шляпѣ, съ развѣвающеюся бѣлою бородою. Въ рукѣ онъ держалъ пучекъ тонкихъ восковыхъ свѣчъ, обернутый бумагою; сбоку кобылы весело подбрыкивая и стрѣлою описывая легкіе круги, скакалъ на высокихъ, тонкихъ ногахъ стройный темносѣрый жеребенокъ, съ бойко приподнятымъ жеребячьимъ хвостомъ и. съ гремушкою на шеѣ.
   Встрѣчные мужики и бабы кланялись бѣлобородому старику съ уваженьемъ, какъ только кланяются они хорошимъ людямъ изъ своей братьи. Поднялся съ лавки и Митрій, и отдалъ свое почтеніе бѣлобородому, лишь только тотъ поровнялся съ крыльцомъ.
   -- Митрію Ванычу! привѣтствовалъ Рачителя съ телѣги не только почтенный, но замѣчательно красивый старикъ, волостной старшина Алябьевъ "съ хутора", осторожно приподымая свою новую поярковую шляпу.
   -- Съ праздничкомъ господнимъ васъ, Никита Лукьянычъ! въ свою очередь, съ поклономъ, обратился къ старшинѣ Рачитель, скромно запахивая полу своего наброшеннаго на плечи кафтана.
   -- Отблаговѣстили! слегка обернувшись, уже отъѣхавъ, крикнулъ Рачителю старшина, словно напоминая богомольному хозяину, что въ церковь пора.
   -- Я вотъ сейчасъ! Рачитель заторопился уйдти въ горницу, нѣсколько задѣтый замѣчаніемъ старшины. Самолюбивъ онъ былъ по своему. Онъ одѣвался, твердя: "И то запоздалъ, оттрезвонили".
   Въ нашихъ захолустьяхъ, въ старыхъ сёлахъ, еще встрѣчаются кое-гдѣ старыя деревянныя церкви, уже плохенькія, явно отказывающіяся продолжать свое существованіе. Обыкновенно небольшая, словно старуха съ каждымъ годомъ погинающаяся и ветшающая, печально глядитъ старая церковь кругомъ себя маленькими окошками, терпѣливо выжидая своей очереди быть сломанной и замѣненной высокимъ каменнымъ храмомъ съ обширнымъ крестообразіемъ и пятью главами въ византійскомъ стилѣ. Вѣрныя тому глубокому религіозному чувству, что въ свое время, не мудрствуя лукаво, ихъ воздвигнуло, старыя деревянныя церкви отживаютъ вмѣстѣ съ старымъ вѣкомъ, старымъ поколѣніемъ, старой вѣрой. Онѣ словно понимаютъ, что сиры онѣ, одиноки, ненужны теперь подросшему молодому поколѣнію, для котораго уже не могутъ быть тѣмъ, чѣмъ были для его отцовъ и дѣдовъ. "Вотъ только похороню на погостѣ послѣднихъ своихъ стариковъ и сама на покой, на боковую",-- какъ, бы раздумывала въ землю вросшая, покачнувшаяся старая брёховская церковь. И правда! Дорога она была и мила только старикамъ, а молодежь уже поговаривала: что, дескать, и тѣсна-то по приходу церковь, и ветха -- не свалило бы ее какъ въ бурю, -- и страмовато-де такому богатому селу такую убогую церковку имѣть, каменную пора бы ставить.
   Только что срубленныя въ лѣсу, кудрявыя молодыя красавицы -- березки, всѣ въ блескѣ, всѣ опушенныя веселой зеленью -- окружали сегодня церковь. Караулку,-- сѣрую избу "на юру", близь церкви,-- тѣсно заставили телѣги, засѣдланныя лошади, бѣговыя дрожки. На скривившейся паперти, по обѣимъ сторонамъ низкой, широкой двери, надъ которою висѣлъ полупившійся отъ непогоды и времени образъ "Живоначальныя Троицы", прислонясь къ стѣнкѣ, рядомъ стояли мужицкія палки и костыли съ надѣтыми на нихъ шапками и картузами. Молодыя березки, какъ подъ лакомъ, блестящія своею зеленью и бѣлыми стволами, красуются нынче возлѣ двери, у стараго иконостаса,-- вездѣ, гдѣ только поставить можно и гдѣ ихъ еще вчера не было, и опять цѣлый годъ не будетъ. Низкая трапезная, съ нависшими досками подшивнаго потолка, надъ тѣсно сплоченными мужичьими головами, озолочена веселымъ лучомъ, ворвавшимся въ боковое окно; голубой дымокъ отъ кадила и свѣчей застилалъ внутренность церкви, биткомъ набитой народомъ и тоже радостно освѣщенной утреннимъ солнцемъ въ маленькія верхнія окна. Глухое, сопровождаемое шопотомъ молитвы и "вздохами, движенье толпы, крестящейся за возгласами дьякона, заключало въ себѣ нѣчто торжественное и располагало Рачителя къ молитвѣ. Онъ сталъ на колѣни, поставилъ свою палку со старой поярковой шляпой въ рядъ съ другими и усердно ударилъ лбомъ въ помостъ. Потомъ перекрестился, прочиталъ: "Отче нашъ" съ глубокимъ видомъ смиренія и душевной скорби о своей грѣховности, возведя глаза на облупившійся образъ живоначальной Троицы; поднялся не безъ труда, опираясь на погнувшуюся неуклюжую колонну съ привязанной березкой и, сложивъ на животѣ руки, вслушивался въ хриплое чтеніе старичка дьякона, котораго желтоватая голова, съ смѣшною косицею на затылкѣ, двигалась выше тол пы, согбенная надъ книгой и озаренная мягкимъ золотистымъ лучемъ. Манера дьякона читать протяжно, безъ знаковъ препинанія, однообразно, не рѣдко останавливаясь на половинѣ слова и другую половину продолжая послѣ передышки -- эта манера пользовалась особеннымъ уваженіемъ неграмотныхъ стариковъ. Рачитель, сверстникъ дьякона по лѣтамъ, словно бы возлѣ него стоялъ,-- такъ онъ его на память зналъ. Маленькая, невзрачная, тощая фигура дьякона Погромскаго, въ волочащемся по полу стихарѣ, съ пріемами ненужной суетливости, напоминала нѣсколько суетливость воробья; посинѣвъ съ натуги и водя по строкамъ книги грязнымъ пальцемъ, не обращая ни на кого вниманія, твердо рѣшился отецъ-дьяконъ, своимъ разбитымъ хриплымъ голосомъ, изобразить басъ. Мѣдныя очки, съ засаленной веревочкой чрезъ всю голову, ущемляли матерой носъ, надъ развитіемъ котораго природа-мать явно потрудилась съ особеннымъ стараніемъ и который надвинулся къ самой губѣ, почему-то облѣзлой, то есть лишенной усовъ. Отъ добросовѣстнаго вздергиванья матераго носа даже вздрагивала жидкая метелка его желтенькой бородки. Скрививъ на сторону, довольно некрасиво, свой ротъ, безъ чего онъ никакъ бы не могъ изобразить баса, дьяконъ Ѳеогностъ Погромскій, черезъ тусклыя стекла мѣдныхъ очковъ, вонзалъ въ строки Евангелія свои бѣлесоватые потухшіе глазки, глубоко ушедшіе въ морщинистый лобъ. А толпа благоговѣйно слушаетъ, чихаетъ, кашляетъ, сморкается, крестится. Изъ десяти словъ дьяконова чтенія набожная толпа почти ничего разобрать не можетъ, рѣдкое слово пойметъ, а не то дьяконъ словами давится, съѣдаетъ ихъ, мычитъ, такъ что ничего не разберешь; но изъ того немногаго, что могутъ понять прихожане въ дьяконоромъ чтеніи, изъ тѣхъ хорошихъ словъ священной книги въ постарѣвшемъ малиновомъ бархатѣ, съ кованымъ серебрянымъ крестомъ по серединѣ и коваными углами, что только достигаетъ уха богомольцевъ -- глубоко западаетъ въ простыя крестьянскія сердца. Особенно старые, хворые, нуждающіеся въ утѣшеніи понимали здѣсь еще яснѣе, что жить -- значитъ работать, болѣть тѣломъ, скорбѣть душою, но что въ будущемъ, въ загробной жизни, обѣщанной за кратковременное земное страданіе, человѣка ждетъ награда въ успокоеніи. Евангельская правда понятна чистому сердцу толпы народной, еще не затронутой сомнѣніями, не раздраженной умственными противорѣчіями, не утомленной безчисленными вопросами, на которые нѣтъ отвѣта. Народная масса не даромъ-же является хранительницей непосредственнаго чувства и высшаго нравственнаго идеала; народъ, какъ духовная сила, не томится ни пустой, безъисходной тоской, ни отвлеченными, туманными стремленіями; народное представленіе, какъ и народное вѣрованіе, исполнено образной точности, опредѣленныхъ понятій и спокойнаго, мудраго примиренія...
   Съ каждымъ годомъ, старѣясь, Митрій Рачитель ближе становился къ своей деревянной церкви и чаще посѣщалъ ее. Давно уже степенный мужикъ чувствовалъ себя свободнымъ отъ того, что его стѣсняло въ молодые годы; душевная грусть, тихое, но неумолкаемое раскаянье въ ошибкахъ и грѣхахъ молодости,-- вотъ мотивъ горячей молитвы и настроенія Рачителя въ церкви. Онъ особенно умилялся нынѣ, стоя подъ нагрѣвающимъ-его голову весеннимъ солнцемъ, слыша робко льющуюся съ яснаго неба пѣсню жавронка.
   Всматривается Митрій въ темный, старый иконостасъ, за плотно сдвинувшейся толпой -- не узнаётъ его; словно другой иконостасъ, убранный живою молодою зеленью, блестящими отъ лучей, березками...
   Обѣдня отошла, праздникъ вошелъ въ свои права хмѣльнаго, распоясавшагося хозяина, подгулявшаго, распоясаннаго гостя, что съ нимъ братается, обнимается, цѣлуется, а, подчасъ, и ругается. Разряженныя и -- нечего грѣха таить -- разрумяненныя и набѣленныя стаи сельскихъ красавицъ,-- весело стрекочущихъ дѣвокъ и молодаекъ,-- держатся пока особнякомъ отъ парней, сбившихся въ безпокойную и задорную толпу. Среди кумачовыхъ рубахъ, суконныхъ и нанковыхъ поддевокъ, плисовыхъ и кубовыхъ широкихъ штановъ, запрятанныхъ въ высокія голенища, уже бренчала излюбленная сотни лѣтъ балалайка-трехструнница; уже подымалась разухабистая городская пѣсня подъ бойкую гармонику городскаго молодца;-- это ребята налаживались, къ "улицѣ" готовились. На заваленкахъ и просто на травѣ, у своихъ избъ, разсѣлась болѣе степенная часть прекраснаго брёховскаго пола; загорѣлыя руки то и дѣло подносили ко рту подсолнухи. Постороннему, не заинтересованному въ этомъ праздничномъ. днѣ, наблюдателю страннымъ несоотвѣтствіемъ показалась бы рѣзкая, въ глаза бьющая противоположность яркихъ платьевъ, юбокъ, платковъ и рубашекъ съ бурыми, черными, продымленными соломенными крышами, со старыми, словно больными или несчастными, черными избами. Иныя изъ этихъ избъ словно дичатся и нелюдимо обернулись къ улицѣ задомъ, выглядывая на зеленый выгонъ чуть прорубленнымъ волоковымъ оконцемъ. Впрочемъ, нерѣдко весело желтѣлась вѣнцовая связь съ просторными сѣнцами и красивымъ крыльцомъ, подъ навѣсомъ котораго дружно обѣдала съ своими гостями людная семья. Веселая молодежь, управясь съ обѣдомъ, конечно, раньше обычнаго, высыпала на выгонъ, туда, гдѣ виднѣлись качели. Качели эти только вчера и поставили. Это просто высокіе дубы, три съ каждой стороны, въ распоръ врытые въ землю, съ большими дубовыми котелками на толстой перекладинѣ. Кругомъ качелей веселый говоръ, смѣхъ; пѣсня ладилась подъ гармонику. Въ то же время, въ узкихъ ракитовыхъ проулкахъ, безтолково крутившихся между плетней и огородовъ, будто бы нечаянно встрѣчались именно тѣ изъ парней и дѣвокъ, которымъ почему либо хотѣлось встрѣтиться другъ съ другомъ и поболтать между собою по душѣ, глазъ на глазъ, безъ свидѣтелей. Часто, подымая за собою облако пыли, катила по дорогѣ припоздавшая телѣга съ "гостями",-- разряженными бабами на задкѣ и мужикомъ на облучкѣ. Провожая иную парную съ колокольцемъ телѣгу, съ гостями и ковромъ, спущеннымъ съ задка, подгулявшіе брёховскіе парни вступали съ этими гостями въ краткій, но громкій разговоръ, перекидываясь съ пріѣзжими острыми словцами, къ обоюдному удовольствію, въ такомъ, напримѣръ, родѣ:
   -- Пошелъ, малый, пошелъ! Припоздалъ, сердёка! Небось, студень Перьковы поѣли!
   -- А мы, признаться, господа, съ собою студень захватили, знавши васъ, брёховцевъ, что до свѣту праздники встрѣчаете! оборвалъ, въ долгу не остался черный, какъ цыганъ, однодворецъ изъ деревни Мисайловой, гость Пешковыхъ. Или вотъ такія встрѣчи:
   -- Продаешь? мѣняешь? даромъ отдаешь? приступили молодые брёховцы къ гостю-увальню, еле трусившему въ плохенькой телѣжонкѣ, на дохлой клячѣ, съ пучеглазою, обширною, какъ копна, бабою, пропотѣлою даже въ одномъ сарафанѣ.
   -- Аль съ пуда везешь, дяденька? выискался другой брехачъ: -- Затомилъ ты мнѣ тетеньку, ротъ разинула, глазища вылупила!
   -- Племяшъ изъ подъ водочнаго крана! съ досадой буркнулъ увалень-гость, впрочемъ благоразумно постегивая лошаденку изъ опаски: не обидѣли бы пострѣлы? Дѣло праздничное.
   Взрывы веселаго хохота провожали гостей. На выѣздѣ изъ села, покачнувшаяся на бокъ хибарка -- "кабакъ" -- предъявляла прохожему и проѣзжему, въ видѣ краснаго лоскута, мотавшагося на высокомъ шестѣ, свое право быть всегда пьянымъ и развеселымъ мѣстомъ. Тутъ же, какъ слѣдуетъ, порядкомъ ощипанный, "оплошавшій",-- какъ о немъ мужики говорили, сельчанинъ Павелъ Разунадовъ, по прозванью Дергоусъ, "наяривалъ" на балалайкѣ камаринскую. Дергоусъ былъ когда-то "въ славѣ ямщикъ, а теперь заболтался". Имъ, бывало, дорожили почто-содержатели; самъ онъ, особенно съ пышу, величалъ себя "кульерскимъ". Не смотря на свою изъ рукъ вонъ плохенькую одежонку, онъ выглядывалъ козыремъ, держался не безъ своеобразнаго достоинства. Уже нѣсколько лѣтъ, въ будни и праздникъ, зимою и лѣтомъ брёховцы привыкли видѣть Павла Разувалова въ одномъ и томъ же старенькомъ, обившемся полушубкѣ; въ той же пыльной и грязной, утерявшей свой видъ ямской, зимней шапкѣ, въ тѣхъ же рыжихъ, давно, сгорѣвшихъ на ногахъ, сапожонкахъ съ уныло упавшими голенищами и "разинувшими ротъ" носками. Покачиваясь на захмѣлѣвшихъ ногахъ, онъ курилъ изъ коротенькой "носогрѣйки", не выпуская ее изъ зубовъ. Въ зимней шапкѣ совсѣмъ на затылкѣ, подпоясанный подъ пузо рванымъ ремешкомъ, онъ точно имѣлъ видъ ямщика, разсчитаннаго со станціи за пьянство; вся его плотная фигура напоминала веревочныя "переплутины" на высокомъ переду ямской телѣги, ямскую гоньбу, безконечную большую дорогу съ ракитами и станціями и пр., въ этомъ родѣ. Онъ часто взмахивалъ подстриженной въ скобку головой, причемъ тяжелая зимняя шапка принимала то именно положеніе, какое онъ считалъ для себя въ ту минуту удобнымъ. Его грязныя руки проворно наигрывали плясовую пѣсню. Онъ съ большимъ удовольствіемъ и съ видомъ знатока слѣдилъ за выпляской, которую задавалъ, подъ балалайку, неистовый солдатъ Махоткинъ, пугало брёховскихъ и сосѣднихъ мужиковъ. Выбритый, въ жилетѣ поверхъ розовой ситцевой рубашки, съ мѣдной серёжкой въ ухѣ, рыжій, разноглазый, съ непустымъ штофомъ въ одной рукѣ и со стаканомъ въ другой, солдатъ Махоткинъ глубокомысленно буравилъ землю подборомъ сапога. Передъ нимъ толчется баба, пьяная сельская мегера, изрѣдка притопывая ужасно мясистыми ногами, причемъ все мясо на ней дрожало. Солдатъ Махоткинъ одобрялъ ее иногда, называя "женскимъ поломъ". А расходившаяся сельская плясунья, взвизгивая и смѣясь плотоядною усмѣшкою, нескромно обнажала ноги. Хотя Павла Разувалова и солдата Махоткина соединяли узы нѣжной дружбы, почерпнутой въ винной бочкѣ мѣщанина Юдича, тѣмъ не менѣе они были разные люди сами по себѣ, а также производили совсѣмъ разное впечатлѣніе. Насколько видъ и грубость движеній и рѣчей солдата отталкивали отъ него, настолько-же что-то добродушное въ смышленомъ выраженіи Разувалова и невыдуманное, а присущее его характеру ухарство располагали въ его пользу. Свойствами своими они различались еще рѣзче: Разуваловъ былъ только пьяница, а Махоткинъ -- пьяница и разбойникъ, никогда ни надъ чѣмъ не задумывающійся. Добрые люди уже шепнули ему по пріязни: берегись, молъ, солдатъ; общество все противъ тебя стало, о приговорѣ толкуютъ. А ему: завей горе веревочкой! На смѣхъ ихъ всѣхъ поднялъ: неподсудный-де я человѣкъ имъ, талагаямъ; знать ихъ не хочу!
   -- Гости, матушка! вбѣжалъ въ избу съ улицы младшій сынъ Рачителя, Сенька, только что отошла обѣдня.-- Тетя Дарья!-- и опять убѣжалъ гостью встрѣчать.
   -- Сестра Дарья пріѣхала, матушка, съ безпокойствомъ обратилась къ широкой печкѣ хлопотливая Рачителева хозяйка Матрена, направляясь въ дверь и словно раздумывая: радоваться-ли ей пріѣзду сестры, или не радоваться?
   -- "Дарья! кхи! кхи! опять въ поборъ! опять съ сестры!" на распѣвъ прошамкала на своей теплой печи, невидимая снизу, свекровь "бабушка Алпатьевна", задыхаясь отъ кашля;-- "пустая мельница и безъ вѣтра мелетъ".
   Высказавшись такъ, не въ пользу пріѣхавшей гостьи, бабушка Алпатьевна выглянула съ печи, словно удовлетворяя своему любопытству. Дрожащая отъ старости, облѣзлая голова ея,-- простоволосая, съ желтымъ, какъ купавка, дряблымъ старческимъ лицомъ въ кулачекъ, все въ мелкихъ и частыхъ морщинахъ,-- могла испугать съ перваго на нее взгляда. Не смотря на свои сто лѣтъ, высохшая, какъ мумія, старуха не безъ труда и оханья полѣзла съ печи, свѣсила высохшія костлявыя ноги въ длинныхъ шерстяныхъ чулкахъ; потомъ, упираясь въ печь темными костлявыми руками, крехтя и кашляя, сползла да лавку, а съ лавки на полъ. Шатаясь, словно разбитая, старая старуха прикрыла свои костлявыя плечи попавшимся подъ руку старенькимъ пальто невѣстки (по однодворчески "полудлинкою") и, послѣ такихъ непосильныхъ трудовъ, вызванныхъ особенными обстоятельствами, упала на лавку.
   -- Городское теля мудренѣе деревенскаго пономаря, бормотала старуха, возя своими негнущимися, темными пальцами, какъ граблями, по обезволосѣвшей, словно въ пуху, бѣлой головѣ.-- Кхи! кхи! бездомовка! бродяга! кхи!
   Только успѣла вспомнить старуха, что "чехликъ" ея остался на печкѣ и что она "простоволосая",-- какъ въ избу вошла видная, еще не старая женщина, въ зеленомъ, поношенномъ, но все же шерстяномъ платьѣ. Сложеніемъ и дородностью она напоминала Матрену Рачителеву. Не смотря на жару, на ней красовался шалевый, яркихъ цвѣтовъ, платокъ; двуличневая шелковая косынка съ пышными концами врознь, по-мѣщански, повязывала, чуть не на затылкѣ, черноволосую голову гостьи. Румяна, сверхъ бѣлилъ, нескупо покрывали сдобное, вспотѣвшее, когда-то красивое, а теперь грубое и обрюзглое лицо. Поскрипывая каблуками, городская гостья, какъ мужики говорятъ, "расфуфыренная", входила въ избу, не только увѣренная въ себѣ, и въ томъ, что ее ожидаетъ и что ей самой предстоитъ продѣлать, какъ родной и гостьѣ, но даже съ замѣтнымъ и мало скрываемымъ видомъ превосходства надъ своею необразованною деревенскою роднею.
   -- Здравствуйте себѣ, старушка почтенная, Марья Алпатьевна,-- обратилась къ "бабкѣ" съ пояснымъ поклономъ городская гостья, помолясь прежде всего на образъ, и храбро, троекратно облобызала присохшую на щекахъ темную кожу бабки, словно христосуясь, со щеки въ щеку, съ проворствомъ, говорившимъ за ея постоянную практику въ этомъ дѣлѣ:-- живы себѣ? Съ праздничкомъ престольнымъ, съ Троицынымъ днемъ. Провѣдать васъ похотѣла. Какъ же, сестрица, вотъ ужь другой годъ не видались; соскучилась я по васъ, сестрица, съ дѣтками, а моими племянниками и племянницей. Какъ Господь васъ милуетъ? зачастила городская гостья, не давая никому рта разинуть и такъ бойко, что "бабушка" Алпатьевна пуще раскашлялась своимъ старческимъ кашлемъ, напоминавшимъ овечью перхоту, причемъ придерживала высохшею рукою свою впалую грудь. Расторопная Матрена во-время успѣла украсить облѣзлую голову свекрови теплымъ чехликомъ, и неодобрительно ворчала, зачѣмъ она съ печи слѣзла.
   -- Ну, какъ же ты, Дарьюшка? Что твой муженекъ пропойца? нашла, наконецъ, старуха возможнымъ спросить словоохотливую гостью, которую Матрена хлопотливо усадила въ красный уголъ, за столъ, подъ иконы, а сама занялась самоварчикомъ и чаемъ: -- Не бросаетъ своего? не спокаялся?
   Сытое, нарумяненное лицо Дарьи, съ котораго сыпалась "щекатурка", попробовало при этомъ вопросѣ старухи изобразить горечь оскорбленнаго женскаго чувства; но ничего изъ такой попытки не вышло.
   -- Не говорите, бабушка, что ужь тамъ? пропащій человѣкъ Василій Гордѣичъ!-- заторопилась штукатуренная гостья перейти въ тонъ несчастной, жалующейся на свою жизнь, женщины. Точить языкъ на счетъ своего мужа было не только пріятнымъ для несчастной жены времяпровожденіемъ, но какъ бы ея призваньемъ, бъ качествѣ несчастной, хотя и штукатуренной жены, она сочла нужнымъ къ своимъ сухимъ глазамъ приложить носовой платокъ.-- Сами знаете ихній характеръ. Изсушилъ меня, состарилъ меня муженекъ, бабушка Марья Алпатьевна, изстрадалась я на него глядючи:-- пьетъ и пьетъ! День и ночь пьетъ! Отъ дома вовсе отбился, почти не вижу.
   -- Сдѣлано, должно, надъ нимъ это, сестрица, глубокомысленно замѣтила Матрена, все время сохранявшая серьезный видъ. И вздохнула прямо въ чашку съ горячимъ чаемъ, которую" вмѣстѣ съ "кускомъ", сунула пріѣзжей.
   -- Охъ, сдѣлано, сестрица, безпремѣнно сдѣлано! подхватила Дарья, видимо обрадованная, что снова начинаетъ свою нескончаемую, давно вытверженную канитель.-- Первый-то годъ, неште не помнишь, сестрица, не мужъ былъ -- ребенокъ тотъ же: пречудесный, преумный мужчинка; хоть ты его изъ своихъ рукъ сѣки; а тамъ, словно сглазилъ кто его, прорвой его прорвало, пропащая теперь голова Василій Гордѣичъ! Былъ человѣкъ, да нѣту!
   Дарья попыталась произвести глубокій вздохъ и выразительно махнула жирной рукой, какъ бы приглашая этимъ движеньемъ родныхъ прекратить тяжелый для нея разговоръ, и занялась чаемъ.
   -- Вредная! неодобрительно шептала на счетъ гостьи бабушка Алпатьевна, снова улегшись, съ помощью Матрены, на печи, кашляя и охая. Не любила старуха Дарью -- бездомовницу, тѣмъ не менѣе велѣла Матренѣ "гостить свою гостью".
   -- Красавица ты моя, дѣвка бѣдовая! Вся въ меня -- посмотрю на тебя, Варичка! причитывала тетка Дарья, любуясь Варей и, конечно, при поцѣлуяхъ обсыпая ее своей штукатуркой. Тетка Дарья оглядывала красивую племянницу съ тою самою лукавою, выдуманною улыбкою, что такъ не любила Варя. На ушко ей городская тетка шепнула, что вечеромъ ужо на картахъ ей погадаетъ. "Судьбу твою разскажу, дѣвочка. Карта твоя -- трефовая дама. Признаться, хорошій человѣкъ меня гадать "судьбу" выучилъ. Потому карта не солжетъ, по наукѣ все скажетъ, какъ кому что: при антересѣ ли своемъ, или желаемое исполнится...
   -- Ну, хорошо, хорошо, тетя! ужо! весело говорила Варя, отвѣчая ласками теткѣ Дарьѣ не потому, чтобы вправду ее любила, а ради матери: все же материна сестра.
   -- Сенька кричитъ съ улицы: тетка Дарья! а я это думаю: вретъ, пострѣлъ! А у самой аль ни жилки трясутся, ей-Богу! обрадовалась я тебѣ тетя; выскочила на крыльцо, вправду ты!.. Вотъ я обрадовалась!..
   -- И дѣвка-жъ у тебя, сестрица, въ меня вся вылитая, ни дать, ни взять, такая-то я была бѣдовая! обратилась къ подсѣвшей Матренѣ Дарья, на которой толстую штукатурку въ эту минуту пробилъ крупный потъ.-- Ну, сами знаете, сестрица, отбою не было мнѣ отъ мужскаго пола, проходу на улицѣ не давали. Благодарю моего Создателя, не была я отъ жениховъ обижена. Ну, дѣвочка у тебя, сестрица, что твоя пелепелка! сытая! обширность!
   -- И дура же я непроваренная! воскликнула вдругъ гостья, какъ бы что вспомнивъ:-- гостинцевъ привезла вамъ городскихъ, не взыщите, сестрица! Она подала Матренѣ узелъ. Были тамъ старооскольскіе кренделя на лыковой связкѣ, мятные пряники, "жамки", конфеты въ яркихъ бумажкахъ, рожки...
   -- И -- и, для чего ты это, сестрица, Богъ съ тобой! Разнѣжась окончательно отъ гостинцевъ, дородная Матрена поцѣловала сестрину штукатурку съ одной стороны, а Варя -- съ другой. При этомъ обѣ, конечно, покрасили себѣ носы и губы.-- И я то хороша! вспомнила Матрена, не упуская случая источить пару слезъ и укорительно глянувъ на дочь.
   -- Сестрица Дарьюшка съ дороги, обѣдать сбирай, дочка.
   -- И то, маменька! Варя вскочила изъ за стола.
   -- Ветха она у васъ, сестрица, не перезимуетъ! тихо замѣтила Матренѣ Дарья, выразительно поведя своими безстыжими глазами на печь, гдѣ болѣзненно покашливала бабушка Алпатьевна.-- Древняя старица.
   -- Древняя, сестрица, подтвердила Матрена еще тише; вздохнула и, почему-то, снова источила пару крупныхъ, хотя безпричинныхъ слезинокъ.-- Ину пору ненастье, забьетъ ее кашель, боимся: вотъ -- вотъ Богу душу отдастъ.
   -- Какъ не бояться, сестрица, древній совсѣмъ человѣкъ, на ладанъ дышетъ. Чужаго вѣка прихватила.
   Тетка Дарья, съ неутомимостью городской мѣщанки, взялась за шестую чашку горячаго чая, за каждой чашкой отирая платкомъ широкое лицо и, вмѣстѣ съ потомъ, освобождая свои щеки отъ штукатурки.
   -- Стало, твоя жизнь пропащая, сестрица, участливо вглядываясь въ младшую сестру, продолжала простодушная Матрена и вздохнула, а сѣрые, ничего, кромѣ доброты, не выражавшіе глаза ея снова подернулись влагой.-- Одна слава, что мужняя ты жена, а живешь вдовой.
   -- Хоть мало барыша, да слава хороша! И -- и, сестрица, какая моя жисть? Спасибо еще бездѣтна, съ полугоря. Что бы это я съ дѣтками-то? умереть бы! Не далъ мнѣ Господь дѣтей, и я этимъ, сестрица, даже остаюсь довольна. Мнѣ ходу -- изъ воротъ въ воду. Одно только званье -- мужъ. Никакого я себѣ продовольствія не вижу. Даже злодѣй онъ мнѣ. Увидитъ -- такъ его и подмываетъ на меня!-- А! бурчитъ:-- "вѣдьма кіевская! не издохла еще!" Норовитъ обругать получше при народѣ, а нѣтъ -- оттаскать, на весь городъ осрамилъ меня, ославилъ! Пройти даже опасаюсь. Терплю, видитъ Богъ!
   Толстая тетка Дарья добродѣтельно, хотя неторопливо, поднесла платокъ къ своимъ сухимъ и въ эту минуту ничего, кромѣ безстыдства, не выражавшимъ глазамъ; съ платкомъ она продѣлала все, что слѣдовало продѣлать несчастной женѣ, брошенной злодѣемъ мужемъ.
   -- Оборомъ обобралъ жену, въ нищью произвелъ! плакалась она на мужа:-- Все въ кабакъ! Все съ жены бы сорвать! того у него нѣтъ: сыта ли, обута ли, одѣта ли, тепла ли, довольна ли жена? "Кіевская -- говоритъ, вѣдьма! на помелѣ, говоритъ, ѣздишь!" Легко ли перетерпѣть, сестрица. Лавчонку у меня намедни на базарѣ вычистилъ; замокъ сломалъ: все въ кабакъ!
   -- Зачѣмъ это дѣвки замужъ идутъ? замѣтила теткѣ внимательно слушавшая Варя.
   -- Круты горки да позабывчивы, дѣвка! поучительно сказала тетка Дарья, по обычаю образованныхъ горожанокъ опрокидывая свою пустую чашку, по счету уже девятую, донышкомъ къ верху и положивъ на донышко крошечный остатокъ отъ "куска" сахара, въ знакъ того, что больше пить чаю не хочетъ и хозяйку благодаритъ.
   Степенный хозяинъ Митрій Рачитель, ужасно хмурившійся каждый разъ, какъ ему приходилось угрызать свой "кусокъ" сахару, и тоже поглотившій не мало чашекъ горячаго чаю, поглядывалъ на Дарью молча и неодобрительно. Въ ея разговоръ онъ не мѣшался, словно избѣгая ея.
   

IV.

   "Ростить макъ, дѣвки!" весело крикнулъ "корогодникъ", то есть хороводникъ Миша, очутясь въ широкомъ, пестромъ кругу хоровода и садясь, для начала игры, на травку выгона, не спуская, конечно, глазъ съ разодѣтой Вари Рачителевой, выглядывавшей, какъ нарочно, просто красавицей.
   -- "Ростить макъ"! весело пробѣжало по широкому пестрому хороводу, сейчасъ же двинувшемуся разомъ, мѣрно, подъ стройный напѣвъ хороводной пѣсни, громко подхваченной десятками звонкихъ, молодыхъ голосовъ.
   Медленно, какъ живой цвѣтникъ, кружился по зеленобархатному выгону хороводъ, подъ громкую пѣсню:
   
   "Ай на горѣ макъ,
   Подъ горою такъ,
   Ахъ! маки -- маки -- маковочки,
   Золотыя головочки,
   Станьте вы въ рядъ,
   Спросимте про макъ:
   Кумъ, сѣялъ ли ты макъ?"
   
   Съ этимъ вопросомъ хороводъ вдругъ остановился разомъ. Сотни глазъ, согласно пѣснѣ, словно спрашивали Мишу, кума игры, сѣялъ-ли онъ макъ?
   -- Только землю пахали! бойко отвѣтилъ "корогодникъ", за игрою, впрочемъ, не забывавшій краснаго кумачнаго фартука на синей ситцевой юбкѣ, большихъ серебряныхъ серегъ, алой ленты въ черной косѣ и высокой, соблазнительно для него колыхавшейся подъ миткалевой сорочкой, дѣвичьей груди. Для него пріятнѣе и слышнѣе всѣхъ дѣвичьихъ голосовъ казался, конечно, густой голосъ Вари; онъ и видѣлъ-то путемъ только ея_ круглое лицо съ румянцемъ во всю щеку, съ раскрытыми задорною усмѣшкою малиновыми губами, за которыми блестѣлъ бѣлый рядъ зубовъ. Нечего говорить, что и Рачителева дѣвка его одного, курчаваго, видѣла путемъ. Въ хороводѣ, разумѣется, замѣтили, дакъ она съ нимъ "глазовалась", то есть глазами заигрывала. Видный, веселый парень недаромъ былъ любимцемъ дѣвокъ и молодокъ. Какъ только хороводъ выслушалъ "корогодника",-- тронулся Тѣмъ же порядкомъ, мѣрно, подъ ладъ пѣснѣ:
   
   "Ай на горѣ макъ,
   Подъ горою такъ!"
   
   И опять: "кумъ, сѣялъ-ли ты макъ?"
   На этотъ разъ корогодникъ отвѣчаетъ: "сѣяли". Хороводъ играетъ и спрашиваетъ: "вышелъ-ли макъ?" Корогодникъ отвѣчаетъ: "выходитъ", съ видомъ не только серьезнымъ, но и загадочнымъ; по крайней мѣрѣ, дѣвки и ребята, участвовавшіе въ хороводѣ, поглядѣли на него, какъ на кудесника, ожидая чего-то особеннаго. Хороводъ спрашиваетъ: "зацвѣлъ-ли макъ?" -- "Зацвѣлъ!" кричитъ корогодникъ, усиливъ тономъ своего отвѣта тревожное состоянье хоровода, особенно новичковъ игры. Да и бывалые чувствуютъ близость развязки. "Отцвѣлъ-ли макъ?" спрашиваетъ хороводъ. "Отцвѣлъ!" кричитъ корогодникъ, храбро взявшись въ бока, словно готовясь на отважное дѣло. Хороводъ спрашиваетъ: "поспѣваетъ-ли макъ?" -- "Поспѣваетъ!" еще храбрѣе выкрикиваетъ корогодникъ, движеньемъ руки сбивая на бекрень свой новенькій картузъ. "Поспѣлъ-ли макъ?" -- "Поспѣлъ!" расхохотался корогодникъ: "Собирайтесь отрясать!" -- и, какъ перо взлетѣвъ на ноги, Миша бросился вдругъ вонъ изъ хоровода, словно "отчаянно спасаясь отъ грозившей ему опасности.
   Было ясно даже новичкамъ, что въ эту минуту игра достигла своего крайняго одушевленья, а интересъ играющихъ -- своего конечнаго напряженія. Радостный крикъ, толкотня, хохотъ, безпорядочный во всѣ стороны бѣгъ съ падающими дѣвушками, съ парнями, прыгающими другъ черезъ друга, смѣнили теперь мѣрное, исполненное порядка, движенье пестраго хоровода, въ ладъ пѣснѣ ударяющаго въ землю сапогами и башмаками, въ ладъ пѣснѣ водящаго плечами и локтями. Теперь хороводъ смѣшался, разстроился; имъ овладѣло дикое одушевленье; каждому хотѣлось "отрясти макъ", то есть поймать "корогодника". Но корогодника Мишу было не легко поймать. Прежде, чѣмъ самые задорные и сильные участники игры успѣли броситься къ нему со всѣхъ сторонъ, Миша, крылатой птицей, метнулся въ сторону съ головою внизъ, въ упоръ всему, что бы его ни встрѣтило, и прорвался изъ разстроеннаго круга.
   -- Держи! лови! ушелъ! ушелъ! съ неистовыми криками летѣли за нимъ молодцы, изъ себя выходившіе при видѣ бѣглеца-корогодника, далеко оставившаго ихъ за собою и, взглядомъ сокола, оглянувшагося на широкій выгонъ и на любующуюся имъ толпу, которая выражала ему свое громкое одобреніе.
   -- Криво -- лукаво, куда побѣжало? крикнулъ хитроумный Кузьма Суярокъ во слѣдъ Мишѣ.
   -- Далеко куцому до зайца! издѣвался надъ парнями Миша, красуясь на всемъ просторѣ широкаго зеленаго выгона и, нарочно молодечествуя передъ дѣвками, особенно передъ Варей.-- Ворона стала -- собака на хвосту сидѣла! ноги съ побѣжкой, а руки съ п(цхваткой!.. Взяли!!..
   -- И онъ туда-жъ, ростяпа, гляньте на него, бабочки! не безъ ироніи провожала своего мужа, придурковатаго Савку, осанистая баба, у которой животъ, подъ бѣлой холщевой паневой, подымался чуть не подъ самый подбородокъ. Въ клѣтчатой юбкѣ и красной, съ вытертымъ позументомъ, кикѣ, баба съ нескрываемымъ удовольствіемъ убѣждалась въ эту минуту, что ея неуклюжій бѣлобрысый Савка за посмѣхъ дался молодымъ наряднымъ ребятамъ. Въ плохенькихъ сапожонкахъ, и хотя ситцевой, но уже ни на что не похожей рубашкѣ, съ толстою шеей, обмотанной когда-то краснымъ платкомъ, тяжелый на бѣгу, долговязый Савка даже жену свою наводилъ на смѣхъ. Она радешенька была отдѣлать его, съ бабочками, на всѣ бока.
   -- За хвостъ не удержишься, коли гриву упустилъ! подсмѣивался надъ Савкой Кузьма Суярокъ.-- И баба же у Савушки: обрядила муженька въ посконный бархатъ; а и оба лаптя -- гляди -- съ одной колодки!
   -- Гляньте, братцы, медвѣдь сокола догоняетъ! Диковина! кричалъ распьянствовавшійся ямщикъ Павелъ Разу валовъ, разставя свои коротенькія ножки, пузомъ впередъ, и лѣниво покачиваясь на нихъ со смѣха, причемъ встряхивалъ старой ямской шапкой.
   -- Антилерія пошла на позицыю! замѣтилъ своему другу Разувалову, уже, какъ слѣдуетъ, "не вязавшій лыка", солдатъ Махоткицъ. Мрачный солдатъ не обращалъ вниманія на то, что свои же сельчане его сторонились и что, вообще, въ селѣ на него посматривали, какъ на какое-то путало.
   -- Куси его! Атуй! какъ на охотничихъ собакъ, закричалъ на парней, преслѣдовавшихъ по выгону легконогаго Мишу, Павелъ Разуваловъ.-- Перегономъ трухъ-трухъ, а на мѣстѣ во весь духъ!
   -- Ты что-жъ это лататы латаешь, другъ? упыхавшись и еле духъ переводя, срамилъ Мишу тяжелый Савка, совсѣмъ потерявшій надежду когда нибудь догнать легкаго парня и остановившійся, съ руками въ бока, больше для того, чтобы показаться все-таки молодцомъ.-- А ты постой, не бѣги, другъ, вотъ что...
   -- Что-жъ изъ этого будетъ, Савушка? дразнилъ здоровеннаго, придурковатаго мужика Миша..
   -- А то: я те подъ себя подомну, другъ, не вывернешься! только мокренько будетъ!
   -- Не по закону Михайло изъ хоровода убѣгъ! толковали между собою молодайки.
   -- Варька Рачителева выпустила! шипѣла корявая бабенка съ насурмленными щеками.-- Она ему союзница...
   -- А, можетъ, она ему другое что, кто ихъ вѣдаетъ, бабочка; дѣло ихнее молодое! добавила толстая Савкина хозяйка въ панёвѣ и кикѣ, выговарившая букву я очещ" мягко.
   -- Все другъ на дружку глаза пялятъ! ввернула корявая бабенка съ ехиднымъ взглядомъ.-- Страмница, гляньте, бабочки: -- ну, глазъ съ Мишки не сводитъ!
   Первый день праздника, послѣ обѣда, былъ посвященъ Варею "улицѣ", то есть играмъ, хороводу, качелямъ, пѣснямъ. Чернобровая Варя вернулась домой къ ужину; но, поужинавъ, не утерпѣла, слыша раскатистую по зарѣ хоровую пѣсню съ выпляской. "Улица" разошлась поздно, а потому и Варя легла въ постель поздно, по обыкновенію, затворивъ дверь пуньки изнутри, щеколдой. Утомленная, какъ ни была сильна, молодая дѣвушка засыпала, баюкаемая чуть тянувшимъ теплымъ вѣтеркомъ, любовною соловьиною пѣснею и шумно оживленнымъ, издалека несущимся хоромъ лягушекъ.
   Миша такъ завертѣлся въ веселомъ кружкѣ парней, что и не замѣтилъ, какъ очутился "на задахъ" у Рачителя, въ сѣнномъ сараѣ, рядомъ, по братски растянувшись на душистомъ сѣнѣ съ старшимъ сыномъ Рачителя, Иваномъ. Миша съ Иваномъ съ измадьства жили дружно, а выросши, не имѣли секретовъ другъ отъ друга. Не диво: однолѣтки, сосѣди, славные ребята оба. Что Миша по сердцу Варѣ, а Варя -- Мишѣ, это, конечно, давно зналъ Иванъ; такъ точно Миша и Варя знали о неравнодушіи Ивана къ бѣлокурой статной дѣвушкѣ Аринѣ. Они жалѣли только, что Арина безприданница, и что, пожалуй, старый Рачитель не возьметъ въ свой дворъ невѣстку-безпридаівицу. И то старикъ какъ-то обмолвился: "съ насъ-де и съ приданымъ невѣстокъ, достанетъ".
   -- Ну, Ваня, говорилъ своему молодому, уже засыпавшему пріятелю Миша, отъ котораго сонъ словно бы отлетѣлъ:-- Открываюсь тебѣ, то есть всѣмъ сердцемъ -- пречудесная дѣвка твоя сестренка Варя, и я её за себя замужъ возьму, Богъ меня убей -- возьму! Пущай твой старикъ не брыкается, потому какъ дѣло наше съ дѣвкой по согласію и я, извини, стараю чорта, твоего тятьку, нисколько даже не боюсь. Опжь же дѣвка въ совершенныхъ годахъ, и царь слободу намъ далъ: женись кто на комъ хочетъ, кто кому любъ.
   -- Я этому, Миша, даже радъ, что ты мнѣ въ родные норовишь, чистосердечно сказалъ Иванъ.-- Я тебя люблю и за тебя я всегда, Миша...
   -- Знаю, Ваня! кажется, другъ за дружку стояли, что родные братья... А что я супротивъ вашего двора достатка не имѣю, не всѣмъ же богатымъ быть. Богатъ Богъ милостью. Тоже и мы съ матушкой: безъ хлѣба не сидимъ, въ люди выйдемъ не хуже другихъ. Петровками избу поставлю, деньжонокъ принесъ. Самъ знаешь, не лодырь я, не лѣнтяй, отъ дѣла не лытаю. Живая кость мясомъ обростаетъ. Авось и мы съ Варей хозяевами себѣ заживемъ; какъ бы ты думалъ, Иванъ Митричъ?
   -- Что тамъ! протянулъ Иванъ:-- опять же сестра безъ награжденія не отойдетъ: телку ей отецъ дастъ, овчонокъ, платье справитъ, кобылу съ телѣгой обѣщалъ, все какъ слѣдуетъ. Сра-л миться не будемъ, одна сестра, и дать есть изъ чего... Что-жъ, я радъ, бери Варю...
   -- По сердцу она мнѣ, вотъ какъ. Влюбленный парень вздохнулъ.-- Бѣдовая! Онъ вдругъ вспомнилъ что-то и засмѣялся. Нѣтъ, братъ, съ ней всякъ не поиграетъ, шалишь! отдѣлаетъ -- мое почтенье -- не хуже нынѣшняго: писарь волостной подвернулся было къ ней, такъ она его! козырь -- дѣвка. И предушевная, и Господь ее разумомъ не обидѣлъ, хоша млада, а всякое дѣло понимаетъ. И я бы кругъ нея, кажется, сизенькимъ голубочкомъ увивался, кругъ бѣлой голубки моей! Э, Ванюха, ты, вижу, похрапываешь?
   -- Спать смерть хочется, нехотя пробормоталъ Иванъ, перевертываясь на другой бокъ.
   -- А я, должно, до бѣлой зари, раскрымши глаза, проваляюсь, Ваня! вздохнулъ, словно бы пожаловался пріятелю на самого себя Миша и тихо засмѣялся, вспомнивъ, какъ Варя писарька мало-мало въ "рождество" не хватила. "Подѣломъ, не приставай! тоже за дѣвкой гоняется, строка чернильная".
   Сладкое храпѣніе Ивана положило предѣлъ словоизліяніямъ Миши. Онъ смолкъ. Мысль, что завтра Варя съ Ариной въ лѣсъ пойдутъ вѣнки завивать, -- о чемъ Варя, будто невзначай и безъ цѣли, сообщила Мишѣ, -- дѣйствительно не давала ему заснуть, вплоть до бѣлой зари. Въ словахъ любимой дѣвушки парень понималъ ея приказанье провожать ихъ въ лѣсъ. Но всего болѣе волновало парня воспоминанье той счастливой минуты, когда сумерками, играя въ горѣлки, Миша погнался за Варей, а та, ловко увертываясь отъ погони, вдругъ упала. Не совладалъ съ ретивымъ парень, придержалъ дѣвку за руки и зацѣловалъ ея красивые глаза, горячія щеки, все, что въ ту минуту ему подвернулось. И было-жь ему за это отъ разгнѣванной красавицы, какъ только поднялась. Ужь лучше бы она его прибила или обругала, а то оправилась, прочь отъ него пошла, слова ему не сказала. Чуть не заплакалъ съ горя малый. И было за что терпѣть! Даже теперь, вспоминаючи, варомъ горячимъ обдаетъ всего парня.
   Утромъ Варя поднялась позже обыкновеннаго. За что бы она ни бралась, уговоръ ея съ Мишей и Ваней -- въ лѣсъ идти, вѣнки завивать -- не выходилъ у нея изъ головы. "Улица" не влекла ее къ себѣ нынче. По привычкѣ, дѣвушка, съ орѣховой хворостиной въ рукѣ, отогнала отъ двора овецъ, коровъ, свиней на край выгона, гдѣ сбирается стадо. Коровій ревъ, блеянье овецъ, хрюканье, визгливый бабій крикъ, дѣтскіе голоса, стукъ копытъ -- все это смѣшалось въ безтолковый гулъ, перебиваемый рѣзкимъ хлопаньемъ длиннаго пастушьяго кнута.
   -- Куда! куда! сипло кричалъ дикій на видъ пастушонокъ, проворно сѣменя по росному выгону черными босыми ногами, волоча по травѣ длинный кнутъ съ вплетеннымъ въ конецъ конскимъ волосомъ и ловко заворачивая назадъ, къ стаду, большую рябую корову Рачителевыхъ, предпочитавшую, кажется, прохладный хлѣвъ во дворѣ жаркому солнцу.-- Куда ты, волчья сыть! уже въ другомъ мѣстѣ кричалъ дикій пастушонокъ на чернаго быка съ кровяными, злыми на выкатѣ глазами и мощною, мясистою шеей въ складкахъ, и быстрымъ, оглушительно хлопнувшимъ ударомъ своего кнута, мѣтко попавшаго быку въ лобъ, обратилъ его къ стаду. Глядя на мальчишку, Варя пожалѣла его. "Вотъ, думала она, провожая его взглядомъ: -- Кому праздникъ, а кому всегда будни. Сиротское дѣло -- пастушонкомъ нанялся, а ему бы дома въ пору сидѣть -- робенокъ еще, Цифирка. А "робенокъ Цифирка" звонко хлопнулъ своимъ кнутомъ, пробѣгая мимо
   Вари, съ сиплымъ отъ натуги крикомъ: "Куда! куда! бѣльмы-бъ те высадило"! Цифиркѣ могло быть лѣтъ тринадцать. Корявъ ужь онъ очень былъ, приземистъ. Спутанные рыжіе волосы задорно, какъ имъ хотѣлось, падали на черную рубашку; сквозь ея лохмотья свѣтилось бронзовое тѣло; красныя, полупившіяся съ вѣтра щеки серебрились пухомъ; за плечами, веревкой, привязаны старый полушубченко и сумка съ праздничными лепешками и "кускомъ", то есть вареною говядиною; за обрывкомъ кушака заткнута у него дудка.
   -- Цифирка! крикнула ему вслѣдъ Варя.
   Одичалый пастушокъ обернулся и, по знаку дѣвушки, подошелъ къ ней, глупо ухмыляясь и закрывая грязною рукою широкій ротъ, словно стыдясь его показывать.
   -- Пряничка -- на! Варя сунула ему пряникъ. Онъ ее даже не поблагодарилъ и убѣжалъ, на бѣгу цабивая пряникомъ свой широкій ротъ.
   Мычанье, блеянье, хрюканье, хлопанье кнута, крики: "куда"! "куда"! всѣ эти звуки удалялись и ослабѣвали вдали. Стадо выгнали въ поле.
   "Горница" въ домѣ Рачителя, черезъ сѣни отъ избы, была обитаема только лѣтомъ, а зимою служила складомъ "женскаго добра", такъ какъ тамъ стояли Матренины сундуки и Варины съ приданымъ. Свѣтелка выглядывала весело, съ раскрытыми "красными" окошками на солнечный всходъ, съ чистыми, свѣтлыми, какъ желтокъ, сосновыми вѣнцами на паклѣ и досчатымъ потолкомъ на гладко-выстроганныхъ балкахъ. Зеленая трава, набросанная по полу, и молоденькія березки по угламъ сообщали ей праздничный видъ, вполнѣ соотвѣтствующій этому лучшему времени года. Тетку Дарью Карлину, какъ почетную гостью, помѣщали на ночь въ "горницѣ", за тесовой перегородкой, на широкой кровати, вздувшейся чуть не подъ потолокъ двумя перинами въ новыхъ тиковыхъ наволокахъ и пятью пуховыми подушками, одна на одной, къ верху все меньше; эта -- "купеческая постель" -- какъ, съ материнскимъ тщеславіемъ, выражалась толстая Матрена,-- составляла часть приданаго Вари; остальное приданое скрывалъ огромбый красный сундукъ, обитый бѣлой жестью и окованный желѣзными полосами, стоявшій тоже за перегородкой.
   Лѣтними праздниками, Рачителева семья принимала своихъ гостей почище въ "горницѣ". Сюда же, лѣтомъ, переставлялся изъ избы ткацкій станокъ Вари, добросовѣстно шумѣвшій по буднямъ отъ зари до зари. Дѣвушка веселая, но работящая въ мать, сама себѣ все приданое готовила. Собственно "хозяйскою" была просторна!! изба, десять аршинъ по каждой стѣнѣ. Изба съ перваго взгляда говорила за домовитость хозяевъ, но особенною чистотою и благоуханіемъ не отличалась. Грязновата была, съ тараканами. Да, вѣдь, не даромъ говорится пословица: "не красна изба углами, красна пирогами". Матрена славилась по селу печеньемъ хлѣба, пироговъ съ начинкой; квасы ея хмѣльны были не хуже браги. Ея праздничный "столъ" хвалилъ даже попъ, отецъ Павелъ.
   -- Никакъ священникъ къ намъ! входя въ горницу, сказалъ Митрій Рачитель, вѣшая свою старую поярковую шляпу на деревянный гвоздь у притолоки, и обѣими ладонями на-скоро приглаживая свои волосы въ скобку. И зашелъ въ избу сказать матери.
   -- Что ты, сынокъ, кхи! кхи! Бабушка Алпатьевна закашляла и засуетилась на своей печи, спѣшно, дрожащими руками, прикрывая старымъ чехликомъ свою старческую голову.
   -- Матренушка, дочушка! да прибрана ли горница? да обрядно ли кресту святому войти? Кхи! кхи! на распѣвъ тянула она.
   -- Горница прибрана, матушка, и обрядно, кажись, у насъ; спокойно, съ увѣренностью хозяйки, которую никто никогда не захватитъ врасплохъ, отвѣчала дородная Матрена, передавшая дочери и свое пріятное, смуглое лицо, и простодушно глядящіе изъ подъ черной дуги бровей каріе глаза, и свою дородность. Матрена Карповна казалась еще шире и благообразнѣе, чѣмъ всегда, въ праздничномъ, темненькаго ситца, капотѣ, сшитомъ Варей, съ ситцевымъ же пояскомъ чуть не подъ мышками, и съ рукавами, застегнутыми перламутровыми пуговками. Ярко-желтая, хотя ношенная, но сохранившаяся толковая косынка повязывала густые, черные, уже слегка тронутые сѣдиною волосы. Ея широкія плечи прикрывалъ шерстяной "букетный" платокъ, тоже давній и тоже сохранившійся, изъ тѣхъ, что почему то слывутъ у крестьянокъ подъ названіемъ "французскихъ". Съ своимъ неизмѣннымъ вниманьемъ и почтительностью родной дочери, а не невѣстки, она помогла дряхлой свекрови слѣзть съ печки и сейчасъ же надѣла на нее свою синюю "полудлинку" и поправила ей шлыкъ на головѣ. Затѣмъ, съ помощью Вари, перевела старуху, подъ руки, изъ избы въ горницу.
   "Попъ", отецъ Павелъ, басомъ разговаривая съ слѣдовавшимъ за нимъ Рачителемъ, вошелъ въ горницу въ лоснившейся отъ сальныхъ пятенъ ластиковой рясѣ, съ старымъ крестомъ въ рукѣ, внося съ собой запахъ ладана, казалось, пропитавшій его рясу и рыжую бороду. Маленькіе безцвѣтные глазки отца Павла весело поглядывали изъ-за празднично-опухшихъ и красныхъ вѣкъ. Красный, какъ налитой, носъ и красное угреватое лицо, блестѣвшее потомъ и жиромъ, свидѣтельствовали о нѣкоторой неумѣренности въ употребленіи питій, которой предавался почтенный приходскій священникъ. Проворно набросивъ себѣ на плечи старенькій эпитрахиль и взявъ изъ руки пономаря Яши старенькій требникъ въ избитомъ кожаномъ переплетѣ, закапанномъ воскомъ, священникъ подошелъ къ столу, покрытому бѣлой скатертью, съ рѣзною липовою солонкою, осѣнилъ себя крестнымъ знаменіемъ и на-скоро, густымъ басомъ, то громкимъ, то стихающимъ чуть не до шопота, пробормоталъ молитву связно, неразборчиво, словно бы съ хмѣлю языкъ его не слушался. Кромѣ "Отче", почти ни одного слова не поняли изъ священникова чтенія старые и молодые Рачители. Тѣмъ не менѣе, всѣ они, особенно бабушка Алпатьевна, усердно крестились, потомъ подошли къ кресту и къ священниковой рукѣ. Алпатьевну Митрій съ женой подвели къ кресту.
   -- Когда же хоронить тебя, бабка, будемъ? спокойно посмѣиваясь и съ обязательностью человѣка, привыкшаго людей хоронить, глядя старухѣ въ лицо, спросилъ ее отецъ Павелъ, басомъ, весело, словно что пріятное ей говорилъ.-- Помирать пора, бабка Алпатьевна. Чужой вѣкъ живешь.
   -- На то Господня воля, батюшка! кхи! кхи! со смиреніемъ кашляя, отвѣтила старуха, поддерживаемая сильною рукою невѣстки.-- Отъ воли Господней не прочь я, грѣшная. Его святая водя! Его милость! Бабушка Алпатьевна набожно перекрестилась коричневымъ скелетомъ руки.-- А смёртное, нехристіанскому обряду, у меня давно готово, батюшка; готово, отецъ мой! кіи! кхи! И я готова косточки свои въ могилку темную сложить; готова, батюшка, пора мнѣ на спокой, древняя я старуха, отецъ мой! кхи!
   Бабушка Алпатьевна, костлявымъ кулакомъ темной дрожащей руки, потерла кровяные, глубоко ушедшіе въ свои гнѣзда глаза, которые источили при этомъ нѣсколько слезинокъ, обложившихъ ея присохшія къ скуламъ, морщинистыя щеки.
   -- За сто лѣтъ, батюшка, шепнулъ священнику Митрій Рачитель, сочувственно глядя на мать.-- Ужь мнѣ седьмой десятокъ идетъ. И шепнулъ Матренѣ: "закуску бы собрала отцу духовному, либо обѣдать".
   -- На хлѣбѣ -- на соли благодарствую, честные хозяева! пробасилъ попъ, жирными пальцами расправляя рыжую бороду, причемъ его просалившаяся ластиковая ряса распахивалась и открывала нанковый подрясникъ.-- Признаться, вполнѣ сытъ. А стаканчикъ можно. Отчего же? Всероссійской, то есть, сивушки! подмигнулъ онъ чинно стоявшимъ за своимъ отцомъ ребятамъ, Ивану и Сенѣ, рослымъ, показнымъ братьямъ-погодкамъ. Ребята скромно и нерѣшительно улыбнулись попову замѣчанію, видимо сомнѣваясь въ томъ, хорошо ли они это дѣлаютъ, и можно ли имъ, по такому случаю, улыбаться? Громкій смѣхъ попа ободрилъ молодыхъ людей: они себѣ засмѣялись, но такъ, чтобы отецъ не увидѣлъ и не услышалъ. Боялись они его. Отецъ Павелъ оглянулся, помня свое дѣло. Варя уже стояла передъ нимъ съ графиномъ водки и стаканчикомъ на кругломъ подносѣ. Въ поясъ поклонясь священнику, не подымая, по дѣвичьему обычаю, съ подноса своихъ бойкихъ глазъ, она проговорила, какъ заученое: "на доброе здоровье, батюшка"!
   Слегка дрожащею, жирною рукою, отецъ Павелъ взялся за графинъ и стаканъ, налилъ себѣ и разомъ выпилъ; потомъ, весело усмѣхаясь дѣвушкѣ, крякнулъ и ладонью провелъ себѣ отъ горла по груди.
   -- Красавица у тебя дѣвка, Матрена Карповна! пробасилъ онъ, лукаво подмигнувъ матери, любовавшейся на дочь, и приводя дочь въ краску.-- Когда вѣнчать? пора! Въ самомъ -- слышь -- соку дѣвка!
   -- Приданое еще не заработала себѣ, батюшка, скромно замѣтила Матрена.
   -- Еще не перестарокъ какой, пущай у отца съ матерью поживетъ, дѣвичьяго ума наберется.
   -- Года ея не велики еще, да и жениха на примѣтѣ не предвидится, тихо добавилъ Митрій.
   -- Такой-то дѣвкѣ да жениха ждать! священникъ засмѣялся: -- По мясоѣдъ, Дмитрій Иванычъ, чтобы свадьба была! безпремѣнно, слышь, окручу дѣвку по мясоѣдъ, потому хорошую дѣвку и вѣнчать любо, не то, что другая тетеря!..
   Стыдливая краска, ударившая въ лицо Варѣ, только скрашивала ее. Природныя румяна рѣзче выдавали смуглый глянецъ ея мягкой дѣвичьей кожи; блестящій избыткомъ жизни, молодой черный глазъ съ голубоватымъ, словно въ слезѣ, бѣлкомъ, казался ещё чернѣй, еще глубже при этомъ густомъ румянцѣ, окрашивавшемъ круглыя щеки дѣвушки; черные волосы тоже словно бы синѣлись вороновымъ крыломъ, при вспышкѣ полымемъ молодыхъ щекъ. Отъ всей, ея плотной, обѣщавшей растолстѣть, но впрочемъ стройной фигуры вѣяло здоровьемъ и жизненной силой.
   -- Сгорѣла вся! замѣтила дочери Матрена, посмѣиваясь смѣхомъ счастливой матери и въ то же время нагружая жаднаго къ подачкамъ пономаря лепешками, ковригами хлѣба, кусками толстаго соленаго сала. Кстати, сунула ему и начатый попомъ штофъ водки.
   Все это пономарь, съ самымъ дѣловымъ видомъ, молча клалъ въ мѣшокъ и сносилъ на телѣгу, ждавшую у крыльца съ поповымъ работникомъ. Кажется, и довольно бы, такъ какъ пономарь хорошо видѣлъ, что Митрій Рачитель, съ поклономъ, сунулъ отцу Павлу двѣ серебрянныя монеты, какъ бы два двугривенныхъ, зажатыхъ жирною рукою попа и зазвенѣвшихъ въ его карманѣ; нѣтъ, онъ стоялъ передъ старухой и Матреной, словно еще чего дожидаясь. Матренѣ даже совѣвтно стало: передъ своимъ церковнымъ причтомъ она считала себя, по всѣмъ поборамъ, правою, бездоимочною. Видя, что баба не понимаетъ его, пономарь вполголоса замѣтилъ ей: "За тобою, Карповна, никакъ михайловскій кусокъ остается"?
   -- И-и-и, безстыжіе твои глаза, Яша, заторопилась она, обидясь:-- Когда о Михайловѣ днѣ вспомнилъ? Даже курицу, о Михайловъ день, въ плетушкѣ подала. И пироговъ мѣшокъ, и сала. Мамонъ ненасытный! Когда вы сыты будете, духовные?
   Переговоры пономаря съ хозяйкою о "михайловскомъ кускѣ" велись не громко, такъ сказать дипломатически, такъ какъ пономарь Яша считалъ себя, а за нимъ и другіе его считали, прехитрымъ причетникомъ. Понявъ неудачу своего замысла сбить съ толку разсчетливую хозяйку, пономарь, не входя въ дальнѣйшія пренія, отвѣсилъ краткій поклонъ бывшимъ въ горницѣ, не обращаясь ни къ кому въ отдѣльности, и благоразумно удалился за дверь. За нимъ, перекрестя семью Рачителевыхъ своею жирною рукою, которую всю поочередно облобызали, послѣдовалъ и отецъ Павелъ. Поповская подвода съ полными мѣшками и веретьемъ, прикрывшимъ ковриги хлѣба, отъѣхала за попомъ. но долго еще не успокоилась послѣ него хозяйственная Матрена, напутствуя недобрымъ словомъ лживаго, жаднаго на добычу пономаря.
   -- Сусликъ!, горячилась она всякій разъ, какъ вспоминала безсовѣстность причетниковскую:-- сусликъ!
   Бабка Алпатьевна пожелала тоже провести праздничный день съ удовольствіемъ для себя. Въ этихъ видахъ, переговоря съ невѣсткой, старуха прилегла, не сходя съ печи, къ Матренѣ на колѣни. Вооружась огромнымъ роговымъ гребнемъ, Матрена не замедлила "поискать" въ ея головѣ незримыхъ глазу, тѣмъ не менѣе трещавшихъ подъ крѣпкимъ ногтемъ невѣстки, насѣкомыхъ. Огромный роговой гребень дралъ старухѣ кожу и немногіе уцѣлѣвшіе на старомъ черепѣ волосы; красные пальцы невѣстки перебрали у свекрови волосокъ за волоскомъ и безпощадно, съ изумительною ловкостью, избивали нѣкіихъ крошечныхъ насѣкомыхъ, не брезгавшихъ даже старушечьимъ постнымъ тѣломъ. Свекровь съ наслажденіемъ жмурилась и сладко потягивалась, какъ жмурится и потягивается балованная вошка, когда ей тепло и когда ее гладятъ. "Искаться" было слабостью старухи.
   -- Милая -- премилая ты у меня невѣстушка, Матренушка, свѣтъ Карповна, бормотала старуха, дѣйствительно расположенная, на сколько могла, къ невѣсткѣ.-- За то я тебя люблю -- не была ты съ молоду скоморошница. Варя хоша тебѣ дочь родная, а мнѣ внучка, не въ тебя: съ улицы бы не сходила.
   -- Молодое дѣло, матушка, рѣшилась Матрена слово за дочь сказать.-- Опять же одна.
   -- Молодое дѣло! передразнила невѣстку старуха.-- И мы молоды были... Это ужь, знать, по природѣ такъ. А плясать, покладаю я,-- только обувь бить, да дьявола тѣшить. И то сказать: "Видѣна дѣвка мѣдяна, а не видна золотая; побѣдны въ полѣ горохъ да рѣпа, а въ мірѣ вдова да дѣвка..." До насъ было, послѣ насъ будетъ. А Варькѣ примѣръ съ нынѣшнихъ безпутницъ не брать-бы, ближе примѣръ есть съ кого брать, съ родной матери. Состаритъ тебя дѣвка, Карповна! Не сносить дѣвкѣ головы дѣвичьей: бѣдовая! Стоя правитъ -- семерыхъ везетъ... Кхи! кхи! А тутъ еще сестрица твоя городская, слышь, наставляетъ дѣвку. Городская!
   Бабка Алпатьевна закашляла и затряслась, еле духъ переводя.. Матрена бросила "искать"", прикрыла "попонкой" старуху, свернувшуюся по привычкѣ, клубкомъ, на тепломъ войлокѣ, и причитывавшую свою благодарность невѣстушкѣ-ластушкѣ, что та ее, хворую, старую, не бросаетъ, а по христіански наблюдаетъ. Матрена, не торопясь и ловко щелкая подсолнухъ, вышла на улицу, въ тѣнь старой ракиты, растопырившей толстыя вѣтки въ густой листвѣ, подъ которою, на травкѣ, полулежа, бесѣдовалъ Митрій съ богачемъ Кирсаномъ Тимофеичемъ. Она къ нимъ подсѣла. Когда ей приходилось слушать умныхъ стариковъ, въ числу которыхъ она причисляла, конечно, и своего Митрія, Матрена никогда не позволяла себѣ вмѣшиваться въ "мужичій" разговоръ, въ силу скромнаго убѣжденія въ превосходствѣ, вообще, мужскаго ума надъ женскимъ. Перебить же мужнину рѣчь она, какъ "жена послушная", считала бы себѣ за стыдъ.
   -- Купчая нынче дюже трудна, говорилъ Кирсанъ Тимофеичъ, видимо подъ вліяніемъ какого-то непріятнаго воспоминанія, и зѣвнулъ.
   -- Чѣмъ трудна, Тимофеичъ?
   -- Какъ же? Теперь нотарусу плата за купчую тяжелая, не то, что прежде. Проще было. Я, говоритъ, отхлопочу тебѣ купчую совсѣмъ и вводъ во владѣніе тебѣ сдѣлаю, и ты, говоритъ, мужичокъ, будь спокоенъ и ступай себѣ домой. Обходительный человѣкъ нотарусъ, но только не подъ силу завернулъ. Думаю, не по закону это онъ съ меня сумму такую взыскиваетъ, по прежнимъ судамъ этого не было; признаться, поторговался я съ нимъ. Спервоначалу, какъ это онъ мнѣ назначилъ сумму, посулилъ я ему четвертной билетъ.
   -- Что-жъ онъ?
   -- Осмѣяли, Митрій Ванычъ. Такое дѣло; ихъ много, въ конторѣ-то, а я самъ-другъ съ сыномъ, съ Серёгой. На смѣхъ меня, старика, подняли. Вотъ какъ бабы эти самыя. Ну, увидѣвши ихнее юродство, ушли мы.
   -- А деньги за купчую? спросилъ Митрій.
   -- Заплатилъ, сколько требовалъ. Нотарусъ росписку далъ. Мудреныя нынче купчія. Кирсанъ Тимофеичъ опять зѣвнулъ.
   Старые пріятели замолчали, прислушиваясь въ громкому смѣху, веселымъ молодымъ крикамъ и хоровой пѣснѣ съ визгливыми женскими голосами, несшимися съ выгона, отъ высокихъ качелей.
   -- Да что, Митрій Ванычъ, болтаютъ, якобы то есть... Кирсанъ Тимофеичъ осторожно оглянулся и, удостовѣрясь, что они одни, добавилъ: -- якобы всю землю поровну подѣлятъ? на души, вишь, порѣжутъ. И правда это?
   -- Вздоръ, это такъ распускаютъ, зря...
   -- Такъ и я покладаю. Мало бы что? Теперича кто свое имѣніе пропилъ -- а я виноватъ? Я давай ему, непутящему, свою землю? Ну, пущай, землю у насъ съ тобою и у господъ отберутъ, на души порѣжутъ, уравняютъ; черезъ годъ -- смотри -- опять-же земля не у всѣхъ окажется. Опять, стало, давай отбирать да всѣхъ надѣлять. Не законъ! нельзя этому быть. Никогда.
   -- Этого и не будетъ, Тимофеичъ, успокоительно, самъ убѣжденный въ своихъ* словахъ, замѣтилъ Рачитель.
   -- Обидно, вѣдь! горячо заговорилъ богачъ:-- мы съ тобой, какъ добрымъ людямъ вѣдомо, живемъ, пока Господь грѣхамъ нашимъ терпитъ, въ достаткѣ, и нужды себѣ не видимъ. Вотъ хоть бы я, смоги у лея, прикупилъ своимъ дворомъ землицы, больше полусотни десятинокъ землицы; у одного дворянинишка этого, Казимірова, двадцать, да еще пять съ осьминникомъ... А они у насъ землю отберутъ -- это не законъ! Теперича у насъ четвертныхъ правъ, однодворческой земли, съ полсотни десятинъ; они и четвертную нашу однодворческую землю промежъ себя дѣлить станутъ? Да кто же они такіе? Безъ роду, безъ племени, голь, синимъ небомъ покрыта, бѣлымъ свѣтомъ огорожена? Самые, должно, они хозяева, что настоящихъ хозяевъ въ себѣ въ работники норовятъ повернуть! Ну, только, должно, не пойдетъ ихнее дѣло, Митрій!
   Богатый однодворецъ рѣшительно тряхнулъ широкою посеребреною бородою и выразительно прищурилъ на пріятеля свои умные, старые глаза. Онъ продолжалъ:
   -- Теперича мужикъ у мужика леху прихватилъ къ своему загону, либо одинъ у другаго перекосилъ рядъ, другой -- за косы берутся, за дубинки... Увѣчье смертное каждое лѣто, все заземлю...
   -- Иной разъ глядишь за полъ-сажня пашни мужика убили, потому мужику земля первое дѣло, добавилъ Рачитель:-- опять же собственность, много ея у меня, мало ли -- она моя, и я ее никому не отдамъ, потому у меня дѣти; я ее не грабежемъ отнялъ, я ее на денежки, на свои на потовыя купилъ: она моя!
   Рачитель отвернулся и кашлянулъ въ руку. Потомъ потупился, соображая: сказывать ли ему про то, что онъ на базарѣ отъ пьяненькаго писарька слыхалъ, будто что неподобное; но съ свойственной ему недовѣрчивостью раздумалъ и не сказалъ ничего, только опять крякнулъ. Твердъ на слово былъ Рачитель, что твой кремень.
   

V.

   Пьянство съ каждымъ днемъ усиливалось въ селѣ Брёховѣ, Мармыжи тожъ. Водки, привезенной мужиками къ празднику изъ городскихъ складовъ, не хватило уже на четвертый день къ вечеру. Между многими избами и кабакомъ козловиднаго мѣщанина Юдича установилось постоянное сообщеніе, поддерживаемое, конечно, младшими и непьющими членами семействъ, пѣшкомъ и верхомъ.
   -- Опять по воду? посмѣивались менѣе пьяные мужики надъ инымъ парнемъ, скачущимъ по улицѣ "охлябь", то есть безъ сѣдла и даже безъ попонки, съ болтающимися руками и ногами, съ пустымъ бочонкомъ или штофомъ.
   -- Стало по воду, робя! отшучивался парень.
   -- Гдѣ тутъ у васъ веселый колодецъ разыскать?
   -- Сами, паря, не знаемъ! хохочутъ весельчаки:-- кабы знали, сами-бы веселой водицы напились.
   Матрена все больше съ "сестрицей" Дарьей про ея несчастную жизнь бесѣдовала.
   -- Я Василью Гордѣичу не жена больше, сестрица, рѣшительно утверждала городская сестра, благодушествуя за самоваромъ и вызывая своими словами неодобрительное покачиванье головою разсудительной деревенской сестры.
   -- Обидчикъ, разсказать, нельзя! утверждала Дарья, вполнѣ усвоившая себѣ тонъ жалующейся несчастной жены: -- Нализался намедни, кричитъ на меня: "подтрёпа"! такъ и кричитъ, сестрица: "подтрёпа"! Торговки удивлялись даже. "Никогда, говорятъ, не слыхали мы, чтобы мужъ жену такъ ругалъ! мало ему этого, драться полѣзъ; спасибо въ полицію забрали.-- "Убью, кричитъ, подтрёпа"! Какая же я ему послѣ этого жена? Обсудите, сестрица? Острамивши меня при публикѣ? Подтрёпа -- обыкновенно -- какая бываетъ? которая въ артели живетъ и промысломъ своимъ занимается,-- та самая и есть подтрёпа, а я себя честно веду, и не можетъ онъ меня такъ уличать: я себѣ этого еще не заслужила, потому я не шарманка трактирная, благодарю моего Создателя.
   -- Съ пьяну, сестрица! съ пьяну! успокоивала Дарью Матрена, принимая отъ нея горячую чашку и громко угрызая "кусокъ". Съ пьяну все едино, что съ дуру, взять съ него нечего, сестрица.
   Жалобы на мужа, Василія Гордѣича, были въ устахъ городской гостьи неистощимымъ предметомъ для бесѣды по душѣ съ "сестрицей". Впрочемъ, она примѣшивала сюда и всякія сплетни, "мыла и перемывала въ десяти водахъ" какъ замѣтилъ женѣ осторожный на словѣ Рачитель. Варѣ тоже стала надоѣдать тетя Дарья. Иначе относилась къ "сестрицѣ" Матрена, одинъ видъ которой располагалъ Дарью къ жалобамъ и сплетнямъ. Самоваръ не менѣе Матрены, кажется, поддерживалъ въ гостьѣ воспоминанія о мужѣ "кровопивцѣ". По мѣрѣ того, какъ крупный потъ прошибалъ толстую городскую гостью, ея языкъ становился невоздержнѣе, а жалобы на свою жизнь краснорѣчивѣе.
   -- Домишко, сестрица, одно только присловье. Дарья отерла. платочкомъ распарившееся лицо:-- тепло на дворѣ и въ горницѣ тепло, а. морозъ -- углы бѣлые, въ снѣгу. Подлинно: наша горница съ Богомъ не спорница. Спасибо день-деньской на базарѣ сидишь, ночуешь только дома. На печи все. Переставлять не минуче домишко, а съ чѣмъ? съ десятью пальцами да съ мужней глоткой? капиталы!
   Какъ незанятая, бездѣтная женщина, Дарья интересовалась чужими дѣлами не меньше своихъ. Между прочимъ, она сообщила сестрѣ подробности про "скандалъ" своей созѣдки, молодой мѣщанской вдовы Сарычовой.
   Судя по разсказу Дарьи, дѣло вышло такъ: занадобился Дарьѣ къ ужину квасъ; пошла она къ сосѣдкѣ съ кружкой. Съ улицыто, черезъ ставню, видно, что огонь у нея горитъ, стало дома. Вошла въ горницу -- никого, дверь въ другую комнату притворена, слышны голоса -- хозяйки и Веденикта. "Ведениктъ" -- купеческій внукъ, лѣсомъ торгуетъ. Дарья кашлянула нарочно, чтобы о себѣ извѣстить, а за дверью стихли оба, зашептались, свѣчу потушили. "Ужь когда свѣчу потушила вдова и мужчину къ себѣ на кровать пустила, тутъ, сестрица, извѣстное дѣло зачѣмъ?", не безъ злорадства, по своему вкусу объясняла Матренѣ Дарья,-- "тутъ ужь нельзя ей оправдаться"!
   Матрена качнула головой въ двуличневой косынкѣ, съ такимъ неодобреніемъ поступку мѣщанской вдовы Сарычовой, что даже разказчица Дарья осталась довольна впечатлѣніемъ своего разсказа.
   -- Потому, Матренушка, сестрица милая, зачѣмъ нашей сестрѣ, которая свою невинность наблюдаетъ, мужчину къ себѣ залучать ночью? въ видѣ вопросовъ вела неугомонная Дарья свой назидательный, исполненный цѣломудрія разсказъ:-- страмота одна! на весь городъ ославилась!
   Въ такомъ смыслѣ, впрочемъ, Дарья бесѣдовала съ Матреною только глазъ на глазъ, безъ Вари. Согласно своему обѣщанью, тетка Дарья гадала племянницѣ на картахъ, привезенныхъ съ собою и порядочно потертыхъ; трефовой дамѣ отлично вышло: исполненіе желанія. Но на этомъ не угомонилась городская тетка. Радѣя въ пользу племянницы, она, съ согласія Матрены "баловницы", взялась "заклятіе" сдѣлать, чтобы мужъ никогда Варю не разлюбилъ. Ночью, затворивъ ставни въ свѣтлицѣ, чтобы не увидѣли съ улицы, потушивъ свѣчу, тетка Дарья принялась раздувать горячіе уголья въ чугунѣ, поставленномъ посрединѣ свѣтлицы. При красномъ отблескѣ вспыхивавшаго огня, сытое лицо заклинательницы показалось Варѣ, нѣсколько напуганной этими таинственными приготовленіями, какимъ-то зловѣщимъ, страшнымъ. Дарья посыпала изъ бумажки порошокъ, и тогда уголья вспыхивали зеленоватымъ огнемъ, а лицо ея изъ краснаго превращалось въ зе леное. Тихимъ голосомъ, глухо звучавшимъ въ темной свѣтлицѣ, не моргая и не спуская глазъ съ зеленоватаго огня, сама вся зеленая, какъ и въ правду какая волшебница, приговаривала Дарья заклинанія на любовь добра-молодца. "Зажги ты добра-молодца въ 77-ми составахъ, въ 77-ми жилахъ. Вы, вѣтры-буйные, распорите бѣлу-грудь добра-молодца, откройте его ретиво сердце, навѣйте тоску любовную. Дуй рабу сему въ губы и зубы, въ его кости, въ его тѣло бѣлое, въ его сердце ретивое, въ его печень черную. Чтобъ рабъ тосковалъ всякую минуту, ѣлъ-бы не заѣлъ, пилъ не запилъ, чтобы я, Варвара, была ему лучше роду-племени".
   Огонь вдругъ потухъ. Тетка-Заклинательница и мать съ дочерью очутились въ глубокомъ мракѣ, словно въ могилѣ. Варя невольно вздрогнула.
   -- Не хорошо! не вышло, сестрица! пробормотала, тоже растерявшись, тетка Дарья, зажигая сѣрникомъ свѣчу.
   -- Что ты, сестрица? И вправду нехорошо? Стало, Варѣ моей нехорошо? съ материнскимъ испугомъ воскликнула Матрена.-- И не шутишь ты, Дарьюшка?
   -- Нешто этимъ шутятъ, сестрица!
   Тетка Дарья вздохнула, сложивъ на животѣ свои жирныя руки и раздумчиво сказала, словно заканчивая свое заклинаніе:
   -- "Любовь принесъ съ Буяна острова весенній вѣтеръ. На Буянѣ островѣ лежитъ доска, на доскѣ любовная тоска. Она бьется -- убивается, съ доски въ доски, изъ воды въ полымя."
   Тетка Дарья встала и, молча, ни на кого не глядя, снова вздохнула. Жутко становится матери съ дочерью. Обѣ притихли, боялись даже спросить о томъ, что пугало каждую изъ нихъ.
   -- Не вышло, Варичка, наше заклятіе: тому не бывать, что задумала ты! кратко, съ явнымъ нежеланіемъ вдаваться въ дальнѣйшія объясненія, сказала тетка Дарья, заливъ водой изъ кувшина уголья въ чугунѣ.
   -- Грустовать тебѣ, дѣточка, нечего: перемелется -- мука будетъ.
   Тетка Дарья поцѣловала задумавшуюся не на шутку Варю; и какъ ни приставала къ ней любопытная и огорченная дѣвушка, съ разспросами: "что? какъ? почему?" ничего больше не узнала отъ заклинательницы.
   Впрочемъ, недолго оставалась веселая дѣвушка подъ тяжелымъ впечатлѣніемъ неудачнаго теткина заговора. Первый утренній лучъ разсѣялъ ея дѣвичьи опасенія вмѣстѣ съ ночными тѣнями, а мысль о свиданіи съ Мишей, о завиваньѣ вѣнковъ въ лѣсу, окончательно вытѣснила изъ ея головы другіе помыслы.
   Вотъ, наконецъ, далеко осталось за ними село съ своимъ шумомъ: они въ полѣ. И какъ все, что видѣла теперь кругомъ себя Варя, отвѣчало ея внутреннему состоянію! Праздникъ на селѣ, праздникъ въ природѣ, праздникъ въ ея душѣ. Не сошла бы съ поля! тепло, свѣтло, тихо... Невольно изъ молодой трепетной груди вылетаетъ вздохъ молодаго счастья; куда ни глянетъ она -- всюду любовь разлита, всюду радость. Любовь -- въ живой немолчной тишинѣ поля, въ пѣснѣ жаворонка, въ нѣжныхъ, горячихъ, словно ласкающихъ поцѣлуяхъ полеваго вѣтерка, въ молочномъ, сильно пахнущемъ цвѣтѣ черемухи, въ яркозеленой луговой травкѣ, въ однообразіи грустно журчащаго ручья. Далекій человѣческій крикъ доносится откуда-то, смягченный и уже будто нё такой, какъ всегда. Какъ сказочный, какъ бы псиный волшебныхъ очарованій, подходитъ лѣсъ къ нашимъ молодымъ счастливымъ парамъ. На темно-зеленомъ фонѣ курчавыхъ дубовъ рисуется черемуха душистымъ молокомъ своихъ бѣлыхъ цвѣтовъ; выдѣляется каждой вѣткой, макушкой, каждымъ лепесткомъ. Въ своемъ роскошномъ бѣломъ уборѣ, скромныя, какъ невѣсты въ вѣнчальномъ нарядѣ, хороши вставали тамъ и сямъ эти душистыя черемухи, оттѣняемыя дубовою зеленью, серебримыя сверху жаркимъ солнцемъ, ликующимъ въ глубокой лѣтней синевѣ. И опять соловьиная трель, звонко раздающаяся по чуткому лѣсу... Ку-ку? ку-ку? спрашиваетъ кукушка. Старый чорный воронъ, рѣзко выдѣляясь въ воздушной синевѣ, сидитъ на курчавой макушкѣ стараго дуплистаго дуба, угрюмо отдѣлившагося отъ своихъ молодыхъ сотоварищей; рѣзко, словно желѣзо скрипнуло, проскрипѣлъ старый воронъ своимъ старымъ крикомъ. Законный владѣлецъ темной дубравы, можетъ быть, такой же старый, какъ самъ лѣсъ, черный воронъ недовѣрчиво покосился на деревенскую молодежь, вступавшую въ его прохладныя зеленыя владѣнія. Когда же дѣвушки запѣли свою троицкую пѣсню:
   
   "Благослови, Троица! Богородица!
   "Намъ въ лѣсъ пойти,
   "Намъ вѣнки завивать,
             "Ай Дидо! Ай Ладо"!--
   
   старый воронъ еще рѣзче скрипнулъ своимъ большимъ клювомъ и тяжело, но съ достоинствомъ, никогда не покидающимъ эту строгую птицу, слетѣлъ съ стараго дуба и скрылся въ вершинахъ своего роднаго лѣса...
   Пропѣвъ пѣсню, дѣвушки весело принялись плести изъ гибкихъ березовыхъ вѣтокъ большіе вѣнки; потомъ каждая повѣсила свой вѣнокъ на березу; затѣмъ завивали на березахъ тонкія вѣтки и стали ландыщи рвать. Тутъ, конечно, всѣ незамѣтно разошлись по лѣсу, и при каждой дѣвушкѣ оказался именно тотъ изъ парней, кто ей ближе и кого-бы она хотѣла въ эту минуту возлѣ себя видѣть. Скоро голоса и смѣхъ стихли въ лѣсу. Варя съ Мишей очутились въ густомъ осиновомъ верху. Рвать ландыши они давно уже перестали, а шли себѣ, обнявшись и, надо сказать правду, цѣлуясь довольно часто. Съ поцѣлуями все лѣзъ неугомонный Миша; Варя только позволяла ему себя цѣловать: или ужь ей очень пріятно это было, или не хотѣла отказать, парня огорчить... Да и зачѣмъ? Развѣ онъ не беретъ ее за себя? Развѣ она за него не согласна идти? Между ними все порѣшено, даже мать "баловница" знаетъ и за него стоитъ, дочери угождаетъ, какъ всегда.
   -- Эхъ въ лѣсу нынче хорошо -- не вышла бы, Миша! задумчиво сказала чернобровая Варя, блеснувъ большими карими глазами, широко раскрытыми сильнымъ душевнымъ движеньемъ;-- остановилась и сѣла на скатѣ, спалзывавшемъ внизъ вмѣстѣ съ густымъ осинникомъ.-- Посидимъ, Миша. Хорошо... тихо!..
   Парень молча сѣлъ, не спуская съ нея влюбленныхъ глазъ. Какъ ни былъ онъ поглощенъ наслажденіемъ сидѣть такъ близко съ Варей и на нее глядѣть, тѣмъ не менѣе, отъ него не скрылось ни грустное выраженіе ея лица, ни вздохъ, напрасно ею сдерживаемый. Безпокойное чувство въ немъ шевельнулось; онъ положилъ свою голову на ея плечо и тихо спросилъ:
   -- Что это ты, Варя? Аль пригорюнилась?
   Дѣвушка только вздохнула и сняла съ своей головы ландышевый вѣнокъ.
   -- Мысли у меня такія, Миша. Она не договорила.
   -- Какія такія мысли, Варя? испуганно началъ парень, вглядываясь въ нее:-- нешто не любъ я тебѣ? или раздумала?
   Она заставила себя разсмѣяться, изъ добраго желанія успокоить парня, и вдругъ, удовлетворяя какому-то непонятному своему капризу, надѣла ему, на новый картузъ съ блестящимъ козырькомъ, свой вѣнокъ изъ ландышей, и не безъ лукавства любовалась Мишей. Онъ даже застыдился.
   -- Паренекъ ты у меня чудесный! сказала она, снимая съ его головы вѣнокъ и, словно кстати, коснувшись имъ его молодаго безусаго лица.
   -- А погляжу на тебя, жаль мнѣ тебя становится, Михайло, вотъ какъ жаль!.. готова плакать, ей Богу!
   Дѣвушка склонила голову къ вѣнку, чтобы скрыть закапавшія изъ ея глазъ слезы, и нюхала ландыши.
   -- ЧуднАя ты, дѣвка! весело заговорилъ парень, впрочемъ, замѣтно обезпокоенный словами Вари:-- что ты тако.е придумала? Словно сонъ худой видѣла?
   -- А хотя бы и сонъ худой видѣла, подтвердила она, слегка вздохнувъ и не глядя на парня.-- Сны тоже сбываются...
   -- Что-жъ: на столѣ, подъ святыми ты меня видѣла, либо иначе какъ, Варя? Говори!
   -- Зачѣмъ на столѣ, подъ святыми? Мертвымъ я тебя не видѣла... А видѣла: черезъ людей пропалъ ты, и худо надъ тобою случилось... Долго-ли человѣку пропасть?
   -- Это ты правду говоришь, Варя: человѣкъ подъ Богомъ ходитъ, судьбы своей не знаетъ... Черезъ людей тоже пропасть недолго; вотъ какъ обидятъ ину пору! разсуждалъ, какъ могъ спокойнѣе, Миша: -- Ну только за что имъ мейя обидѣть? Не воръ я, не разбойникъ, никакихъ, кажется, за мною, качествъ нѣту. Старуху свою почитаю и содержу, хоть-бы каждому сыну. Не предвижу за собою ничего худаго. А ты лучше сонъ-то свой позабудь, Варя; сказываютъ старухи:-- праздничный-де сонъ до обѣда сб ывается. Да то еще помни: не чужіе мы съ тобою теперь... Поставлю избу новую, лошадь съ телѣгой куплю, дворъ заплету; дождемся, живы будемъ, осенняго мясоѣда -- обвѣнчаетъ насъ попъ; станемъ мужемъ съ женою... А я, какъ только вспомню, Варя, что этому быть, что любишь ты меня, горемычнаго,-- свѣтъ мнѣ бѣлый краше и самъ-то я себѣ лучше кажусь, и всѣмъ бы я добра да радости далъ, кабы я ихъ раздавалъ... Что я безъ тебя? Кому нуженъ? Другъ ты мой сердечный, Варвара Митревна! Глянешь ты на меня -- что твое солнышко теплое, скажешь слово мнѣ -- какъ рублемъ подаришь!..
   Голосъ парня вздрогнулъ на послѣднихъ словахъ, вздрогнули брови, заискрились голубые глаза; хорошее мужское чувство просилось наружу. Почуяла это дѣвушка, и вая загорѣлась подъ его горячими поцѣлуями, безсильная уклониться отъ нихъ, трепещущая въ его сильныхъ объятіяхъ.
   -- Постой! прошептала она вдругъ, прислушиваясь къ кукушечьему крику:-- я загадала... считай! разъ! два!..
   -- Ку-ку! ку-ку! ку-ку! звонко разносился по лѣсу свѣжій окрикъ сѣрой кукушки, скрывавшейся гдѣ-то близко.
   Дѣвушка съ серьезнымъ, сосредоточеннымъ видомъ слушала и "читала кукушечій крикъ.
   -- Девять! сказала она, еще ожидая кукушечьяго крика. По кукушка, застрекотавъ вдругъ по сорочьему, быстро, сѣрымъ пятномъ, перелетѣла ниже, въ осиновую глушь. Ждать Варѣ было нечего. Она теперь сидѣла блѣдная, сама не своя, не смѣя глянуть на Мишу.
   -- Не вышло опять! сказала она грустно и чуть слышно, и поднялась, чтобы идти.
   Парень глядѣлъ на нее все время, пока она считала кукушкинъ крикъ, съ такимъ выраженіемъ, словно онъ несъ переполненную кружку воды и боялся ее расплескать. Онъ растерялся.
   -- Ау!! звонко крикнула Варя, или вернувшаяся къ своей всегдашней веселости, или желавшая обмануть на свой счетъ парня, видимо заскучавшаго вслѣдствіе ея грустнаго настроенія.
   -- Ау!! подхватили и далеко во всѣ стороны разнесли по лѣсу безчисленные лѣсные голоса.
   -- Ау!! отозвались не близко молодые женскіе и мужскіе голоса, тоже сейчасъ подхваченные услужливымъ и нескромнымъ лѣснымъ эхомъ.
   Веселое общее "ау", гулко стоявшее подъ зелеными сводами, собирало постепенно сходившіяся пары.
   -- Гдѣ вы тутъ? кричала, подходя съ Иваномъ Рачителевымъ, высокая съ льняными волосами дѣвушка, дивясь, что Варя съ Мишей вдругъ исчезли.
   -- Были да нѣтъ! осторожно, чтобы не быть открытой, подала свой голосъ Варя, только что спрятавшаяся съ Мишей въ вѣткахъ огромнаго орѣховаго куста.
   -- Ишь вѣдь: шутница эта Варя! все на обманѣ! весело говорила высокая, лѣтъ девятнадцати, крестьянская дѣвушка въ красной юбкѣ и чистой, хотя не тонкой ткацкой сорочкѣ, "внимательно разсматривая орѣховый кустъ большими сѣрыми глазами, не обѣщавшими ни пыла, ни жара. По загорѣлому лицу, красивому и со вдумчивымъ выраженіемъ, по загорѣлымъ рукамъ и шеѣ, можно было безъ ошибки сказать, что дѣвушка эта изъ небогатаго двора. Не столько правильное, сколько привѣтливое и стыдливо-миловидное лицо ея казалось гораздо старше. Волосыленъ не въ прочесъ -- блестящіе и упорно вьющіеся, заплетались въ толстую косу на загорѣлой шеѣ.
   -- Попалась! И статная Арина со смѣхомъ взмахнула гибкою хворостиной, словно выгоняя изъ-подъ куста спрятавшуюся пару: -- ишь они гдѣ!
   -- Ой, Аринушка, не бей! безъ хворостины выйду! отшучивалась Варя, проворно выбѣгая изъ своей темной засады, выхватывая хворостину изъ рукъ Арины и цѣлуя ее въ губы.-- "Одурила ты совсѣмъ моего Ванюшу", шепнула она своей "пріятелькѣ", бѣлокурой Аринѣ, слегка закраснѣвшейся отъ этихъ словъ.
   -- Припоздали мы, какъ бы дома не хватились, благоразумно замѣтила Арина, поглядывая на алыя позлащенныя полоски заката, игравшія живымъ огнемъ и сквозившія между зелеными, курчавыми дубами.
   -- Что-жъ, что припоздали, ничего! успокоивалъ свою "любу" Иванъ, поддержанный Мишею, къ которому вернулась его бойкая веселость, не ходящая за словомъ въ карманъ.-- Самое теперь время...
   -- Пойдемъ, не ночевать въ лѣсу! замѣтила Варѣ Арина.
   Подошли еще дѣвушки съ парнями. Всѣ тронулись домой. Варя съ Ариной, рядомъ, взявшись за руки, шли впереди. Если черноволосую, черноглазую Варю скрашивалъ избытокъ жизни, сообщавшій ея движеніямъ нетерпѣливость, а рѣчи -- порывистость; то прелесть свѣтлоголовой, рослой и статной Арины заключалась прежде всего въ ея дѣвичьей стыдливости и привѣтливой скромности. Красота каждой изъ нихъ рѣзче выказывалась, когда онѣ шли рядомъ. Онѣ смѣялись надъ "мельниченкомъ" въ суконной поддевкѣ и щегольскихъ сапогахъ, съ лицомъ конопатымъ, какъ галчиное яйцо, потѣшно подпѣвавшимъ себѣ "барыню" подъ гармонію. "Мельниченокъ" ухаживалъ за дородною вдовою Фентисихой, повидіаему, не особенно поощрявшей его ухаживанье.
   -- На мельницу къ отцу проваливай! грубо повторяла Фентисиха, сама хохоча и возбуждая своимъ обращеньемъ съ назойливымъ мельниченкомъ общій смѣхъ.-- Что присталъ? На что ты мнѣ нуженъ такой-то?
   -- А какой же вамъ нуженъ? допытывался конопатый мельниченокъ, въ то же время производя на своей гармоніи какіе-то визгливые звуки, весьма мало имѣвшіе общаго съ извѣстною пѣсенкою: "Барыня -- барыня, сударыня барыня".-- Мы -- должно -- не хуже людей, по буднямъ ситники ѣдимъ...
   -- Очень мнѣ твои ситники нужны, галчиное ты яйцо! отвяжись!
   -- А я и то не привязанъ, Фентисьевна.
   -- Только бы тебѣ зубоскалить да играть на гармоніи, не безъ досады отдѣлывала нахала вдова:-- Отстань! ну, тебя!
   -- Стало, по вашему, мы на одни пустыя дѣла годимся? придирчиво возражалъ отвергаемый мельниченокъ:-- А вы на насъ, Фентисьевна, въ настоящемъ нашемъ дѣлѣ поглядите, по мельничной части, да тогда и говорите: что молъ за человѣкъ Листратъ? Мы тоже людей понимаемъ, мы тоже не какіе-нибудь, мы городскіе...
   -- Ну, и ищи себѣ городскую; отстань!
   -- А вы это зачѣмъ въ лѣсъ попали? спросилъ онъ вдругъ несговорчивую вдову.
   -- За коровой пришла! еще раздражительнѣе заговорила она.-- Знаешь ты это, аль нѣтъ?
   -- Теперь стало знаю. Конопатый мельниченокъ подмигнулъ ребятамъ, явно не вѣря исторіи о коровѣ и оставаясь; на счетъ посѣщенія вдовою лѣса, при своемъ сомнѣніи.
   -- Вамъ за Егорушку, кучерявую головушку, хочется замужъ, Фентисьевна, продолжалъ мельниченокъ:-- ну, только Егорушка васъ за себя не возьметъ, твердо я это знаю.
   -- Ну те, и съ Егорушкой своимъ! запальчиво воскликнула обиженная вдова.-- Очень онъ мнѣ нуженъ, Егоръ твой! на шею себѣ, его повѣсь! не нужны вы, мнѣ оба, ни ты, ни Егоръ! Вотъте сказъ!
   Мельниченокъ, подпѣвая "барыню" подъ свою гармонію, отсталъ съ ребятами.
   -- Сказано: безстыжій! расходилась дородная вдова Фентисиха.
   -- Они всѣ безсовѣстные, эти мельники, нацыя ихняя такая, Фентисьевна, нешто не знаешь? поддерживалъ вдову въ ея худомъ мнѣній о мельниченкѣ придурковатый Савка, пристававшій, какъ шальная собака, ко всѣмъ сборищамъ; ему все равно: старики ли, молодые ли.-- Его, Листрата, намедни дѣвки били за грубость. Одна по самому по галчиному яйцу -- по мордѣ -- смазала пятерней.
   -- Стало за дѣло, замѣтилъ Миша.
   -- Не лѣзь! добавилъ Иванъ.
   А конопатый мельниченокъ, подъ свою гармонію, козликомъ выкрикивалъ:
   
   "Прочь, прочь отойди,
   Какой безпокойный,
   Любви недостойный"!
   

VI.

   Все, что начинается -- кончается рано-ли, поздно-ли; а потому прошла и троицына недѣля, такая веселая въ селѣ Брёховѣ. Гости, со всѣхъ сторонъ наѣхавшіе къ празднику, выѣхали. Выѣзжать они стали уже съ, четвертаго дня. Гости поступали въ этомъ случаѣ основательно, такъ какъ удалялись добросовѣстно, исполнивъ свои обязанности: поѣли и выпили все, приготовленное хозяевами къ празднику. Нѣкоторые изъ болѣе задорныхъ и менѣе "образованныхъ" гостей передрались съ своими хозяевами. Безобразіе гостей нѣсколько уравновѣшивалось тѣмъ обстоятельствомъ, что изъ числа брёховскихъ хозяевъ нашлись "вздорники", въ свою очередь избившіе гостей. Такимъ образомъ, какъ и слѣдовало ожидать, хозяева оказались по гостямъ, а гости по хозяевамъ. "Два сапога -- пара". Впрочемъ ни брёховцы, ни ихъ гости особеннаго значенія не придавали подобнымъ "пустякамъ", такъ какъ имъ доподлинно было извѣстно, что и въ прочихъ селахъ "пустяки" эти повторялись, съ поконъ-вѣка, каждый престольный праздникъ. Дѣло пьяное, не убережешься вѣдь, а врагъ силенъ. "Сестрицу" Дарью Матрена проводила не одними слезами и поцѣлуями. Она снабдила ее чѣмъ могла: соленымъ и печенымъ. Молодцы-племянники муки на круглый годъ насыпали, постнаго масла четвертной боченокъ влили. Тетка Дарья выѣхала отъ родни "на возу", какъ всегда. Бабка Алпатьевна, заслышавъ стукъ отъѣзжавшей Дарьиной телѣги, перекрестилась у себя на печи и прошептала не безъ злорадства: "Благодарить Бога, съѣхала". Не любила она городскую гостью. Тетка Дарья не скрывала, что спѣшитъ въ городъ больше потому, что боится, не обокралъ-бы ее муженекъ, Василій Гордѣичъ.
   На шестой день праздника, рано утромъ солдатъ Махоткинъ очутился съ своимъ пріятелемъ Дергоусомъ въ кабакѣ, съ желаніемъ опохмѣлиться. Солдатъ Махоткинъ съ подбитымъ глазомъ, въ порванной уже рубашкѣ, всею своею неуклюжею фигурой и осовѣлымъ взглядомъ представлялъ очевидное доказательство, что престольный праздникъ провелъ онъ не столько въ избѣ, сколько въ канавѣ или на выгонѣ, мертвецки пьяный. То же самое слѣдуетъ сказать и о Павлѣ Разуваловѣ, по прозвищу Дергоусъ. Онъ, не торопясь, лѣниво, словно не совсѣмъ проснувшись, высморкался въ руку и обтеръ ее объ овчинную полу своего старенькаго полушубчишка, какъ лубокъ, стоявшаго отъ дождя; потомъ сунулъ въ зубы свою "носогрѣйку", коротенькую трубочку въ мѣдной оправѣ, досталъ изъ когда-то ситцеваго кисета горсточку махорки, старательно растеръ ее между своими грязными, корявыми ладонями и, набивъ трубочку, закурилъ угольномъ изъ печи; затѣмъ, присѣвъ на лавку, засмѣялся.
   -- Аль смѣшно что? не утерпѣвъ, спросилъ Махоткинъ, нѣсколько въ носъ, терпѣливо ожидая своей очереди покурить.
   -- Это я на счетъ бабы своей. Драться было схватилась за мотокъ, замѣтилъ Дергоусъ, иронически усмѣхаясь:-- сказано, баба!
   -- Развѣ это можно? Развѣ баба мужикомъ командовать можетъ? прогнусилъ солдатъ Махоткинъ,-- никогда, не законъ! Куриный народъ бабы.
   Махоткинъ лѣниво протянулъ руку къ Дергоусу за трубочкой и съ удовольствіемъ затянулся. Потомъ звучно сплюнулъ передъ собою, сквозь зубы, и замѣтилъ:
   -- Кабы бабу въ службу на двадцать годиковъ казенныхъ, и баба узнала бы, гдѣ раки зимуютъ. Ужь узнала-бъ! я это твердо говорю, потому строгость, опять же чужая сторона.
   -- Вишь-во служба эта полковая, мудреная, глубокомысленно замѣтилъ, изъ за своей стойки, іудоподобный цѣловальникъ, мѣщанинъ Агафонъ Юдичъ Козырьковъ, отличавшійся козлиной бороденкой и пѣвучимъ голосомъ. Въ очень длинной, потомъ провонявшей, казинетовой жилеткѣ съ мѣдными пуговками и въ жениномъ старомъ шугаѣ, Юдичъ сонно ожидалъ своихъ обычныхъ "завсегдатаевъ".-- Небось, горя-горюшка повидали вы, служивый, слезами обливались, кулакомъ утирались? Должно, всяко бывало?
   Солдатъ Махоткинъ выразительно покрутилъ желтой головой, вздернулъ желтыми усами и въ носъ сказалъ:
   -- На то намъ отъ царя служба дадена, Агафонъ Юдичъ. Ну, тоже, нашему брату попадаетъ; случается и хорошо попадаетъ; кто свою сметку имѣетъ, не съ пустыми руками приходитъ домой.
   -- Вишь ты! замѣтилъ цѣловальникъ, видимо заинтересованный.
   -- Тоже разъ мы за пріемкой рекрутъ ходили. Въ Тамбовѣ партію принимали. Поставилъ меня полицейскій на фатеру. Коробочникъ, гляжу, заночевалъ, лукошку свою поставилъ себѣ въ головы, а самъ это на лавку легъ. Я возьми да на полу и постлался, легъ, ну, обработалъ статью.
   -- Какъ? спросилъ Юдичъ.
   -- А такъ. Рано утромъ хватился коробочникъ -- дюжины ножницъ не досчитался. Спасибо въ пору хватился.-- Отдай, кричитъ, мои ножницы! ты укралъ, солдатъ! Взялся за меня. Малый-то здоровенный. "Не рви, говорю, лукошко, казенную шинель: жалованная".
   Всѣ въ кабакѣ засмѣялись.
   -- Досталъ я ему изъ-за голенищевъ дюжину ножницъ, подалъ, продолжалъ наглый разсказчикъ: -- "На, говорю, подавись, лукошко! шутку, говорю, сшутилъ одну, а ты изъ правду"! Ну, а всего добра ему не отдалъ, снесъ таки порядочно: зеркальцы тамъ, тесемки и прочее по мелочи. Лавочнику на всю красную продалъ, на десятку...
   -- Ну, а на счетъ то-есть наказанія, кавалеръ? любопытствовалъ кабатчикъ.-- Полагательно, за воровство это и за водку вамъ отъ начальства наказанье шло? потому, я знаю, въ полкахъ за %то били.
   -- Таиться нечего, принялъ я себѣ въ тѣ поры наказанье, подтвердилъ Махоткинъ предположенье Юдича:-- Разложилъ меня, однова, ротный изъ полячковъ, ста три розогъ всыпалъ, на шинеляхъ въ казарму снесли... за воровство...
   Солдатъ Махоткинъ, возвращая Дергоусу его трубочку, выразительно и даже съ молчаливымъ упрекомъ подмигнулъ ему на стойку, какъ бы напоминая пріятелю, что пора опохмѣлиться.
   Павелъ Разуваловъ сунулъ трубочку за пазуху и потупился. Ему вдругъ жаль стало своей бабы, "толстомясой" Арины, у которой онъ утащилъ съ боя послѣдній мотокъ нитокъ "на пропой душѣ". Заросшее бородой чуть не отъ самыхъ глазъ, одутлое блѣдное лицо его съ растопыренными усами выражало, когда онъ не былъ пьянъ, скуку и лѣнь, и глядѣло совсѣмъ не такъ, какъ у пьянаго. Впрочемъ, колебался Павелъ недолго: несчастный мотокъ пряжи, облитый горючими жениными слезами, очутился гдѣ слѣдуетъ, у іудопобнаго цѣловальника Козырькова. Пріятели присѣли къ зеленому Штофу и развеселились съ перваго же стакана. Каждый новый стаканъ дѣлалъ солдата мрачнѣе, а Разувалова хвастливѣе. Онъ сталъ уже утверждать, что все умѣетъ сдѣлать. Правда, онъ съ пьяну за все брался: ребятъ стригъ и мужикамъ скобки подрѣзалъ овечьими ножницами, клеилъ и ладилъ балайки, вязалъ приводочки, лилъ оловянныя кольца,-- начнетъ, бывало, и сейчасъ же броситъ...
   Въ кабакъ вошло нѣсколько брёховскихъ мужиковъ, повидимому, тоже пожелавшихъ "поправиться" послѣ праздничка. Впереди, улыбаясь и словно куда-то торопясь, сѣменилъ небольшими шажками приземистый Кузьма Суярокъ, босой, стало быть, уже по будничному. За нимъ тяжело шагалъ, огромными лаптями, широкоплечій верзила Савка съ глупымъ, скуластымъ лицомъ подъ растрепанными бѣлыми волосами и съ растрепанной бѣловатой бородой; за нимъ двигался тоже широкій и тоже здоровенный Родивонъ, и еще мужика три.
   -- Народъ, чистота! усмѣхнувшись, замѣтилъ своему пріятелю солдатъ; нарочно такъ, чтобы всѣ слышали.-- Должно на всю артель цѣлый пятакъ прмнесли, други! Кабы я цѣловальникъ былъ -- прямо бы ихъ по шеѣ проводилъ! съ Богомъ! Въ шею бы имъ наклалъ!..
   -- Здравствуйте, господа! съ похмѣльемъ васъ, послѣ праздничка! съ своею обычною обходительностью обратился къ обоимъ пріятелямъ Суярокъ.-- А ты, солдатъ, напрасно насъ порочишь, дескать на всю артель цѣлый пятакъ принесли. Потому мы въ кабакъ пришли водки выпить не на твои деньги, голубчикъ.
   -- Въ долгъ не разживетесь, сиволапые, шабашъ! смѣялся надъ мужиками солдатъ Махоткинъ съ свойственною ему грубостью.
   -- У насъ еще денегъ хватитъ, благодарить Бога! возвысилъ голосъ Савка, явно задѣтый солдатомъ за живое и нарочно, въ доказательство, своихъ словъ, зазвенѣлъ мѣдными деньгами. Намъ на шкаликъ своихъ хватитъ, не нуждаемся; не пойдемъ людскія клѣти обкрадывать. Мы хрипомъ да мозолями своими копѣйку добываемъ, не инымъ чѣмъ...
   -- Мы добрыхъ людей не поджигаемъ! громко, внушительно, хотя и не относясь къ солдату, замѣтилъ здоровый Радивонъ) закуривая трубочку.
   -- Ну, что ты, солдатъ, буркала вылупилъ, небось, не испужаемся, не робки! подступилъ къ Махоткину бѣлобрысый Савка, на покраснѣвшемъ лицѣ котораго свѣтлые клоки бороды казались еще свѣтлѣе.-- Грозенъ да не силенъ,-- знаешь, кому братъ? Савка, словно задирая солдата, взялся въ бока и разставилъ ноги.
   -- Онъ и то, солдатъ этотъ, похвалялся на насъ, братцы, сказалъ Суярокъ, благоразумно отступая отъ солдата, изъ опасенія, не обидѣлъ бы. Я ихъ, говоритъ, по шеѣ отсюда; въ шею накласть намъ хвалился, братцы! самъ я слышалъ!
   -- Слышалъ и съѣшь! расходился, подвыпившій солдатъ Махоткинъ, отличавшійся слабостью къ дракѣ.-- Что вы, обчествомъ, меня сослать въ Сибирь хотите, этого я даже нисколько не боюсь; потому я вамъ еще не подсудный человѣкъ! и лапотному суду я не покорюсь! ни въ жизть! Потому, какъ я солдатъ! плевать мнѣ на васъ, талагаевъ!
   -- Про то обчество знаетъ, голубчикъ! разсудительно замѣтилъ Суярокъ.-- А мы тебѣ не талагаи! не могишь ты насъ талагаями звать.
   -- Мразь ты! зашибу, отстань! яростно кричалъ солдатъ Махоткинъ, закрутивъ желтою головою и кидаясь съ кулаками на хитроумнаго, но малосильнаго Суярка.-- Пьяный солдатъ явно терялъ сознаніе, такъ какъ лѣзъ на драку, не обѣщавшую ему ничего хорошаго. Дальновидный Дергоусъ смекнулъ, что "дѣло дрянь, не дали бы имъ съ солдатомъ выволочки? Народъ подошелъ теплый, того должно и ждутъ, магарычъ сорвать"? А потому Дергоусъ обратился къ солдату съ словами:
   -- Полно тебѣ, Махоткинъ! и насильно усадилъ его на лавку.-- Въ кабакѣ кто дерется? Дуракъ. Потому умный пьяница въ кабакъ идетъ выпить, а не драться. Такъ, аль нѣтъ, Кузьма?
   -- Такъ, согласился съ Дергоусомъ разсудительный Суярокъ.-- Это по закону ты говоришь, Паня.-- Пущай же солдатъ свою гордость броситъ.
   -- Никогда солдатъ мужику не покорится! оралъ, внѣ себя, Махоткинъ.-- Я скому царю служилъ! Мы, бтльёномъ, позицыю штыками взяли! пятьсотъ тѣлъ покололи! орудію турецкую забрали! А ты меня, лапотникъ, можешь учить? Я и тебѣ, и Савкѣ твоему могу морду подковать въ лучшемъ видѣ!
   -- Попробуй, ну!-- сдуру задиралъ Махоткина здоровенный Савка, выставивъ лѣвую ногу въ огромномъ лаптѣ и лѣвое, какъ у быка, плечо, и, про случай, поплевалъ себѣ съ видимымъ удовольствіемъ въ здоровенные кулачища. Ну, тронься! тронься!.. Я те задамъ турку, солдатъ! Я те позицыю покажу! Я те отблагодарю за добрыхъ людей, поджигатель!
   -- Разойдитесь по чести! ну васъ! всталъ между ними Дергоусъ, по горькому опыту знавшій, что при такихъ кабацкихъ ссорахъ достанется на орѣхи и свидѣтелямъ, а потому больше боявшійся за свою шерсть.-- Ишь ихъ, словно пѣтухи, сцѣпились!
   Кузьма Суярокъ, переглянувшись съ товарищами, хитро засмѣялся и проговорилъ "Кумовью пѣсню":
   
   "Разкумимся, кума,
   Разкумимся,
   Не ссорясь,
   Ладно живучи,
   Припѣваючи"!
   
   -- Такъ, аль нѣтъ, Паня?-- спросилъ онъ Дергоуса, державшаго за руку солдата.
   -- Такъ! согласился Дергоусъ.
   -- Поднесетъ намъ, солдатъ, за нашу обиду -- отстанемъ, не тронемъ васъ, Паня! сказалъ бѣлобрысый Савка съ глупою усмѣшкою, ясно обнаруживавшею тайный помыселъ, съ какимъ онъ пришелъ въ кабакъ.-- Потому я тутъ не одинъ -- съ ребятами. Какъ ребята скажутъ? Савка подмигнулъ товарищамъ.
   -- Пущай солдатъ поднесетъ намъ за обиду, безъ того не пойдемъ! заговорили сметливые мужики, плотнѣе надвигаясь къ храброму солдату и его руководителю Дергоусу.
   -- Мы другъ дружку не выдадимъ! добавилъ широкій Родивонъ.-- А солдата слѣдуетъ поучить, какъ должно -- не озорничай!
   -- Я те поучу, Родя! помнить меня будешь! хвалился солдатъ Махоткинъ, кладя про случай между своими колѣнями дубинку, стоявшую возлѣ него, и, съ трубочкой въ зубахъ, принялся растирать ладонями махорку.-- То есть, тронь, на отмашь, какъ вѣдьму, вдарю! на мѣстѣ уложу!
   -- У насъ у самихъ такія-то рукомятки, должно, найдутся!-- воскликнулъ Савка, явно радешенекъ, что дѣло до дубинокъ доходитъ.-- Берись, Родя, за дубинки! солдатъ хвалится побить насъ всѣхъ!
   -- Какъ еще солдатово дѣло придется! отозвался, передернувъ широкими плечами, Родивонъ. Палка о двухъ концахъ!
   -- Мы тоже государевы мужики, убивать насъ не велѣно! заговорилъ молчавшій доселѣ кривоногій Титъ, прозванный за свои ноги "колесомъ-селезнемъ", опираясь на ракитовый сукъ.
   -- Я солдата въ торока увяжу, похвалялся Савка, впереди всѣхъ.-- Дайте кушакъ ребята! Савка сдуру становился задорнѣе, видя, что товарищи за нимъ и кругомъ его обступили.
   -- Что-жъ это такое, Юдичъ? обратился Дергоусъ къ лысому козловиднону цѣловальнику, терпѣливо выжидавшему за своей стойкой, кому Придется расхлебывать эту заварившуюся кашу.-- Что-жъ ты глядишь? Они за дубинки взялись, а ты глядишь?
   -- А я что-жъ теперича могу? Сколько ихъ теперича нашло, а я одинъ ничего не могу, Паня. Вотъ, что, другъ любезный! возразилъ іудоподобный мѣщанинъ Козырьковъ, благоразумно не покидая своей стойки и охраняя замкнутую въ ящикѣ выручку.-- Вы, мужички, у меня тутъ убивства не чините! возвысилъ онъ свой пѣвучій голосъ.-- А желательно вамъ убивство чинить или грубо поступить -- въ томъ случаѣ удалитесь изъ моего питейнаго дома. Савушка! Родя! Кузьма Иванычъ! Титокъ и прочіе -- сдѣлайте ваше одолженіе, уходите отъ грѣха, и я васъ за это даже благодарить буду, господа! я васъ даже убѣдительно прошу!
   -- Солдатъ за дубинку взялся, побить насъ хочетъ, стало и мужикамъ надоть за дубинки браться! Ужь такъ, Юдичъ! по закону! объяснялся Суярокъ.
   -- Опять же срамить насъ взялся солдатъ! прибавилъ Родивонъ -- Талагаи мы, хамы.
   -- А коли такое дѣло, по крайности, пущай поднесетъ намъ солдатъ за нашу обиду! настаивалъ Титокъ.
   -- Самъ бы я съ васъ выпилъ, кабы поднесли, черти вы рогатые! окрысился на нихъ солдатъ Махоткинъ.
   -- Съ голаго, что съ святаго -- взять нечего, пояснилъ Дергоусъ.-- Это, вѣдь, мой штофъ, я солдата угощаю.
   -- Хоша бы и ты замѣсто солдата поставилъ намъ магарычъ, мы и на то согласны, Паня! загалдѣли, смѣясь, мужики.
   -- А то не пойдемъ отселева безъ драки, рѣшительно качнувъ головою, утверждалъ Савка.
   -- Давно пора, озорникъ! ненавистникъ людской! кричали на перебой мужики.
   -- И мы тебѣ не талагаи, Махоткинъ! добавилъ Родивонъ. Благородства покуда мы твоего не видимъ!
   -- Какъ же, ребята, онъ себѣ благородство въ остр тѣ заслужилъ, за поджогу! серьезно замѣтилъ Суярокъ.
   Солдатъ Махоткинъ глазами сверкнулъ, бросился на обидчика Суярка и, прежде чѣмъ мужики опомнились, подмялъ его подъ себя и добросовѣстно сталъ угощать кулаками.
   -- Братцы! убьетъ! взвизгнулъ жидкій на расправу Кузьма и захрипѣлъ.
   Врешь, солдатская твоя морда! по нашему не такъ! вотъ какъ по нашему! кричалъ Савка, какъ малаго ребенка, стаскивая съ Суярка тяжелаго солдата и "сгребая его въ кучу", то есть, такъ его сжалъ, что храбрый воинъ не шелохнулся ни рукой, ни ногой, а глаза у него кровью налились.
   -- Полей давайте, мужики, кричалъ Савка:
   -- Связать его и къ сотскому предоставить! пущай его за разбой въ станъ свезетъ!
   -- Въ станъ его! за что онъ меня билъ? чему меня училъ? подхватилъ поднявшійся съ полу Суярокъ, и распоясался. Своимъ новымъ кушакомъ онъ, съ помощью мужиковъ, крѣпко связалъ солдату ноги. Напрасно Махоткинъ, изо всѣхъ силъ выбиваясь, вопилъ, что онъ солдатъ, вязать-де его нельзя; что за свое Посрамленье онъ ихъ за тучу загонитъ! Суярокъ, посмѣиваясь, не замедлилъ скрутить ему назадъ руки, да такъ больно, что Махоткинъ взвылъ:-- Ой, братцы! смерть моя, Паня!
   Дергоусъ, молча наблюдавшій за постыднымъ для своего пріятеля оборотомъ дѣла, рѣшился, наконецъ, выйти на его защиту, впрочемъ не наступательно, а дипломатически.
   -- За што вы, ребята, солдата вяжете? нешто въ клѣти вы его поймали, али съ какимъ поличнымъ? сказалъ Дергоусъ, попробовавъ отпихнуть отъ солдата Суярка; но въ ту же минуту почувствовалъ себя схваченнымъ сзади, "подъ силу", Родивономъ, внушительно замѣтившимъ ему: "Стой Паня! куда"?
   -- Вяжите его съ солдатомъ за одно: одинъ у нихъ союзъ, одно мошенничество! загалдѣли мужики, принимаясь теперь за Дергоуса.
   -- Оборони, Юдичъ! тиранство! обратился Дергоусъ къ іудоподобному цѣловальнику:-- Какой-же ты есть цѣловальникъ, ежели у тебя въ кабакѣ людей вяжутъ?
   -- Оставьте эти дѣла, господа! за что вы людей обидѣть хотите? въ станъ ихъ зачѣмъ? вступился, надумавшись, за своихъ "завсегдатаевъ" мѣщанинъ Козырьковъ.
   -- Тамъ насъ разберутъ съ ними, кратко замѣтилъ цѣловальнику Суярокъ: -- Тамъ его спросятъ: чему онъ меня училъ? что онъ на мнѣ спрашивалъ? И васъ, Агафонъ Юдичъ, спросятъ: какихъ вы у себя въ кабакѣ людей приваживаете -- разбойниковъ.
   -- Павелъ Никитичъ! приступилъ къ связанному Дергоусу Юдичъ, вполнѣ изучившій мужика вдоль и поперегъ.-- Поставьте вы этта мужичкамъ штофъ, ей Богу! то есть, въ честь я васъ, убѣдительно даже прошу. Козловидный мѣщанинъ слащаво и добродѣтельно улыбался и кланялся.
   -- Что-жъ такое? Бѣлобрысый Савка глупо засмѣялся.-- Мы отъ могарыча не прочь.
   -- Дурья ты масляничная! весело замѣтивъ Савкѣ Дергоусъ.-- Какъ же это я тебѣ могарычъ поставлю, когда ты мнѣ руки связалъ?
   -- Тебѣ я руки не вязалъ, не клепи, Паня, серьезно замѣтилъ ему Савка.-- Кузьма тебѣ руки связалъ.
   -- Простота ты! Дергоусъ засмѣялся:-- Все теперь едино: что говядина, что убоина! а я отъ могарыча не прочь...
   -- Что-жъ? какъ вы, ребята? Кузьма обратился къ товарищамъ.
   -- Коли такое дѣло -- развязать можно, разсудилъ Родивонъ, развязывая Дергоусу руки.
   -- Ну, объ солдатѣ какъ? спросилъ Дергоусъ, обращаясь къ обиженному солдатомъ Суярку.
   -- Какъ присудите, ребята? въ свою очередь обратился Кузьма въ товарищамъ.
   -- Видно Павелъ поставитъ четверть! на мировую! разсудилъ Родивонъ.
   -- Четверть на мировую! весело подхватили мужики. На четверти согласны.
   -- Ну и народъ! Готовы человѣка ободрать, неодобрительно замѣтилъ Дергоусъ мрачно сопѣвшему солдату.-- Хотя бы они штофъ, а то четверть...
   -- Что-жъ намъ твой штофъ? Давай четверть! На четверти согласны, помиримся! снова заговорили мужики.
   Дергоусъ, въ нерѣшимости, глянулъ на ожидавшаго за стойкой Юдича и только, съ усмѣшкой, плечами повелъ, въ знакъ того затрудненія, въ которомъ можетъ очутиться человѣкъ, безъ копѣйки, у котораго, однако, требуютъ магарыча.
   -- Что-жъ, это ничего, Павелъ Никитичъ, тебѣ можно повѣрить. Разочтемся -- не въ первой! поторопился успокоить его цѣловальникъ, нагибаясь съ жестяною четвертью къ бочкѣ съ краномъ.-- Ничего, голубчикъ попои мужичковъ, свои вѣдь -- сельчане, можно другъ дружку уважить; на уваженьѣ свѣтъ стоитъ...
   Размышляя такъ, вслухъ, цѣловальникъ проворно нацѣдилъ четверть водки и торжественно поставилъ ее на столъ. Въ ту же минуту мужики стали развязывать солдата Махоткина.
   -- Ну, Махоткинъ! весело заговорилъ Кузьма Суярокъ, какъ ни въ чемъ не бывало, наливъ себѣ шкаликъ.-- Словно кузнецъ, коновалилъ ты меня, вотъ какъ обидѣлъ! а коли миръ у насъ, можемъ мы съ тобою чокнуться стаканами и поцѣловаться.
   Кузьма Суярокъ и солдатъ Махоткинъ чокнулись стаканами и поцѣловались при общемъ одобреній цѣловальника и мужиковъ. Недавніе враги дружно принялись за четверть. Широкія ладони Махоткина снова разминали "корешокъ", а трубочка Дергоуса опять очутилась у него въ зубахъ, опять онъ похвалялся, что мужичьему суду неподсуденъ и мужикамъ "ни въ жизть не покорится". Пошелъ смѣхъ. Драка была забыта.
   Въ кабакъ вошелъ высокій и прямой старикъ съ серебрянными усами и серебристыми, впередъ зачесанными висками. На лѣвомъ рукавѣ старенькаго длиннополаго сюртука виднѣлось нѣсколько желтыхъ нашивокъ изъ вытершейся тесьмы. На груди болтались медали и "егорьевскій" крестикъ.
   -- А! дѣдушка Перевёркинъ! весело встрѣтили мужики старослуживаго фейерверкера, который, перекрестившись на образъ въ углу, громко, какъ перепелъ, отчеканилъ: "Здравія желаемъ"!
   -- На, дѣдушка Переверкинъ: пей! могарычъ пьемъ! Старослуживый только что потерялъ послѣдній свой зубъ, а потому, когда говорилъ, смѣшно гримасничалъ ртомъ и издавалъ свистъ и шипѣнье вмѣсто нѣкоторыхъ звуковъ.
   -- Ну-ка, дѣдушка Переверкинъ, разсказывай, какъ это турка тебя ранилъ? нѣсколько требовательно обратился Савка къ присѣвшему на лавку старослуживому, уставясь на хорошо знакомую всѣмъ кавалерову руку безъ двухъ пальцевъ:-- Ишь его срѣзалъ, какъ стамеской, даромъ что турка.
   -- Подъ крѣпостью Силистрою, Савушка,-- какъ перепелъ, выкрикивалъ кавалеръ доброжелательнымъ тономъ, съ никогда неизмѣнявшею старику готовностью удовлетворить праздное мужичье любопытство.-- Потому, голубчикъ, турка изъ крѣпости вышелъ, ну ему наша армія не уважила: опять его въ крѣпость загнала. Разбили его, какъ есть. У турки сбродъ армія -- бродяги! не то, что наша. Иной порядокъ.
   -- Порядокъ! ты вотъ этого порядка не забывай, дѣдушка Перевёркинъ! замѣтилъ старику Кузьма Суярокъ, подавая стаканъ вина.-- Въ очередь, Силай Гарасимычъ! на доброе здоровьице!
   -- Будьте здоровы, вся честная компанія! опять перепеломъ прокричалъ кавалеръ, прикозырясь и приподнимаясь съ лавки. И молодцомъ выпилъ.
   -- Лучше нашей крещеной вѣры -- нѣтъ! поучительно продолжалъ словоохотливый кавалеръ, пользовавшійся общимъ уваженьемъ сельчанъ.-- Для того: Бога помнимъ и въ церковь ходимъ; ну а они -- нѣтъ. Грекъ нашего закона и молдаванъ-то же, а турка -- пёсъ.
   -- Это тѣ греки, что по Рассеѣ ходятъ, черные, не хуже цыганъ, замѣтилъ Суярокъ:крестики кипарисные продаютъ...
   -- Монахъ сказывалъ, продолжалъ шамкать старослуживый, нерѣшительно окинувъ взглядомъ мужиковъ, словно колеблясь, говорить-ли?...
   -- Что-жъ монахъ сказывалъ, дѣдушка? подхватилъ Суярокъ, которымъ, какъ и прочими слушателями, овладѣло безпокойство.
   -- Сказывалъ, ребятушки, свѣтупреставленье будетъ! тихо прошамкалъ старослуживый и вздохнулъ.
   -- Какъ же это, дѣдушка, свѣтъ преставится? спросилъ Суярокъ.
   Старослуживый глянулъ на него строго.
   -- Извѣстно какъ: горнія каменія посыпятся, и земля разверзнется, зашамкалъ онъ.-- Вот батюшка Суворовъ, сказываютъ, Господню планиду позналъ. Тотъ, бывало -- не начнетъ сраженія, пока на небесахъ обѣдня не отойдетъ. Зачнетъ непріятель палить, а Суворовъ батюшка руку къ верху держитъ. "Гляньте, говоритъ енараламъ,-- кому у биту быть, на томъ ужь вѣнчикъ. А мы нонче не знаемъ, что на небѣ творится...
   Суярокъ вздохнулъ. Мужики ждали, что служивый еще имъ скажетъ занятное; водка на минуту была забыта.
   

VII.

   Темною лѣтнею ночью, у костра тлѣющаго и вдругъ вспыхивающаго, прилегли усталые брёховскіе мужики, стерегшіе лошадей въ ночномъ. День-денской навозъ со дворовъ возили въ поле; кто въ зипунъ завернулся, кто въ старый полушубокъ. Впрочемъ ночь стояла теплая. Млечный путь, перепоясавъ темный небосклонъ, свѣтился миріадами то блѣдныхъ, то яркихъ звѣздъ. Разбредшіяся по раздольному лугу, спутанныя лошади то чернѣлись, приближаясь къ слабому свѣту догоравшаго костра, то уходили въ темноту ночи. Оттуда, изъ этой теплой ночной темноты неслось здоровое фырканье, звучное ляганье, пронзительный визгъ кусающихся лошадей; кругомъ слышалось, какъ лошадиные зубы звучно щипали траву. Лошадиныя головы и шеи, приближаясь къ костру, освѣщались его вспышками. Въ тихой и теплой темнотѣ ночи, гдѣ-то далёко, тупо стучали въ чугунную доску,-- конечно, на помѣщичьей усадьбѣ, у амбара. Доносился откуда-то собачій лай. Но эти далекіе, тревожные звуки были безсильны нарушить торжественность и величіе ночнаго покоя. Изрѣдка въ чуткомъ, словно прислушивающемся, ночномъ воздухѣ проносился отдаленный звонъ церковнаго колокола; чибизъ, словно съ испуга, вскрикивалъ вдругъ пронзительно и жалобно, и срывался съ своихъ глухихъ кочекъ. Шумѣли въ темнотѣ его сухія крылья, звонко разсѣкавшія недвижный воздухъ. Бѣдная птица, какъ бы жалуясь на свое горе людямъ, какъ бы взывая къ нимъ о помощи, кружится съ жалобнымъ плачемъ надъ спящими мужиками и исчезаетъ въ темнотѣ. Вотъ всплеснула въ ручьѣ сонная вода, задѣтая на лету птичьимъ крыломъ... И опять только жаворонки поютъ да лягушки квакаютъ...
   Не всѣ мужики спали въ ночномъ; очередные: Рачителевъ Иванъ, Суярокъ Кузьма, да бѣлобрысый здоровенный Савка лежали тѣснымъ кругомъ, какъ говорится "на чеку", прислушиваясь къ малѣйшему подозрительному звуку. Воротившійся въ село Антошка конокрадъ напугалъ брёховцевъ не на шутку: какъ бы лошадку у кого молча не попросилъ? Миша, тоже очередной, стерегъ въ сторонѣ отъ олешника: неравно пришлось бы вора перенять. Миша, не дожидаясь петровокъ, поставилъ избу, подошелъ ему случай купить сходно кобылу съ телѣгой и упряжью; а что остались деньжонки, онъ къ свадьбѣ берегъ. Брёховскіе однодворцы стерегли свой табунъ въ ночномъ, обыкновенно, въ "кулигахъ" и "на острову". "Островомъ" называлась обширная лука, то есть, какъ ладонь, ровный лугъ, съ трехъ сторонъ охваченный узкою, вилявшею какъ змѣя, рѣчкой; широкій перешеекъ съ густымъ олешникомъ, обсѣвшимъ болото въ высокихъ кочкахъ, соединялся съ зеленями на косогорѣ. Очередные мужики разговаривали. Шла рѣчь о бабьемъ характерѣ вообще, о томъ, что злую жену ничѣмъ не выучишь. Подъ "выучкою" тутъ разумѣлось, конечно, битье. По поводу женской невѣрности, словоохотливый Кузьма Суярокъ разсказывалъ сотоварищамъ мѣстное преданье о мужикѣ, о его невѣрной женѣ и объ Продѣ, то есть чортѣ. По словамъ Суярка, дѣло такъ было:
   "Вышелъ Иродъ (чортъ) въ лѣсъ. Буря выла ужасть какъ. Похотѣлось Ироду шутку сшутить надъ лѣсникомъ; сталъ онъ его обманывать, человѣчьимъ голосомъ кричать, глаза отводить; свиститъ, аукаетъ, въ ладони хлопаетъ. Завелъ добраго человѣка, лѣсника, въ бучило самое, въ болотную твань... Подкупилъ! Набрелъ Иродъ на сухой дубъ -- грозой его на-двое раскололо. Взялась это буря сильная, да половинки расколотыя и качаетъ. Качаетъ ихъ туда-сюда. Иродъ на эту штуку утѣшается, не наглядится, не нахохочется! Онъ -- ребята -- шутникъ вѣдь. Раскачались половинки древа одна туда, другая сюда, а онъ себѣ сигъ, да между половинокъ и перепрыгиваетъ; сигалъ, да какъ то не потрафилъ: руку ему половинки и прихватили. А тутъ и буря стихла, словно не она, ни гу-гу. Взвылъ Иродъ -- жутко ему пришлось. На ту пору лѣсникъ подошелъ, изъ болотной "твани" выбрался. Что за оказія? Видитъ: Иродъ виситъ на древѣ -- болтается. Смекнулъ лѣсникъ, неглупъ былъ, дѣло-то подходящее: можно ссѣчь Ирода, Богу тѣмъ угодить. Поднялъ топоръ острый; заколотился на древѣ Иродъ, хвостикомъ завертѣлъ, подъ себя козьи ножки подобралъ съ копытцами. Давай человѣку кланяться, да древо рожками долбить, откупаться сталъ. "Не сѣки, молъ, ты меня, Ирода, топоромъ острымъ, человѣче; дамъ тебѣ то, что злата и серебра дороже, открою тебѣ великую тайну". Такъ и такъ, поладили. Подрубилъ человѣкъ одну половинку того сухаго древа; Иродъ сорвался, на земь палъ. Взговорилъ онъ: "Спасибо тебѣ, человѣче, сослужилъ ты мнѣ службу, и я тебѣ сослужу; приходи -- говоритъ -- завтра къ озеру, приведи съ собою своего вѣрнѣйшаго друга". Иродъ засигалъ себѣ по лѣсу: Го -- го -- го! а человѣкъ къ себѣ пошелъ. Думаетъ: "кто мнѣ другъ есть вѣрный"? Жонка. И по писанью сказано: "Жена и мужъ едина плоть". Чуть свѣтъ, пошелъ съ женой къ озеру, либо -- скажемъ -- къ пруду. Ирода нѣтъ. Легъ это человѣкъ къ своей женѣ на колѣнки, стала она ему въ головѣ искать -- онъ и засни. Глядитъ жонка, изъ озера или изъ пруда вышелъ Иродъ, съ рожками, съ хвостикомъ, на козьихъ ножкахъ, какъ слѣдуетъ. "Ну, говоритъ, жонка, хочешь злата -- серебра"?-- Хочу.-- Все сдѣлаешь, что велю?-- Все сдѣлаю.-- Бросилъ ей Иродъ мѣшокъ съ червонцами и острый ножъ.-- "Золото, говоритъ, тисе, жонка, а ножемъ острымъ мужа зарѣжь"! Жонка дернула было мужа по горлу ножемъ -- Иродъ схватилъ тутъ ея руку, а мужа взбудилъ. Проснулся дурень, Фалалеюшка не хуже нашего Савушки. Иродъ ему: "Гляди -- говоритъ -- человѣче: ради злата сего, согласилась жонка твоя тебя смерти предать". Глянулъ человѣкъ -- жонка съ ножемъ надъ нимъ, а злато въ мѣшкѣ въ уголь обратилось. Взговорилъ Иродъ: "Человѣку другъ не жена, а песъ вѣрный.-- Ну, говоритъ, человѣче, заплатилъ я тебѣ за животъ свой твоимъ животомъ; долгъ платежомъ красенъ, прощай"! Схватилъ жонку, да съ нею въ омутѣ и пропалъ, аль-ни-дымокъ изъ омута поднялся да сѣрой засмердѣло -- чортовымъ духомъ. Вернулся къ себѣ человѣкъ безъ жонки. Съ той поры не терпѣлъ онъ бабьяго роду невѣрнаго, пса же своего облюбилъ: потому пса и бьешь, а онъ все тебѣ вѣренъ".
   Шумъ въ темнотѣ, отъ котораго шарахнулись лошади, заставилъ мужиковъ у костра насторожиться и прислушаться.
   -- Никакъ лошадь поймалъ! тихо, дрожащимъ отъ волненія голосомъ, проговорилъ Савка, извѣстный между мужиками своею чуткостью, припавъ ухомъ къ влажной отъ росы травѣ.
   -- Обраталъ, братцы, поѣхалъ! При послѣднихъ своихъ словахъ, онъ быстро поднялся на ноги съ дубиной въ рукахъ.
   -- Мужиковъ будить надо! дрожащимъ голосомъ проговорилъ Савка товарищамъ и нетерпѣливо взмахнулъ своей дубиной.-- На мѣстѣ уложу, какъ попаду! рѣшительно добавилъ онъ, прислушиваясь къ мягкому лошадиному топоту, постепенно удалявшемуся отъ табуна.
   -- Не ори, надо это теперь поумнѣе, Савушка, замѣтилъ ему благоразумный Кузьма Суярокъ:-- Верхомъ пужнёмъ за нимъ -- не сорвется, пріятель! поумнѣе это надо, миленькій!
   Говоря такъ, и тоже съ дрожью въ голосѣ, Суярокъ проворно обраталъ первую попавшуюся ему лошадь и, взвалясь на нее животомъ, легко сѣлъ на крутую лошадиную спину съ дубинкой въ рукѣ. Иванъ Рачителевъ и Савка уже сидѣли верхами.
   -- Подымайтесь, мужики! воры! воры! закричалъ съ трудомъ сдерживавшій себя Савка, заколотивъ по лошадиному пузу босыми пятками и поскакалъ въ темноту.
   -- Держи! лови! ушелъ! ушелъ! послышались въ темнотѣ крики.
   -- Михайло! перенимай! Держи его, Михайло! воръ! воръ! вопилъ Суярокъ, не отставая отъ Савки.
   -- Сюда! сюда! Держи! держи! вторилъ Иванъ Рачителевъ, на всякій случай забирая лѣвѣе, чтобы отрѣзать конокрада отъ олешника.
   Проснувшіеся мужики опрометью вскочили, одѣвались, садились верхами и съ криками "держи! лови!" скакали на подмогу своимъ.
   Тревога усиливалась вмѣстѣ съ крикомъ и лошадинымъ топотомъ. Темнота и неизвѣстность придавали мужикамъ, съ просонья, пущаго страха.
   -- Стой! стой! поймалъ! Сюда! сюда! донеслись впереди, изъ темноты, крики молодца Миши, перехватившаго конокрада.-- Братцы, ко мнѣ!
   Иванъ и Кузьма съ Савкой наскочили на глухой шумъ и глухіе голоса людей, явно изнемогавшихъ въ борьбѣ. Въ темнотѣ ничего нельзя было разобрать. Толкутся двое, какъ будто на одномъ мѣстѣ, да покряхтываютъ, и только. Возлѣ нихъ лошадь, за поводъ ее держитъ конокрадъ, не выпускаетъ, даромъ что самъ подъ Михайлой на землѣ лежитъ. Борьба стихла. Для мужиковъ сейчасъ же стало понятно, что одинъ изъ нихъ одолѣваетъ. Но кто: Михайла или конокрадъ?
   -- За разъ, Миша! за разъ, Миша! Смѣло крикнулъ Савка, тяжело свалясь съ лошади и двигаясь, на угадъ, на помощь Михайлѣ.
   -- Я его уйму, друга! Дай только мнѣ за него, за ворищу взяться!.. Гдѣ вы тутъ?
   Въ робкой тишинѣ темной ночи явственно послышался ударъ, какъ бы по человѣку палкой. Лошадь вырвалась и убѣжала къ табуну.
   -- Ой! убилъ! не своимъ голосомъ, съ отчаяньемъ и вправду убитаго человѣка, не громко воскликнулъ конокрадъ -- и смолкъ. Все стихло. Савка невольно остановился, Иванъ съ Кузьмою тоже. Наступила та, всегда неожиданная, минута страшнаго, томительнаго ожиданья, за которою неминуемо слѣдуетъ страшное извѣстіе.
   -- Дай мнѣ за него только взяться! хвастливо заговорилъ Савка, первый нарушая строгую тишину ночи, наступившую вслѣдъ за негромкимъ, но за душу схватившимъ крикомъ конокрада.-- Я его уйму!..
   -- Унялъ, должно, я его! послышался въ темнотѣ какъ будто смущенный и нерѣшительный голосъ Михайлы:-- не брыкается!..
   -- Антошка! не то спросилъ, не то подтвердилъ Савка, руками ощупывая конокрада, пластомъ лежавшаго навзничъ.-- Что-то онъ, братцы, присмирѣлъ? словно не онъ?
   -- Онъ! мрачно сказалъ Михайло, и прибавилъ, съ душевнымъ сокрушеньемъ:-- Грѣхъ, никакъ, мой?.. Не убитъ ли?..
   -- Паря! испуганно воскликнулъ Савка, спѣшно подымаясь на ноги:-- и то! убитъ, должно: не шевельнется!..
   -- Что съ дуру мелешь! съ сердцемъ прикрикнулъ на Савку Кузьма Суярокъ, подойдя съ.Иваномъ и нагинаясь къ лежащему конокраду: -- зашибъ онъ его маленько, а ты сейчасъ: убилъ! Дура!
   -- Вотъ-те и дура! огрызнулся на него глупый мужикъ: -- Отъ дуры я слышалъ! А ты его пощупай сперва.
   Суярокъ молча приподнялся, явно озадаченный, словно его самого хватили по лбу. Онъ стоялъ молча и неподвижно, соображая, что случилось и что дѣлать?
   -- Миша! убилъ ты его! со слезами въ голосѣ, не укоризненно, а соболѣзнуя, воскликнулъ Рачителевъ Иванъ, убѣдясь, что конокрадъ Антошка не дышетъ и губы у него похолодѣли.-- Горюха ты мой!
   -- Грѣхъ случился! Грѣхъ мой! съ мрачной грустью, дрожа лихорадочною дрожью, пробормоталъ Михайло.-- Пропала моя головушка!
   -- Гдѣ онъ? гдѣ Антошка? кричали прискакавшіе изъ табуна мужики.
   Вмѣсто отвѣта, догадливый Кузьма Суярокъ зажегъ спичкой уже связанный имъ пукъ сухой болотной кучи. Ярко вспыхнуло веселое пламя. При его свѣтѣ, толпа все прибывавшихъ мужиковъ увидѣла лежащаго на спинѣ Антошку. Кровь, бившая изъ раскроенной палкою головы, залившая его лицо, бороду, рубаху, и мертвая неподвижность его членовъ лучше словъ объяснили мужикамъ, въ чемъ дѣло. Вдругъ смолкли крики, угрозы, брань. Среди тревожной тишины, тотъ, на кого собралась эта взволнованная толпа съ дубьёмъ, уже не видитъ ее, не слышитъ, не боится... Сухой пукъ сгорѣлъ быстро. Мертвый Антошка и толпа опять поглощены темнотою. Ахнули мужики: ихъ подавила страшная новость.
   -- Убитъ! шепталъ одинъ, но такъ, что всѣ слышали въ тишинѣ темной ночи.
   -- Вотъ грѣхъ то! вздохнулъ другой.
   -- Михайловъ крестникъ! съострилъ Савка.
   -- Самъ пропалъ и людей погубилъ! замѣтилъ разсудительный Суярокъ.
   -- Повадился кувшинъ по воду ходить, тамъ ему и голову разбить! измыслилъ кто-то вслухъ, повидимому, относясь къ убійству конокрада болѣе съ философской, чѣмъ съ личной стороны.
   Мужики подѣльнѣе и поопытнѣе интересовались не убитымъ, а убійцей. Много глазъ въ молчаливомъ, но живомъ участіи глядѣло на бѣднаго Михайлу все время, пока свѣтилъ имъ зажженный Суяркомъ пукъ. Много искреннихъ, непритворныхъ сожалѣній вызывала къ себѣ неподвижная, словно оглушенная громовымъ ударомъ, молодцоватая фигура Михайлы, на долю котораго выпалъ тяжкій жребій -- навсегда избавить отъ конокрада Антошки брёховское общество, столько лѣтъ имъ обижаемое.
   -- За всѣхъ отвѣтитъ одинъ! со вздохомъ прошамкалъ въ темнотѣ старикъ Переверкинъ: -- О, Господи, помилуй!
   -- Пропалъ, должно, теперь я, братцы? глухо повторилъ Михайла.
   

VIII.

   Вѣсть объ убійствѣ Антошки Буслая живо обѣжала село Брёхово, Мармыжи тожъ, степные хутора и сосѣднія деревни. Вѣсть эта, разумѣется, убила старуху Гордѣевну. Немощная, престарѣлая, она лишилась, какъ ей казалось, и единственнаго сына, и послѣдней своей опоры, своего кормильца и поильца. Какъ ахнула Гордѣевна, узнавши отъ людей про свое несчастье, такъ и упала на постель, головы не подымала. Лучше-бы ей самой въ могилу лечь, чѣмъ пережить такой ударъ. За что же, за какую вину наслано ей это наказанье? И когда же отымаютъ у нея сына? Одною ногою она въ гробу стоитъ. Умереть-бы ужь ей дали!
   И въ Рачителевой семьѣ несчастье съ Михайлою всѣ близко къ сердцу приняли: жалѣли парня. Въ Рачителевой избѣ Михайла былъ, въ послѣднее время, желаннымъ гостемъ. Баловница Матрена, въ угоду милой дочкѣ, уже поглядывала на красиваго парня, какъ на своего будущаго зятя, и утѣшалась на свою "парочку". О Варѣ и говорить нечего: заперлась себѣ въ пуньку съ работой, только къ обѣду выходила съ опухшими отъ слезъ глазами, скучная, сердитая. Теперь трудно было слова отъ нея добиться, совсѣмъ на себя не похожа стала дѣвка. Куда дѣвался ея звонкій смѣхъ, ея задорная веселость, вызывающій блескъ ея черныхъ глазъ и румянецъ во всю щеку? Всѣ въ семьѣ, начиная съ Митрія, ахали, жалѣли, недоумѣвали по поводу небывалаго въ селѣ происшествія. И все село ахало и жалѣло Михайлу.
   -- "Одинъ за всѣхъ отвѣтитъ"! твердили мужики. Почему-то въ народѣ упорно держалось убѣжденіе, что нечаянное убійство Антошки -- дѣло не одного Михайлы, а всего общества. Такъ, по крайней мѣрѣ, разсуждалъ богачъ Кирсанъ Тимофеичъ. Не замедлилъ подкатить становой приставъ Лампицкій. Въ нарядной горницѣ Кирсана Тимофеича, за большимъ крашенымъ столомъ, застрочилъ свое безграмотное "дознаніе" письмоводитель становаго, небольшой человѣчекъ безъ усовъ и бороды, вмѣсто которыхъ желтѣлась у него щетина, такъ что сморщенное, разноглазое лицо его выходило разноцвѣтнымъ: носъ и губы -- синеватые, а ниже носа, кругомъ рта, все желтое. Опредѣлить его лѣта было-бы такъ-же не легко, какъ и опредѣлить цвѣтъ его волосъ и глазъ. Полинялая нанковая пара и отсутствіе не только бѣлья, но и его признаковъ, окончательно роняли эту непоказную фигуру въ глазахъ всѣхъ, даже невзыскательныхъ мужиковъ. Тупое выраженіе его заспаннаго лица говорило, что онъ способенъ исполнять, а не разсуждать. Согнувшись "въ три погибели", свернувъ голову, какъ пристяжная, крѣпко сжавъ синія отъ махорки губы, онъ строчилъ "дознаніе" съ увлеченіемъ опытнаго въ своемъ дѣлѣ писаря, ни къ кому не обращаясь, ничего не замѣчая, ничѣмъ не развлекаясь. Изрѣдка только онъ отрывался отъ своего стальнаго пера для того, чтобы наскоро щелкнуть пальцами въ веснушкахъ и желтыхъ волосикахъ по старой табакеркѣ, и еще скорѣе запустить въ носъ понюшку табаку. Становой, титулярный совѣтникъ Василій Ѳедоровичъ Лампицкій, въ разстегнутомъ форменномъ сюртукѣ, съ забурѣвшею отъ лѣтъ головою и изряднымъ брюшкомъ, медленно прохаживался по горницѣ изъ угла въ уголъ, съ заложенными за спину руками, цѣпляясь за свои же шпоры, къ которымъ никакъ не могъ привыкнуть. Изъ-за старой, съ обившимися петлями, черной атласной жилетки, скромно выглядывалъ грязный крахмальный воротъ сорочки. Серебряная цѣпочка отъ часовъ ёрзала по той самой дорожкѣ на жилетѣ, которую она добросовѣстно вытерла до нитокъ. На концѣ стола самоваръ кипѣлъ съ чайникомъ на головѣ, старооскольскіе крендели бѣлѣлись на тарелкѣ, графинчикъ водки съ рюмкой, конечно, присутствовалъ тутъ же. Кирсанъ Тимофеичъ, стоя у изразцовой печки, велъ рѣчь объ Антошкиномъ убійствѣ. Потертая фигура становаго, улыбавшагося нѣсколько ядовито, сосредоточивала на себѣ вниманіе умнаго старика, сельскаго "воротилы". Хотѣлось ему узнать мнѣніе становаго. Очень хорошо понимая "подходцы" богатаго однодворца, становой, какъ всегда дѣлывалъ въ такихъ случаяхъ, больше помалчивалъ и многозначительно взглядывалъ на хозяина: "ты, молъ, говори, а мы послушаемъ". Становой Лампицкій, какъ вообще всѣ нехитрые люди, имѣлъ слабость казаться хитрымъ и дальновиднымъ полицейскимъ чиномъ. Онъ налилъ себѣ рюмку, выпилъ, облизнулся съ гримасой и крякнулъ. Затѣмъ, опустивъ голову и медленно погладивъ ладонью по своему брюшку, какъ-бы содѣйствуя выпитой рюмкѣ пройти куда слѣдуетъ, глубокомысленно постоялъ на одномъ мѣстѣ.
   -- Кто говоритъ! Антошкѣ подѣломъ! сказалъ, наконецъ, становой, не подымая съ полу глазъ, которымъ сообщилъ теперь коварное выраженіе.-- А все-таки, пожалуй, Михайло отвѣтитъ. Законъ! нельзя. Поймали бы они его, да хорошенько вложили ему сколько влѣзетъ, чтобъ не забылъ, да по начальству и представили. Я бы дознаньице, къ слѣдователю... У меня бы не сорвался... Вѣдь сажали мы его.
   -- Точно: сажали, Василій Ѳедоровичъ, подтвердилъ хозяинъ.-- Два раза высидѣлъ...
   -- Мало-бы что: ворища! и ворищу убивать -- закона нѣтъ... Нынче судомъ все... Судъ!.. Становой взмахнулъ бурой головой и, неодобрительно засмѣявшись, глянулъ на хозяина, какъ-бы желая узнать: что хозяинъ? какъ онъ о судѣ думаетъ? такъ-ли же нелестно, какъ и становой? или иначе какъ? Показалось становому, что и старикъ-хозяинъ новаго суда не одобряетъ. Это его почему-то развеселило, и онъ сейчасъ-же выпилъ другую рюмку, а выпивши, продѣлалъ то же самое, что и послѣ первой рюмки.
   -- Извѣстно, Василій Ѳедоровичъ, грѣхъ такой случился! вздохнувъ, замѣтилъ хозяинъ, глядя въ раскрытое окно.-- Мужиковъ много при томъ дѣлѣ было. Сказываютъ, поймалъ Михайло вора съ мереномъ съ Титковымъ, вскричалъ мужикамъ, чтобы помочь дали. Антошка -- возьми -- душить его за глотку сталъ. Видючи такую бѣду -- задушилъ бы онъ его -- Михайло хвать Антошку дубинкой. На грѣхъ, въ рукахъ дубинка у Михайлы случись. По ночи-то не увидѣлъ -- по виску попалъ!.. Нешто хотѣлъ онъ этого? Извѣстно, задержать конокрада хотѣлъ... Мужики наскочили -- Антошка готовъ совсѣмъ, вязать некого... Грѣхъ одинъ!
   -- Похоже по дѣлу, присяжные его оправдаютъ, замѣтилъ, становой, снова обращаясь къ рюмкѣ.-- Бояться ему, кажется, нечего...
   -- Онъ не боится. Я -- говоритъ -- нечаянно убилъ. Хоть самому говоритъ -- сейчасъ умереть, не хотѣлъ я этого. Врагъ, видно, замѣшался.
   -- Врагъ! Становой засмѣялся, выпилъ рюмку и прошелся козыремъ по горницѣ, заложивъ руки за спину.-- Врагъ попуталъ, насмѣшливо философствовалъ онъ:-- вали на какого-то "врага", благо никто его не знаетъ. Выпилъ я вотъ рюмку водки -- врагъ натолкнулъ, сдѣлалъ я какое мошенничество -- лукавый попуталъ. Кто же сей врагъ и лукавый? Я самъ.-- Жаль мнѣ самому малаго, сказалъ онъ вдругъ совсѣмъ уже не философскимъ тономъ, а съ своей полицейской усмѣшкой, -- остановился и опустилъ, не безъ разсчета на эффектъ, бурую стриженую голову.
   -- Самъ, Кирсанъ, знаешь: полицейская часть наша такая: не радъ да готовъ.
   -- Законъ, Василій Ѳедоровичъ! съ убѣжденіемъ сказалъ хозяинъ.-- Не отъ насъ это... Законъ! Хозяинъ вздохнулъ, глядя въ окно.
   Становой глянулъ на дверь, словно изъ предосторожности: не подслушалъ бы кто въ сѣняхъ, что онъ намѣренъ сказать.
   -- Въ сѣнцахъ никого нѣтути, счелъ своимъ долгомъ успокоить становаго умный старикъ, приготовляясь слушать.
   Становой, не покидая своего ехиднаго выраженія и, во чтобы то ни стало, желая казаться передъ хозяиномъ всевѣдущимъ полицейскимъ окомъ, началъ:
   -- Михайлу подъ караулъ отдавать нечего; какъ думаешь, Кирсанъ Тимофеичъ?
   -- Вы въ этомъ не сумлевайтесь нисколько, Василій Ѳедоровичъ, поспѣшилъ успокоить становаго хозяинъ: -- не такой онъ человѣкъ, чтобы ему прятаться... Эхъ, жаль парня! по всему селу паренекъ... Умный, не обидчикъ.
   Приставъ Лампицкій недаромъ служилъ столько лѣтъ въ своемъ стану и недаромъ пользовался его расположеніемъ. Человѣкъ онъ былъ покладистый, не притязательный, входящій въ положеніе всякаго; если онъ рюмку мимо рта не проносилъ, то эта слабость болѣе вредила ему самому, чѣмъ другимъ. Во всякомъ углу своего стана онъ имѣлъ между мужиками "пріятелей". Въ дѣлѣ, сколько нибудь важномъ и щекотливомъ, касавшемся крестьянина, становой Лампицкій поступалъ не иначе, какъ переговоривъ предварительно съ "хорошими" стариками и узнавъ ихъ мнѣніе о дѣлѣ или о человѣкѣ. Быть можетъ, именно благодаря этой постоянной связи своей съ лучшею частью населенія, становой отличался благоразумнымъ и почти всегда вѣрнымъ образомъ дѣйствій. Жалобы на него были рѣдкія и больше оказывались неосновательными; довѣріе къ нему крестьяне имѣли полное, хотя онъ особенною мягкостью не отличался. "Тѣмъ становой хорошъ: вѣренъ, справедливъ"! отзывались о немъ крестьяне.-- "Какъ сказалъ -- такъ по его и выйдетъ". Въ такихъ вліятельныхъ старикахъ, какъ Кирсанъ Тимофеичъ, становой Лампицкій имѣлъ всегда поддержку тамъ, гдѣ бывало нужно: и въ стану, и по земскому собранію. Кирсанъ Тимофеичъ, какъ самъ онъ выражался, "ходилъ уѣзднымъ гласнымъ" уже нѣсколько трехлѣтій; какъ умный старикъ, онъ безо всякихъ стараній очутился въ земскомъ собраніи вожакомъ крестьянскихъ гласныхъ. Онъ ясно понималъ свое положеніе, какъ земской силы, считая всегда своими двадцать крестьянскихъ голосовъ, изъ общаго числа сорока пяти гласныхъ. Съ одной стороны онъ видѣлъ стремленіе предсѣдателя собранія, дворянскаго предводителя, подчинить своему вліянію крестьянскихъ гласныхъ въ такой степени, чтобы желанія и замыслы предсѣдателя имѣли безусловную поддержку въ безмолвной сѣрой толпѣ, засѣдающей за зеленымъ столомъ; съ другой стороны онъ понималъ, что по земскому собранію часто проводились нововведенія, не обѣщавшія уѣзду никакой пользы, обременительныя для тощихъ мужицкихъ кармановъ. При разрѣшеніи крупныхъ вопросовъ, при выборахъ въ гласные, въ мировые судьи, особенно ощущалось невидимое, но сильное давленіе стараго предводителя на крестьянскихъ гласныхъ, въ числѣ которыхъ было нѣсколько старшинъ. Благодаря не столько твердости своихъ земскихъ началъ, сколько своему замѣчательному искусству въ интригѣ и въ дѣлѣ организаціи партіи, предводитель сгруппировалъ вокругъ себя большинство. Всѣ вопросы обыкновенно разрѣшались въ собраніи открытымъ голосованіемъ въ томъ смыслѣ, какъ предполагалъ предводитель; несогласившіеся съ большинствомъ гласные оставались всегда тѣ же и въ томъ же числѣ. Но старикъ Кирсанъ Тимофеичъ, съ измальства воспитанный въ строгомъ повиновеніи начальству, какое бы оно ни было, въ предсѣдателѣ собранія видѣлъ "начальство", а потому вторилъ ему даже по вопросамъ, которые понималъ по своему, по мужицки, а не такъ, какъ предсѣдатель. Когда предсѣдатель собранія, въ роли "цивилизованнаго" человѣка и "обновителя" уѣзда, считалъ нужнымъ обратиться къ крестьянскимъ гласнымъ, съ разъясненіемъ какого-либо важнаго мѣстнаго мѣропріятія, не выходившаго изъ круга практическаго пониманія и мужицкаго вѣковаго опыта; и когда умный Кирсанъ Косюткинъ убѣждался, что предсѣдатель несетъ вздоръ, за который мужики опять должны будутъ отдуваться карманами, -- въ такихъ случаяхъ старикъ не имѣлъ мужества не согласиться съ предсѣдателемъ и возразить ему; напротивъ, онъ обыкновенно вставалъ и, почтительно кланяясь предсѣдателю, говорилъ нѣсколько неопредѣленно:
   -- Надо, ваше превосходительствѣ, сдѣлать какъ лучше; вамъ виднѣе; коли такъ нужно -- стало и дѣлать надо такъ. Мы, мужики безграмотные, что мы знаемъ?
   Такимъ образомъ составлялось опредѣленіе собранія, иногда вовсе уѣзду не нужное, вызывавшее новое обложеніе; тѣмъ не менѣе Косюткинъ хорошо понималъ "суть дѣла", и въ бесѣдѣ, по душѣ, съ пріятелями высказывалъ о предсѣдателѣ и ораторахъ собранія взглядъ, далеко, для нихъ не лестный. Еслибы эти "ораторы" уѣзда могли послушать "мужицкую" о себѣ правду, они, быть можетъ, многое бы себѣ уяснили въ своихъ общихъ, туманныхъ, съ практическою жизнью не вяжущихся теоріяхъ и, чего добраго, отказались бы отъ иныхъ, упорно ими проводимыхъ въ земство "мѣропріятій".-- "Все объ этихъ школахъ сельскихъ стараются"! не безъ ироніи, тономъ жалующагося человѣка, говаривалъ Косюткинъ послѣ земскихъ собраній своимъ старикамъ: -- "Дались имъ эти школы! Школу выстроилъ, по ихнему -- словно-бы и подати мужикъ заплатилъ, и голодный сытымъ сталъ, и бѣдныйбогачомъ... а они только послѣднее у мужика обираютъ. Дюже у насъ начетисты стали по земству оклады. А мужику откуда взять"?
   По распоряженію становаго, брёховскій сотскій съ десятскими согнали къ нему мужиковъ, бывшихъ въ ночномъ во время убійства конокрада, для спроса ихъ, какъ свидѣтелей; впрочемъ спрашивалъ ихъ становой и показанія ихъ безграмотно записывалъ письмоводитель только ради формы; Михайло Ивановъ, сынъ Полевой,-- "отъ роду 25-ти лѣтъ, православнаго исповѣданія, холостъ, подъ судомъ и слѣдствіемъ не состоялъ",-- объяснилъ, какъ дѣло вышло, и какъ нечаянно въ дракѣ съ Антошкой Буслаемъ, котораго онъ перехватилъ съ украденнымъ изъ табуна мереномъ и который чуть его не задушилъ, -- попалъ онъ ему дубинкой въ голову и положилъ за-мертво. Свидѣтели все это подтвердили. Искусившійся въ пачканьѣ сѣрой бумаги каракулями, что онъ называлъ почему-то "дознаньемъ", письмоводитель записалъ только показанье Кузьмы Суярка, а остальныхъ свидѣтелей только поименовывалъ, добавляя къ каждому фразу: "показалъ то же, что и первый". Передавъ сотскому пакетъ съ дѣломъ и самимъ Михайломъ для немедленнаго доставленія судебному слѣдователю, становой выпилъ на прощанье съ своимъ пріятелемъ Кирсаномъ Тимофеичемъ еще рюмку водки, и укатилъ подъ звонъ двухъ колокольчиковъ изъ села Брехова на "новое тѣло".
   А до пріѣзда слѣдователя, убитый Антошка лежалъ на лугу, на томъ самомъ мѣстѣ и въ томъ-же положеніи: на спинѣ, съ разбросанными врозь руками и ногами. Караулившіе тѣло, по наряду старосты, брёховскіе мужики прикрыли его съ головою чьимъ-то порваннымъ старенькимъ чекменёмъ, а то страшновато было глядѣть на убитаго, да и муха садилась на кровь. Впрочемъ, всякій разъ, какъ старые караульщики смѣнялись,-- новые, изъ любопытства, снимали съ тѣла чекмень и глядѣли на обезображенное смертью лицо. Синеватыя тѣни мертваго лба и мертвыхъ щекъ и будто остановившіяся на ужасной мысли, судорожно завороченные подъ-вѣки глаза пугали караульщиковъ, особенно къ ночи. Всклокоченная въ дракѣ съ Михайлой, черная борода густо залита кровью, такъ же, какъ и рубашка убитаго. Страшно чернѣлось въ вискѣ смертельное пятно, плотно набитое блестящими зеленоватыми мухами. Носъ отъ потери крови завострился и сталъ словно не Антошкинъ: у живаго совсѣмъ другой былъ носъ; голова безсильно свалилась на сторону. Не пугалъ теперь брёховскихъ мужиковъ отважный конокрадъ, а вызывалъ ихъ состраданіе. Жалостливъ вѣдь русскій человѣкъ!
   

IX.

   Давно пропѣли полночные "кочеты". Село Брёхово спало. У лѣсистаго оврага лаяли собаки и метались все къ оврагу, словно на чужаго. Вдругъ, въ темнотѣ лѣтней ночи, зарычалъ старый "Лохматка", по своей привычкѣ лежавшій у дороги, противъ воротъ хозяйскаго двора. Вслѣдъ затѣмъ, въ дверь Вариной пуньки легонько стукнули съ улицы.
   Варя слышала стукъ, но не отозвалась, притаилась. Она растерялась.
   Въ дверь стукнули громче, настойчивѣе.
   -- Кто тамъ? съ просонья, съ явнымъ испугомъ, дрожащимъ голосомъ спросила изъ пуньки Варя, подымаясь съ постели.
   -- Свои, Варя! это я -- Михайло! отворись!
   -- Михайло! Еще съ большимъ испугомъ вскрикнула дѣвушка, и онъ, съ замирающимъ отъ тоски и радости сердцемъ, услыхалъ, что она плачетъ и, плача, спѣшно одѣвается, какъ бы захваченная врасплохъ со сна. Она плакала, обуваясь, плакала, подвязывая себѣ юбку, плакала, накидывая на плечи коротенькую ластиковую кофту. Даже и въ ту тяжелую для нея минуту жизни, когда, можетъ быть, въ послѣдній разъ пришелъ къ ней проститься любимый парень, горе не пересилило въ ней женщину. Она не забывала и въ ту минуту, что тотъ, кто ее любитъ, кого она избрала себѣ въ мужья, не долженъ видѣть ее иначе, чѣмъ всѣ ее видятъ. Засовъ скрипнулъ изнутри, дверь осторожно пріотворилась.
   -- Вправду ты, Михайло? вся дрожа и отъ радости, и отъ страху, едва зубъ на зубъ попадая, какъ въ лихорадкѣ, спросила парня дѣвушка,-- и сильныя руки ея упали на его плечи.
   -- Проститься съ тобою прибѣгъ, Варя! со слезами въ голосѣ, печально сказалъ Михайло: -- завтра къ слѣдователю везутъ.
   Варя, душимая рыданьемъ, прижалась къ нему всѣмъ своимъ молодымъ, горячимъ, мягкимъ тѣломъ; отъ этого прикосновенія вздрогнулъ парень, и бросило его въ какое-то горячее забытье. Забылъ онъ на минуту свое несчастье, чувствовалъ только возлѣ себя, въ своихъ рукахъ, свою красавицу. Ни словъ, ни голоса, ни желанія ее утѣшить -- не было у него въ эту хорошую минуту. Обоимъ хорошо, обоимъ говорить не хочется и нѣтъ силъ оторваться другъ отъ друга. Любовно и согласно бились эти два молодыя сердца. Остановились, сами собою, дѣвичьи слезы. За дворомъ Рачителя, въ сонномъ ракитникѣ, надъ сонною рѣчкою звонко щелкаетъ соловей. Не по прежнему слушаютъ они теперь эту живую, прекрасную пѣсню, всегда бравшую ихъ за душу; теперь тоской, не радостью звучитъ имъ соловьиная пѣсня, и словно радости нѣтъ для нихъ болѣе на всемъ бѣломъ свѣтѣ. Онъ крѣпче и крѣпче сжималъ молодой дѣвичій станъ, по мѣрѣ того какъ возвращалось къ нему сознаніе, что онъ, можетъ быть, больше съ нею не увидится. Все грустное и тяжелое,-- что на минуту было ими забыто,-- опять налегло на обоихъ непосильнымъ бременемъ. Дѣвушка зарыдала и заколотилась вся на его груди.
   -- Грѣхъ стрясся надо мной! глубоко вздохнувъ, прошепталъ Миша, словно оправдываясь передъ дѣвушкой.-- Пропало, должно, мое счастье!
   -- А мое? только прибавила Варя въ промежуткахъ рыданья.-- Свѣтъ мнѣ не милъ!.. ручьемъ разлилась я въ эти дни... умереть бы мнѣ лучше!..
   Она трепетала на его груди, какъ подстрѣленная птица, смочивъ своими слезами его волосы и рубашку.
   -- Пропадай-же моя головушка! прошепталъ онъ, душимый тоскою.
   Глухое отчаянье услыхало въ его словахъ чуткое дѣвичье сердце. Какъ ни было ей тяжело самой, но прирожденное женщинѣ, теплое сочувствіе чужому горю порывисто поднялось въ ея душѣ.. За жалостью къ бѣдному парню, она забыла уже себя жалѣть. Въ ней даже заговорила вдругъ какая то надежда; успокоясь, она сказала:
   -- Можетъ, еще оправдаютъ тебя, Миша, какъ судить будутъ?.. это отецъ говорилъ и Кирсанъ Тимофеичъ тоже... потому не съ умысломъ ты его убилъ, а въ дракѣ, нечаянно.
   -- Кто его знаетъ, Варя. Сказываютъ добрые люди: вишь, оправдаютъ меня по суду... а кто его знаетъ; жутко мнѣ, какъ вспомню: человѣка я убилъ!.. легко-ли вымолвить!.. вотъ грѣхъ то!.. Михайло вздохнулъ и тихо заплакалъ; не выдержалъ, какъ ни крѣпился. Тяжело хоронить свое молодое счастье.
   Случалось вамъ, читатель, видѣть, какъ ясная, веселая заря занимающагося дня вдругъ, неожиданно, омрачается темными надвинувшимися тучами и, вмѣсто яркаго, прекраснаго дня, кругомъ, васъ бушуетъ страшная гроза, оглушительно гремитъ громъ, молнія сверкаетъ и слѣпитъ глаза, ливень какъ изъ ведра льетъ, и налетѣвшая буря съ ногъ сшибаетъ, ломаетъ деревья, срываетъ крыши, гонитъ дождевые потоки; -- когда счастливый покой въ душѣ и въ природѣ -- вдругъ смѣняется возмущеніемъ стихій, хаосомъ, безобразіемъ?.. Кто испыталъ подобную метаморфозу, тотъ пойметъ состоянье любившихъ другъ друга парня и дѣвушки.
   Еслибы, въ эту минуту, она могла видѣть его усталый взглядъ, словно никому, даже ей не довѣряющій,-- теперь взглядъ этотъ кольнулъ бы ее, какъ остріемъ, въ сердце.
   -- Видно, горемъ дѣлу не поможешь, опять вздохнувъ, сказалъ онъ:-- передъ Господомъ стою: Ему видна наша правда и наша кривда; отъ людей теперь защиты не жди; что Онъ пошлетъ -- то и будетъ... Ну, только матери-старухи жаль, помретъ, по мнѣ убиваючись!.. Ужь ты, Варя... того... навѣсти старуху... потому я теперь къ ней развѣ отъ слѣдователя вернусь...
   Михайло сдѣлалъ движенье идти, дѣвушка крѣпче къ нему прижалась и не пускала, положивъ голову на его плечо. Вздохнувъ, она сказала:
   -- Тогда, Миша, загадала я въ лѣсу на кукушкинъ крикъ: крикнетъ десять разъ -- будемъ мы съ тобою мужемъ и женою, а десяти разъ не крикнетъ -- не сбыться нашему счастью. Девять разъ крикнула -- слетѣла, аль-ни помертвѣла я тогда, испугалась...
   -- Это, должно, однѣ бабьи сказки? замѣтилъ онъ ей, хотя раздѣляя ея суевѣріе, но изъ желанія ее успокоить, и, крѣпко поцѣловавъ дѣвушку, вырвался отъ нея.
   -- Постой, постой, Миша! вскрикнула она, съ плачемъ бросаясь за нимъ въ темноту.
   -- Вернись! Она сдѣлала было шагъ за нимъ, но остановилась, повторила только: "вернись"! Онъ не вернулся. Ей стало нестерпимо больно. Дѣвушка долго, въ глубокой задумчивости, простояла въ дверяхъ своей пуньки, потомъ упала на колѣни и стала горячо молиться за бѣднаго Михайлу. Только теперь, когда онъ очутился въ опасности, она поняла вдругъ и ясно, какъ онъ ей дорогъ и какъ пустынна будетъ ея жизнь безъ него. Въ темнотѣ пуньки слышались только глубокіе вздохи, облегчавшіе ея молодую грудь. Ни одного слова молитвы не произнесла она; молилась безъ словъ, однимъ своимъ чувствомъ. Когда у нея тяжесть отъ сердца какъ будто нѣсколько отлегла, она поднялась на ноги и легла на постель. Она перестала плакать, спокойствіе вѣры да еще какое-то нетерпѣливое ожиданіе смѣнило въ ней безнадежность и отчаянье. Ждала она теперь той минуты, когда вернется къ ней ея Миша, оправданный, свободный, опять веселый и счастливый. Не можетъ быть, чтобы его не оправдали! Разберутъ-же, въ чемъ дѣло, и судьямъ ясно станетъ, что Миша тутъ не виноватъ, хотѣлъ только конокрада съ лошадью задержать, да грѣхъ такой вышелъ. Дѣвушка легла, ободренная. Твердость духа, обнаруженная Михайлою въ минуту испытанія, словно пристыдила ея женское малодушіе, ея безполезныя, какъ она думала, дѣвичьи слезы. Въ несчастьѣ онъ показался ей еще лучше. Мужественное самообладаніе и покорность судьбѣ возвышали его въ ея глазахъ. О, какъ любила она его теперь! сердце ея гордилось имъ, своимъ избранникомъ. Всѣмъ-бы она была готова пожертвовать ему: собою, своей долей. А Михайло Полевой былъ уже далеко: спѣшилъ ко двору сотскаго. Тамъ его ждала подвода, къ слѣдователю везть. Онъ спѣшилъ, а у самого ноги подкашивались. Подъ живымъ впечатлѣніемъ прощанья съ любимой дѣвушкой, онъ чувствовалъ, какъ съ каждымъ шагомъ, удалявшимъ его отъ невѣсты, его покидаетъ благоразумная рѣшимость покориться судьбѣ. Теперь, въ тайникахъ своей огорченной души, онъ не находитъ болѣе силы мириться съ своимъ положеніемъ. Разставаться съ Варей -- тоже, что умереть. Онъ ропталъ теперь на свою несчастную судьбу. Вся его недолгая, почти только начавшаяся жизнь показалась ему теперь такою тяжелою, такимъ горькимъ и незаслуженнымъ жребіемъ. Въ дѣтствѣ, пьянюшка отецъ, гонявшійся за нимъ съ палкой, вѣчныя колотушки ни за что ни про что, черствая корка съ водой даже въ праздники и смрадная курная хибарка съ промерзающими углами; а тамъ, какъ только поднялся настолько, что могъ пахать и косить -- безразсвѣтная жизнь въ батракахъ, трудовое скитальчество "по пачпорту" на чужой сторонѣ -- вотъ все его прошлое, вотъ всѣ его молодыя радости!.. Не можетъ онъ, какъ богатые его сверстники, помянуть добромъ свою молодость; а тутъ, въ послѣдніе два года, чуть ему улыбнулась жизнь привѣтною, счастливою улыбкою,-- подумалъ было и онъ о счастьѣ, какъ вдругъ лихое-лихо надъ нимъ стряслось, громъ надъ нимъ грянулъ! За что-же такая несправедливость къ нему судьбы-мачихи? Если ужь его Богъ наказуетъ за какой грѣхъ, за йто-же гибнетъ его старуха мать? а безъ него пропадетъ она, безъ роду безъ племени, одна на бѣломъ свѣтѣ; не видали радости мать съ сыномъ, безталанные родились и не къ лицу имъ радость! Не видя ничего въ темнотѣ за слезами, застилавшими его глаза, Михайло Полевой грустно прислушивался къ своимъ собственнымъ глухимъ шагамъ.
   Варя, съ того самаго дня, какъ узнала про убійство Антошки, избѣгала глядѣть на мать. Она была добрая дочь и боялась огорчить мать, боялась, чтобы ея потухшій грустный взглядъ не отразилъ отчаянья больнаго сердца. Словно не довѣряла теперь дочь матери и избѣгала ее. Пуще убивалась толстая Матрена, молча глядя на бѣдную Варю, и тайкомъ утирала слезы. Изъ того нѣжнаго опасенья растревожить сердечную рану дочери, что скрашиваетъ вообще материнское чувство и сообщаетъ ему тонкую чуткость и превосходство предъ всѣми человѣческими чувствами, Матрена только вздыхала глубоко; а ей самой плакать хотѣлось, горько плакать; и Варѣ не по силамъ было хоронить свое горе въ самой себѣ и казаться спокойной. Были минуты, когда, переполненная своимъ горемъ, она готова была броситься къ доброй матери на шею и исповѣдать ей, какъ духовнику, свое горе. Но великодушная мысль, что, навязывая свое горе матери, она его тѣмъ не уменьшитъ, а только разстроитъ мать, воздерживала ее отъ жалобы. Зато, какъ прикрикивала Матрена на любопытныхъ деревенскихъ кумушекъ, забѣгавшихъ къ ней съ безконечными разспросами: что и какъ, и съ притворнымъ участьемъ къ Варѣ.
   -- Грустуешь, дѣвка, поцѣловавъ дочь въ губы, сказала ей Матрена и раздумчиво добавила:
   -- Какъ не грустовать, дочушка: сама я его люблю, какъ сына.-- А ты Богу молись, дѣточка, Онъ тебя утѣшитъ и милость свою покажетъ; молись!
   -- Молись, дѣточка, молись! охъ -- молись, свѣтикъ! кхи! кхи! подтверждала на печи строгимъ старческимъ голосомъ бабушка Алпатьевна, душимая кашлемъ.-- Молись, Варюша! можетъ, Михайлу еще ослобонятъ... не убивайся!..
   Варя ничего на это не говорила, только голова ея ниже нагибалась къ работѣ да слезы чаще капали изъ глазъ. Она вздыхала и незамѣтно уходила къ себѣ въ пуньку -- поплакать на свободѣ.
   Послѣ своего ночнаго свиданья съ Михайлою въ пунькѣ, Варя проходила весь день сама не своя. Какъ нарочно, "толстомясая" Арина, жена придурковатаго Савки, первая по селу сплетница и вѣстовщица, забѣжала къ Рачителевымъ въ избу и сообщила впопыхахъ: будто бы Михайлу слѣдователь въ тюремный замокъ отправилъ; сотскій, молъ, брёховскій вернулся, сказывалъ. На другой день послѣ этого извѣстія, очевидно поразившаго Варю, она, въ обычное время, не вышла къ завтраку въ избу.-- Не заболѣла ли, чего-добраго? обезпокоилась мать, и пошла за Варею въ пуньку. Къ своему удивленію, она нашла пуньку притворенною снаружи, постель смятою, а Вари нѣтъ какъ нѣтъ. Гдѣ Варя? куда пошла? засуетились въ семьѣ. Братья сейчасъ же побѣжали искать ее на задахъ: "не моетъ-ли свое бѣлье на рѣчкѣ? не поднялась-ли рано"? Но и тамъ ее нѣтъ. "Вотъ оказія"! растерявшись, замѣтили другъ другу Иванъ съ Сенькой, боясь домой вернуться.-- Глядь, дурачокъ Язя бережкомъ бредетъ съ сакомъ на плечѣ. Въ одной рукѣ у него грязный мѣшочекъ, въ другой платокъ мокрый, будто женскій, который онъ издали показываетъ братьямъ. Язя считался дурачкомъ и былъ въ своемъ обычномъ видѣ: безъ шапки, въ лохмотьяхъ бабьей, когда-то длинной, рубашки. Въ потѣшной, худой фигурѣ съ облѣзлой, какъ въ гусиномъ пуху, головой, въ его костлявыхъ и голыхъ, какъ у цапли, ногахъ,-- почернѣвшихъ на вѣтру и на солнцѣ,-- было что-то одичалое. Дикая и свойская птица, покрывавшая зеленый низменный лугъ и кочковатое болото, какъ бы признала Язю за своего, за безвредное существо, и потому не обращала на него никакого вниманія. Даже воробей весьма храбро сѣлъ вдругъ на его облѣзлую голову. Тихій, добрый дурачокъ словно-бы состоялъ подъ общимъ покровительствомъ. Хорошія старыя женщины, въ родѣ Рачителевой Матрены, давали ему пріютъ и даже, Христа ради, парили его зимою въ печи, вычесывали ему голову, надѣляли бѣльемъ и платьемъ. Только не надолго: какъ ушелъ -- опять голъ, какъ соколъ...
   -- Варинъ платокъ! въ рѣчкѣ поймалъ! подъ кручей! кричалъ братьямъ Язя, помахивая мокрымъ головнымъ платкомъ Вари.-- Во! глянь-ка-съ!
   Братья, въ нѣмомъ страхѣ, взяли у него сестринъ розовый бумажный платокъ, которымъ она покрывала себѣ лѣтомъ, отъ солнца, голову. Не было никакого сомнѣнія, платокъ Варинъ; руки у братьевъ дрожали отъ волненія, готовые вопросы не сходили съ языка. Спасибо бѣлобрысый Савка подошелъ.
   -- Что-жъ стоять-то, ребята? замѣтилъ онъ Рачителевымъ, на этотъ разъ благоразумно:-- Ничего не выстоишь;-- въ рѣчку лѣзть надоть; утопла, должно, дѣвка!.. платокъ Варинъ...
   Придурковатый мужикъ выразилъ мысль оробѣвшихъ братьевъ, не смѣвшихъ еще ее высказать. Онъ, глупо махая руками, зашагалъ; босыя ноги его прыгали по кочкамъ, къ "кручѣ". Язя съ братьями едва за нимъ поспѣвали.
   -- Должно, дѣвка надъ собой это сдѣлала черезъ Михайлу Полеваго? нисколько не щадя братскаго чувства Рачителевыхъ, разсуждалъ дорогою Савка. Втюрилась ужь больно въ малаго!-- Что, что это у тебя въ мѣшочкѣ, Язя? раковъ наловилъ? смѣялся Савка, нисколько, повидимому, не тронутый положеніемъ бѣдныхъ братьевъ, которые все время молчали и только изрѣдка прерывали свое молчаніе тяжелыми вздохами. Дай-ка я сачекъ понесу, Язя!-- Савка понесъ сакъ. Дурачекъ, на ходу, суетливо раскрылъ свой грязный мѣшочекъ, показалъ Савкѣ черныхъ шевелящихся раковъ, а одного большаго выхватилъ за длинный усъ, повторяя:
   -- Во! Глянь-ка-съ! ишь ты какой? Ишь усами водитъ! Глянька! Язя показалъ Савкѣ руку, черную отъ синяковъ. Савка покровительственно погладилъ дурачка по облѣзлой головѣ и, смѣясь, похвалилъ его: -- Молодецъ ты у меня, Язя! Откуда ты только взялся такой "анастраненъ?" Грубыя шутки Савки за живое брали бѣдныхъ братьевъ, которымъ теперь вовсе не до шутокъ было. Дошли наконецъ; "круча" передъ ними. "Кручею" брёховскіе мужики называли круто возвышавшійся въ одномъ мѣстѣ берегъ, вообще низменный. Здѣсь крутой берегъ образовалъ заливъ, или плёсъ, очень глубокій; зеленый камышъ, обсѣвшій противоположный берегъ рѣки, весело разговаривалъ своими красивыми черными султанами и отражался въ свѣтломъ, неподвижномъ зеркалѣ глубокой воды... Жалобные вскрики чибисовъ отовсюду неслись изъ каныша.
   -- Ну, Язя, сымай рубаху, сказалъ Савка, проворно раздѣваясь, и, перекрестясь на бѣгу, прямо съ берега тяжело бултыхнулся въ воду. Савка считался отличнымъ пловцомъ. Онъ, какъ нырнулъ, такъ и остался подъ водой. Рачителевы ребята даже за него испугались: "не потонулъ бы?" Они тоже раздѣлись и плавали на глубинѣ, опускаясь и щупая ногами дно. Савкина бѣлобрысая голова вынырнула наконецъ; онъ тяжело перевелъ духъ и крикнулъ Язѣ:
   -- Давай сакъ!
   -- Нешто нащупалъ что? уныло спросилъ его Иванъ, ставъ на ноги тамъ, гдѣ вода мельче.
   -- Какъ будто тѣло, малый! вотъ что! Савка опустилъ въ глубину сакъ, налегъ на длинный шестъ и сильно двинулъ имъ; вода булькнула вслѣдъ за шестомъ; на поверхности ея появились правильные, все увеличивающіеся круги, а вслѣдъ за ними, въ глазахъ мужиковъ, въ чистой прозрачной водѣ тихо повернулось что-то розовое, круглое.
   -- Варя!! въ одинъ голосъ, съ ужасомъ и недовѣріемъ, вскрикнули оба брата, не трогаясь съ мѣста.
   Женскія формы, въ облипшей розовой юбкѣ, на мигъ всплыли, но сейчасъ же снова пошли ко дну.
   -- Стой! куда? закричалъ глупый Савка, проворно схватывая тѣло за руку и вытаскивая его къ берегу.-- Помогите, ребята!.. Тяжела! Наводенѣла дѣвка!
   Братья помогли ему вытащить сестру изъ воды и положить ее на траву; но за горькими слезами, застилавшими ихъ молодые глаза, ничего не видѣли. Они, какъ во снѣ, машинально дѣйствовали. Меньшой, Сенька, повалился на землю и навзрыдъ рыдалъ. Сбѣгались поглядѣть на утопленницу бабы, ребятишки, мужики. Поднялись Ахи, голосьба, плачъ... всѣмъ жалко было веселую красавицу...
   Она лежала на спинѣ. Вода стекала съ нея. Ея красивую черноволосую голову опутала темная бадяга и цѣпкіе стебли подводной лиліи. Словно рѣчныя русалки по своему вкусу, своими руками сплели и надѣли красавицѣ подводный вѣнокъ, въ знакъ того, что она не принадлежитъ болѣе землѣ. Розовая ситцевая юбка, миткалевая сорочка и башмаки ясно говорили, что молодая дѣвушка, рѣшившись покончить съ собою, все-таки не хотѣла и послѣ своей смерти предстать на глаза всѣхъ раздѣтою и нескромною...
   Толстая Матрена упала безъ чувствъ, еще не дойдя до утопленницы; не замедлили явиться: сотскій и сельскій староста. Утопленницу накрыли простыней, приставили къ ней караулъ; послали рапортъ становому Лампицкому.
   Вечеромъ, сидя надъ "кручей", дурачокъ Язя бесѣдовалъ съ караульщиками-мужиками. Вѣрнѣе, они надъ нимъ подсмѣивались.
   -- У! у! у! говорилъ Язя, замотавъ облѣзлою головою, съ вытаращенными, какъ у рака, глазами, выражавшими безмѣрный ужасъ. Водяной! чортъ!-- Дурачокъ на глубь показалъ.
   -- Что-жъ? не обижаетъ тебя водяной, Язя? спросилъ Савка.
   -- Ишь ты! Богъ! Дурачокъ суетливо схватилъ висѣвшій у него на темной груди, на бичевкѣ, мѣдный крестъ и показалъ его мужикамъ:-- нельзя! съ нимъ не тронетъ! Богъ!..
   Дурачокъ вскочилъ вдругъ на ноги, схватилъ свой грязный мѣшочекъ съ раками, и, не спуская съ утопленницы свой испуганный, не довѣряющій взглядъ,-- побѣжалъ на село, словно гонимый страхомъ, оглядываясь: нѣтъ ли за нимъ погони?
   -- Мудреный! смѣялся ему во слѣдъ Савка:-- Онъ, братцы мои, намедни разсказывалъ, какъ водяной изъ омута выходитъ: рожки -- говоритъ -- махонькіе, борода козлиная и въ шерсти весь, какъ собака; а съ шерсти -- говоритъ -- вода гудкомъ гудитъ...
   -- Стало, онъ его видѣлъ? несовсѣмъ храбро спросилъ Кузьма Суярокъ, замѣчая, что уже стемнѣло...
   -- Говоритъ, видѣлъ.-- Мудреный.
   -- Извѣстно, блаженненькій! замѣтилъ Суярокъ: по своей простотѣ живетъ, безъ хитрости.
   

X.

   Извѣстіе зазнаемой лгуньи, Савкиной жены Арины, что, будтобы, слѣдователь отправилъ Михайлу въ тюремный замокъ, не замедлило оказаться совершенно ложнымъ, какъ и предполагали старики поумнѣе, въ родѣ Митрія Рачителя и Кирсана Тимофеича. Но это ложное извѣстіе сдѣлало, къ несчастно, свое дѣло: бѣдная Варя не перенесла его и утопилась съ горя. Ее, какъ самоубійцу, похоронили не на сельскомъ погостѣ, а вблизи роковой для нея "кручи". Нечего и говорить, что горесть Рачителевой семьи значительно усиливалась обиднымъ для нея сознаньемъ, что Варю похоронили не по христіански, то есть не на кладбищѣ. Недостойный христіанки конецъ молодой дочери особенно поразилъ религіозное чувство отца. Онъ, конечно, заказалъ сорокоустъ по дочери въ своей церкви, посылалъ съ сосѣдомъ -- старичкомъ, ходившимъ на богомолье въ Кіевъ, деньги, съ порученіемъ отслужить чудотворцамъ и Варварѣ великомученицѣ десять панихидъ, и всякому святому въ ближнихъ и дальнихъ пещерахъ поставить по десятикопѣечной свѣчѣ; не пропускалъ ни одной воскресной обѣдни, причемъ не скупился на милостыню нищей братьѣ. Глубокая покорность волѣ Божьей и на этотъ разъ, какъ всегда, поддержала разсудительнаго старика въ его большомъ горѣ. Но онъ былъ убитъ и не скрывалъ этого. По своимъ религіознымъ правиламъ, онъ только считалъ себя обязаннымъ безропотно нести свой крестъ, со смиреніемъ повторяя: "Богъ далъ, Богъ взялъ: Его святая воля".
   -- Отъ Господа, видно, ей такъ опредѣлено! глубокомысленно замѣчала бабушка Алпатьевна невѣсткѣ Матренѣ, съ добрымъ желаньемъ "разговорить" ее въ горѣ.
   -- Господь беретъ видимо, а подаетъ невидимо! О -- охъ -- бхонюшки!.. И я тебѣ, невѣстушка -- ластушка, сказывала: "Да, не сносить дѣвкѣ головы -- бойка!" На мое вышло! кхи! кхи!.. О -- охъ! Видѣна дѣвка мѣдяна, а не видѣна золотая! кхи! кхи!..
   Живымъ опроверженьемъ ложныхъ слуховъ о заключеніи Михайлы въ острогъ явился самъ Михайло Полевой, вернувшійся домой въ село Брёхово въ тотъ самый день, какъ хоронили Варю. Злая судьба, казалось, вознамѣрилась преслѣдовать его до конца, распоряжаясь имъ со своею безпощадною послѣдовательностью и, по мужицкому выраженію, "переобувая его изъ сапогъ въ лапти". Что чувствовалъ Михайло Полевой и какъ принялъ неожиданную смерть любимой дѣвушки -- можно было только догадываться, такъ какъ онъ ни съ кѣмъ, даже со старухою матерью, не дѣлился своимъ горемъ и никому не жаловался на свое несчастье. Напрасно сельскія матери вмѣстѣ съ своими красивыми дочками ласкали бѣднаго парня и явно желали, чтобы онъ забылъ свою невѣсту; онъ какъ волъ работалъ въ полѣ, благо подошла "страда", а праздниками видали его только въ церкви. Никуда ни ногой. Слыхали отъ него кое-кто изъ его пріятелей, Иванъ Рачителевъ и прочіе, что-де онъ только ждетъ суда надъ собой, отлучиться не можетъ; а то снова уйдетъ въ даль, въ заработки.
   Тою же осенью, въ уѣздномъ городѣ, засѣдала сессія окружнаго суда: разсматривались уголовный дѣла и, между прочимъ, "дѣло объ убійствѣ крестьяниномъ Михайломъ Полевымъ крестьянина Антона Буслаева". Молодой, убійца сразу и невольно расположилъ въ свою пользу и судъ, и прокурора, и присяжныхъ засѣдателей. Для людей, понимающихъ дѣло въ залѣ суда, ясно было, что судебное слѣдствіе съ своими уголовными формальностями, обмѣномъ рѣчей прокурора и присяжнаго повѣреннаго, защитника Михайлы Полеваго, съ обстоятельнымъ допросомъ множества свидѣтелей, приведенныхъ къ присягѣ, съ безпристрастнымъ обращеньемъ предсѣдателя къ совѣсти присяжныхъ -- есть только законная, необходимая процедура; что въ сущности дѣло ясно и невинность обвиняемаго Михайлы Полеваго сама собою раскрывается обвинительнымъ актомъ; что, затѣмъ, товарищъ прокурора, -- посматривающій на убійцу весьма сочувственно и даже одобрительно покачивающій головою при его объясненіяхъ на судѣ, -- обвиняетъ Михайлу только потому, что обязанъ обвинять; что присяжный повѣренный, назначенный отъ суда, только потому защищаетъ Михайлу, что обвиняемый, по закону, долженъ имѣть защитника, а не потому, чтобы, въ сущности, обвиняемаго нужно было защищать; что складное обращенье къ присяжнымъ предсѣдателя суда, резюмировавшаго имъ всѣ данныя, добытыя судебнымъ слѣдствіемъ и выяснившіяся на судѣ какъ противъ, такъ и за обвиняемаго -- тоже одна изъ обязанностей, указанныхъ въ уставѣ уголовнаго судопроизводства подлежащими статьями. На обвиняемаго Михайлу оправданіе, вынесенное ему присяжными, не произвело никакого впечатлѣнія. Оправдательный приговоръ по своему дѣлу онъ выслушалъ съ тѣмъ же равнодушіемъ, съ какимъ слушалъ все высказанное на судѣ и съ какимъ смотрѣлъ на все, въ немъ происходившее. Было-ли это равнодушіе слѣдствіемъ убѣжденія въ своей правотѣ или полнаго равнодушія къ своей участи -- кто его вѣдаетъ?
   Освободясь отъ суда, Михайло Полевой поступилъ такъ, какъ говорилъ; взялъ годовой "пачпортъ" и ушелъ въ заработки. Старуху-мать онъ оставилъ, обезпечивъ ее во всемъ, что было ей нужно, и отслуживъ, наканунѣ, по Варѣ панихиду. Никто не узнавалъ теперь веселаго "корогодника" въ этомъ вѣчно молчаливомъ, строго глядящемъ парнѣ. Уходилъ изъ села не тотъ Михайло, который, нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, пришелъ къ Троицыну дню.
   Впрочемъ, и въ Таганрогѣ Михайло не забывалъ свою старую мать: онъ нерѣдко пересылалъ ей деньги при письмахъ довольно однообразныхъ,-- въ родѣ того, что онъ, благодаря Бога, живъ и здоровъ, чего и ей желаетъ,-- и всегда заканчивавшихся неизмѣнной просьбой ея "родительскаго благословенія, навѣки нерушимаго."
   

XI.

   Въ селѣ Брёховѣ, Мармыжи тожъ, все шло своимъ порядкомъ. На однодворческихъ гумнахъ, тѣсными рядами, зажелтѣлись скирды и одонья, сверху круглыя, покрытыя соломою, снизу -- обрѣзанныя косою, словно остриженныя гладко и красиво. Озимые всходы темнѣютъ кругомъ и радуютъ сердце мужика надеждой на будущій урожай; въ нолѣ, на вспаханномъ черномъ клину, бѣлѣются мужичьи рубахи, движутся сохи и лошади: то взметъ подъ яровое "ломаютъ". Пахота идетъ лѣнивая; спѣшить не къ чему, осень вѣдь длинна, успѣютъ все подѣлать; дни короткіе стали, въ пору копёнку съ овина бабѣ обмолотить; зато ночи длинныя пошли да темныя. Одна изъ такихъ ночей захватила въ дорогѣ становаго Лампицкаго. Возвращался онъ въ станъ изъ города, куда его исправникъ вызывалъ "собственно за тѣмъ, чтобы погонять за подати", дорога грязная, тяжелая; по неволѣ припоздалъ, ночь его захватила. Добраться домой, въ станъ, нечего было и думать, ни эти не видно. Становой Лампицкій очень обрадовался огнямъ, привѣтно и весело замелькавшимъ тамъ и сямъ въ темнотѣ. Само собою, что онъ вполнѣ согласился съ своимъ бывалымъ въ дорогѣ кучеромъ, насчетъ того, что слѣдуетъ заночевать въ селѣ Брёховѣ, благо пріѣхали. Но у кого? Постоялаго двора нѣтъ; въ избѣ у мужика -- нечисто, тѣсно, неудобно, а становой Лампицкій все же, не смотря на свою вѣчную бѣготню по стану, привыкъ къ своей постели.-- "А! Кирсанъ Тимофеичъ у меня тутъ пріятель"!-- вспомнилъ онъ съ удовольствіемъ чистую "теплушку" стараго однодворца, черезъ сѣни отъ избы. Къ нему! Скоро, скривившійся на бокъ, тарантасикъ становаго, прыгая по замерзшимъ къ ночи "колчамъ" грязи, остановился у Кирсанова двора. Изба стояла во дворѣ. Въ щели затворенныхъ ставень виднѣлся свѣтъ. Едва кучеръ застучалъ кнутовищемъ въ запертыя тесовыя ворота, на дворѣ густымъ басомъ, гремя цѣпью, забрехала собака у "кладовеньви" и заметалась на цѣпи. Съ крыльца не замедлилъ опросить пріѣзжихъ знакомый голосъ стараго однодворца: "это такіе"? Узнавъ своего "благодѣтеля", Кирсанъ Тимофеичъ, замѣтно обрадованный, заторопилъ своего работника, разоспавшагося криваго старика, отворять скорѣе ворота. Съ крыльца хозяинъ свѣтилъ дорогому гостю сальною свѣчою въ жестяномъ подсвѣчникѣ. Не довольствуясь этимъ, гостепріимный хозяинъ помогъ гостю взойти на крыльцо, повторяя: "милости просимъ, батюшка, чѣмъ богаты тѣмъ и рады; не осудите на нашей простотѣ". И тутъ же приказалъ кривому работнику -- лошадокъ въ конюшню прибрать, а сыну Петру,-- тоже пожилому мужику, котораго замѣтно держалъ въ строгомъ повиновеніи себѣ,-- велѣлъ овса имъ въ волю насыпать, сѣна дать, а кучера "погостить", то есть, накормить и успокоить, какъ слѣдуетъ.
   -- Ворота-то запри, гляди! крикнулъ хозяинъ вслѣдъ кривому работнику, поведшему лошадей.
   -- А то какъ же! словно обидѣлся кривой работникъ;-- нешто настежь тебѣ ворота брошу? вѣдь что скажетъ? Слава Богу, не пьянъ!...
   Черезъ полчаса становой Лампицкій съ Кирсаномъ Тимофеичемъ уже сидѣли за столомъ, за самоваромъ, благодушно бесѣдуя. Графинчикъ водки замѣтно уже оказалъ на нашего титулярнаго совѣтника свое обычное дѣйствіе: не только забыта имъ строгая съ ехидствомъ физіономія, которую онъ считалъ необходимою принадлежностью полицейскаго начальства, но даже -- онъ не замедлилъ снять съ себя форменный сюртукъ съ чернымъ воротникомъ и мѣдными пуговицами, которому придавалъ такое важное значеніе, особенно въ глазахъ мужиковъ.
   -- Солдатъ Махоткинъ въ замкѣ! успокоительно отвѣтилъ становой Лампицкій на* вопросъ хозяина.-- Тогда же я его, друга милаго, посадилъ по предписанію исправника... бояться вамъ теперь нечего... губернское присутствіе утвердило вашъ приговоръ... Теперь, старикъ, Махоткину капутъ! Весною, сошлемъ его въ мѣста не столь отдаленныя: тысячъ за пять верстъ... А, можетъ, еще ближе: тысячъ за шесть... Становой Лампицкій засмѣялся своей остротѣ и наградилъ себя рюмкой водки.
   -- Ну, спасибо вамъ, Василій Ѳедоровичъ! Старый однодворецъ перевернулъ свою пустую чашку дномъ къ верху и на дно положилъ оставшійся кусочекъ сахару въ знакъ того, что чаю пить больше не желаетъ:-- А то, признаться, потрухивали -- поплѣнилъ было волость нашу солдатъ; на кого сердце имѣетъ -- взялъ да спалилъ! Разорилъ народъ въ разоръ... Ежели теперь начальство наше за насъ не вступится -- пропАсть намъ надо... Волость даже очень за этого солдата вашу милость благодаритъ: /что помогли, отъ него избавили... Кирсанъ Тимофеичъ расправилъ пальцами серебряную бороду, а "носовикомъ" обтеръ свое раскраснѣвшееся потное лицо.
   -- Смотри, Тимофеичъ, чтобы мнѣ степь, по прошлогоднему, убрали ваши мужики... Въ стоги бы сѣно сметали... Я ужь на тебя, старика, надѣюсь...
   -- Вотъ еще! словно бы удивился богатый однодворецъ. Въ надеждѣ будьте, Василій Ѳедоровичъ,-- заговорилъ онъ убѣдительно и мягко:-- какъ милости вашей убиралась степь каждогодно міромъ, и стога ставили, какъ надо,-- такъ и нынче... Потому мы этой пакости не сдѣлаемъ; вами мы много довольны, и живете вы съ нами по простотѣ, можно сказать, какъ родитель съ дѣтьми, безъ гордости; притѣсненія -- грѣхъ сказать -- никто отъ васъ не видитъ, и дошли вамъ за это, Создатель, милость свою и вамъ бы съ нами свѣковать, съ глупыми... Ей Богу!...
   Становой Лампицкій, поужинавъ и переночевавъ у богача Косюткина, покатилъ чѣмъ свѣтъ въ станъ, гдѣ его уже ждалъ "депортъ" сотскаго о найденномъ въ лѣсномъ верху тѣлѣ...
   Отецъ Павелъ недаромъ предпочиталъ осень другимъ временамъ года: осенью онъ, по его выраженію, "овцу свою стригъ". Подъ своею овцою онъ разумѣлъ, конечно, свою паству, приходъ; а подъ стрижкою -- свои священническіе доходы. Осенью, какъ вообще въ деревняхъ, отецъ Павелъ и хоронилъ гораздо болѣе, и крестилъ, и бракомъ сочеталъ; особенно браковъ осеннихъ много у него было,-- до самаго Филиппова поста. Любилъ это время бреховскій попъ: передъ дворами, на всемъ протяженіи села, курится солома; то обжигаются кормныя свиныя туши; бьются гуси, утки; всюду потроховымъ супомъ пахнетъ; капустными щами... въ семьяхъ довольство, какого не встрѣтишь уже послѣ Рождества. Визгливые женскіе голоса на улицѣ, звонъ дѣднаго таза или глухой стукъ въ сковороду понятны каждому: свадьбы играются.
   Послѣ проливныхъ сентябрьскихъ дождей погода "остепенилась" по крестьянскому выраженію. Настала свѣтлая, теплая осень съ легкими "утренниками" и ночными туманами. На поблѣднѣвшемъ небѣ рѣзко чернѣются тяжелые каркающіе грачи; прозрачная паутина, легкою, волнующейся противъ солнца дымкою, опутала кусты, древесныя вѣтви, даже озимые всходы. Во всѣ стороны бурѣло ржаное и овсяное жнивье, густое, словно подстриженное.. Глубокія, безтолково прорѣзанныя въ грязь колеи бороздятъ до красна обожженную травку лѣсной опушки. Дорога "ременная", налощенная шинами, такъ и блеститъ. Разрисованная осенью кленовая листва:-- бѣлая, красная, желтая -- мѣшалась съ совсѣмъ еще свѣжею дубовою зеленью. Огромные, разросшіеся орѣховые кусты поднимали къ верху свои гибкія вѣтки, съ уцѣлѣвшими кое-гдѣ, на концахъ, круглыми листьями; эти помертвѣлые листья сиротливо трепетали и часто падали. Иной падалъ такъ тихо и неохотно, что, глядя на него, жаль становилось Ивану Рачителеву. Ему и лѣса жаль было; обнажился, оголѣлъ и выглядывалъ съ какой-то безнадежной грустью. Шумя высокими сапогами по сухой листвѣ, густымъ пластомъ засорившей лѣсъ, Иванъ задумчиво шелъ себѣ опушкою и едва не наткнулся на бѣлый лошадиный остовъ возлѣ глубокой межи. Со дна ея подымался колючій кустъ дикой груши. Концы гибкихъ орѣховыхъ вѣтокъ золотились подъ солнечнымъ лучомъ. Тутъ, у межевой ямы, Иванъ углубился въ лѣсъ. Полушубокъ на немъ новенькій, только что отъ швеца, и на захолодавшемъ воздухѣ еще пахнулъ дубленой овчиной. Полушубокъ, будто вылитый, сидѣлъ на немъ, подпоясанный новымъ кушакомъ; шапка на немъ тоже новенькая. Не диво, старики собрались женить Ивана по осени. Шелъ онъ съ невѣстой Ариной встрѣтиться. По лѣсу прокатился густой звукъ пастушьей дудки, затѣмъ звонко раздалось хлопанье длиннаго кнута и далеко, перекатами, передалось лѣснымъ эхо, вмѣстѣ съ криками: "куда! куда"! и бранью пастушонка... На встрѣчу приближалось къ Ивану веселое мычанье коровъ, овечье блеянье, свиное хрюканье; шумя по лѣсу, продираясь и ломаясь сквозь кусты, возвращалось стадо домой, въ село.
   Вскорѣ отецъ Павелъ обвѣнчалъ Ивана съ Ариной. Свадьба Ивана радовала, конечно, Матрену Рачителеву; но эта свадьба все же напоминала ей несостоявшуюся свадьбу дочери и ея ужасный конецъ. На сговорѣ, какъ Матрена ни крѣпилась, поплакала таки на сыновней груди, вспоминаючи свою Варюшу... Горе, поразившее Рачителеву семью, не прошло безслѣдно для Матрены. Въ глазахъ всѣхъ она осунулась за это лѣто, постарѣла. Ротъ, лишившійся нѣсколькихъ зубовъ, издавалъ странный свистъ. Но, по прежнему, Матрена съ зари до зари неутомимо хлопотала по дому, помня пословицу: хозяйскій глазокъ -- смотрокъ. Потерявъ дочь, Матрена какъ-бы сосредоточила свое чувство на сыновьяхъ.-- "Пріодѣнься, Ваня, молодцомъ у меня", замѣтила ему мать, когда дружки повели жениха одѣвать въ вѣнцу.-- "Хочется мнѣ сыночкомъ похвастаться".
   Въ просторной Рачителевой избѣ своимъ порядкомъ шла копотливая и работящая жизнь. Въ свое время, съ Николы, посыпалъ хлопьями снѣгъ, завыла мятель. Къ Рождеству дворъ Рачителя сидѣлъ въ высокихъ бѣлыхъ сугробахъ. Горница давно заперта на замокъ. Семья скучилась въ теплой избѣ. Широкая печь пышетъ жаромъ и все кругомъ себя грѣетъ и сушитъ. Статная Арина, въ бабьемъ цвѣтномъ чехликѣ на свѣтлыхъ волосахъ, казалась еще краше Ивану. Не смотря на свою молчаливость и скромность, невѣстка властвовала надъ молодымъ мужемъ, какъ любимая жена и умная женщина. И онъ -- надо отдать ей справедливость -- отъ этого нисколько не терялъ. Въ Рачителеву семью Арина попала изъ ежевыхъ рукъ, а потому съ перваго своего вступленія въ новую семью оказалась дѣловитой бабой. Миръ и польза семьи, казалось, руководили ея дѣйствіями. Скоро она стала для всѣхъ близкою, необходимою. Говорила она рѣдко, но если скажетъ что нибудь, то и дѣлается по ея словамъ. Отношенія ея къ роднѣ были всегда искреннія, чуждыя лицемѣрія. Толстая Матрена полюбила ее, какъ родную дочь, и невѣстка незамѣтно очутилась полновластною хозяйкою въ домѣ. Свекровь на нее сдала все "домашнее попеченіе", говоря, что уморилась, что пора ей на покой. Арина всюду поспѣвала: широкія липовыя лавки съ рѣзнымъ узорочьемъ блестятъ чисто вымытыя; на столѣ, на бѣлой скатерти лежитъ, замѣчательно хорошо выпеченная на капустномъ листѣ, огромная коврига ржанаго хлѣба, прикрытая полотенцемъ съ красными шитыми концами. Липовая солонка тоже блеститъ, вымытая. На просторныхъ палатяхъ свѣжая солома прикрыта толстыми шерстяными одѣялами домашняго тканья, или, по мужичьи, "попонками", подушки на палатяхъ въ порядкѣ, не текутъ изъ нихъ пухъ и перья, глиняный полъ выметенъ, песочкомъ посыпанъ. Никакое событіе не нарушало въ теплой избѣ лѣниваго хода зимняго времени, если не считать событіемъ отправку Ивана, на двухъ подводахъ съ пшеницею, въ Орелъ. По разсчету Митрія, Ивану слѣдовало нынче домой быть, къ вечеру: какъ разъ недѣля въ дорогѣ. Утромъ стала "пыльца пылить", и это обстоятельство обезпокоило стараго извощика. Безпокойство это нѣсколько развлекло посѣщеніе попа, отца Павла. Попъ, въ крытомъ тулупѣ, съ крестомъ и, конечно, выпивши, переходилъ отъ двора во двору; за нимъ слѣдовала поповская кобыла, жеребая, съ низко висящимъ брюхомъ, запряженная въ розвальни. Пономарь Яша, въ нагольной шубѣ и надвинутой на уши овчинной шапкѣ, клалъ въ веретье и ссыпалъ доброхотныя даянія мірянъ. Даже старуха Алпатьевна, чтобы приложиться къ старому деревянному кресту и поцѣловать руку отца Павла, рѣшилась подняться съ печи и сползти, при помощи Матрены, на полъ. Охотница "въ головѣ искаться", любительница слушать сказки, древняя старуха полеживала себѣ на своемъ горячемъ войлокѣ, словно въ банѣ на полкѣ, съ наслажденьемъ подогрѣвая себѣ то одинъ, то другой бокъ. Чѣмъ злѣе била морозная мятель, чѣмъ студенѣе стужа, тѣмъ жарче казалось въ рубленой избѣ Митрія. Не даромъ онъ хвалился ею сосѣдямъ.
   Вошелъ съ надворья въ избу бравый парень Сенька и, дуя себѣ въ красные отъ морозу кулаки, заговорилъ отцу о поднявшейся мятели.
   -- Такъ заголосила, тятька! свѣту Божья не видно! закружилась столбомъ! стужа завернула: воронежскій вѣтеръ.
   -- Господи! воскликнула въ ужасѣ Матрена: -- пресвятая заступница, корсунская мать Божія: -- Иванъ-то мой, горемычный, въ дорогѣ!.. Ну, какъ замерзнетъ, неравенъ грѣхъ!
   Матрена заплакала.
   -- Ужь сейчасъ и замерзъ! съ ободрительнымъ спокойствіемъ замѣтилъ Митрій женѣ:-- Абнавовенно -- мятель, зимнее дѣло. Богъ милостивъ: вернется Иванъ. Не вперибй ему!..
   -- О-бхъ, кабы пріѣхалъ дитятко! прошамкала Алпатьевна:-- молебенъ бы заздравный отслужила!.. Трудно, небойсь, мальчонку въ дорогѣ...
   -- Зима нынѣшняя изо всѣхъ зимъ, разсуждалъ Митрій: -- Народъ познобила и обезхлѣбила: не даетъ теперича ни помолотиться мужику, ни на мельницу возъ свезть -- мучицы смолоть; а скотину по дворамъ аль-ни "сломало пополамъ".
   Старая Алпатьевна любила, таки потолковать про небылицы и всякія несчастья. Человѣкъ-ли гдѣ замерзнетъ, или прослышитъ она, что обозъ въ мятель заночевалъ, какъ былъ, съ лошадьми и мужиками, -- тутъ и пойдутъ у Алпатьевны причитанія да воздыханія! и блудъ-де насланъ, нечистый подшутилъ; и понесетъ такое, что Митрій слушаетъ, слушаетъ, возьметъ шапку и выйдетъ себѣ на дворъ, будто лошадокъ доглядѣть. Не уважалъ онъ вообще пустой болтовни. Болтливость старухи могла только сравняться съ ея прожорливостью. Она могла ѣсть во всякое время, лишь бы мягкое было. Особенно любила солодуху съ яблокамилѣсничками или съ калиной; солодуху она ѣла обыкновенно не ложкой, а съ своего пальца. На внучку Арину она иногда ворчала, но больше но убѣжденью, что внучка "человѣкъ молодой, малосмысленный, учить ее надо, въ семи водахъ варить; а не выучишь ее, да въ семи водахъ не вываришь -- и не жди ты отъ нея добра". Убѣдясь, что "бабка" Алпатьевна пуще всего любитъ все "страховитое",-- конечно, только въ разсказахъ, а не на самомъ дѣлѣ,-- внучка Арина терпѣливо выслушивала обстоятельныя поученія бабки о домовыхъ и лѣшихъ.
   -- Домовой за печкой живетъ, внучка, поучала ее старуха: -- а то и подъ печкой. Мудреный! хлѣбца ему кладутъ, коли осерчаетъ. А на Пасху выбирается изъ подъ печки въ хлѣвъ. Пойдешь на Пасху въ хлѣвъ -- онъ, космачъ, въ углу таится.
   Между тѣмъ снѣжная мятель расходилась не на шутку. Къ обѣду наворотила такихъ сугробовъ, что твои бѣлыя горы; отовсюду плотно охватили они Рачителевъ дворъ: ни пройти, ни проѣхать. Деревенскаго "порядка" не видать вовсе, словно пропало цѣлое село въ бѣлыхъ сугробахъ и бѣлой воющей мятели. Въ двухъ шагахъ темно. Матрена дала волю своимъ материнскимъ страхамъ, сокрушаясь вслухъ: "не замерзъ бы".-- Долго-ли по такой бурѣ пропасть? плакалась она:-- ишь какъ голоситъ!
   -- Съ ногъ сшибаетъ, дохнуть не даетъ! замѣтила Армна, съ красными отъ слезъ глазами.
   -- Добрый хозяинъ собаки со двора не сгонитъ, добавила старая Алпатьевна:-- О-охъ-охонюшки, плохо бѣдному Аѳонюшкѣ!
   Тишину въ избѣ нарушала отчаянная голосьба завывавшей въ трубу мятели, злобный свистъ ея въ сѣнную дверь, да весело шумѣло рѣзвое колесо новой прялки подъ сильною ногою Арины. Круглое, бѣлое лицо молодайки съ добрыми сѣрыми глазами и нѣсколько вздернутымъ носомъ, всегда спокойное, теперь казалось грустнымъ, растеряннымъ.
   -- Брръ! цыганскій потъ пробираетъ! попробовалъ было съострить надъ собой вернувшійся въ избу Семенъ, здоровый малый въ нагольномъ полушубкѣ, съ замерзшими бровями, замерзшимъ пухомъ на губахъ и красными руками, которыми онъ изо всей мочи похлопывалъ, съ видомъ очень перезябшаго человѣка. Вмѣсто словъ, бѣдный малый издавалъ мало понятные звуки: -- "Альни пальцы зашлись"!.. Онъ топалъ о земляной полъ просторными валенками и даже прыгалъ.-- Ноги словно не мои. Ну и стужа! Боже ты мой!
   -- Сеничка! сыночекъ! Смерзъ! Жалѣла сына Матрена, съ печи.
   -- До самой рѣчки бѣгалъ, до проруби, не то хвалился, не то жаловался матери Сенька:-- потому колодецъ снѣгомъ забило, званія нѣтъ, тячка! пояснилъ онъ отцу.
   Наступило молчанье; мятель хуже, сильнѣе потрясаетъ бѣлое замерзлое окно; вотъ-вотъ вылетитъ; пуще скрипитъ сѣнная дверь, едва сдерживаемая изнутри щеколдой; прялка еле слышна... Боязнь за Ивана безпокоила семью, только всякъ про себя думалъ, и своимъ страхомъ ни съ кѣмъ не дѣлился.
   -- Ныньче недѣля, что Иванъ выѣхалъ? не то спросилъ невѣстку Митрій, не то сказалъ, такъ какъ онъ собственно ни къ кому съ своими словами не относился и ни на кого изъ домашнихъ не глядѣлъ.
   -- Седьмой день, подтвердила молодайка, тоже ни на кого но глядя.
   -- А ежели седьмой день Ивану, стало долженъ Иванъ нынче вернуться... нешто вотъ мятель эта... не захватила бы?
   Молодайка вздохнула и ретивѣе зашумѣла ея прялка.
   -- Долго-ли пропасть по этакой страсти? прошептала она, украдкой отирая рукавомъ ткацкой сорочки свои плачущіе глаза.-- Въ избѣ жутко, а въ полѣ пропАсть надо: особенно еще двѣ подводы... она опять вздохнула.
   -- Иванъ въ дорогу новую упряжь запрегъ? спросилъ вдругъ Митрій Семена, словно что вспомнивъ и соображая.-- Велѣлъ я ему новые хомуты запречь.
   -- Новые и запрегъ, тячка! сказалъ парень.-- Ну, только я на животовъ на своихъ надѣюсь: насчетъ дороги памятливы, привезутъ, какая-бы ни была мятель, храбрился у печи согрѣвшійся Сонька.
   -- Опять-же не одинъ Иванъ пошелъ съ двумя подводами, къ обозу присталъ; съ явнымъ желаньемъ успокоить бабъ замѣтилъ Митрій. Изъ села подводъ тридцать пошло... Ежели-бы и случилось что, не бросятъ другъ дружку... Должно, прибились къ жилью по такому времени: ѣхать некуда.
   -- Невѣстушка, а, невѣстушка! подала свой голосъ съ печи Матрена:-- ты-бы, дѣточка, лампадку зажгла: страховито мнѣ что-то, по этой непогодѣ; съ Иваномъ-бы чего не случилось?.. Ишь ее, бушуетъ за стѣной! котораго захватила въ полѣ; пропадетъ... приметъ себѣ, сердечный, муки; зажги, дочка, лампадку предъ Митрофаніемъ угодникомъ; онъ угодникъ милостивый. Много такъ-то -- доводилось -- помогалъ моимъ молитвамъ грѣшнымъ, святитель... какая бывало тоска, или горе тяжкое, упаду это передъ святителемъ, слезами обольюся: "заступись, угодниче Божій, за меня, грѣшную рабу свою; глядь, и отъ скорби ослобонилъ, милость свою показалъ святитель Митрофаній...
   Пока молодайка зажигала лампадку, Митрій тѣмъ же поучительнымъ тономъ сказалъ:
   -- Отъ Божьей воли податься некуда. Не отъ насъ это. Мужикъ, извѣстно, добышникъ, хлѣбъ въ семью добываетъ; а баба за мужицкой спиной живетъ. Нашему брату, лапотнику, зима, вьюга студеная въ лицо бьетъ, а бабѣ все петровки; и вѣтеръ ей все въ задъ.
   Сильный стукъ въ сѣнную дверь съ улицы заставилъ всю семью насторожиться. Сенька, молча, глянулъ на отца, словно спрашивая его: не отворить-ли? Дверь заскрипѣла и затрещала подъ ломившимся въ нее человѣкомъ.
   -- Не Иванъ-ли? не то съ испугомъ, не то съ робостью воскликнула Матрена, поспѣшно слѣзая съ печи.
   -- Отвори! кратко приказалъ сыну Митрій.
   

XII.

   Отецъ, мать и бабка не спускали глазъ съ двери. Прошла минута томительнаго ожиданія. Въ избу. вернулся Сенька и сказалъ отцу, въ видимомъ недоумѣніи:
   -- Баринъ какой-то: просится во дворъ; завязъ въ сугробѣ...
   Старый Митрій недолго думалъ, поднялся съ лавки и торопливо вздѣлъ полушубокъ въ рукава.
   -- Просятся люди -- впустить надо; не дать же загинуть людямъ у своего двора.-- Отпирать ворота пойду, а ты ихъ въ ворота наладь, Сеня.
   Пріотворивъ на улицу дверь, Сенька едва ее сдерживалъ: такъ и рвала ее изъ рукъ отчаянно воющая мятель. Непрерывный свистъ мѣшался съ сухимъ шумомъ сыпавшагося снѣга, который въ одну минуту набился и въ сѣни. Съ легкомысліемъ деревенскаго парня, привычнаго ко всякой погодѣ, Сенька, прыгая въ пслошномъ сугробѣ, добрался до доброй рослой тройки, утонувшей у воротъ. Не слышно было ни колокольчика, выбѣленнаго мятелью, ни кучерскаго голоса. Бѣлый, какъ привидѣніе, кучеръ съ самоотверженіемъ пытался вести за поводъ коренную лошадь, ушедшую въ сугробъ по самую морду и дѣлавшую отчаянныя усилія пробиться съ санями въ ворота. Пристяжныя падали и подымались только для того, чтобы снова повалиться; измученныя, дрожавшія лошади безсильно прыгали и толкались въ глубокомъ снѣгу и поглядывали безнадежно и уныло, жмурясь отъ стегавшей имъ въ глаза морозной пыли.
   -- Баринъ, въ избу я те сведу! прокричалъ, чуть не на ухо проѣзжему, Митрій, добравшійся къ санямъ съ деревянной лопатой въ рукѣ, уходя на каждомъ шагу въ снѣгъ по грудь.
   Но баринъ, закутанный въ енотовую шубу и представлявшійся въ видѣ снѣжнаго истукана, ничего, конечно, не слыхалъ.
   -- Чего сробѣлъ? крикнулъ Митрій Сенькѣ: вести его надо.
   Сенька, впрочемъ, не слыхалъ отцова крика, а почувствовалъ его толчокъ. Безъ дальнихъ разговоровъ отецъ съ сыномъ подняли застывшаго барина и вытащили его изъ саней.
   Митрій съ сыномъ дѣлали отчаянныя усилія, чтобы пробиться съ тяжелымъ бариномъ черезъ сугробъ, въ которомъ они тонули иногда по плечи. Мятель глушила голосъ, слѣпила глаза; въ двухъ, шагахъ уже ничего не было слышно и видно. Догадливый малый, молча, взялъ изъ рукъ у отца широкую осиновую лопату и нѣсколькими сильными взмахами проложилъ къ избѣ путь. Митрій, поддерживая утопавшаго въ снѣгу барина, одобрительно глянулъ на первые взмахи лопатой, а тамъ сейчасъ-же и Сенька, и лопата исчезли въ плотно застилавшей воздухъ снѣжной мятели. Похваливъ про себя сметливаго сына, Митрій занырялъ въ снѣгу по проложенному лопатой пути, волоча за собой еле двигавшагося барина. Спасибо Сенька толкалъ сзади барина, упираясь ему руками въ плечи, и пбмочь давалъ отцу, а то не въ мочь-бы ему: снѣжная кура прямо въ ротъ била.
   Ужь какъ-никакъ, съ великимъ трудомъ, доволокли барина въ избу, сдали его бабамъ, сами же воротились къ завязшей тройкѣ. Митрій съ собою другую лопату захватилъ. Дѣло какъ будто не мудреное: въ мятель тройку съ санями изъ сугроба высвободить и въ ворота на дворъ наладить; да не всякъ съумѣетъ это пустое дѣло сдѣлать. Принялись Митрій съ Сенькой сугробъ передъ тройкой раствыривать, и, кое-какъ расшвырявши снѣгъ, отоптали его подъ лошадиными ногами, чтобъ отвердѣлъ. Въ этомъ и кучеръ имъ помогъ; ему и кстати: ноги окоченѣли, говорить онъ вовсе не могъ, обмерзшія возжи у него изъ рукъ падали. Смерзъ человѣкъ. Бывалый извощикъ, Митрій. взялъ кореннаго за поводъ, -- и, собравъ послѣднія силы, добрый жеребецъ рванулся, прыгнулъ разъ, другой; рванулись пристяжныя, какъ-бы тоже понявъ теперь, въ чемъ дѣло, и тройка съ санями, разворотившими въ сугробѣ широкій и глубокій слѣдъ, очутилась на просторномъ дворѣ, окруженномъ крытыми сараями. Насилу удалось Митрію съ сыномъ затворить ворота на запоръ. Вздохнули и фыркнули измученныя лошади въ затишьѣ. Всѣ въ снѣгу, съ шерстью, поднятою стужею, съ обледенѣлыми мордами, холками и гривами; поджавъ хвосты, согнувшись словно горбатыя, болѣзненно дрожа всѣмъ тѣломъ, рослыя помѣщичьи лошади щурились ослѣпшими съ пыіи глазами на хозяйскихъ лошадей,-- тяжелыхъ пузатыхъ жеребыхъ матокъ, безпокойныхъ стригуновъ и рабочихъ мереновъ, жевавшихъ подъ тихими сараями мелкую овсяную солому.
   Тѣмъ временемъ молодайка Арина, съ свойственнымъ ея лѣтамъ и пблу любопытствомъ, немного пріотворивъ сѣнную дверь, слѣдила за санями и тройкой, которыя вдругъ очутились изъ кружащейся куры у воротъ. Ни тупаго звука замерзшаго колокольчика, ни отцова крика -- не слыхала она. Только кура свистѣла, выла и голосила. Потомъ она увидѣла передъ собою бѣлую фигуру, съ головы до ногъ плотно окутанную въ снѣжную простыню. Когда же эта фигура, поддерживаемая Сенькой, спотыкаясь и еле ногами перебирая, вошла въ избу и теплота, стала на нее дѣйствовать, -- она съ одушевленьемъ затопала ногами и замахала руками, издавая въ то же время отрывистые и безтолковые звуки перезябшаго человѣка. Снѣгъ, покрывавшій его шапку и поднятый воротникъ енотовой шубы, растаялъ и осыпался. Бабы увидѣли молодое красивое лицо съ маленькими усиками и бородкой.
   -- Бариночекъ хорошій, да какъ же это ты? причитывала ему, пригорюнясь, сердобольная Матрена: -- въ такую погодку ѣхалъ? какъ только живъ остался?.. О-бхъ! у самой у меня -- слышь -- свой нынче въ дорогѣ, сынокъ родной, старшенькій... какъ бы не замерзъ, сердёка!
   Матрена заплакала, а Арина, съ полными слезъ глазами, взялась помогать барину раздѣваться.
   -- Вдову молодайку оставилъ беременную! причитывала Матрена: -- былъ Ваня сынъ -- всѣмъ матерямъ на зависть, парень всѣмъ дѣвкамъ зазнобушка, дитё умное, послушное, лицомъ -- станомъ красивое.
   Освободясь, при помощи Арины, отъ дорогой енотовой шубы съ пушистымъ воротникомъ и мѣховыхъ большихъ сапогъ, пріѣзжій оказался высокимъ, статнымъ молодымъ человѣкомъ въ щегольской поддевкѣ, въ бѣлой канаусовой сорочкѣ съ косымъ воротомъ, расшитымъ цвѣтнымъ шолкомъ. Полное здоровья и силъ первой молодости, смуглое лицо его горѣло съ мороза. Кудрявые волосы, кажется, вовсе не слушались гребешка и щетки, а упорно стояли и разметывались себѣ, какъ имъ хотѣлось. Любуясь стройнымъ, какъ красная дѣвушка, молодчикомъ-бариномъ, Матрена ломала голову надъ вопросомъ: кто таковъ, откуда? что это за баринъ?
   -- Красавчикъ ты нашъ золотой! по своей привычкѣ думать вслухъ, прошамкала на печи старуха Алпатьевна и заохала.
   -- Чьихъ же это вы господъ и откуда сами будете? не утерпѣла, спросила его Матрена, развѣшивая съ помощью Арины дорогую пушистую шубу пріѣзжаго на столбъ, къ горячей печкѣ.
   Арина скромно замѣтила свекрови, что онъ смерзъ, не до разговора ему. Дѣйствительно, молодой человѣкъ словно не слыхалъ вопросовъ хозяйки и продолжалъ ходить взадъ и впередъ по избѣ, согрѣваясь движеньемъ и возвращая своимъ окоченѣвшимъ ногамъ способность ощущенія.
   Какъ только привели въ избу кучера и освободили его отъ обмерзшаго суконнаго армяка на овчинахъ, молодой баринъ попросилъ хозяйку дать кучеру стаканъ водки, если есть.
   -- Какъ не быть, сударикъ? Есть въ домѣ водка! словно обидѣлась старуха на оговорку молодаго барина: -- зимнее дѣло, безъ водки нельзя въ домѣ: случай какой, не хуже вотъ этого, а то, ину пору, по хворости своей, да по старости -- грѣшнымъ дѣломъ -- уживляемъ воточку... Поднеси кучеру, невѣстушка, поднеси, милая.
   Невѣстка, молча, поднесла кучеру штофъ и стаканчикъ.
   Кучеръ выпилъ два стаканчика и крякнулъ. Послѣ водки онъ видимо повеселѣлъ и сталъ возлѣ двери прохаживаться, обирая пальцами сосульки съ бороды, усовъ и глазъ, и согрѣвая ноги... Онъ даже прыгалъ по сорочьи, то на одной, то на другой ногѣ.
   -- Ну, баринъ, впервой я муку такую принялъ! заговорилъ онъ наконецъ:-- не чаялъ живымъ остаться.
   Вошли въ избу Митрій съ Сенькой, всѣ убранные снѣгомъ, перезябшіе, и объяснили, что лошадей прибрали какъ надо.
   -- Спасибо вамъ, добрые люди, обратился къ нимъ расположившійся на лавкѣ пріѣзжій, тронутый заботливостью хозяевъ о себѣ и о своихъ лошадяхъ. Онъ вспомнилъ нечеловѣческія усилія мужиковъ, вытаскивавшихъ его изъ сугроба у самаго двора.
   -- Ты бы, невѣстушка, на столъ собрала, никакъ обѣдать пора, тихо замѣтилъ Аринѣ Митрій.-- И нерѣшительно на барина глянулъ.-- Харчи наши, извѣстно, мужицкіе, а коли такое дѣло, можно курочку зарѣзать, баринъ? Митрій ждалъ, что пріѣзжій скажетъ?
   Молодой баринъ поблагодарилъ его и сказалъ, что курицы для него рѣзать не надо, а что, послѣ обѣда, онъ попроситъ самоварчикъ поставить, чаемъ его напоить.
   Митрій зѣвнулъ во весь ротъ и на этомъ, повидимому, расположенъ былъ покончить свою бесѣду съ молодымъ бариномъ, а молодой баринъ, отдыхая на лавкѣ, наблюдалъ, какъ дюжая молодайка, вооруженная ухватомъ, исчезала съ головой, плечами и руками въ широкомъ устьѣ печи, для того чтобы ловко выхватить оттуда, съ горячаго пода, объемистый чугунъ со щами или черный отъ дыма горшокъ съ кашей. Теперь, отогрѣвшись, молодой баринъ относился къ пріютившей его избѣ уже не съ тѣмъ радостнымъ чувствомъ и довѣріемъ, съ какимъ вступилъ въ нее, полузамерзшій, только что вырвавшійся изъ страшныхъ и холодныхъ объятій бѣлой мятели. Затѣмъ Арина принялась "собирать на столъ". Сборы, впрочемъ, вышли не долгіе. Семья дружно обсѣла столъ, на которомъ, среди красныхъ деревянныхъ ложекъ и большихъ ломтей, во всю ковригу ржанаго хлѣба,-- дымилась большая липовая чашка горячихъ щей изъ квашеной капусты со свинымъ саломъ, забѣленныхъ сметаной. Глава семьи, Митрій, сидѣлъ подъ "святыми", Матрена по правую руку. Жирный сѣрый котъ очутился на окнѣ, наблюдая оттуда за тѣмъ, что его интересовало. Большой сизый, стального цвѣта, красивый голубь "турманъ", съ малиновыми глазами, шейкой, отливавшей вороновымъ крыломъ, и какъ будто въ короткихъ штанахъ изъ нѣжныхъ кудрявыхъ перушковъ, мелодически воркуя, граціозно взлеталъ на ковригу и клевалъ хлѣбныя крошки; съ ковриги онъ перелеталъ на плечо своего пріятеля Сени. Круглый, неуклюжій, какъ въ войлокъ завернутый, желтый щенокъ, съ бѣлесоватыми молочными глазами, смѣшно подкатился, бочкомъ, подъ столъ и забрехалъ съ такою назойливостью, такъ требовательно косился на Сеню, что тотъ не замедлилъ бросить ему подъ столъ кусокъ мякиша. Митрій съ сыномъ обѣдали въ рубахахъ. Свѣтлобородый кучеръ съ выхоленнымъ не по молодымъ лѣтамъ тѣломъ, въ новомъ, дубленомъ полушубкѣ, послѣ двухъ чашекъ водки возвратилъ себѣ способность и охоту болтать, а также не могъ пожаловаться и на недостатокъ аппетита. Старый Митрій за обѣдомъ держалъ себя весьма солидно, не одобряя Сенькина зубоскальства и не допуская, вообще, бабьяго пустаго "хихиканья". Слѣдовавшая за щами, до-красна упрѣвшая въ горшкѣ гречневая каша, не скупо сдобренная коровьимъ желтымъ масломъ, задала скуламъ еще больше работы. Потребовалась объемистая жестяная кружка съ квасомъ и пошла въ круговую.
   -- Хоша бы Иванъ къ обѣду подъѣхалъ? не утерпѣла, высказала вслухъ свое материнское желанье Матрена, ни на минуту не перестававшая бояться за старшаго сына: "Не попался ли, бѣднякъ, въ эту куру"?
   -- Какъ разъ тебѣ къ обѣду и подъѣхалъ! не громко, какъ бы про себя, замѣтилъ Митрій, впрочемъ самъ желавшій и боявшійся того же самаго, чего желала и чего боялась жена, но считавшій почему-то неприличнымъ обнаруживать свои отцовскія чувства. При этомъ старикъ медленно отеръ полотенцемъ свою широкую и длинную пеньковую бороду.
   Молодой баринъ, понуря голову, какъ бы раздумывая, прошелся по избѣ взадъ и впередъ съ заложенными за спину руками: онъ нервно и крѣпко сжималъ хрустѣвшіе пальцы.
   -- Вотъ человѣкъ мой пропалъ, сказалъ онъ, останавливаясь передъ хозяиномъ:-пошелъ тычки искать, отбился отъ сапей, замерзнетъ, пожалуй.
   -- Мудренаго мало по такой пыли, разсудительно замѣтилъ хозяинъ, положивъ на столъ свою деревянную ложку и добросовѣстно пережевывая горячую масляную кашу съ хлѣбомъ.
   -- Ничего, Аркадій Павлычъ, не сумлевайтесь объ Петрѣ, успокоительно замѣтилъ барину кучеръ, отрываясь на минуту отъ кружки съ квасомъ; -- потому Петра одѣмши хорошо, не замерзнетъ, Богъ дастъ...
   -- Опять же, можетъ, на жилье набредетъ, не хуже вашего; прибавилъ Митрій. Но сейчасъ же, какъ только баринъ отъ него отвернулся, кучеръ съ двоедушіемъ, составляющимъ, вообще, характерную черту бывшихъ дворовыхъ, шепнулъ хозяину уже совсѣмъ не успокоительно, а съ видомъ безнадежнымъ: "замерзнетъ, малый: потому человѣкъ комнатный, нѣжный, къ надворью непривычный, куда-жъ ему -- должонъ замерзнуть?
   -- Мудренаго мало: страсть одна въ полѣ, съ своею неизмѣнною разсудительностью согласился съ кучеромъ хозяинъ, теже шопотомъ, чтобы барина не тревожить. Онъ самъ безпокоился о старшемъ сынѣ и прибавилъ:
   -- Мало бы што? у меня свой сынъ, можетъ, страждаетъ по этой по самой курѣ.
   Повидимому, сидя въ теплой избѣ, за столомъ, съ ложкою въ рукахъ передъ горячей масляной кашей, молодой кучеръ не особенно расположенъ былъ вдаваться въ безплодное безпокойство о судьбѣ лакея Петра, а потому замолчалъ, набивъ кашей полный ротъ и принимаясь громко чавкать въ свое удовольствіе. Тѣмъ не менѣе, отъ вниманія молодаго барина не ускользнулъ подозрительный шопотъ кучера съ хозяиномъ; къ тому же онъ не придавалъ никакого значенія успокоительнымъ словамъ о Петрѣ; по опыту, только что имъ самимъ вынесенному, онъ понималъ, что теперь замерзнуть въ полѣ гораздо легче, чѣмъ не замерзнуть. Онъ безпокойно прохаживался по избѣ, изыскивая способы помочь своему любимцу. Снова остановись передъ столомъ, онъ сказалъ Митрію: -- Нельзя-ли, хозяинъ, народу нанять, нѣсколько саней, человѣка моего поискать? Я заплачу... хорошо заплачу... сколько хотятъ...
   Митрій положилъ ложку, пережевалъ кашу съ хлѣбцомъ, и неторопливо, -- какъ основательный человѣкъ, сознающій, что обѣдать значитъ дѣло дѣлать, и что во всякомъ дѣлѣ спѣшить -- только людей смѣшить,-- обтеръ полотенцемъ губы и усы, и не глядя на молодаго барина, сказалъ ему:
   -- Наврядъ охотничковъ сыщете на такую оказію... Не поѣдутъ мужики: видющая смерть. Старому мужику даже смѣшны показались предложенія молодаго барина; но по виду и тону, съ какимъ это говорилось, Митрій понялъ, что и самъ баринъ не вѣритъ въ возможность того, о чемъ хлопоталъ. Все же бывалый хозяинъ счелъ нужнымъ объяснить молодому барину всю непрактичность его желанія найти Петра по такой погодѣ. Онъ продолжалъ:
   -- Который бы, пущай, и покорыстовался, на деньги завистливый мужикъ,-- гдѣ жъ онъ искать человѣка будетъ? Поле широкое -- всего не изъѣздишь... По этой пыли заразъ въ оврагъ угодишь и сѣлъ.
   -- Какъ же быть? растерянно спросилъ проѣзжій.
   -- А такъ быть, баринъ: переждать надо вамъ у меня пыль, можетъ, завтра угомонится. Тогда и Петра поищемъ. Ужь такъ-таки надъ нимъ и стряслось? Такъ-таки не прибьется къ жилу человѣкъ? А больше, баринъ, нечего придумать, потому дѣло это все въ виду нашемъ, и сами вы видѣли эту страсть въ полѣ. Зима -- вѣдь -- мудреная, и умника дуракомъ сдѣлаетъ...
   -- Это ужасно! ужасно! съ отчаяньемъ въ голосѣ и въ выраженіи своего молодаго красиваго лица, повторялъ проѣзжій, учащая свои шаги; и опять остановился передъ столомъ.
   -- Далеко отсюда Рѣпище? спросилъ онъ.
   -- До Рѣпища не далече. Хозяинъ подумалъ: -- Верстъ восемь будетъ-ли? Кабы погода -- что тутъ до Рѣпища? плевое то есть дѣло.
   -- Не возьмется-ли кто изъ здѣшнихъ мужиковъ письмо отъ меня туда доставить? спросилъ вдругъ проѣзжій. И видя, что хозяинъ молчитъ и въ душѣ считаетъ предложеніе его сумазброднымъ, молодой баринъ добавилъ:-- Я сто рублей заплачу тому, кто мнѣ отвѣтъ принесетъ...
   Обѣщаніе такихъ значительныхъ денегъ смутило даже разсудительнаго Митрія; онъ быстро на барина глянулъ, потомъ на печку, и долго соображалъ.
   -- Сто рублей мужику -- большія деньги, всякому лестно сто рублей заслужить, заговорилъ онъ своимъ яснымъ, отчетливымъ языкомъ:-- Будь я помоложе годочковъ на пятнадцать, я бы тебѣ, баринъ, уважилъ и дѣло бы это сдѣлалъ чисто. Ну, года мои не тѣ, ушли. Сенька мой опять же дитё, разумъ еще не великъ. Только пропадетъ по пусту.
   -- Господи! раздражительно воскликнулъ проѣзжій:-- Стало быть, изъ-за этой проклятой мятели пропадать мнѣ?... Мнѣ до зарѣзу надо, чтобы мое письмо нынче же въ Рѣпищѣ было... понимаешь ты это, старикъ? До зарѣзу надо! Вотъ какъ!...
   Проѣзжій выразительно провелъ рукою по своему горлу. Его синіе, чистые глаза блеснули слезой; онъ очень волновался.
   Митрій глянулъ на него съ участіемъ.
   -- Мало ста рублей -- больше дамъ...
   -- Не о деньгахъ тутъ рѣчь, баринъ милый, сказалъ Митрій съ убѣжденіемъ:-- человѣкъ тутъ надобенъ опытный, да и отвага, вотъ что. Сказываешь: тебѣ письмо безпремѣнно надо доставить нонче въ Рѣпище... такой человѣчекъ у насъ въ селѣ, должно, есть. Думается мнѣ, этотъ письмо твое доставитъ. Потому отчаянной жизни человѣкъ: себя потерялъ... Ну, и дошлый, видалъ виды: огнь и воды прошелъ и мѣдныя трубы... прожога!
   -- Это ты про Дергоуса, тячка? засмѣялся Сенька.-- Отвага!
   -- Потому дворишко свой опустилъ мужикъ, не хозяйствуетъ, продолжалъ Митрій объяснять проѣзжему личныя свойства Дергоуса.-- Обился мужикъ до послѣдняго: ни на немъ, ни на женѣ лоскута цѣлаго нѣтъ; избенка только подпорками держится -- на бокъ свалилась; изъ подъ лавки собаки ломануть нечѣмъ; жена сыта, благодарить Бога, черезъ два дни въ третій, а онъ пьянъ каждый день. Ну, этотъ, покладаю, за деньги на все пойдетъ, хоша бы на самого чорта.
   -- Отлично! Очень радъ! блистая глазами, заговорилъ, перебивая хозяина, проѣзжій.-- Ты мнѣ его, старикъ, поскорѣе веди... я тебя за хлопоты поблагодарю...
   -- Что-жъ, съ нашимъ удовольствіемъ, баринъ! Хозяинъ поднялся изъ-за стола, обтеръ бороду, помолился на закоптѣлую икону въ углу, вслухъ прочиталъ "Отче", и въ поясъ поклонился на двѣ стороны, вправо и влѣво отъ себя, проговоривъ: "на хлѣбѣ на соли благодаримъ честныхъ хозяюшекъ".
   -- А коли такое дѣло, надоть мнѣ къ Павлу идти, сказалъ Митрій, надѣвая полушубокъ, а сверхъ полушубка натянувъ еще свиту съ помощью Сеньки. Подпоясался, перекрестился, надѣлъ шапку, рукавицы и вышелъ изъ избы. Проѣзжій не спускалъ съ него глазъ все время, и какъ онъ одѣвался, и какъ вышелъ. Потомъ, словно укрѣпленный проснувшеюся надеждой, досталъ изъ своего щегольскаго чемодана дорожный бюваръ и, въ ожиданіи хозяина съ Дергоусомъ, присѣлъ писать письмо.
   Не обращая вниманія на охавшую на печи старуху, ни на кучера, курившаго въ уголку самодѣльную папиросу, ни на хозяйку, шептавшуюся съ сыномъ на палатяхъ, ни на прявшую молодайку, молодой человѣкъ обмокнулъ стальное перо въ пальмовую дорожную чернильницу; перо его забѣгало по большому голубоватому почтовому листу сначала тихо, а тамъ быстрѣе. Онъ писалъ:
   "Дорогая Зинаида Васильевна! Я сейчасъ же выѣхалъ, какъ только получилъ ваше письмо, но судьба сильнѣе человѣка. Пишу вамъ въ избѣ, въ Мармыжахъ, куда прибился ужь самъ не знаю какъ. Вы, конечно, догадываетесь, что эта ужасная мятель задержала меня здѣсь. Положеніе мое невыносимо: душой я у васъ, тѣломъ здѣсь. Благодарю васъ за все, что вы мнѣ написали. Вы не ошибаетесь во мнѣ и въ моемъ къ вамъ чувствѣ. Мысль, что вы можете быть женою другаго, просто убивала меня. Любить васъ такъ, какъ я васъ люблю -- никто не сможетъ, не съумѣетъ... вы это сами должны знать; лучшіе свои дни я прожилъ съ вами. Еслибы вы знали, какъ тяжело, скучно тянулись для меня эти полгода? Я убивалъ время на охотѣ, въ гостяхъ, среди родныхъ; я прикидывался веселымъ -- а на сердцѣ у меня кошки скребли. Ваше прощанье въ липовой аллеѣ, въ мѣсячную ночь,-- вотъ что только утѣшало меня все это время и поддерживало... Но полно горевать заднимъ числомъ: я такъ счастливъ, я перечитываю ваше маленькое письмецо, возвращающее меня къ вамъ; какъ хороша жизнь! Этотъ листокъ тонкой бумаги такъ хорошо пахнетъ, такъ мнѣ дорогъ!.. Я не отдамъ его за весь свѣтъ. Завтра я у васъ. Очень можетъ быть, что моему письму не суждено попасть къ вамъ въ руки; смѣльчакъ, который понесъ его, рискуетъ своею жизнью; замерзнуть въ полѣ въ такую мятель вѣрнѣе всего; но все же я буду ждать вашей записки и говорю вамъ: до скораго свиданія, дорогая Зинаида Васильевна. Вашъ весь Николай Обрѣзковъ".
   Высказавъ такимъ образомъ наполнявшее его чувство, молодой человѣкъ заклеилъ конвертъ и надписалъ: "Зинаидѣ Васильевнѣ Дубенской, въ собственныя руки".
   Не замедлилъ вернуться въ избу и хозяинъ въ видѣ бѣлаго столба; за нимъ развязно перешагнула порогъ другая бѣлая фигура съ увѣсистой дубинкой.
   -- Ну, баринъ, вотъ тебѣ и Павла Разувалова самого привелъ, весело сказалъ пріѣзжему хозяинъ, освобождаясь отъ снѣжной свиты и шапки. И пылитъ же, бабы! Боже мой! обратился онъ къ своимъ женщинамъ:-- Бабье ваше дѣло -- должно -- теплѣе будетъ мужичьяго... какъ словно вы у Бога телушку съѣли... А тамъ-то рветъ и мечетъ!..
   -- Извѣстно, къ ночи расходилась, Митрій Ванычъ, спокойно замѣтилъ Дергоусъ, стряхнувшій съ себя у двери снѣгъ ловкимъ движеньемъ, вотъ какъ собаки встряхиваются отъ воды:-- Къ ночи кура завсегда жостче берегъ.
   Проѣзжій съ чувствомъ не то любопытства, не то страха обмануться въ томъ, кому готовился вручить письмо, разглядывалъ коренастаго "загулявшаго" мужика. Мужикъ какъ мужикъ, только вправду "обился" крѣпко. Порванный старенькій полушубчишко, подъ мышками и на полахъ, клоками виситъ; обрывкомъ подпоясанъ; на ногахъ пожелтѣвшія отъ давней носки, тоже дырявыя, заткнутыя соломой, валенки; потемнѣвшее на морозѣ лицо глядѣло бойко и смышлено. Только не понравились молодому барину своимъ выраженіемъ его тусклые, словно оловянные глаза и усмѣшка: травленные мошенники такъ улыбаются и глаза перекашиваютъ. Русые усы, которыми Разуваловъ какъ-то странно вздергивалъ, отчего и носилъ свою кличку Дергоуса, были свѣтлѣе густой бороды. Не смотря на свой оборванный полушубокъ и изношенныя бабьи валенки, Дергоусъ, со своею неизмѣнною ямскою шапкою въ рукахъ, выглядывалъ молодцовато и самоувѣренно. Бросивъ на коникъ старую шапку и взявшись обѣими руками за обрывокъ, замѣнявшій ему кушакъ, онъ пытливо глядѣлъ на того, кому занадобилась его услуга и отъ кого, за эту услугу, онъ разсчитывалъ поживиться. Повидимому, молодой баринъ ему понравился. Дергоусъ, какъ малый нейронахъ, своимъ собственнымъ опытомъ успѣлъ убѣдиться, что молодые господа "проще старыхъ"; перепадало и ему отъ нихъ въ карманъ, когда онъ еще на станціи въ ямщикахъ жилъ.
   -- Вотъ, Паня, барину ты занадобился, сказалъ ему хозяинъ, съ желаніемъ облегчить проѣзжему приступъ къ дѣлу:-- коли можешь ты ему статью эту обдѣлать -- берись; отъ барина обиженъ не будешь; а ежели не можешь -- не берись. Такъ и сказывай, какъ должно, по совѣсти.
   -- Вѣстимо, дядя Митрій, по совѣсти важное дѣло надо дѣлать, и говорить надо по божески. Дергоусъ глянулъ на молодаго барина, желая встрѣтить въ немъ одобреніе своимъ правиламъ, высказаннымъ имъ столь твердо.-- Я что тебѣ, дяденька Митрій, сказывалъ, то и барину скажу. Потому, слово у меня завсегда одно.
   -- Когда не пьянъ,-- ввернулъ, смѣясь, хозяинъ. Сенька тоже засмѣялся.
   -- Заговѣнье, дяденька; въ долгъ Юдичъ шкалика не вѣритъ, а купило -- притупило! весело заговорилъ Дергоусъ:-- говѣю до самаго до поднесеньева дня.
   -- Такъ ты, любезный, берешься доставить мое письмо въ Рѣпище, въ помѣщичій домъ? приступилъ къ Дергоусу проѣзжій, въ душѣ трепеща, что вотъ и этотъ молодецъ раздумаетъ идти.
   -- Взяться возьмусь, баринъ, отчего не взяться? Павелъ Разуваловъ вздернулъ усомъ и показалъ проѣзжему свои бѣлые зубы.-- Награжденья за это мнѣ, сказывалъ Митрій Ванычъ, сотенный билетъ?
   -- Да, подтвердилъ проѣзжій.-- За деньгами, братъ, дѣло не станетъ... Дѣло все въ тебѣ...
   -- А мое дѣло короткое, баринъ: одѣлся, дубинку въ руки -- и съ Богомъ; потому время провождать нечего -- не рано.
   Проѣзжій подалъ ему письмо и заторопился достать изъ бокового кармана щегольской поддевки объемистый сафьянный бумажникъ.
   -- На, впередъ! проѣзжій вынулъ изъ бумажника радужный билетъ. Дергоусъ денегъ не взялъ и пристально поглядѣлъ на барина, словно не одобряя его ненужной торопливости, и сказалъ спокойно:
   -- Денегъ съ васъ, баринъ, я теперь не возьму. Иду я въ самую пропасть: живъ останусь, аль пропаду -- Его святая воля. Приду -- деньги свои получу отъ васъ, баринъ; а не приду,-- бываетъ и это съ нашимъ братомъ,-- бабѣ моей отдадите деньги; дяденька Митрій Ванычъ укажетъ... такъ-то, баринъ; а теперича собраться надо...
   Дергоусъ оглянулъ хозяина и избу, словно ища глазами то, что ему нужно и безъ чего нельзя идти въ мятель.
   -- Дяденька, обратился онъ прямо къ хозяину: -- свиту мнѣ свою дай и валенки. Голому нынче далеко не уйти. Какъ бы -- ину пору -- всю ночь не проблудить!
   -- Надѣнь, кратко согласился хозяинъ, разуваясь и передавъ свои валенки Павлу, а самъ сапоги надѣлъ.-- Ишь его: въ теплыхъ онучахъ и штаны теплые. Хвалю за это твою бабу: справила, какъ быть должно.
   -- Онучами-то этими да штанами и живъ будешь, дяденька; замѣтилъ Павелъ, обуваясь въ крѣпкія хозяйскія валенки.
   -- Безъ суконныхъ онучей да безъ штановъ совсѣмъ бы я на цыганскомъ положеніи находился. Дергоусъ усмѣхнулся и, сверхъ своего старенькаго полушубка, надѣлъ толстую свиту и туго подпоясался своимъ обрывкомъ; старикъ Митрій благоразумно поднялъ ему воротъ свиты и по вороту обвязалъ шею и лицо большимъ полинялымъ женинымъ платкомъ, такъ что только глаза одни виднѣлись. Завязавъ письмо въ рвой носовой платокъ въ родѣ тряпки, Дергоусъ бережно спряталъ его въ карманъ своихъ толстыхъ сѣрыхъ штановъ.
   -- Ну, теперь совсѣмъ! только на дорожку пропустить осталось, дяденька! весело сказалъ Дергоусъ, взявъ въ лѣвую рукавицу свою увѣсистую дубинку.-- Ты мнѣ, молодайка, въ квасцой стаканъ лей: не люблю губы мочить да себя дражнить; осадилъ -- и шабашъ!
   -- Будьте вы тутъ здоровы и мнѣ бы къ вамъ благополучну вернуться, барину молодому службу сослужить! сказалъ Дергоусъ, съ кваснымъ стаканомъ водки въ рукѣ, и, не торопясь, съ невыразимымъ удовольствіемъ, выпилъ его до дна. Онъ только крякнулъ и облизнулся, завистливо провожая молодайку съ зеленоватымъ штофомъ водки и пустымъ стаканомъ.
   -- Даромъ, что дурашка, а справедливый напитокъ, неробкій, Дяденька, замѣтилъ Дергоусъ хозяину:-- и другой стаканъ, по такому времени, ничего бы...
   -- Полушубчишко-то у тебя больно плохъ, Паня; не пропалъ бы ты чрезъ него? заботливо замѣтилъ ему хозяинъ.-- Взялъ бы ты Сенькинъ.
   Вотъ еще что придумалъ? Дергоусъ засмѣялся самымъ беззаботнымъ смѣхомъ. Одѣлся человѣкъ совсѣмъ, а онъ его раздѣвать вздумалъ. Авось не смерзну. Аль, вправду, впервой намъ? По этой бы одежѣ ничего, можно жить... Цыганъ -- погляди на него -- куда плоше одѣвается, да еще въ шатру себѣ съ бабами, съ дѣтьми зиму зимуетъ... Цыганъ шубу еще на крещенье продалъ: модъ, не къ рождеству дѣло, а къ велику дню.
   -- Ты, любезный, письмо мое барышнѣ Зинаидѣ Васильевнѣ передай самой въ руки, поумнѣе, пожалуйста... научалъ своего посланца проѣзжій, все еще не вѣря себѣ, что этотъ смѣльчакъ взялся доставитъ его письмо.-- Скажи, что я буду завтра; письмо мнѣ отъ нея принеси... да возьми, про случай, цѣлковый.
   -- Дѣло, баринъ: можетъ, выпить придется. А не вернусь, баринъ, бабѣ моей сторублевый билетъ заплати, какъ сказано... Таиться нечего, бабушка на двое сказала: либо выскочишь, либо нѣтъ... Прощайте... Идти надо.
   -- Съ Богомъ! напутствовали его.
   Хозяинъ, Сенька, кучеръ и баринъ проводили Дергоуса на улицу.
   -- Молодецъ, хоть и пьяница, думалъ, вернувшись въ избу, молодой баринъ, на котораго проявленіе такого рѣшительнаго мужества произвело сильное впечатлѣніе.-- "А не вернусь, баринъ, бабѣ моей сторублевый билетъ заплати, какъ сказано"; звучали въ ушахъ проѣзжаго простыя и, какъ ему казалось, хорошія слова.-- За сто рублей, можетъ быть, на смерть пошелъ! раздумывалъ проѣзжій, -- и все это просто, безъ жалкихъ словъ, съ веселымъ смѣхомъ... и кто же? распьянствовавшійся мужикъ, нищій! Онъ даже не понимаетъ своего подвига, не придаетъ ему никакой цѣны. Да, народъ -- хорошая почва; она только дастъ Россіи будущее, достойное нашего отечества. Но дойдетъ-ли онъ до Рѣпища? вдругъ унывалъ духомъ молодой человѣкъ.
   

XIII.

   Подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ ужасной мятели, проѣзжій, какъ ни хотѣлъ, плохо вѣрилъ въ успѣхъ отважнаго предпріятія, на которое рѣшился Дергоусъ. Онъ присѣлъ на лавку, болѣе смущенный, чѣмъ обрадованный, что ему удалось таки послать къ Зинаидѣ письмо. Ужасно сидѣть въ этой душной избѣ, когда его ждетъ Зинаида, когда должна рѣшиться судьба всей его жизни? Что можетъ быть тяжеле его положенія?
   -- Вы кто же такіе будете? чьихъ господъ? спросилъ его вдругъ хозяинъ.-- Кажись, по своей сторонѣ всѣхъ господъ знаю. Вы издалеча?
   -- Съ Граворонки. Можетъ, слыхалъ, старикъ, помѣщикъ Обрѣзковъ есть? я его сынъ.
   -- Обрѣзковъ? какъ не слыхать... Одного уѣзда. Это что крупчатка на Граворонкѣ на рѣчкѣ? Садъ большой, домъ каменный...
   -- Вотъ -- вотъ... ты -- стало -- имѣнье наше знаешь... Тройцу?
   -- Тройцу! Митрій усмѣхнулся себѣ въ бороду. Сколько, можетъ, разовъ проѣзжалъ. Мы, признаться, извозомъ занимались съ покойнымъ родителемъ, вдаль хаживали на тройкахъ. Это еще до чугунки; давно было дѣло. А въ Тройцѣ намъ кормежка была: это на Старооскольскомъ шляху дворъ стоялъ, мѣщанинъ знакомый держалъ. Дворъ преотмѣнный, и хозяинъ не обидчикъ былъ. Харчи это у него по всему шляху отмѣнные; изъ-за этого изъ-за самаго больше нашъ братъ, извощикъ, къ нему и прибивался. Потому, для извощика харчи -- первое дѣло. Подастъ тебѣ, бывало, севрюжину съ квасомъ, лапшу это съ курицей, кашу съ масломъ, булки съ медомъ -- по московски. Постоялый былъ, что и говорить! Запустѣлъ, должно, нонче, безъ надобности сталъ: извощикъ не ходитъ по дорогамъ, чугунка все...
   -- Да, отецъ давно снесъ постоялый: пустѣлъ долго, сараи уже разбирать стали...
   -- Такъ, такъ!.. А вы это, баринъ, куда же наладились по такому времени?
   Молодой проѣзжій только вздохнулъ, вопросъ хозяина опять напомнилъ ему, что онъ въ избѣ, а не у любимой дѣвушки. Онъ сказалъ:
   -- Я къ Дубенскимъ ѣду, въ Рѣпище, надо мнѣ къ нимъ...
   Хозяинъ вскинулъ на молодаго барина, изподлобья, внимательный взглядъ, но ни слова не сказалъ.
   -- Это мои хорошіе знакомые, пояснилъ свои слова проѣзжій, и опять вздохнулъ и задумался.
   -- Тэксъ! протянулъ Митрій, снова опустивъ въ полъ глаза; и прибавилъ тихо:
   -- Хорошая госпожа -- одобряютъ... тоже барышня, сказываютъ, красавица и умница... богатая помѣщица...
   Проѣзжій опять вздохнулъ.
   Благодаря попечительной хозяйкѣ, онъ, сумерками, напился чаю со сливками и со старооскольскими кренделями; на столѣ засвѣтилась сальная свѣча въ жестяномъ постанцѣ; а на печкѣ, въ черной закоптѣлой плошкѣ тускло горѣлъ въ жиру самодѣльный фитиль, то и дѣло поправляемый толстыми руками молодайки.
   Бывалый въ дорогахъ хозяинъ разсказывалъ молодому кучеру про свое извощичье время. Молодой баринъ сталъ слушать и невольно заинтересовался. Разсказывалъ старый хозяинъ, какъ "одновА съ сосѣдомъ-товарищемъ.ходилъ въ Смоленскъ"; доставляли купцу кожу; Митріевыхъ три телѣги и товарищевыхъ три. Сдали товаръ благополучно, разочлись. Порожнемъ пошли. "Хорошо, идемъ, говорилъ хозяинъ:-- Расшалился Фалѣй, товарищъ; какъ -- вѣдь водку сталъ пить! Допался до ея -- безъ устали пьетъ.-- Э, говорю, другъ, брось ты, скверно; всего опять же тебѣ не выпить, пьянѣе водки не бывать; это, говорю, только жадность твоя одна; глянь, говорю, на себя: извелся, измочалился. Куда тебѣ! Я -- говоритъ -- за себя самъ отвѣтчикъ; а ты мнѣ не указчикъ -- и куликаетъ. Ну, говорю, ладно, дѣло твое. Всю дорогу пропьянствовалъ. Гляжу, на карачкахъ полѣзъ, горячка охватила; отъ пищи отрекся, словно пластъ лежитъ. Подмостилъ я ему лежанье на передкѣ, да такъ и везъ дня четыре. Въ Рославлѣ языкъ ему отняло: только на постоялый -- померъ Фалѣй мой. Хорошо. Похоронимши я Фалѣя, поѣхалъ. Значитъ, на шести на подводахъ одинъ, девять лошадей велъ, сотъ на шесть -- признаться -- денегъ при мнѣ -- сигнаціи тогда были. Одному мнѣ дѣло не способное: ни доглядѣть, ни накормить скотину, ни повозки смазать -- хоть ты голосомъ вой. Ну, нечего: что-жъ дѣлать. Глядь, на первой же станціи, такъ это верстъ десять отъ Брянска отъѣхачи, увязался за мной пострѣлъ, тоже верхомъ; жеребчикъ подъ нимъ ловкій. Слово за слово: я, молъ, вамъ попутчикъ. Милости просимъ, говорю: посадилъ я его на повозку, а жеребчика на заду привязалъ; онъ мнѣ во всемъ это подражаетъ, все какъ слѣдъ исполняетъ по нашей части, по извощичьей. Я и радъ-радешевекъ такому товарищу. Сѣли обѣдать. Я ему полъ-кварты поставилъ и, признаться, за обѣдъ его заплатилъ. Пущай его, думалось -- ништо: я этимъ не обѣдняю, а только человѣка къ себѣ привяжу добродѣтелью; онъ мнѣ въ помощь будетъ. Хорошо. Однова стали это съѣзжать со двора, запрягать, хвать супонь пропала. Всклепался я на дворника. Это, молъ, не дворницкое дѣло, что супони со двора пропадаютъ. Дворникъ божится: "брать не бралъ, видѣть не видалъ". Ну, я себѣ: гдѣ ваше не пропадало! Аль въ самомъ дѣлѣ изъ за двугривеннаго срамиться! съѣхалъ со двора. Станція намъ подошла большущая, перегонъ на двадцать на пять верстъ, а однимъ-одинъ "ПІушуевскій" дворъ. И все пролѣски, мѣста сумнительныя подошли, народъ тоже болтаетъ: не совсѣмъ то есть покойно, шалятъ, вишь. До "Шупцевскаго" добрались за-свѣтло, до солнца. Я было заночевать, и по всему закону слѣдовало заночевать. Попутчикъ отговорилъ: рано-де на дворѣ, къ ночи-де до Ступишиной доѣдемъ; что, молъ, по пусту харчиться? поѣдемъ да поѣдемъ! Поѣхали; попуталъ меня лукавый, послушался. Трехъ верстъ не отъѣхали -- ночь, ѣхать не куда, наволочь насунулась, эти не видать. Дождь, осенняя изморозь, вѣтеръ пошелъ по лѣсу, мрАка; волки это даже голосятъ; а Семенъ -- попутчикъ на одной подводѣ со мной. Взяла меня бторопь, самъ не знаю, что со мною такое, ну, только всего боюсь; даже Семена-то пужаюсь, словно сердце тебѣ вѣсть подавало. Отослалъ я того Семена на заднюю подводу, какъ бы, молъ, не отрѣзали лошади по ночи; ну, а самъ на сторожкѣ, осматриваюсь, оглоблю запасную около себя положилъ: душа, значитъ, ныла, вѣсть черную подавала. Какъ прихлыснетъ дождь! Остановился я это въ лѣсу, давай чекмень надѣвать, да такъ-то Семена спрашиваю: "Семенъ, а Семенъ! Живъ ты"? Значитъ, по ночи голосъ человѣческій любезно услыхать. Семенъ молчитъ. Что такое? пошелъ я по повозкамъ. Глядь -- анъ послѣдней нѣтъ, а въ ней пара молодыхъ лошадей шла, и Семенова жеребчика нѣтъ, и Семена нѣтъ, словно згинулъ. Подкузьмилъ меня кумъ, думаю, и такъ вотъ весь и трясусь -- стою. Колокольчикъ звенитъ -- бѣжитъ почта.-- Стой? кричу, не видалъ-ли, молъ, любезный человѣкъ, подводы парной и лошадь съ сѣдломъ?-- Видалъ, говоритъ, подводу парную, а сзади лошадь привязамши; повстрѣчалъ въ лѣсу, ну только шибко гналъ по лѣсу.
   -- Далече?-- нѣтъ, говоритъ, не далече. Я назадъ, до Шушуевскаго двора дотащился, разсказалъ о своемъ горѣ дворнику. Дворникъ, спасибо, человѣкъ знакомый былъ, господскій, литвякъ. Ихъ у насъ по Орловской губерніи затѣмъ "литвяками" называютъ, что не русскіе они люди, не хохлы, а перевертни, косноязычные. Дворникъ мое горе раздѣлилъ. Я, говоритъ, знаю, чья это дѣль; безпремѣнно, говоритъ, Колбасовскіе: тамъ мошельники! посылай, говоритъ, за водкой. Четверть принесъ. (Возлѣ-то кабакъ былъ). Дворникъ, пройда продувная, скликалъ извощиковъ, что у него ночевали.
   -- Ну, братцы, говоритъ, такъ и такъ, человѣку пособить надоть, ужь его магарычъ, по закону. Я въ поясъ извощикамъ: братцы! не оставьте! Ведро обѣщалъ поставить.-- Запрягай, ребята, двѣ тройки! дворникъ это имъ командуетъ. Ну, выдимши, живой, рукой двѣ тройки подали.
   -- Вались, братцы, народу больше, драки-молъ не было-бъ: Колбасовскіе -- бѣдовые. Навалился народъ на подводы, въ кнутья лошадей приняли, поскакали. Большакомъ, лѣсомъ, а потомъ проселкомъ. И тоже лѣсъ все. Собаки даютъ; оврагъ; по оврагу дворы это разметаны. Дворникъ всѣмъ за собою велѣлъ идти, одного при лошадяхъ оставилъ. Ведетъ онъ насъ задами, промежъ овиновъ; остановились. Дворъ крытый, защищенный, ворота затворимши на запоръ; изба середь двора, огонь маячится. Здѣсь, говоритъ дворникъ; безпремѣнно здѣсь твой злодѣй. Лѣзьте, братцы, на дворъ. Перелѣзли это на дворъ: моя телѣга среди двора и лошади мои, и Семеновъ жеребчикъ. Мои-то сердешныя инда заржали при мнѣ и ѣсть бросили; скотина, а стало смыслъ у ей. Мы въ избу. За столомъ семья большая, ужинаютъ этта. Семенъ мой тутъ же съ ложкой; глянулъ на меня и ложку выпустилъ, поблѣднѣлъ. Мы къ хозяину. Такъ, молъ, и такъ: у тебя злодѣй. Хозяинъ и руками, и ногами: отступается отъ Семена. У ихъ, конечно, канитель одна была, р видитъ -- не ихняя взяла, отступился. Вытащилъ я этого Семена за волосы изъ-за стола, повозилъ такъ-то по землѣ; извощики было его пинками; ну, только я этого не пожелалъ, а за сотскимъ послали, какъ по закону надо. Сотскій того Семена сковалъ и подъ караулъ отдалъ, обыскалъ при окольныхъ: супонь моя въ голенищѣ у него была, а за пазухой большой ножъ вытащили. Люди съ лихостью, -- докончилъ со вздохомъ Митрій, -- одинъ Богъ съ милостью"!
   Старый хозяинъ въ свое время поужиналъ съ семьею и съ кучеромъ. Послѣ ужина мужики съ кучеромъ вышли. Каждый безпокоился о своихъ лошадяхъ и скотѣ. Проѣзжій баринъ съ любопытствомъ наблюдалъ за тѣмъ, какъ ложились эти простые трудящіеся люди. Сенька втащилъ изъ сѣней охапку соломы, напустивъ, при этомъ, въ избу свѣжаго морознаго воздуха. Затѣмъ солому Сенька съ кучеромъ раструсили на земляномъ полу, отъ дверей, въ видѣ постели, прикрывъ ее бѣлымъ, широкимъ войлокомъ, а въ головы, въ лавкѣ, бросили двѣ тяжинныя подушки; на-скоро раздѣлись и залегли себѣ, укрывшись своими полушубками. Скоро все затихло въ избѣ, и послышалось отовсюду храпѣнье здоровыхъ наморившихся людей, которые привыкли ложиться рано, засыпать сейчасъ же, какъ лягутъ, и вставать со свѣтомъ. А Николаю Обрѣзкову было не до сна. Въ этотъ поздній часъ, ночью, среди сна, объявшаго избу, ему страшнѣе казалась бушевавшая за бревенчатыми стѣнами мятель. Пуще пугала его теперь мысль, что Дергоусъ замерзъ и письмо его пропало съ нимъ; но въ то же время онъ чувствовалъ себя счастливымъ при сознаніи, что у него въ карманѣ узенькій, гласированный, тонко-пахнущій конвертъ, на которомъ Зинаида своимъ красивымъ женскимъ почеркомъ написала его имя и фамилію. Въ этомъ конвертѣ ея письмо, которое онъ успѣлъ перечесть двадцать разъ и всякій разъ читалъ съ тѣмъ же волненіемъ, съ какимъ прочелъ въ первый разъ. Повинуясь сердечной потребности, онъ захотѣлъ еще разъ взглянуть на дорогія ему строки, прочесть ихъ. Дѣвушка писала:
   "Николай Николаевичъ! Пріѣзжайте, не медля. Чего я такъ боялась -- случилось вчера: Алексѣй Дмитріевичъ сдѣлалъ мнѣ предложеніе. Я еще ничего ему не сказала рѣшительно, но вы хорошо знаете, что мечта моей maman -- видѣть меня женою Алексѣя Дмитріевича. Maman такъ его уважаетъ, онъ такой славный человѣкъ; но мысль выйти за него за мужъ -- меня просто ужасаетъ. Я не понимаю, отчего это? я высказалась ему безъ утайки, чистосердечно. Въ такомъ серьезномъ дѣлѣ, какъ счастье двухъ людей,-- мнѣ кажется, лгать или не договаривать -- безчестно. Послѣ объясненія съ Алексѣемъ Дмитріевичемъ, я сама не своя. Я ослабѣла, какъ послѣ тяжелой болѣзни. Но это слабость тѣла, нервъ; ду тою я сйокойна: я поступила какъ слѣдуетъ, я не обманываю человѣка, котораго не могу любить, какъ своего мужа. Я нуждаюсь, въ эту минуту, въ вашемъ присутствіи, въ вашемъ ободряющемъ словѣ. Пріѣзжайте сейчасъ же... полгода мы не видались съ вами, какъ рѣшила моя maman; кажется, достаточно долгій срокъ для того, чтобы провѣрить свое чувство и безошибочно назвать его. Я та же, что была; если вы также не измѣнились -- я васъ жду: Видите, я съ вами говорю безъ, ложнаго самолюбія, я вамъ вѣрю. Отъ васъ теперь, помните, зависитъ многое, если не все. До свиданія! Боюсь сказать: прощайте! Ваша Зинаида."
   P. S. "Maman не знаетъ объ этомъ письмѣ."
   Опять волнуясь и трепеща хорошимъ наполнявшимъ его чувствомъ, въ счастливомъ молчаньѣ, просидѣлъ надъ дорогимъ ему письмомъ Николай Николаевичъ. Эти строки грѣли его, уносили не вѣсть куда. Она его любитъ, эта милая, красивая дѣвушка; она, поэтому, и нейдетъ за Алексѣя Дмитріевича; это ему понятно. Со всею живостью юношескаго впечатлѣнія, онъ видѣлъ передъ собою хорошенькую дѣвушку точно такою, какъ видѣлъ ее въ послѣдній разъ: съ личикомъ, разгорѣвшимся послѣ катанья съ нимъ въ полѣ, на его ухарской тройкѣ, въ московскомъ фаэтонѣ. Хорошенькая шляпа съ сѣрымъ перомъ кокетливо надвинута на бойкій черный глазъ подъ соболиною бровью; золотомъ переливается на лѣтнемъ солнцѣ тяжелая свѣтлорусая коса; при всякомъ движеніи дѣвушки -- золотистою змѣей волнуется она на черномъ блестящемъ ліонскомъ бархатѣ коротенькой кофты. Какъ онъ её любитъ! Онъ это докажетъ ей не словами, а всею своею жизнью! Спрятавъ письмо опять въ свой объемистый бумажникъ, онъ не переставалъ улыбаться симпатичному женскому личику съ черными глазами и золотистой косой. Мало-по-малу онъ успокоивался по мѣрѣ того, какъ сказывалась въ немъ сильная душевная и тѣлесная усталость. Онъ не помнилъ, какъ упалъ на свою импровизованную постель и заснулъ крѣпкимъ сномъ молодости, счастья и усталости...
   

XIV.

   Между тѣмъ Павелъ Никитинъ Разуваловъ, прозванный Дергоусомъ, въ плохенькой одежонкѣ и съ дубинкой въ рукѣ, бодро пробивался впередъ, утопая часто по уши въ сугробахъ, навороченныхъ кругомъ Рачителева двора. Бѣшеная кура била его со всѣхъ сторонъ, "крутила", по мужицкому выраженію. Снѣжный буранъ душилъ его, заметая своей сухой, холодной пылью, набивавшейся въ глаза, всюду, куда только можно было проникнуть. Выбился изъ силъ Дергоусъ; просто задохнулся онъ и, провалившись въ сугробъ, долженъ былъ передохнуть. Всякій другой на его мѣстѣ, вѣрнѣе всего, не рѣшился бы продолжать своего безразсуднаго пути и вернулся бы назадъ къ женѣ, въ теплую избу. Но Дергоусъ и не думалъ вернуться. Сообразивъ, что "воронежскій" вѣтеръ, т. е. сѣверо-восточный, дуетъ какъ разъ съ той стороны, гдѣ Рѣпище, онъ весьма основательно рѣшился идти все напрямикъ, противъ вѣтра.
   -- Такъ будетъ трудно сбиться, разсуждалъ Дергоусъ, переводя духъ, для чего и повернулся къ ужасному вѣтру спиною.-- Потому, если вправо какъ нибудь грѣхомъ заберу -- неминуче въ Росховецкій лѣсъ попаду, а ежели влѣво -- Переволочное село по оврагу сидитъ, верстъ на пять тянется, жилья все-таки не минуешь... А сугробы, извѣстно, жилб любятъ, овраги, лѣсъ.
   Отдохнувъ, нашъ путникъ опять замахалъ палкой и руками, утопая въ сугробахъ. Только вылѣзетъ изъ сугроба, набирая себѣ холоднаго снѣгу въ валенки, въ суконные штаны, за платокъ, въ рукава, и сейчасъ глубже въ другой ушелъ... Такъ утопалъ онъ недолго, впрочемъ. Скоро Дергоусъ, къ своему удовольствію, почувствовалъ, что подъ его ногами снѣгъ твердѣетъ, что ноги его словно возвратили себѣ свою всегдашнюю свободу и легкость, холодные сугробы уже не мѣшали привычному, ровному ходу, подвигавшему его впередъ къ завѣтной цѣли. Даже надземка, замѣтилъ онъ, стала здѣсь тише. Теперь онъ въ полѣ, отошелъ отъ деревни. Наддать пока можно. И пошелъ Разуваловъ "наддавать", т. е. живѣе работать привычными ногами, прямо навстрѣчу воронежскому вѣтру. Дергоусъ подвигался все въ одномъ неизмѣнномъ направленіи, какъ ни сбивала его отовсюду налетавшая и во всѣ стороны швырявшая его мятель. Мало того, наткнувшись на дубовый кустъ, весь выбѣленный, онъ сейчасъ же замѣтилъ себѣ, что это подошли "желтухинскіе кусты", которыхъ миновать нельзя. Когда онъ пересталъ натыкаться на кусты и падать въ навѣянныхъ между ними сугробахъ,-- опять свободнѣе пошли мѣсить его ходкія ноги. Онъ подумалъ, что прошелъ версты три; оно, положимъ, здѣсь версты чортъ мѣрилъ веревкой и веревку потерялъ, все же мысль, что уже "кусты" позади -- прибавила ему смѣлости, тѣмъ болѣе, что возвратъ теперь для него былъ уже "не подъ разсчетъ" и оставалось до Рѣпища верстъ пять, не больше. Пять верстъ однако еще идти! пришло ему вдругъ въ голову не то опасеніе, не то раскаяніе, что на такое отчаянное дѣло пошелъ онъ изъ-за денегъ... "Изъ-за денегъ кто душу свою не бережетъ -- тотъ дьявола потѣшаетъ и себя во адъ приготовляетъ", вспомнилъ вдругъ Дергоусъ слова богомольнаго старика Митрія.
   -- Стало я дьявола тѣшу? испугался онъ вдругъ, уже сострахомъ вслушиваясь въ неистовый хаосъ звуковъ, оглушавшихъ его, и качаясь на ногахъ, уже притомившихся и несшихъ его не съ прежнею легкостью.-- Ну, какъ это вѣдьмы кругомъ меня лютуютъ? Ну, какъ это нечистый заманиваетъ меня? задался смѣльчакъ вопросомъ, холодившимъ его внутренность. И его возбужденному воображенію представлялось, что онъ попался среди самаго шабаша вѣдьмъ, что они сиплыми голосами радуются: "попался-де наконецъ къ намъ въ лапы, Бога забывшій, живущій безпутно Разуваловъ". Въ хохотѣ и всѣ мятели онъ слышалъ насмѣшку съ адскимъ припѣвомъ: "сто рублей, сто рублей! вотъ тебѣ сто рублей! возьми ихъ въ оврагѣ! туда тебѣ и дорога"!.. Сердце смѣльчака дрогнуло и заныло. Самая мысль о сторублевомъ билетѣ, такъ укрѣплявшая его сначала въ рѣшимости добиться до Рѣпища, теперь больше всего пугала, какъ упрекъ въ корысти, предавшей его душу нечистой силѣ. Правда, упреки совѣсти и страхъ, обуявшіе его такъ несвоевременно, нимало не вліяли на его движеніе впередъ; онъ, по прежнему, усердно работалъ ногами, наклонившись впередъ всѣмъ своимъ корпусомъ противъ вѣтра. Бабьи сказки и ребячьи страхи, воспитавшіе воображеніе Дергоуса, дѣлали свое дѣло, такъ же точно, какъ его мужицкія ноги и сметка бывалаго человѣка дѣлали свое. Онъ такъ былъ проникнутъ чувствомъ страха передъ нечистой силой, овладѣвшей имъ, какъ своею законной и давно желанной добычей, такъ наглядно и ясно подымалась и проходила передъ нимъ вся его грѣховная жизнь, съ ея мытарствомъ и вороватостью, ложью на каждомъ шагу, -- что онъ тогда только замѣтилъ, что наступила ночь, когда завязъ вдругъ въ глубокій снѣгъ, до того глубокій, что вылѣзть изъ него показалось ему невозможнымъ.
   -- Врешь, Разуваловъ, не нѣжничай другъ, внушительно сказалъ ему строгій внутренній голосъ, не слушать котораго онъ не могъ:-- Чего разсолодѣлъ? усѣлся въ снѣгу, благо застрялъ. Ну, чтожъ, что застрялъ?-- застрялъ -- такъ выбраться на Русь надо; а не выберешься, -- оставаться тутъ тебѣ, другъ, навѣки. Ты тамъ, гдѣ должно: это "жестяной верхъ", выбраться бы только отсюда -- верста всего до Рѣпища... А то страхи старушечьи на себя напустилъ.
   Идти надо. Сто рублей не шутка: и подати старшинѣ сунешь, пороть на сходѣ не будутъ, и бабѣ своей платье и башмаки справишь, и себѣ полушубченко да сапоги, да шапку, чтобы тебя на людяхъ не срамили. И тутъ опять Мысль о сторублевомъ билетѣ, вмѣсто того, чтобы пугать, укрѣпила Дергоуса, успѣвшаго передохнуть... Онъ сдѣлалъ усиліе вылѣзть изъ "ловушки", какъ онъ назвалъ глубокое гнѣздо, пробитое имъ въ снѣговой насыпи, и къ досадѣ своей почувствовалъ, что усталыя ноги его, отъ насыпавшагося въ валенки снѣга, почти потеряли способность двигаться, да и руки, въ плечахъ и въ локтяхъ, словно не его,-- не слушаются. Ужь крѣпко онъ усталъ... Впрочемъ, онъ и тутъ не растерялся, не смалодушничалъ, сознавая опасность своего положенія.
   Хотя съ горемъ пополамъ, онъ вылѣзъ таки по крутому ребру верха и, вздохнувъ, снова замѣсилъ ногами по снѣжному полю. Сначала онъ задвигался съ большимъ трудомъ: ноги не слушались; затѣмъ, постепенно согрѣваясь, онѣ возвратились къ своей способности сгибаться, ощущать и исполнять волю своего хозяина. Эти не видѣлъ Дергоусъ. А слухъ его такъ утомился слушать эту дикую, однообразно воющую и злобно свистящую зимнюю мятель,-- что онъ уже не обращалъ на нее вниманія и не доискивался въ ея угрожающихъ звукахъ, кричитъ ли она: "сто рублей! сто рублей!" или иное что. Трудно было ему дать себѣ отчетъ, долго-ли онъ идетъ и гдѣ именно находится. По его соображеніямъ, не оставлявшимъ его ни на минуту, онъ разсчитывалъ, что находится на пути между "жестянымъ верхомъ" и Рѣпищемъ; но гдѣ именно -- этого онъ не зналъ. Когда же, вправо отъ него, вьюга какъ бы усилилась и вдругъ новые, сильные, дикіе голоса завыли и захохотали пуще прежняго, Дергоусъ, съ живѣйшимъ порывомъ радости, догадался, что это старыя ракиты бушуютъ на валу; что это уже околица... Онъ тѣмъ болѣе радовался, что чувствовалъ себя уже неспособнымъ идти; пальцы на ногахъ у него замерзли и одеревенѣли -- это онъ давно понялъ... Кровь стыла въ его жилахъ, сонъ одолѣвалъ на ходу... Подавался онъ впередъ тупо, еле-еле, насилуя себя и забывая даже, гдѣ онъ и что это съ нимъ? зачѣмъ и куда онъ идетъ? Вдругъ онъ упалъ въ какую-то яму. Запахъ гари и дыма сейчасъ же ему сказалъ, что онъ очутился въ овинѣ. Полежавъ нѣкоторое время въ большомъ удовольствіи человѣка, сознающаго себя въ безопасности, и съ полнымъ желаньемъ не вставать, бѣдный Дергоусъ ощущалъ всю разницу этого тихаго, теплаго мѣста съ полемъ, которымъ самодурно и всецѣло овладѣла жестокая мятель. Онъ забылся, какъ сильно усталый человѣкъ, прежде чѣмъ подумалъ о томъ, какъ-бы пріятно было теперь отдохнуть; теплота, тянувшая снизу изъ овина, только что вытопленнаго, располагала къ нѣгѣ, но Дергоусъ былъ не изъ нѣженокъ. Онъ скоро опомнился передъ вопросомъ: "а письмо? а сто рублей?" и собрался подняться. Въ ту же минуту, что-то въ овинѣ, внизу, зашумѣло соломой и прежде, чѣмъ Дергоусъ всталъ, мимо него, съ какимъ-то глухимъ гортаннымъ воемъ и звонкимъ стукомъ зубовъ, блеснувъ въ темнотѣ на Дергоуса двумя глазами, словно двѣ горящія свѣчи -- какъ мысль,-- быстро промчался звѣрь. Въ носъ шибнулъ Дергоусу тотъ острый, сильный запахъ, что отличаетъ вообще хищнаго звѣря. Волкъ! только и могъ подумать путникъ, совсѣмъ уже ободрившійся послѣ опасности. Дергоусъ вышелъ изъ овинной ямы и, не мѣшкая, пошелъ себѣ мѣсить снѣгъ, все въ упоръ воронежскому вѣтру... Пришлось ему снова нырять и кувыркаться. А! огонекъ въ окошкѣ свѣтится! Изба! Собака забрехала, за армякъ даже потянула... слава Богу!.. Стукъ-стукъ въ опушонное снѣгомъ оконце: "хозяинъ! а хозяинъ? слышь, хозява?".. заставляетъ себя кричать Дергоусъ, а языкъ и губы его не слушаютъ. Выходитъ не крикъ, не слова, а что-то странное, смѣшное. Кто тамъ? чего нужно? слышится въ избѣ лѣнивый голосъ. Сѣнная дверь пріотворилась, да такъ немножко, осторожно, словно хозяинъ былъ человѣкъ напуганный, недовѣрчивый ко всякимъ ночнымъ прохожимъ.
   -- Что тебѣ, чьихъ ты, милый? опросилъ его хозяинъ, босой, какъ спалъ на печи, въ накинутомъ на плечи полушубкѣ.
   -- Брёховскій... Разуваловъ...
   -- А! Дергоусъ! весело заговорилъ хозяинъ. Что-жъ опозднился такъ, по этой по погодѣ... Ну, отвага!
   -- Пришлось такъ. Дергоусъ подвинулся къ хозяину:-- никакъ Гаврикъ?
   -- Стало, что Гаврикъ, усмѣхнулся хозяинъ. Глаза-то тебѣ, должно, мятель съѣла, не призналъ пріятеля.
   -- А водка есть? прямо спросилъ Дергоусъ, входя въ сѣни.
   -- А деньги есть? тоже въ упоръ спросилъ Гаврикъ, затворяя за пришедшимъ сѣнную дверь.
   -- Деньги есть, кратко отвѣтилъ Дергоусъ.
   -- И водка есть, кратко сказалъ Гаврикъ и, впуская гостя въ свою избу, осмотрѣлъ его не безъ любопытства.
   -- Обдѣлала тебя мятель-то, Дергоусъ, мое почтенье, усмѣхнулся хозяинъ, при видѣ неподвижной, бѣлой, какъ въ простынѣ, фигуры. Раздѣть что-ль?
   -- Раздѣнь, мочи моей нѣтъ, сознался, словно жалуясь, Дергоусъ, и не трогался. Гаврикъ не безъ труда развязалъ обмерзшій платокъ, защищавшій шею и лицо пріятеля; снялъ обмерзшую шапку, армякъ, а самого гостя подъ руку взялъ и посадилъ на лавку, къ столу. Потомъ Гаврикъ твердо сказалъ:-- Деньги, Паня, впередъ, милый; потому, не серчай, аы обманывалъ меня сколько разовъ и вѣры тебѣ нѣтъ.
   Дергоусъ, нисколько не обижаясь, сказалъ Гаврику, чтобы тотъ досталъ изъ штановъ, изъ праваго кармана, рублевую бумажку: у самого руки не дѣйствуютъ. Гаврикъ, съ видимымъ недовѣріемъ къ словамъ своего пріятеля, полѣзъ въ указанный карманъ и, къ удивленію своему, досталъ бумажку.
   Гаврикъ поставилъ на столъ зеленый штофъ и два шкалика, разсчитывая, что Дергоусъ, по старой дружбѣ, и его угоститъ,-- и осторожно освободилъ его лицо отъ ледяныхъ сосулекъ.
   -- Наливай себѣ шкаликъ, а мнѣ, братъ, квасной: до разу чтобъ! приказалъ Дергоусъ:-- Мочи нѣтъ моей, смерзъ!
   Когда Гаврикъ налилъ ему квасной стаканъ водки, Дергоусъ выпилъ однимъ духомъ, облизнулся и крякнулъ на всю избу.
   -- Аль ни душенька во мнѣ замерзла, сказалъ онъ пріятелю, не попадая зубъ на зубъ, и прибавилъ:-- Стаканъ ты еще мнѣ налей -- выпью маленько -- обогрѣюсь, и одѣться надо.
   -- Куда ты это, волчище сѣрый? удивился Гаврикъ.
   -- На господскій дворъ мнѣ надо: дѣло есть. Проводишь на господскій дворъ -- за мной штофъ.
   -- Проводить провожу задами... Только непутящій ты человѣкъ, Дергоусъ, право непутящій. Кто-жъ таки по эдакой страсти, окромѣ насъ съ тобой, изъ избы тронется?
   

XV.

   Мятель значительно ослабѣвала и къ утру постепенно стихла. Дергоусъ принесъ Николаю Николаичу письмо, столь нетерпѣливо имъ ожидаемое, въ ту минуту, когда рослая и красивая караковая тройка ждала уже у крыльца, запряженная и отдохнувшая, съ свѣтлобородымъ кучеромъ на передкѣ. Благодаря усиленной работѣ Митрія съ сыномъ въ сплошномъ сугробѣ, отъ воротъ къ крыльцу и отъ крыльца на дорогу, былъ прорѣзанъ лопатами широкій путь. Безъ этой глубокой прорѣзи не было никакой возможности выбраться санямъ и тройкѣ со двора. Все кругомъ словно выбѣлено: ракиты, дворы, колодезные журавли, скирды, дальній лѣсъ; безконечные бѣлоголовые сугробы уходятъ изъ глазъ, во всѣ стороны. Маленькая записочка, полученная Николаемъ Николаевичемъ, вѣроятно, вполнѣ отвѣчала его ожиданіямъ, такъ какъ онъ не могъ читать ее безъ радостной улыбки, освѣтившей его красивое лицо. Заплативъ щедро хозяину, не соглашавшемуся сначала брать съ него деньги, и простясь съ гостепріимной семьей, молодой баринъ весело уѣхалъ въ Рѣпище со звономъ колокольчика и подобранныхъ подъ тонъ бубенчиковъ. Онъ жалѣлъ только о своемъ Петрѣ, отбившемся отъ саней; да и то разсчитывалъ найти его въ Рѣпищѣ. Дергоусъ, со сторублевой бумажкой въ рукѣ, долго глядѣлъ вослѣдъ молодому барину, самъ себѣ не вѣря, что "счастье ему такое подошло, разбогатѣлъ вдругъ, словно въ сказкѣ". И направился къ пріятелю Юдичу въ кабакъ -- размѣнять билетъ.
   Матрена съ Ариной глазъ своихъ не осушали: объ Иванѣ все убивались. Мать придумывала всякія "страсти". Митрій, съ своею всегдашнею серьезностью, собрался ѣхать: Ивана разыскивать. Сенька запрегъ сани, оба одѣлись по дорожному и уѣхали. Бабы однѣ остались дома, съ тревожною мыслью и тяжелымъ предчувствіемъ.
   Въ продолженіе дня молодайкѣ не работалось: усердная правая рука ея безсильно упадала вдругъ съ веретеномъ, а голова откидывалась къ стѣнѣ; слезы застилали глаза. Она часто выходила въ сѣнцы, чтобы взглянуть на дорогу. Никого! Взрытая санями въ глубокихъ снѣгахъ, дорога ослѣпительно бѣлѣется узкою тесемкой, спускающейся къ селу по отлогой бѣлой горѣ; эта бѣлая гора рѣзко отливаетъ на голубомъ холодномъ небѣ. Кромѣ одной этой дороги, Арина ничего не видитъ; этою дорогой поѣхалъ ея Ваня, ея добрый, молодой мужъ; давно-ли она проводила его въ дорогу до самой этой горы, поцѣловалась съ нимъ, и онъ обнялъ ее крѣпко, можетъ, въ послѣдній разъ... Этою же дорогою онъ воротиться долженъ. А если не вернется? Если онъ замерзъ? Мысль эта бьетъ теперь бѣдную молодайку въ самое сердце; она глядитъ -- глазъ съ дороги не спускаетъ: никого! Скрипъ шаговъ по снѣгу заставилъ ее оглянуться. Подошелъ Кирсанъ Тимофеичъ въ крытомъ тулупѣ, розовый съ морозу, борода такъ и отливаетъ серебромъ.
   -- Здравствуй, молодайка, привѣтливо обратился къ ней старикъ, слегка приподымая сѣрую смушковую шапку.-- Аль не ворочался?
   -- Нѣтъ еще, дяденька. Арина стыдливо отвертывалась отъ старика, чтобы онъ слезъ ея не видѣлъ: -- мужики наши искать Ивана поѣхали...
   -- Поѣхали! тихо и раздумчиво повторилъ старый однодворецъ и вмѣстѣ съ Ариной поглядѣлъ на серебрившуюся дорогу.
   -- Боимся, съ Иваномъ бы чего не случилось по такой пыли, Кирсанъ Тимофеичъ... Арина закрыла глаза рукавомъ, и упругая грудь ея вздрогнула подъ сорочкой. Старикъ тихо вздохнулъ, молча глядя на плачущую женщину.
   -- Чего плакать, бабочка? Авось, Господь дастъ, вернется твой Иванъ живой, сказалъ онъ ей наконецъ, ковыряя снѣгъ концомъ орѣховой палки. А ты не плачь, милая, и себя по напрасну не зноби. Ступай домой, дѣло зимнее...
   -- И то, дяденька; прощайте себѣ! Арина побѣжала въ избу, отерла глаза рукавомъ рубашки и придавъ себѣ, насколько могла, спокойный видъ, сѣла за прялку.
   -- Нашихъ-то все нѣтъ! о о-охъ, не ладно! нараспѣвъ, чуть-ли не въ сотый разъ, замѣтила на печи старуха Алпатьевна, чувствовавшая нынче, что и лежать-то ей на печи тяжко, и въ избѣ-то все не такъ.
   -- Чуетъ вѣщее сердечушко бѣду неминучую... Кашель сей часъ-же прервалъ старухины слова, но они за живое схватили толстую Матрену.
   -- Что ты это, матушка! Богъ съ тобой? Что это вздумала? не то съ досадой, не то желая сама себя обмануть, заворчала бѣдная мать.-- Лошади у Ивана не плохія; самъ человѣкъ молодой, одѣмши тепло... Какое дѣло: заплуталъ, все же долженъ куда прибиться...
   Арина вдругъ бросила деревянный гребень съ начесанною на немъ куделью и закрылась широкимъ рукавомъ полотняной сорочки. Она рыдала. Она не вѣрила утѣшеніямъ свекрови; ея слова звучали теперь для Арины какою-то неправдою, какимъ-то мрачнымъ горемъ, скрываемымъ отъ нея. Тяжелую ночь провели Рачителевы бабы. Около завтрака вошедъ въ избу Митрій.
   -- Здравствуйте себѣ, мрачно, ни на кого не глядя и ни къ кому изъ домашнихъ не относясь, сказалъ онъ, словно нехотя, словно заставилъ себя сказать что нибудь. И съ минуту, молча, постоялъ среди избы съ шапкою въ рукахъ, какъ былъ, одѣтый по дорожному. Никогда того съ нимъ не бывало. Это сейчасъ же смекнула Матрена съ одного взгляда: значитъ, замерзъ Иванъ!
   -- Митрій Ванычъ! вскрикнула она, внѣ себя:-- куда-жь ты моего Ивана дѣлъ? и, зарыдавъ, упала мужу въ ноги. Старый Рачитель хмуро глянулъ на нее тоскующими глазами; хотѣлъ что-то сказать ей и не могъ: волненіе его душило. Юнъ искоса, недовѣрчиво глянулъ на невѣстку, неподвижную и блѣдную, какъ полотно, съ трясущимися блѣдными губами -- и не выдержалъ, глухо вздохнулъ. Стоитъ старикъ среди своей избы, разставя ноги, тупо уставясь глазами на лежащую передъ нимъ пластомъ жену, -- и ничего съ собой подѣлать не можетъ. Не сбросить ему теперь съ своихъ старыхъ плечъ непосильную налегшую на него тяжесть; только борода съ усами дрожитъ, дрожатъ нависшія брови, да ноздри тяжело и часто раздуваются. Видъ убитыхъ горемъ женщинъ сокрушилъ наружную твердость, съ которою вошелъ въ избу Митрій.
   -- Аль Ивана моего не нашли, батюшка? сказала дрожащимъ голосомъ Арина, роняя на лавку деревянный гребень и требовательно вставъ передъ свекромъ.-- Что молчишь? замерзъ? отчаянно вскрикнула она, дѣлая шагъ къ двери.
   -- Божья воля! чуть слышно прошепталъ старый Рачитель. Большая пеньковая борода, усы, нависшія брови, рѣсницы пуще задрожали, а по темнымъ загорѣлымъ щекамъ катились слезы. Жалкій видъ онъ имѣлъ въ эту минуту.
   -- Замерзъ! еще отчаяннѣе повторила Арина и, какъ стояла, тяжело, всѣмъ тѣломъ, упала на полъ. Въ паденіи живаго человѣка, сраженнаго не физическою силой, а душевнымъ ударомъ, есть что-то страшное. Самая ужасная минута -- минута роковаго извѣстія -- прошла. Мать и бабка не нуждались болѣе въ словахъ Митрія. Его горе -- все имъ сказало. Общая скорбь не замедлила разрѣшиться такъ, какъ нуждалась въ этомъ. Голосьба поднявшейся на ноги Матрены разрывала сердце Митрія, но эта же голосьба и укрѣпляла его, убѣждая въ томъ, что ужасная вѣсть уже сообщена имъ семьѣ.
   -- Что жъ теперь? бормоталъ, плача, бѣдный отецъ безсвязныя и словно заученныя слова.-- Видно, больше Бога не будешь.
   -- Отъ Бога это, сынокъ, отъ Бога, милый, наслано. О--охъ! подтвердила на печи старуха Алпатьевна.
   -- Двухъ дѣтокъ рѣшились! взрослыхъ! не въ переносъ! подголашивала Матрена, отчаянно колотясь на лавкѣ.
   -- Его святая воля! пробормоталъ Митрій, повидимому, не вникая въ смыслъ своихъ словъ, а говоря ихъ только для того, чтобы жену успокоить и себя обмануть. Мужичій говоръ и бабій плачъ у крыльца возвратили стараго отца къ его печальной обязанности. Съ захолодѣвшимъ сердцемъ онъ вспомнилъ, что у крыльца, на саняхъ, окоченѣлое тѣло Ивана ждетъ его къ себѣ для послѣднихъ родительскихъ попеченій; что старшій сынъ уже не самъ теперь войдетъ въ отцову избу на своихъ молодыхъ, сильныхъ ногахъ; что не на мягкую постель съ молодою любимою женою ляжетъ онъ теперь, а на столъ, "подъ святыхъ"; что изъ отцовской избы вынесутъ его теперь уже въ сосновомъ гробу прямо на погостъ, къ оврагу. Зашатался бѣдный старикъ и сдѣлалъ надъ собою большое усиліе, чтобы выйти на улицу. Разрумяненный морозомъ, но тоже убитый, молча стоялъ у своихъ подводъ Сенька. Онъ съ сердцемъ, неохотно отвѣчалъ на докучные вопросы толпы, собравшейся у Рачителевой избы: "гдѣ нашли? какъ? что?" Открывать войлокъ онъ не позволялъ, считая это неумѣстнымъ и даже оскорбительнымъ для своего покойнаго брата. Мужики дружно принялись распрягать Рачителевыхъ лошадей тамъ же, на улицѣ, а Кузьма Суярокъ добился таки своего: заставилъ разсказать неутѣшнаго Сеньку, какъ Ивана нашли въ Орѣховомъ верху.
   -- И вправду, Савушка, Рачителевъ Иванъ замерзъ? словно себѣ не вѣря, поглядѣвъ украдкой подъ войлокъ на замерзшаго Ивана, спросила Савку запыхавшаяся отъ скорой ходьбы, круглая изъ себя, черномазая дьячиха.
   Глупый мужикъ глянулъ на любопытную дьячиху съ своимъ обычнымъ грубымъ выраженіемъ, и отрѣзалъ ей:
   -- Аль тебѣ глаза высадило, дьячиха? Ивана мерзлаго привезли, даже лошади померзли -- а она сумлевается! Не сумлевайся, дьячиха: замерзъ. Не хуже теперь свиной туши, что въ амбарѣ; хошь топоромъ разымай. Ну, и хитрыя, Кузя, эти бабы! обратился Савка къ Суярку.
   -- Будетъ тебѣ, Савушка. А ты вотъ что послушай:-- Должна, курносая-то ровняетъ всѣхъ: что бѣднаго, что богача? измышлялъ, съ своею склонностью къ поученію, Кузьма Суярокъ.
   -- Это, видно, не овсяную солому, въ голодную зиму, нашему брату продавать, по цѣлковому копну? укорительно и не безъ злорадства замѣтилъ Суярку придурковатый Савка, кивнувъ бѣлобрысой головой на Рачителя, вышедшаго изъ избы.
   -- Богачъ -- завсегда вавилонъ безчувственный, заговорилъ было покачивавшійся съ хмѣлю Павелъ Разуваловъ, уже въ новомъ полушубкѣ, новыхъ валенкахъ и новой шапкѣ, но замолчалъ и благоразумно "кашлянулъ при видѣ Митрія, перекрестившагося и осторожно снявшаго съ тѣла бѣлый войлокъ.
   -- Снести, братцы, надоть, старику помочь! внушительно сказалъ мужикамъ Суярокъ.
   Берись, ребята!
   -- Я его одинъ сопру! съ своею глупою усмѣшкою похвалился долговязый Савка.
   -- А ты, Савушка, любезный другъ, безъ глупостевъ безо всякихъ! строго посовѣтовалъ Савкѣ Кузьма. Можешь ты понимать: горе Рачителевымъ пришло.
   Благодаря толковитому распоряженію Кузьмы Суярка, окоченѣлаго, какъ бревно, Ивана внесли въ холодную "горницу" при голосьбѣ матери и плачѣ Митрія съ Сенькой. Видъ обезображеннаго смертью молодчика-Ивана тяжело подѣйствовалъ не только на мать, но и на мужиковъ. Объ Аринѣ и говорить нечего: только встанетъ на ноги, опять о земь ударится. Съ того же вечера горница освѣтилась и огласилась гнусливымъ голосомъ: то пономарь Яша читалъ на распѣвъ псалтырь "новопреставльшемуся рабу божію Іоанну". Ночь и день пять старухъ, повязанныхъ по самые глаза темными платками, неподвижно и въ строгомъ молчаніи сидѣли на лавкахъ, вдоль стѣнъ. Въ Рачителевой избѣ шла тревожная дѣятельность, вѣрный признакъ того, что въ домѣ покойникъ. Здоровая баба, Савкина жёна, проворно вынимала съ пода раскаленной печи пшеничные пироги съ начинкой и рядкомъ клала ихъ на чистую лавку; Аринина мать, Секлетея, также проворно смазывала ихъ сверху масломъ, отчего они блестѣли. Нѣсколько молодыхъ бабъ возились съ только что зарѣзаннымъ бараномъ, разсѣкая его на части, чистили картофель, перемывали желтое пшено и пр.
   Ивана похоронили, какъ слѣдуетъ; все село, почитай, провожало его на погостъ. Отецъ и мать ничего не жалѣли на похороны.-- "Только и его! Все тутъ съ нимъ!" философски замѣтилъ Митрій, когда его въ могилу опускали.
   Время шло, не остановливаясь по своему обычаю ни на людскомъ счастьѣ, ни на людскомъ горѣ, равнодушное ко всему, что оно поолощало. Попъ уже справилъ "сорокоустъ" по Иванѣ; оправилась отъ своего горя Рачителева семья, а Арина въ свое время родила славнаго, крѣпенькаго мальчика, который уродился весь въ покойнаго отца. Съ общаго желанія назвали ребенка Иваномъ же. Съ появленьемъ на свѣтъ Божій маленькаго Ивана, стала поправляться и по прежнему разцвѣла молодая вдова, совсѣмъ было оплошавшая послѣ неожиданной смерти мужа. Маленькій Ваня былъ общимъ любимцемъ; даже серьезный бородатый дѣдушка съ нимъ няньчился.
   Прошелъ годъ со смерти Ивана. Могила позабывчива. Стали и объ Иванѣ забывать, какъ забыли о Варѣ. Не забывала ихъ только мать, да старый Рачитель еще угрюмѣе сталъ. Онъ бросилъ ѣсть мясо и не пропускалъ ни одной церковной службы. По святой недѣлѣ онъ неуклонно сходилъ въ оброчникахъ, то есть носилъ по приходу церковные образа, повязавъ голову кумачовымъ платкомъ, такъ какъ "оброчники" ходятъ съ образами безъ шапокъ, какая-бы ни была погода. Хорошіе парни присматривались къ молодой вдовѣ, а одинъ богатый вдовецъ сваталъ ее чрезъ сваху, но она слышать не хотѣла о замужествѣ. Посыпались снѣга, опять завыла бѣлая мятель. Рачителева семья сбилась въ теплую избу и невольно припоминалась ей ужасная прошлогодняя мятель, погубившая Ивана. Арина качала ногою люльку съ заплакавшимъ ребенкомъ, а ея трудолюбивыя руки выпрядали безконечную нитку. Ребенокъ пуще заплакалъ. Молодая мать догадалась, что это онъ груди проситъ, бросила пряжу и, взявъ ребенка, внимательно и нѣжно взглянула въ его большіе голубые глаза. Стихнувъ и улыбаясь матери, малютка тянулся губками и рученками къ ея груди. Молодаямать, ловкимъ движеніемъ руки и круглаго плеча, высвободила изъ подъ бѣлой ткацкой рубашки полную смугловатую грудь, и малютка въ ту же минуту припалъ къ розовому соску, сочившемуся молочной каплей. Онъ не замедлилъ поперхнутся и закашлялъ, даже покраснѣлъ съ натуги. Было ясно, что мальчишка еще не въ силахъ справиться съ запасомъ материнскаго молока, обильно лившагося въ его крошечный ротикъ при малѣйшемъ прикосновеніи къ соску его розовыхъ губокъ. И было откуда взяться молоку. Арина, ставъ матерью, "раздобрѣла".
   -- Вотъ привыкли мы къ тебѣ, Аринушка, какъ къ родной дочери, обратилась къ ней пригорюнившаяся на палатяхъ Матрена: -- внука ты намъ въ домъ принесла, а, должно быть, бросишь ты насъ, стариковъ?...
   Въ словахъ свекрови невѣстка услыхала не то вопросъ, не то грустное убѣжденіе..
   -- Зачѣмъ же я васъ брошу, матушка? сказала она, и въ свою очередь ждала, чтобы свекровь пояснила свои слова.
   -- Затѣмъ, что твое вдовье дѣло, Аринушка, грустно утирая глаза рукавомъ, продолжала Матрена:-- Опять же ты молодой человѣкъ, замужъ пойдешь, женихи за тебя хорошіе сватаются...
   -- Ну ихъ совсѣмъ и съ сватаньемъ! Молодая вдова пуще покраснѣла, красивое лицо ея выразило рѣшительное неудовольствіе:-- Не пойду я, матушка, замужъ... Была за однимъ: довольно съ меня. Крупныя слезы блеснули на ея голубыхъ глазахъ и градомъ покатились по щекамъ. Она нагнулась къ ребенку и медленно, беззвучно цѣловала его маленькое хорошенькое личико.
   Старый Митрій подошелъ къ печи и, грѣя спину, внимательно посмотрѣлъ на невѣстку своими строгими глазами изъ подъ нависнувшихъ бровей, словно соображая дѣло. Молодая вдова скромно прикрыла свою обнаженную грудь миткалевымъ платкомъ, накинувъ его себѣ на плечи и придерживая конецъ свободной рукой.
   -- О-охъ, подала на печи свой старческій голосъ старуха Алпатьевна:-- Побѣдны въ полѣ горохъ да рѣпа, а въ мірѣ вдова да дѣвка...
   -- Никуда я отъ васъ и отъ сына не пойду, матушка! съ спокойнымъ убѣжденіемъ сказала Арина, ни на кого впрочемъ не глядя, а улыбаясь своему ребенку улыбкою счастливой матери.
   -- Это ты сказала умно, невѣстка, одобрилъ ее Митрій:-- Тебѣ идти со двора незачѣмъ: сынишко твой намъ родной внукъ. Ты при хозяинѣ останешься. Иванова часть, равная съ Семеновой, пойдетъ твоему сыну: что земля, что скотина, что дворъ -- пополамъ имъ слѣдуетъ по закону.
   Молодая вдова только вздохнула при напоминаніи о покойномъ мужѣ, и ниже къ ребенку нагнулась.
   -- Мы тебя за дочь родную считаемъ, не за невѣстку, Аринушка! продолжала плачущая Матрена.-- Господь прибралъ Варю, а тебя на ее мѣсто намъ далъ... Закрой ты мнѣ глазушки, дочушка!
   -- Хорошая, моя, пригожая, Аринушка -- свѣтъ Ильинишна! одобрительно прошамкала на печи старуха Алпатьевна:-- Дѣвкой слыла скромницей, вдовой прослывешь разумницей!
   Старый Митрій хотѣлъ что-то еще сказать невѣсткѣ, но не могъ, боясь обнаружить свое душевное волненіе; онъ спросилъ Сеньку: принесъ-ли онъ солому въ сѣни бабамъ топить на утро?
   -- Все по порядку сдѣлалъ, тячка! Сеня даже словно обидѣлся этимъ вопросомъ.
   Арина ловкимъ движеньемъ плечъ спрятала свою полную грудь подъ сорочку и осторожно, какъ только матери умѣютъ, положила заснувшаго ребенка въ люльку и укрыла одѣяльцемъ.
   Павелъ Разуваловъ, прозвищемъ Дергоусъ, нѣкоторое время совсѣмъ было поправился: недоимку казенную уплатилъ, съ цѣловальникомъ Юдичемъ разсчелся, одѣлся самъ и бабу свою "справилъ". Брёховцы поплоше, въ родѣ глупаго Савки, даже завидовали Дергоусу: "вотъ -- молъ -- мятель человѣка поправила; изъ лаптей въ сапоги переобула". Но судьба, какъ извѣстно, большая насмѣшница. Наступившая зима застала уже Дергоуса въ прежнемъ его положеніи: деньги свои онъ пропилъ, новый полушубокъ, сапоги, шапка и пр. очутились гдѣ слѣдуетъ, то есть у іудоподобнаго Юдича; къ нему же, воровски, онъ перетаскалъ и все то, что "справилъ" было женѣ. Опять уличныя насмѣшки встрѣчаютъ и провожаютъ хмѣльную, растрепанную фигуру Дергоуса въ изорванномъ старенькомъ полушубкѣ, бабьихъ дырявыхъ валенкахъ и сбившейся на сторону ямской шапкѣ; опять на сходкѣ волостной старшина грозитъ ему за неуплату податей. Цѣловальникъ норовитъ "проводить изъ кабака но шеѣ", а въ домъ шкалика не даетъ; опять обкраденная имъ "баба", то есть жена, ругательски его ругаетъ: "лѣшій-де пучеглазый, жизть мою бабью загубилъ!"
   -- Кабы другая такая-то мятель; да другой сотенный билетъ -- авось поправился бы! вздыхаетъ, часомъ, Дергоусъ, забывшій, что и послѣ первой мятели онъ остался съ отмороженными пальцами на ногахъ.
   "Авось" да "небось" -- старинные пріятели русскому человѣку.

Владиславъ Марковъ.

"Наблюдатель", NoNo 1--6, 1882

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов