Книговод

Казаки

Тур Евгения


КАЗАКИ.

Кавказская повѣсть 1852 г. Графа Л. Н. Толстаго ("Рус. Вѣстн." No 1).

Письмо къ редакторамъ.

Мм. гг.

   Живя заграницей, всякій русскій имѣетъ мало возможности слѣдить за отечественной литературой: въ заграничныхъ библіотекахъ и читальняхъ нашихъ журналовъ почти нѣтъ; они получаются въ домахъ русскихъ, поселившихся заграницей, попадаются въ руки путешественниковъ, рѣдко, случайно, въ разбивку, такъ что частенько приходится читать въ іюнѣ книжки, появившіяся въ декабрѣ. Нѣчто подобное случилось со мною. Случайно пріѣхала я въ деревню, около Парижа,-- погостить у соотечественниковъ, которые поспѣшили съ гостепріимствомъ и любезностію угостить меня между прочимъ и русскими книгами. Провожая меня вечеромъ въ приготовленную для меня комнату, мнѣ дали въ руки январьскій нумеръ "Русскаго Вѣстника" и сказали: "Вотъ Казаки, гр. Толстаго. Читайте, но не зачитывайтесь, а то чего добраго всю ночь не сомкнете глазъ. Предупреждаемъ, что мудрено оторваться отъ повѣсти, не дочитавъ ее до конца. Какая поэзія! какая художественность! какая мастерская кисть въ описаніяхъ горной природы. Словомъ -- великолѣпіе! "
   Хозяева мои -- люди умные и образованные; я не имѣла причины не вѣрить имъ, да притомъ и самое имя автора говорило за достоинство новаго произведенія. Я легла въ постель и жадно принялась за чтеніе. Я читала почти до утра, не отрывая глазъ отъ книги, читала съ возрастающимъ интересомъ, съ удивленіемъ къ художественному таланту автора. Правду говорили -- думалось мнѣ, когда я на другой день, не только дочла, но перечла еще разъ Казаковъ: -- въ этой повѣсти бездна поэзіи, художественности, образности. Повѣсть не читаешь, не воображаешь, что въ ней описано, а просто видишь; это -- цѣлая картина, нарисованная рукою мастера, колоритъ котораго поразительно ярокъ и вмѣстѣ вѣренъ природѣ; въ немъ съ ослѣпительною яркостію соединена правда красокъ. А въ этомъ-то гармоническомъ соединеніи и заключается величайшая трудность, которую дано преодолѣть и побѣдить только истинному художнику. Задача эта разрѣшается только кистью мастера! Гр. Толстой пополнилъ ее съ необычайной легкостію, энергіею и смѣлостію. Нигдѣ не видать кропотливой работы, нѣтъ изысканности выраженій; все просто, незамысловато -- по сколько поэзіи и оригинальности въ этой простотѣ! Это -- сама жизнь съ ея неуловимой прелестію; что можетъ быть поэтичнѣе описанія выкупа тѣла убитаго черкеса, собиранія винограда, и картинъ природы, разбросанныхъ по всему разсказу, чарующихъ читателя на каждой страницѣ?
   Кажется, что повѣсть гр. Толстаго должна безусловно закупить всякаго, а между тѣмъ, не смотря на ея поэтическія и художественныя достоинства, на душѣ дѣлается и грустно и смутно, и неловко послѣ ея прочтенія. Это смутное чувство превращается въ горькое, когда повѣсть перечитывается со вниманіемъ. Вотъ объ этомъ-то, до искусства некасающемся вопросѣ я желаю поговорить; вотъ этотъ-то вопросъ и принудилъ меня писать къ вамъ, спустя такъ долго послѣ появленія повѣсти гр. Толстаго; я чувствую настоятельную необходимость высказать рядъ возникшихъ во мнѣ чувствъ и мыслей, послѣ двукратнаго внимательнаго чтенія этой повѣсти. Много писали и говорили за и противъ теоріи искусства для искусства; много говорили о томъ, что оно само для себя цѣль. Я никакъ не имѣю желанія пускаться опять въ этотъ крайне-безплодный споръ, который напоминаетъ споры схоластиковъ въ средніе вѣка. Я знаю одно: повѣсть, написанная на заданную тэму, повѣсть съ тенденціей, или повѣсть вовсе безъ тенденціи и безъ заданной тэмы, одинаково въ своихъ результатахъ оставляютъ въ читателѣ итогъ или того, что хотѣлъ доказать авторъ, или того, что онъ и въ умѣ не имѣлъ доказывать, но что само по себѣ ярко, рельефно, отчетливо вышло изъ его разсказа. Въ томъ и другомъ случаѣ этотъ итогъ знакомитъ читателя съ воззрѣніями автора, сознательными и осмысленными, или только съ его влеченіями, стремленіями, инстинктами, которые тянуть его въ извѣстную сторону или сферу. Послѣ чтенія всякаго произведенія можно вывести слѣдующее заключеніе: авторъ хотѣлъ доказать то и то, или изъ его произведенія выходитъ то и то. Что выходитъ или что хотѣлъ доказать своею повѣстію гр. Толстой? Прочитавъ его великолѣпную, по колориту, повѣсть, къ какому заключенію приходитъ читатель? Надъ чѣмъ онъ задумался? Что поражаетъ его? Что ласкаетъ или немилосердно оскорбляетъ его чувства? Я не хочу произвольно отвѣчать на эти вопросы и потому попытаюсь, поговоривъ о характерѣ одного изъ героевъ повѣсти, навести самого читателя на тѣ мысли, которыя неотвязно меня преслѣдуютъ съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ вторично прочитавъ повѣсть, я закрыла книгу. Въ характерѣ, въ жизни Оленина, въ жизни его до начала завязки и въ жизни его послѣ нея, надо искать разрѣшенія вопроса.
   Оленинъ, по словамъ автора, нигдѣ не кончилъ своего образованія; онъ не служилъ, а только числился въ какомъ-то присутственномъ мѣстѣ, проводилъ жизнь въ праздности и едва достигнувъ двадцатичетырехлѣтняго возраста, успѣлъ уже промотать половину своего состоянія. Общественное положеніе Оленина опредѣляется авторомъ знаменательной для насъ фразой: "Онъ былъ то, что называютъ молодымъ человѣкомъ въ московскомъ обществѣ сороковыхъ годовъ." Этотъ типъ всѣмъ намъ, людямъ зрѣлаго возраста, хорошо знакомъ; это -- лицо извѣстное, слава-богу -- мало-по-малу сглаживающееся и исчезающее, утопающее, такъ сказать, въ безразличной толпѣ пожилыхъ людей, непризванныхъ ни играть роли, ни дѣйствовать въ настоящее время. Авторъ доканчиваетъ образъ Оленина, прибавляя: "у него не было ни семьи, ни отечества, ни вѣры, ни нужды. Онъ ни во что не вѣрилъ и ничего не признавалъ; но, не признавая ничего, онъ не былъ ни скучающимъ, ни мрачнымъ, ни резонирующимъ юношей. Онъ рѣшилъ, что любви нѣтъ, но всякій разъ присутствіе молодой и красивой женщины заставляло его замирать. Онъ давно зналъ, что почести и званіе -- вздоря., но чувствовала, невольное удовольствіе, когда на балѣ подходилъ къ нему князь Сергій и говорила, ласковыя рѣчи... Какъ скоро, отдавшись одному стремленію, онъ начиналъ чуять приближеніе труда и борьбы, мелочной борьбы за жизнію, онъ инстинктивно торопился оторваться отъ чувства или дѣла и возстановить свою свободу. Такъ онъ начиналъ свѣтскую жизнь, службу; хозяйство, музыку, которой одно время думалъ посвятить себя и даже любовь къ женщинамъ, которой не вѣрилъ. Она. раздумывалъ надъ тѣмъ, куда положить всю эту силу молодости, только разъ въ жизни бывающую въ человѣкѣ, на искусство ли, науку ли, на любовь ли къ женщинѣ, или на практическую дѣятельность -- не силу ума, сердца, образованія, а тотъ неповторяющійся порывъ, ту на одинъ разъ данную человѣку власть сдѣлать изъ себя все, что она, хочетъ и какъ ему кажется, и изъ всего міра все, что ему хочется."
   Что ни фраза, то противорѣчіе, но вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ авторъ ни сбиваетъ абриса (по меткому и вѣрному выраженію живописцевъ), фигура Оленина выходитъ отчетливо. Фальшивые штрихи не въ силахъ затемнить первоначальный, рѣзкій очеркъ. Человѣкъ двадцатичетырехъ лѣтъ, который нигдѣ не кончилъ своего образованія, ничѣмъ серьёзнымъ не занятъ, который успѣлъ промотать полсостоянія, не доживъ до двадцати-пяти лѣтъ, который, чувствуя приближеніе труда или борьбы, спѣшитъ, по словамъ автора, отстоять свою свободу, а но нашему проще, спѣшитъ уйти отъ борьбы и труда -- у котораго нѣтъ ни вѣры, ни отечества, очень памятенъ всѣмъ намъ русскимъ. Оленинъ, не имѣя ни вѣры, ни отечества, оттого именно не скучалъ и не былъ мраченъ, что не чувствовалъ, не могъ даже по своему крайнему неразвитію чувствовать, что за лишеніе, что за бѣдствіе, что за скорбь заключаются въ сознаніи несчастнаго, что у него нѣтъ ни вѣры, ни отечества. Что касается до резонёрства, то, по нашему мнѣнію, Оленинъ именно резонёръ -- но объ этомъ послѣ. Если переложить на простой языкъ очеркъ Оленина, сдѣланный авторомъ, то выйдетъ, мы уже сказали это, всѣмъ намъ знакомая фигура. Оленинъ -- индиферентъ, недоучка, лѣнтяй, коптитель неба, топтатель мостовой, маменькинъ сынокъ, барчёнокъ, пустой тщеславный щеголь, отчасти пьяница, отчасти повѣса (не отъ избытка силъ, а отъ праздности и распущенности), мотъ, общество котораго состояло изъ такихъ же лицъ, какъ онъ самъ. Это общество проводило вечера въ гостиныхъ, ночи за бутылкой шампанскаго, у Шевалье или у Амалій, Луизъ и въ другихъ грязныхъ мѣстахъ, гдѣ разъигрывались пошлыя похожденія и авантіоры. Что касается до прикрасъ, которыми разукрасилъ авторъ своего героя, то мы не можемъ взять ихъ на вѣру; да если бы и рѣшились принять ихъ къ свѣдѣнію, то прикрасы эти окажутся вскорѣ самаго мишурнаго свойства; для этого нужно не болѣе минуты размышленія. Желаніе посвятить себя музыкѣ, любви къ женщинѣ (какъ же это посвятить себя любви женщинѣ? что-то непонятно), наукѣ (?) и чему-то еще -- немыслимо въ такомъ лицѣ, какъ Оленинъ. Мы не сомнѣваемся, что онъ при случаѣ, рисуясь, говорилъ все это, но мы не обязаны слова его принимать къ свѣдѣнію. Мы также не можемъ принять за серьёзное увѣренія, что онъ раздумываетъ, куда положить всю эту силу молодости, только разъ въ жизни бывающую въ человѣкѣ. Да и увѣреніе это пахнетъ фразою безъ всякаго содержанія. Что такое сила молодости, разъ въ жизни бывающая? Когда? Въ двадцать лѣтъ, или въ двадцать-пять, или въ восьмнадцать? И сколько длится эта сила молодости? Годъ, два, три, или десять лѣтъ, отъ восьмнадцати до двадцати-восьми? Эта фраза просто непонятна, но она сдѣлается еще непонятнѣе, если мы приклеимъ съ ней слѣдующую за тѣмъ фразу: "не силу ума, сердца, образованія, но тотъ неповторяющійся порывъ, ту на одинъ разъ данную человѣку власть сдѣлать изъ себя все, что онъ хочетъ..." Тутъ мы не понимаемъ ни слова, не можемъ отгадать мысли автора. Что же это за сила, которая не есть ни сила ума, ни сила образованія, ни сила сердца? Какая же это сила? Физическая, стало быть. Но когда же дано было физической силѣ сдѣлать изъ человѣка или изъ всего міра то, что ей хочется? Слава-богу, физической силѣ есть границы и сфера ея тѣсна. Физической силѣ дано гнёсти людей, это правда, и гиёсти ихъ гнётомъ тяжкимъ; но силы духа, силы сердца, силы образованія всегда въ конечномъ результатѣ одерживаютъ побѣду и помогаютъ людямъ освобождаться изъ-подъ физическаго гнёта. Силы духа, сердца и образованія таковы, что онѣ творятъ чудеса, въ которыхъ отказано силѣ физической, силѣ грубой. Въ этомъ и заключается величіе души человѣка, его могущество, его святая прерогатива надъ всѣми созданіями.-- Неповторяющійся порывъ... но что такое порывъ? Порывъ -- не причина, а слѣдствіе, не исходная точка, а отъ нея бѣгущая сила. Порывъ происходитъ отъ толчка, а кто даетъ толчокъ, если не сила ума, не сила образованія, не сила сердца. Воля, скажете вы! Но и воля управляется чѣмъ нибудь -- умомъ, сердцемъ, образованіемъ (понимая подъ образованіемъ нравственное развитіе), прихотью, наконецъ! Дальше авторъ объясняетъ, что до-сихъ-поръ (до начала повѣсти) Оленинъ любилъ одного себя. Мы въ этомъ не сомнѣваемся. Такіе господа, какъ Оленинъ, не доросли до того, чтобы съумѣть любить другихъ и способны любить лишь самихъ себя, ибо они пусты, мелочны и ничтожны; чтобы любить другихъ и другое, надо быть одареннымъ или глубокою натурою или безконечною добротою, то-есть широкимъ и глубокимъ сердцемъ. Авторъ старается объяснить, (почему Оленинъ любилъ одного себя и прибавляетъ: "и не могъ не любить (себя), потому что ждалъ отъ себя всего хорошаго". На какихъ основаніяхъ? "Потому -- говоритъ авторъ -- что не успѣлъ разочароваться въ самомъ себѣ". Очень вѣримъ! Какъ ему было разочароваться? Чтобы разочароваться, надо носить идеалъ въ душѣ своей, надо стремиться къ чему нибудь! Къ чему могъ стремиться неучъ, щеголь гостиныхъ, кутила ресторановъ? Онъ умѣлъ только слегка волочиться за барышнями, и убѣгалъ тотчасъ, какъ скоро любовь, не съ его, а съ ихъ стороны, грозила перейти въ нѣчто серьёзное. Оленинъ такъ мелокъ, что онъ боялся даже въ другихъ серьёзнаго чувства. За то онъ былъ мастеръ заставить богатаго пріятеля заплатить счетъ въ ресторанѣ, умѣлъ съ честью участвовать въ попонкахъ съ цыганками, устроенныхъ какимъ-то Сашкой Б", полковникомъ и флигель-адъютантомъ (Сашка! драгоцѣнное имя! сколько свойствъ, какія добродѣтели заставляетъ оно предполагать въ томъ, который заслужилъ и усвоилъ его!). Знакомые Оленина считали за честь сближаться съ этимъ Сашкой Б*, и хотя Оленинъ увѣряетъ, что онъ съ своей стороны не желалъ сближаться съ симъ героемъ французскихъ трактировъ по мы имѣемъ право опять не вѣрить ему; ибо онъ спѣшитъ прибавить, что однако Андрей, его управляющій, былъ бы озадаченъ, когда бы узналъ, что его баринъ на ты съ Сашкой Б*. Если онъ на ты, стало быть сближался; мало того, если разсуждаетъ, что его управляющій былъ бы озадаченъ этимъ, то ясно, что и самъ онъ нѣсколько озадаченъ и самому ему льститъ близкое знакомство съ Сашкой Б*. Всѣ эти размышленія Оленинъ кончаетъ очень характеристично. Онъ вспоминаетъ, что на послѣдней попойкѣ никто не выпилъ больше его, и что онъ выучилъ цыганъ новой пѣснѣ и всѣ слушали... Мы приводимъ все это не для того, чтобы выяснить характеръ Оленина: онъ, повторяемъ, угадывается съ первыхъ строкъ; но для того, чтобы доказать, что не мы преднамѣренно навязываемъ Оленину различныя свойства, а что такимъ выставилъ его самъ авторъ. Надо прибавить, однако, что выставляя его такимъ, авторъ пытается оправдывать своего героя, всегда обращается съ нимъ серьёзно, и порою желаетъ выставить его въ хорошемъ, розовомъ и поэтически-обольстительномъ свѣтѣ. Мы, съ своей стороны, совершенно отрицаемъ присутствіе чего нибудь серьезнаго въ людяхъ, подобныхъ Оленину, и, разумѣется въ немъ самомъ, и постараемся доказать это, продолжая разборъ нашъ.
   Авторъ не говоритъ намъ, по какимъ соображеніямъ герой его изъ гостиныхъ, ресторановъ, отъ цыганъ, княженъ, Сашекъ и попоекъ, словомъ, отъ дѣятельной и столь почтенной жизни кутилъ, рѣшился ѣхать на" Кавказъ юнкеромъ. Мы догадываемся, что это произошло частію отъ праздности, бросающей человѣка туда и сюда безъ всякой цѣли, для исканія чего либо новенькаго, частію отъ тщеславія схватить крестикъ либо чинъ, частію изъ желанія покутить на иной ладъ и вмѣстѣ съ тѣмъ убѣжать отъ долговъ, которыхъ накопилось ужь слишкомъ много. Притомъ же мысль, что объ немъ будутъ говорить, что онъ займетъ собою въ теченіе недѣли или двухъ и эту княжну, и этихъ Сашекъ, полковниковъ и флигель-адъютантовъ, и этихъ Амалій, и этихъ цыганокъ, могло толкнуть его юнкеромъ на Кавказъ. Его будутъ провожать, его будутъ жалѣть, надъ нимъ будутъ ахать. Все это лестно, а онъ будетъ рисоваться, ломаться, играть роль! Просто, не жизнь, а масляница! Оленинъ прощается, не расплачивается (черта характеристическая) и ѣдетъ на Кавказъ, увѣряя себя (или лучше, какъ увѣряетъ насъ за него авторъ), что онъ прежде не хотѣлъ жить хорошенько, но что теперь начнется для него новая жизнь, въ которой не будетъ ошибокъ, раскаянія, а будетъ одно счастіе. Кромѣ этихъ возвышенныхъ мыслей, есть у Оленина другія, болѣе ему свойственныя и сродныя, которыя ему приходятся болѣе по плечу. Онъ думаетъ, что если бы онъ женился на этой богатой барышнѣ, которой онъ нравился, то у него не было бы долговъ; но пусть читатель не смущается. Изъ этого не слѣдуетъ, чтобъ Оленинъ и всѣ ему подобные не были способы жениться изъ-за денегъ. Конечно, они не сдѣлаютъ этого безъ настоятельной необходимости, ибо глупо жертвовать своей свободой и стѣснять свою жизнь бракомъ безъ увлеченія, хотя бы чувственнаго, когда есть еще и состояніе, и молодость, и будущность, когда долги не слишкомъ безпокоятъ и ихъ можно еще очень спокойно не платить, а уѣхать, сказавъ: подождите! Дѣло другое, когда уже все состояніе промотано, молодость прожита -- тогда не жениться на деньгахъ было бы глупо. Тогда онъ и женится -- а пока нѣтъ еще, подождетъ. Продолжая раздумывать, Оленинъ кончаетъ тѣмъ, что заподозрѣваетъ своего друга въ корысти и рѣшаетъ, что другъ любитъ богатую дѣвушку за ея деньги. Несмотря на это, онъ трогательно прощается съ нимъ и даже говоритъ какую-то сентиментальную фразу, гдѣ слова: "я говорю откровенно, я люблю тебя", звучатъ очень фальшиво. Не будь у насъ другихъ чертъ для физіономіи Оленина, довольно было бы и этихъ. Испорченность -- необходимое условіе безпорядочной жизни посреди мелкихъ, пустыхъ и грязныхъ людишекъ -- привилась къ его небогатой натурѣ" Онъ ужь не просто добрый малый, а дрянной человѣкъ. Какъ назвать иначе человѣка, который въ двадцать-четыре года таковъ, каковъ Оленинъ?
   Дорогой онъ продолжаетъ мечтать объ опасностяхъ, о новой жизни, о черкешенкѣ, рабынѣ съ покорными глазами. "Она дика, груба, но понятлива, даровита и быстро усвоиваетъ себѣ знанія. Она выучится по-французски и Notre Dame de Paris ей понравится". Чего стоятъ эти строки? Какъ ярко обрисовался тутъ тотъ, особенно противный типъ великорусса, о которомъ сказалъ кто-то: grattez le russe, vous trouverez le tartare. Не встрѣчаемся ли мы тутъ съ онѣмечившимся монголомъ; ему пріятно мечтать о рабыняхъ, покорныхъ глазахъ, о рѣзнѣ; жаль, что не прибавлено къ рѣзнѣ и рабынѣ -- неотъемлемой принадіежности ихъ -- нагайки! Гарцовать на копѣ, съ нагайкой въ рукахъ, драться, бить, ухорствовать и, воротясь домой, встрѣчать рабыню съ покорными глазами и длинною косой! Мечтать о рѣзнѣ con amore, о рѣзнѣ ради рѣзни, безъ причины, безъ повода! Какой идеалъ жизни! Это хотя и неново, но такъ ярко, что какъ не сказать спасибо! Но это не все. Послѣ рѣзни, рабыни и нагайки (мы непремѣнно стоимъ за нагайку, неотъемлемую принадлежность всѣхъ героевъ на ладъ Оленина), мысли его летятъ далѣе: послѣ славныхъ подвиговъ, онъ возвращается въ отечество, но уже не простымъ смертнымъ, а равнымъ Сашкѣ Б*. И онъ флигель-адъютантъ, и онъ полковникъ! Посмотримъ, какъ этотъ истинно достойный молодой человѣкъ осуществитъ свой высокій идеалъ, верхъ счастія и блаженства своего!
   Уже отъ Ставрополя "все пошло удовлетворительно, дико и воинственно. Оленину все становилось веселѣе и веселѣе. На одной станціи ему даже разсказали недавно случившееся убійство. Стали встрѣчаться вооруженные люди." Ну, какъ же было не радоваться! Герой гр. Толстаго страдалъ воинственнымъ запаломъ и могъ, наконецъ, удовлетворить этой благородной потребности образованнаго человѣка, некончившаго, впрочемъ, курса ни въ какомъ учебномъ заведеніи. Увидимъ, какіе подвиги (въ этомъ, конечно, смыслѣ) онъ совершитъ! А пока, въ немъ просыпается, но словамъ автора, любовь къ природѣ и является способность страстно восхищаться ею. "Всѣ московскія воспоминанія, стыдъ и раскаяніе исчезли и не возвращались болѣе. Теперь началось, какъ будто сказалъ ему торжественный голосъ". Что началось? Убійства, рѣзня, или что другое? Онъ предается какому-то странному на яву сну. "Ему вездѣ чудятся горы. Онъ такъ пораженъ ихъ видомъ, что взглянетъ на себя, на Ванюшу (своего слугу), и опять горы. Вотъ ѣдутъ два казака верхомъ и ружья въ чахлахъ равномѣрно поматываются у нихъ за спинами и лошади ихъ перемѣшиваются гнѣдыми и сѣрыми ногами; а горы... За Терекомъ видѣнъ дымъ въ аулѣ, а горы... Солнце всходитъ и блещетъ на виднѣющемся изъ-за камыша Терекѣ; а горы... Изъ станицы ѣдетъ арба; женщины ходятъ красивыя, молодыя; а горы... Абреки рыскаютъ въ степи, и я ѣду, ихъ не боюсь, у меня ружье и сила, и молодость, а горы"... Что сказать на это? Впечатлѣніе, произведенное горами и мѣшающееся со всѣмъ, передано поэтически-художественно; но это прочувствовалъ и написалъ самъ авторъ. Оленинъ, попивавшій въ Москвѣ съ Сашкой и радовавшійся, что князь Сергій удостоилъ его милостиваго слова, что цыганки поютъ его пѣсню и ихъ всѣ Сашки слушаютъ, что пріятель заплатитъ его долгъ въ ресторанѣ, кажется намъ неспособнымъ такъ всецѣльно, такъ поэтически проникнуться красотою природы, прочувствовать ея чарующее обаяніе и найти такое глубокое и роскошное наслажденіе въ ея созерцаніи. Чтобъ понять, любить, созерцать и наслаждаться природою, надо обладать не грязною, мелкою и пустою душонкою, не холоднымъ, увядшимъ преждевременно сердцемъ, не празднымъ умомъ; природа нѣма для такихъ бѣдныхъ созданіи; они слѣпы къ расточаемымъ ею богатствамъ и безчувственны къ роскошнымъ наслажденіямъ, которыми даритъ она избранныхъ. Часто эти избранные -- люди простые, нехитрые, но за то они добры, чисты, неиспорченны, одарены или широкимъ сердцемъ, или любовною душою, или свѣтлымъ умомъ. Съ такими близка мать наша природа; они ее понимаютъ и вкушаютъ на ея роскошномъ лонѣ безмятежное, безконечное, великое наслажденіе. Жаль, очень жаль, что гр. Толстой разсыпаетъ перлы своей поэзіи передъ Оленинымъ!
   Поселясь въ станицѣ, Оленинъ остается вѣренъ себѣ, если не на словахъ (онъ часто морочитъ читателя и, пожалуй, пытается морочить и себя, какъ мы увидимъ дальше), то на дѣлѣ, въ поступкахъ и образѣ жизни, а это-то и есть пробный камень человѣка. На Кавказѣ онъ остается тѣмъ жe празднымъ и пустымъ малымъ. Онъ ходитъ на охоту и бродитъ до вечера но лѣсу. "Само собою сдѣлалось, что онъ просыпался вмѣстѣ съ свѣтомъ. Напившись чаю и налюбовавшись съ своего крылечка на горы (?), на утро и на Марьянку, онъ надѣвалъ оборванный зипунъ изъ воловьей шкуры, размоченную обувь, подпоясывалъ кинжалъ, бралъ ружье, мѣшокъ съ закуской и табакомъ, звалъ за собою собаку и отправлялся часу въ шестомъ утра въ лѣсъ за станицу. Часу въ 7-мъ вечера онъ возвращался усталымъ, голоднымъ, съ 5, 6-ю фазанами за поясомъ, иногда съ звѣремъ, съ нетронутымъ мѣшенномъ, въ которомъ лежали закуска и папиросы. Если бы мысли въ головѣ лежали такъ же, какъ папиросы въ мѣшкѣ, то можно было бы видѣть, что за всѣ эти ] 4 часовъ ни одна мысль не пошевелилась въ немъ. Онъ приходилъ домой морально свѣжій, сильный и совершенно счастливый. Онъ не могъ бы сказать, о чемъ онъ думалъ все это время? Не то мысли, не воспоминанія, бродили отрывки всего этого. Опомнится, спроситъ: о чемъ онъ думаетъ? И застаетъ себя или казакомъ, работающимъ въ садахъ съ казачкою-женою, или абрекомъ въ горахъ (котораго вчера еще рѣзалъ), или кабаномъ, убѣгающимъ отъ себя же самого." Вотъ это называется дойти до послѣдняго результата! Мало того, желать быть пьянымъ казакомъ, дикимъ абрекомъ, воромъ, въ обоихъ случаяхъ, по свидѣтельству самого же автора, описывающаго и тѣхъ и другихъ ворами и пьяницами, Оленинъ идетъ послѣдовательно и желаетъ обратиться въ звѣря, въ кабана. Впрочемъ, онъ могъ бы, по нашему мнѣнію, утѣшиться въ невозможности превращенія въ четыреногаго кабана; онъ хотя и двуногій, но мало чѣмъ по своей жизни и наклонностямъ разнится отъ животнаго. Въ подтвержденіе этого, мы продолжаемъ выписку о жизни Оленина въ станицѣ: "вечеромъ, непремѣнно сидитъ у него дядя Ерошка. Ванюша приноситъ осьмуху чихиря, и они тихо бесѣдуютъ, напиваются, и оба довольные расходятся спать. На завтра опять охота, опять здоровая усталость, опять за бесѣдой также напиваются и опять счастливы. Иногда въ праздникъ или въ день отдыха, онъ (Оленинъ) цѣлый день проводитъ дома, "и тогда цѣлый день смотритъ на толстую, здоровую, сильную Марьянку, одѣтую въ ситцевую рубашку."
   Кто же этотъ Ерошка? Это -- старикъ-охотникъ, съ которымъ "вмѣстѣ проникаетъ въ комнату сильный, но не непріятный, смѣшанный запахъ чихирю, водки, пороху и запекшейся крови... Его всѣ знали но полку за его старинное молодечество. Не одно убійство и чеченцевъ и русскихъ было у него на душѣ. Онъ и въ горы ходилъ, и у русскихъ воровалъ, и въ острогѣ два раза сидѣлъ." Читатель видитъ самъ, что это -- жизнь очень полезная и похвальная! Вскользь упомянуто, что Оленинъ бываетъ въ экспедиціи и, вѣроятно, удовлетворяетъ такимъ образомъ своей страсти къ рѣзнѣ. Между тѣмъ, мало но малу казачка Марьяна или Марьянка, о которой постоянно, только что не по нѣскольку разъ на страницѣ говорится, что она красавица, сильная и здоровая дѣвка, съ развитыми формами, привлекаетъ его вниманіе все больше и больше. Онъ влюбляется въ нее. Это весьма естественно и понятно. Онъ влюбляется, какъ никогда влюбленъ не былъ. Еще понятнѣе. Въ самомъ дѣлѣ, посреди цыганокъ, ресторановъ, Сашекъ Б", усталый, изношенный Оленинъ мало имѣлъ охоты влюбиться физически въ здоровую и сильную женщину. Теперь же, когда "послѣ трехмѣсячной бивачной жизни, на умытомъ лицѣ онъ чувствовалъ свѣжесть, на сильномъ тѣлѣ непривычную послѣ похода чистоту, во всѣхъ отдохнувшихъ членахъ спокойствіе и силу", какъ ему было не заглядываться на здоровую и сильную казачку? Онъ, но словамъ автора, и нравственно поднялся тоже высоко, ибо "вспоминалъ, что въ опасности велъ себя хорошо, что онъ не хуже другихъ (кого? сослуживцевъ, вѣроятно), и принятъ въ товарищество храбрыхъ кавказцевъ. Старая жизнь была стерта и началась новая, совсѣмъ новая жизнь (признаемся, мы этого совершенно не видимъ; напротивъ того, мы видимъ продолженіе старой жизни, но съ новымъ притокомъ животной силы и, слѣдственно, возможности и желанія вести эту животную жизнь въ огромныхъ размѣрахъ)... Жизнь Оленина шла однообразно, ровно съ начальствомъ и товарищами онъ имѣлъ мало дѣла. (Какъ же это? Вѣдь онъ былъ принятъ въ товарищество храбрыхъ кавказцевъ?) Офицеры считали его аристократомъ, и потому держали себя въ отношеніи къ нему съ достоинствомъ. Картежная игра и офицерскіе кутежи съ пѣсенниками, которые онъ испыталъ въ отрядѣ, казались ему непривлекательными и онъ удалялся изъ офицерскаго общества и офицерской жизни въ станицѣ. (Неужели для того, чтобъ пить съ Крошкой вдвоемъ?)... Офицерская жизнь давно уже имѣетъ свой опредѣленный складъ. Какъ каждый юнкеръ или офицеръ въ крѣпости пьетъ портеръ, играетъ въ штосъ, толкуетъ о наградахъ за экспедицію, такъ въ станицѣ регулярно пьетъ съ хозяевами чихирь, угощаетъ дѣвокъ закусками и медомъ, волочится за казачками, въ которыхъ влюбляется, иногда и женится. Оленинъ жилъ своеобразно и имѣлъ безсознательное отвращеніе къ битымъ дорожкамъ. И здѣсь не пошелъ онъ по избитой колеѣ жизни кавказскаго офицера". Но какъ же это? Мы ничего этого не видимъ. Оленинъ пилъ чихирь съ Брошкой, просиживалъ цѣлые вечера съ хозяевами, нерѣдко напивался съ ними, волочился за Марьянкой и хотѣлъ на ней жениться, слѣдственно, дѣлалъ рѣшительно все то, что дѣлаютъ, по словамъ автора, въ станицахъ. Что же касается до забавнаго увѣренія, что онъ имѣлъ отвращеніе отъ битыхъ дорожекъ, то оно кажется намъ совершенно несправедливымъ. Прежде всего надо замѣтить, что люди, имѣющіе отвращеніе отъ битыхъ дорожекъ, выказываютъ этимъ не оригинальный строй ума или иную отъ другихъ натуру, а только претензію на нее и мелкое самолюбіе. "Я-де, не такой, какъ другіе; я самъ но себѣ, я оригиналенъ и, слѣдственно, выше всѣхъ другихъ." Кто, въ самомъ дѣлѣ, дѣйствительно оригиналенъ, кто дѣйствительно выше другихъ, кто созданъ иначе, тотъ не имѣетъ отвращенія отъ битыхъ дорожекъ, но нейдетъ по нимъ потому, что идти не можетъ. Онъ часто, и какъ простодушно, сожалѣетъ, что не можетъ жить какъ всѣ, сѣтуетъ на себя, и иногда принуждаетъ себя къ этому, но всегда напрасно. Натура такого человѣка, ея высшія потребности толкаютъ его вонъ изъ колеи, и много натерпится онъ, много испытаетъ горечи среди пошлости его окружающаго міра. Оленинъ же, какъ мы видѣли, шелъ положительно по битой дорожкѣ, но только воображалъ, что нейдетъ по ней, или только заявлялъ эту смѣшную, ни на темъ не основанную претензію.
   Онъ достигъ полнаго физическаго благосостоянія такъ, что внѣшній видъ его совершенно сходился съ тѣмъ, который имѣютъ такія лица, поселившись на Кавказѣ. "Оленинъ на видъ казался совершенно другимъ человѣкомъ. Вмѣсто бритыхъ скулъ, у него были молодые усы и бородка; вмѣсто истасканнаго ночною жизнію желтоватаго лица, на щекахъ, на лбу, за ушами былъ красный, здоровый загаръ. Вмѣсто новаго чернаго фрака была бѣлая, грязная, съ широкими складками Черкесска и оружіе. Вмѣсто свѣжихъ крахмальныхъ воротничковъ -- красный воротъ канаусоваго бешмета, который стягивалъ загорѣлую шею. Онъ былъ одѣтъ по-черкесски, но плохо. Всякій узналъ бы въ немъ русскаго (какъ не узнать?), а не джигитта". Такимъ образомъ, отставъ даже отъ чистоплотности людей, живущихъ въ обществѣ, и принявшись носить грязныя черкесски и оборванные зипуны, онъ предался сладостному недугу любви, по любимому выраженію сентиментальныхъ офицеровъ 40-хъ годовъ. Довольство его собою и другими тѣмъ понятнѣе, что въ станицѣ онъ могъ вполнѣ удовлетворить своему самолюбію и тщеславію; онъ былъ большой баринъ въ этой деревнѣ, самый богатый изъ всѣхъ жителей. Всѣ его принимали за начальника и онъ самъ, вмѣстѣ съ своимъ лакеемъ, Вашошей, хвастался, что у него нѣсколько своихъ домовъ и свои холопы.
   Вскорѣ Оленинъ встрѣчаетъ одного изъ товарищей, офицера Бѣлецкаго, который, не умѣя заявлять отвращенія къ битымъ дорожкамъ и не раскидывая умомъ, свелъ попросту дружбу съ хорошенькой казачкой, Устенькой, даритъ ей обновы и живетъ припѣваючи. Оленинъ бы и радъ, да не умѣетъ. Ему вездѣ и всегда мѣшаетъ его болѣзненное, неугомонное, изъ мѣры вонъ разросшееся самолюбіе, тѣмъ болѣе мучительное, что оно ни на чемъ не основано и приняло форму застѣнчивости. Онъ не можетъ сказать слова съ Марьяной и ея подругами, безъ того, чтобъ не вспыхнуть и не спросить себя: "что онѣ обо мнѣ подумаютъ? Что скажутъ? Какъ пошло то, что я говорю!" Какой этотъ Оленинъ несчастный! Нельзя не пожалѣть его! Зачѣмъ живя, какъ другіе его братья-офицеры, онъ не хочетъ, какъ они, оставить претензію на мелкій разборъ себя и другихъ, который породило опять-таки то же самолюбіе. Демонъ тщеславія обуялъ его. Вся бѣда въ томъ, что онъ прочиталъ кое-какія книжки, цитуетъ Notre Dame de Paris, пожалуй, чего добраго, не удовольствовался, какъ Бѣлецкій, "Мускетерами", прочелъ "Confessions. d'un enfant du siècle" Альфреда де-Мюссе и другія премудрости, да и возмечталъ, что онъ образованный и принялся носиться съ этой образованностью, какъ дурень съ писаной торбой. Вотъ въ какіе, напримѣръ, дебри заводитъ его эта образованность. Онъ уходитъ, по своему обыкновенію, на охоту, да тамъ и начинаетъ философствовать, чего бы, конечно, не сдѣлалъ ни одинъ Офицеръ одной съ нимъ масти. Въ этомъ смыслѣ, то-есть въ смыслѣ нести безсмыслицу и чепуху, онъ, конечно, не ходитъ по битымъ дорожкамъ. Философствуетъ онъ слѣдующимъ образомъ. "Отчего я счастливъ и зачѣмъ я жилъ прежде? Какъ я былъ требователенъ (вотъ этой требовательности его мы нигдѣ не видали и даже не подозрѣвали ея), какъ придумывалъ и ничего себѣ не сдѣлалъ, кромѣ стыда и горя! А вотъ, какъ мнѣ ничего ненужно для счастія!... И вдругъ ему, какъ будто открылся новый свѣтъ. Счастіе, вотъ что, сказалъ онъ себѣ: -- счастіе въ томъ, чтобъ жить для другихъ. И это ясно. Въ человѣка вложена потребность счастія, стало быть, она законна. Удовлетворяя ее эгоистически, то-есть отыскивая для себя богатства, славы, удобства жизни, любви, можетъ случиться, что обстоятельства такъ сложатся, что невозможно будетъ удовлетворить этимъ желаніямъ. Слѣдовательно, эти желанія незаконны, а не потребность счастія незаконна. Какія же желанія всегда могутъ быть удовлетворены, несмотря на внѣшнія условія? Какія? Любовь! Самоотверженіе!... Онъ такъ обрадовался и взволновался, открывъ эту, какъ ему казалось, новую истину (Оленинъ одержимъ, какъ видно, недугомъ отыскивать новое, новую жизнь и новыя (!!!) истины), что вскочилъ и въ нетерпѣніи сталъ искать, для кого бы поскорѣе пожертвовать собою, кому сдѣлать добро, кого бы любить!... Вѣдь ничего для себя ненужно -- все думалъ онъ -- для чего же не жить для другихъ? Онъ взялъ ружье, съ намѣреніемъ скорѣе вернуться домой, чтобъ обдумать это и найти случай сдѣлать добро..."
   Не знаемъ, разсуждаютъ ли такъ двѣнадцатилѣтніе гимназисты, прочитавшіе мелькомъ какую-нибудь нравственно-поучительную книжечку; но знаемъ, что взрослые люди такъ не разсуждаютъ, какъ бы просты они ни были, и въ особенности, не спѣшатъ домой, чтобы поскорѣе пожертвовать кому-нибудь собою. Въ этой вереницѣ мыслей, безпорядочно нанизанныхъ, выдуманныхъ, приложенныхъ для чего-то, ничто не вяжется, все неразумно, все ребячески глупо. Радоваться, что нашелъ новую истину, взволноваться, бѣжать домой, чтобъ сдѣлать кому нибудь добро -- изъ рукъ вонъ глупо. Оленинъ, конечно, могъ думать все это, отъ праздности и бѣдности соображенія; но для какой цѣли авторъ пересказываетъ его бредни? Развѣ авторъ не знаетъ, что жертвы не приносятся такъ легко, что самое слово жертва заключаетъ въ себѣ понятіе страданія и мучительной съ самимъ собою борьбы, что самъ божественный учитель нашъ отступалъ передъ жертвою и сказалъ, какъ и всякій человѣкъ скажетъ: "Да мимо меня идетъ чаша сія!" Если нелегко принести жертву, то нелегко и дѣлать добро. Его надо дѣлать умѣючи. Скажемъ больше, надо дорости нравственно до того, чтобъ быть въ состояніи сдѣлать добро. Его нельзя приниматься дѣлать въ одно прекрасное утро, какъ пекутъ хлѣбъ, или замѣсиваютъ тѣсто. Добро ни съ того, ни съ сего, по щучьему велѣнью, смахиваетъ на капризъ, прихоть или на слова, фразы и пустомельство. Самъ Оленинъ долженъ былъ слышать отъ нянюшки въ дѣтствѣ, что поступай какъ Богъ велитъ -- и будешь счастливъ. Онъ, вѣроятно, слыхалъ и отъ школьнаго учителя въ юности, что фразу няни: Богъ велитъ, можно свести на весьма незатѣйливые размѣры. Иди по прямой дорогѣ, не хитри съ собой и другими, держись очень простыхъ и ужь никакъ не новыхъ истинъ и правилъ -- и спокойствіе будетъ съ тобою. Спокойствіе есть почти счастіе. Неужели и эти азбучныя понятія не были знакомы герою гр. Толстаго, одержимому проказой изыскивать новыя истины и зараженному желаніемъ не ходитъ по битымъ дорожкамъ? Намъ кажется, что особенно въ этомъ случаѣ битая дорожка была бы разумнѣе и не на столько уклонила бы героя отъ простаго здраваго смысла.
   Впрочемъ, понятія Оленина о добрѣ разнились нѣсколько съ общими понятіями о томъ же предметѣ. Пришедши домой, онъ спѣшитъ подарить Лукашкѣ одну изъ своихъ лошадей. Попросту, люди нефилософствующіе называютъ такіе поступки не добромъ, а подаркомъ, тѣмъ болѣе, что Оленинъ не лишалъ себя; лошадь была стара, некрасива; онъ имѣлъ ихъ двѣ, да дома, по собственнымъ словамъ, обладалъ коннымъ заводомъ въ триста головъ. О irr, могъ себѣ купить хотя десять лошадей. Лукашка, несмотря на свои увѣренія, что онъ ему. отплатитъ при случаѣ, что онъ ему другъ и едва-ли не пойдетъ за него въ огонь и воду, очень смышленъ и не чувствуетъ благодарности за подарокъ, полученный нежданно, безпричинно. Онъ будто угадываетъ, что это -- новая прихоть барича. Вся станица отчасти раздѣляетъ это мнѣніе. У иныхъ Оленинъ прослылъ глупцомъ, а у другихъ плутомъ; они заподозрили его въ томъ, что онъ дѣлаетъ это не спроста, а изъ какихъ нибудь неблаговидныхъ, еще ими неразгаданныхъ цѣлей. Это послѣднее воззрѣніе особенно вѣрно: люди грубые, полудикіе, глядятъ на жизнь единственно съ практической стороны, и, не имѣя понятія о дурачествахъ, до которыхъ доходятъ люди праздные и богатые, о броженіяхъ неразвитой и праздной мысли въ ихъ пустой головѣ, натурально заподозрѣваютъ ихъ въ плутовствѣ. Подаривъ лошадь, Оленинъ доставилъ себѣ большое удовольствіе, ибо имѣлъ случай разсказать Лукашкѣ, какъ онъ богатъ, и что у него есть лошади, которыя стоятъ по триста рублей штука, и нѣсколько домовъ въ три яруса. Услышавъ чудеса эти, Лукашка не могъ сообразить, зачѣмъ же пріѣхалъ этотъ богачъ въ эту глушь! Лукашка обращался просто съ Оленинымъ, и это стало ему непріятно, до первой, впрочемъ, попойки, въ которой онъ потопилъ свой зашевелившійся.аристократизмъ. Оленинъ, возясь съ новой открытой имъ истиной, подѣлился ею съ Ванюшей, который, какъ и слѣдовало ожидать, ее не одобрилъ и замѣтилъ, что денегъ у нихъ почти совсѣмъ нѣтъ. Добро представлялось Ванюшѣ, какъ и Оленину, въ видѣ подарковъ и безсмысленной траты денегъ.
   Но вотъ, благодаря Бѣлецкому, Оленинъ сближается съ Марьяной, съ которой онъ до тѣхъ поръ не дерзалъ говорить. Отчего? Отъ избытка любви? Странно намъ это? Привычка говорить съ цыганками, взятая въ Москвѣ, должна была помочь герою. Да, но "въ Марьянкѣ было нѣчто такое, что останавливало дерзкаго". Полагаемъ, что не болѣе какъ и въ цыганкѣ, ибо изъ всѣхъ послѣдующихъ разговоровъ и сценъ, мы видимъ вездѣ сильную, здоровую, смѣлую женщину, которая неразборчива въ выраженіяхъ и охотно даетъ сдачи, какъ говорится по-русски, но затѣмъ не сердится и не оскорбляется. Она не принадлежитъ къ тѣмъ граціознымъ типамъ, о которыхъ можно сказать словами поэта: "какъ лань лѣсная боязлива!" Она не принадлежитъ и къ преданнымъ и нѣжнымъ созданіямъ, какова Бэла, каковы многіе другіе обаятельные типы женщинъ, взятые поэтами изъ племенъ полудикихъ или совсѣмъ дикихъ. Повторяемъ, Марьянка не Бэла, не Тамань, не Гандэ, не Атала и не черкешенка изъ "Кавказскаго Плѣнника" Пушкина. Марьянка, въ поэтическомъ описаніи графа Толстаго, напоминаетъ изваянія Юноны, а по нравственному вкладу -- русскую бабу со всей ея непривлекательной грубостію пріемовъ и выраженій. Вотъ одно изъ описаній Марьянки; описанія ея красоты повторяются не одинъ разъ въ повѣсти; но прочитавъ одно изъ нихъ, можно имѣть полное понятіе о чисто-матеріальной правотѣ казачки. "Онъ смотрѣлъ надвигавшуюся передъ нимъ сильную, молодую женщину. Заходила ли эта женщина въ сырую утреннюю тѣнь, падавшую изъ дома, выходила ли она насередину двора, освѣщеннаго радостнымъ, молодымъ свѣтомъ, и вся стройная фигура ея въ яркой одеждѣ блистала на солнцѣ и клала черную тѣнь -- онъ одинаково боялся потерять хотя одно изъ ея движеній. Его радовало видѣть, какъ свободно и граціозно сгибался ея станъ, какъ розовая рубаха, составлявшая всю ея одежду, драпировалась на груди и вдоль стройныхъ ногъ; какъ выпрямлялся ея станъ и подъ ея стянутою рубахой твердо обозначались черты дышущей груди; какъ узкая ступня, обутая въ красныя старыя черевики, не перемѣняя формы, становилась на землю; какъ сильныя руки съ засученными рукавами, напрягая мускулы, будто сердито бросали лопатой, и какъ глубокіе черные глаза взглядывали иногда на него. Хотя и хмурились тонкія брови, но въ глазахъ выражалось удовольствіе и чувство своей красоты... Черты ея могли показаться слишкомъ мужественными и почти грубыми, еслибы не этотъ большой странный ростъ и могучая грудь и плеча и, главное, еслибы не это строгое и вмѣстѣ нѣжное выраженіе длинныхъ, черныхъ глазъ, окруженныхъ черною тѣнью надъ черными бровями, и ласковое выраженіе лба и улыбки... Отъ нея вѣяло дѣвственною силою и здоровьемъ..."
   Итакъ на вечеринкѣ Оленинъ сблизился съ Марьянкой, на сколько могъ, ибо и тамъ самолюбіе мучило его, "и тамъ онъ мялся, придумывалъ, что бы сказать, чувствовалъ, что внушалъ любопытство, можетъ быть, вызываетъ насмѣшку (для людей какъ Оленинъ, насмѣшка самая безобидная и самая невинная хуже всякой бѣды, хуже ножа) и сообщаетъ другимъ свою застѣнчивость".
   Оставшись наединѣ съ Марьянкой, Оленинъ спрашиваетъ: "отчего она не хочетъ поцаловать его.
   "-- Атакъ не хочу и все, отвѣчала она, подошла къ двери и стала стучать въ нее".
   "Онъ хотѣлъ поцаловать ее, но она отвела его рукою отъ себя и онъ сталъ просить, чтобъ ихъ выпустили изъ избы, гдѣ оба они были заперты.
   "Марьянка засмѣялась.
   "-- Боишься меня, сказала она".
   "Когда отворили дверь и Марьянка отскочила на Оленина, такъ что бедромъ ударилась о его ногу, онъ подумалъ:
   "Все пустяки, что я прежде думалъ: и любовь и самоотверженіе и Лукашка. Одно есть счастіе -- кто счастливъ, тотъ и правъ.
   "И съ неожиданною для себя силою онъ схватилъ и поцаловалъ красавицу Марьянку въ високъ и щеку. Марьяна не разсердилась, а только громко захохотала и выбѣжала къ другимъ дѣвкамъ".
   Такъ вотъ какъ теорія добра и самоотверженія, забродившая въ головѣ Оленина въ одно утро, выскочила изъ нея въ другое, по милости толчка, полученнаго бедромъ въ ногу. Совершенно вѣрно и совершенно послѣдовательно. Нельзя себѣ представить, чтобы могло произойти что избудь иное. Оленинъ такъ созданъ, что онъ долженъ любить только однимъ, очень обыкновеннымъ образомъ, и ему не можетъ быть знакома любовь, въ высшемъ смыслѣ слова. Точно такъ же незнакомо ему и то, что у людей развитыхъ понимается подъ словами мысль, мышленіе. Какъ только онъ начинаетъ размышлять, то заходитъ, очевидно, въ чужую сферу, гдѣ онъ не хозяинъ. Видно, какъ его пустая голова, и, что еще хуже, голова спутаная до мысли додуматься не въ силахъ, и что вмѣсто мысли онъ заноситъ страшную чепуху. И зачѣмъ ему хочется мыслить? Или лучше, зачѣмъ авторъ, создавшій его, немилосердно вталкиваетъ его въ чуждую для него область? Вотъ еще примѣръ слабой способности сообразительности, соединенной съ неизмѣнной претензіей сказать что нибудь новое, оригинальное. "Никакихъ здѣсь нѣтъ бурокъ -- размышляетъ Оленинъ -- стремнинъ, Аммалат-Бековъ, героевъ и злодѣевъ". Что это за безсмыслица! Какъ же это на Кавказѣ нѣтъ стремнинъ и бурокъ? А Терекъ съ стремнинами, а черкесы въ буркахъ, которыхъ видали всѣ бывшіе на Кавказѣ, видалъ слѣдственно и Оленинъ! Какъ же это нѣтъ героевъ, злодѣевъ! Положимъ, что Аммалат-Бековъ дѣйствительно нѣтъ -- и слава-богу. Аммалат-Бекъ -- лицо мелодраматическое и народился на Руси нечаянно, въ подражаніе Жану Сбагару или иному герою плохихъ драмъ и романовъ. Графъ Л. Толстой не пишетъ плохихъ романовъ, но великолѣпная сцена выкупа тѣла убитаго черкеса, сцена смерти джигитта какъ нельзя нагляднѣе рисуетъ намъ героа-черкеса въ его первобытной дикости, гордости и поэзіи. Оленинъ, побывавшій въ экспедиціи, не могъ не встрѣтиться съ такимъ же первобытнымъ типомъ героя. Что же касается злодѣевъ, то старый охотникъ Ерошка былъ когда-то разбойникомъ, грабилъ и убивалъ безразлично и черкесовъ и русскихъ; Лукашка обѣщаетъ быть такимъ же разбойникомъ; они оба, конечно, не мелодраматическіе злодѣи, но звѣри въ полномъ смыслѣ слова. Звѣриное чувство въ дикарѣ-человѣкѣ описано графомъ Л. Толстымъ удивительно, въ сценѣ, когда Лукашка сторожитъ плывущаго абрека и, убивъ его, съ звѣриной радостію смотритъ на тѣло, которое обираетъ, и раздѣваетъ до нага. Сказавъ вышеприведенныя слова, Оленинъ продолжаетъ предаваться несчастной своей страсти къ философствованію. "Люди живутъ, какъ живетъ природа; умираютъ, родятся, совокупляются, и никакихъ условій, исключая тѣхъ неизмѣнныхъ, которыя положила природа солнцу, травѣ, дереву, звѣрю. Другихъ законовъ у нихъ нѣтъ!" И оттого эти люди въ сравненіи съ нимъ самимъ казались ему прекрасны, сильны, свободные, глядя на нихъ, ему становилось стыдно и грустно за себя". Какъ же это? Опять совершенно непонятно и нелогично. Оленинъ, столько разъ укорявшій Лукашку, что онъ застрѣлилъ человѣка какъ зайца, и старавшійся пробудить въ немъ человѣческое чувство милосердія и жалости, этимъ однимъ уже стоитъ выше Лукашки. Какъ ни жалокъ, ни пустъ, ни грязенъ и ни мелокъ Оленинъ, но онъ все-таки во многихъ случаяхъ выше и лучше Лукашки, если не по душѣ, то но пониманію, которое и въ необразованномъ членѣ образованнаго (то-есть не дикаго) общества гораздо выше, чѣмъ у члена дикаго племени или дикой общины. Оленинъ, что бы онъ ни былъ, не могъ не усвоить себѣ хотя нѣкоторыя понятія всякаго общества, вышедшаго изъ первобытной дикости. Мы не будемъ долго останавливаться на подробностяхъ, ибо всякій читатель можетъ очень легко убѣдиться, прочитавъ Казаковъ графа Толстаго, что Оленинъ (помимо собственной воли и, кажется, воли самаго автора) стоитъ выше Лукашки и Ерошки. Онъ стоитъ выше ихъ не по свойствамъ души, ума и сердца -- ибо Лукашка отъ природы умнѣе, сильнѣе, даровитѣе Оленина -- по только по своему развитію, какъ ни бѣдно, какъ ни ничтожно оно. Малая толика образованія, которую удалось Оленину захватить въ средѣ общества, очевидно сдѣлала изъ него если невполнѣ человѣка, то уже и не дозволила ему остаться въ ряду двуногихъ звѣрей. Оленинъ неспособенъ, какъ Лукашка, убить безъ нужды человѣка съ злобною радостію охотника, травящаго звѣря, неспособенъ потомъ съ жадною удалью обирать его и раздѣвать до нага; онъ знаетъ, что жизнь человѣческая дороже и священнѣе жизни дрозда или зайца; онъ знаетъ, что убить человѣка безъ нужды, не изъ защиты -- значитъ нарушить святой и великій нравственный законъ. Оленинъ неспособенъ, какъ Лукашка, не будучи въ состояніи побѣдить сопротивленіе женщины, стращать ее, что она будетъ плакать отъ него, когда онъ станетъ ея мужемъ. Какъ ни испорченъ Оленинъ, онъ обращается съ женщиной больше почеловѣчески, чѣмъ позвѣрски. Онъ неспособенъ бить ее, неспособенъ издѣваться надъ ней, неспособенъ пьяный влѣзать къ ней въ комнату; правда, что и Оленинъ подозрителенъ, какъ Лукашка, но въ меньшей степени. Оленинъ заподозрилъ пріятеля, Лукашка заподозрилъ Оленина, получивъ отъ него подарокъ -- но это происходитъ въ одномъ отъ испорченности полуобразованія, а въ другомъ отъ совершеннаго отсутствія даже и полуобразованія. Подозрительность есть отличительная черта всѣхъ дикарей; чѣмъ болѣе образованъ и развитъ человѣкъ, тѣмъ онъ довѣрчивѣе и способнѣе видѣть и оцѣнить все хорошее въ людяхъ-братьяхъ. Люди, взросшіе и воспитанные въ истинно гуманной и слѣдственно образованной средѣ, гдѣ все дышетъ любовію къ ближнимъ и желаніемъ добра, дѣлаются довѣрчивѣе и, развивъ въ себѣ все хорошее человѣческой души, признаютъ это и въ другихъ. Если жизнь ихъ не всегда пропитана гуманностію, то правила, внушаемыя дѣтямъ такой среды, пропитаны ею, и эти правила руководятъ человѣкомъ и смущаютъ его, когда онъ отступаетъ отъ нихъ. Человѣкъ можетъ ошибаться, уклоняться отъ правшей, ему внушенныхъ, но, несмотря на это, не теряетъ вѣры, идетъ дальше, скорбитъ, и кончаетъ тѣмъ, что находитъ добро, въ другихъ, и не въ одномъ, а во многихъ. Лукашка неспособенъ, разумѣется, лелѣять въ себѣ такую вѣру и не давать ей угаснуть: онъ вовсе не знакомъ съ нею. Она кажется ему глупостію, невозможностію. Онъ способенъ только искать дурное, заднюю мысль и, разумѣется, найдетъ ее даже и тамъ, гдѣ ея нѣтъ и тѣни. Оттого Лукашка, услышавъ отъ Оленина, что онъ не прочь бы купить у него лошадь -- слово, сказанное, очевидно, вскользь, безъ всякаго намѣренія, говоритъ пріятелю:
   "-- Спасибо, отдарилъ его кинжаломъ, а то коня было-просить сталъ".
   Но верхъ нелогичности и спутанности понятій Оленина явственно и рѣзко высказывается въ письмѣ его къ роднымъ. Мы не можемъ не попытаться разобрать его, ибо въ немъ какъ въ фокусѣ сосредоточилась мораль повѣсти, и стремленія героя, и новая теорія жизни: такъ, по крайней мѣрѣ, думаетъ герой повѣсти графа Толстаго. "Мнѣ пишутъ изъ Россіи письма соболѣзнованія, боятся, что я погибну, зарывшись въ этой глуши. Говорятъ про меня: онъ загрубѣетъ, отъ всего отстанетъ, станетъ пить и еще, чего добраго, женится на казачкѣ".
   Мы можемъ только удивляться, что родные Оленина боятся, чтобы онъ не погибъ на Кавказѣ. Еслибы у нихъ была капля здраваго смысла, они бы поняли, что Оленинъ пропадалъ и въ Москвѣ, что онъ одинаково, какъ тамъ такъ и тутъ, жилъ жизнію животнаго, что онъ загрубѣлъ еще тамъ, что отстать ему не отъ чего, ибо онъ ни къ чему не приставалъ, что онъ пилъ въ Москвѣ, такъ же какъ на Кавказѣ. Они могли бояться, что онъ женится на казачкѣ столько же, какъ могли бояться, что онъ женится на цыганкѣ.
   "Недаромъ, говорятъ, Ермоловъ сказалъ: кто десять лѣтъ прослужитъ на Кавказѣ, тотъ либо сопьется съ кругу, либо женится на распутной женщинѣ. Какъ страшно!"
   Дѣйствительно, страшно! Кому не покажется страшнымъ такая катастрофа! Вѣдь, это -- конечное паденіе человѣка. Спиться съ кругу, назвать женой и матерью дѣтей своихъ распутную женщину -- великое несчастіе, и только Оленинъ, да и то зафилософствовавшись, можетъ иронически отзываться объ этомъ и восклицать: "какъ страшно!" Не взирая на это, этотъ же самый Оленинъ при мысли, что Марьянку онъ могъ бы сдѣлать своей любовницей, содрогается. Стало быть, ничего нѣтъ особенно отраднаго, даже и для него, назвать женою распутную женщину. Но мы ул:е сказали, что лишь только Оленинъ старается мыслить, какъ заноситъ страшную безсмыслицу и путаницу. Надо простить ему это и примириться съ нимъ. Онъ не учился, необразованъ, а такъ набрался кое-какихъ понятій, не вполнѣ понявъ ихъ. Въ слабой головѣ все спуталось, а самолюбіе его такъ велико, что онъ не сознаетъ своей слабости умственной и своего глубокаго невѣжества, а туда же, такъ и люди развитые, стремится разсуждать -- ну, и выходитъ то, что мы видимъ. Онъ продолжаетъ:
   "Въ самомъ дѣлѣ, не погубить же мнѣ себя, тогда какъ на мою долю могло бы выпасть великое счастіе стать мужемъ графини Б", камергеромъ или дворянскимъ предводителемъ. Какъ вы мнѣ гадки и жалки! Вы не знаете, что такое счастіе, и что такое жизнь во всей ея безъискусственной красотѣ. Надо видѣть и понимать, что я каждый; день вижу передъ собою: вѣчные неприступные снѣга горъ и величавую женщину въ той первобытной красотѣ, въ которой должна была выйдти первая женщина изъ рукъ своего Творца, и тогда ясно станетъ, кто губитъ себя: кто живетъ въ правдѣ или во лжи -- вы или я".
   Что ни слово, то ложь и ходули! Особенно не любимъ мы злоупотребленія сопоставленій, и надо признаться, что нигдѣ не встрѣчается ихъ столько, какъ на матушкѣ Руси. Они пріобрѣли право гражданства, являются подъ тысячью Формами, подъ различными масками и всегда одинаково ложны, а часто безсовѣстно-наглы. Вотъ и въ письмѣ Оленина сопоставленіе совершенно безсовѣстное. Съ одной стороны, онъ говоритъ о какой-то графинѣ Б", вѣроятно очень пустой, негодной женщинѣ, о лжи гостиныхъ, о камергерствѣ и восклицаетъ: "какъ вы мнѣ гадки и жалки!" Мы не споримъ, что такіе люди могутъ быть гадки и жалки! Самъ Оленинъ гадокъ и жалокъ! Но дѣло не въ томъ -- онъ сопоставляетъ этихъ людей съ чѣмъ, съ кѣмъ? Вѣдь людей надо сопоставлять съ людьми же: стало быть, ихъ надо сопоставить съ Ерошкой, Лукашкой, или хорунжимъ, отцомъ Марьянки, который говоритъ совершенную безсмыслицу, или наконецъ съ Назаркой. Нѣтъ! Нѣтъ! Оленинъ сопоставляетъ ихъ съ горами, да съ величавой женщиной въ первобытной красотѣ. Вѣдь и на Руси есть если не горы, то природа, говорящая душѣ; вѣдь и на Руси есть, помимо гостиныхъ, женщины, и ужь никакъ не равныя Марьянкѣ, которая съ величавостью первобытной женщины соединяетъ привычку говорить грубыя рѣчи и обыкновеніе кокетствовать посвоему. У ней есть даже желаніе выйдти замужъ за богатаго барича, изъ-за денегъ, для того, чтобы стать барыней. Быть можетъ, разница между пей и другими женщинами изъ гостиныхъ только въ томъ, что она толста, а онѣ хилы, у ней коса -- у тѣхъ фальшивыя букли. Не отрицаемъ, что физическою красотою презирать нельзя -- но вѣдь это не все; вся женщина не въ одной матеріальной красотѣ; это всѣ знаютъ, кромѣ, видно, Оленина; но мы отъ него этого и не требуемъ. Намъ только досадно, что онъ не знаетъ своего мѣста,
   лѣзетъ неловко на ходули! Намъ досадно, что, поговоривъ съ презрѣніемъ о гостиныхъ, гдѣ женщины шевелятъ губки, гдѣ спрятаны и изуродованы ихъ слабые члены (нельзя же ходить всѣмъ въ рубашкахъ, какъ Марьянкѣ), восклицаетъ: "Мнѣ становится невыразимо гадко!" Да отчего же? Откуда это благородное негодованіе? Читатель подумаетъ, что Олепипъ превыше суеты мелкаго міра, преисполненъ добродѣтели и ведетъ жизнь святую, занятъ возвышенными мыслями, наукой, изобрѣтеніями и готовится стать благодѣтелемъ человѣческаго рода -- а онъ пьетъ-себѣ чихирь съ Ерошкой! Мы понимаемъ, что онъ желаетъ жениться на Марьянкѣ и -- Богъ съ нимъ -- будетъ ли онъ мужъ Марьянки, или графини Б" -- это все едино. Онъ отъ этого не станетъ ни лучше, ни хуже; но когда онъ прибавляетъ, что онъ не смѣетъ (жениться на Марьянкѣ), потому что это было бы верхъ счастія, котораго онъ недостоинъ, то мы не понимаемъ ровно ничего. Что это за новый капризъ? что за новая претензія? Чѣмъ онъ хуже Марьянки? Ея умственныя, сердечныя свойства не описаны; сказано только, что она здоровая, толстая и сильная дѣвка -- и больше ничего. Мы видимъ, что она работящая и не безъ характера, что она бой-баба, какъ говорится. Это-то и надо Оленину; онъ попался бы ей въ руки и, вѣроятно, она отучила бы его отъ праздности и пьянства. Мы всегда бы согласились съ Олепинымъ, еслибъ онъ намъ высказывалъ просто свои простыя и незатѣйливыя желанія; къ несчастно, онъ не можетъ никакъ ограничиться простымъ заявленіемъ чувствъ своихъ: ему все надо выдумывать новыя истины, новыя чувства, новыя теоріи, и надо становиться на ходули, жалѣть другихъ и брезгать ими. Даже и тогда, когда онъ говоритъ, что недостоинъ счастія стать мужемъ Марьянки, онъ рисуется. Въ сущности, онъ знаетъ, что Марьянка -- простая, красивая и сильная дѣвка, которую осчастливить немудрость; но ему мало этого. Ему хочется увѣрить другихъ, что она что-то такое особенное, что не дано всякому понять; что надо даже отрѣшиться отъ прошлаго, чтобы понять это величавое созданіе. Даже чувство, которое она внушаетъ ему, непохоже, по его увѣренію, ни на какое другое чувство. Это -- опять что-то особенное. Судите сами. "Это было чувство, непохожее ни на тоску одиночества и желаніе супружества, ни на платоническую (платоническую?!!), ни еще менѣе плотскую любовь, которыя я испытывалъ... Послѣ вечеринки, на которой я былъ вмѣстѣ съ нею и прикоснулся къ ней, я почувствовалъ, что между мной и этой женщиной существуетъ неразрывная, хотя и непризнанная связь, противъ которой нельзя бороться."
   Ну, неправда ли -- мы ссылаемся на всѣхъ -- что самыя простыя, всѣмъ извѣстныя чувства или, лучше, ощущенія Оленинъ силится, надрывается, выдать за новыя, никому неизвѣстныя, имъ открытыя и имъ прочувствованныя? И какъ же это, отъ прикосновенія открывается, что между имъ и ею неразрывная связь? Отъ прикосновенія всегда родится ощущеніе -- и только; но связь, еще неразрывная, вѣдь это просто чудеса. И какая же это была любовь, если не плотская? А вотъ какая:
   "Я говорилъ себѣ: неужели можно любить женщину, которая никогда не пойметъ задушевныхъ интересовъ моей жизни?" Конечно, можно; это всѣ знаютъ, и знаютъ, какъ называется эта любовь -- а именно любовью плотской, по выраженію Оленина. Что же касается до претензіи, что Марьянка не можетъ понять задушевныхъ интересовъ его жизни, то мы видѣли и эту жизнь, и эти интересы, и убѣждены, что между нимъ и ею въ этомъ отношеніи могло бы произойти полное поглощеніе одного другимъ, по понятіямъ и выраженію Мишле.
   "Неужели можно любить женщину за одну красоту? Любить женщину статую (продолжаетъ Оленинъ спрашивать себя и отвѣчаетъ), а я уже любилъ ее, хотя еще и не вѣрилъ своему чувству."
   Неужели Оленинъ не знаетъ и того, что онъ самъ, какъ и многіе другіе, способенъ любить женщину только за красоту; что ему дѣла нѣтъ ни до ума, ни до сердца, ни до понятій, ни до чего другаго, кромѣ этой красоты? Мы нисколько не хотимъ вдаваться въ крайность и увѣрять, что нельзя любить дикарку. Самые факты -- ибо это случалось нерѣдко и съ дѣйствительно образованными людьми -- громко бы заговорили противъ насъ. Намъ кажется, что человѣкъ образованный можетъ полюбить (полюбить, привязаться, а не предаться минутной прихоти) дикарку тогда, когда находитъ въ ней задатки ума и сердца, которые и безъ образованія и развитія заявляютъ себя. Всякій образованный человѣкъ можетъ полюбить дикарку, когда въ ея натурѣ заключается нѣчто высшее, хорошее, какое нибудь безсознательное стремленіе къ лучшему. Всякій образованный человѣкъ можетъ быть плѣненъ и увлеченъ привязанностію существа нѣжнаго и добраго, и страстію, внезапно вспыхнувшею въ сердцѣ полудикой женщины. Мы знаемъ изъ путешествій, что дикаркѣ часто привязываются съ безконечною нѣжностью и самопожертвованіемъ къ людямъ образованнымъ, будто угадывая, что они представители другаго строя общества, другихъ понятій. Онѣ будто чутьемъ, столь развитымъ въ женщинахъ, угадываютъ, что въ этомъ мужчинѣ есть что-то высшее и лучшее, чѣмъ его бѣлое лицо, нѣжныя руки, красивые пріемы. За этой, ихъ прельстившей формой, онѣ угадываютъ другія свойства, какія именно онѣ не умѣютъ сказать, но имъ симпатичныя. Мы назовемъ ихъ за нихъ -- онѣ угадываютъ и любятъ въ этомъ мужчинѣ человѣка, столь непохожаго на дикаря-звѣря, презрѣніе и оскорбленія котораго имъ часто приходилось выносить. Понятно, что безграничная любовь дикарки, ея простодушное обожаніе и безсознательное отданіе всего своего существа во власть любимаго человѣка можетъ прельстить и увлечь молодаго человѣка. Самъ того не замѣчая, онъ привяжется, полюбитъ. Напрасно бы стали мы искать чего нибудь подобнаго въ отношеніяхъ Оленина къ Марьянкѣ. Ихъ отношенія проще, хотя онъ и выбивается изъ силъ, чтобъ увѣрить всѣхъ, что любовь его нечувственная, или плотская, какъ онъ выражается. Да поправдѣ сказать, въ ней и любить-то иною любовью нечего. Марьянка рта не розинетъ, чтобъ не выбранить кого нибудь и не сказать грубости; Марьянка обращаетъ свое вниманіе на Оленина тогда, когда узнаетъ, что богатый русскій хочетъ на ней жениться. Она даетъ тотчасъ свое согласіе на бракъ съ нимъ и, не задумавшись, жертвуетъ женихомъ своимъ, Лукашкой. Если же свадьба ея не состоялась, то виновата въ этомъ не она, а самъ Оленинъ. Онъ но своей безтактности, навязчивости и изумительной безсердечности пристаетъ къ ней съ словами любви и требованіями въ ту минуту, какъ Лукашка, который ей все-таки нравится, умираетъ въ мученіяхъ. Слова любви неумѣстны и противни при смерти посторонняго, нетолько жениха, и не надо много сердца и деликатности чувства, чтобъ прогнать человѣка прочь отъ себя, если онъ не понимаетъ, что невозможно говорить о любви и бракѣ въ домѣ, гдѣ есть умирающій. Пусть читатели судятъ сами, что могла сказать Марьянка, выдержавъ слѣдующую сцену. Смертельно раненый Лукашка умираетъ въ мученіяхъ. Оленинъ приходитъ къ Марьянкѣ.
   "-- Марьяна, сказалъ онъ: -- а Марьяна, можно войти къ тебѣ?"
   Вдругъ она обернулась. На глазахъ ея были чуть замѣтныя слезы. На лицѣ была красивая печаль. Она посмотрѣла молча и величаво.
   Оленинъ повторилъ:
   "-- Марьяна, я пришелъ...
   "-- Оставь, сказала она.
   Лицо ея измѣнилось, но слезы полились у ней изъ глазъ.
   "-- О чемъ ты? что ты?
   "-- Что? повторила она грубымъ и жосткимъ голосомъ.-- Казаковъ перебили, вотъ что.
   "-- Лукашку, сказалъ Оленинъ.
   "-- Уйди. Чего тебѣ надо?
   "-- Марьяна, сказалъ Оленинъ, подходя къ ней.-- Никогда ничего тебѣ отъ меня не будетъ. Марьяна не говори,-- умолялъ Оленинъ.
   "-- Уйди, постылый! крикнула дѣвка, топнула ногой и угрожающе надвинулась къ нему."
   Тутъ что ни слово, то самая пошлая безтактность, самое безстыдное себялюбіе. Можно подумать, что Олепинъ не знаетъ, что Лукашка умираетъ; напротивъ того, онъ не только знаетъ это, но еще видѣлъ, какъ его ранили и какъ его, поднявъ, понесли въ станицу. Съ эгоизмомъ, свойственнымъ одной чувственной любви, съ ея безпощадною свирѣпостію и привязчивостію, онъ пристаетъ: "пойдешь за меня?" А еще хотѣлъ жертвовать собою! Тутъ дѣло шло не о жертвѣ, а о томъ, чтобы повременить -- онъ и того не съумѣлъ, и всякая Марьянка, пелишенная намёка на женскія свойства, должна непремѣнно воскликнуть: "уйди! постылый!"
   Послѣ этого Оленинъ уѣзжаетъ. Намъ сдается, что отъѣздъ этотъ слишкомъ внезапенъ, что и Оленинъ по своему характеру не можетъ такъ скоро уѣхать, да и Марьянка, одумавшись и погрустивъ объ Лукашкѣ, пошла бы за барина и зажила съ нимъ очень счастливо. Оно, конечно, такъ, но тогда нельзя бы было Оленину жалѣть, что онъ не сталъ казакомъ, который крадетъ табуны, или кабаномъ, который бѣгаетъ въ лѣсу, или Лукашкой, который рѣжетъ людей какъ кабановъ, напивается чихирю, пьяный влѣзаетъ къ ней въ окно и совершаетъ прочія удальскія шутки и ухарскія выходки, столь нравственно высокія и человѣчески прекрасныя! Тогда нельзя бы было горевать Оленину, что и малая толика образованности, захваченная имъ, сдѣлала его неспособнымъ къ такимъ подвигамъ. Что съ нимъ станется -- авторъ не говоритъ намъ, но изъ данныхъ мы можемъ заключить о послѣдствіяхъ. Онъ возвращается домой и, вѣроятно, заживетъ тою же жизнію ресторановъ и самыхъ пошлыхъ изъ всѣхъ пошлыхъ гостиныхъ; быть можетъ, накутившись въ волю, станетъ мужемъ графини Б*. Вѣдь одинъ одного стоитъ. Умная, развитая женщина не можетъ выбрать Оленина мужемъ. Его удовлетворятъ экипажи, общество Сашекъ, и другія благодати. Между графиней Б*, изуродованной воспитаніемъ и условіями самой гнилой и низкой среды, и Марьянкой, душа которой заключена какъ гусеница въ вѣчной тьмѣ ночи и которая ничего не пойметъ кромѣ матеріальныхъ удобствъ и наслажденій, не такъ много разницы, какъ кажется съ перваго, поверхностнаго взгляда. Обѣимъ одинаково недоступны высшія сферы человѣческаго пониманія и человѣческаго бытія. Обѣ онѣ не живутъ жизнію женщины и обѣ живутъ жизнію животнаго. Ни одна изъ нихъ не подойдетъ подъ требованія человѣка съ душой, сердцемъ и образованіемъ, но обѣ удовлетворятъ Оленина. У одной развитыя формы молодаго тѣла, у другой -- щегольскіе пріемы, которые польстятъ тщеславію пустаго мужа, ибо друзья его Сашки будутъ цѣнить высоко эти свѣтскія совершенства. Мы увѣрены даже, что графиня Б", о которой съ такимъ презрѣніемъ и высокомѣріемъ въ минуты резонёрства отзывается Оленинъ, была бы женою, вполнѣ его осчастливившей. Ея состояніе, положеніе въ свѣтѣ, ласковыя рѣчи князя Сергія и другихъ, возможность говорить "ты" Сашкѣ, полковнику и флигель-адъютаиту, совершенно бы ублажили его и заставили бы скоро позабыть молодое и здоровое тѣло Марьянки, всѣ достоинства которой только въ этомъ и заключаются.
   Повѣсть кончается. Что хотѣлъ сказать ею авторъ, или что, помимо его воли, сказалось ею и тѣмъ выдало намъ воззрѣнія автора на жизнь? "Да, ничего, скажутъ многіе: передъ вами художественныя картипы природы, сцены убійствъ, описанія сбору винограда; читайте, наслаждайтесь, удивляйтесь!" -- Я читала, читали и другіе, наслаждались, удивлялись, осыпали автора похвалами, а потомъ все-таки задумывались. И дума эта не была ни легкая, ни радостная, ни утѣшительная. Дума была тяжкая, безотрадная, горькая. Передъ вами поэма, гдѣ воспѣта не съ дюжиннымъ, а съ дѣйствительнымъ талантомъ отвага, удаль, жажда крови и добычи, охота за людьми, безсердечность и безпощадность дикаря-звѣря. Рядомъ съ этимъ дикаремъ-звѣремъ униженъ, умаленъ, изломанъ, изнасилованъ представитель цивилизованнаго общества, да и какой еще представитель. Онъ взятъ преднамѣренно въ самой тинѣ этого общества, вытащенъ изъ грязи ресторановъ, изъ вонючей и затхлой атмосферы Сашекъ, изъ удушливаго воздуха гостиныхъ, и выдается намъ за образецъ и продуктъ цивилизаціи, за ея единственный продуктъ, какъ будто настоящая цивилизація даетъ такіе гнилые плоды. Этотъ образецъ цивилизованнаго, будто бы, общества, чахлый, подленькій, мелкій, по самолюбивый, самонадѣянный и резонирующій въ кривъ и въ косъ, брошенъ посреди дикаго племени; авторъ (или просто таковъ результатъ повѣсти) силится доказать, что дикіе велики и счастливы, образованные -- низки, мелки и несчастливы. Что представитель цивилизація радъ бы достичь счастія, но ужь не можетъ, радъ бы сдѣлаться великимъ, какъ Лукашка, но ужь силъ его на то не хватитъ, а отчего?-- Оттого, что онъ образованъ. Вотъ мысль повѣсти, или вотъ мысли, которыя она навѣваетъ.
   Мы уже пытались доказать, что Оленинъ необразованъ, неуменъ, неблагороденъ, нечистъ и неразвитъ, что онъ -- грязный представитель полуобразованія, что онъ мало чѣмъ отсталъ отъ Лукашки, которому столько завидуетъ. Но каковъ онъ ни есть, онъ всё-таки во многихъ случаяхъ выше Лукашки, Назарки и другихъ его окружающихъ личностей, преисполненныхъ слѣдующей поэзія, къ которой онъ уже не способенъ: "Придутъ, бывало, казаки, или верхомъ сядутъ; скажутъ, пойдемъ хороводы разбивать, и поѣдутъ, а дѣвки дубье возьмутъ. На масляницѣ, бывало, какъ разлетится какой молодецъ, а онѣ бьютъ, лошадь бьютъ, его самаго бьютъ. Прорветъ стѣну, подхватитъ какую любитъ и увезетъ... Всю ночь гуляютъ, а казачки бочки выкатятъ на дворъ, засядутъ, всю ночь до разсвѣта пьютъ... Другой разъ три дня гуляютъ; батюшка, бывало, придетъ, красный, распухнетъ весь, безъ шапки, все растеряетъ, придетъ и ляжетъ. Такъ двое сутокъ спитъ...
   "Молодецъ погналъ баранту изъ аула въ горы; русскіе пришли, зажгли аулъ, всѣхъ мужчинъ перебили, всѣхъ бабъ въ плѣнъ побрали. Молодецъ пришелъ изъ горъ: гдѣ былъ аулъ, тамъ пустое мѣсто; матери нѣтъ, братьевъ нѣтъ, дома нѣтъ, одно дерево осталось. Молодецъ сѣлъ подъ дерево и заплакалъ...
   "Прошло еще мгновеніе, и казаки съ гикомъ выскочили съ обѣихъ сторонъ воза. Лукашка былъ впереди. Оленинъ слышалъ лишь крикъ и стонъ. Онъ видѣлъ дымъ и кр овь... ужасъ застлалъ ему глаза... Лукашка, блѣдный какъ платокъ, держалъ за руки раненаго чеченца и кричалъ: "не бей его! живаго возьму!" Лукашка крутилъ ему руки. Вдругъ чеченецъ вырвался и выстрѣлилъ изъ пистолета. Лукашка упалъ. На животѣ у него показалась кровь: онъ вскочилъ, но опять упалъ, ругаясь по русски и по татарски. Крови на немъ и подъ нимъ становилось все больше... Одинъ только (чеченецъ), весь израненый, былъ живъ. Онъ, точно подстрѣленный ястребъ, весь въ крови (изъ-подъ праваго глаза текла у него кровь), стиснувъ зубы, блѣдный и мрачный, раздраженными, огромными глазами озираясь во всѣ стороны, сидѣлъ на корточкахъ и держалъ кинжалъ, готовясь защищаться. Хорунжій подошелъ къ нему и, бокомъ какъ будто обходя его, быстрымъ движеніемъ выстрѣлилъ изъ пистолета въ ухо. Чеченецъ рванулся, по не успѣлъ и упалъ. Казаки, запыхавшись, растаскивали убитыхъ и снимали съ нихъ оружіе... Лукашку понесли къ арбѣ. Онъ все бранился по русски и по татарски. Скоро онъ замолкъ отъ слабости".
   Мы тоже не отрицаемъ поэзіи въ этихъ строкахъ, поэзіи особаго ирокезскаго рода. Мы даже убѣждены, что "Казаки" гр. Толстаго будутъ больше оцѣнены извѣстнымъ разрядомъ читателей, чѣмъ было оцѣнено извѣстнымъ разрядомъ людей то мѣсто въ романѣ Виктора Гюго, гдѣ говорится о знаменитомъ словѣ генерала Камбрана. Извѣстный разрядъ читателей умилялся надъ словомъ Камбрана и называлъ эту главу романа новой Илліадой. Мы также готовы "Казаковъ" гр. Толстаго признать новой Илліадой, понимая подъ Илліадой эпическую поэму; сюжетомъ которой дикая сила, кровь, кровь и еще кровь. Мы даже убѣждены, что Лукашка, ругаясь по-русски и по-татарски, далеко оставилъ за собою слово генерала Камбрана; оно такъ и должно быть. Какъ казаку сравниться съ французскимъ генераломъ, какой бы мясникъ онъ ни былъ. Чего не воспѣваютъ люди?.. Гр. Толстой съ своей повѣстью блистательно доказали* это! Что жъ? Это -- дорога битая; по ней ходили большіе и малые, великіе и невеликіе; Викторъ Гюго и г-нъ де-Маленъ, графъ Толстой и покойный Д. Давыдовъ. Но только какая разница! Французы, какіе бы они ни были поклонники тѣхъ героевъ, которые считаютъ людей chair à canon (мясомъ для пушекъ), не могутъ дойти до тѣхъ геркулесовскихъ столбовъ жестокости и дикости, до которыхъ достигаетъ широкая, неустрашимая, ни отъ чего неотступающая наша натура. Викторъ Гюго и де-Маленъ воспѣваютъ рѣзню, но рѣзню сраженія -- никакъ не рѣзню дѣтей, женщинъ подъ пьяную руку. Но если ужь воспѣвать, то воспѣвать; зачѣмъ останавливаться, надо, доходить до послѣднихъ результатовъ и геркулесовскихъ столбовъ. Дорога битая, повторяемъ -- мы вступили на нее, дай богъ успѣха! Только куда она насъ выведетъ или заведетъ насъ?
   Кромѣ этихъ лицъ, въ романѣ графа Толстаго является русскій Патфайндеръ. Кто не помнитъ этого сильнаго, простаго, честнаго лица въ романѣ Купера, очерченнаго кистью не менѣе сильной, простой и честной? Гр. Толстой не подражаетъ Куперу. Его герой является весьма самобытнымъ, на другихъ непохожимъ и сохраняетъ особыя, свойственныя Кавказу черты, никакъ непохожія на черты другихъ лицъ, другихъ мѣстностей. Вотъ очеркъ русскаго Патфайндера, чистопротивоположпый американскому. Американецъ честенъ до безкорыстія, воздерженъ только что не до аскетизма, благороденъ до идеальности, мягкосердеченъ какъ женщина, безстрашенъ какъ левъ, сострадателенъ какъ сестра милосердія и добродушенъ какъ дитя. Кавказскій Патфайндеръ... но вотъ его очеркъ, сдѣланный рукою художника: "Его всѣ знали по полку за его старинное молодечество. Не одно убійство и чеченцевъ и русскихъ было у него на душѣ. Онъ и въ горы ходилъ, и у русскихъ воровалъ, и въ острогѣ два раза сидѣлъ... Онъ (кавказскій Патфайндеръ) разсказалъ ему про старое житье казаковъ, про своего батюшку широкаго, который одинъ на спинѣ приносилъ кабанью тушу въ 10 пудъ и выпивалъ въ одинъ присѣетъ два ведра чихирю. Разсказалъ про свое времячко и про своего няню (друга) Гирчика, съ которымъ онъ изъ-за Терека во время чумы бурки переправлялъ... "Такъ-то, отецъ ты мой, говорилъ онъ:-- я бы тебѣ все показалъ. Нынѣ Ерошка кувшинъ облизала., а то Ерошка по всему, полку гремѣлъ. У кого первый конь, у кого шапка гурда, къ кому выпить пойти, съ кѣмъ погулять? Кого въ горы послать Ахмет-Хана убить? Всё Ерошка отвѣчалъ. Кого дѣвки любятъ? Все Ерошка отвѣчалъ. Потому что я настоящій джигитъ былъ. Пьяница, воръ, табуны въ горахъ отбивалъ, пѣсенникъ, на всѣ руки былъ. Я былъ Ерошка воръ; меня мало по станицамъ, въ горахъ-то знали. Кунаки князья пріѣзжали. Я, бывало, со всѣми кунакъ (другъ). Татаринъ -- татаринъ, армянина -- армяшка, солдатъ -- солдатъ, офицеръ -- офицеръ. Мнѣ все равно, только бы пьяница былъ..."
   Несмотря на этотъ цѣльный очеркъ, лицо кавказскаго охотника оказалось бы не совсѣмъ отдѣланнымъ, если бы авторъ не прибавилъ къ нему слѣдующей черты, чрезвычайно вѣрной, ибо она доказываетъ, что въ полудикомъ человѣкѣ, совершенно испорченномъ средою, звѣрскою и вмѣстѣ -грязною, непремѣнно уцѣлѣетъ человѣческое чувство жалости, если имъ еще не завладѣла удаль, прыть и ухарство, свойственные Лукашкамъ, такъ-какъ они состоятъ въ должности героевъ.
   Кавказскій Патфайндеръ разсказываетъ слѣдующее:
   "А то разъ сидѣлъ я на водѣ; смотрю, зыбка съ верху плыветъ. Вовсе цѣлая, только край отломленъ. То-то мысли пришли. Чья такая зыбка? Должно, думаю, наши черти-солдаты въ аулъ пришли, чеченокъ набрали, ребёночка убилъ какой чортъ. Взялъ за ножки, да объ уголъ. Развѣ не дѣлаютъ такъ-то? Эхъ, души нѣтъ въ людяхъ! И такія мысли пришли, жалко стало. Думаю, зыбку бросили, и бабу угнали, домъ сожгли, а джигитъ взялъ ружье, на нашу сторону пошелъ грабить. Все сидишь, думаешь. Да какъ заслышишь по чащѣ табунокъ ломится, такъ и застучитъ въ тебѣ что..."
   Довольно. Очень понятно. Старикъ, пьяный охотникъ, шутъ, воръ и при случаѣ убійца, съ сожалѣніемъ думаетъ о убитомъ, головой объ уголъ, младенцѣ. Онъ еще не закалился, не окрѣпъ духомъ; вѣдь онъ не герой, не витязь въ родѣ Лукашки, онъ еще все простой охотникъ, и потому раздумывая жалѣетъ; но сердце его стучитъ и бьется, дѣйствительно бьется только тогда, когда онъ заслышитъ звѣря и притаивается, чтобы убить его. Черта мастерская. Очевидно, что она указываетъ на то, что въ Ерошкѣ есть зачатки Лукашки. При большемъ развитіи ухарства и удали, какъ у Лукашки, Брошка не сталъ бы помышлять, сидя у воды, объ убитомъ младенцѣ, не сталъ бы караулить и звѣря, чтобы добыть его шкуру, а сталъ бы самъ жечь аулы, уводить чеченокъ и убивать ихъ дѣтей, сталъ бы караулить человѣка, и сердце бы его стучало, когда бы онъ раздѣвалъ его до нага, чтобы обобрать его. Оружіе и одежда дороже шкуры звѣря.
   Русскій Патфайндеръ цѣльнѣе американскаго, потому что онъ грубѣе, циничнѣе; онъ не такъ одностороненъ, какъ тотъ; онъ къ прочимъ уже поименованнымъ свойствамъ присоединяетъ еще одно, весьма драгоцѣнное при разборѣ этой личности, выхваченной цѣликомъ изъ дѣйствительности и отъ которой такъ и вѣетъ правдой. Русскій Патфайндеръ резонёръ и скептикъ.
   "-- Я такъ думаю, что все -- одна фальшь, говоритъ онъ, намекая на самыя простыя правила нравственности
   "-- Что фальшь? спрашиваетъ Оленинъ.
   "-- Да что уставщики говорятъ, отвѣчаетъ онъ и прибавляетъ, что, по его мнѣнію, сдохнешь, трава выростетъ на могилкѣ -- вотъ и все".
   Ну, куда же послѣ всего этого, вмѣстѣ взятаго, равнять его съ одностороннимъ американцемъ, безсребренникомъ, безбоязливымъ, но въ крови человѣческой руки неокунавшемъ, въ воровствѣ ихъ кемарившемъ, выступающемъ во всемъ величіи человѣческаго достоинства. Оно сохранилось въ немъ неприкосновенно въ пустыняхъ новаго свѣта, при постоянныхъ сношеніяхъ съ краснокожими. Чувство человѣческаго достоинства такъ сильно и твердо въ американцѣ, что оно спасло его отъ всѣхъ пороковъ, заражающихъ обыкновенно европейца, когда онъ близко подходитъ къ дикимъ племенамъ низшихъ или слабѣйшихъ людскихъ породъ.
   Намъ нечего прибавлять къ характеристикѣ кавказскаго охотника: она сама за себя говоритъ, и, повторяемъ, отъ нея вѣетъ правдой. Мы бы могли только удивляться искусству и мастерству писателя, если бы тенденціи его такъ ярко, такъ смѣло и такъ поразительно не кидались въ глаза читателю. Когда мы пишемъ эти строки, намъ приходитъ въ голову, что не нашему бы слабому перу дѣлать разборъ такого оригинальнаго и смѣлаго произведенія, каковы Казаки гр. Толстаго. Оно наводитъ на цѣлыя вереницы мыслей, соображеній и разсужденій, которыя бы должно было высказать рѣзче, подробнѣе и откровеннѣе. Но у насъ нѣтъ многаго, чтобы исполнить такую задачу удовлетворительно. Нѣтъ у насъ пера свободнаго, нѣтъ у насъ умѣнья, силы, таланта для этого необходимаго -- есть одно только, что и побудило насъ взять въ руки слабое и сполна всей нашей мысли невысказывающее перо. Нами руководитъ чувство и, смѣемъ надѣяться, чувство честное: любовь къ нашему обществу и его дальнѣйшимъ судьбамъ, да ненависть къ дикому невѣжеству и дальнѣйшему преуспѣянію его, въ ту самую минуту, какъ новѣйшіе, своекорыстнымъ цѣлямъ преданные, публицисты толкуютъ о нашемъ величіи. Въ настоящую минуту мало одного чувства. Покойный Бѣлинскій съумѣлъ бы блистательно исполнить долгъ честнаго гражданина, съумѣлъ бы сильно и увлекательно высказать мысли и горечь, у насъ на душѣ накипѣвшія. Не безъ причины имя его сорвалось ст. пера нашего. Сколько разъ, съ какимъ неукротимымъ порывомъ и могучею силою возставалъ Бѣлинскій противъ того именно строя жизни, воспитавшись въ которомъ возможно воспѣвать казацкую удаль, дикость, нагайку и ставить ихъ выше образованности и образованія. Опять является на сцену кулачное право, послѣ толковъ о благодѣяніяхъ реформъ и преобразованій; кулакъ опять становится предметомъ пѣснопѣній на лирахъ русскихъ!... Какъ быть! Видно, крѣпостное право пустило глубокіе корни и съ разу не вырывается изъ почвы, гдѣ оно процвѣтало такъ долго и такъ привольно.
   Покойный Бѣлинскій негодовалъ, что въ отечествѣ нашемъ не называютъ людей людскими именами, а выкликаютъ собачьими кличками. Это тоже-была одна изъ привычекъ и особенностей крѣпостнаго права. Вотъ оно рушилось наконецъ, а клички процвѣтаютъ и благоденствуютъ. Мало того; изъ переднихъ грязныхъ и невѣжественныхъ баръ онѣ перешли теперь въ литературу, не въ обличительную, а изящную литературу и, кажется, получаютъ въ ней право гражданства. Теперь пришла очередь воспѣвать и превозноситъ Прошекъ, Лукашекъ, Назарокъ, и воспѣвать и превозносить ихъ при рукоплесканіяхъ почтеннѣйшей публики. И она, видно, согласна съ тѣмъ, что безграмотность, дикость и кулачное право ведутъ людей къ счастію и блаженству. Видно, не скоро еще намъ раздѣлаться не только съ кличками -- это бы что еще, пустячки -- но съ строемъ жизни, при которомъ клички возможны, при которомъ не можетъ быть именъ, а могутъ быть только клички, и всѣ послѣдствія, изъ того вытекающія. Явились поэты этого строя жизни, которые воспѣваютъ на чарующихъ большинство лирахъ обаятельную прелесть грубой силы и посвящаютъ весь талантъ свой этимъ пѣснопѣніямъ. Не зарылъ въ землю гр. Толстой своего таланта, не совершилъ онъ этого преступленія, но напротивъ того совершаетъ великій подвигъ. Какъ древняя весталка въ храмѣ богини Весты, боясь, чтобы огонь не угасъ отъ наплыва дневнаго свѣта, гр. Толстой взялся его хранить и поддерашвать. Рьяно и храбро онъ принялся поэтизировать пьянство, разбой, воровство и жажду крови. Поэзія особаго рода! Не злоупотребляетъ гр. Толстой своимъ талантомъ, не кланяется модному прогресу, не служитъ двумъ господамъ. Всецѣлыю, всенародно отдался онъ одному служенію, служенію иному, въ нашъ вѣкъ рѣдкостному, ибо тѣ, которые обрекаютъ себя ему, находятъ нужнымъ замаскировываться. Графъ Толстой не маскируется. Это -- подвигъ своего рода и ему нельзя не отдать должной хвалы и чести!
   Говорятъ, что ничто подъ луною неново. Это правда, но мы должны прибавить, что человѣкъ, взявъ чужую мысль, не довольствуется ею: онъ развиваетъ ее, прибавляетъ къ ней своего, ведетъ ее дальше и дальше. Тутъ прогресъ тоже. Прогресъ, но навыворотъ. Руссо проповѣдывалъ возвращеніе къ природѣ-матери; не отрицая образованія и его благодѣяній, онъ хотѣлъ только, чтобы люди жили проще, отказались бы отъ роскоши и довольствовались тѣмъ, что природа предлагаетъ имъ. Стоитъ только раскрыть "Эмиля" или "Contrat social" -- вездѣ одна и та же мысль. Гр. Толстой или его повѣсть (сознательно или безсознательно, это все равно) доказываетъ намъ то же самое, но проводитъ мысль дальше. Идеалъ его не состоитъ въ одномъ идиллическомъ созерцаніи природы, въ жизни простои посреди ея и съ нею, въ удовлетвореніи первыхъ нуждъ и потребностей физическихъ. Ему этого мало. Въ его идеальную жизнь посреди природы входятъ два новыхъ элемента: пьянство и рѣзня. Поэзія рѣзни и поэзія пьянства сопровождаютъ его героевъ, кто бы они ни были, Лукашка ли, Брошка ли, или самъ Оленинъ. Правда, что этотъ насчетъ рѣзни скромнѣе, ибо жалѣетъ бѣднаго чеченца. Онъ даже говоритъ Лукашкѣ: "Чему жь ты радуешься? Кабы твоего брата убили, развѣ бы ты радовался?" Сказавъ это, онъ думаетъ про себя: человѣкъ убилъ другаго и счастливъ, доволенъ, какъ будто сдѣлалъ самое прекрасное дѣло. Неужели ничто не говоритъ ему, что тутъ нѣтъ причины для большой радости?...
   Но за то, какъ раскаивается самъ Оленинъ и, кажется, авторъ вмѣстѣ съ нимъ, что образованіе (проклятое образованіе, какая это чума!) внушаетъ ему такія глупыя мысли. Мы съ своей стороны оттого только и считаемъ Оленина выше Лукашки, что его полуобразованіе, хотя въ этомъ смыслѣ, отстранило его отъ Лукашки. Несмотря на то, мы не отрицаемъ, что извѣстнаго рода ухорской поэзіи больше при рѣзнѣ и пьянствѣ, чѣмъ безъ нихъ, но и въ этомъ не отдадимъ безусловно пальмы первенства гр. Толстому. Поэзіи пьянства несравненно больше въ стихахъ Д. Давыдова. Вспомнимъ только: "Бурцевъ ёра забіяка, собутыльникъ дорогой..." Всѣ герои Д. Давыдова, съ красносизыми носами, могутъ, поспорить и превзойти героевъ графа Толстаго, не исключая и старика охотника. Это тѣмъ досаднѣе и прискорбнѣе, что герои Д. Давыдова появились въ публику уже давненько. Жаль, что герои графа Толстаго не могли, особенно въ отношеніи пьянства, перещеголять ихъ. Публика, во время оно, благосклонно приняла героевъ Д. Давыдова; она даже знала наизусть многіе стихи, гдѣ воспѣвался Бурцевъ; изъ нашего "далека" мы слышимъ, что громадная часть нашей публики, съ легкой и просвѣщенной руки "Русскаго Вѣстника", приняла съ восторгомъ героевъ графа Толстаго. Слава-богу! слишкомъ 40 лѣтъ отдѣляютъ Давыдова отъ графа Толстаго. Давыдовъ воспѣвалъ особый родъ ухарства и гусаровъ въ 20 годахъ, а графъ Толстой воспѣваетъ особый родъ ухарства и казаковъ въ 63 году! Но между обоими авторами мало разницы, окажемъ открыто, нѣтъ никакой существенной разницы въ воззрѣніяхъ. Въ большинствѣ публики, принявшей такъ благосклонно произведенія того и другаго автора, видно тоже очень мало существенной перемѣны впродолженіе этихъ 43 лѣтъ! Можно кричать о прогресѣ, печатать важныя статьи, но когда дойдетъ до пробы, до оселка, то и оказывается сущность дѣла.
   Не говоря уже о Руссо (да проститъ намъ его великая тѣнь, что мы поминаемъ его всуе, по поводу "Казаковъ" гр. Толстаго), не говоря у, же о Денисѣ Давыдовѣ (вотъ помирите-ка Руссо съ Давыдовымъ -- а гр. Толстой ухитрился призанять у одного его абберраціи, а у другаго его воззрѣнія, что доказываетъ силу широкаго, неиспорченнаго цивилизаціей таланта), мы хотимъ сказать нѣсколько словъ объ одномъ критикѣ, и объ одномъ писателѣ.
   Жилъ былъ въ одной землѣ, плодовитый, нелишенный таланта, писатель, котораго соотечественики цѣнили очень высоко и читали очень усердно. Мы забыли его имя -- да и что въ имени: дѣло въ дѣлѣ. Этотъ писатель отчасти сходился въ воззрѣніяхъ, пониманіи и стремленіяхъ съ графомъ Толстымъ. Въ его повѣстяхъ заключалось подобное тому, что находимъ въ повѣстяхъ гр. Толстаго. Этотъ писатель, какъ и графъ Толстой, избиралъ своего героя изъ среды общества столицъ, представлялъ его нѣсколько испорченнымъ, благодаря цивилизаціи, заставлялъ его влюбляться несчастливо или просто разоряться и, вслѣдствіе всего этого, вступать въ военную службу. Обыкновенно герой попадалъ на Кавказъ. Тамъ, посреди храбрыхъ товарищей (какъ и герой гр. Толстаго), дикой жизни, рѣзни (но не пьянства; цитуемыи нами авторъ не сходится въ этомъ отношеніи съ гр. Толстымъ), исправлялся онъ мало по малу отъ всѣхъ своихъ пороковъ. Благодаря строгой дисциплинѣ, привычкѣ повиновенія кому слѣдуетъ, совершенно иной жизни въ уединеніи или съ храбрыми товарищами, онъ возвращался домой нравственно преуспѣвшій, содѣлавшись добродѣтельнымъ. Онъ разсуждалъ, подобно Оленину, "какъ подъ крылышкомъ дяди Ерошки ему стала невыразимо гадка та ложь, въ которой онъ жилъ прежде, что только тамъ, въ арміи, онъ чувствуетъ себя вполнѣ человѣкомъ". Много написалъ на эту тэму цитуемый нами авторъ. Его изумленные читатели недолго оставались изумленными. Въ его читателяхъ проснулось скоро другое чувство. Чувство читателей (большинства или меньшинства, это все равно) иногда угадывается критиками, особливо, если критикъ одаренъ талантомъ. Въ этой странѣ былъ такой критикъ. Къ своему таланту онъ присоединялъ неподкупную честность и мужество высказывать свои мысли, хотя бы онѣ шли въ разрѣзъ съ мыслями и увлеченіями большинства. Критикъ возвысилъ свой сильный голосъ противъ моднаго писателя, голосъ честнаго человѣка и честнаго гражданина. Этотъ честный человѣкъ, честный гражданинъ и талантливый критикъ говорилъ слѣдующее и мы приводимъ выдержки изъ статьи его, потому что сознаемся, что не обладая его талантомъ, не умѣли ли бы сказать такъ хорошо того же самого.
   "Романъ этотъ былъ украшеніемъ я великой выгодой для повременнаго изданія, въ которомъ появился, и наиболѣе изъ всѣхъ литературныхъ новостей интересовалъ и услаждалъ публику. Ни въ одномъ изъ своихъ произведеній авторъ не высказалъ еще такъ ярко своего описательнаго таланта, своего необычайнаго дара образности. Ничто не можетъ быть занимательнѣе этой повѣсти. Но мы не задались цѣлію забавлять нашихъ читателей эстетическими разборами занимательныхъ романовъ. Мы, конечно, не слѣпы въ отношеніи художественныхъ достоинствъ этого произведенія и умѣемъ цѣнить изъ ряду вонъ выходящій талантъ автора. Но окажется совершенно иное, если мы подойдемъ къ роману съ другой стороны, со стороны высшей нравственности, и пожелаемъ оцѣнить писателя съ иной точки зрѣнія... Когда предметомъ разбора есть вопросъ первой важности, когда предметомъ спора есть вопросъ жизни и искусства, критикъ находится принужденнымъ выйти на болѣе широкое поле и его не должно обвинять, если, по выраженію Паскаля, онъ не съ умѣетъ быть краткимъ... Въ этой повѣсти поражаетъ вездѣ отчаянная низменность воззрѣній; авторъ не идеализируетъ людей и не затрудняется выборомъ героевъ. Ни одинъ изъ характеровъ его лицъ не становится милымъ читателю, не вкрадывается въ душу; всякаго изъ нихъ мы встрѣчаемъ безъ восторга и покидаемъ безъ сожалѣнія; ибо ни одно изъ его лицъ не стремится къ высшимъ сферамъ духа, не связанъ съ общими судьбами людей-братьевъ тайною нитью любви и жертвы. Мы не можемъ испытывать истиннаго сердечнаго участія къ ихъ счастію, къ ихъ страданію, въ особенности къ ихъ страданію, ибо оно слишкомъ ужъ индивидуально. Нигдѣ не является это страданіе въ связи страданій общечеловѣческихъ за идею и за мильоны людей -- а за это-то поэзія и раздаетъ вѣнцы свои! Въ искусствѣ авторъ не достигаетъ до идеала, а въ нравственности до понятія о жертвѣ. И въ эстетическомъ, и въ нравственномъ отношеніи ему недостаетъ высшаго полету, благороднѣйшихъ стремленій. Изо всей божественной молитвы ему понятны только слова о насущномъ хлѣбѣ, но тоскующаго чувства по царствѣ божіемъ онъ совершенно чуждъ. Когда его герой вступаетъ въ среду, ему до тѣхъ поръ чуждую, понимаетъ ли онъ, что въ отношеніи къ ней на немъ лежатъ обязанности, что онъ долженъ заплатить ей свою лепту. Удѣляетъ ли онъ ей частичку того просвѣщенія, которое его коснулось, благодаря воспитанію и общественному его положенію? Пытается ли онъ поднять среду эту до своего уровня и дать ей вкусить отъ крупицъ духовной пищи, которыми онъ обладаетъ? Прельщаетъ ли его мысль поднять эту среду до понятій болѣе благородныхъ и прекрасныхъ? Нѣтъ! нисколько... Этотъ герой не чувствуетъ влеченія къ такой смѣшной дѣятельности и совершенно незнакомъ съ такимъ нравственнымъ чувствомъ. Самую любовь его къ женщинѣ автору удалось представить невыносимою... И что желалъ доказать авторъ своею повѣстью? Какое поученіе намъ должно извлечь изъ нея?... Мы скажемъ ему только, что онъ напрасно задавалъ себѣ трудъ славить то, что славитъ, что напрасно избралъ себѣ задачею обращать обращенныхъ. Если въ такія грустныя времена искусство имѣетъ какое нибудь назначеніе, то именно противоположное. Оно обязано останавливать насъ на роковомъ скатѣ!..."
   "Читаемъ мы и письмо далеко уѣхавшаго героя, изъ котораго явствуетъ, что онъ описываетъ въ такихъ свѣтлыхъ краскахъ мѣсто, гдѣ находится, людей съ которыми живетъ, не для того только, чтобы успокоить родныхъ, но и потому, что все это ему истинно пришлось по душѣ. Авторъ увѣряетъ, что герой его здоровъ и веселъ, что мундиръ не тѣснитъ его груда, каска не тяготитъ головы, что конь его играетъ подъ нимъ, и онъ уносится отъ земли, чувствуя и сознавая свою свободу и счастливый, мечтаетъ о прошлыхъ, поэтическихъ вѣкахъ... Исполняя свои служебныя обязанности, герой снискиваетъ благосклонность начальниковъ и хвастается пріятнымъ обществомъ храбрыхъ товарищей!..
   "Что сказать, когда писатель прославляетъ и воспѣваетъ красоту тѣхъ волнъ, въ которыхъ всѣ тонутъ, и эти волны, полныя грязи, выдаетъ за цѣлебный источникъ!"
   Впрочемъ, помимо этого критика, слова котораго цѣликомъ можно и должно отнести къ произведенію гр. Толстаго, сама дѣйствительность говоритъ громче всякихъ статей. Какъ живутъ казаки? Какъ живутъ заѣзжіе храбрецы и большинство лицъ на Кавказѣ? Но свидѣтельству гр. Толстаго (мы тамъ не были и полагаемся на нашего автора), большинство играетъ въ штосъ, въ банкъ и другія душеспасительныя, но кошелекъ и умъ истощающія, игры, напивается, гдѣ хересомъ, гдѣ портеромъ, заводитъ интриги съ сосѣдними казачками. Другихъ препровожденій времени не имѣется, даже мысли, по яркому выраженію гр. Толстаго, лежатъ въ головѣ по цѣлымъ суткамъ не шевельнувшись, какъ нетронутыя папиросы въ футлярѣ. Чего же лучше? А вотъ покойный генералъ Ермоловъ, человѣкъ умный и опытный, опредѣлилъ кратче, рельефнѣе, что дѣлается съ человѣкомъ, десять лѣтъ безвыѣздно пробывшемъ на Кавказѣ. Онъ сказалъ: "Либо съ кругу сопьется, либо женится на распутной женщинѣ". Мы видѣли, что этотъ приговоръ безъ аппеляціи и безъ смягчающихъ обстоятельствъ ме пугаетъ гр. Толстаго, или героя его, Оленина. Но, признаемся, насъ онъ пугаетъ и мы должны оговориться, что, по нашему мнѣнію, не всѣ служащіе на Кавказѣ подвергаются этой печальной участи. У французовъ бываетъ нѣчто худшее, воспитанное, впрочемъ, тѣми же явленіями, тою же кровавою обстановкою. Вотъ что, напримѣръ, говоритъ одинъ французъ объ Алжирѣ, зуавахъ и тюркосахъ: "Часто являются къ намъ оттуда (изъ Алжира) люди ннаго закала, люди желѣзные, люди все испытавшіе и ко всему пріобыкшіе. Они приносятъ къ намъ оттуда несомнѣнную, неслыханную храбрость, храбрость, ни передъ чѣмъ неотступающую, закаленный въ рѣзнѣ духъ, ничѣмъ несмущающійся, ни передъ чѣмъ неотступающій, ни передъ какими подвигами солдата-казака не замирающій. Презрѣніе ко всему, кромѣ силы и успѣха, какими бы способами и мѣрами они добыты ни были, составляютъ главную черту ихъ характера. Вѣра ихъ несокрушима и заключается въ поклоненіи и обоготвореніи силы и успѣха. Сила и успѣхъ суть, по ихъ убѣжденію, альфа и омега, начало и конецъ человѣческой премудрости и человѣческихъ стремленій. Кто силенъ, тотъ и нравъ, и это безъ оговорокъ, безъ разсужденій, соображеній и уступокъ чему бы то ни было. Презрѣніе ко всему иному срослось съ ними, кипитъ и волнуется въ ихъ жаркой, воспаленной битвами крови; оно сплотило ихъ желѣзныя мышцы. Вотъ въ мышцы-то они вѣруютъ такъ, какъ никакой поклонникъ Магомета не вѣрилъ въ своего пророка. Всякіе вопросы разсѣкаютъ они мечомъ какъ гордіевъ узелъ; вѣра эта поддерживаетъ ихъ въ трудныя минуты жизни -- но что мы сказали? Они незнакомы съ трудными минутами. Все упростилось для нихъ, все приведено ими къ очень несложному знаменателю. Оттого они и совершаютъ, при случаѣ, неслыханные подвиги, другимъ непонятные и недоступные. Многіе раскапываютъ, будто на полѣ битвы тюркосы, въ припадкѣ храбраго запала, валяются съ наслажденіемъ въ крови убитыхъ враговъ и смакуютъ кровь эту какъ нектаръ. Не на полѣ битвы только, но до ней и послѣ нея, побѣждая вездѣ, куда ни покалянутся, они упиваются своими успѣхами съ простодушіемъ, невозмутимо взираютъ на кровь, чья бы ни была она. Передъ ними поблѣднѣютъ всякіе витязи Тимуры, ставшіе съ давнихъ временъ пугалами дѣтей и женщинъ. Да и можетъ ли быть рѣчь о женщинахъ? Всякій мужчина, человѣкъ семейный поблѣднѣетъ, лишь только отдастъ себѣ отчетъ въ томъ, что такое храбрый тюркосъ. Они неподкупны; они презираютъ все на свѣтѣ, кромѣ своей, ни передъ чѣмъ неотступающей отваги. Поклоненіе силѣ вытѣснило изъ нихъ все обыкновенное другимъ людямъ, все другимъ людямъ свойственное. Тюркосъ -- высшее выраженіе солдатскихъ добродѣтелей, солдатскихъ воззрѣній, опора твердая и надежная воинственнаго отечества. Что устоитъ передъ нимъ? Гдѣ та цивилизація, та среда, тѣ женщины или тѣ семьи, при видѣ которыхъ онъ могъ бы поколебаться? Онъ и не колеблется. Сила, сила великая, и при силѣ -- побѣда! Этому знамени, этому лозунгу вѣренъ онъ, и правъ... до сихъ поръ. Сила его все еще сила несокрушимая!"...
   Къ сожалѣнію, графъ Толстой не могъ воспѣть намъ на своей воинственной лирѣ такое цѣльное лицо, и ограничился только простыми казаками Лукашкой и Назаркой, которые не доросли еще до того, чтобы возвести въ принципъ и вѣру грубую силу и только безсознательно пользуются ею и простодушно кичатся. Отсюда крайне узкое поле для ихъ дѣятельности: она ограничивается убійствомъ одного или многихъ абрековъ и раздѣваніемъ ихъ до нага. Нѣтъ сомнѣнія, что если бы Лукашки сознательно поняли, что такое сила, то не ограничились бы добытіемъ шашки и бешмета съ убитаго чеченца, а съ упоеніемъ самонаслажденія опустошили бы цѣлый край по мановенію руки набольшаго урядника или есаула. Графъ Толстой не намекаетъ намъ на будущность Лукашекъ и Назарокъ; но если мы всмотримся въ нихъ внимательнѣе, то можемъ открыть въ нихъ начатки тѣхъ великихъ свойствъ, при которыхъ образуются настоящіе Тамерланы.
   Что касается до Оленина, то что бы ни дѣлалъ онъ, ему не сложиться въ настоящаго кавказца, какъ онъ о томъ ни плачется. Что дѣлать? Ему мѣшаетъ одно.
   Ученье -- вотъ чума! ученость -- вотъ причина! И такая чума, что захватилъ человѣкъ самую малую ея крупицу, какъ Оленинъ -- глядь, и ужь не годится въ казаки и кавказцы. Жаль, что гр. Толстой не взялъ этого стиха въ эпиграфы своей повѣсти. Быть можетъ, его ввело въ заблужденіе то, что Фамусовъ изрекъ эту истину тому назадъ довольно давно, и что она устарѣла. Напрасно. Истины не старѣются, и мы уже сказали, что ничто подъ луною не ново. Впрочемъ, бѣды большой въ этомъ не оказалось, хотя гр. Толстой не поставилъ эпиграфомъ своей повѣсти знаменитый стихъ Фамусова:

Ученье -- вотъ чума! ученость -- вотъ причина!

   За то краснорѣчиво и на всѣ лады написалъ варіаціи на стихъ этотъ и какъ искусный музыкантъ выполнилъ ихъ къ полному восторгу своего редактора и многихъ своихъ соотечественниковъ. Еще и прежде гр. Толстой пытался варьировать этотъ самый стихъ; мы, поискавъ, найдемъ варьяціи на эту тэмувъ нѣкоторыхъ статьяхъ "Ясной Поляны" и въ повѣсти "Альбертъ"; но все это было слабо и поверхностно. Только теперь, только въ повѣсти: "Казаки", гр. Толстой рѣзко и рѣшительно высказалъ свое сочувствіе Фамусову и блистательно развилъ его классическое восклицаніе: ученье -- вотъ чума! ученость -- вотъ причина! Переложивъ его на презрѣнную прозу, нашъ авторъ умѣлъ сохранить лиризмъ и поэзію, стихамъ свойственные. Публика, холодно принявшая повѣсть "Альбертъ", отнеслась къ нѣкоторымъ статьямъ "Ясной Поляны" благосклоннѣе. Многіе имѣли простодушіе вообразить себѣ, что эта благосклонность публики происходила изъ ея уваженія къ педагогическимъ трудамъ гр. Толстаго и что она прощала ему его уклоненія ради его полезной дѣятельности. Признаемся, такъ думали и мы. Теперь мы совершенно сбиты съ толку. Намъ пишутъ, что большинство публики въ восторгѣ отъ "Казаковъ" -- симптомъ многознаменательный; объяснить его приходится иначе, и есть надъ чѣмъ призадуматься! Какъ бы то ни было, нѣтъ сомнѣнія, что имя гр. Толстаго займетъ почетное мѣсто не только на страницахъ "Русскаго Вѣстника", но и на страницахъ исторіи русской литературы, которая должна будетъ обсудить, кто, какъ, когда, и въ какую именно минуту проводилъ свои убѣжденія и просвѣщалъ соотечественниковъ, кто и въ какую минуту предавался воинственному запалу и воспѣванію дикаго казачества. Въ плеядѣ русскихъ публицистовъ, романистовъ, историковъ и юристовъ, особенно блистательно дѣйствующихъ въ настоящую минуту, прибавилось еще одно имя, съ талантомъ несомнѣннымъ, давно всѣми признаннымъ. Съ сихъ поръ гг. Катковы, Павловы, Соловьевы и Чичерины, не говоря уже о многомъ множествѣ ихъ послѣдователей, которымъ имя легіонъ, могутъ причесть гр. Толстаго къ своему полку, завербовать его въ свой лагерь. Правда, что они не совсѣмъ сходятся въ ученіи, но всѣ, съ трогательнымъ единодушіемъ, идутъ къ единой цѣли. Привѣтствуемъ гр. Толстаго, ставшаго въ ряды этихъ соотечественниковъ нашихъ, и предрекаемъ ему тотъ же успѣхъ и тѣ же лавры (если онъ только не своротитъ съ этой дороги), какими увѣнчали себя сіи почтенные мужи, честь и слава нашего времени.

Евгенія Туръ.

   Бельфонтенъ.
   1-го іюня.

"Отечественныя Записки", No 6, 1863

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов