Эпоха Парнеля, столь близкая хронологически и столь отдаленная в моральном отношении, отошла в область истории. Глубокое затишье, царящее в англо-ирландских делах теперь и обещающее продолжиться еще значительное время, наступило не сразу после смерти Парнеля. Когда билль Гладстона об ирландском самоуправлении был в 1893 г. отвергнут палатой лордов, весьма многие (в том числе и сам покойный вождь либералов) думали, что возникнут серьезнейшие осложнения в парламентской и внепарламентской жизни, что на сцене явится снова парнелизм в той или иной форме. Но эти опасения не сбылись. Все глуше становились голоса гомрулеров, все тише и бесцветнее делалось аграрное движение, все спокойнее и увереннее действовало английское правительство и все небрежнее и невнимательнее стало относиться к Ирландии английское общественное мнение. Билль 1893 г. оказался последним отголоском деятельности Парнеля; как только эта попытка была отбита, на новые уже никто не отважился.
Повторятся ли опять в ирландской истории 80-е годы, мы не знаем; с уверенностью можно сказать только, что новое движение сможет черпать для себя в истории парнелизма целый ряд самых поучительных и верных сведений. И если деятельность Парнеля навсегда сохранит живейший практический интерес в глазах тех, которые явятся его продолжателями, то не менее интересен этот человек также для всех, кого занимают проблемы об исторической роли индивидуальной личности, о ее месте в общем ходе социальной эволюции. Глубокое и хроническое расстройство Ирландии в экономическом отношении, расовый антагонизм и необыкновенная яркость социальных контрастов в этой стране -- вот какие силы создали благоприятную почву для деятельности Парнеля и дали этой деятельности смысл и цель. Но если мы спросим себя, каким образом представитель интересов маленькой обнищалой провинции мог 15 лет бороться с государством, у которого более 350 миллионов подданных, то мы должны будем приписать Парнелю, и ему одному, честь исполнения этого, по-видимому неосуществимого, предприятия. Если был когда-нибудь деятель, который использовал для своих целей все средства, бывшие в его распоряжении, то таким деятелем является Парнель. Все, что только может сделать индивидуальная воля, и все, что только может придумать ум государственного человека, было им сделано и придумано. Биография Парнеля представляет общий интерес, потому что она вполне ясно показывает, на какой предельной черте необходимо останавливаются все усилия разума и порывы чувства, как бы ни были они велики и широки, если только реальные общественные силы не могут доставить им достаточной поддержки. Удивительно не то, что парнелизм остался безрезультатным, а то, что он больше десятилетия держал в напряжении всю Англию, и ключом к некоторому объяснению этой загадки всегда останется биография ирландского лидера -- и она одна.
1
Отец Парнеля был англичанин и протестант; его предки выселились из Англии в Авондельский округ, в Ирландии. За свое долговременное пребывание в Ирландии Парнели близко сошлись с ирландским населением, которому были чужды и по расе, и по крови, и снискали себе искреннюю любовь аборигенов их округа. Отец Парнеля, сэр Джон, путешествуя по Соединенным Штатам, встретился там с мисс Стюарт, дочерью американского вице-адмирала, и женился на ней. От этого брака и родился в Авонделе 27 июня 1846 г. Чарльз Парнель. Детство мальчика до 6 лет протекло в доме родителей в Авонделе; когда ему исполнилось 6 лет, его отдали в школу к некоему Бартону, в Англии. Здесь он окончил свое среднее образование и поступил в университет. Каковы могли быть в эту пору его политические симпатии, сказать трудно; он был очень скрытен и ни с кем не делился своими мыслями. Впоследствии он говорил, что еще в раннем детстве стал врагом своего народа -- англичан -- и другом чуждых ему ирландцев по следующему поводу.
Жил в Авонделе старый дворник, с которым маленький Парнель очень подружился и который часто занимал его своими рассказами. Старик помнил еще, как в 1798 г. ирландцы, выведенные из терпения религиозными притеснениями и голодом, восстали против английского владычества; помнил он также и страшное усмирение бунта. Об одном из эпизодов усмирения он рассказал Парнелю[1]. Какой-то инсургент был взят в плен и приговорен к засечению до смерти. Распоряжавшийся экзекуцией полковник велел бить привязанного к телеге пленника по животу, и тот погиб после страшных мук, все время умоляя сжалиться над ним и покончить разом.
Этот рассказ, по словам Парнеля, и вселил в его сердце ненависть к английскому владычеству. Поступив в Кембриджский университет 18 лет, он провел там 4 года; он не высказывался ни перед кем из товарищей, и нам неизвестно, какой духовной жизнью жил он в это время. После четырехлетнего пребывания в университете Парнель в 1869 г. оставил это заведение, не получив никакой ученой степени. В Кембридже он производил на окружающих впечатление посредственного, ординарного юноши, который интересовался не столько науками, сколько крокетом и всяким другим спортом.
В 1867 г. только произошло событие, которое оказало громадное влияние на всю его жизнь и, по мнению близких, окончательно определило общий характер его политических убеждений. Дело в том, что в 60-х годах в Ирландии поднялось фенианское движение. Начались политические убийства. Правительство при борьбе с фенианством соблюдало полную лойяльность: оно ставило посредником между собой и фениями суд присяжных и заботилось лишь о возбуждении своевременных процессов против членов фенианского общества. Несколько фениев сидело в тюрьме в Манчестере, когда в начале 1867 г. было произведено покушение со стороны их товарищей освободить заключенных; при этом покушении один из часовых был убит нападавшими. Виновные были схвачены, преданы суду [2] и после обвинительного приговора присяжных приговорены к смертной казни. Все они были повешены в Манчестере. Парнель был страшно потрясен этим делом, и сестра его говорит [3], что с тех пор в нем совершился глубокий переворот. Узнав о манчестерских происшествиях, он изменил своему обычному хладнокровию, со слезами бешенства говорил об англичанах и долго не мог успокоиться. Но потом все вскоре вошло в свою колею.
По окончании университетского курса с 1869 г. по 1874 г. Парнель жил в доставшемся ему отцовском поместье около Авонделя и вел ленивую, праздную и скучную жизнь country gentleman. Он был, по отзывам знавших его в то время лиц, типичным английским аристократом и по манерам, и по внешнему виду. Чем он занимался с беззаветной энергией, не щадя своих сил, -- это спортом: он плавал, удил рыбу, охотился, катался верхом и проделывал все это в грандиозных, пугающих размерах.
С начала 70-х годов он начинает присматриваться к ирландским делам и вступает в первые сношения с людьми, представлявшими тогдашнее движение. Прежде всего он познакомился с именем Исаака Бьюта, который основал в 1870 г. "общество гомруля" и считался самым выдающимся и многообещающим человеком. Исаак Бьют был деятелем, в политической добросовестности которого никто не имел повода усомниться; что же касается до его убеждений, то он, заседая в английском парламенте, придерживался того мнения, что это государственное учреждение в свое время даст и самоуправление Ирландии и исполнит все желания ирландских патриотов, если только его не раздражать и не пугать. В эти времена, т. е. в середине 70-х годов, ирландских гомрулеров было в парламенте около 60; это число (и само по себе ничтожное) не может быть понято в том смысле, что в нижней палате было 60 человек убежденных защитников ирландского дела: более половины из них принадлежало к английским вигам, голосовавшим обыкновенно против репрессивных мер, когда они предлагались правительством в видах обуздания фенианского движения. Эти 30-35 вигов, примыкавших к ирландцам по частным вопросам, позволяли также надеяться на то, что, когда билль об ирландском самоуправлении будет, наконец, представлен в палату, они, может быть, подадут голос за него. Депутатов-ирландцев, смотревших на свое присутствие в британском парламенте только и исключительно как на средство добиться гомруля, было не больше 30 человек. При таких обстоятельствах Исаак Бьют не видел способа бороться с большинством иначе, как напоминаниями, убеждениями, просьбами временными сделками с отдельными парламентскими котериями. Он был добрый, мягкий человек, действовавший так, как если бы им вполне владела уверенность, что англичане отказываются дать Ирландии самоуправление по какому-то роковому недоразумению, которое нужно устранить, и тогда все пойдет хорошо. Не видя почвы для борьбы в парламенте, не имея охоты предпринять слишком ожесточенную кампанию, этот человек придерживался политики au jour le jour и довольствовался тем, что при всяком удобном случае напоминал нижней палате о своей родине и ее нуждах. Следует еще прибавить, что Исаак Бьют был человек бедный, должен был весь свой век бороться с нищетой, однажды сидел даже (в разгаре предвыборной агитации, когда его присутствие было особенно необходимо) в долговой тюрьме [4].
Маленькая, слабая, серенькая кучка ирландских депутатов, ютившаяся около Исаака Бьюта, являлась представительницей движения в начале 70-х годов. Но если тут отсутствовал целый ряд условий, необходимых для процветания и усиления партийного дела, зато налицо было одно обстоятельство, имеющее большую важность и в парламентской, и в непарламентской жизни: строгая определенность положительного идеала. В 1798 г. в Ирландии произошло восстание, которое было подавлено и окончилось изданием билля 26 мая 1800 г. о так называемой "окончательной унии". Этот билль объявлял Ирландию неотделимой частью Британского королевства и предоставлял стране посылать в английский парламент 32 (избираемых) пэра в палату лордов и 100 депутатов в палату общин. Ввиду того, что из этих 100 человек всегда попадало в парламент более половины природных англичан, живущих в Ирландии, страна считала себя лишенной действительного представительства, и с самого начала XIX в. ирландская партия поставила себе целью добиться отмены (repeal) унии и установления особого ирландского парламента, который бы ведал дела острова и лишь по некоторым, самым общим, вопросам внешней политики был связан с Англией.
Вот главный базис движения в пользу гомруля, которое проходит через все столетие. Бывали времена, когда ирландская агитация вспыхивала так ярко и внезапно, что обращала на себя внимание всего мира; так было в эпоху О'Коннеля, в 30-х и 40-х годах; так бывало обыкновенно во времена кульминации тех голодовок, которые периодически посещают Ирландию. Социальные вопросы здесь тесно переплетались с политическими; в самоуправлении, в гомруле начинали видеть панацею от всех экономических зол; вечный антагонизм кельтической и англо-саксонской рас придавал движению раздраженный, страстный характер, и вот почему борьба из-за гомруля принимала иногда такие грандиозные размеры. Классовый элемент, национальный антагонизм и вполне определенный ближайший идеал -- вот те черты, которые сделали борьбу за самоуправление одной из самых кровавых страниц в истории Великобританской империи. Фении, действовавшие насильственным образом против английских лендлордов и чиновников, представляли внепарламентскую сторону движения; как было представлено движение в палате общин, мы уже сказали. Фенианство было противно Исааку Бьюту, который полагал, что оно только раздражает англичан и тормозит разрешение вопросов о гомруле путем положительного законодательства.
2
В 1874 г. должны были произойти общие выборы в парламент; Бьют находился с целями агитации в Дублине, когда к нему явился в один прекрасный день молодой Чарльз Парнель и заявил, что желает баллотироваться в качестве члена ирландской партии и намерен поставить свою кандидатуру в округе Уиклоу. Так как Бьют имел удовольствие видеть молодого человека в первый раз в жизни, то изумлен он был чрезвычайно. Дело в том, что ведь до сих пор Парнель никому в мире ни единого слова о своих политических убеждениях не говорил, политикой совершенно не занимался и вообще до этого времени, т. е. до двадцативосьмилетнего возраста, ни к какому занятию, кроме спорта, пристрастия не обнаруживал; далее, выглядел Парнель английским лендлордом чистой воды и говорил по-английски с тем акцентом, который дается только природным британцам, а нужно сказать, что ирландские избиратели относятся к этому достоинству очень двусмысленно. Но вместе с тем Бьют знал, что и отец и дед Парнеля всегда стояли за Ирландию против ее притеснителей и что это семейство пользуется в стране большим почтением. Кроме того, Парнель был состоятелен, партия могла и не платить ему жалованья, которое получали от нее ирландские депутаты, следовательно, для партийной кассы предвиделась значительная экономия, если бы Парнель был выбран.
Итак, отказать ему в содействии партии не было причин. Исаак Бьют доложил о просьбе Парнеля "комитету гомруля", заведовавшему предвыборной агитацией. Комитет долго не знал, что ему делать с Парнелем, но все-таки решил в конце концов помочь молодому кандидату. На одном из митингов, перед самыми выборами, Парнеля отрекомендовали публике как одного из желательных членов будущей палаты и предоставили ему произнести речь. Тут произошло нечто в высокой мере неприятное и неожиданное [5]. Парнель взошел на трибуну и начал что-то говорить быстро и невразумительно, останавливался, глотал слова, бормотал их про себя и, наконец, измучив аудиторию, остановился на полуслове и умолк. Таков был ораторский дебют нового кандидата. Впечатление он произвел на слушателей самое странное; они недоумевали, как мог комитет рекомендовать им такую бездарность. Через короткое время после митинга произошли выборы, и Парнель был провален огромным большинством голосов.
Эти неприятности -- скандал на митинге и неудача на выборах -- не уменьшили энергии Парнеля. И то, и другое он перенес совершенно спокойно и объявил, что, как только произойдут какие-нибудь частичные, дополнительные выборы, он опять поставит свою кандидатуру. Случай представился; депутат от округа Мис весной 1875 г. умер, и надо было выбрать нового. Парнель баллотировался и в апреле 1875 г. был действительно избран. Вечером 22 апреля 1875 г. он в первый раз вошел в парламент.
Весенняя сессия 1875 г. была для ирландской партии очень интересна, так как правительство намерено было предложить билль о репрессии (coercion) против фенианцев. Этот законопроект охотнее и чаще назывался "биллем о сохранении спокойствия в Ирландии". В 1872 г. число аграрных преступлений достигло 255, в 1873 г. -- 254, в 1874 г. -- 263 [6]. На этом основании член кабинета (Биконсфильда) сэр Михаил Гикс-Бич полагал, что следует продолжить и на будущее время исключительные законы для Ирландии и даже увеличить власть наместника. Ирландские депутаты протестовали, но слабо, без всякой системы, каждый от себя, не сговорившись с товарищами.
Через 4 дня после своего вступления в палату, 26 апреля, Парнель произнес по поводу законопроекта свою первую речь [7]. Он говорил в этот вечер замечательно хорошо, так же как в продолжение всей остальной своей карьеры; инцидент на ирландском митинге был первым и последним в его жизни. Говорил он спокойно, громко, ясно, уверенно, без малейших признаков фразерства и как-то сразу заставил себя слушать. "Я удивляюсь, -- сказал он, -- что по поводу нескольких происшествий в одном ирландском округе нам предлагают установить исключительные законы для всех жителей острова. Нам говорят, что наши английские лендлорды боятся за свое право собственности. Но мы всегда слышим здесь о правах собственности и никогда, ничего не слышим о ее обязанностях ..." "Нам говорит г. депутат от Дерри, что даже ирландские арендаторы земли стоят за билль о репрессии. Я не думаю, чтобы ирландские арендаторы настолько погрязли в себялюбии, что согласны жертвовать интересами своей страны выгодам своего класса. Может быть, придет день, когда ирландский арендатор увидит, что я такой же искренний его друг, как, например, г. депутат от Дерри; я это прямо говорю, зная, что арендатору важно обеспечение его земли, но зная также, что корень всех ирландских смут лежит в том пренебрежении и забвении, в котором находятся принципы ирландского гомруля... [8] Нельзя смотреть на Ирландию как на географическую частицу Англии. Ирландия -- не географическая частица, а нация".
После Парнеля говорили и повторяли раньше сказанные речи другие члены ирландской партии. Как и следовало ожидать, билль прошел в первом чтении с довольно значительным большинством (155 против 69) [9]; прошел он и в остальных чтениях. Приглядываясь к своим товарищам по делу (с которыми он до сих пор не встречался), Парнель мог заметить следующее. То, что Исаак Бьют называл своей партией, не вполне заслуживало такого громкого титула. В общем людей, именовавших себя "ирландскими патриотами", было от 35 до 40; иногда к ним присоединялись английские виги, однако твердо рассчитывать на это значило бы обнаружить излишнюю доверчивость. Но, как ни мало было настоящих ирландцев, ядра партии, члены этого ядра уже успели между собой перессориться и так эффектно сумели это сделать, что в парламенте посторонние люди уверяли, будто ирландцы друг с другом совсем не разговаривают, а сносятся между собой, когда нужно, через своих врагов -- англичан. Кроме того, хотя общий идеал -- гомруль -- был вполне ясен, но чуть ли не каждый из членов партии в начале 70-х годов имел свою особую практическую программу действий; таким образом, получалось несколько десятков программ. Если мы примем к сведению, что в ежедневной парламентской жизни каждый творец программы следовал ей, и только ей одной, то легко сможем себе представить, как внушительны должны были быть действия ирландской группы для британского парламента.
Кроме всего этого, были еще черты у большинства парламентских товарищей Парнеля, которые отдаляли его от них: Исаак Бьют и много других ирландских депутатов относились к фениям и их деятельности не только отрицательно, но и прямо враждебно. Сам Парнель с фениями близок не был, но с тех пор, как еще во времена его студенчества в Манчестере повесили нескольких фениев, он, не высказываясь до поры до времени прямо относительно их политики, стал упорным врагом всех мер, предпринимаемых против них, и вскоре после его вступления в парламент для всех стало ясно, что фенианство не в нем должно искать своего оппонента. Обусловливалось ли это зарождавшееся сочувствие фанатическим темпераментом, который таился в Парнеле, или впечатлением манчестерских происшествий [10], или соображениями теоретического свойства, или всеми этими обстоятельствами вместе -- мы не знаем; достаточно сказать, что эта черточка была подмечена Бьютом и другими ирландскими депутатами -- и не произвела на них особенно выгодного впечатления. Фении, со своей стороны, к деятельности таких людей, как Исаак Бьют, относились резко отрицательно, а к Парнелю с первых его шагов почувствовали доверие [11]. Когда в июне 1876 г. Гикс-Бич назвал фениев убийцами, Парнель громко протестовал и произвел тогда в первой раз сильную сенсацию.
Но ни в 1875, ни 1876 г. он не выступал серьезно на парламентской арене; он все присматривался и готовился к борьбе. Вести дело так, как его вели до сих пор ирландцы, представлялось ему бесполезным; ясно было, что никакие просьбы и обращения к парламенту относительно гомруля не приведут ни к каким результатам. Не имея надежды упросить кабинет Биконсфильда сделать что-нибудь для Ирландии, партия не могла и пытаться низвергнуть кабинет уже вследствие своей крайней малочисленности, даже если бы она была хорошо организована. И вот у Парнеля созрел план, которому суждено было осуществиться на глазах всей Европы. Он решил тормозить и останавливать конституционную жизнь страны, пользуясь для этого всеми средствами, какие только дает закон каждому депутату, пуская в ход все пружины парламентской формалистики. Намерение было смелое; привести его в исполнение значило как раз остановиться на той грани, которая отделяет легальные приемы борьбы от революционных. Разумеется, раз ставилась задача систематически затруднять парламентскую жизнь, не могло быть и речи о том, чтобы сохранить добрые отношения с либералами; каждый либерал должен был так же яро восстать против этих замыслов, как сам премьер Биконсфильд.
Исаак Бьют сразу воспротивился плану Парнеля. Правда, обструкция применялась уже раньше несколько раз ирландской партией, но это были отдельные, спорадические случаи, имевшие целью отложить обсуждение неприятного законопроекта, и только; о том, чтобы бросить перчатку в лицо всему парламенту, без различия партий, чтобы открыто стараться дискредитировать палату и создать серьезнейшие осложнения в государственной жизни, о таком шаге ирландцы не думали. В сущности примирения между образом действий Бьюта и новой политикой Парнеля быть не могло. На вопрос: можно ли чего-нибудь ожидать от парламента, если не вызывать его гнева, Бьют отвечал: да, можно, а Парнель отвечал: нет, нельзя. Бьют ничего так не боялся, как порвать с парламентом, а Парнель сознательно на это шел. Ирландцы колебались, не зная, за кем следовать. Пока, в 1877 г., большинство стало на сторону Бьюта; из меньшинства некоторые остались нейтральными, не высказывались, и лишь несколько человек, в том числе некто Биггар, объявили себя на стороне Парнеля. Биггар, который имел полное право называть себя парнелитом до Парнеля, практиковал уже время от времени обструкцию нередко на собственный риск и страх. Теперь, когда обструкция возводилась в систему, он с радостью предложил Парнелю свои услуги и убедил еще нескольких ирландцев в правильности парнелевского метода. Летом 1877 г. началась кампания.
7 июня обсуждался билль о тюрьмах, законопроект частного характера, никого особенно не интересовавший. Парнель придирался буквально к каждому слову докладчика, делал вопросы за вопросами и добился того, что целый день был убит на всевозможные пустяки и билль отложен. Это было обструкционистским дебютом. Сначала в парламенте выражали мнение, что опять дело идет о частичной ирландской обструкции, и только недоумевали, почему вдруг ирландцам захотелось задерживать билль, не имеющий к ним никакого касательства. Но вскоре палата увидела, что она должна считаться не с частичной, случайной обструкцией, а с принципиальной. Почти через месяц после билля о тюрьмах обсуждался проект об изменении военносудных законов. Парнель опять вмешался [12], не дал даже приступить к рассмотрению законопроекта в его целом, бесконечно затягивал прения, и палата, просидев от 4 часов пополудни 2 июля до 7 час. 15 мин. утра 3 июля, разошлась, не приступив к голосованию. Это страшно взволновало парламент. Парнель говорил своим поведением: "Или вы дадите Ирландии гомруль, или не сможете проводить за сессию и четверти тех законов, какие необходимы".
Но делать было нечего: он стоял все время на твердой почве закона. Через 3 недели с лишком после билля о военных судах на очередь стал вопрос о южноафриканских колониях Англии, об отношениях к Трансваалю, который Англия хотела присоединить к своим владениям. Напрасно лорд-канцлер старался поскорее привести дело к концу; напрасно члены парламента громко разговаривали, когда Парнель произносил свои речи; напрасно докладчик был щепетильно точен и ясен. Запросы, недоумения, придирки Парнеля и ирландцев следовали друг за другом длинной вереницей, и конца им не предвиделось. Атмосфера достигла той степени напряженности, когда со стороны даже сдержанных людей мыслимы некоторые эксцессы. Парнель говорил, повторялся нарочно, утверждая [13], что постоянный шум не дает ему толком высказаться, а время шло. Но вот члены палаты стали слушать его внимательнее: он говорил об Ирландии, сравнивал ее с Южной Африкой, о которой шла речь, и приходил к неожиданным выводам. "Мне кажется, -- говорил он, -- что британский парламент должен раньше привести в порядок свои дела с теми нациями, которые уже ему подчинены, а потом уже приниматься за вопросы о Южной Африке. Мне кажется, что проектируемое образование конфедерации южноафриканских земель составляет лишь часть своекорыстной британской политики. Английское правительство знать не хочет желаний других и совершенно пренебрегает интересами своих колоний. Вы просите теперь, джентльмены, чтобы мы вам помогли и дальше осуществлять эту эгоистическую политику. Нет, я пришел из Ирландии, из страны, которая наиболее полным образом испытала результаты английского вмешательства в ее дела и последствия английской тирании и жестокости, и вот почему я нахожу совсем особое, специальное удовольствие в том, чтобы бороться с намерениями правительства относительно Южной Африки". Все это было сказано спокойно и, как уверяют слушавшие речь Парнеля, бесконечно презрительно. Канцлер казначейства в бешенстве вскочил со своего места и потребовал, чтобы эти слова были внесены в протокол. Парнель целую сессию мешал спокойно работать, задерживал дела, в лицо смеялся над палатой и кончает тем, что осмеливается оскорблять британскую нацию! Канцлер был вне себя. Он сейчас же предложил, чтобы Парнель на 3 дня был исключен из палаты [14].
Парнель, по-прежнему сохраняя ледяное спокойствие, вместо объяснений по существу нашел возможность и из этого инцидента создать предлог для обструкции. "На каком основании, -- спросил он, -- канцлер до того, как покончен один билль (о Южной Африке), вносит другой (о том, чтобы меня выгнать на 3 дня)? Это против правил!"
Тон его слов и его поведения был так глубоко оскорбителен, что палата, как один человек, возмутилась против него. Но что же можно было сделать? Ведь самые слова Парнеля были строго конституционны: выражать свое мнение никому не возбраняется, и члены парламента за это не ответственны. А за тон, за манеру высказывать свои мысли наказаний нет. Парнель один во всей палате был спокоен; все были измучены физически, взволнованы, а многие потрясены бессильным гневом. Но Парнель мог знать, что ни правительство, ни палата в Англии против закона не пойдут, как бы он ни был не кстати; предложение канцлера было отклонено. Тогда герой инцидента снова поднялся, повторил свои слова об английском своекорыстии, ничуть их не смягчив, и продолжал задавать свои бесчисленные вопросы и затягивать прения. Биггар и еще 5-6 ирландцев помогали ему. Чем больше проходило времени, тем как будто бодрее и свежее становился Парнель. Ночь давно наступила, а дело не подвинулось вперед ни на шаг. В 6 часов утра палата разошлась, ничего не сделав, и билль о Южной Африке отложили на неделю.
Но и через неделю, 31 июля, как только началось заседание, Парнель и Биггар опять стали задерживать обсуждение вопроса [15] придирками к каждой фразе защитников доклада. Стоит прочитать протокол заседания [16], чтобы понять, насколько неисчерпаема человеческая энергия и изобретательна человеческая голова. Окончился день 31 июля, наступила и прошла ночь, и на рассвете Парнель с таким же интересом и такой же бодростью слушал, записывал, интерпеллировал, говорил речи, как всегда. Тогда палата разделилась на 17 групп, и было решено, чтобы каждая группа по очереди слушала Парнеля, а остальные чтобы пока спали. Мера эта была неслыханной в парламентской истории, но Парнель не потерялся: он тут же объявил Биггару, что и они с ним будут спать по очереди; бодрствующий должен говорить и вообще занимать палату. Так они и поступили. Собственно Парнель не пользовался своим правом на отдых; его железная натура выдерживала все. Когда Биггар засыпал, члены палаты бросали на пол тяжелые "синие книги", чтобы разбудить его и не дать отдохнуть [17]. С изумлением жители Лондона прочли [18] утром 1 августа в газетах, что палата еще заседает со вчерашнего дня. Наконец, после 26-часового заседания, не прерывавшегося ни на минуту, билль прошел.
3
Исаак Бьют и многие ирландцы, бывшие на его стороне, негодовали на Парнеля не хуже англичан. Англичане привыкли видеть в Бьюте человека, с которым можно вести дело о гомруле спокойно, не торопясь и без всяких понуждений с той или другой стороны [19]. В свою очередь Бьют понимал, что уж теперь на доброе отношение палаты к ирландцам нечего и рассчитывать. В Лондоне и всей Англии только и было разговоров, что о Парнеле и обструкционизме; результаты законодательного периода сводились к нулю; вопрос о гомруле стал гнетущей злобой дня. Та война, которую Парнель начал против парламента, могла привести или к его победе, или к приостановке государственной жизни, или к коренным изменениям в парламентском уставе, а на такие изменения англичане решаются весьма неохотно. Многих поддерживала еще та мысль, что Парнель одинок или почти одинок в собственном лагере. Взрыв симпатии и сочувствия к Бьюту последовал даже среди тех фракций парламента, которые полагали, что если Ирландия в чем нуждается, то исключительно в законах об усмирении.
Но недолго пришлось парламенту питать эти надежды. И Парнель, и Бьют, и ирландцы-депутаты, все понимали, что на среднем термине между политикой Бьюта и политикой Парнеля остановиться нельзя и что чем скорее будет сделан окончательный выбор, тем лучше. Но если еще между депутатами мог дебатироваться этот вопрос, то в Ирландии он уже был решен. Опять встрепенулась вся страна; опять она переживала старые воспоминания; опять воскресали о'коннелевские традиции. Та глубокая, холодная и сознательная ненависть к англичанам, которая никогда не теряет в Ирландии своей силы и всегда ищет выражения, всех сделала парнелитами, как только весть о летней обструкции долетела до острова [20].
13 августа кончилась заторможенная Парнелем сессия, и он тотчас же уехал из Лондона в Ирландию; 21-го в Дублине был устроен в честь его огромный митинг. Прием был проникнут таким энтузиазмом, что никого, разумеется, не удивило решение митинга: выразить горячее сочувствие новым людям и новой политике. В первый раз после времен О'Коннеля Ирландия снова чувствовала себя силой; и, главное, силу эту Парнель пустил в ход, не тратя ни капли ирландской крови, сохраняя ресурсы страны для иных способов действия. Но мало того, обструкция так же не дала парламенту спокойного существования, как англичане не дают его, по мнению ирландцев, их стране. Кроме злорадного сознания, что Парнель на парламенте вымещает ирландские обиды, дублинские чествователи помнили и повторяли речь Парнеля о Южной Африке и ставили в заслугу тон, которым этот человек говорил в палате общин. И в довершение торжества он был лендлорд, протестант и чистокровный англо-сакс: ирландские националисты могли всему миру сказать, что их положение возмущает не только тех, кто от него страдает, но и людей, имеющих все основания стоять на стороне господствующего класса. Исаак Бьют и его друзья сознавали, что их время прошло. Когда доктор, лечивший больного Бьюта, старался его ободрить, старик отвечал одно: "Нет, мой час пробил, скоро огонь будет потушен". Известия о парнелистских митингах доходили до него одно за другим; всюду сравнивали его политику с парнелевской, и всюду Парнель торжествовал. В несколько месяцев вся Ирландия стояла на стороне молодого депутата, и вскоре последовавшая смерть Бьюта ничего не изменила в положении дел. Парнелиты заявляли, что они ненавидят английское правительство, не уважают его, будут бороться с ним до последней степени и ничего не уступят из своих требований.
Обструкция в парламенте продолжалась своим чередом. В 1878 г. правительство лорда Биконсфильда начало делать первые шаги: был издан закон о народном образовании в Ирландии, совершенно такой, какого желал Парнель. До сих пор "политика кротости" покойного Бьюта не мешала парламенту и правительству оставаться глухими к какому бы то ни было желанию ирландцев; теперь в первый раз осязательно обнаружились результаты парнелизма, и восторг перед Парнелем стал всеобщим.
В это же время, т. е. в 1877 и 1879 гг., началось в Ирландии новое движение, в котором Парнелю также суждено было играть первую роль. Ирландию посетил голод; неурожай картофеля повлек за собой такие страшные бедствия, такую массовую смертность, что население пришло в совершенное отчаяние. Во главе ирландского управления стоял сэр Джемс Лоутер; сэр Лоутер был положительно убежден, что никогда голода не было бы, если бы не агитаторы, волнующие страну и говорящие о голоде. Во всяком случае он держался того мнения, что беспокоить свое непосредственное начальство, лорда Биконсфильда, известиями об ирландских делах и бесполезно, и неловко, и поэтому на все запросы с непоколебимой стойкостью отвечал, что в Ирландии голода нет, а есть некоторый недочет в сборе урожая. Парнель и его друзья открыли глаза английскому обществу на то, что творится в Ирландии, и вызвали сильное движение сочувствия среди самых разнообразных социальных слоев. Голод лишний раз напомнил, что если гомруль необходим и в политическом отношении, и по своим вероятным последствиям для социальной жизни страны, то во всяком случае не мешает, пока самоуправления еще нет, попытаться провести через британский парламент некоторые меры экономического характера.
Михаил Девитт [21], молодой ирландец, участвовавший еще подростком в фенианском движении середины 60-х годов и приговоренный к каторжным работам, вернулся после семилетней каторги в Ирландию и здесь под впечатлением ужасов голода решился основать "земельную лигу", общество, которое поставило бы себе целью добиться закрепления законодательным путем за ирландскими фермерами арендуемых у лендлордов земельных участков. Это должно было бы осуществиться постепенно, путем установления сначала пожизненных земельных держаний, потом наследственных аренд и пр. Создав такую программу, Девитт обратился за поддержкой к Парнелю.
Если мы спросим себя, почему Девитт пришел именно к Парнелю, почему всякое движение, возникавшее в Ирландии с конца 70-х годов, не было уверено в своей долговечности, пока Парнель не становился на его сторону, почему сильные, энергичные и честолюбивые люди в Ирландии склонялись перед ним и делались рядовыми его армии, то общий и достаточно неопределенный ответ найдем в личном обаянии, которое, по единодушным отзывам всех деятелей этого недавнего прошлого, производил Парнель. Мы знаем из воспоминаний о нем, что многие (особенно в начале его карьеры) приходили на митинг антипарнелитами и, послушав его, становились его безусловными приверженцами; мы видим также, что 33-34 лет от роду он стал действительно "некоронованным королем" Ирландии; что в том возрасте, когда большинство политических деятелей начинает свою карьеру, он уже достиг подавляюще громадного влияния. Огромный ораторский талант, способность, переживая самые сильные и бурные чувства, глубоко скрывать их, твердость, стойкость и неустрашимость характера, организаторские способности, наконец, даже англичан удивлявшее хладнокровие -- быстро поставили его над остальными членами ирландской партии.
Девитт рассказывает [22], что в продолжение всего времени, пока он говорил о проектируемой лиге, Парнель не перебивал его и ни о чем не расспрашивал, а казался исключительно занятым своей сигарой. Когда Девитт окончил, Парнель встал, стряхнул пепел и сказал: "Я это сделаю. Не знаю, смогу ли я поладить со всеми вашими товарищами, но все равно. Я это сделаю" [23].
Для того чтобы вести пропаганду идей земельной лиги, нужны были деньги; для того чтобы помочь голодающему населению Ирландии, также нужны были деньги, и Парнель решил отправиться в Соединенные Штаты, чтобы устроить там ряд митингов и прочесть серию публичных лекций. Еще раньше, в сентябре 1879 г., он пожелал поставить твердо на ноги новое общество и издал воззвание к Ирландии, в котором просил ирландцев всеми мерами помогать лиге. Целая масса филиальных организаций, подчиненных дублинскому комитету "земельной лиги", была открыта в провинции. 29 сентября Парнель говорил о фениях, с живым сочувствием отзывался об ирландцах, принужденных по тем или иным причинам эмигрировать из своей родины в Америку, изложил ряд мыслей о федерации в союзе всех ирландцев, где бы они ни жили, для борьбы с общим врагом -- Англией. В октябре того же 1879 г. Парнель был избран председателем земельной лиги. Нужно сказать, что он несколько изменил программу Девитта, внеся туда и политический элемент. Он заявил, что лига будет бороться не только, чтобы земля принадлежала как собственность ирландскому населению, но чтобы также поскорее был дан гомруль. Характеристично, что и здесь Парнель настаивал на необходимости отбросить в сторону всякое маскирование и не оставить англичанам даже повода усомниться во враждебности к ним новой лиги. Состояние открытой войны было любимейшим термином парнелевской дипломатии. Фении, которые с самого начала, как уже было замечено, тепло относились к Парнелю, не упускали теперь случая показать свою любовь к нему и преданность к новой лиге. "Пусть всякий борется против Англии, кто как может, все ее враги -- наши союзники", -- много раз повторял Парнель в 1879 г., и эти слова были слышны и через Атлантический океан, и сквозь тюремные стены. Что касается до чисто экономической стороны программы "лиги", то Парнель и здесь ставил вопрос резче и определеннее: "Средняя плата должна заключать в себе погашение стоимости земли; в тридцать лет все арендуемые земельные участки должны стать собственностью арендаторов; лендлорд не имеет права прогнать арендатора с его участка".
Правительство лорда Биконсфильда, узнав, что Парнель принимает деятельное участие в делах земельной лиги, встревожилось весьма сильно и стало зорко следить за членами нового общества. В начале декабря Девитт и еще два члена лиги (Дели и Киллен) были арестованы за революционные речи, произнесенные на митинге. Это было сильным ударом для неоперившегося общества, но чем труднее становилась борьба, тем более возрастала энергия Парнеля. Придерживаясь известного мнения о том, что деньги -- нерв войны, он решил не откладывать своей поездки в Америку для сбора необходимых сумм. Уладив кое-как партийные и частные дела, 21 декабря 1879 г. он выехал из Квинстоуна [24], а 1 января 1880 г. прибыл в Санди-Гук, в Америку.
4
Ирландская эмиграция всегда являлась для Соединенных Штатов самой значительной по своим размерам. Если мы возьмем лучшую описательную энциклопедию [25], относящуюся как раз к тому году, когда Парнель поехал в Америку, и развернем ее на 778-й странице, то увидим, что, сравнительно с общей цифрой народонаселения, Ирландия всегда выбрасывала в Америку гораздо больше людей, нежели какая-либо другая страна в мире, так что, например, в начале 70-х годов земледелием и промышленностью было занято в Соединенных Штатах всего 12 1/2 миллионов рабочих, и из них почти миллион принадлежал к ирландской нации, а из остальных 11 1/2 миллионов 10 миллионов было природных граждан Соединенных Штатов и всего 1 1/2 миллиона лиц остальных национальностей (китайской, французской, английской, германской и пр.). Нужно заметить также, что если таким образом у Парнеля была некоторая почва в Америке в виде поддержки ирландских эмигрантов, то он мог также надеяться на сочувствие американского общества. Традиционный антагонизм между Англией и Штатами, долголетняя борьба англичан против торговли неграми в первой половине XIX в. и как раз обратное враждебное отношение Англии к Северным Штатам во время борьбы их с Южными в 60-х годах из-за уничтожения рабовладельчества, а потом конкуренция капиталов обеих стран -- все эти причины сильно способствовали тому, что американское общественное мнение всегда демонстративно становилось на сторону ирландцев против их врагов; правда, от этого капиталистический строй не угнетал ирландских эмигрантов менее, нежели американских аборигенов, но сочувствовать Ирландии было там всегда в моде.
Фении находили в Штатах безопасное убежище и приют; когда Ирландию посещал голод, в Нью-Йорке и других крупных центрах восточного побережья устраивались благотворительные базары; американская пресса обыкновенно очень сочувственно отмечала выдающиеся факты из деятельности ирландской оппозиции. О Парнеле в Америке говорили очень много, как только он начал систематическую обструкцию; знали там также о его намерении совершить агитационное tournИe по Штатам и ждали этого с нетерпением как ирландцы, так и американская публика. С таким же интересом, хотя несколько иначе окрашенным, следила за путешествием Парнеля английская империалистская пресса.
Один лондонский журналист, Филипп Беджналь, в своем довольно любопытном памфлете об американских ирландцах [26] проследил шаг за шагом путешествие Парнеля и перепечатал некоторые его речи в своей книге, имевшей большой успех. 26 января (1880 г.) Парнель произнес на митинге в Кливленде слова, вызвавшие против него в Англии целую бурю. "Я видел, -- сказал он, -- вооруженных ирландцев, служащих в американской милиции. Мне кажется, что всякий из них должен был думать: о, если бы можно было воспользоваться этим оружием для Ирландии!" [27] Тут громовые аплодисменты прервали оратора. "Ничего, -- продолжал он, -- дело дойдет до этого теперь или после". 16 февраля он говорил в Питстоуне пред огромной аудиторией о положении Ирландии в последние годы. "Я вам даю слово, -- сказал он собравшимся ирландцам, -- что буду бороться так упорно, как вы только можете пожелать. Лендлорды и правительство продолжают свое дело изгнания фермеров и их семейств с их участков, но из крови храбрых коннемарских женщин, восставших против разорителей очага, поднимется сила, которая прочь снесет не только всю систему землевладения, но и гнусное правительство, которое ее поддерживает". 23 февраля он говорил в Цинцинати [28]. "Я уверен, что мы убьем систему лендлордов. Когда мы возвратим ирландскую землю ирландскому народу, мы получим основание, на котором построим жизнь нации. Когда мы подорвем английское хозяйничанье, этим расчистим дорогу к достижению того, чтобы Ирландия заняла свое место между другими народами. И не думайте, пожалуйста, что гомруль -- крайняя цель, к которой мы стремимся. Никто из нас, где бы мы ни были -- в Америке или Ирландии, -- не будет удовлетворен, пока не порвется последняя связь, соединяющая Ирландию и Англию".
Ораторский талант Парнеля развернулся в Америке во всю ширь. Он говорил спокойно, так же как во время парламентских волнений. Но это спокойствие, полное отсутствие чего бы то ни было похожего на искусственную подогретость, искренность убеждения, чувствовавшаяся в каждом слове, -- все это производило громадное действие на умы слушателей. По-видимому, он был таким же идеальным оратором англо-саксонского типа, как Гамбетта -- типа французского.
Можно сказать, что в Америку Парнель поехал известным человеком, а вернулся оттуда признанной знаменитостью. Овации следовали одна за другой: в Вашингтоне его полуофициально пригласили говорить в зале конгресса [29], пожертвования лились рекой. За 2 месяца пребывания в Америке он собрал 350 тысяч долларов [30] для кассы "земельной лиги", не считая сумм, предназначенных в пользу голодающих. Блестящий успех и материальный, и политический (потому что сочувствие к Ирландии проявлялось в Штатах самым решительным образом) заставлял думать, что путешествие не так скоро окончится, но совершенно неожиданно Парнель получил известие, что Биконсфильд распустил палату и назначил новые выборы. Тогда он моментально бросил все и, не теряя ни одного дня, отправился в Ирландию.
Палата была распущена 8 марта 1880 г., а на другой день в газетах появилось письмо премьера к герцогу Мальборо. Вот что между прочим писал Биконсфильд лорду-наместнику Ирландии: "Опасность, которая в своих конечных результатах едва ли менее грозна, чем голод и эпидемия, поражает эту страну (Ирландию. -- Е. Т. ). Часть ее населения пытается разорвать конституционные узы, связывающие Британию с Ирландией". Говоря дальше о тех людях, которые дерзают сомневаться в желательности таких уз, премьер продолжал[31]: "Немедленное распущение парламента представит нации удобный случай избрать себе путь, который сильно повлияет так или иначе на будущее процветание Англии и окажет воздействие на ее судьбы". В конце письма премьер позволял себе выразить надежду, что новый парламент не будет недостоин английского могущества [32] и станет решительно отстаивать это могущество. Другими словами, премьер надеялся на то, что выборы придадут новый и сильный авторитет его политике. Известно, что в 1880 г. английская нация не оправдала лестного доверия лорда Биконсфильда и оставила его в меньшинстве. Достаточно взглянуть на цифры, чтобы убедиться в жестоком поражении, испытанном ториями; в распущенном парламенте находилось: 351 консерватор, 250 либералов и 51 ирландец; в парламенте, избранном в 1880 г., оказалось: 243 консерватора, 349 либералов и 60 ирландцев. Биконсфильд подал в отставку, и вождю либералов, Гладстону, было поручено сформировать кабинет.
Выборы 1880 г. показали, что влияние Парнеля возросло в необычайной степени. Он был избран в трех округах; мало того, были избраны все его кандидаты, т. е. лица, им рекомендованные избирателям. Из 60 избранных гомрулеров парнелитами в точном смысле могло назваться около 30 человек (остальные еще не знали, продолжать ли политику покойного Бьюта или идти за Парнелем). Влияние Парнеля на своих приверженцев было безгранично; люди, писавшие о нем по личным воспоминаниям, говорят, что он оказывал на свою партию такое давление, которое беспримерно в парламентских летописях [33]. В частной жизни он держался далеко от них, и никто не осмеливался брать на себя инициативу сближения с ним. Парнель охотно довольствовался собственным обществом и не искал друзей; он напоминал этим Байрона, с которым вообще у него были, кажется, общие черты характера и темперамента.
Если налицо был факт сочувствия его деятельности со стороны Ирландии, если имелась партия, во всех отношениях далеко оставлявшая за собой прежнюю группу гомрулеров, если эта стойкая и дисциплинированная партия беспрекословно повиновалась своему вождю, то, по-видимому, ничего не могло помешать Парнелю сразу начать борьбу. Но он ждал. Конечно, такой глубокий и убежденный скептик не мог думать, что либеральный кабинет удовлетворит все требования ирландцев, но ему нужно было сначала показать, что не он, Парнель, виноват в новой войне, а Гладстон; для этого нужно было исполнить формальность: предъявить свои требования и поставить новое министерство в необходимость открыто высказаться. Гладстон сделал в свое время для Ирландии очень много: он уничтожил подати в пользу англиканской церкви, облегчил своим land act 1870 г. положение фермеров, неоднократно подавал свой авторитетный голос против всяких исключительных мер, проектировавшихся относительно Ирландии. Пожалуй, и теперь можно было ожидать паллиативных уступок и облегчений, но Парнелю нужно было все или ничего.
Кабинет Гладстона начал с обещаний: был обещан закон о земельных держаниях, который осуществил бы кое-какие требования земельной лиги, но дело не пошло пока дальше обещаний. Член кабинета Гаррингтон прямо заявил [34], что не в реформе дело, а в малой осведомленности парламента относительно ирландских дел, и что задача правительства по отношению к Ирландии заключается не в новых законах, а в назначении комиссии, которая разработала бы фактический материал. По мнению Парнеля, непререкаемый фактический материал заключался в десятках тысяч трупов умерших от голода ирландцев; он полагал также, что, пока комиссия будет заниматься своими исследованиями, этот фактический материал станет до того богат, что потребует для разработки и подсчета слишком много труда. Ввиду всего этого Парнель открыто высказал свое мнение и в парламенте, и в Ирландии (во время осенней поездки 1880 г.), что Гаррингтон и Гладстон -- для него такие же враги, как лорд Биконсфильд, и что на новый кабинет надеяться нечего, а нужно продолжать борьбу.
Министерство назначило наместником Ирландии Форстера, человека, несколько раз неопределенно выражавшего расположение к ирландцам. Некоторые члены ирландской партии (не парнелитской группы), сохранившие старые привычки мысли со времен Исаака Бьюта, приветствовали это назначение с восторгом [35], но Парнель посмотрел на него как на простое заигрывание с ирландцами, нужное кабинету, но бесполезное для партии и страны. Если внимательно проследить карьеру Парнеля, можно заметить, что после каждой попытки какого бы то ни было кабинета сблизиться с ним путем мелких любезностей по адресу Ирландии, он становился еще требовательнее, неуступчивее и жестче. Так было и теперь. Предстояла долгая и упорная борьба с Гладстоном, которая должна была оказаться труднее, чем обструкция времен Биконсфильда, так как Гладстон в начале 80-х годов был действительно представителем большинства английского народа, а не только официальным премьером; но, прежде чем броситься в эту борьбу, Парнелю нужно было уладить важные партийные дела в своей стране.
Среди тех социальных сил, которые действовали в Ирландии и которые боролись там с английским элементом, видное место во все времена занимало католическое духовенство. Нет нужды много распространяться о причинах того факта, что всегда католические клирики в Ирландии находились в оппозиции. Ирландские кельты приняли христианство гораздо раньше британских англов и саксов, и хотя религия была тогда еще одна, но отношения между ирландским и английским духовенством всегда оставались открыто враждебными. Насколько можно судить по отрывочным замечаниям летописцев, немаловажную роль тут играли, во-первых, расовый элемент и, во-вторых, гордость ирландской церкви своим старшинством. Когда при Генрихе II, в XII в., началось завоевание Ирландии англичанами, духовенство явилось деятельным участником национальной обороны. В XVI в. при Тюдорах и в XVII -- при первых Стюартах и при республике ирландские клирики боролись уже не только за национальность, но и за католицизм, против англиканства и пуританизма. Со времени Вильгельма и Марии (т. е. с конца XVII в.) клирики не прекращали протестов против обложения католического населения податями в пользу господствующей англиканской церкви, против текст-акта, запрещавшего принимать католиков на государственную службу. Притеснение ирландской национальности для духовенства во все времена сливалось и отождествлялось с преследованием католического культа; вот почему клирики являлись деятельнейшими пропагаторами освобождения от англичан и каждый факт борьбы с англичанами окружали ореолом религиозного подвижничества. Если ирландское духовенство так относилось к делу освобождения от Англии, то не всегда оно видело себе в этом поддержку со стороны Рима [36]. Правда, оппоненты гомрулеров говорили, что ирландцы подготовляют для себя не home-rule, a Rome-rule, но этот каламбур более ловок, чем согласен с действительностью. Папа Лев XIII отрицательно отнесся к деятельности земельной лиги, и в 1880 г. явилась опасность для парнелизма, что часть духовенства может оставить дело лиги и гомруля.
Далее, духовенство своей поддержкой много давало, но можно было опасаться, что оно многого и потребует, и этого боялась масса передовых людей Ирландии. В рядах парнелевской армии стояли и католический клир, и люди, являвшиеся убежденными антиклерикалами. Парнель полагал, что пока цель не достигнута, ссориться нелепо, и поэтому решил употребить все усилия, чтобы ирландские клирики и ирландские либр-пансеры забыли на время о своих разногласиях и помнили только о гомруле и программе земельной лиги. Итак, для того чтобы удержать за собой духовенство, взволнованное отрицательным отношением папы к лиге, и чтобы примирить разные фракции гомрулеров, Парнель и предпринял летом 1880 г. путешествие по Ирландии. К нему относились хорошо все: и католическое духовенство возносило за него горячие молитвы (несмотря на то, что он был протестант), и передовая фаланга гомрулеров верила каждому его слову, так что миссия примирения была для него легка.
Эта же поездка должна была лишний раз показать правительству, какие силы стоят за Парнелем, и уверить нерешительных людей партии, что парнелизм -- единственная признанная ирландской нацией политика. Весенняя сессия окончилась решительным разрывом между Парнелем и Гладстоном. Парнель поговаривал, что обструкция очень скоро будет пущена в ход; когда эта угроза дошла до премьера, он публично заявил: "Парнель молод, а я -- старик; но если эта игра затянется, не мне, а ему придется раскаяться". Как только сессия окончилась, Парнель уехал в Ирландию.
5
Внешняя сторона деятельности Парнеля невольно приводит на память краткую карьеру Лассаля. Одна черта сходства в особенности бросается в глаза: внезапный, поражающий своими размерами успех среди народных масс. То глубокое, ничем вначале не мотивированное доверие, которое в 1862 г. сразу доставило поддержку германскому агитатору, в 1880 г. стало уделом Парнеля. Ни Граттан, ни О'Коннель, ни какой бы то ни было из предшественников Парнеля никогда не получали такого единодушного вотума доверия в самом начале своей деятельности. Устраивались Парнелю овации и в 1878 г., и в Америке весной 1880 г., но события летнего путешествия (того же 1880 г.) затмили все. Восторженные встречи следовали одна за другой; приемом этим, как говорил сам Парнель, мог бы остаться доволен и государь.
В Корке ему устроили настоящий апофеоз. Стотысячные толпы постоянно окружали его и дом, где он останавливался; они рукоплескали при его появлении, прерывали восторженными криками каждое его слово, с факелами в руках бежали за его экипажем, посылали к нему разнообразнейшие депутации с одним и тем же поручением: передать, как Ирландия любит его и верит ему. Но голова этого человека была настолько крепка, что не закружилась от атмосферы обожания и безусловного доверия. Все время он оставался совершенно спокоен, говорил твердым голосом, никогда его не повышая, обращался к бесчисленной толпе так же уверенно и просто, как к небольшой кучке приятелей. Несколько раз он говорил своим спутникам, что эти овации -- слишком высокая цена за немногое, сделанное им до сих пор. При его появлении духовенство, антиклерикалы, республиканцы и другие фракции гомрулеров -- все оставили свои пререкания.
Между прочим Парнель задался целью удержать на время от революционных выходок наиболее пылких своих приверженцев, и даже это ему удалось. Достаточно почитать мемуары английского агента тайной полиции Томаса Бича[37], чтобы убедиться, насколько неожиданным тогда казалось для посторонних наблюдателей обращение людей самого революционного темперамента в сдержанных конституционалистов. Фенианское движение не замирало, но Парнель и не заботился об этом: он хотел только, чтобы лица легальные, имевшие возможность со временем попасть в парламент и обещавшие быть там полезными, не очень себя компрометировали. В конце лета он прибыл в Лондон и принял участие в парламентских делах. Теперь он вошел в палату как признанный представитель интересов не того округа, который его избрал, а всей Ирландии. Кабинет должен был готовиться к особенно жестокой борьбе.
На 27 августа было назначено обсуждение министерского законопроекта о деньгах на содержание полицейской силы в Ирландии [38]. Заседание началось в 4 часа пополудни во вторник и окончилось в 1 час пополудни в среду; 21 час без перерыва Парнель и его партия не давали возможности правительству приступить к баллотировке. Дело дошло до того, что парнелиты, хотя их было всего 28 человек, прямо поставили Гладстону, опиравшемуся на большинство, определенные условия: полиция должна быть уменьшена и ни в каком случае полицейские чины в Ирландии не должны принимать участия в изгнании фермеров с поместий лендлордов, даже если, например, они отказываются добровольно уйти. Если это будет сделано, Парнель позволит приступить к баллотировке, si no -- no [39]. Дать такие обязательства Гладстон не хотел, и часы шли за часами, Парнель не уступал, и заседание продолжалось. Парнелиты говорили о самых разнообразных вещах, читали вслух не относящиеся к делу страницы разных книг, и в конце концов заседание было отложено.
На удовлетворение требований земельной лиги теперь не было ровно никаких оснований надеяться. Парнель поехал вскоре после заседания 27 августа в Ирландию, чтобы дать новый mot d'ordre. 19 сентября он произнес в Эннисе речь, которая, по справедливому замечанию новейшего историка [40], составила эпоху в борьбе Ирландии с Англией. Он говорил о том, что все внимание ирландских фермеров должно быть теперь обращено на отвоевание себе известных прав на арендуемые участки; он подчеркивал то обстоятельство, что единственный способ достигнуть цели заключается в том, чтобы поставить лендлорда, осмелившегося прогнать своего фермера, в безвыходное положение. Пусть никто из ирландцев не арендует никогда участка, с которого лендлорд согнал фермера, и тогда поневоле землевладельцы будут осторожнее. "Если вы, -- сказал он, -- откажетесь платить слишком высокую арендную плату, если вы откажетесь занимать фермы, с которых другие согнаны, тогда земельный вопрос будет решен, и решен в удовлетворительном для вас смысле. Итак, от вас самих это зависит, а не от какой-нибудь комиссии или какого-нибудь правительства..." "Но что же делать вам с человеком, который все-таки займет ферму, откуда лендлорд прогнал арендатора?" Тут масса голосов прервала криками: "Убить его!" Парнель продолжал: "Я слышу многие кричат: убить! Но я вам укажу другой путь, гораздо лучший, более христианский, который даст провинившемуся возможность исправиться. Если кто займет ферму, откуда выгнан прежний арендатор, вы должны избегать его на больших дорогах, на городских улицах, в лавках, в храмах, на рынках; всюду вы должны оставлять его одного, вы должны уединить его от остального общества, как если бы он был прокаженным; вы должны показать ему отвращение, которое чувствуете к совершенной им низости" [41].
Парнелевские слова упали на благодарную почву. От изгнаний с арендных участков ирландцы страшно страдали; по признанию самого Гладстона, за 1880 год лендлорды выбросили буквально на улицу 15 тысяч живых существ [42]. Значит, премьер расходился с агитатором не в признании самого факта, а лишь во мнениях о способе уврачевания зла: Гладстон думал, что поможет парламентская комиссия, а Парнель полагал, что действительнее будет оставление лендлордов без арендаторов. Опале и отлучению от общества должен был подвергаться вообще всякий, кто так или иначе станет на сторону лендлорда, против фермера.
Последствия речи Парнеля сказались весьма быстро. В Лау-Меске (в Ирландии) жил один англичанин -- некто капитан Бойкотт, арендовавший ферму на земле лорда Ирна [43]; он же был агентом лорда по делам того в этой местности. К нему, как к сборщику арендных денег, явились однажды все фермеры лорда Ирна и предложили более низкую арендную плату, чем та, которую они платили до сих пор [44]. Бойкотт не согласился и начал против них процесс с целью выселить их. Когда пришли судебные приставы, толпа народа бросилась на них и заставила поспешно скрыться в доме Бойкотта. На следующий день Бойкотт был объявлен в опале, слуги и рабочие отошли от него: всякое общение с ним было прервано, и так как ежеминутно он мог ожидать нападения, то правительство послало войска для его охраны. Бойкотт должен был выселиться в Англию. С тех пор опала, рекомендованная Парнелем в его эннисской речи, стала называться "бойкотированием" или просто "бойкотом". Бойкотирование как средство строго легальное имело огромную силу при тогдашних обстоятельствах, и как бы ни относился Парнель к фениям, он видел, что одна из главных задач практической политики заключается в том, чтобы осуществители бойкота всегда удерживались в рамках законности и не прибегали к насилиям. Он и его товарищи не переставали увещевать ирландцев быть осторожнее [45] и помнить, что бойкотеры и фении действуют разными средствами в разных плоскостях социальной жизни и что поэтому бойкотерам совершенно лишнее брать пример с фениев.
Но все равно правительство не могло смотреть спокойно на то, что творилось в Ирландии. Агитация Парнеля, становившиеся все чаще случаи бойкота, оживление деятельности фениев -- все это ставилось в причинную связь. Тревожно настроенное общественное мнение требовало от Гладстона каких-нибудь мер против Парнеля и Ирландии, и Гладстон решил, во-первых, начать судебное преследование против Парнеля и, во-вторых, внести в палату с нового (1881-го) года "билль об усмирении" Ирландии. В октябре был арестован личный секретарь Парнеля [46] за то, что он оправдывал в своей речи покушение на убийство, совершенное фениями. Через несколько дней, 2 ноября (1880 г.), было начато судебное преследование против Парнеля, Диллона, Биггара, Сюлливана и Сикстона (все это были парламентские парнелиты) по обвинению в заговоре. Это оказалось большой оплошностью со стороны министерства, потому что такого хладнокровного и осторожного человека, как Парнель, обвинить в чем-нибудь противозаконном было крайне трудно. Его деятельность развивалась на той демаркационной линии, которая разделяет легальную борьбу от революционной, но эта линия не была им пройдена. Присяжным оставалось только отвергнуть обвинение за недоказанностью, что они и сделали 24 января 1881 г. Оправданные могли теперь со спокойным сердцем вмешаться в обсуждение билля, имевшего целью усмирение неспокойных элементов в Ирландии. В тот же день, как присяжные освободили Парнеля и его товарищей от обвинения, наместник Ирландии Форстер (тот самый, назначению которого так обрадовались в свое время умеренные члены ирландской партии) внес в парламент предложение о ряде мер, необходимых, как он думал, для успокоения волнующейся страны.
Парнелизм и фенианство были явлениями, выросшими на одной и той же политической и экономической почве, и нужно признать, что оба эти движения давали друг другу весьма значительную моральную поддержку. Никогда еще парламентские гомрулеры не были так резко радикально настроены, как во времена Парнеля, и никогда фенианское движение не проявлялось более сильно и последовательно, как именно в эти годы, в конце 70-х и в 80-х годах. Та борьба, которую затеял Парнель, была войной Ю outrance, должна была вестись всей ирландской нацией против английского государства и требовала от ирландцев, чтобы все они, без исключения принимали в ней участие. "Кто может, пусть идет в парламент, кто не может, пусть бойкотирует изменников и устраивает демонстрации, кто желает приложить свои силы в открытой борьбе, пусть начинает ее", -- вот какой лозунг давал Парнель Ирландии; при нем в первый раз фенианство почувствовало себя регулярной частью армии гомрулеров, и, может быть, тут кроется одна из причин оживления фениев в эпоху расцвета парнелизма. Главными же причинами нужно, конечно, считать последовательный ряд неурожаев картофеля в конце 70-х и начале 80-х годов и обострившуюся нищету и озлобленность населения. Аграрные преступления, в которых видели руку фениев, следовали в 1880 г. одно за другим и дали Форстеру, автору законопроекта об усмирении Ирландии, богатый цифровой материал.
Дело началось с того, что 6 января 1881 г. при открытии сессии лорд-канцлер прочел тронную речь королевы, в которой говорилось следующее [47]: "Милорды и джентльмены! К сожалению, я должна констатировать, что положение Ирландии приняло тревожный характер. Число аграрных преступлений увеличилось намного сравнительно с предшествующими годами. Широкая система террора воцарилась в разных частях страны..." Речь кончалась указанием на то, что назрела потребность в новых законодательных мерах относительно Ирландии.
Тотчас вслед за прочтением тронной речи началось обсуждение ответного адреса; это обсуждение благодаря парнелитской обструкции длилось ровно две недели. Только 24 января законопроект Форстера "о защите личности и собственности и Ирландии" был внесен в палату общин [48]. Форстер заявил, что в общем аграрных преступлений (убийств лендлордов, поджогов, нападений на лендлордские дома) было в 1880 г. 2590 случаев. Мало того, что по процентному отношению к общему количеству населения Ирландии в 1880 г. аграрных преступлений случилось больше, нежели когда бы то ни было, но на самые последние месяцы -- октябрь, ноябрь и декабрь 1880 г. -- выпало их больше, чем во все остальные месяцы с января до октября: из 2590 в последние месяцы совершено около 1700 преступлений. Но и этого мало: в декабре аграрных преступлений больше, чем в октябре и ноябре, вместе взятых! [49] Дальше так идти не может, потому что цифры говорят, что аграрные преступления растут в ужасающей прогрессии; на этом основании он, Форстер, секретарь кабинета по ирландским делам, давно уже ищет корни зла и теперь нашел их. Аграрные преступления суть не что иное, как последствие совета, данного мистером Парнелем в его речи в Эннисе о необходимости не на жизнь, а на смерть бороться с лендлордами и наказывать отлучением от общества всякого, кто займет ферму после изгнания арендатора. Вместо законов настоящих в Ирландии царят неписанные законы (unwritten laws) земельной лиги и ее председателя Парнеля. Ввиду всего этого Форстер полагает, что следует возобновить старые порядки и снабдить лорда-наместника Ирландии правом арестовывать иностранцев, не могущих представить удовлетворительные документы о личности, и вообще всех лиц, которые будут захвачены ночью при обстоятельствах, внушающих подозрение [50]. Кроме того, нужно дать лорду-наместнику полномочия прекращать временно habeas corpus в тех местностях, где он найдет необходимым это сделать.
Парнель и его товарищи протестовали против билля. Заседание 24 января окончилось ничем, и вопрос был перенесен на 27-е число. Заседание 27-го длилось без перерыва 8, 10, 12, 15 часов, и благодаря Парнелю законопроект был так же далек от вотирования, как и 24-го числа. Наконец, встал Гладстон и в длинной речи, страшно волнуясь, бросил Парнелю в лицо обвинение в том, что он своими словами о бойкотировании в Эннисе воспламенил народные страсти в Ирландии. Парнель начал его прерывать каждую минуту, говоря, что Гладстон подтасовывает его слова[51]. Тогда раздались со всех сторон крики: "К порядку, к порядку!" Спикер обратился к Парнелю со внушением, что прерывать чужую речь нельзя. Но Парнель, не обращая внимания на спикера, продолжал мешать Гладстону. А Гладстон, разгорячаясь все более и более, говорил: "Деятельность земельной лиги стоит в прямом отношении к аграрным преступлениям; в 1879 году митингов лиги было мало и преступлений случилось мало; в 1880 году митингов было много и преступлений произошло много". Тут парнелит О'Гили прервал премьера: "А сколько было в 1880 году изгнаний арендаторов? Тоже много?" По существу парнелиты не спорили с министерством. Парнель полагал, что пока Гладстон отрицательно относится к гомрулю и требованиям земельной лиги, до тех пор они с ним говорят на разных языках и столковаться не могут. Избегая общих исповеданий веры, он только продолжал мешать прохождению билля через парламент. После 22 часов раздраженных дебатов палата разошлась, отложив обсуждение законопроекта Форстера на 31 января [52].
Знаменитое в парламентских летописях заседание 31 января 1881 г. началось с того, что часть либеральной английской партии объявила себя против билля об усмирении. После прений между этими временными союзниками ирландцев и министерством опять явилась обструкция. Парнель изощрял свое остроумие в придумывании новых и новых вопросов и задержек. Он изложил весьма подробно чуть ли не всю историю Ирландии [53], говорил о совершенно посторонних вещах, затевал в шутку маленькие споры с членами своей партии, вмешивался в чужие речи и заставлял еще раз их говорить и, наконец, объявил, что теперь все парнелиты (30 человек) произнесут каждый от имени своего округа по одной речи.
Прошел вечер понедельника (31 января), ночь, вторник, еще одна ночь, и, наконец, в среду, 2 февраля, после заседания, непрерывно длившегося в продолжение 41 часа, поднялся спикер и произвел свое coup d'Иtat[54]. Он заявил, что Парнель и его приверженцы нарочно затягивают заседание, что этим наносится оскорбление парламенту, что большинство стоит за принятие билля, и поэтому он, спикер, прекращает дебаты и предлагает приступить к баллотировке[55]. Гром рукоплесканий консерваторов и либералов встретил это заявление. Ирландцы были поражены: они никак не ожидали такого оборота дел. Предложение спикера было принято. Тогда ирландцы со сжатыми кулаками и горящими глазами [56] стали выкрикивать угрозы по адресу парламента. Явился Гладстон, бледный, как смерть, и сел на министерскую скамью. Неизвестно, на что решились бы ирландцы, если бы не Парнель. Он счел почву для дальнейших протестов слишком невыгодной и убедил всех своих приверженцев удалиться из палаты. Как только они ушли, законопроект Форстера был единогласно принят в первом чтении.
Второе чтение было назначено на следующий день, 3 февраля в четверг. Сильное и смешанное впечатление произвело в Англии известие о заседании 31 января -- 2 февраля и о том, что случилось в конце его. Не в английских нравах нарушать законы и обычаи, а поступок спикера был именно нарушением парламентских традиций. Правда, благодаря этому была сломлена обструкция Парнеля, билль, наконец, мог быть пущен на голоса, но все-таки победа весьма многим казалась купленной слишком дорогой ценой. Что касается до Ирландии, по телеграфу узнавшей о происшедшем, то здесь Парнель окончательно превратился в национального героя, а в выходке спикера видели оправдание всяких насилий со стороны фениев и доказательство, что кабинет сам толкает людей на преступления, не давая им пользоваться легальными средствами борьбы. Министерство, со своей стороны, решило не щадить врагов, и вот 3 февраля, как раз за немного времени до начала парламентского заседания, Парнель получил известие, что Михаил Девитт, инициатор земельной лиги, арестован в Ирландии за преступные речи. После обеда (3 февраля) началось заседание и билль Форстера должен был пройти через второе чтение.
Но раньше, чем приступили к законопроекту, Парнель спросил у сэра Вильяма Гаркура [57], правда ли, что Девитт арестован. Сэр Гаркур ответил, что это правда, и прибавил, что Девитт как бывший каторжник освобожден условно и теперь он нарушил условия, на которых был выпущен [58].
Вслед за тем слово было предоставлено премьеру. Гладстон только что начал речь, как вдруг встал Диллон, один из парнелитов, и принялся, со своей стороны, что-то говорить в одно время с Гладстоном. Поднялся страшный шум [59]; палата увидела, что Парнель выдумал нечто совсем новое в ответ на вчерашнее coup d'Иtat. Спикер громко прокричал Диллону, что теперь слово принадлежит Гладстону. Но Диллон отказался сесть на место и продолжал стоять, скрестив руки и крича во весь голос: "Я имею право говорить!" Наступило полное смятение. Раздались крики: "Вон его, прогнать его!" Спикер объявил: "Мистер Диллон, я вас удаляю за неповиновение мне". Затем, согласно с законом, вопрос об удалении Диллона был поставлен на баллотировку, и большинством 395 голосов против 35 было решено предложить Диллону удалиться до конца заседания. Но Диллон при аплодисментах парнелитов заявил, что он "почтительнейше отказывается удалиться". Тогда спикер велел приставу вывести Диллона силой [60]. Пристав подошел к Диллону, положил руку на его плечо и предложил идти с ним. Диллон отказался, и пристав должен был позвать 5 сторожей, чтобы вытащить Диллона в переднюю. Когда служители явились, Диллон, наконец, ушел.
Как только Диллон вышел, встал другой парнелит, Сюлливан (известный автор "Новой Ирландии"), и в самых резких выражениях протестовал против изгнания Диллона. Спикер оправдывался. Сюлливан нападал [61], сравнивал гладстоновский режим с режимом Империи Наполеона III [62], и довольно много времени прошло, пока, наконец, Гладстон получил возможность говорить. Но только что он произнес одну фразу, как встал Парнель и с обычной своей невозмутимостью сказал спикеру: "Я прошу поставить на баллотировку предложение не слушать дальше этого почтенного джентльмена" [63]. При этом он указал на стоявшего Гладстона. На секунду палата остолбенела, но потом раздались яростные крики: "Вон Парнеля! Вон Парнеля!" Шум и смятение продолжались очень долго. Парнель все время стоял и скучающим взором обводил палату. Как только начало воцаряться некоторое спокойствие, спикер провозгласил: "Слово принадлежит г. Гладстону". Тогда Парнель снова заявил: "Я настаиваю на том, чтобы мое предложение было пущено на голоса".
Спикер возразил, что он принужден будет удалить Парнеля, если тот не перестанет мешать Гладстону. Спикеру пришлось еще немного препираться с одним парнелитом (О'Доннохом), и, наконец, он опять-таки объявил, что слово за Гладстоном. Гладстон начал: "Я хочу после тяжелых сцен, бывших только что, продолжать свою мысль, прерванную вначале. Долг, который на мне лежит, весьма важен..." Но тут опять встала громадная фигура Парнеля, и Гладстон умолк. "Я предлагаю не слушать дальше г. первого министра". Теперь уже спикер без дальнейших околичностей предложил палате на голосование вопрос об удалении Парнеля. Громадным большинством голосов было решено удалить Парнеля до конца заседания. Парнель отказался, позвали пристава, тот взял его за плечо, и тогда Парнель ушел [64].
Тут всем стало ясно, что выдумал Парнель в ответ на прекращение спикером дебатов 2 февраля: для того чтобы выгнать из залы депутата, нужно предупреждение, голосование, подсчет голосов, да еще призыв пристава, если изгоняемый не хочет добром уйти; вся эта процедура может занять около получаса (а с прениями и больше). Если всех парнелитов 30 человек, то вот уже на 15 часов заседание оттягивается, и это, если совсем не пытаться говорить, а с произнесением речей можно занять и 20 и 25 часов. Действительно, как только после ухода Парнеля Гладстон начал говорить, та же история повторилась последовательно со всеми парнелитами, бывшими на заседании. Все они предлагали не слушать премьера и все они были выведены [65]. Вслед за тем билль об усмирении прошел во втором чтении.
Министерство решило изменить старые парламентские порядки так, чтобы сделать обструкцию невозможной. Новых правил было выработано 17 [66]; главное нововведение заключалось в том, что спикер получил право собственной властью прервать оратора и немедленно поставить вопрос на баллотировку. Порядок удаления из палаты также значительно упрощался. При таких условиях обструкция, по крайней мере вполне откровенная, становилась весьма трудной, если не совершенно невозможной. Билль об усмирении был принят к в третьем чтении, прошел в палате лордов и 2 марта 1881 г. был подписан королевой.
Но Гладстон не был бы тем Гладстоном, которого знает история, если бы он думал, что биллем об усмирении можно в самом деле успокоить Ирландию. Он твердо решил тотчас же поднять аграрный вопрос, и 7 апреля (через месяц после того, как билль об усмирении вошел в силу) министерство внесло в палату проект об урегулировании отношений между фермерами и лендлордами [67]. Билль предлагал учредить специальные земельные суды, которые бы устанавливали справедливый размер арендной платы в том случае, если лендлорд и фермер не приходят к соглашению. Другие пункты билля ограничивали право лендлорда по усмотрению прогонять арендатора с земли и строго определяли права и обязанности обеих сторон. Фермер получал право продавать свой участок на весь арендный срок, если найдет это выгодным [68].
В общем билль превосходил самые смелые чаяния ирландской партии 70-х годов, времен Исаака Бьюта. Но Парнель сумел так повысить требования и идеалы ирландцев, что теперь, в 1881 г., законопроект Гладстона рассматривался довольно холодно. Вождь ирландской партии обрушился на земельный билль с такой силой, что привел в недоумение даже многих своих приверженцев. Но главный принцип его практической политики заключался в том, чтобы становиться требовательнее по мере уступчивости врага. Парнель желал перехода ирландской земли в руки ирландцев и не захотел решительно ни на чем другом мириться. Земельная лига требовала, чтобы в арендной плате заключалось и погашение стоимости арендуемого участка, так чтобы в 30 лет земля была выкуплена; Гладстон этого в свой билль не внес, и Парнель счел себя вправо назвать проект Гладстона "жалкой хитростью" и "половинчатым лекарством" [69]. Он требовал от ирландцев, чтобы они воздержались от голосования, 35 человек (30 парнелитов и 5 ирландцев, до сих пор не примыкавших) последовали его совету, остальные голосовали за проект. Билль был принят пройдя через палату лордов беспрепятственно, стал законом... Королева подписала земельный билль 22 августа, а 27-го числа того же месяца окончилась эта сессия.
С января до августа Парнель держал в напряжении палату общин, и в то время, как члены ее готовились отдыхать, сам он тотчас же уехал для агитации в Ирландию.
6
Задача, стоявшая перед Парнелем во второй половине 1881 г., была довольно сложна. Земельный билль Гладстона произвел на фермеров и на некоторые другие слои ирландского народа впечатление самое отрадное. Парнель, глубочайшим образом не доверяя никакому английскому правительству, был склонен думать, что кабинет сделал эту уступку из страха перед парламентской обструкцией, а еще более перед аграрными преступлениями и перед деятельностью фениев. Он опасался, что если Ирландия успокоится окончательно, тогда на какое бы то ни было движение законодательства в ее пользу нечего и рассчитывать. Война и военные отношения, запугивание врага и постоянная готовность к битве -- вот что нужно было ирландцам, по мнению их вождя. Но, с другой стороны, когда слишком ярые его адепты предлагали пропагандировать между фермерами ту мысль [70], что нужно воздерживаться от всяких дел с вновь учрежденными посредническими судами [71], Парнель объявил, что это было бы непрактично: пусть фермеры все-таки пользуются тем, что сделал для них Гладстон, лишь бы только они не забывали, что все это "жалкие хитрости" кабинета и что главная цель впереди. Основанная в 1881 г. по настоянию Парнеля газета "лиги" ревностно распространяла; эти мысли. Разъезды его по стране начались при шумных овациях в начале сентября. 15 сентября собрался огромный митинг в Дублине; на митинге присутствовало 1700 депутатов от членов "земельной лиги", живущих в разных частях Ирландии [72]; председательствовал Парнель. Он произнес длинную речь, в которой убеждал присутствующих не верить добрым намерениям министерства и ни на минуту не допускать мысли, что ирландское население может удовлетвориться земельным биллем. Мало того, что билль не разрешает аграрного вопроса; по мнению Парнеля, правительство с умыслом не хочет его разрешить, потому что, если классовая борьба в Ирландии утихнет, тогда все жители острова, и лендлорды, и фермеры, соединенными силами будут требовать гомруля, а этого Англия и боится больше всего. "Пока аграрный вопрос будет открыт, -- сказал оратор, -- он постоянно будет представлять источник недовольства и раздора между классами [73], и у меня нет ни малейшего сомнения, что английское правительство, предлагая земельный акт, который оставляет вопрос открытым, который ничего не упорядочивает, который наперед делает необходимым периодическое возобновление этого вопроса через каждые 15 лет, что английское правительство, предлагая такую меру, имело целью [74] разъединить общественные классы в Ирландии и не позволить нам воспользоваться нашими соединенными силами для приобретения утраченных прав, прав на самоуправление".
Парнель этой речью ясно показал, что стоит не на исключительно националистической точке зрения и смотри на гомруль как на дело не только природных ирландцев, но всего населения Ирландии. Продолжая свою мысль, он заявил, что пока ирландцы платят аренду лендлордам, ирландским или английским, все равно, до тех пор вопрос о гомруле будет на втором плане. Твердое экономическое положение должно таким образом стать основой и базисом для независимого политического существования. Обращаясь затем с угрозами к кабинету Гладстона, Парнель сказал [75]: "Ничего, у нас есть надежные принципы, пригодность которых мы испытали и доказали за последние два года, и эти принципы представят для нас драгоценное руководство в нашем будущем поведении. Как бы ни действовали фермеры при условиях, созданных земельным биллем, пусть они действуют единодушно, как один человек. Избегайте разрозненных действий [76], пусть ни один фермер не будет доволен, пока все не будут удовлетворены".
Митинг и эта речь произвели большое впечатление в Англии; Парнель уничтожил ту моральную победу, которую готовило себе министерство земельным биллем; оставалось только сдерживать слишком яркие проявления недовольства в Ирландии, а на смягчение самого недовольства рассчитывать было нельзя. Каждому слову Парнеля верили, как евангелию [77], и действия правительства получали среди народных масс именно ту мотивировку и то освещение, какими снабжал их агитатор. Брожение в стране заметно усилилось со времени приезда Парнеля. Наместник Ирландии Форстер, облеченный в силу билля об усмирении правом отменять, где захочет, habeas corpus и арестовывать, кого нужно, пользовался своими прерогативами вполне энергично, так что более или менее беспокойные люди попадали в свое время в тюрьму. Аресты и репрессалии со стороны Форстера и его помощника Борка быстро сменяли друг друга; но ответом на речь Парнеля они служить не могли. Парнель был действительно "некоронованным королем" Ирландии, и ответить ему d'Иgal Ю Иgal мог только сам глава английского правительства.
Ровно через 3 недели после речи Парнеля, 7 октября (1881 г.), Гладстон произнес в Лидсе на собрании представителей либеральных ассоциаций большой спич, который был прямо направлен против ирландского агитатора и его действий [78]. "М-р Парнель хочет убедить ирландцев, что они нами обмануты[79]. Если этот закон (земельный билль -- Е. Т. ), чистый от несправедливостей, все-таки не будет исполняться, то я без колебания, джентльмены, говорю: еще не истощены все средства борьбы, которые дает нам цивилизация". Тут в общих выражениях намекалось на возможность принятия репрессивных мер против Парнеля. Аудитория много раз прерывала премьера громкими аплодисментами. Консервативная пресса часто и сильно упрекала кабинет в попустительстве ирландцам, но лидская речь сразу дала Гладстону много приверженцев среди консерваторов.
Парнель отвечал на речь первого министра через 2 дня после ее произнесения; 10 октября он прибыл в Уэксфорд. Город был декорирован самым блестящим образом [80], и торжественная многотысячная процессия встретила Парнеля со всеми знаками горячей признательности и преданности. Вечером того же дня состоялся банкет, на котором агитатор произнес одну из самых многозначительных своих речей. "Первая необходимость для процветания Ирландии заключается в том, чтобы выбросить вон из нее английское хозяйничание" [81],-- сказал он. Как сделать это? Вот как: демократия, рабочие классы должны освободить Ирландию. "Если вы сумеете повиноваться неписаным законам, если вы докажете, что меньшинство не может угнетать большинство, вы тем самым обнаружите, способны ли вы к самоуправлению. Нам нужно, чтобы ирландцы получали все хорошее и справедливое вознаграждение за талант, ум и физическую силу, и мы этого не достигнем, пока не выгоним м-ра Гладстона с компанией и его башибузуков" [82].
Все это Парнель говорил в волнующейся стране, где аграрные преступления не прекращались и где все предвещало близкое оживление фенианства. Собственно, Форстер на основании билля об усмирении имел право арестовать Парнеля немедленно, однако Гладстон медлил прибегать к таким мерам против своего врага, не дав ему сначала решительного предостережения. 12 октября премьер опять говорил в Гильдголле, в Лондоне, подчеркивая и повторяя фразу о не истощенных еще средствах борьбы с Парнелем, предоставляемых цивилизацией. Но Парнель все равно уже не мог оставаться на свободе.
Теперь нам нужно оставить отчеты о политических спичах и обратиться к другого рода источнику. В октябре 1892 г. появилась в Лондоне книжка под названием: "Двадцать пять лет в тайной полиции. Воспоминания сыщика". Эта книжка в 6 дней потребовала трех изданий, а за год разошлась в 16 изданиях: так силен был возбужденный ею интерес. Принадлежит она перу Томаса Бича [83], который под названием майора Лекарона служил в свое время в английской тайной полиции и заведовал там ирландским вопросом. Он успел проникнуть в некоторые фенианские кружки, был коротко знаком с главнейшими деятелями легальной и нелегальной оппозиции и оказал английскому правительству целую массу неоцененных услуг. Что он в своей книжке не лжет, явствует из того, что она не вызвала никаких сколько-нибудь существенных опровержений, хотя огромное большинство названных в ней личностей еще живы; что Томас Бич много знал и видел, это должны были признать даже те, которым знакомство и откровенность с ним не принесли особенной выгоды. Итак, эти мемуары являются необходимым подспорьем при изучении ирландского движения в 80-х годах; нас же они интересуют постольку, поскольку касаются Парнеля и его судьбы в 1881 г.
Томас Бич познакомился, как он рассказывает, с Парнелем в 1880 г., и так как Бича рекомендовали Парнелю суровым и фанатическим революционером, то агитатор был с ним откровенен вполне. Тогда-то Бич и узнал о том, что Парнель находится в связи с тайным ирландским республиканским обществом и его филиацией в Америке [84]. В 1881 г. Бич по обязанностям службы старался держаться поближе к Парнелю, и тот был настолько тронут интересом, который выказывал к его особе Томас Бич, что подарил ему даже свой портрет с собственноручной надписью: "Искренно ваш Чарльз Парнель" [85]. В 1881 г. отношения между Парнелем и разными подозрительными людьми оживились; осенняя агитация заставила его войти в деловые сношения с "революционным управлением", сидевшим в Америке, к Томасу Бичу было поручено передать этому обществу некоторые инструкции от Парнеля [86]. "А между тем правительство вовсе не было так мало осведомлено о Парнеле, как это ему (Парнелю -- E. Т. ) казалось", -- задумчиво замечает Бич.
Таким образом, наместник Ирландии Форстер имел целый ряд сведений и документов относительно нелегальных сношений агитатора, как раз в это время произносившего запальчивые речи против министерства. 12 октября, как было сказано, происходил дублинский митинг, и Парнель еще раз обрушился на Гладстона, а на другой день, 13-го, он был арестован по приказанию Форстера. Парнель не обнаружил при аресте даже тени волнения [87], но встретил это как вещь давно ожидаемую.
Тотчас после арестования он был отвезен и заключен в Кильмангемскую тюрьму. В приказе Форстера говорилось, что Парнель арестуется за возбуждение людей к неуплате арендных денег и пр. Истинные, непосредственные причины не были преданы гласности.
Это был первый удар; второй поразил уже "земельную лигу": 18 октября она была объявлена правительством закрытой [88]. Как справедливо говорит умный и тонкий наблюдатель всего, что тогда творилось в Великобритании [89], две нации теперь стояли друг против друга и обе были единодушны. "Ни один голос не раздался в Англии в защиту Парнеля; ни один голос не раздался в Ирландии в защиту Форстера" [90]. Вслед за тем были арестованы в несколько дней Биггар, О'Гили и другие наиболее активные члены закрытой лиги.
Но движение в Ирландии не прекращалось, хотя Парнель сидел в тюрьме. До его осеннего путешествия страна была сравнительно спокойна, но теперь движение не хотело останавливаться и внушало Форстеру самые серьезные опасения. Он сам и его помощник Борк были заняты разысканием непосредственных причин брожения и применяли билль об усмирении в самых широких размерах. Под председательством сестры Парнеля, мисс Анны Парнель, образовалась [91] "женская земельная лига", которая резко нападала на премьера и наместника. Аграрные преступления шли своим чередом. В самом Лондоне собралась 23 октября громадная толпа ирландцев с целью протестовать публично против ареста Парнеля [92]. С наступлением весны 1882 г. положение дел нисколько не улучшилось; избиения лендлордов и поджоги все увеличивались в числе. Все политические круги Лондона сходились на том [93], что билль об усмирении не послужил ни к чему, что Форстер и его секретарь Борк не могут достигнуть цели, несмотря на всю свою энергию. В это время капитан О'Ши, один из парнелитов, написал Гладстону и Чемберлену письмо, в котором говорил, что Ирландия волнуется единственно из-за бедственного положения фермеров и из-за последствий билля об усмирении. Он просил, чтобы правительство обратило внимание на его письмо. Гладстон и Чемберлен понимали, конечно, что это предложение, этот первый шаг, исходит от самого Парнеля. У них было два выхода: отвечать молчанием или предложить свои условия Парнелю. Ответить молчанием для Гладстона значило быть поставленным в необходимость продолжать железный режим в Ирландии и компрометировать этим окончательно всю либеральную партию и ее традиции, притом без всякой реальной пользы.
7
Итак, оставалось начать мирные прелиминарии, делать уступки; первый министр Великобританской империи вошел в переговоры как равный с равным с человеком, сидевшим в одиночном заключении в Кильмангемской тюрьме. Парнель мог поздравить себя с победой. То, о чем и не мечтал Исаак Бьют, всю жизнь старавшийся заслужить для Ирландии сочувствие англичан, досталось Парнелю после четырехлетней ожесточенной борьбы с ними. 10 апреля 1882 г., после полугодового заключения, Парнель был выпущен из тюрьмы на честное слово: ему нужно было присутствовать при похоронах племянника. Он виделся на свободе с очень многими своими политическими друзьями, но, исполняя условие, не говорил с ними о делах. Затем 26 апреля один из парнелитов внес в палату предложение, касавшееся облегчения участи фермеров, которые связали себя арендным договором до издания земельного билля. Гладстон с живым сочувствием отнесся к этому проекту, и проект прошел [94].
Поведение премьера во время обсуждения этого билля могло бы многое сказать и не такой чуткой публике, как английская. Поднялись толки о союзе между Парнелем и Гладстоном; консерваторы забили тревогу; наместник Ирландии Форстер, Борк и многие члены либеральной партии также не были довольны поворотом министерской политики. Парнель, видя свою победу, делал все, от него зависевшее, чтобы не оскорбить самолюбия Гладстона. Исполняя слово, он вернулся в тюрьму и оттуда написал капитану О'Ши письмо [95], в котором говорил в неопределенных по форме, но вполне ясных по внутреннему смыслу выражениях об умиротворении Ирландии как необходимом последствии благоприятных для ирландцев реформ. Затем Парнель передал Гладстону еще следующее дополнительное условие: Девитт должен быть выпущен на свободу; Шеридан, бежавший агитатор, должен получить позволение вернуться, так же как Бойтон. Форстер возражал, что ведь эти люди, собственно, и употребляли все силы, чтобы взволновать Ирландию, но Парнель оставался непоколебим. "Если они влиятельны, -- говорил он, -- то пусть только министерство проведет нужные реформы, и они употребят свое влияние на дело мира". Наконец, Парнель желал удаления Форстера и прекращения усмирительного режима. Премьер согласился.
2 мая (1882 г.) Парнель и с ним некоторые другие политические заключенные были выпущены из Кильмангемской тюрьмы. Они вышли оттуда победителями; министерство было покорно Парнелю; проекты гомруля, аграрных реформ казались в эти первые дни мая делом ближайших месяцев. В тот же день, как Парнель вышел из тюрьмы, Гладстон заявил в палате общин, что Форстер выходит в отставку. Его секретарь Борк удержал свой пост; новым же наместником был назначен лорд Кавендиш. Только и было речи, что о "кильмангемском договоре" между премьером и агитатором; но на первых же порах этому договору пришлось выдержать одно из тех испытаний, после которых от самых торжественных трактатов остаются иногда одни клочки.
Если Ирландия и Англия уже прекрасно знали в общих чертах, что Парнель и Гладстон вошли в соглашение, если освобождение ирландских арестантов и отставка Форстера сами по себе были фактами в достаточной мере яркими, то назначение лорда Кавендиша, человека, известного своими симпатиями к Ирландии, прямо указывало на наступление новой эры. Кавендиш тотчас же отправился на место назначения [96] и, прибыв в Дублин 6 мая, принес утром обычную присягу должностных лиц, а после обеда поехал по направлению к Феникс-парку, где была приготовлена для него квартира. Увидев на улице Борка (секретаря Форстера), Кавендиш вышел из кареты и пошел вместе с Борком в Феникс-парк пешком. Бульвар был полон народа; когда Кавендиш и Борк проходили по главной аллее, из-за кустов выбежали вооруженные люди, бросились на сановников и начали наносить им удары кинжалами [97]. Раньше, чем кто-нибудь мог опомниться, нападавшие скрылись, а Кавендиш и Борк лежали на аллее мертвые.
Трудно передать впечатление, произведенное этим кровавым делом в Англии. Самое бурное негодование охватило и консерваторов и либералов. Приверженцы Форстера могли торжествовать: всего 4 дня прошло после его отставки, всего 3 недели миновало со времени перемены режима, и вот плоды этих изменений. "Times" и другие влиятельные органы (нет надобности напоминать, что "Times" 1882 г. был еще гораздо влиятельнее, чем теперь) указывали на отставку Форстера и примирение с Парнелем как на грубейшие ошибки премьера; консервативная пресса требовала немедленной отставки либерального кабинета. Общественное мнение было в особенности возмущено тем, что убийцы Кавендиша и Борка оставались не разысканы. Самые фантастические слухи ходили насчет участия Парнеля в преступлении 6 мая; но хотя этим слухам вряд ли верили даже лица, распускавшие их, однако для всех политических партий в Великобритании, для общественного мнения Европы, для членов английского кабинета было ясно, что осуществить теперь хоть какие-нибудь условия "кильмангемского договора" будет страшно трудно.
Что касается до настроения парнелитов, то предоставим слово человеку, близко к ним стоявшему и с ними переживавшему эти дни [98]: "Те, которые могут вспомнить роковое воскресенье, когда весть об убийстве пришла в Лондон, которые видели ирландского вождя и его товарищей в этот день, могут найти утешение в сознании, что никогда более они не переживали такого мрачного и тяжелого момента". Другие очевидцы говорят, что ирландцы-депутаты растерялись совершенно и не знали, что делать.
Только Парнель сохранял спокойствие и самообладание. Убийство в Феникс-парке разом уничтожило все его усилия за последние месяцы. Либеральный кабинет, если он не хотел быть уничтожен поднявшейся бурей, не мог и думать о реформах для Ирландии. Понимая это очень хорошо, Парнель тем не менее решил сделать все от него зависящее, чтобы затруднить для Гладстона отступление. 7 мая 1882 г., на другой день после происшествия в Феникс-парке, он обнародовал манифест, в котором называл убийство Кавендиша ничем не вызванным и возмутительным делом. Это заявление было подписано (кроме Парнеля) Диллоном, Девиттом и перепечатано всеми газетами Великобритании. Через день, 8 мая, Гладстон в парламенте предложил [99] закрыть заседание и этим почтить память усопших. Вслед за ним поднялся Парнель и произнес маленькую, но очень выразительную речь, в которой подчеркивал, что всякий ирландец почувствует, наверное, отвращение к делу, совершенному в Феникс-парке [100]. Затем Парнель позволял себе надеяться, что убийцы Кавендиша не заставят министерство свернуть с того нового пути, на который оно только что вступило [101].
Формальность была выполнена, но ирландский лидер был слишком опытным политиком (несмотря на свою молодость), чтобы ожидать от своих заявлений какой-нибудь реальной пользы. Кабинет пал бы в одни сутки, если бы позволил себе действовать несогласно с настроением парламента, а это настроение требовало не примирения с Ирландией, но репрессалий. Через 3 дня после отсроченного в честь убитых заседания, 11 мая, член кабинета Гаркур внес билль "о предупреждении преступлений в Ирландии" [102]. Тогда Парнель, всегда любивший определенность в отношениях, сразу стал прежним Парнелем, врагом Гладстона и Англии. Он нападал на билль Гаркура с большой силой. "С этим биллем, -- сказал он, -- вы провалитесь в десять раз, во сто раз хуже, чем вы провалились с биллем об усмирении. Эти проекты показывают только, что Англия не открыла еще секрета разрушения неразрешимой задачи: как одна нация должна управлять другой" [103].
Началась обструкция; 2 месяца Парнель путем запросов, речей и придирок к формальной стороне дела задерживал проведение проекта Гаркура; 2 месяца продолжалась эта изнурительная для обеих сторон кампания. Наконец, Парнель истощил все средства обструкции, возможной при тех правах, которые, как было сказано, получил спикер. Билль прошел во всех чтениях и был утвержден. В Ирландии учреждались особые суды для политических преступлений и полиции давалось неограниченное право арестовывать подозрительных лиц. Вся весенняя сессия почти всецело пропала из-за Парнеля, так что палата решила укоротить свои осенние каникулы, чтобы поздней осенью еще успеть кое-что сделать из наиболее важных и спешных дел [104].
Когда палата расходилась в августе 1882 г., положение дел было такое же, как в августе 1881 г.: та же пропавшая из-за обструкции сессия, те же (только в усиленной степени) усмирительные законы, та же смертельная вражда между министерством и Парнелем, и, наконец, на заднем плане та же голодающая и волнующаяся Ирландия. Ново было лишь разочарование, сознание, что самые гордые надежды готовы были осуществиться, и одного несчастного момента оказалось достаточно, чтобы они рассеялись, как дым.
Та трагедия, которая развертывалась в Ирландии в 80-х годах, оказала огромное влияние на парламентскую политику ирландской партии. Мы уже видели, какие последствия имело убийство в Феникс-парке; оно было только началом фенианского движения 80-х годов. Парнелю нужно было стать в определенную позицию относительно фениев. Являясь ирландским национальным героем, сознавая себя несомненным кумиром своей страны, он должен был отдать отчет в том, как он смотрит на фенианство. Мы знаем, что, когда он был студентом 2-го курса, его потрясло известие о манчестерских казнях; мы знаем также, что в самом начале своей политической деятельности он навлек на себя подозрение Исаака Бьюта в тайном сочувствии фениям и не особенно старался оправдаться в этом. Теперь наступило время высказаться, а он молчал. Его манифест об убийстве в Феникс-парке был англичанами так же холодно принят, как Парнелем редактирован; его устные заявления в парламенте обращали на себя внимание тем, что усиленно подчеркивали невызванность, немотивированность убийства лорда Кавендиша и оставляли в тени принципиальную сторону вопроса о фениях. Ожесточенная борьба с Гладстоном, в которую немедленно вступил Парнель, как только убедился в неосуществимости "кильмангемского договора", не могла, конечно, заставить забыть о его двусмысленном поведении в майские дни. И хотя обвинения и намеки сыпались на Парнеля со столбцов английских газет, как из рога изобилия, он продолжал молчать о фениях и фенианстве.
Замечательна та ligne de conduite, от которой Парнель не отступал до самой могилы: чем более ожесточался враг, тем активнее и яростнее становилась оппозиция ирландского лидера. Он раз навсегда отказался понимать и принимать в соображение ту круговую поруку, которая как-то невольно установилась в английском парламенте относительно ирландской партии: когда заговаривали о Феникс-парке, он предлагал разыскать убийц Кавендиша и Борка и с ними поговорить обо всем, касающемся этого дела, а тона своего не думал понижать и от требований своих не собирался отступать только потому, что и он стоит за Ирландию, и фении борются за нее. Конфузиться и извиняться за кого бы то ни было не входило в программу поведения у Парнеля. Ведя себя так в парламенте, он по приезде в Ирландию, медлил высказаться. А время стояло тяжелое: новый билль о предупреждении преступлений вошел в силу и давал уже себя чувствовать; с весны началась длинная вереница аграрных преступлений. Убийства и поджоги, нападения и выстрелы из-за угла не давали покоя. 17 августа (1882 г.), т. е. как раз когда кончалась сессия парламента, в Ирландии было убито семейство Джонс, состоявшее из 6 человек [105]. Они были убиты потому, что знали виновников несколько раньше происшедшего убийства двух судей, и фении боялись, что Джонсы их выдадут. Таким образом, одно убийство влекло за собой другое, и конца этому не предвиделось. На террор правительство отвечало казнями; убийства и виселицы и снова убийства -- вот какие факты доминировали [106] в ирландской общественной жизни в те дни, когда Парнель явился в Ирландию осенью 1882 г.
Он сразу постарался перевести испуганное и мятущееся общество на свою точку зрения: легальной оппозиции не приходится отвечать за фенианство, и требования гомруля и земельных реформ нужно заявить громко и открыто, не стесняясь тем, что и фении хотят этих двух вещей. Все заботы его были направлены на то, чтобы снова создать лигу для борьбы за аграрную реформу наподобие закрытой Форстером в 1881 г. "земельной лиги" [107]. Помимо давившего Ирландию кошмара борьбы между фениями и правительством, огромному большинству ирландских фермеров приходилось испытывать произвол со стороны лендлордов. Многие лендлорды злоупотребляли обостренностью политических отношений и позволяли себе самые беззаконные выходки относительно фермеров; если же последние делали даже самую слабую попытку протеста, лендлорды, не теряя времени, требовали полицию и войска.
Поэтому когда ирландцы увидели после полугодовой разлуки дорогого им человека и когда он на митингах и сходках своим уверенным и спокойным голосом стал говорить, что незачем себя запугивать, что за фенианство только сами фении ответственны и никто больше, что, наконец, надо основать новую лигу для борьбы с лендлордами, когда опять начались разъезды его по стране, население снова ответило ему тем же взрывом энтузиазма и любви, как и в 1880 г., и опять слова "ирландский король" в саркастических кавычках стали украшать столбцы английских газет. От слов Парнель быстро приступил к делу. 17 октября в Дублине состоялось собрание [108]; на нем сначала парнелиты громили тех ирландских членов парламента, которые все время не решались принять участие в обструкции, а затем Парнель еще раз подверг самой разрушительной критике "земельный билль" Гладстона.
Решено было основать ирландскую национальную лигу, которая бы поставила своей задачей, во-первых, достижение национального самоуправления и, во-вторых, коренную реформу земельных отношений (т. е. обязательного перехода арендуемых участков в руки арендаторов), в-третьих, широкое местное самоуправление, в-четвертых, расширение избирательного права в Ирландии (пока еще приходится посылать депутатов в английскую палату) и, в-пятых, поощрение и развитие труда и промышленности в Ирландии. Нужно заметить, что раздавались в собрании также голоса в пользу национализации земли; Парнель, социально-экономические воззрения которого никогда не получили вполне определенной формулировки, склонялся к мысли сделать из Ирландии страну мелких собственников. Это мнение восторжествовало [109].
Прежде всего опять-таки нужно было собрать деньги для "национальной лиги"; когда зарождалась земельная лига, Парнель поехал собирать деньги в Америку, но теперь времена были слишком бурные, чтоб ирландский лидер мог отлучиться из своей страны. Он ограничился воззванием к американскому народу и к американским ирландцам, и деньги полились оттуда. Агитация ирландской "национальной лиги" длилась всю осень и зиму 1882/83 г. Лорд-наместник (Спенсер) и его помощник (Тревелиян), имея в руках такое страшное орудие, как билль о предупреждении преступлений, употребляли все усилия, чтобы положить конец деятельности лиги [110]. Но со времени приезда Парнеля атмосфера бодрости и надежды охватывала все шире и шире ирландское общество, и запугать его было трудно. Борьба локализовалась именно так, как хотел Парнель: происходило единоборство только между местной администрацией и фениями, а вся масса ирландского народа, имея право и возможность открыто поддерживать легальных деятелей гомруля и аграрной реформы, делала именно то дело, которое было для новой лиги прямо необходимо.
Белый и красный террор усиливались, питая и поддерживая друг друга. Особенную тревогу в правительственных кругах возбуждало новое направление революционной мысли: фении стали чаще и чаще говорить о своем органе, издававшемся в Америке [111], что они намерены перенести борьбу в самую Англию. При таких зловещих предзнаменованиях Великобритания встретила 1883 год. В январе, наконец, полиция арестовала одного из лиц, принимавших участие в убийство Борка и Кавендиша. Этот человек, Кери, рассказал, что фении наметили еще ряд жертв, между прочим Форстера, бывшего наместника. Не успела публика прийти в себя от этих откровений, как в Глазго был произведен фениями динамитный взрыв. Сравнительно более мелкие преступления уже не обращали на себя внимания общества. Динамитные взрывы около правительственных мест и покушения на должностных лиц усилили строгости в Англии, но фенианство не сдавалось. В парламенте с самым явным недоброжелательством продолжали относиться к парнелитам, и, как всегда в таких случаях, Парнель чувствовал себя, по-видимому, особенно хорошо и обнаруживал все признаки непоколебимой самоуверенности. 22 февраля (1883 г.) в палате общин обсуждался проект адреса в ответ на тронную речь, открывшую сессию, и Форстер счел этот случай удобным, чтобы изложить свои воззрения на состояние страны, в которой он был когда-то наместником.
Никто не может отрицать, что речь его отличалась во многих местах резко запальчивым тоном [112]; он и оправдывал свою политику, и делал колкие намеки премьеру, лишившему его места, и обвинял гомрулеров в нарушении законов. Конечно, вся инвектива Форстера вращалась вокруг личности Парнеля, оратор иронизировал над разными некоронованными королями, говорил о людях, наталкивающих ирландский народ на безумные выходки, а Парнель только и делал, что издавал в самых щекотливых пунктах речи восклицание: "Слушайте!". Наконец Форстер с документами в руках, держа перед собой номера газеты "Irish world", стал читать оттуда выдержки [113], касавшиеся динамитных покушений и других фактов фенианской деятельности. Выдержки были, действительно, так подобраны, что выходила довольно решительная апология фенианизма. Но "Irish world" был эмигрантский листок, издававшийся в Америке; доказать сочувствие к нему Парнеля являлось затруднительным; поэтому Форстер перешел к другому изданию -- "Объединенная Ирландия" [114]. Парнель состоял одним из деятельных руководителей этой газеты. В "Объединенной Ирландии" аграрные преступления назывались обыкновенно "деревенскими случаями" [115], а иногда отчеты о них печатались под общим названием "настроение страны". Мало того, отношение газеты к жертвам преступлений было всегда самое суровое, а к виновникам -- самое снисходительное.
Форстер прямо обратился к Парнелю с вопросом: "Читали вы эти статьи?" Парнель ответил: "Читал". -- "Одобряете вы их?" -- "Одобряю". Некоторые члены ирландской партии пробовали прервать этот диалог, но безуспешно. Форстер знал, что ему было нужно. "Я хочу поставить вопрос принципиально. Очень много раз было констатировано, что аграрные преступления следовали за митингами земельной лиги. Что же, почтенный джентльмен будет это отрицать, опровергать? Я снова повторяю, какое обвинение я возвожу против него; вероятно, никогда еще один член парламента не возводил более серьезного обвинения против другого: не то, чтобы сам он, г. Парнель, замышлял и упорно осуществлял насилия и убийства [116], но он или склонялся к ним, или же..." Тут Парнель прервал его, крикнув на всю залу: "Это ложь!" Последовал шум; один из парнелитов продолжал кричать: "Это ложь, ложь, ложь!", пока его не вывели вон [117].
Характеристично дальнейшее поведение Парнеля: он и не думал отвечать на речь Форстера немедленно, а ограничился только своим энергичным восклицанием, защиту же отложил до следующего заседания к общему удивлению и раздражению англичан. Они увидали в этой медлительности умышленное оскорбление обвинителя и трибунала, перед которым раздалось обвинение. На следующий день Парнель постарался сделать все, чтобы укрепить в них это предположение. "Сэр, -- обратился он к спикеру [118],-- я позволю себе сказать несколько слов по поводу вчерашнего инцидента. Я могу почтительнейше уверить палату общин, что делаю это вовсе не вследствие убеждения, что мои слова будут иметь хотя бы даже слабое влияние на палату или на общественное мнение Англии. Я уже привык за свою политическую жизнь заботиться только о мнении тех, кому я желаю помочь и с помощью кого я работаю для счастья и свободы Ирландии". После такого начала Парнель со свойственной ему холодной презрительной иронией, которая была тем больнее, что не казалась ничуть аффектированной, коснулся обвинений Форстера, сказал, что бывший наместник в течение всей своей карьеры умел пользоваться невежеством палаты в ирландских делах [119], и, подарив еще несколько раз своим вниманием Форстера и палату, перешел к существенной стороне вопроса. Он сказал, что не разделяет мнений фенианских обществ о пригодности тех средств, которые они пускают в ход, и что, в частности, не симпатизирует динамитным покушениям, к которым фении начали прибегать очень часто в последние месяцы (1882 г.).
Итак, Парнель, наконец, высказался; но опять-таки объяснение вышло какое-то глухое и условное, изобиловавшее оговорками и теми фразами в скобках, которые иногда меняют тон и характер речи. Весь 1883 год прошел в ожесточенной борьбе между фениями и правительством; в январе были дни, когда в одном Дублине арестовывалось больше 20 человек -- цифра с английской точки зрения весьма высокая; в феврале и марте происходил ряд фенианских процессов, из которых многие оканчивались казнями. В июле был убит Джемс Кери, оставивший партию фениев и давший правительству много указаний относительно своих бывших товарищей [120]; в конце того же года его убийца был повешен в Дублине [121]. Все эти происшествия не исключительно приковывали к себе внимание ирландского общества.
Молодая "национальная лига", основанная Парнелем в октябре 1882 г., интересовала всех, кто сочувствовал деятельности покойной "земельной лиги" и жалел о ее закрытии. Ненормальное положение дел сильно препятствовало действиям нового общества, но тем не менее легальная пропаганда была возможна. Что касается до личной популярности Парнеля, то можно сказать, что в этом году она еще увеличилась, если только еще могла увеличиться. Ни для кого не было тайной, что Парнель сильно расстроил свои денежные дела [122], и ирландское общество решило устроить так, чтобы для него не оказалось слишком роковым то самоотвержение, с которым он, идя прямо к разорению, работал в парламенте и вне его. Была устроена подписка для поднесения ему денежного подарка. Во время подписки обнаружилось, что между ирландским духовенством существует некоторый раскол: архиепископы и вообще высшие сановники католической церкви были против Парнеля, а священники -- за него. Сам папа счел нужным вмешаться в ирландские дела, и по его непосредственному повелению кардинал Симеони написал послание, в котором указывалось на участие в подписке в пользу Парнеля как на дело не подходящее и не подобающее католическому клиру. Несмотря на это послание, ирландское духовенство в огромном количестве внесло свою лепту на подарок человеку, за которого оно молилось еще тогда, когда папа не удостоивал его своим вниманием.
В результате письма кардинала Симеони оказалось сильное падение папского авторитета в Ирландии, обострение национальных чувств среди духовенства и в особенности усиление любви к Парнелю и веры в него. Если мы примем это к сведению, то согласимся, что благосклонное отношение английских правительственных сфер к римской курии могло в самом деле показаться папе плохой компенсацией всех этих моральных потерь [123]. Если даже папский авторитет оказывался неравносильным авторитету Парнеля, то дальнейшие события 1883 г. показали, что уже нет вещи, на которую не мог бы отважиться ирландский агитатор в своей стране, что нет ему отказа ни в чем.
Эльстерский округ, населенный преимущественно англичанами, считался всегда противником парнелизма, и вот Парнель поставил там кандидатуру своего ревностнейшего приверженца О'Гили. Это было в глазах многих просто дерзким вызовом судьбе. "Если бы, -- говорит беспристрастный и бесстрастный обозреватель "Annual register'a", -- если бы кто-нибудь хоть шесть месяцев тому назад сказал, что парнелит может стать представителем Эльстерского округа, то такой человек подвергся бы осмеянию за свою глупость" [124]. Но Парнель поехал в Эльстер, произнес там ряд речей, в которых просил выбрать О'Гили, и О'Гили прошел.
Эта победа произвела в Англии самое сильное и тревожное впечатление. Уже даже "Times", вечный враг Парнеля, не скрывал от своих читателей, что этот человек не только силен, но просто всемогущ в Ирландии. Последний месяц 1883 г. окончательно сделал его годом парнелевских триумфов. Закончилась подписка на подарок, и оказалось, что за 9 месяцев собрали не 14 тысяч фунтов, как рассчитывали, а 38 тысяч, т. е. около 380 тысяч рублей. 11 декабря собрался торжественный митинг в Дублине, и здесь деньги были вручены Парнелю.
Многие думали, что ввиду бесцветной парламентской сессии этого года он не будет слишком нападать в своей речи на правительство [125], но жестоко ошиблись. Парнель всегда жил не столько парламентской, сколько общенациональной жизнью, и для него 1883 год не был поэтому тихим и бесцветным. Он жестоко обрушился на ирландских управителей, лорда Спенсера и его помощника Тревелияна [126], назвал их бездарными индивидуумами [127] и затем, перейдя к общему положению дел, заметил, что наступающий год нужно будет посвятить введению реформы парламентских выборов в Ирландии, так чтобы Ирландия могла высылать больше депутатов, нежели до сих пор, и этим влиять на перемену министерств. "Если мы, -- сказал он, -- не можем управлять собой сами, -- то по крайней мере сможем заставить их управляться так, как мы захотим" [128]. Наметив низвержение Гладстона как цель, желательную и осуществимую после реформы выборной системы, он закончил речь словами, вызвавшими бурю энтузиазма и восторга: "Мы имеем право быть гордыми, энергичными, полными надежд, раз мы твердо решили, что наше поколение не должно сойти со сцены, не обеспечив за потомками великого прирожденного права -- национальной независимости и благосостояния".
Призыв к надежде и бодрости являлся далеко не лишним: кровавая фенианская борьба, кончавшаяся на глазах ирландского общества виселицами и ничем иным, действовала на политическую атмосферу крайне тяжело. 10 декабря повесили фения О'Доннелля; 11 декабря в Дублине, в самый день парнелевского митинга, повесили фения Джозефа Пулля [129]. Каждый день можно было ожидать новых покушений и новых казней.
8
До 1884 г. министерство Гладстона не преследовало принципиальной политики либеральной партии; осложнения во внешних делах, вызванные борьбой в Судане и Египте и поступательным движением русских войск в Средней Азии, террор и борьба с ним в Ирландии не давали старому премьеру возможности осуществить один из главных пунктов либеральной программы: распространить избирательные права на возможно большее число английских граждан. Но близился срок, когда кабинет должен был дать отчет избирателям в том, что он сделал, приближались выборы [130]. Нужно было торопиться с проведением избирательной реформы, которую давно и настойчиво требовала либеральная партия от своего правительства. Гладстон сам по себе был человеком слишком крупного калибра, слишком твердых и определенных традиций и слишком устойчивых убеждений, чтобы довольствоваться ролью главы "делового министерства", вроде австрийского кабинета Кильмансегга, и жить изо дня в день.
Ввиду всего этого в феврале 1884 г. Гладстон внес в нижнюю палату билль о реформе. По закону 1867 г. (или, правильнее, 1867-1869 гг.) каждый подданный королевы, платящий за квартиру в городе 10 фунтов в год или арендующий земельный участок, который приносит 12 фунтов годового дохода, имеет право избирать членов нижней палаты [131]. Этот закон, исключал, таким образом, из числа избирателей массу крестьян, не имеющих арендного участка с 12 фунтами дохода. Гладстон, внося свой билль, предложил, чтобы избирательные права распространялись на всех глав семейств без исключения; женщины все-таки не получали прав, даже если они стояли во главе дома [132]. Другими словами, устанавливалось нечто весьма близкое к suffrage universel. Разумеется, эти слова не были произнесены, и законопроект был приведен в связь с прежними избирательными законами [133], но никто не обманывался относительно истинного смысла министерского билля.
Консерваторы напали на проект с той горячностью, которая отличала их и в 1830, и в 1831, и в 1832, и в 1867 гг.: кажется, не было действия, которое заставило бы их с большим раздражением отзываться о своем наследственном противнике, чем именно расширение избирательного права. Реформ 1867 и 1884 гг. они никогда не прощали Гладстону, и любопытный консервативный памфлет трех звездочек [134] довольно верно передает чувства своей партии к творцу избирательной реформы, когда говорит [135]: "Поистине, кто может так действовать против своей страны, тому следует быть удаленным от света и людей, так чтобы даже тень его имени навсегда погрузилась во мрак забвения". Три звездочки обрушиваются на Гладстона за проведенный им принцип "один человек -- один вотум", так как по их мнению этот принцип может разрушить Британскую империю. Никакого добра, говорит памфлет, нельзя ждать от переполнения палаты уличными политиками [136].
Три звездочки при всей их суровой решительности до такой степени являются пером консервативной партии, что мы можем не останавливаться больше на характере возражений, производившихся против гладстоновской реформы. Если у законопроекта была оппозиция, то у него же была и поддержка, и притом очень сильная. Прежде всего либералы единодушно ее поддерживали; за ними шли парнелиты. Нет нужды много говорить, почему Парнель считал своим долгом стоять на стороне премьера: билль Гладстона увеличивал число английских избирателей на 1300 тысяч человек, шотландских -- на 200 тысяч человек и ирландских -- на 400 тысяч человек. В общем же вместо прежних 3 миллионов избирателей новый билль давал Великобритании 5 миллионов [137]. Реформа, глубоко демократизующая все государственное устройство, в особенности должна была отозваться на Ирландии: здесь впервые допускалось к избирательной урне 400 тысяч беднейших граждан. Конечно, эти новые голоса должны были могущественно содействовать росту парнелизма. Против соединенных усилий либералов и парнелитов консерваторы устоять не могли, но все, что были в состоянии сделать с целью помешать осуществлению реформы, они сделали. Имела место даже попытка исключить Ирландию из сферы воздействия нового закона, но она осталась вполне безуспешной [138].
Поражение, понесенное консерваторами, не помешало им подмять вопрос о том, когда билль должен войти в силу. Парнелиты и правительство хотели, чтобы как можно скорее, а консерваторы предлагали [139] отложить до 1887 г. и опять потерпели неудачу. Наконец, билль прошел в трех чтениях и поступил в палату лордов; здесь его отвергли, но когда по всей стране стали устраиваться митинги и печататься адресы негодования, направленные против верхней палаты, и когда Гладстон обнаружил непоколебимое желание провести свой проект во что бы то ни стало, лорды в декабре 1884 г. приняли билль. Весной 1885 г. избирательная реформа была дополнена законом о распределении мандатов [140], по которому Англия и Уэльс получили право выбирать 495 депутатов [141], Шотландия -- 72 и Ирландия-- 103 (по-прежнему); в общем палата должна была состоять из 670 депутатов.
Хотя, как уже было сказано, для Парнеля эта реформа была всецело нужна и выгодна, но он ограничился исключительно пассивной ее поддержкой. Он не сблизился с Гладстоном, хотя почва для этого была самая благоприятная; он держал себя по отношению к кабинету как временный и случайный союзник, на доброе отношение которого в будущем нет ни малейшего основания рассчитывать. По-видимому, со времени убийства в Феникс-парке и последовавшего затем разрыва между парнелитами и правительством Парнель покинул всякое намерение сблизиться с кабинетом Гладстона. Низвергнуть премьера собственными силами он не мог; союза с консерваторами для специальной цели низвергнуть министерство он до 1885 г. не искал. Но 1884 год с его избирательной реформой так расширил пропасть, отделявшую консерваторов от либерального кабинета и так обострил отношения партий, что немедленное удаление Гладстона от власти стало на очередь среди других пунктов практической программы ториев. Ввиду этого временная торийско-парнелистская комбинация для низвержения министерства перестала с самой весны 1885 г. считаться невозможностью. Дела кабинета к тому же приходили все более и более в затруднительное положение. Победа генерала Комарова над афганцами при Кушке страшно осложнила русско-английские отношения; восстание Араби-паши в Египте разрослось до необычайных размеров; на министерство посыпались обвинения и в парламенте [142], и вне его [143]; говорили об излишней уступчивости английской политики, о необходимости иметь более энергичных руководителей внешних дел. Большинство в палате еще было в распоряжении правительства, но общественное мнение явно охладевало к нему.
В 1885 г. истекал трехлетний срок действия билля о предупреждении преступлений в Ирландии, изданного после убийства Борка и Кавендиша; ирландскую партию очень интересовало, будет ли билль продолжен. Премьер удовлетворил этому любопытству 15 мая, когда он по поводу интерпелляции Бульвера заявил, что главные положения билля будут скоро предложены опять на рассмотрение палаты, чтобы сделать их окончательным законом [144]. Тогда Парнель стал быстро сближаться с консерваторами. Правда, для победы нужен был особенно счастливый случай, и то результаты ее могли быть сомнительны, но все устроилось так, как желал Парнель. Его партия [145] в полном составе присутствовала на заседаниях, поджидая удобного времени для предложения вотума недоверия, и случай представился: 8 июня обсуждался министерский проект о налогах на спиртные напитки. Вопрос нельзя было назвать особенно животрепещущим, и поэтому далеко не все либералы находились в палате. Прения Гладстона с оппозицией приняли неожиданно очень страстный характер, парнелиты обрушились на проект с поразительной для такого сюжета горячностью [146], консерваторы поддержали их, и вопрос был немедленно поставлен на баллотировку. За проект высказалось 252 человека, против него -- 264 (из этих 264-225 консерваторов и 39 парнелитов) [147]. Правительство осталось в меньшинстве, и Гладстон на другой же день подал прошение об отставке.
Согласно с конституционными обычаями Виктория поручила главе оппозиции маркизу Салисбюри сформировать кабинет. Все это было так неожиданно, что и в Англии, и на континенте многие думали, что Гладстон все-таки останется у власти, несмотря на случайное поражение. Либеральное большинство было налицо, так что министерство могло продержаться. Но Гладстон сразу и наотрез отказался. Может быть он действительно хотел, как предполагали некоторые влиятельные органы [148], избавиться от внутренних и внешних затруднений и свалить запутанные дела на плечи маркиза Салисбюри, может быть, ему хотелось перед близкими выборами занять место оппозиции, место в таких случаях более удобное, и обеспечить за собой в будущей палате решительное большинство, но так или иначе, а либеральный кабинет ушел.
Консерваторы и парнелиты остались лицом к лицу; до выборов нужно было подождать несколько месяцев, и эти месяцы Салисбюри мог держаться только, если он имел опору в парнелитах. И вот началась погоня правительства за благосклонностью Парнеля. Прежде всего последовало назначение наместником Ирландии графа Кернарвона; Кернарвон тотчас после приезда на место назначения объявил, что его задача заключается в примирении Ирландии с англичанами. Чтобы понять значение этих слов, нужно вспомнить, что они были сказаны через несколько месяцев после знаменитого путешествия в Ирландию принца Уэльского, когда наследник престола был много раз встречен самыми несомненными признаками вражды [149]. Ясно было, что министерство Салисбюри желает непременно выиграть расположение ирландской партии. Далее, 14 августа (1885 г.) кончался трехлетний срок билля о предупреждении преступлений, того самого билля, за возобновление которого громогласно высказался павший премьер. Салисбюри сразу заявил, что он этого закона возобновлять не будет, и действительно сдержал слово. Наконец, прошел через палату с замечательной быстротой билль, касавшийся облегчения для ирландских фермеров приобретения земли из государственного земельного фонда.
В середине августа парламент был распущен, выборы были назначены на декабрь. Выборная кампания началась тотчас же после закрытия парламента и отличалась особенной живостью и энергией всех трех партий, принимавших в ней участие. Либералы желали отнять власть у консерваторов, консерваторы -- создать прочное большинство; парнелиты надеялись пройти в таком количестве, чтобы иметь возможность держать в своих руках либералов и ториев, склоняясь то на ту, то на другую сторону [150]. Агитация всеми тремя группами велась тем более горячо, что не было решительно никакой возможности предугадать результаты голосования. Либералы имели много шансов вследствие проведенной только что демократической реформы, консерваторы -- вследствие неудачной внешней политики либералов. Парнель обставил дело так, что в этот предвыборный сезон консервативная партия, знавшая, до какой степени он ненавидит либералов, все-таки вполне определение не могла сказать, будет ли ирландский лидер ее поддерживать [151].
Загадочность положения заставила консервативный кабинет прибегнуть к переговорам с Парнелем. Наместник Ирландии лорд Кернарвон имел свидание с ним; о чем было говорено во время этого свидания, до сих пор определенно неизвестно. Впоследствии Парнель утверждал, что Кернарвон именем лорда Салисбюри обещал Ирландии особый парламент и радикальную земельную реформу, в случае если Парнель будет поддерживать консерваторов во время выборов и после них. Кернарвон отрицал это и говорил, что он определенных обещаний не давал, а так только разговаривал о гомруле. Ввиду того, что Парнель и Кернарвон имели удовольствие беседовать друг с другом tЙte-Ю-tЙte, спор этот вряд ли окончательно разрешим; так или иначе, все поведение кабинета по отношению к парнелитам заставляет думать, что заключение союза с ирландцами на известных условиях входило в миссию Кернарвона.
А Парнель действительно мог в это время дорого продать свой союз. Овации, которые ему устраивались во всех избирательных округах, показывали, что его кандидаты имеют полное основание надеяться на победу. За его благосклонностью гнался маркиз Салисбюри; с ним в примирительном тоне заговаривали либеральные газеты и либеральные политики. В такие моменты у самых далеких от компромисса деятелей может явиться тенденция до поры до времени не подчеркивать наиболее радикальные пункты своей программы, скорое осуществление которой можно предвидеть. Но если мы присмотримся к образу действий Парнеля осенью 1885 г., то увидим, что он ни на йоту не смягчил общего тона своего поведения. Он являлся перед своей страной в качестве победителя. Земельный билль 1880 г., билль о покупке земли фермерами 1885 г., смена Форстера, смена лорда Спенсера, назначение Кернарвона -- вот были вполне осязательные плоды его деятельности. Но мало того, не в материальных приобретениях, не в политике результатов лежал центр тяжести парнелевского престижа: своей обструкцией, упорной борьбой с Гладстоном, умелым лавированием между двух великих английских фракций он низвергнул либеральное министерство и заставил консерваторов смотреть на ирландцев как на желанных союзников, без которых немыслимо оставаться у власти. Вместо ничтожной группы, разрозненной и в ялой, вместо полутора десятка джентльменов Исаака Бьюта, он сформировал небольшую, всего в 39 человек, но дисциплинированную партию, сумевшую заставить считаться с собой. Наконец, он, и он один, повысил политические и экономические идеалы страны, поднял дух ирландского народа и впервые после О'Коннеля, т. е. после промежутка в 40 лет, заставил Европу смотреть на Ирландию как на страну с национальным самосознанием, с историческим прошлым и с готовностью бороться за лучшее будущее.
Вот что мог ответить Парнель на вопрос, чем ему обязана Ирландия. Но, повторяем, вряд ли можно определенно уяснить себе, почему он так сразу стал первым человеком в Ирландии, почему народ верил ему почти так же, как св. Патрику, почему не только молодежь, но и пожилые люди приходили в неистовое возбуждение от восторга, когда он произносил всегда ровным и спокойным голосом свои речи на митингах и собраниях. Причины той власти, какую он с самого начала получил над миллионами людей, кроются в значительной мере в условиях массовой психологии, которая еще слишком темна и неизвестна. Мы можем со слов лиц, перед которыми прошла жизнь Парнеля, констатировать самый факт, и только.
Имея за собой поддержку всей страны, он никогда не соблазнялся заискиванием английских партий и, как уже было замечено, в 1885 г. также не думал пойти им навстречу, скрадывая наиболее неприятные термины своего политического символа. Реформа 1884 г. еще усиливала его могущество и уверенность в себе. Нельзя оспаривать тех государствоведов, которые говорят [152], что эта реформа сделала палату общин "народной палатой", а в народной палате народный любимец мог ожидать увидеть себя сильным человеком. И Парнель высказывался самым положительным образом в пользу полной независимости Ирландии от Англии, независимости, идущей дальше самоуправления. "Никто не имеет права, -- повторял он, -- сказать своей стране: вот до каких пор ты должна идти, а дальше не смей! Я никогда не пытался ставить грань (to fix the plus ultra) успехам ирландской национальности и никогда не буду пытаться это делать". Добровольного сужения идеалов он боялся больше всего. 24 августа в Дублине Парнелю дали банкет, и он произнес на нем большую речь, в которой благодарил свою партию за все, что она сделала в последние 5 лет, и обращал внимание присутствующих на то, что коренная задача ждет своего разрешения. Ирландия еще не имеет особого парламента. "Я убежден, -- сказал он, -- что единственная наша великая работа в новой палате заключается в восстановлении нашего собственного национального парламента [153]. Но когда мы получим его, каковы будут его задачи? Мы требуем себе особого парламента, чтобы уничтожить несправедливые изгнания фермеров с земли, угнетение со стороны лендлордов и чтобы сделать каждого фермера собственником его участка. Вот зачем нам нужен парламент прежде всего. Мы требуем его еще и затем, чтобы поднять промышленность в нашей стране и чтобы не только земледельцы, но и ремесленники, и городские рабочие имели возможность жить и дышать. Итак, нам предстоит много дела и в английской палате общин -- временно, и в будущей ирландской палате -- постоянно. Я надеюсь, что у нас будет только одна палата, а палаты лордов не будет!" [154]
За этой речью следовали другие, в которых Парнель настаивал на необходимости закрыть Ирландию для ввоза английских продуктов; это он считал одним из важнейших дел, предстоящих будущему ирландскому парламенту. Этот тон вывел из себя английскую прессу, еще очень недавно старавшуюся ласково относиться к парнелизму, чтобы привлечь его благосклонное внимание, "Daily News" с горечью вопрошала, намерены ли и впредь консерваторы и либералы сносить "тиранию" Парнеля? [155] "Manchester Guardian" надеялся, что нет в Англии партии, которая не заклеймит дерзость ирландского лидера. "Standart" считал себя вынужденным заявить, что просто позор (a shame) для либералов и ториев ссориться на потеху и пользу опасного врага.
Но Парнель, невзирая на эти речи, нашел в себе решимость повторить свои слова 5 октября в Уиклоу. Здесь он к раньше высказанным мыслям прибавил очень любопытное пояснение: он сказал, что ни за что не помирится на какой-нибудь пустой уступке, если, например, Ирландии дадут парламент с ограниченными правами; ирландская палата должна иметь безусловную власть в делах острова. Она должна получить, между прочим, право облагать чужие (т. е. и английские) продукты какими угодно высокими пошлинами. Другими словами, он требовал полнейшего политического и экономического отделения Ирландии от Англии.
Часть либералов сразу восстала против Парнеля; цена союза казалась слишком высокой. Лорд Гартингтон на одном из митингов в своем избирательном округе заявил, что такой гомруль, которого желает Парнель, немыслим, и что ирландцы его не получат. Тогда Парнель в новой речи заметил: "Я думаю, что если хотят сделать для нас невозможным получение гомруля, то мы сделаем невозможными все дела" [156]. Угроза обструкцией даже при измененных парламентских правилах была не шуткой в устах этого человека и произвела большое впечатление на либералов. Консерваторы тоже порицали революционизм Парнеля, но не так решительно, как либералы; они более страшились результатов голосования.
Чем ближе подходили выборы, тем мягче становилось отношение обеих боровшихся фракций к Парнелю: либерал Морлей [157] заявил, что он ничего не имеет против ирландского самоуправления в самых широких размерах. Либерал Чайльдерс выразил мнение, что ирландцы могут управляться как пожелают, лишь бы таможенная политика находилась в руках англичан. Но Гладстон не любил вступать в откровенные сделки под влиянием необходимости, и 17 ноября он объявил на собрании в Уэст-Кельдере [158], что Парнель -- пока только Парнель и отождествлять его с Ирландией не следует; пусть Ирландия выскажется во время голосования, и тогда можно будет обсуждать такие важные вопросы, как вопрос о гомруле. Через 4 дня после заявления Гладстона, 21 ноября, Парнель издал манифест, в котором делал воззвание к Ирландии, чтобы она голосовала против либералов безусловно. Что касается до лорда Салисбюри, то он не допустил такой неосторожности, как Гладстон. 7 октября в Ньюпорте и в ноябре в других местах он, не высказываясь в пользу гомруля, так хорошо построил свою речь, что, с одной стороны, никакой сотрудник "Times" не мог найти там ничего, противоречащего империализму, а с другой, -- никакой парнелит не был в состоянии обвинить маркиза во вражде к идее ирландского самоуправления.
В декабре состоялись выборы; либералов было выбрано 335 человек, консерваторов -- 249 и парнелитов -- 86 (вместо прежних 39). Если бы Парнель примкнул к консерваторам, тогда либералов, с одной стороны, и соединенных парнелитов и ториев, с другой, было бы поровну, по 335 человек, и правительство Салисбюри могло бы кое-как продержаться; если бы он стал на сторону Гладстона, тогда консерваторы немедленно должны были бы уйти от власти. Цель Парнеля была достигнута: он являлся господином положения.
9
С самого начала 1886 г. или, вернее, со второй половины декабря 1885 г., тотчас после выборов, разнесся слух, что Гладстон желает поставить на очередь вопрос об ирландском самоуправлении. Слух этот вызвал необыкновенное волнение. Прежде всего ему не поверили; министерство Гладстона 1880-1885 гг., говорили скептики, закрыло "земельную лигу", преследовало и сажало в тюрьму Парнеля и его товарищей, провело два усмирительных билля, вело ожесточенную борьбу с обструкцией; наконец, еще совсем недавно Гладстон по поводу речей Парнеля о гомруле сказал, что Парнель еще не есть Ирландия и что поэтому много внимания на его слова обращать не должно. Почему же вдруг станет мыслимой такая перемена фронта? Со своей стороны, лица, верившие этому слуху, утверждали, что Гладстон всегда склонялся к идее гомруля, что общий тон его отношений к Ирландии был бы иной, если бы не фенианство и не обструкции Парнеля. Они напоминали о земельном билле, о кильмангемском договоре с Парнелем, так внезапно уничтоженном убийствами в Феникс-парке. Думать, что Гладстон стал на сторону гомрулеров, чтобы привлечь Парнеля и при его помощи низвергнуть консервативный кабинет, предполагать в Гладстоне притворство и компромиссы для достижения власти можно было, только насилуя то представление о личности старого вождя либералов, которое сложилось у друзей и врагов его не сегодня и не вчера. В течение своей долгой жизни, с тех пор, как он покинул ториев, Гладстон никогда не произносил ни одного слова, которое шло бы в разрез с принципами чистого либерализма. Он боролся с парнелитами до той поры, пока мог думать, что все-таки они меньшинство, пока их было из 103 ирландских депутатов всего 39, и его слова, что Парнель -- еще не Ирландия, что нужно узнать мнение всей Ирландии, не были только словами. Но когда в декабре 1885 г. Ирландия прислала в палату 86 парнелитов из 103 депутатов, которых имела право избрать, тогда Гладстон мог смотреть на гомруль и аграрную реформу как на желания действительно всей нации. Теперь упорствовать в своем прежнем поведении значило бы вести открытую борьбу с национальным стремлением и надеждами, т. е. идти против коренных принципов строгого либерализма. Гладстон знал, как высказались во время предвыборной агитации Гошен, Гартингтон и другие влиятельные члены его партии о гомруле; он мог ожидать раскола, ослабления своих сил, отпадения такой массы либералов, которая не могла бы компенсироваться присоединением к нему парнелитов, но страх перед окончательной изменой своим принципам и перспектива новой ожесточенной борьбы с Парнелем из-за того, что сам Гладстон не считал правым делом, перетянули чашку весов. Когда началась сессия 1886 г., в парламенте уже все знали вполне определенно, что Гладстон перешел на сторону Парнеля. В свою очередь Парнель, конечно, увидел, что от лорда Салисбюри ждать гомруля труднее, чем от Гладстона, так как консерваторы, не изменяя своим убеждениям и своей программе, не могли осуществить ирландских желаний [159]. Он примкнул к Салисбюри в 1885 г., чтобы низвергнуть Гладстона; теперь, когда в его руках было удалить Салисбюри от власти, когда он ждал от либералов и консерваторов определенных условий и когда тори, по-видимому, думали ограничиться посылкой к Парнелю Кернарвона и неясными намеками, а Гладстон прямо обещал внести в палату проект гомруля, Парнель колебался недолго: в первые же дни январской сессии он стал на сторону Гладстона. Эти события перевернули вверх дном все партийные комбинации; стало ясно, что Салисбюри не продержится и одного месяца и что падение его кабинета есть только вопрос времени.
Сессия открылась 12 января. После тронной речи началось обсуждение ответа на нее, и тут уже обнаружились вполне явственно главные контуры новой группировки партий. 26 января либерал Джесси Коллинс [160], поднимая ирландский вопрос, потребовал, чтобы в ответный адрес были включены слова: "Палата почтительнейше выражает сожаление, что ее величество не указала никаких мер к облегчению для землевладельцев возможности приобретать себе в аренду участки и дома на льготных основаниях и с уверенностью, что они не будут оттуда удалены" [161]. Министерство Салисбюри высказалось против включения этих слов; 18 либералов под предводительством Гартингтона примкнули к кабинету; Парнель со всеми своими силами стал на сторону оппозиции и этим решил дело. Произошло голосование. 329 голосов высказалось против министерства, 250 -- за министерство. Салисбюри должен был подать в отставку и уступить место Гладстону.
События громоздились с необыкновенной быстротой: 26 января произошло голосование поправки Джесси Коллинса, и кабинет остался в меньшинстве, 1 февраля было сформировано либеральное министерство [162]; в тот же день стало известно, что статс-секретарем по ирландским делам назначается Джон Морлей [163], одно имя которого говорило о твердой решимости правительства дать Ирландии все, чего она хочет [164]. На другой день уже все в парламенте толковали о расколе среди либералов, о том, что Гартингтон и с ним весьма влиятельные виги покидают окончательно Гладстона. Действительно, именно в это время, весной 1886 г., начался и развился тот процесс разделения либеральной партии, который привел ее к современному состоянию упадка и бессилия. Гартингтон и его последователи были возмущены образом действий Гладстона, его сближением с Парнелем, ненавидевшим либералов и открыто признававшимся в этом, и особенно обещаниями, которые давались Гладстоном. Отпавшие члены гладстоновской партии стояли за нерасторжимость унии между Ирландией и Англией и потому стали называться унионистами, а так как они продолжали считать себя либералами, то официальным титулом их фракции сделалась кличка "либералов-унионистов". Зародившись в конце января 1886 г., эта фракция росла без перерыва в течение всей весны.
Через 2 месяца после сформирования кабинета Гладстон исполнил свое намерение: он заявил, что 8 апреля внесет в палату общин билль об ирландском самоуправлении. Интерес, возбужденный этим биллем, был так велик, что с рассвета назначенного дня публика стояла толпами около парламента, чтобы успеть захватить места. Палата общин была переполнена народом [165], даже привилегированные посетители брали с бою каждое место. Первый министр Великобритании, берущий на себя инициативу ирландского гомруля, казался явлением в высшей степени любопытным. Билль Гладстона поручал управление всеми специально ирландскими делами дублинскому парламенту, который должен состоять из двух палат: верхней и нижней. Верхняя представляет нечто среднее между наследственной палатой лордов и избираемым сенатом [166], а нижняя избирается на тех же основаниях, как в Англии, и состоит из 206 членов. В фискальном отношении Ирландия обязывалась вносить ежегодно в имперскую казну 3 244 000 фунтов стерлингов. Для ведения ирландских дел дублинский парламент должен был выделять из своей среды министерство, перед ним ответственное. Внешняя политика оставалась всецело в руках парламента английского.
Этот билль давал, таким образом, широкое самоуправление Ирландии и если не удовлетворил всех желаний Парнеля, если верхняя палата и ежегодный взнос 3 миллионов являлись такими нововведениями, без которых ирландцы охотно обошлись бы, то во всяком случае гомруль Гладстона был огромным приобретением, первым и резким шагом к разделению враждебных национальностей. Поэтому при первом чтении парнелиты в полном составе поддерживали премьера. Они и либералы-гладстоновцы встретили старика шумной овацией, когда он вошел; враждебность же либералов-унионистов сразу обозначилась так ярко, что консерваторы могли смело надеяться на свое близкое торжество. Второе чтение билля произошло 7 июня. Совершенно лишнее было бы передавать в подробностях речи защитников и противников билля; эти люди стояли на разных точках зрения и обсуждали вопрос и спорили, имея под собой далеко не однородную почву. Гладстоновцы утверждали, что для империи даже выгодно дать Ирландии гомруль [167]; парнелиты говорили о том, что гомруль -- единственное спасение Ирландии [168]; консерваторы клялись, что кровные интересы англичан требуют сохранения унии [169]; либералы-унионисты кричали, что они не позволят, чтобы Парнель был диктатором и предписывал свою волю великобританскому парламенту [170]. Прения недолго и длились; примирения между противниками и защитниками проекта быть не могло. Когда поздно ночью вопрос был поставлен на баллотировку, 93 либерала-униониста с Гартингтоном во главе голосовали вместе с 250 консерваторами против министерского билля; 85 парнелитов примкнуло к гладстоновцам, которых оказалось всего 228. В общей сложности баллотировка дала такие результаты:
За билль
228 либералов-гладстоновцев
85 парнелитов
всего 313 голосов.
Против билля:
250 консерваторов
93 либерала-униониста
всего 343 голоса.
Итак, законопроект о гомруле был отвергнут большинством 30 голосов. В прессе было высказано мнение, что премьер подает сейчас в отставку, но он решил апеллировать к стране. Через две с половиной недели после провала законопроекта Гладстон распустил парламент.
Новые выборы (которые, таким образом, последовали всего через полгода после выборов 1885 г.) резко изменили положение дел. В первый раз появилась на избирательной платформе новая партия либералов-унионистов, и сразу стали говорить о ее победе над гладстоновцами [171]. Общественное мнение Англии раскололось самым решительным образом; обычные предвыборные колкости между либералами и ториями заменились взаимными обвинениями гомрулеров и унионистов Парнелиты всюду, где могли, поддерживали гладстоновцев, т. е. делали как раз противоположное тому, что во время выборов 1885 г.
Либералы-унионисты начали предвыборную кампанию еще раньше распущения парламента. Уже 12 июня Чемберлен произнес речь в Бирмингеме, излюбленном месте его ораторских откровений [172]. В этой речи он с горечью нападал на Гладстона, обвинял его в перемене фронта, в страхе перед Парнелем, в том, что он стал пешкой в руках "ирландского короля". Гладстон отвечал ему указанием на то, что если Ирландии дать гомруль, то между ней и Англией образуется не бумажная уния, а настоящая, сердечная [173]. Гартингтон резко протестовал против этого мнения, говоря, что Гладстон вообще принимает в расчет только ирландцев, а об англичанах, живущих в Ирландии, не подумал и хочет отдать их под иго дублинского парламента [174]. Старый либерал Джон Брайт решительно примкнул к унионистам, и весьма сильное впечатление произвело его открытое письмо к Гладстону, где также подчеркивалось слишком быстрое превращение премьера из врага в друга Парнеля [175]. Что касается до ирландцев, то они относились к Гладстону, по-видимому, с искренней сердечностью. В их глазах обращение Гладстона было блестящей победой Парнеля, и они так же решительно изменили свои отношения к первому министру, как он изменил свое отношение к их вождю. Но национальные страсти были возбуждены не только в одной Ирландии, и выборы лишний раз иллюстрировали ту аксиому, что при наличности одинакового взаимного раздражения двух борющихся социальных групп побеждает та, которая сильнее количественно.
Выборы начались 1 июля, и с первых же подсчетов уже нельзя было обманываться в истинном характере их. Парнелитов было избрано 84, гладстоновцев -- 191, консерваторов -- 317 и либералов-унионистов -- 74. Против 275 соединенных парнелитов и гладстоновцев в парламент пришла соединенная партия консерваторов и унионистов, располагавшая 391 голосом [176]. В конце июля Гладстон подал в отставку, и Салисбюри занял его место.
10
До сих пор, т. е. до середины 1886 г., тактика Парнеля состояла сначала в ожесточенной борьбе против консерваторов и либералов без различия. Всякое английское правительство было недругом, и всякая английская партия -- враждебной ассоциацией. В те редкие моменты, когда ему приходилось сблизиться с вигами, как это было в эпоху "кильмангемского договора", за несколько дней до убийства в Феникс-парке, или с ториями, как имело место при низвержении Гладстона в 1885 г., Парнель делал это с какими-нибудь непосредственными практическими целями, и проекты союзов дальше таких временных комбинаций не шли. Теперь, после выборов 1886 г., дело было иное: либеральная партия Гладстона, ставя на карту свою политическую будущность, порывая все национальные английские традиции и, внося опаснейший для себя раскол в свою среду, подняла вопрос о гомруле. Этим она превращалась в партию ирландского самоуправления по преимуществу, и Парнель мог смело протянуть ей руку, тем более что она уже сожгла свои корабли и нуждалась в нем всецело, а это для подозрительного ирландского лидера являлось большой гарантией верности. Что касается до Салисбюри, то теперь уже Парнель его весьма удовлетворительно понял и пришел также к твердому заключению, что консервативная партия ни за что гомруля Ирландии не даст. Единственным рациональным поведением с точки зрения парнелизма являлась упорная оппозиция консервативному министерству, а единственным возможным и полезным союзом -- союз с Гладстоном.
Итак, прежние враги стали уже не временными союзниками, но политическими друзьями; после долгих колебаний партии расслоились вполне естественно согласно с общими положениями своих программ: либералы отстаивали принцип национального самоуправления, консерваторы стояли за неприкосновенность империалистских начал. С 1886 г. вплоть до 1891 г. парнелиты голосовали всегда с либералами, и не было случая, когда они отказали бы Гладстону в поддержке против кабинета. Как только началась осенняя сессия 1886 г., Парнель внес на рассмотрение парламента [177] билль об улучшении положения арендаторов в Ирландии; по этому биллю, между прочим, лица, арендовавшие не земельные участки, а только дома, должны были получить все права, предоставленные земельным арендаторам. Кроме того, всем вообще арендаторам предполагалось доставить льготный кредит из государственного казначейства для выкупа в собственность арендуемых участков. Этот проект был враждебно встречен министерством; Гикс-Бич с своей обычной ядовитостью сказал Парнелю во время прений [178]: "Мне прекрасно известно, насколько важно для правительства быть в мире и согласии с ирландской партией, но мы не вправе покупать мир ценой несправедливости (по отношению к лендлордам. -- E. Т.)". Законопроект Парнеля был отвергнут [179]; консерваторы и унионисты оказывались гораздо сильнее гладстоновцев и парнелитов. Намек сэра Гикс-Бича был далеко не единственной шпилькой, направленной против превращения Гладстона "из английского Савла в ирландского Павла". Либералам, оставшимся верными своему старому лидеру, приходилось выслушивать упреки в пресмыкательстве перед Парнелем, в отступничестве от своей национальности и пр. Один из выдающихся гладстоновцев, знаменитый автор "Священной Римской империи", Джемс Брайс, отвечал на эти нападения статьей [180], являющейся партийным объяснением с обществом. Он заявил прямо, что прежняя политика либералов, политика усмирительных законов была ошибкой [181], что опыт показал всю тщету сурового обращения с Ирландией, и, наконец, что выбор 86 парнелитов в первый раз открыл либералам глаза на истинные желания и нужды ирландцев, на их стремление получить гомруль [182].
После таких деклараций Парнель мог с полной справедливостью считать гладстоновцев такими же своими орудиями, как О'Келли, О'Коннора или Мак-Карти. Интересно еще и то, что в прессе Гладстона обвиняли в желании отдать Ирландию под диктатуру Парнеля, так как дублинский парламент будет пешкой в его руках. Гладстон сам печатано ответил на это [183], что действительно Парнель будет играть огромную роль в ирландской палате, и что он, Гладстон, это знает...
Лондонской прессе и министерству скоро пришлось говорить об ирландских делах не только по поводу дружбы Гладстона и Парнеля: с зимы 1886 г. и в особенности весной 1887 г. аграрные преступления после временного затишья опять начали тревожить страну. Когда в феврале 1887 г. в парламенте стали обсуждаться меры, необходимые для прекращения аграрных разбоев, Парнель произнес длинную речь, в которой между прочим, говорил следующее: "Если вы создадите новый закон об усмирении, то поверьте, что этим вы возбудите Ирландию гораздо сильнее, нежели всевозможные агитаторы из Америки, начиная от Нью-Йорка и кончая Сан-Франциско. Гомруль и земельная реформа -- единственные противоядия". 28 марта член кабинета Бальфур предложил палате проект билля о преступлениях. Между прочим он мотивировал необходимость этого закона тем, что правительство должно защищать с помощью специальных агентов особы 770 лендлордов [184]; каждому агенту нужно платить в год 70 фунтов (700 рублей); в общем значит правительство принуждено покупать безопасность лендлордов ценой 55 тысяч фунтов [185] в год, а это, по мнению Бальфура, дорого. Далее, воскрес бойкот, общественная опала против тех фермеров, которые занимают места прогнанных арендаторов. В 1887 г. бойкотировалось 836 человек, цифра давно уже небывалая. Парнель отвечал, что лендлорды, почувствовав опору в министерстве Салисбюри, стали развязнее прогонять своих арендаторов и противозаконно возвышать арендные цены, так что они являются зачинщиками аграрных преступлений и бойкота, а не ирландцы. Билль прошел в первом чтении, но дебаты во время второго чтения были еще более страстны [186]. "Вы намерены, -- сказал Парнель, обращаясь к Салисбюри, -- посылать на эшафот и в тюремные камеры людей заведомо невинных, непричастность которых к преступлениям известна и их соседям, и даже властям". В самых резких выражениях он обвинял премьера и Бальфура в желании внести террор в Ирландию. Гладстон, не обращая внимания на враждебные крики консерваторов, поддерживал Парнеля. Ему напоминали его собственные билли об усмирении, но он твердо стоял на высказанном раньше: явственно признавая ошибочной всю прежнюю свою ирландскую политику, он протестовал против желания Салисбюри продолжать ее.
Обсуждение законопроекта было отложено. Ненависть против Парнеля вспыхнула у его врагов с особенной силой; говорили, что гипноз, который положил к его ногам Ирландию, теперь распространился на Гладстона и либералов, и старый Вильям не видит, что он протягивает руку покровителям убийц. Живя среди такой атмосферы озлобления и вражды к ирландскому лидеру, английская публика прочла 18 апреля в газете "Times" следующие строки [187]: "15--5--82. Дорогой сэр, я не удивлен тем, что Ваш друг сердится на меня, но и Вы, и он должны знать, что порицать убийство было единственным выходом для нас. Ясно, что сделать это поскорее было нашей лучшей политикой. Но Вы можете передать ему и всем другим, кого это касается, что, хотя я сожалею о смерти лорда Кавендиша, я должен признать, что Борк не стоил больше, чем его труп. Вы можете показать это письмо вашему другу и тем, кому Вы доверяете. Но не говорите никому моего адреса. Пусть он мне напишет в палату общин. Ваш Чарльз Парнель". Письмо это было помечено 15 мая 1882 г., т. е. написано через несколько дней после убийства в Феникс-парке и публичного порицания Парнелем этого факта. Письмо было напечатано в виде факсимиле, почерком Парнеля. Редакция "Times", печатая это письмо в заключение статьи о "парнелизме и преступлении", выражала полную уверенность, что оно писано действительно рукой Парнеля [188]. Впечатление, произведенное письмом от 15 мая, было потрясающим.
Положение Гладстона сделалось таким шатким и неверным, как ни разу не было за всю его долгую жизнь политического борца. Но главным образом Парнель должен был немедленно высказаться. Придя в палату общин в тот же день, как появилось письмо он заявил, что редакция "Times" учинила грубый подлог. "Я готов был бы, -- сказал он, -- собственное тело подставить под нож, лишь бы спасти лорда Кавендиша". В зале поднялся ропот. Тогда Парнель, помолчав немного, прибавил: "И Борка тоже".
На другой день Гладстон выразил убеждение [189], что Парнель никогда не был в связи с преступниками, но Салисбюри заметил на это в речи на консервативном митинге [190], что если Парнель хочет избавиться от обвинений, то пусть притянет редакцию к суду, а иначе дело не выяснится. Почерк подписи на факсимиле "Times" действительно имеет поражающее сходство с почерком Парнеля; пишущий эти строки имел случай сравнивать несколько его подписей и пришел к заключению, что во всяком случае Парнель был несправедлив, назвав подлог грубым. Как уже было сказано, газета не выражала и сомнений, что письмо принадлежит Парнелю и адресовано убийцам Борка и Кавендиша. Парнель в печати заявил, что, вероятно, он как-нибудь расписался на пустом листке бумаги, а редакция "Times" присочинила от себя письмо. Но затем он отказался и от подписи и высказал мнение, что подпись также сфабрикована его врагами. Привлекать редакцию к суду он медлил. Вскоре после письма в "Times" билль Бальфура (об усмирении) стал законом: правила, бывшие в силе от 1882 до 1885 г., теперь восстановлялись. Но в 1887 г., несмотря на эти меры, аграрные преступления стали переходить уже в попытки открытых бунтов; в Митчельстоуне и других местах приходилось разгонять толпу военной силой. Можно себе представить, насколько эти происшествия в связи с упорным нежеланием привлечь редакцию к суду, волновали общественное мнение [191]. Парнель в глазах менее культурных слоев общества являлся уже признанным главой революционной армии, предводителем фениев. Между тем "Times" и не думала ограничиться одним письмом; газета напечатала еще два письма, также подписанные именем Парнеля и касающиеся того же предмета -- порицания убийства в Феникс-парке; в этих письмах Парнель снова объясняет и извиняет свое поведение в парламенте в мае 1882 г. После напечатания этих писем к Парнелю уже приступили с самыми серьезными требованиями и члены его партии, и либералы-гладстоновцы, чтобы он предпринял какие-нибудь решительные меры. Тогда Парнель заявил в палате общин требование, чтобы было назначено парламентское следствие по этому делу. Во время обсуждения этого предложения член кабинета Чемберлен, один из отпавших от Гладстона либералов, сильно нападал на Парнеля. Парнель ответил, что Чемберлен не прочь был раньше заискивать перед ирландцами, когда они были ему нужны, а теперь, став министром, ведет игру на два фронта: вслух нападает на ирландскую партию, а втихомолку ведет с ней сношения, обманывая Салисбюри. Речь Парнеля была покрыта аплодисментами ирландцев и гладстоновцев, и среди шума раздались крики: "Иуда Чемберлен! Иуда Чемберлен!" Кричали это ирландцы [192]. Этот поворот дела был совсем неожидан: из обвиняемого Парнель превратился в обвинителя, министерство не скрывало своего смущения, Чемберлен взволнованно оправдывался (ни на кого, впрочем, в частности не глядя), палата раздражена страшно. Парнелю в его требовании о парламентской комиссии было отказано; решили только составить комитет из членов суда Королевской скамьи, и эта комиссия должна была решить, кто прав: Парнель или редакция "Times".
Следствие началось в конце 1887 г., а суд -- осенью 1888 г.; он тянулся один год и один месяц и занял 128 заседаний (начался он 22 октября 1888 г., а окончился 22 ноября 1889 г.). Судьба как будто не хотела дать Парнелю хоть немного отдохнуть: обструкция в эти годы (со времени изменения парламентских правил) была сильно затруднена, другим способом бороться против коалиции унионистов и консерваторов не было возможности, и вот, как раз когда в парламенте стоит сравнительное затишье, Парнель волнует английское общество своим процессом и теми подробностями его, которые выяснились во время суда и следствия. Нужно отдать справедливость генерал-атторнею, руководившему следствием: он делал все, что только было в его силах, чтобы доказать связь Парнеля с фениями и, eo ipso, подлинность писем. Но такого осторожного и скрытного человека, такого, по отзывам всех следивших за ним агентов, идеального конспиратора нельзя было другого отыскать в Соединенном Королевстве; Томас Бич был единственным человеком, который мог хвалиться тем, что обманул Парнеля. Генерал-атторней приказал на казенный счет привозить в Лондон со всех концов Ирландии и Англии тех политических арестантов, которые могли бы хоть что-нибудь сказать против Парнеля. Многие ирландцы сидели в тюрьме на основании только что проведенного бальфуровского билля об усмирении; этим людям, находившимся в полной власти администрации, была обещана свобода за одно только слово против Парнеля [193]. Но ничего не помогало: доказательства не являлись.
Когда следствие коснулось, наконец, истории с письмами, генерал-атторней вызвал редактора "Times" и спросил его, от кого он получил эти письма. Редактор ответил, что он их получил от некоего Густона [194], секретаря английской патриотической лиги в Дублине и вместе с тем корреспондента "Times". Генерал-атторней вызвал Густона и спросил, кто же ему самому дал эти письма. Тогда Густон назвал некоего Ричарда Пиготта, бывшего репортера дублинской мелкой прессы. Вызвали Пиготта, и тут дело начало раскрываться. Вот что обнаружилось. Этот Пиготт жил в Кингстоуне, вблизи от Дублина; у него была семья, состоявшая из жены и четырех маленьких детей. Положение всей семьи было ужасно; Пиготт делал все, чтобы достать какую-нибудь работу, но ничего не выходило, неудачи преследовали его с замечательным постоянством. Доведенный до отчаяния, он уже начал просить милостыню у тех людей, от милосердия которых мог чего-нибудь ожидать. Он страстно любил своих детей, по отзывам всех, и жестоко страдал, видя, что они умирают от голода. Положение его и в особенности страх за жизнь детей стали известны Густону, секретарю английской патриотической лиги и сотруднику "Times". Густон явился к Пиготту и предложил ему следующее дело. (Это было в конце 1886 г., в разгар толков о совращении либералов и Гладстона в парнелизм.) Существует, сказал он, единственная возможность для Пиготта спасти своих детей от голодной смерти. Нужно достать письма, которые бы показывали, что Парнель находился в связи с убийцами Борка и Кавендиша. Если Пиготт берет на себя искать и найти такие письма, то английская патриотическая лига обязуется платить ему за каждый день во время поисков 2 фунта стерлингов (около 20 рублей), а когда письма будут найдены, тогда он получит за напечатание их разом такую сумму, которая его обеспечит до конца дней. Пиготт согласился. Затем показание Пиготта, до сих пор подтвержденное другими свидетелями, становится несколько сбивчивым. Он отправился искать письма почему-то в Лозанну, но там ничего не нашел и поехал в Париж [195]. Здесь его встретил на улице какой-то неизвестный человек, который спросил его, не письма ли Парнеля он ищет? Получив утвердительный ответ, незнакомец сказал, что эти письма находятся в черном мешочке в одном запертом помещении в Париже. Пиготт выразил желание купить их, но незнакомец не продавал, боясь гнева фениев, сидевших в Америке. Пиготт, съездив в Америку, получил от фениев позволение купить письма, вернулся в Париж и приобрел их. Затем эти письма, уличавшие Парнеля в сношениях с заговорщиками Феникс-парка, были переданы Густону, а Густон отослал их в редакцию "Times". Пиготт виделся лично и с редактором, и тот вполне поверил подлинности документов [196]. В общем он пока получил за них от редакции около 1 тысячи фунтов (9 тысяч рублей).
Защитник Парнеля Чарльз Россель весьма саркастически допрашивал редакцию "Times", свято ли она верит словам Пиготта, и, очень искусно ведя перекрестный допрос, убедил присутствовавшую в суде публику (да и не только публику, если судить по тому, что члены Королевской скамьи смеялись вместе со всеми), что, во-первых, свидетель фантазирует, и, во-вторых, что редакция притворяется, будто верит ему. Положение Пиготта во время заседания было страшно трудно, и стенографический отчет о процессе через каждые несколько строк замечает [197], что Пиготт "обнаруживает все признаки потрясения". Этот рассказ о доставании писем был выслушан от него во время заседания суда 21 и 22 февраля (1889 г.), а 23 февраля рано утром Пиготт явился к Лабушеру, редактору газеты "Truth", поддерживавшему Парнеля, торопливо и задыхаясь потребовал, чтобы Лабушер позвал свидетелей, и, когда это было исполнено, сказал, что все его показание на суде -- ложь, что он сам подделал все письма, соблазненный обещаниями Густона. Его признание было им тут же написано и подписано. Затем он поспешно вышел из редакции. Он бежал в Париж, а оттуда в Испанию, в Мадрид. Ожидая, что его соблазнители поддержат его теперь, он послал телеграмму в "Times" с просьбой о деньгах, которые газета еще осталась ему должна. Редакция "Times" тотчас же сообщила указанный в телеграмме адрес полиции. На другой день в мадридскую гостиницу явились арестовать его; Пиготт, увидя вошедших, пустил себе пулю в лоб, раньше чем могли его остановить.
После этой трагедии и прочтения на суде признаний Пиготта дело Парнеля было выиграно, и выиграно блестящим образом. Триумф был полный безусловный, такой, каких немного выпало на долю даже этого человека, привыкшего к успехам. Надо заметить, что если Парнель неохотно начал процесс, как всегда не желая без особенной нужды отрекаться от фениев, если он не любил защищаться на этой почве, то и во время суда он ограничивался лаконическими ответами на вопросы о сношениях с тайными обществами и принципиально ничего о них не говорил. Во время процесса между прочим Парнель встретился со своим старым знакомым, агентом полиции Томасом Бичем [198]; этот деятель произвел очень сильное впечатление, рассказав [199], как Парнель в 1881 г. говорил с ним о необходимости действовать дружно с фениями. Но теперь уже редакции "Times" ничто помочь не могло. Она потерпела такое страшное поражение, после которого даже этот орган не мог сразу вполне оправиться. Кроме морального ущерба газета понесла и материальный; она должна была заплатить Парнелю 5 тысяч фунтов судебных издержек (около 50 тысяч рублей).
Враги ирландского лидера были раздавлены, очутились в самом затруднительном положении, какое только можно себе представить, а он торжествовал, и все-таки его отношения с фенианством оставались невыясненными, никаких признаний на суде он не сделал и никого ни в чем разуверить не старался. Ненависть к нему, всегда острая, теперь усиливалась чувством горечи и обиды; но до поры, до времени возможно было только делать вылазки спорадические и исподтишка. Чтобы разом все припомнить и за все с ним расплатиться, следовало подождать более благоприятного времени и более удобного случая.
11
Джордано Бруно говорит в одном из своих произведений о людях, которые в горе веселы, а в радости печальны, in tristitia hilaros -- in hilaritate tristes. Судя по всему, Парнель принадлежал к числу таких людей. В самые трудные минуты своей жизни он удивлял близко стоявших к нему лиц полным спокойствием, бодростью и уверенностью, а в дни триумфов не менее поражал какой-то печальной задумчивостью, непонятной сумрачностью. Впрочем, его настроение всегда должно было казаться немотивированным. Своей души он не открывал никому из тех, кто, по-видимому, имел больше всего прав на его откровенность.
Он казался всегда одинок; члены его партии, беспрекословно ему повиновавшиеся, весьма редко видели его вне палаты общин и никогда ни о чем, кроме предстоящих парламентских дел, с ним не говорили. На партийные заседания он являлся редко, адреса своего также никому не сообщал, так что, например, когда Гладстону раз понадобилось видеться с Парнелем до заседания, он никак не мог узнать, где тот живет. Что он делал вне палаты, всегда оставалось тайной, так же как тайной была вся частная, интимная жизнь этого человека. Сосредоточенное внимание, обращенное, казалось, не столько на внешний, сколько на собственный внутренний мир, чаще всего отражалось на его лице. Никто не видел, чтобы он сильно волновался; во время парламентских бурь, в моменты ирландских встреч и оваций он оставался, за редкими исключениями, невозмутимо спокоен. И это постоянное спокойствие опять-таки никого не заставило никогда сказать, что Парнель, полубог народных масс, один из влиятельнейших парламентских деятелей, человек, в сорокалетием возрасте снискавший всемирную известность, счастлив, что он при своем железном здоровье и обеспеченном состоянии доволен судьбой. Какая-то трагическая нотка звучала в течение всей его жизни и давала тон всему его поведению. Обстоятельства могли быть запутанными и сложными, но он никогда не казался поглощенным ими всецело; среди самых оживленных бесед и споров он иногда внезапно умолкал и угрюмо задумывался, не то о чем-то вспоминая, не то к чему-то прислушиваясь.
Чем больше время шло к концу 80-х годов, тем поведение его становилось все загадочнее и загадочнее. Нередко среди сессии он вдруг уезжал из Лондона, и никто не знал, куда он отправился и сколько времени пробудет в отсутствии; часто в разных местах он называл себя вымышленными именами. Если всегда было мало общения между Парнелем и его партией, то в это время (в 1888, 1889, 1890 гг.) оно совсем прекратилось. Его манеры и обхождение отличались обыкновенно простотой и изяществом, но тут все стали замечать не известную прежде резкость, суровость в обращении с окружающими. Некоторые приписывали эту раздражительность парламентскому затишью, невозможности бороться с министерским большинством; другие говорили, что между Парнелем и Гладстоном происходят какие-то раздоры... Ничто не могло быть ошибочнее последнего предположения: Гладстон после парнелевского процесса с редакцией "Times" не знал просто, чем выразить дружбу и расположение к своему союзнику.
Вообще в Шотландии и Англии многие старались показать сочувствие Парнелю после его торжества. Так, город Эдинбург поднес ему почетное гражданство; либеральный клуб в Лондоне с энтузиазмом встретил его резкую речь о таком щекотливом предмете, как обращение английской администрации с ирландскими политическими арестантами [200]. Нужно сказать, что посрамление "Times" после суда либералы эксплуатировали гораздо больше, чем сам Парнель; ирландцы также старались воспользоваться этой победой и недоумевали, почему их вождь не старается извлечь все выгоды из своего действительно блестящего положения после процесса. Но Парнель так искренно и глубоко презирал всю эту затеянную против него интригу, что вполне равнодушно смотрел на поражение врагов и не удостаивал их особенным вниманием. Это еще более импонировало значительной части английского общества; а так как в политике обыкновенно, чем более везет счастие одному из союзников, тем ласковее становится к нему другой, то и либералы относились к Парнелю после его триумфа в высшей степени сердечно. На Рождество 1889 г. Гладстон пригласил его приехать погостить в Говардин. Парнель приехал, и тут оба деятеля беседовали о гомруле, о ближайших шансах поставить вопрос на очередь, о подробностях отделения Ирландии от Англии. Во время этих переговоров обнаружилось, что Гладстон в новом проекте гомруля оставляет управление ирландской полицией в руках английского министерства и что разрешение аграрного вопроса он также предоставляет имперскому парламенту. Парнель заметил на это, что при таких условиях он боится, что ирландский народ не будет поддерживать вождя либералов с той искренностью, как это было бы желательно. Впрочем, ввиду того, что в ближайшем будущем вносить билль о гомруле было бы вполне бесполезно, эти разговоры удерживались на теоретической высоте.
Погостив у Гладстона, Парнель отправился в Эдинбург, где на митинге, устроенном в его честь, ему была поднесена сумма в 3 тысячи фунтов, собранная его почитателями с целью вознаградить за судебные убытки [201]. Через несколько времени редакция газеты "Times" должна была, согласно приговору суда, заплатить Парнелю 5 тысяч фунтов, так что в общем денежные дела его находились в блестящем положении. Но его еще ожидало торжество в парламенте -- речь Гладстона, предложившего официально выразить негодование по поводу клеветы "Times", жертвой которой чуть не сделался Парнель, и высказать ему сочувствие.
Дебаты по этому поводу лишний раз показали, до какой степени консерваторы и унионисты ненавидят Парнеля. Они говорили в парламенте и в обществе, что ирландский агитатор от фениев не отказался публично, хотя имел для этого прекрасный предлог, вспоминая несомненно, что, наконец, сыщик Томас Бич прямо утверждает, будто Парнель находился в связи с преступными обществами. Представителем чувств большинства явился один из консерваторов, Фультон, который, истощив все аргументы, объявил: "Нет, слишком всего этого (т. е. выигрыша процесса. -- Е. Т. ) мало, чтобы мы отдали свои симпатии м-ру Парнелю" [202]. Тогда ирландец Сикстон заметил: "Да он и не просит ваших симпатий". "Пожалуй, -- возразил Фультон, -- но м-р Гладстон за него просит!" Салисбюри и весь кабинет упорно стояли на том, что Парнель морально вовсе не оправдан и не хочет оправдываться в преступных связях. Либералы с Гладстоном во главе решительно и горячо настаивали на своем.
Это была замечательная сцена, показавшая наглядно, до какой степени глубоко и круто Парнель изменил партийные отношения: либералы-унионисты спорили со своими бывшими товарищами гораздо ожесточеннее, чем консерваторы; гладстоновцы защищали Парнеля еще более горячо, чем ирландцы. Большинство, конечно, составилось из унионистов и консерваторов, и предложение Гладстона выразить Парнелю сочувствие было отвергнуто. Поведение Гладстона произвело весьма сильное действие на умы и в Англии, и за границей; результаты голосования все предвидели, и они не уменьшили впечатления, оставшегося от апологии ирландского сепаратиста главой великой английской партии.
Влияние Парнеля на палату, несмотря на враждебность большинства, было огромное. Стоит прочитать рассказы мемуариста салисбюриевского парламента [203], как пустая зала разом наполнялась депутатами, когда разносился слух, что Парнель будет говорить; стоит взвесить истинное значение того факта, что личное обаяние самого Гладстона нейтрализовалось в это время престижем Парнеля, чтобы оценить моральное могущество ирландского лидера. "В Англии теперь не парламент, а парнельмент", -- повторяли шутку "Punch'а".
20 мая (1890 г.) состоялся в Лондоне митинг ирландской национальной лиги под председательством Парнеля; здесь он между прочим указал на тот факт, что в самой Англии живет около 250 тысяч ирландцев, имеющих право голоса на парламентских выборах. Нужно, сказал он, позаботиться, чтобы эти голоса не пропадали даром, чтобы эти массы не воздерживались от вотирования и голосовали единодушно. На необходимость предвыборной агитации между этими ирландцами он обращал внимание собравшихся членов лиги. Энтузиазм, с которым встретили его появление и его речь, лишний раз показал, как он теперь силен. Через неделю после этого митинга парламентские парнелиты дали ему обед по случаю дня рождения. В застольном спиче Парнель говорил о союзе с либералами, сказал, что гомруль непременно будет представлен в палату, как только Гладстон станет у власти, утверждал, что этот гомруль удовлетворит ирландскую нацию, и поздравлял свою партию с такими союзниками, как Гладстон и либералы. Присутствующие прерывали аплодисментами его слова, повторяли, что Ирландия и ирландская партия всем этим обязана никому другому, как виновнику нынешнего торжества, и очень просила его верить искренности их чувств. Неизвестно, исполнил ли эту просьбу Парнель; за обедом он был задумчив и рассеян.
Осенью 1890 г. на парламентских каникулах он побывал в Ирландии; сессия должна была открыться в конце ноября; парнелиты и либералы готовились повести правильную атаку против министерства Салисбюри. Неожиданное обстоятельство вверх дном перевернуло все эти планы и парламентские комбинации.
12
Если бы кто-нибудь еще в начале ноября 1890 г. сказал, что в предстоящие 10 месяцев Парнеля ждут падение и смерть, то весьма многим такое пророчество показалось бы фантастическим. Только что он избавился от обвинения в связях с убийцами Кавендиша; только что его враги были раздавлены самым несомненным образом, а его друзья так высоко подняли голову, как никогда раньше. Но именно в эти дни триумфа на него обрушился удар, от которого не было спасения, и всю силу и значение которого сразу нельзя было достаточно верно оценить.
Уже сравнительно давно, с половины 80-х годов, в ирландских политических кружках и в лондонских клубах говорили об интимных отношениях, существующих между Парнелем и г-жей Кэтрин О'Ши, женой ирландского депутата [204]. С течением времени слухи эти стали довольно настойчивы. Все знали, что Парнель бывает только у м-с О'Ши и ни у кого больше; что когда его нет в Лондоне, самый удобный способ для сношений с ним -- передать, что нужно, через г-жу О'Ши; все знали наконец, что Гладстон и члены его партии весьма часто ведут с Парнелем переговоры через Кэтрин О'Ши, когда он почему-либо не хочет или не может видеться с ними лично [205]. В 1886 г. пли около того произошло охлаждение между капитаном О'Ши и Парнелем; охлаждение окончилось формальным разрывом, и Парнель перестал бывать у него в доме.
Но с Кэтрин О'Ши он видеться не перестал. Эти свидания были редки и недолги, происходили урывками, но тем не менее дошли до сведения капитана. Кэтрин О'Ши была, по общему отзыву, единственной женщиной, которую в своей жизни любил Парнель; она была также его единственным другом и поверенным, и он не мог заставить себя отказаться от свиданий с ней, несмотря на бесчисленные глаза и уши, следившие за каждым его шагом, ловившие каждое его слово. Две-три наивным тоном изложенные заметки проскользнули в лондонской прессе о том, что экипаж Парнеля тогда-то и тогда-то стоял около дома О'Ши; два-три дружеских намека вкрались в разговор собеседников капитана [206]; анонимные письма также не заставили себя ждать. Произошло объяснение между мужем и женой; капитан О'Ши созвал семейный совет, и там было решено, что он имеет право требовать развода.
Просьба о разводе была подана в суд, и 16 ноября 1890 г. началось разбирательство. На суде ни Кэтрин О'Ши, ни Парнель не думали защищаться; Парнель даже не прислал на суд представителя своих интересов. Присяжные признали ответчицу виновной в нарушении супружеской верности и удовлетворили просьбу ее мужа о разводе, а председатель суда заявил, что Парнель -- "человек, воспользовавшийся гостеприимством капитана О'Ши для разврата". Отчет о процессе был напечатан во всех английских газетах, и факты, обнаруженные на суде, стали достоянием читающей публики обоих полушарий.
Английская общественная мораль была возмущена, английская публика оскорбилась в своих лучших чувствах. Правда, всего только в середине 80-х годов газета "Pall-Mall" обнародовала целый ряд случаев всевозможных естественных и неестественных преступлений против нравственности, совершаемых людьми, которые носили почтеннейшие титулы и фамилии; правда, эти разоблачения никем не были опровергнуты; правда, наконец, 10-12 человек, украшавших собой лондонские аристократические салоны, были в сильном подозрении у сыскной полиции, разведывавшей в 1887, 1888 и 1889 гг., для кого совершается в столице систематический торг несовершеннолетними. Итак, английская публика могла бы, по-видимому, настолько окрепнуть нервами к 1890 г., чтобы не так ужасно потрястись зрелищем парнелевского "морального падения", тем более что названные выше факты из жизни аристократии обыкновенно никого особенно не беспокоили и весьма быстро тонули в Лете.
Но с Парнелем вышло иначе. Его громили и уничтожали всюду: и в консервативных слоях, и в либеральных, и в высшем круге, и в среднем. С жадностью читались передовицы, описывавшие все перипетии романа Кэтрин О'Ши; наперерыв рассказывались подробности о том, как Парнель подкупал прислугу, чтобы передать записку, как часами он стоял под окнами, чтобы увидеть г-жу О'Ши, как он переодевался и изменял свою наружность. Во главе суровых моралистов шла редакция газеты "Times", видевшая в этой истории верное средство повалить, наконец, своего врага и доказать таким образом, что добродетель, несмотря ни на какие встречные тернии и временные поражения, все-таки в конце концов торжествует. За единичными исключениями, английская печать всей своей компактной массой вторила "Times". Ненависть, лютая и непримиримая, долго принужденная прятаться и улыбаться и теперь увидевшая, что ее час пришел, брызгала с печатных листов, проникала и заражала атмосферу и самой своей беззаветностью покоряла окружающих. Забыли о Закаспийской железной дороге, о русской среднеазиатской политике, о Египте и Хартуме: все это отошло на задний план перед делом Парнеля.
Ирландцы-депутаты были смущены и испуганы, но первым их движением было теснее сплотиться вокруг своего вождя, как сбивается иногда кучка солдат вокруг знамени в ожидании особенно сильной атаки. "Чарли не может быть виновен в том, что на него возводят", -- говорили они [207].
20 ноября, т. е. через 3 дня после окончания процесса супругов О'Ши, в Дублине сошлось большое собрание, на котором собравшиеся ирландские члены парламента торжественно заявили свою верность и благодарность Парнелю; там же была прочтена телеграмма от нескольких парламентских парнелитов, путешествовавших в это время в Америке; они также утверждали, что будут всегда держаться Парнеля и его политики. "Незабвенные услуги нашего лидера в прошлом и глубокое убеждение в необходимости его несравненных качеств для блага дела заставляют нас еще раз выразить свое желание, чтобы он взял на себя лидерство партии", -- писали они. Парнеля единогласно выбрали лидером на предстоящую сессию. Итак, партия пока была верна. Но Парнель знал, что огромную важность представляет при данных обстоятельствах мнение Гладстона; он бодро и уверенно относился к поднявшейся буре, с насмешками и презрением отзывался о походе против него и Кэтрин О'Ши: ему нужно было только знать, что скажет Гладстон. Одно слово этого человека заглушило бы все голоса, донеслось бы до ушей страны и могло бы создать поворот в общественном мнении.
Прошла целая неделя после процесса, а Гладстон молчал. "Times" громил его молчание с той библейской силой, до которой любят подыматься передовики этого органа в особо сенсационных случаях; "Гладстоновцы, -- писала газета -- могут не обращать внимания на решение суда, но они не заставят британский народ думать по-своему" [208]. Другие органы, консервативные и унионистские, не отставали: они требовали от Гладстона, чтобы он или прямо объявил, что либералы по-прежнему в союзе с Парнелем, или чтобы открыто отшатнулся от ирландского лидера [209]. Если Парнель с напряженным вниманием ждал, чтобы Гладстон высказался, то и вся Англия смотрела на Говардин и прислушивалась, не раздастся ли оттуда голос, которому она привыкла верить. И Гладстон наконец сказал свое слово.
24 ноября, через 8 дней после процесса, он написал члену либеральной партии Джону Морлею письмо [210], в котором говорил, что, по его мнению, дальнейшее лидерство Парнеля было бы в высшей степени гибельно для ирландского дела [211] Он просил, чтобы Морлей передал это Парнелю. "Я высказываю свое решение просто и прямо, как бы мне ни хотелось смягчить чисто личную сторону этого положения". Приведенная фраза одна только (да и то глухо) говорила о коренной причине разрыва. В сущности, читатели письма не могли составить себе ясного мнения о том, почему Гладстон не желает видеть Парнеля ирландским лидером: потому ли, что верит в его моральную испорченность, или из боязни пойти против общественного мнения? Не было человека, который умел бы яснее выражать свои мысли, чем Гладстон; запутаннейшие финансовые доклады под его пером и в его устах казались проще таблицы умножения. А здесь коротенькое письмо по несложному делу кажется темным, недописанным, сбивчивым. Но подлежало сомнению только одно: Гладстон, не оставляя ирландскую партию, не отказываясь от поддержки идеи гомруля, требует, чтобы ирландцы выбрали себе другого лидера вместо Парнеля.
Если враждебные выходки прессы и английского общественного мнения могли казаться Парнелю не более как "щипками и мелкими уколами", то рука Гладстона теперь наносила удар прямо по голове. Только эта рука и могла так сильно поразить его. Могущественный союзник покидал его и ставил пред ирландской партией дилемму: или низложить Парнеля, или отказаться от поддержки либералов.
Как только письмо Гладстона было опубликовано, ирландская партия пришла в смятение. Несмотря на все уверения, застольные тосты и клятвы, весьма многие члены партии больше уважали Парнеля, чем любили его; он держал себя со многими из них холодно, мало с ними общался, в особенности в последние годы, и слишком сурово охранял принципы партийной дисциплины. Ирландские депутаты беспрекословно повиновались ему, потому что в нем видели избранника страны и от него ожидали всевозможных чудес, немыслимых для простых смертных. Одним из таких чудес в их глазах являлся формальный союз с либералами и превращение Гладстона в гомрулера. Они полагали, что теперь уже главное сделано, что им только нужно спокойно ожидать падения Салисбюри и гомруль будет в их руках на другой день после избрания либеральной палаты и сформирования кабинета Гладстона. И вдруг, когда они уже рассчитывали отдохнуть на правах друзей будущего министра, им предлагают или пожертвовать Парнелем, или отказаться от всех своих надежд. Они очень хорошо понимали и с готовностью высказывали, что самому же Парнелю обязаны этим союзом, что когда он в первый раз явился в палату, смешно было и думать для тогдашней ирландской группы, для какого-нибудь Исаака Бьюта, о завоевании одной из двух великих партий; они сознавали вполне отчетливо, что только Парнель своей борьбой с англичанами не на жизнь, а на смерть создал такое блестящее положение дел. Но, с другой стороны, несчастная страна 7 столетий ждет своего освобождения, оно теперь уже готово стать фактом, как вдруг только оттого, что Парнель не мог подавить своей страсти, опять рушатся все надежды, опять Агасферу вкладывают посох в руки и приказывают продолжать странствие. Разве Парнель не знал, говорили многие ирландские депутаты на первых же собраниях после письма Гладстона, разве Парнель не знал, чем он рискует, на что идет, вступая в связь с замужней женщиной в такой стране, как Англия? Как же у него не хватило настолько любви к обожающему его народу, чтобы подавить в себе эту страсть? Если теперь он останется лидером, Гладстон исполнит свое слово и порвет все сношения с ирландской партией, и Парнель сам разрушит дело рук своих. Его долг -- уйти от лидерства.
Такие речи слышались все чаще и чаще на собраниях партии; Парнель мог видеть, что почва под ним колеблется, и он апеллировал к Ирландии. Вот что гласил его манифест к ирландскому народу: "Рассмотрите внимательно, как с вами обращаются, чего от вас требуют, раньше чем вы согласитесь выдать меня английским волкам, воющим, требуя моей гибели" [212]. Всегда в последние годы, говорил манифест, ирландская партия держалась независимо, не шла ни за кем в хвосте и никому не позволяла вмешиваться в свои дела. Теперь Гладстон осмеливается давать партии указания и повеления относительно такого вопроса, как лидерство. Если партия уступит, этим она признает свое ничтожество и сама же похоронит надежду на гомруль: англичане добры только тогда, когда видят против себя силу, а слабых и уступчивых они презирают. Далее в манифесте Парнель говорил о своем пребывании в гостях у Гладстона всего за год перед тем, во время рождественских праздников 1889 г., когда Гладстон соглашался со всеми требованиями ирландцев. Если действительно вождь либералов убежден в необходимости гомруля, если это правда, а не лицемерие, то все равно его долг поддерживать ирландскую программу, а кто будет лидером партии -- неважно для такого человека чистых принципов, каким называют Гладстона.
Ирландская партия после парнелевского "манифеста" совершенно явственно раскололась на два лагеря, и большинство придерживалось того мнения, что ссориться с Гладстоном нельзя и что Парнель хоть на время должен уйти. Но Парнель сдаваться не хотел. Он как будто помолодел, как будто стал живее и сильнее при виде опасностей, отовсюду встававших вокруг него. Самые бурные прения велись на партийных заседаниях; он присутствовал на них и многократно высказывал свое мнение по дебатировавшемуся вопросу: бракоразводный процесс супругов О'Ши и его роль в этом деле нисколько не касаются лидерства ирландской партии; он считает всю поднявшуюся бурю результатом английского лицемерия и полагает, что Гладстон побоялся быть одним против всех и только потому стал на сторону его врагов. Далее, он думает, что партия унизит себя, если согласится повиноваться Гладстону. Но все было напрасно: слишком жаль было многим ирландским депутатам расстаться с мечтой о близкой победе, слишком безопасным и легким представлялось дальнейшее парламентское плавание под флагом Гладстона. Пять дней длились эти дебаты; 6 декабря произошла баллотировка вопроса. Голоса разделились: 45 депутатов признали временное удаление Парнеля необходимым, 26 остались верными ему. Новым лидером был избран Джустин Мак-Карти.
Если покинул Гладстон, это не казалось непоправимой бедой: английский союз добыт силой, и значит его еще можно вернуть. Если изменила партия, это было тяжело, но также не могло назваться решительным несчастьем: хотя депутаты присылаются страной, однако она не может контролировать каждый их шаг и каждое мнение. Несравненно важнее всего этого было узнать, как же смотрит на него теперь сама Ирландия. Как она отнеслась к заявлениям его врагов и к его манифесту? Собирается ли также оставить его или нет? Ответ на эти вопросы получился не сразу.
В Ирландии все три известия: о процессе О'Ши, о письме Гладстона и лишении Парнеля лидерства, распространились в одно время и произвели ошеломляющее действие. Собственно, грозящий разрыв с Гладстоном не испугал ирландцев так, как испугал их депутатов: они привыкли на Англию смотреть как на вражеский стан, не разбирая оттенков, и соглашение с либералами считали дипломатической сделкой, которую их "король" может расторгнуть, когда найдет нужным. Но что их поразило, как громом, это факты, обнаруженные бракоразводным процессом. Если Парнель называл лицемерием движение, поднявшееся против него в Англии, то здесь и он должен был согласиться, что имеет дело с психологическими факторами совсем иной категории. Верующие католики Ирландии были искренно и глубоко убеждены, что он действительно совершил преступление, и преступление тяжкое. Они любили его так, как никогда не любили никого из своих прежних католических вождей, кроме разве О'Коннеля, и этим доказали, что видят в нем не протестанта, а своего национального героя. Но когда этот протестант нарушил заповедь, которую признает и его религия, они были поражены и испуганы.
Если когда-нибудь у целого народа чувство становилось в противоречие с традиционными убеждениями, то это было с ирландцами в 1890 и 1891 гг. Наблюдатели ирландской народной жизни говорят, что в первое время о процессе Кэтрин О'Ши и о поступках Парнеля, отзывались так, как о несчастье ниспосланном судьбой, и только. Для массы ирландского народа окончательно разрешить вопрос о том, как теперь должны верующие люди относиться к Парнелю, могло одно лишь духовенство. Мы уже имели случай коснуться роли духовенства в ирландской истории; эта роль была всегда велика и существенно важна. Клир черпал там свою силу не только в религиозности паствы; в худшие времена своей исторической жизни Ирландия, загнанная и угнетенная, находила всегда поддержку и сочувствие у своих священников и монахов. Ирландское духовенство не фразами доказало, что оно горой стоит за свою паству: погибая на кромвелевских виселицах, томясь в английских тюрьмах, терпя нищету и голод после каждой из бесчисленных конфискаций, -- оно в продолжение многих веков заставило видеть в себе душу нации. Конечно, в известном слое ирландского клира проложило себе дорогу и ультрамонтанство, но, находя адептов больше среди высших сановников церкви, это течение никогда не торжествовало над чисто националистическим. Мы видели [213], что когда в 1883 г. собирались деньги для поднесения Парнелю, высшие духовные лица Ирландии под давлением со стороны папы высказались против участия в подписке, а низший клир действовал заодно с народом. Итак, когда теперь Ирландия обратилась к своему духовенству за разрешением трудного вопроса, поставленного жизнью, это было сделано с полным доверием и глубоким почтением. Для духовенства выбора не существовало: одобрить Парнеля оно не могло, не идя в прямой разрез со своими догматами, а архиепископ Уэльш явился выразителем мнений всего клира, когда заявил, что Парнель после своего поступка не может рассчитывать уже на поддержку духовных лиц [214]. Другой ирландский архиепископ, Крок, телеграфировал в Лондон, что он не считает мыслимым оставление лидерства в руках Парнеля.
После этих двух демонстраций уже все знали, что между Парнелем и его сильными помощниками все кончено, и навсегда. Началось медленное, но беспрерывное отпадение целых групп, целых округов от Парнеля, и весной 1891 г. только слепой мог не видеть, что престиж бывшего лидера и вполовину не тот, как прежде. Парнель смотрел событиям прямо в глаза, не обманывая себя и не утешаясь. Когда Гладстон написал свое письмо, он сказал: "Мы еще поборемся"; когда его удалили от лидерства, он повторил: "Мы еще поборемся"; когда архиепископы заявили свое мнение, он сказал окружающим: "Передайте им, что я буду бороться до последней крайности" [215].
Он поехал в Ирландию и там, в Корке и Дублине, произнес две запальчивые речи против Гладстона; в первый раз видели его в таком возбуждении. Он называл вождя либералов предателем, говорил, что теперь англичане бьют не его, а Ирландию в его лице, что они ухватились за его частное дело, как за предлог для торжества над гомрулерами. Его слушала большая толпа, ему аплодировали, но и не такой проницательный взор заметил бы разницу между настроением народа прежде и теперь. "Меня убивают священники", -- сказал он близким людям после митингов. На собраниях и всюду, где он высказывался, он говорил: "Я признаю Мак-Карти лидером, я не буду даже добиваться лидерства, я уйду от общественных дел, но при одном условии: пусть Гладстон исполнит свои обещания, пусть он проведет гомруль. Он этого не сделает, потому что просто хочет нас обмануть".
В этом, 1891, году, особенно с лета, здоровье Парнеля стало изменять ему. Он был в постоянном волнении, которое, несмотря ни на какие усилия, не хотело прятаться и постоянно давало себя чувствовать. Это заметили и друзья, и враги [216], и первые с грустью, а вторые с радостью [217] делились своими наблюдениями. В парламенте Парнель и немногие, оставшиеся ему верными, почти не бывали; маккартисты заняли их место. Оппозиция была вообще расстроена этим разладом страшно, и всемогущество Салисбюри, начавшееся расколом между гладстоновцами и унионистами, упрочилось окончательно последствиями процесса Кэтрин О'Ши. Парнель всегда был сначала демагогом, а потом парламентским деятелем, и теперь он все усилия напрягал, чтобы вернуть расположение народа. В иных местах его продолжали встречать радушно, в других сдержанно.
Впервые ему (и с ним всей Англии) истина предстала на выборах в Килькенни. В Килькенни освободился депутатский мандат; обе группы -- маккартисты и парнелиты -- всеми способами старались провести каждая своего кандидата, и на выборах маккартист прошел с решительным большинством. В марте (1891 г.) произошли также частные выборы в северном Слиго, и здесь снова парнелита забаллотировали. Но, с другой стороны, в Корке и Дублине были устроены летом манифестации в честь Парнеля, и, по общему убеждению, еще добрая половина Ирландии, несмотря ни на что, стояла на его стороне.
Борьба разгоралась; 22 мая Парнель говорил в Бельфасте на митинге; он обвинял духовенство в измене ирландскому делу и заявил, что архиепископы мешаются в политику и не хотят вместе с тем стоять на политической точке зрения. Он говорил также, что духовенство не решалось раньше заявить себя против него, а сделало это потом, когда увидело, что против Парнеля вся Англия. Архиепископ Крок ответил на такие обвинения на митинге в Нью-Инне [218], что духовенство всегда было против Парнеля, как только узнало о процессе Кэтрин О'Ши, но что нужно было собрать совет ирландских епископов, чтобы обсудить дело, а некоторые из них находились в Риме. Со своей стороны, архиепископ Уэльш объявил, что вообще Парнелю нельзя верить после того, что открылось на суде, и поэтому не мешало бы пересчитать денежные суммы, переходившие через его руки; письмо Уэльша было напечатано в "Times" [219]. Парнель на это заметил, что Уэльш желает подражать очевидно Пиготту, автору подложных писем, и выбрал даже один и тот же орган для сотрудничества. Впрочем, сам Уэльш, вероятно, решил, что увлекся, взял свои слова назад без всяких оговорок.
Полемика поглощала Парнеля всецело. Он не спал, ел урывками, переезжал бесконечное количество раз из Англии в Ирландию и действовал с несокрушимой энергией. Но чем больше он оборонялся, тем более яро нападала английская пресса и тем сильнее разгорячались ирландские оппоненты. Раз в это время он вошел неожиданно в кабинет Мак-Карти (с которым оставался во вполне мирных личных отношениях), молча поздоровался и сел в кресло; он был бледен, как мел, и страшно худ. Безмолвно посидев короткое время, он попрощался и ушел; Мак-Карти заплакал, глядя на него.
Переговоры с Диллоном и О'Бриеном, которые хотели соединить обе группы ирландской партии, не увенчались успехом. Впрочем, Парнель желал теперь только возвратить себе Ирландию, а парламентские дела отодвинулись для него на задний план. Положение партии было бедственно; маккартисты умоляли Парнеля прекратить борьбу хоть на время. Архиепископ Уэльш также говорил, что дело Ирландии погибает вследствие этого раскола. Парнель назвал слова Уэльша детской болтовней и чистейшей бессмыслицей [220]. В июле (1891 г.) Парнель женился на Кэтрин О'Ши, разведенной со своим мужем. В Англии это несколько успокоило общественное мнение, но католическое духовенство Ирландии посмотрело на женитьбу Парнеля как на "верх ужасов" [221]. Впрочем, и в Англии отзывались весьма многие очень неодобрительно и в таких выражениях, которые резко задевали честь жены Парнеля. Но он, не отвлекаясь ничем, продолжал борьбу; через несколько дней после свадьбы, 22 июля, состоялся в Дублине огромный митинг парнелитов; Парнеля встретили такими горячими овациями, которые живо напомнили недавнее и невозвратное прошлое. Он говорил о "вечной необходимой войне" с англичанами из-за гомруля, о единодушии, о скорой победе. Но через короткое время после этого торжества его постиг очень чувствительный удар -- измена "Журнала Фримана". Этот влиятельный и наиболее читаемый в Ирландии орган стал на сторону его врагов: собственник журнала счел неудобным для себя защищать Парнеля, после того как нападения на него духовенства ввиду женитьбы удвоились. В Англии торжество консерваторов и либералов-унионистов было полное. Лорд Салисбюри заявил в публичной речи, что его очень радуют последствия процесса О'Ши, так как они доказывают непоколебимую крепость великобританской нравственности. Унионисты, стоя на менее возвышенной точке зрения, радовались ослаблению оппозиции и своей победе и приглашали гладстоновцев окончательно отрешиться от "гомрулерских фантазий" и примкнуть к ним. В конце сентября Парнель говорил в Боскоммоне; он опять убеждал слушателей до конца бороться за самоуправление Ирландии, с горечью отзывался о поведении Гладстона и обещал в будущем разом повести атаку для достижения и гомруля, и аграрных законов. Этот митинг происходил 27 сентября 1891 г.; все рассматривали его как начало осенней кампании; враги готовились к нападениям, парнелиты агитировали в пользу скорейшего примирения групп, английская пресса отряжала в Ирландию на осень репортеров. Но все это оказалось излишним.
После митинга в Боскоммоне Парнель вдруг почувствовал себя нехорошо и отправился сейчас же в Брайтон, где жил на загородной даче с женой. Приехав домой, он немедленно слег в постель. Страшные ревматические боли мучили его. Следующие дни он провел в постели; послали за врачом. Тот не мог сначала разобрать, какая это болезнь, и только потом решил, что имеет дело с обостренным ревматизмом. Парнель уже через 3 дня после начала болезни понял и высказывал, что его положение опасно. Жена не отходила от него ни на шаг; терпение его при этих муках изумляло врача Джоуэрса и всех окружающих. Болезнь быстро прогрессировала; расшатанный трудами и волнениями организм оказывался замечательно пригодной для того почвой. Жена в исступлении от горя отказывалась верить врачу, но сам Парнель выражал твердое убеждение, что умрет. Спокойствие не покидало его ни на минуту. На седьмой день болезни у него начал отниматься язык. "Передайте мою любовь друзьям моим и Ирландии, -- сказал он, -- вот если бы в ее страданиях за ней так ухаживали, как за мной!" Больше он уже ничего не говорил, а только глядел на свою жену и силился улыбнуться. Вечером 7 октября над Брайтоном разразилась страшная буря, и при шуме ветра, врывавшемся в комнату, началась и окончилась агония. Он скончался в половине двенадцатого ночи.
Когда слух о его смерти разнесся по Ирландии, были забыты все деления на партии, все ссоры и несогласия последнего года. Маккартисты наперерыв старались еще раз оправдать свое поведение и засвидетельствовать свою печаль; духовенство говорило, что покойник был великий человек, которого соблазнили темные силы на горе его родины. Массы ирландского народа выказывали искреннее и глубокое отчаяние; в Дублине и других городах магазины и театры были закрыты в день похорон (11 октября). Двухсоттысячная толпа провожала гроб; громкие рыдания не прекращались в течение всей длинной дороги до дублинского кладбища. Правительство боялось, что вспыхнут беспорядки, и усилило полицейские отряды. Редакция изменившего Парнелю "Журнала Фримана" охранялась одним из таких отрядов, так как опасались насилий со стороны толпы. На стенах дублинских улиц, через которые шел траурный кортеж, были расклеены афиши с надписями: "Замучен англичанами".
Ввиду того, что на последнем митинге (в Боскоммоне) Парнель казался совершенно здоровым, а смерть постигла его всего через 10 дней, распространилась молва, что он покончил с собой. Ревматизмом он начал страдать незадолго до смерти, так что многие не верили разъяснениям врача. Жена его находилась в таком состоянии, что видеть ее и говорить с ней нельзя было, и это также способствовало тому, что слух долго держался. Но даже те, которые не приписывали смерть самоубийству, говорили и писали, что Парнеля загнала в могилу общая и дружная травля последнего времени. Многие (в том числе и Гладстон) полагали, что смерть Парнеля принесёт известную пользу Ирландии в том отношении, что прекратит рознь среди ирландской партии, усилит этим оппозицию против Салисбюри, кабинет будет низвержен, и либералы, получив власть, скорее смогут провести гомруль. Но так в большинстве случаев говорили гомрулеры-англичане; ирландский же народ ничем не утешал себя в своем горе. "Все погибло, -- сказал один оратор на народном митинге в Дублине, -- коршуны, заклевавшие Парнеля, заклюют и Ирландию".
Печаль, раскаяние и безнадежное отношение к будущему царили в народе, только что пережившем одну из замечательных эпох своей истории. "Такого не было и не будет уже у нас", -- писал Мак-Карти [222] о своем покойном сопернике. Французская, немецкая и американская печать посвящала памяти Парнеля обширные статьи и характеристики. В Англии эта смерть возбудила почти такое же волнение, как в Ирландии. Пятнадцать лет Парнель тасовал парламентские партии, отодвигал на задний план важнейшие вопросы внешней и внутренней политики, заслонял все и всех собой и своими требованиями. Он застал ирландскую партию ничтожной, а сделал ее первостепенной политической силой; либералов заставил изменить свою программу и раздвоить этим свою фракцию; 15 лет Англия привыкла смотреть на государственных деятелей и на политические комбинации с точки зрения их отношений к Парнелю, и когда вдруг 8 октября страна узнала, что его уже нет, это поразило ее. Место, занимаемое в английской жизни Парнелем, было так велико и так важно, что странным казалось видеть его внезапно пустым. Часть английской прессы ("Daily News", "Standard" и т. д.) отдавала справедливость талантам мертвого врага и с гордостью напоминала, что все-таки он -- англичанин, что Англия теперь, после его смерти, может причислить его к своему Пантеону. Другие органы, также признавая Парнеля замечательным человеком, тем не менее сожалели, что его способности нашли "столь дурное применение" и были употреблены "не на пользу Англии, а во вред ей". Редакция газеты "Times" даже перед трупом Парнеля не могла осилить своего отвращения к безнравственности и испорченности покойного; впрочем, газета полагала, что эти пороки в значительной мере объясняются моральной несостоятельностью дела, которое он отстаивал. Редакция выражала уверенность, что теперь в Англии и Ирландии все успокоится и придет в обычный порядок. Годы, минувшие после смерти Парнеля, не разбили этих надежд.
Париж, июнь 1898 г.
Примечания
[1] O'Connor Th. The Parnell movement . London, 1889, стр. 258.
[2] См. интересный отчет об этом процессе в Annual register 1867 . London, 1868, стр. 196.
[3]Dictionary of national biography , vol. 43. London, 1895, стр. 323.
[4] См., например, O'Connor. Цит. соч., London, 1889, стр. 140: There used to be terrible stories even in the days, when he was an English member of parliament of unpaid cabmen and appearances of police-courts .
[5] См. описание эпизода между прочим у очевидца Sullivan А. New Ireland . London, 1877, стр. 409.
[6] См. Annual register 1875 , p. 1. London, 1876, стр. 17.
[8] Там же, стр. 1645:...Knowing also, that in the neglect of the principles of self-government lay the root of all Irish trouble.
[9] Счет голосов см. там же, стр. 1662 и 1683.
[10] O'Connor прямо говорит в своих воспоминаниях (цит. соч., London, Commission Иd., 1889, стр. 137): То him, brooding from his early days over the history of his country, this catastrophe came to crystallize impressions into convictions and to pave the way from dreams to action. It was the execution of Allen, Larkin and O'Brien that gave M-r Parnell to the service of Ireland.
[11] См. отзыв старого фения John O'Leary. Recollections of fenians and fenianism , vol. 2. London, 1896, стр. 169.
[17] Godré-Nemours L. Parnell . Paris, 1892, стр. 31.
[18] Johnston R. Parnell and the Parnells . Dublin, 1888, стр. 25.
[19] См. характеристическое место о Бьюте в Annual register 1877, p. 1, стр. 46.
[20] O'Connor. Цит. соч., 1889, стр. 161.
[21] К сожалению, пока слишком мало и неполно писано о Девитте, хотя его деятельность заслуживала бы обстоятельной монографии. На ирландской партии лежит обязанность опубликовать по крайней мере все материалы, нужные для такого труда.
[22] Filon A. Profils anglais . Paris, 1893, стр. 247.
[23] Там же.
[24]Dictionary of national biography , vol. 43, стр. 326.
[25] Я пользовался дополненным английским изданием. Kolb G. Fr. The conditions of nations social and political with complete comparative tables of universal statistics . Transl. and collated to 1880 by M-rs Brewer. London, 1880.