Книговод

Жизнь и смерть

Подъячев Семен Павлович


   

ЖИЗНЬ и СМЕРТЬ.

(Записки).

   ... Позвали сегодня на сходку... Думалъ, какое-нибудь серьезное дѣло, а оказалось, собрались по пустякамъ: дядѣ Налиму, старому, на половину выжившему изъ ума богатѣю, пользующемуся почему-то большимъ авторитетомъ, "взбрело въ башку" сдѣлать міру предложеніе: не работать по праздникамъ въ продолженіе всей рабочей поры.
   -- Я и на сходку-то за этимъ пришелъ, православные,-- сказалъ онъ,-- давно не бывалъ, устарѣлъ... нонѣ вона каки хахали пошли: умные все, обученные... гдѣ намъ, дуракамъ!
   И при этомъ смотрѣлъ въ мою сторону.
   "Старики" согласились съ его предложеніемъ и составили приговоръ, что, если кто ослушается и будетъ въ праздникъ работать, -- съ того (въ этомъ-то вся и штука) "два двадцать", т. е. на четверть водки.
   Мнѣ стало досадно, и я заявилъ, что не согласенъ.
   Поднялся крикъ... заспорили... Дядя Налимъ, весь трясясь, брызгая слюной, какимъ-то не своимъ, а бабьимъ визгливымъ голосомъ началъ ругать меня забастовщикомъ и богоотступникомъ.
   Я плюнулъ, махнулъ рукой и ушелъ домой...

-----

   Вчера, въ Петровъ день по утру пришелъ ко мнѣ въ гости товарищъ. Пришелъ онъ съ фабрики верстъ за пятнадцать... Товарища этого я не видалъ давнымъ-давно и очень былъ радъ его приходу.
   Дома у меня тѣснота: избенка старая, восьми-аршинная, необычайно мрачная, внутри вся заваленная разной рухлядью... Грязь, туча мухъ, тараканы, клопы, вонь отъ дѣтскихъ тряпокъ. Жена у меня -- баба грязная, злая, худая, какъ палка, съ огромными глазами, то и дѣло кричитъ на дѣтей.
   Кромѣ того, на моей шеѣ старая мать, слѣпая, помѣшанная (покойный отецъ мой, въ пьяномъ видѣ, избилъ ее полѣномъ, послѣ чего она помѣшалась). То про себя, то громко на всю избу бормочетъ она на печкѣ все одну и ту же молитву: "да воскреснетъ Богъ и расточатся врази его"...
   Принять гостя въ такой обстановкѣ было совѣстно: онъ заявился ко мнѣ такимъ франтомъ, что я просто ротъ разинулъ отъ удивленія. Поэтому я взялъ потихоньку отъ жены изъ кошелька, лежавшаго "у боговъ", полтину и повелъ его въ шинокъ, къ "Мюръ-Мерилизу"...
   Этотъ "Мюръ-Мерилизъ" у насъ въ деревнѣ своего рода "бытовое явленіе"... Лѣтомъ онъ ѣздитъ съ таратайкой, зимой съ салазками по ярмаркамъ, а по престольнымъ праздникамъ возитъ "товаръ". Сверху у него селедки, пряники, лимоны, конфетки "ириски", а снизу -- водка, такъ что у него можно и выпить, и закусить...
   Онъ вдовый и одинокій, но въ избѣ у него просторно и чисто... Гостей принимаетъ ласково и привѣтливо. Можно заказать самоваръ, сварить яицъ и сидѣть, сколько угодно...
   Мы пришли и сѣли къ столу... "Мюръ-Мерилизъ" подалъ, что надо, и отошелъ въ сторону, за переборку...
   Всю мнѣ душу перевернули разговоры, съ товарищемъ. Я слушалъ его, и мнѣ было горько и обидно за себя... Какъ онъ далеко ушелъ отъ меня! Какъ я отсталъ во всемъ, озвѣрѣлъ, одичалъ, опустился!
   Живетъ онъ на фабрикѣ табельщикомъ и получаетъ сорокъ рублей въ мѣсяцъ. Дѣтей нѣтъ, жена тоже на мѣстѣ и тоже зарабатываетъ.
   Вспомнили старину -- то время, когда мы жили въ Москвѣ на чугунно-литейномъ заводѣ... 1905 годъ...
   -- Ну, какъ же ты живешь, товарищъ?-- спросилъ онъ,-- Крестьянствуешь, а?.. На землю сѣлъ... Да и постарѣлъ же ты сильно. Точно не ты это...
   -- Да не я и есть,-- отвѣтилъ я.-- Плохо живу... бѣдно, сѣро, дѣти, жена, мать убогая, отецъ померъ. Пока живъ былъ,-- здѣсь работалъ, дома, а я на сторонѣ... Теперь мнѣ волей-неволей пришлось хозяйствовать... трудно... Плохо я зналъ хозяйство: съ дѣтства въ Москвѣ... Да и жену свою плохо зналъ: женили мальчишкой, работница въ домъ понадобилась... Пріѣдешь, бывало, домой на праздникъ, не поговоришь путемъ, да и не объ чемъ, собственно говоря, -- глядь, черезъ девять мѣсяцевъ радость: Акульку Богъ далъ...
   Онъ засмѣялся, а я угрюмо замолчалъ.
   Въ это время вдругъ стекла въ одномъ изъ оконъ со звономъ полетѣли въ избу, и вслѣдъ за тѣмъ я услыхалъ хорошо знакомый мнѣ голосъ жены:
   -- Разбойникъ! кабатчикъ! кровопійца!-- кричала она на всю улицу,-- кабакъ здѣсь открылъ... народъ спаивать... ахъ ты, сволота эдакая! Всѣ я твои рамы вышибу. Спалю, и суда мнѣ не будетъ!..
   -- Что это?-- тревожно спросилъ товарищъ.
   Я покраснѣлъ.
   -- А это, видишь вотъ, моя подруга жизни.
   Жена набросилась на меня... Выступилъ на сцену взятый потихоньку полтинникъ.
   -- Жуликъ! Мошенникъ! Пьяница!-- понеслось по улицѣ,-- и пріятель твой такая же, должно быть, сволочь... Подохъ бы ты, чертъ... Му-у-читель! Взаправду вонъ люди-то говорятъ про тебя: забастовщикъ проклятый! Въ Москвѣ жить нельзя, мошеннику,-- стало быть, хорошъ! Этапомъ пригнали.
   Дальше я уже плохо помню, что было. Помню только, что я какъ-то очутился у себя въ избѣ и, весь трясясь отъ бѣшенства, держалъ надъ жениной головой топоръ и кричалъ:-- "Убью! молчи, убью!" Она, въ свою очередь обезумѣвъ, лѣзла на меня и вопила, тараща побѣлѣвшіе и вышедшіе изъ орбитъ, глаза:
   -- Бей, мучитель! бей! бей! на -- бей!..
   Дѣти... впрочемъ что ужъ... Тяжело!.. И стыдно, стыдно...
   Товарищъ уѣхалъ, не повидавшись со мною больше...

-----

   Начался покосъ... Я проснулся задолго до восхода солнца. Сплю я не въ избѣ, гдѣ душно и множество насѣкомыхъ, а въ чуланѣ, сколоченномъ изъ досокъ.
   Чуланъ этотъ одной стороной выходитъ въ сѣни, а остальными во дворъ, благодаря чему сильный запахъ навоза постоянно царитъ въ этомъ моемъ "кабинетѣ"... Мнѣ слышно, какъ жуетъ и вздыхаетъ корова... Пѣтухъ горланитъ надъ самой головой и будитъ меня. Поднявшись, я сую ноги въ опорки, надѣваю картузъ и выхожу на дворъ гдѣ на переводѣ виситъ съ вечера отбитая коса и лежитъ въ уголкѣ брусочекъ.
   Взявъ то и другое, выхожу черезъ калитку въ огородъ и оттуда торопливо иду версты за полторы, на мѣсто покоса.
   Покосъ у меня купленный, "снятой", какъ говорятъ у насъ, за пять рублей въ сосѣднемъ селѣ у попа. Свой-же, котораго немного, я обыкновенно начинаю косить, когда управлюсь съ купленнымъ...
   До восхода солнца еще не скоро... только что начинаетъ розовѣть востокъ... Свѣжо... туманъ стелется по низкимъ мѣстамъ, какъ дымъ, во ржи кричатъ дергачи, гдѣ-то далеко крякаютъ утки... Каждый звукъ отчетливо и ясно слышенъ въ чуткомъ воздухѣ...
   Трава и цвѣты стоятъ наклонившись, мокрые отъ росы.
   Я иду, мало обращая вниманія на красоту природы... мнѣ не до того... Я думаю, какъ бы только успѣть побольше накосить травы, высушить и отвезти лишній возъ въ городъ на рынокъ... Денегъ нѣтъ. Мука на исходѣ... чай, сахаръ тоже...
   Придя на мѣсто, я торопливо точу косу и начинаю "тяпать"... Жикъ, жикъ! Жикъ, жикъ!-- раздается подъ косой, и мягкая мокрая трава ложится валами...
   Кошу я по кустамъ, которые то и дѣло надо обкашивать вокругъ, что очень задерживаетъ и затрудняетъ работу. Пока мокро и не взошло еще солнце, я по возможности выбираю, гдѣ поразгонистѣй, по полянкамъ, чтобы подвалить побольше. Но вотъ огромнымъ огненнымъ шаромъ выплыло солнце, и все заблестѣло и ожило... Сверкаетъ роса, чирикаютъ птички, трещатъ кузнечики... Какой-то особенный бодрящій запахъ наполняетъ воздухъ. Я усердно кошу. Солнце поднимается все выше и выше. Верстъ за пять въ монастырѣ ударили къ заутренѣ. Я начинаю чувствовать голодъ.
   -- Хорошо-бы теперь попить чайку,-- думаю я, дѣлая свальникъ.
   Время идетъ, солнце начинаетъ нагрѣвать спину. Трава обсохла, только кое-гдѣ въ тѣни, за кустами лежитъ роса... Косу приходится точить чаще... чувствуется усталость, и ужасно хочется ѣсть.
   -- Скоро-ли принесутъ?-- съ тоской и злостью голоднаго человѣка думаю я,-- какого они тамъ чорта!..
   Но вотъ, наконецъ, слава Богу, я слышу тоненькій голосокъ своего сынишки шагахъ въ двадцати отъ меня..
   -- Тя-я-я-тька... а тятькъ... гдѣ ты?
   -- Здѣсь... гопъ!-- радостно кричу я,-- сюда иди... гопъ!..
   -- Гопъ!-- откликается сынишка и выходить изъ кустовъ, держа въ рукахъ узелокъ.
   -- Богъ помочь, тятькъ!-- говоритъ онъ.-- Много-ль накосилъ?
   -- Спасибо,-- отвѣчаю я,-- принесъ?..
   -- Принесъ... на, на, ѣшь... чай, поѣсь хотца?..
   -- Да, есть таки малость,-- отвѣчаю я, вѣшая косу на сучекъ.-- Ну, давай, чего ты тутъ мнѣ?
   Беру узелокъ, развязываю концы... Все то же: ломотокъ черстваго хлѣба и въ чашкѣ кислое снятое "синь-синемъ" молоко съ творогомъ... "Лаженое", какъ говорятъ у насъ.
   Сынишка садится возлѣ меня и смотритъ, какъ я ѣмъ.
   -- А вы позавтракали?-- спрашиваю у него.-- Топила мать печку-то?
   -- Истопила,-- отвѣчаетъ онъ,-- у ней нонче хлѣбы... лепешекъ напекла. Мы ѣли...
   -- Что же ты мнѣ, чудакъ, не принесъ лепешку-то? говорю я,-- сами ѣли, а объ отцѣ забыли... Нехорошо, братъ.
   Я огорченъ и обиженъ. Мнѣ кажется, что одна-двѣ лепешки скрасили бы мнѣ весь этотъ день... Никто обо мнѣ не подумаетъ. Сынишка смотритъ на меня вопросительно и смущенно. Глаза у него большіе, круглые...
   -- Я не знаю... мамка ничего не сказала...-- говоритъ онъ печально.
   -- Что она дѣлаетъ-то?
   -- Сѣно на усадьбѣ трясетъ.
   Молчимъ...
   -- Тятькъ!-- окликаетъ онъ меня, немного погодя.
   -- Ну?..
   -- Купи мнѣ, поѣдешь въ городъ, ножикъ вонъ такой, какъ у Мартына у пастуха... косной... во-о-стрый, разво-острый!.. во, каку палку такъ до разу и перемахнетъ!..
   -- Ладно. На вотъ чашку, тащи къ матери... Спасибо..
   Онъ уходитъ. Я беру косу и принимаюсь за дѣло.
   Жарко... я вевь мокрый отъ поту. Вольно спинѣ... Злоба острая и мучительная наполняетъ душу, и вмѣстѣ съ тѣмъ тоска и дума о дѣтяхъ, о себѣ... Все то же, одно, одно и одно!..
   Къ полднямъ, когда солнце стоитъ прямо и печетъ немилосердно, бросаю косить и, усталый, съ трясущимися руками, облитый потомъ, озлобленный и голодный, иду домой обѣдать...
   Вхожу въ избу... сердце сжимается еще сильнѣйшею тоской...
   Жара... духота... пахнетъ хлѣбами... Полъ черный, загаженный, тряпки. Тучи мухъ повсюду. Люлька на длинномъ во всю избу "оцѣпѣ" виситъ посреди избы, и въ ней на какихъ-то издающихъ острый запахъ тряпкахъ ворошится и оретъ золотушный съ болячками на головѣ ребенокъ. Жена, обтрепанная, босикомъ, потная, злая, ругается и кричитъ на дѣтей:
   -- Чтобъ вы передохли, проклятые, дай-то, Господи...
   На печкѣ, несмотря на страшную жарищу, лежитъ мать и по обыкновенію бормочетъ, какъ тетеревъ на току, все одно и тоже: "да воскреснетъ Богъ и расточатся врази его"...
   Сажусь къ столу, предварительно оторвавъ отъ висящаго на стѣнкѣ, купленнаго какъ-то зимой отрывнаго календаря ласточекъ и читаю. Сначала "мысли о воспитаніи", потомъ "народная мудрость", потомъ "меню"... Этотъ "отдѣлъ" особенно привлекаетъ мое вниманіе... Читаю:
   "1. Супъ-пюре изъ чечевицы. 2. Каплунъ съ компотомъ изъ сливъ. 3. Вафли и молоко"...
   -- Ѣстъ кто-нибудь и это,-- думаю со злостью, глотая слюну,-- черти проклятые...
   И я чувствую, какъ острая ненависть противъ этихъ невѣдомыхъ людей, для которыхъ составлено это "меню",-- сжимаетъ мнѣ грудь...-- А я вотъ... За что?..
   -- Ты что за столъ-то сѣлъ, жрать что-ли, а?..-- спрашиваетъ жена...
   Я нѣкоторое время почти съ ужасомъ гляжу на нее... Господи, на что только похожа эта "все выносящаго русскаго племени многострадальная мать".
   -- Что у тебя другихъ-то словъ нѣту, что-ли?-- говорю ей,-- "жрать", "чертъ", "сволочь", только отъ тебя и слышно. Не можешь ты и говорить по людски...
   -- А что?-- не понимая и глядя на меня, спрашиваетъ она.
   -- Давай ѣсть,-- махнувъ рукой, говорю я -- ладно ужъ...
   -- Успѣешь... У меня вонъ съ ранняго утра маковой росинки во рту не было... Звалъ бы щенятъ-то... Залѣзъ, разсѣлся, лба не перекрестилъ... давай ему!.. Было бы чего, спроси сперва, жрать-то... много-ль припасъ-то съ умной своей головой?..
   -- Вонъ тоже,-- продолжаетъ, не умолкая, жена,-- на печи дьяволъ лежитъ, не подыхаетъ... Корми ее... бормочетъ съ утра до ночи не вѣсть что, голову индо вскружила... пришибить бы, что-ли... да грѣха боюсь...
   -- Давай!-- кричу я.
   -- Сейчасъ!.. Чего орешь то? не великъ господинъ...-- На, жри, не подавись!-- говоритъ она, ставя на столъ чашку, въ которой что-то дымится и издаетъ "духъ".-- Посоли, я даве забыла посолить-то...-- Капуста вотъ вся доходитъ, на днѣ осталось самая малость... Мука тоже вся -- продолжаетъ она съ какимъ-то злорадствомъ -- еще на одни хлѣбы, а то и нѣту... Царица небесная, матушка! Что намъ дѣлать-то, что намъ дѣлать-то?! Какъ мы жить-то будемъ... батюшки-свѣты, батюшки-свѣты!..
   Я отодвигаю чашку и встаю.
   -- Ѣшь,-- сквозь слезы говоритъ она,-- что же ты?.. Хлебай еще... молока дать?..
   -- Не надо. Сѣно-то тамъ на усадьбѣ просохло, небось?-- спрашиваю я.-- Сейчасъ его убирать или какъ?
   -- Знамо, сейчасъ... чего ему валяться-то... оно давно поспѣло... сейчасъ уберемъ его... да за тѣмъ поѣдемъ, сгребать... Натяпалъ волочужку, а?
   -- Больше.
   -- Ну да, больше! Ты все такъ говоришь, а начнемъ сгребать, нѣтъ ничего... положить подъ себя охапку, и вся твоя работа... Люди-то вонъ, посмотри, какъ работаютъ... а ты тяпъ, тяпъ! тяпъ, тяпъ! Руки бы отшибъ, ей-Богу!..
   -- Да ну тебя къ чорту!-- наконецъ потерявъ терпѣніе, кричу я,-- чортъ!
   -- Чортъ-то самъ четверть!-- кричитъ она мнѣ вдогонку.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Перетаскавъ съ усадьбы въ сарай сухое сѣно, мы съ женой, бросивъ ребятишекъ однихъ, ѣдемъ сгребать траву, которую я накосилъ давеча... Ее привеземъ сюда же на усадьбу и здѣсь высушимъ.
   Работаемъ оба молча, подальше другъ отъ друга... Она кладетъ свою скирду, а я свою... Если мы сойдемся вмѣстѣ, то непремѣнно начнемъ "лаяться".
   Впрочемъ, когда собранную траву приходится навивать на телѣгу,-- жена становится на возъ, а я подаю.
   -- Что ты, -- кричитъ она, -- словно, прости Господи, по яйцамъ ходишь... по рублю ступень... До коихъ же поръ мы съ тобой здѣсь пробудемъ? Ишь накосилъ, глядѣть не на что, а тоже, какъ и путный, пошелъ на работу изъ дому, чѣмъ свѣтъ... Вонъ посмотришь, добрые-то люди...
   Привезя домой на усадьбу траву, мы раскладываемъ ее на маленькія кучки, чтобы она за ночь не сгорѣлась и не почернѣла. Жена идетъ ставить самоваръ, а я отпрягаю лошадь и дѣлаю кое-что около сарая: подгребаю ошурки, очесываю сторону...
   Самоваръ у насъ почему-то ужасно долго не поспѣваетъ, а передъ тѣмъ какъ "поспѣть", имѣетъ одну особенную привычку: начинаетъ жалобно "выть". Это его вытье въ нѣкоторомъ родѣ крестъ моей жизни. Какъ только онъ заведетъ свою пѣсню, жена заводитъ свою:
   -- Ну, завылъ, притка тебя задави!-- говоритъ она,-- вой, вой, собака, на свою голову!.. Ужъ не иначе,-- обращается она ко мнѣ,-- ужъ вспомяни ты мое слово, не передъ добромъ это онъ воетъ... Ужъ, знаю я, выживаетъ кого-нибудь... Да кого-жъ, правда, окромя меня?.. тебѣ вотъ радость будетъ: другую заведешь по своему скусу, умную... а то я для тебя вѣдь дура, гдѣ мнѣ супротивъ тебя... А зачѣмъ бралъ меня таковскую-то, а? Искалъ бы умную, коли я тебѣ опротивѣла... Я бы, можетъ, безъ тебя-то въ тыщу разовъ счастливше была... Я тебѣ не какая-нибудь досталась... измываться-то надо мной...
   Напившись чаю, я иду снова косить. Домой возвращаюсь ночью... Возвращаюсь усталый, голодный, и сейчасъ же, поужинавъ тѣми же щами, что и за обѣдомъ (къ вечеру, впрочемъ, они дѣлактся еще хуже), иду къ себѣ въ чуланъ и ложусь спать.
   Но уснуть скоро не могу: въ голову лѣзутъ мысли торопливыя, назойливыя, пугающія.
   И такъ каждый день!.. Сколько еще ихъ впереди?..

-----

   Сегодня у меня горе: кто-то ночью повалилъ двѣ колодки пчелъ, залилъ ихъ и такимъ образомъ погубилъ. Когда я увидалъ это злое дѣло,-- каюсь, заплакалъ... У меня всего только четыре колодки, и мнѣ не легко было развести ихъ.
   Но дѣло даже не въ этомъ,-- Богъ съ ними, съ пчелами! Но какая же злоба и какая дикая тьма должны быть въ человѣкѣ, чтобы сдѣлать такое дѣло!..
   Думаю, что это мнѣ за вчерашнее... Вчера былъ праздникъ -- Казанская, а я послѣ обѣда работалъ. Вышелъ цѣлый скандалъ, чуть не драка, но я все-таки сдѣлалъ по своему. Съ какой стати долженъ я подчиняться выдумкѣ какихъ-то дикарей, у которыхъ одна цѣль -- выпить?..
   Они кричали:
   -- Что ты, сукинъ ты сынъ, за таковскій выискался, одинъ противу міра идешь, а?
   -- Я противъ міра не иду -- сказалъ я имъ,-- а противъ вашихъ порядковъ иду. Кто не хочетъ работать -- не работай, а я хочу, и никто не смѣетъ мнѣ запретить.
   Скандалъ этотъ начался у меня на усадьбѣ. Я трёсъ сѣно. Вижу, идетъ ко мнѣ, опираясь на палку, дядя Налимъ. Я сразу понялъ, въ чемъ дѣло, и сдѣлалъ видъ, что не замѣчаю его. Онъ подошелъ и, не сказавъ обычнаго: "Богъ помочь!" -- спросилъ:
   -- Прорабатывать?
   -- Да,-- отвѣтилъ я,-- погода хорошая... вёдро... чего-жъ зѣвать. Завтра, почемъ знать, можетъ, дождикъ пойдетъ... пропадетъ добро.
   -- Та-а-къ, правильно!.. А вѣдь нонѣ,-- продолжалъ онъ, помолчавъ, -- люди сказываютъ, праздникъ большой, въ кругу. Нонѣ Пресвятыя чудотворныя иконы Казанскія Божія Матери, а?.. Забылъ, знать? Какъ ты, басурманъ, полагаешь? Не слыхалъ звону-то?.. Ты въ храмъ-то Господній сходилъ, а? Ахъ ты, сукинъ ты сынъ!.. возьму вотъ палкой, да начну охаживать... Забылъ, что надысь на сходкѣ говорено было... Забылъ?
   -- Помню,-- сказалъ я,-- да мнѣ наплевать, что вы тамъ порѣшили.
   -- Наплевать, а?.. Наплевать тебѣ?.. Проплюешься, сукинъ ты сынъ, проплюешься. Ахъ ты, мошенникъ ты эдакой, пра-а:хвостъ! Язва! Погоди, мы съ тобой сдѣлаемъ... заплюешь ужо...
   Онъ ушелъ, а спустя полчаса послѣ его ухода ко мнѣ прибѣжалъ сынишка и, запыхавшись, выпалилъ:
   -- Тятька, тятька, или скорѣе... Таматка къ намъ подъ окошки мужики пришли, тебя зовутъ... ругаютъ тебя стра-а-а-сть какъ!
   Дѣйствительно, подъ окнами моей избы собралась кучка мужиковъ изъ самыхъ отборныхъ пьяницъ и горлопановъ.
   -- Вотъ онъ,-- ткнулъ на меня пальцемъ дядя Налимъ,-- возьмите вотъ его боготступника... "Мнѣ, гытъ, наплевать на все... Я, гытъ, по своему дѣлать стану. Я, гытъ, не намѣренъ васъ слушать"...
   На меня набросились со всѣхъ сторонъ, требуя "два двадцать". Я сказалъ: не дамъ. Начался крикъ, сквернословіе, трясеніе кулаками... "зубы вышибить" "придушить" и т. д. Вообще вышла безобразнѣйшая сцена, на которую, разинувъ рты, смотрѣли мои дѣти.
   Въ заключеніе, кто-то крикнулъ:
   -- Погоди, такой сякой, болѣ отдашь!.. спекаешься, взвоешь; мы тебя найдемъ...
   И вотъ, дѣйствительно нашли...

-----

   Невеселую картину представляетъ, наша деревня. Чѣмъ живетъ она помимо "жратвы" -- неизвѣстно.
   У меня какъ-то разъ вышли всѣ чернила... Идти за другими въ лавку далеко, а было нужно: пришла баба съ просьбой -- написать письмо въ Москву къ сыну... Пойду, думаю, спрошу у сосѣда, нѣтъ ли молъ. Прихожу, спрашиваю.
   -- Что ты,-- говоритъ,-- Господь съ тобой, каки у насъ чернилы? На кой они намъ лядъ...
   Обошелъ всю деревню, всѣ тридцать два двора, и нигдѣ не нашелъ...
   Живемъ, точно отрѣзанные отъ всего міра. То, что дѣлается на бѣломъ свѣтѣ, до насъ не касается. "Мало ли чего таматка господа придумаютъ... Наше дѣло маленькое... намъ бы хлѣбушка, а больше ничего и не надыть"...
   Всѣ не то чтобы избѣгаютъ другъ друга, а какъ-то удивительно злобно ненавидятъ. Если случилось горе, бѣда, то это для другихъ радость... Неистощимая тема для разговоровъ.
   -- Такъ ему, сукину сыну, и надыть... Подъ другими-то рылъ яму, самъ въ нее и ввалился... Богъ-то наказалъ...
   Всѣ и каждый слѣдятъ другъ за другомъ: куда поѣхалъ, что сдѣлалъ, что купилъ, что съѣлъ, что выпилъ?..
   Все, что за послѣдніе годы волновало и волнуетъ нашу "многострадальную Русь", какъ-то прошло мимо нашей деревни стороной, не задѣло и краемъ, а если и задѣло, то какъ-то по дурацки, совсѣмъ не такъ, какъ надо, а шиворотъ на выворотъ. И мнѣ кажется, что не скоро опять задѣнетъ такъ, какъ надо...
   А кто виноватъ?..
   Впрочемъ, какое мнѣ дѣло?.. Мнѣ самому, я выразить не могу, до чего мнѣ надоѣло это нищенское прозябаніе, грязь душевная и тѣлесная, тѣснота!.. Эта проклятая "власть земли"!..
   Убить-бы, что-ли, кого-нибудь, обобрать, плюнуть бы на все!..

-----

   Ходили къ попу на помочь всей деревней косить лугъ. Косить начали послѣ обѣда, часу во второмъ и къ вечеру, еще далеко до заката солнца, кончили...
   Батюшка сдѣлалъ угощеніе. Подносилъ каждому самъ чайной чашкой... Закусывали огурцами да селедками "рѣзанныя горлушки".
   Въ концѣ-концовъ всѣ перепились и стали кричать пѣсни. Батя тоже "выпимши" стоялъ посреди насъ и дирижировалъ, махая по воздуху обѣими руками.
   Домой на ночь я не попалъ... Ночевалъ гдѣ-то во ржи и потерялъ картузъ...

-----

   Отвратительно чувствую себя послѣ этой помочи... Тоска невыносимая, и стыдно, точно укралъ что.
   О, сколько разъ я давалъ зарокъ не пить,-- но нѣтъ, не могу, не могу, не могу!..
   Водка... Что такое водка въ деревнѣ и какъ ее пьютъ?.. Водка это -- все... За водку сдѣлаютъ, что угодно...
   И, странное дѣло,-- мнѣ кажется, пьютъ ее не затѣмъ, что пріятно пить, а потому, что каждый не увѣренъ въ своей жизни, т. е. не увѣренъ, что онъ твердо стоитъ на ногахъ и не упадетъ, какъ ребенокъ, только что начавшій переступать.
   Боязнь жизни и заставляетъ пить. "Хоть часъ, да мой!" Мнѣ вотъ думается, что если бы, допустимъ, у меня было все хорошо, т. е. зналъ бы я, что и сегодня, и завтра буду сытъ, обутъ, одѣтъ, въ чистой избѣ, не съ дикой бабой а съ дѣйствительной подругой жизни, не съ золотушными, малокровными, пузатыми дѣтьми, и что впереди мнѣ бояться нечего, то я не пилъ-бы такъ или даже совсѣмъ бы не пилъ... Но... Страшно жить такъ, а какъ перемѣнить эту жизнь? Кто ее перемѣнитъ? кто поможетъ?..
   Я часто съ грустью и съ болью въ душѣ думаю, что тѣ люди, которые хотѣли перемѣнить нашу жизнь къ лучшему, всѣ погибли... И кто изъ тѣхъ, за кого они погибли, вспоминаетъ ихъ добрымъ словомъ?
   Можетъ быть (впрочемъ, даже навѣрно), придетъ время -- вспомянутъ, только долго-долго ждать этого! Мнѣ не дождаться, а дѣти... Страшно подумать, а похоже на то, что и дѣти не дождутся!
   Дѣти, дѣти... Господи, что мнѣ съ ними дѣлать?.. Какъ вывести въ люди?.. Какъ показать свѣтъ?.. Какъ спасти ихъ?.. Больно мнѣ отъ этихъ вопросовъ... хочется плакать... хочется взять и разорвать самому свое сердце!..

-----

   Сѣно въ городѣ на базарѣ "нипочемъ": десять-двѣнадцать копѣекъ пудъ... Привозятъ его страшно много. Вся площадь заставлена возами.
   Что дѣлать?.. Мука вся. До нови еще далеко, да и мало надежды на эту новь. Повидимому, придется получить одну только солому, ибо рожь во время цвѣта хватило два раза подрядъ морозомъ. Разсчитывалъ на картошку, но и тутъ ошибся: картошка почему-то не уродилась. Рядомъ, на полосѣ у Птюшкина отличная, а у меня по орѣху,-- какая то паршивая и больная. Жена говоритъ -- отъ того это, что я, "не благословясь", дѣло дѣлаю...
   -- Люди вонъ все съ молитвой, благословясь, а ты все съ чертомъ... Онъ твой пріятель, онъ тебя и осѣтилъ: ничего у тебя и нѣту, ничего и не будетъ...
   Не знаю и не придумаю, что дѣлать... Ужасъ беретъ, когда вспомнишь, что впереди осень съ длинными, темными, вѣтренными ночами, а за ней -- холодная, безконечная зима!..
   Теперь я вотъ здѣсь, въ этомъ чулашкѣ спасаюсь... одинъ все-таки: и пописать вотъ могу и почитать что достану, а осенью, когда начнутся холода? А зимой?..
   Волей-неволей приходится торчать въ избѣ съ утра до ночи, часто безъ всякаго дѣла, слушать ругань жены, плачъ дѣтей, бормотанье матери... А грязи и гадости всякой въ избѣ зимой прибавится вдесятеро: отелится корова, теленка беремъ въ избу...
   Горе и горе!.. Ни просвѣта, ни надежды...

-----

   Осталось три дня до престольнаго праздника Ильи Пророка, а у меня мука вся и вообще, какъ говоритъ жена, "все -- все"... Что дѣлать? Жена просто на стѣну лѣзетъ...
   -- У людей вонъ праздничекъ Христовъ встрѣчаютъ,-- начала она вчера вечеромъ за ужиномъ,-- а у насъпылины муки въ дому нѣту-ти... Надѣвай суму да иди подъ окнами стрѣлять... А все ты, со своей умной-то головой... То ему не такъ, это ему не эдакъ... умница, подумаешь!.. Рѣчистъ гдѣ не надыть, мразь стоячая! Чего сидишь-то, чего думаешь, чего ждешь-то?.. Съ неба тебѣ свалится, само придетъ?.. Сходилъ бы къ пріятелю въ лавку, попросилъ бы, покланялся бы... Може, далъ бы чего: чайку, сахарку, муки хучь пудъ... Праздникъ вѣдь на дворѣ-то, а наши дѣти чернаго куска не увидятъ. Сходи по утру.
   -- Не дастъ,-- сказалъ я,-- и ходить нечего.
   -- Ну, такъ что-жъ дѣлать-то, а?.. Съ голоду околѣвать что ли?
   -- Сѣна продать бы воза три,-- сказалъ я.
   -- Дарма-то отдавать?.. спасибо! А весна придетъ,-- самимъ покупать въ тридорога, аль послѣднюю коровенку со двора тащить?
   -- Занять бы у кого-нибудь?..
   -- Поди займи, коли ловокъ... Меня все, небось, наровишь послать... Я и такъ рвусь, какъ собака, а самъ ни съ мѣста., портки всѣ протеръ, сидя на одномъ мѣстѣ -- чинитъ нельзя стало... Ступай-ко, ступай къ своему Наумычу, покланяйся... Какой ты есть дому хозяинъ, а? Вонъ они щеняты-то скулятъ, жрать просятъ... твои, небось... не съ солдатомъ я ихъ пригуляла-то, не въ подолѣ тебѣ ихъ принесла... Долженъ заботиться, долженъ кормить...
   Я молчалъ. Что я могъ сказать на это? Она заплакала и начала ругаться скверными словами. Я ушелъ къ себѣ въ чуланъ, легъ, и мнѣ слышно было, какъ, надрываясь, захлебываясь, не плакалъ, а "вопилъ" въ люлькѣ больной ребенокъ, и какъ жена проклинала его...
   Въ концѣ концовъ я не выдержалъ и самъ заплакалъ... Слезы были тяжелыя, невыносимыя, злыя...

-----

   Завтра у насъ "престолъ", Илья пророкъ...
   
   "Приди ты, немощный, приди ты, радостный,
   Звонятъ ко всенощной, къ молитвѣ благостной" --
   
   зубрилъ я, помню, когда-то въ школѣ... Какъ давно это было!.. А теперь?.. Какая тутъ молитва "благостная", когда всѣ мысли направлены на то, какъ бы "справить" праздникъ по настоящему, "какъ у добрыхъ людей"; то есть... изъ послѣдняго купить водки, сварить пива, угостить гостей и дня два-три быть самому пьянымъ...
   Этого дня ждутъ годъ. За недѣлю еще до праздника говорятъ объ какомъ-нибудь дѣлѣ, которое нужно сдѣлать: "ну, обожди... послѣ праздника"... И вотъ, какъ я сталъ себя помнить, изъ года въ годъ праздникъ "справляется" одинаково... Все одно и то же, до тошноты... Такъ же по утру, "чѣмъ свѣтъ", ударяютъ къ заутренѣ, такъ же послѣ заутрени начинаютъ перезванивать къ водосвятію, такъ же кричатъ на обоихъ клиросахъ любители-пѣвчіе, такъ же ходитъ и гнуситъ рыжебородый дьяконъ, такъ же послѣ обѣдни торгуютъ неподалеку отъ церкви въ палаткахъ пряниками, такъ же ходятъ толпами съ гармошками молодые парни, такъ же толкутся, сбившись въ кучу, какъ овцы, дѣвки, такъ же начинается по избамъ гульба, такъ же подносятъ "стакашкомъ" водку, упрашивая выпить: "сватъ, родной, выкушай! Сватьюшка, а ты-то, ты-то, родная!.. Дождались, слава те, Господи, сподобились... Илья-пророкъ, батюшка... доживемъ ли, нѣтъ ли еще до этого дня" и т. д.
   Все то же, все то же!.. И все-таки другимъ -- радость. А я... Нѣтъ, убѣгу куда-нибудь завтра, скроюсь!.. Господи, научи, коли ты есть, что мнѣ дѣлать? Гдѣ искать покоя? Какъ утишить эту муку душевную, тоску эту проклятую, которая неотступно терзаетъ меня!..

-----

   Утромъ въ праздникъ проснулся рано и сразу почувствовалъ, что меня какъ будто кто стукнулъ обухомъ по головѣ и крикнулъ:
   -- Вотъ онъ, пришелъ, радуйся!..
   Было еще рано, вставать не зачѣмъ... лежалъ, думалъ, и слушалъ, поджидая чего-то непріятнаго и предчувствуя, что это непріятное не замедлитъ явиться. Такъ оно и случилось.
   Жена вышла на дворъ доить корову и, услыхавъ мой кашель (я за послѣднее время сталъ кашлять тяжело и по долгу, въ особенности по ночамъ), крикнула:
   -- Проснулся, хозяинъ, съ праздникомъ!..-- И, видя, что я молчу, продолжала со злобнымъ ехидствомъ:-- Вставай..скоро пироги поспѣютъ... я самоваръ приготовлю, а ты иди, выкушай рюмочку пока... гости, небось, пріѣдутъ, царь въ каретѣ... съ гостями опять выпьешь... у меня все ужъ припасено: и закусить, и выпить...
   И вдругъ сразу оборвала и завыла, точно голодная собака, и.алобно и отчаянно:
   -- Что-жъ это такоича, а? До коихъ же поръ я буду терпѣть-то?.. Что-жъ теперича, въ самомъ дѣлѣ, по міру идтить, суму надѣвать? Вѣдь ѣсть-то нечего... укусить, скажи, нечего, останный хлѣбъ на брусу лежитъ... Ты бы объ этомъ-то подумалъ, проклятый! Ты бы хучь объ дѣтяхъ то подумалъ, ужъ я про себя-то не говорю, ужъ мнѣ все одно... Дѣти-то за что муку-то мученскую несутъ... андельскія-то душки чѣмъ виноваты, а? Не хочетъ ни объ чемъ подумать, прилипъ къ одному мѣсту: ни просить, ни сходить куды разузнать... не пропрешь!.. Само къ нему придетъ, съ неба свалится...
   -- Господи,-- еще шибче завопила она,-- Царица ты моя небесная, ма-а-тушка!.. Хуже-то мы, посмотрю я, всѣхъ!.. нѣтъ-то насъ хуже: разуты, раздѣты, голодны... О-о-о, батюшки вы мои родимые!.. Что мнѣ дѣлать-то, что мнѣ дѣлать-то?.. О-о-о!.. о-о-о!..
   Я молчалъ, сознавая, что жена по своему права, и отъ этого мнѣ дѣлалось еще гаже. Между тѣмъ она не умолкала... вой ея, по всему вѣроятію, былъ слышенъ у сосѣдей и далеко по улицѣ. Мнѣ стало невтерпежъ. Я вскочилъ, кое-какъ поправилъ свой костюмъ, схватилъ картузъ и буквально убѣжалъ изъ дому,-- сначала въ огородъ, а оттуда, слыша все тотъ же вой и не въ силахъ выносить его, перелѣзъ черезъ плетень и задами, по усадьбамъ, на правился подъ горку, на ту сторону ручья, въ лѣсъ.
   Въ лѣсу было тихо, сыро и какъ-то необычайно грустно. Полянки были скошены, и на молодыхъ березкахъ на нижнихъ вѣткахъ кое-гдѣ уже висѣли желтые листья. Уже чувствовалось во всемъ -- и въ глубокомъ молчаніи лѣса, и въ поблекшей травѣ, и въ самомъ воздухѣ -- приближеніе осени. Какая-то тоска, тихая и печальная, казалось, стояла вокругъ, какъ туманъ надъ болотомъ. Хотѣлось не жить... Хотѣлось тихо и незамѣтно слиться съ природой и вмѣстѣ съ ней уснуть.
   Безпорядочныя, ненужныя, странныя мысли проносились въ головѣ... Вся моя жизнь съ самаго ранняго дѣтства, какъ только я сталъ себя помнить, какими-то отрывками, клочками, проходила передо мной и будто нарочно дразнила и мучила своимъ убожествомъ.
   Между тѣмъ, пока, я бродилъ по лѣсу, солнце взошло и стояло уже довольно высоко. Подъ его лучами стали сохнуть покрытые росою за ночь листья и трава.
   Въ селѣ зазвонили къ обѣднѣ.
   -- Куда же мнѣ идти и что дѣлать?-- задалъ я себѣ вопросъ и, не зная, что на него отвѣтить, сѣлъ на старый пень и, свернувъ папироску, сталъ курить.
   И опять странныя, ненужныя и злобныя мысли закружились и замелькали въ головѣ, точно снѣжинки во время мятели...
   Звуки колокола наполняли весь лѣсъ и еще пуще волновали и раздражали. Мнѣ чудилось, что колоколъ не звонитъ, а кричитъ что-то отчаянно и тоскливо, все одно и то же... И въ этомъ крикѣ нѣтъ никакого значенія и смысла, а только одна мертвая тоска.
   Я всталъ и пошелъ по направленію звуковъ въ село.
   "Зайду къ лавочнику, попрошу,-- съ тоской предчувствуемаго напраснаго униженія, думалъ я:-- дастъ, дастъ, а не дастъ -- наплевать!..
   -- Не дастъ,-- наплевать! казалось, звонилъ и колоколъ.
   Войдя въ село, я не пошелъ прямо въ лавку, зная, что она теперь заперта, и хозяинъ Григорій Наумычъ въ церкви. Я забрался въ пустую ригу и легъ тамъ на какіе-то мелкіе, заброшенные за негодностью ухвостья съ цѣлью дождаться конца службы.
   Ударили "къ достойной"; спустя долгое время -- къ молебну, и наконецъ вдругъ, какъ-то отчаянно-радостно, точно подъ пляску, затрезвонили "во всѣ"... Молебствіе кончилось...
   Побывъ въ ригѣ еще съ полчаса, я вышелъ и направился въ лавку задворками, точно воръ, стыдясь своего костюма, боясь съ кѣмъ-нибудь встрѣтиться.
   Подойдя, я увидалъ, что лавка еще заперта, но хозяинъ Григорій Наумычъ уже дома. Мнѣ видно было сквозь кусты акаціи и сирени въ палисадничкѣ передъ домомъ, что самъ онъ сидитъ бокомъ возлѣ окна на своемъ обычномъ мѣстѣ и пьетъ съ женой чай...
   Окно, около котораго онъ сидѣлъ, было открыто. Я пріотворилъ калитку и прошелъ палисадничкомъ. Григорій Наумычъ меня какъ-то не замѣтилъ.
   -- Здравствуйте,-- сказалъ я,-- съ праздникомъ!
   Онъ быстро обернулся и, какъ всегда дѣланно-ласково и радостно, воскликнулъ:
   -- А-а-а, сынокъ! (онъ постоянно такъ называлъ меня). Ты это какъ, а? Въ церкви, что-ли, былъ?-- И, окинувъ меня съ ногъ до головы пронзительнымъ взглядомъ, добавилъ:-- да словно не похоже.
   -- Нѣтъ,-- сказалъ я,-- не въ церкви... Я къ вамъ.
   -- Зачѣмъ больше?..
   -- Да дѣльце есть...
   Онъ помолчалъ. Допилъ съ блюдца чай, хлюпая губами, выплюнулъ на полъ кусочекъ сахару и сказалъ:
   -- Проходи въ хату, или чай пить. Проходи...
   Онъ поднялся съ мѣста, вышелъ въ сѣни и, что-то потихоньку напѣвая, отперъ для меня входную дверь.
   -- Чудно мнѣ, -- сказалъ онъ, снова окинувъ меня съ ногъ до головы взглядомъ и пропуская изъ сѣней въ комнату:-- что это тебѣ вздумалось. У васъ, чай, тоже праздникъ... Какъ же ты это отъ праздника-то?..
   Я ничего не отвѣтилъ и поздравилъ съ праздникомъ его, жену Анисью Петровну, худую, длинную бабу съ большимъ ртомъ и тонкими синими губами, сидѣвшую за столомъ и пившую чай.
   Она молча и съ нескрываемымъ презрѣніемъ кивнула головой и, обратившись къ мужу, спросила:
   -- Тебѣ еще налить?.. Пей, чаю много.
   -- Насыпь!-- отвѣтилъ мужъ и, обращаясь ко мнѣ, сказалъ:-- Садись къ столу. Давай съ нами чай пить... Анисьюшка, насыпь ему. Бери, вонъ, стулъ-то... Подвигайся...
   Я подсѣлъ къ столу. На столѣ, помимо самовара и чайнаго прибора, стояла закуска: колбаса, нарѣзанная ломтиками, сыръ, копченая селедка и два пирога -- одинъ съ рисомъ, другой съ вареньемъ.
   -- Закуси, сынокъ... съѣшь вонъ пирожка,-- предложилъ мнѣ Григорій Наумычъ и, вдругъ спохватившись, воскликнулъ: -- А что-жъ я тебѣ выпить-то, а? И изъ головы вонъ, ей-Богу. Самъ-то я не пью, ну, мнѣ ни къ чему, забылъ... Не выпивши, закусить потчую... Охъ, грѣхи тяжкіе...
   Онъ всталъ, отворилъ шкафчикъ со стеклянными дверками и, доставъ оттуда бутылку, изображающую медвѣдя, налилъ въ рюмку "съ наперстокъ" какой-то настойки.
   -- Выкушай, на вотъ,-- сказалъ онъ.
   Я выпилъ. Онъ заткнулъ бутылку пробкой и, поставивъ ее опять въ шкафчикъ, сѣлъ на свое мѣсто къ столу, а я почему-то слѣдилъ за каждымъ его движеніемъ пристальнымъ, точно прилипшимъ взглядомъ.
   -- Ну, что скажешь, сынокъ, а?-- тяжело вздохнувъ, спросилъ онъ.-- Какъ поживаешь?.. Давно тебя не видать.
   -- Плохо живу,-- сказалъ я.
   -- Что такъ?
   -- Ѣсть нечего.
   -- Ну?
   Возгласъ былъ противный, глубоко лицемѣрный и лживый. Я чувствовалъ, что онъ отлично знаетъ, что у меня нечего ѣсть, нисколько не удивляется и знаетъ, что я сейчасъ у него попрошу... У меня поднималось что-то къ горлу и сверлило въ груди.
   -- Скоро, небось, жать начнете?-- спросилъ онъ опять тѣмъ же лицемѣрнымъ голосомъ.-- Аль ужъ начали?..
   -- Жать-то нечего, -- сказалъ я.-- Пропало зерно. Одна солома.
   -- Божья воля.
   Я опять промолчалъ. Онъ какъ-то подозрительно посмотрѣлъ на меня, но все еще пытался отодвинуть объясненіе -- зачѣмъ я пришелъ.
   -- А у тебя много ребятишекъ-то?
   -- Четверо...
   -- Гей... ишь ты... четверо, и-да! четверо... Вотъ оно что.
   И, забарабанивъ пальцами по столу, отвернулся и посмотрѣлъ въ окно. Было видно, что онъ не только понялъ, зачѣмъ я пришелъ, но и рѣшилъ уже про себя не давать ничего. Смущенный и подавленный, я молчалъ.
   -- Ну, такъ какъ же, а? Въ чемъ дѣло-то?-- помолчавъ, спросилъ онъ.
   -- Не можете ли вы дать мнѣ взаймы (я хотѣлъ сказать: "мѣшокъ", да не посмѣлъ) пудъ муки?..
   -- Эва!-- какъ-то даже радостно воскликнулъ онъ, не глядя однако на меня, и бѣгая глазами по сторонамъ.-- Гдѣ-жъ ты раньше то былъ?.. Приди ты третьевось -- далъ бы, слова бы не сказалъ, а теперича нѣту у самаго... Послѣдній мѣшокъ сторожъ вонъ съ барскаго двора взялъ, нѣту, сынокъ, ни пылины... Да ты, чудакъ, занялъ бы у кого-нибудь въ деревнѣ-то... Неужли во всей деревнѣ пуда муки не найдешь? Отдашь, небось... Скоро вонъ, Богъ дастъ на дняхъ, своя будетъ, обойдется дѣло-то... Пей чай-то, простылъ стаканъ...
   Онъ замолчалъ, зѣвнулъ и забарабанилъ опять пальцами по столу, глядя въ сторону своими равнодушно лицемѣрными глазами. Видимо онъ былъ доволенъ, а во мнѣ поднималась и закипала ѣдкая злоба. Такъ и подмывало размахнуться и ударить этого самодовольнаго, нахально лгущаго человѣка.
   -- Отдыхать-то будешь, аль нѣтъ?-- лѣниво промямлила жена.
   -- Сосну часокъ,-- отвѣтилъ онъ.-- Пей, пей чай-то!-- обратился онъ ко мнѣ:-- пей... Да, давненько тебя что-то не видать... Заходи почаще, у меня газеты есть, почиталъ бы... нѣтъ ли чего новенькаго... Самъ-то я все какъ-то время не выберу... Да и смотрѣть сталъ плохо, не вижу, особливо вотъ на лѣвый глазъ... Боюсь, сынокъ, не темная-ли вода подступаетъ!-- прибавилъ онъ съ какой-то ласковой живостью, очевидно доставляя мнѣ случай выказать ему свое участіе.
   -- Вы дали бы мнѣ хотя рубль,-- сказалъ я, перебивая его,-- осенью продамъ овса, отдамъ.
   -- Ну вотъ,-- воскликнулъ онъ;-- опять, денегъ, рубль! Чудакъ ты, сынокъ! Ступай, погляди въ ящикѣ, есть-ли тамъ рубли-то? Монетокъ двадцать, никакъ, мѣдными валяются... Какъ у меня торговля, такъ только, нужда заставляетъ, надо какъ-нибудь кормиться, надо вѣкъ доживать, какъ-нибудь... Нѣтъ, сынокъ, не могу, мы деньгами не торгуемъ. Нѣту... Были, признаться, деньжонки,-- продолжалъ онъ, мелькомъ взглянувъ на меня,-- собрались было, да истратилъ. Быка у Кузьмы купилъ, затратилъ деньги-то... теперича вотъ подбился, сижу вотъ, товаръ въ долгъ роздалъ... Тотъ придетъ, проситъ: "дай!" -- другой... Дашь, ну и говори, что пропало: ходить перестанетъ, забудетъ, какъ тутъ и дверь-то отворяется... Нѣтъ, сынокъ, извини, -- и жалко мнѣ тебя, а нѣту... Были -- не отказалъ бы...
   Я слушалъ, глядя ему въ лицо съ какимъ-то новымъ и страннымъ чувствомъ, похожимъ на любопытство. Вдругъ, какъ-то сразу, неожиданно, точно варомъ какимъ обварила меня всего съ головы до ногъ и ударила въ сердце пришедшая въ голову мысль:
   -- Чего ты ждешь?
   Я почувствовалъ, какъ у меня затряслись руки и кто-то будто началъ стучать по головѣ молотками.
   Я вскочилъ. Должно быть, въ эту минуту было въ моемъ лицѣ что-то особенное. Его спокойное самодовольство исчезло, смѣнившись тревогой, внезапной и какъ-то жалкой.
   -- Что ты, сынокъ, а?-- съ испугомъ и понизивъ голосъ, спросилъ онъ:-- поблѣднѣлъ даже весь... Да съ чего ты это а?.. осерчалъ, обидѣлся? А ты не серчай... Ей-Богу, у самаго нѣту... Погоди, постой! полтинникъ, ужъ такъ и быть, дамъ!..
   И, сказавъ это, онъ полѣзъ въ карманъ за кошелькомъ.
   Я схватилъ фуражку и выбѣжалъ...
   На улицѣ я остановился, оглядываясь кругомъ, какъ внезапно проснувшійся отъ сна. Въ вискахъ у меня стучало... Сердце сильно колотилось въ груди...
   -- Нездоровится, знать, а? Гдѣ былъ-то?
   Это спрашивалъ у меня знакомый угольщикъ, Иванъ Долгобороцый, съ любопытствомъ заглядывавшій мнѣ въ лицо.
   Я немного отряхнулся и сказалъ, гдѣ былъ и зачѣмъ.
   -- Га, захотѣлъ тоже!-- воскликнулъ онъ: -- да у него кровь изъ зубовъ пойдетъ... дастъ онъ, держи карманъ-то. Спятъ на деньгахъ, анафемы! Эхъ! Вотъ-бы на кого експпріяторовъ-то наставить... любезное бы дѣло... ей-Богу!.. Ты куда же теперича? пойдемъ ко мнѣ, выпьемъ... поднесу для праздника.
   -- Мнѣ, братъ, не до праздника,-- сказалъ я:-- жрать нечего, дѣти голодаютъ... Ты не выручишь-ли, не дашь-ли пудъ муки?
   Онъ весело засмѣялся и сказалъ:
   -- Да бери хучь два! Небось, когда-нибудь отдашь... Что-жъ тебѣ безъ хлѣба сидѣть, не жрамши?.. Бери! Богъ велѣлъ дѣлиться, сыты авось будемъ... мнѣ плохо придется -- я къ тебѣ приду. Чай, не прогонишь? Такъ-то, родной! Пойдемъ-ка вотъ, выпьемъ для праздника по баночкѣ... Посидимъ, потолкуемъ, дѣло-то, глядишь, и обойдется... Пойдемъ!..

-----

   Рожь сжали, свозили и обмолотили...
   Я, кажется, не собралъ и сѣмянъ. Зато соломы оказалось много. Въ овинъ "сажали" безъ малаго по пятисотъ сноповъ, а намолачивали съ нихъ полторы мѣры... Бывало, въ хорошій годъ съ этого же самаго овина намолачивали 15-18 мѣръ...
   Какъ жить? Что будетъ впереди? Сколько дожидаться еще до новей! Все надоѣло, и не глядѣлъ бы ни на что. Хожу, какъ въ воду опущенный, а душой овладѣло какое-то странное равнодушіе... Пьяный пастухъ съ подпаскомъ "заладилъ" все стадо въ яровое: все смяли, перепутали, заваляли такъ, что теперь и на косу не поймаешь...
   Я съ пастухами разругался, но какъ-то равнодушно. У нихъ случилось тоже несчастіе: старшій хозяинъ зарѣзалъ подпаска, малаго лѣтъ двадцати. Произошло это страшное дѣло изъ-за пустяковъ: подпасокъ съ похмелья стащилъ у пастуха сапожныя "головки" и гдѣ-то ихъ около казенки продалъ за три четвертака, которые и пропилъ. Это узналось, и вотъ, когда онъ возвратился утромъ назадъ, пастухъ набросился на него и началъ бить. Билъ долго и жестоко. Потомъ, очевидно совсѣмъ озвѣрѣвъ отъ злобы, схватилъ ножикъ и выпустилъ у подпаска кишки. Дѣло это было не гдѣ-нибудь въ уединенномъ мѣстѣ, одинъ на одинъ, а при народѣ, и никто не догадался разнять дерущихся... "Такъ и надыть, не воруй... Ишь ты, ловкачъ, какой выискался"...
   Тѣло подпаска и теперь еще валяется на мѣстѣ преступленія, дожидаясь начальства, а мы по череду караулимъ его.
   Караулилъ и я... Долго глядѣлъ въ молодое застывшее лицо съ выраженіемъ почти еще дѣтскаго страданія, и въ моей головѣ стояла одна неотвязная мысль:-- "Изъ-за чего онъ убитъ?.." Изъ-за какихъ-то несчастныхъ головокъ цѣною въ три четвертака!

-----

   Скоро Успенье,-- сѣвъ. Что намолотили, почти уже съѣли... Въ земствѣ мы должны, и тамъ, говорятъ, не даютъ.. Зарѣзъ!..
   Дома каждый день изъ-за нужды, изъ-за тѣсноты ругань, свара, попреки... Жена говоритъ, что опять "затяжелѣла", но я ей не вѣрю: вретъ, со злости. А если это правда, что-же тогда?!.
   Хорошо-бы уйти куда-нибудь, скрыться на время, освѣжиться, побыть съ чужими людьми... Уйти отъ себя, отъ дикихъ и страшныхъ мыслей, постепенно овладѣвающихъ мною, не дающихъ покоя ни днемъ, ни ночью, ни на досугѣ, ни за работой...
   Мысли гадкія, низменныя, злыя,-- все объ деньгахъ, какъ бы добыть ихъ, какъ разбогатѣть сразу... И я знаю даже, какъ это сдѣлать: встревоженное лицо Наумыча, его испуганно забѣгавшіе глазки то и дѣло оживаютъ въ памяти. И за ними упрямо тянется рядъ другихъ воспоминаній...
   ...Деньги онъ всегда держитъ дома: боится положить ихъ "въ банку", думая, что она лопнетъ... Прежде я хаживалъ къ нему часто и пользовался полнымъ его довѣріемъ. Онъ почему-то, кажется, даже любилъ меня, часто просилъ почитать ему книжку, добытую въ школѣ, изданіе "Посредника", или газету.
   Разъ какъ-то сидѣлъ я у него въ праздникъ за чаемъ, и въ это время изъ сосѣдняго барскаго имѣнія пріѣхалъ верхомъ приказчикъ подъ предлогомъ (какъ это послѣ объяснилъ мнѣ Наумычъ) купить кое-что въ лавкѣ, а на самомъ дѣлѣ затѣмъ, чтобы размѣнять на мелочь сторублевую бумажку. Наумычъ вышелъ къ нему въ лавку, а я остался въ комнатѣ одинъ. Минутъ черезъ пятнадцать Наумычъ возвратился изъ лавки обратно и прошелъ въ другую комнату, "спальню", гдѣ у него стоитъ широкая съ грудой подушекъ, покрытая стеганымъ ватнымъ одѣяломъ кровать.
   Прямо противъ меня, гдѣ я сидѣлъ, висѣло зеркало, и я видѣлъ въ немъ всё, что продѣлывалъ Наумычъ.
   Войдя въ спальню, онъ откинулъ край одѣяла, всталъ на колѣнки, наклонился, подлѣзъ немного подъ кровать и какъ-то особенно быстро и ловко поднялъ изъ половицы небольшую, въ аршинъ, доску... И изъ образовавшагося подъ ней отверстія онъ вытащилъ металлическую шкатулку.
   Мнѣ сразу стало понятно, въ чемъ дѣло. Чувствуя какую-то неловкость, я всталъ съ мѣста и, пройдя въ дальній уголъ къ окну, сталъ глядѣть на улицу.
   Минутъ черезъ пять онъ вышелъ изъ спальни и, увидя меня у окна, спиной къ нему, сказалъ:
   -- Ты что-жъ, сынокъ, не пьешь? Пей... Наливай самъ... Куда это только старуха запропастилась, песъ ее знаетъ. Наливай, я сейчасъ...
   Отпустивъ приказчика, онъ возвратился, и мы снова принялись за чай. Онъ чувствовалъ какую-то неловкость, видимо хотѣлъ разъяснить мнѣ что-то, какъ будто сдѣлалъ какое нехорошее, стыдное дѣло.
   -- Прикащикъ это изъ имѣнья, Иванъ Иванычъ -- говорилъ онъ,-- взять кое-что по мелочи... Размѣнялъ ему бумажку: "мелкіе, говоритъ, нужны -- поденщицъ разсчитывать!" А у меня словно, прости Господи, мѣняльная лавка... Мнѣ и самому мелкія нужны... Да и нѣтъ крупныхъ-то, откель имъ взяться? Бьюсь, какъ рыба объ ледъ... Съ монетки на монетку перебиваюсь... Какія у меня деньги? Откуда?... Есть сотня-другая, берегу подъ старость. Такъ онѣ у меня не здѣся, не дома, а въ банкѣ положены, подъ книжку... Распустили про меня славу добрые люди, -- продолжалъ онъ, схлебнувъ съ блюдца чай,-- что денегъ конца-краю нѣтъ.
   Онъ поставилъ блюдце на столъ, посмотрѣлъ на меня какимъ-то жалкимъ взглядомъ и заговорилъ довѣрчиво и тихо:
   -- Вотъ теперича и боюсь, сынокъ, не скрою отъ тебя, по ночамъ не сплю... все жду: вотъ-вотъ придутъ эти, какъ ихъ, ну, грабители-то нонѣшніе... убьютъ, сукины дѣти, ни за что. Вонъ въ Прудищахъ, лѣтось, въ Казанскую пришли вѣдь къ Лапину пятеро съ леворвертами... Все вѣдь, что было-то... подумай, сынокъ, самъ, своими руками отдалъ... Да и отдашь! Что станешь дѣлать, отдашь! Имъ вѣдь человѣка жизни лишить -- все равно, что, не за столомъ сказано, въ дворъ сходить. Чего имъ бояться то?.. Бога? Они въ него не вѣрютъ... Поймаютъ ихъ, повѣсятъ... "Наплевать! все одно, такъ-ли, этакъ-ли, а издыхать не миновать"... Отпѣтый народъ! Боюсь!.. Истинный Господь, до смерти боюсь, сынокъ! Ну, какъ придутъ, что станешь дѣлать, а?
   Его глаза смотрѣли на меня растерянно и вопросительно, ожидая какого-нибудь успокоительнаго, ободряющаго отвѣта. Но мнѣ было тогда только весело и смѣшно.
   -- Придется отдавать,-- сказалъ я и улыбнулся.
   -- Чего отдавать то?.. Отдавать-то нечего!-- нахмурившись и внезапно разсердившись, заговорилъ онъ,-- тебѣ вотъ любо... Зубы скалишь, смѣешься... Чего тебѣ смѣшно-то? А? Чего смѣшно? Ничего смѣшного нѣту. Плакать надо, а ему смѣшно. Эдакая подлость пошла по Россіи, а? Слыхано-ли было допрежь?.. Думано-ли? Приходятъ: "давай!.. руки кверху!" Тьфу!
   На эту тему, когда мнѣ приходилось бывать у Наумыча, онъ выпускалъ безконечное число злобныхъ и трусливыхъ словъ, а во мнѣ шевелилось насмѣшливое веселое желаніе, чтобы его дѣйствительно ограбили...
   Почему? Или уже и тогда эта мысль, которая сейчасъ овладѣла и захватила меня всего, смутно бродила на самомъ днѣ моей души, изрѣдка подавая свой голосъ, точно аукаясь откуда-то издалека, и тихонько, ощупью, сбившись съ дороги, въ потемкахъ брела ко мнѣ навстрѣчу?
   И вотъ, мы сошлись, наконецъ, и теперь у меня есть огромная и властная поддержка во всемъ. Если я усталъ на работѣ, она шепчетъ мнѣ въ уши: "ничего, ничего... тогда отдохнешь"... Если жена, плача и крича противныя слова, набрасывается на меня, тыча въ глаза нуждой, она снова шепчетъ: "Ничего, ничего... все это вѣдь, пока ты не сдѣлалъ то... сдѣлаешь, и ничего этого не будетъ... потерпи... все это пройдетъ, пройдетъ, пройдетъ!.."
   И трусливые глазки Наумыча смотрѣли на меня робко и тревожно, какъ въ тотъ разъ, когда онъ признавался въ своихъ опасеніяхъ или когда предлагалъ мнѣ полтинникъ...
   Порой мнѣ становилось жалко, но странно: жалѣлъ я не Наумыча, а себя. Вспоминалось другое время, вспоминался пріѣзжавшій ко мнѣ товарищъ. Уѣхать бы хоть на время къ нему, туда, гдѣ идетъ другая жизнь, отряхнуться, забыть все это: стыдъ, и тоску, и позоръ, и нищету, изъ которой нѣтъ выхода...
   Тяжело... Стою на краю пропасти... Упаду въ нее или нѣтъ?..
   И нѣтъ кругомъ ничего... И нѣтъ никого, кто-бы протянулъ руку помощи!..

-----

   Приходилъ утромъ староста Василій Василичъ, по прозванью "Шестъ-каршинный" и засталъ меня съ ребятишками за завтракомъ. Пришелъ онъ, какъ всегда, озабоченный и сердитый, съ книгой подъ мышкой...
   Значеніе его появленія я, конечно, понялъ сразу и не далъ ему начать давно надоѣвшихъ рѣчей. Показавъ на дѣтей, на грязь и убожество своей избы, я сказалъ одно слово.-- Видишь!..
   -- Вижу,-- согласился онъ,--и-да! а какъ же быть-то?
   -- Какъ хошь...
   -- Когда-жъ будутъ-то?
   -- Не знаю.
   -- Кому-жъ знать-то, а? Тотъ говоритъ "обожди", другой "нѣту", а меня за это ѣдятъ... Эхъ-ма! Все то по новому пошло, только для нашего брата все по старому -- все хуже... На то давай, на другое давай... На памятникъ лѣтось генералу Скобелеву собирали... подай!.. Провалитесь вы совсѣмъ и съ должностью съ этой!.. А все нужда да баба: "соглашайся... тридцать цѣлковыхъ -- деньги... на полу не подымешь"... Вотъ и труби теперь годъ годеньскій... сапогъ болѣ того, бѣгамши въ волость, истреплешь... Опять -- время теряю. Люди косить, а ты, аки сукинъ сынъ какой, или отмѣряй участокъ для какого-то дьявола... Цѣльную, понимаешь, недѣлю ходили, путались пятеро дураковъ: Спирькѣ Птюшкину земли участокъ отводили... отрубъ-то этотъ... Дери его чертъ,-- на хуторъ захотѣлъ, баламутка непутевая!.. Ему, сукину сыну, все одно... онъ объ чемъ хлопочетъ-то: продать аль заложить да пропить, а ты вотъ тутатко изъ-за него цѣлую недѣлю теряй... Чего она стоитъ-то! Ну, наплевать бы, погода плохая была, все одно тогда путаться-то, а то вѣдь ведро,-- благодать... люди косить, а ты ходи...
   -- А что у васъ за спѣшка? Можно бы и послѣ,-- спросилъ я.
   -- А шутъ ихъ, прости Господи, знаетъ!.. Спѣшка и есть... Чудно, голова:-- заикнись только, что вотъ-молъ на хуторъ желаю, на высылку, такъ въ тебя и вцѣпятся обѣими руками: иди скорѣй!.. пожалуйте!.. Сюпсидію даютъ, деньгами, сколько-то корней изъ казеннаго лѣсу на стройку... Шутъ ихъ знаетъ, чего имъ охота насъ по хуторамъ порознь, аки чертей какихъ, распихать?.. Неиначе ужъ тутъ штуки каки-нибудь... Ужъ это какъ Богъ Святъ, и къ маменькѣ не ходи... Заѣдемъ на хутора,-- дальше ѣхать некуда!.. Къ Птюшкину то къ этому, къ обармоту-то самъ надысь земскій пріѣзжалъ изъ городу съ членомъ устроительной по землѣ комисіи Чесаловымъ... Пріѣхали, а онъ пьянѣй вина,-- спитъ въ холодкѣ въ шалашикѣ... насильно добудились, дьявола!..
   Онъ сдѣлалъ покурить и, пуская дымъ къ порогу, сердито продолжалъ:
   -- Попа вонъ тоже намедни встрѣтилъ... Тоже присталъ, тоже каки-то деньги требуетъ: ишь, не додали ему каки-то, лѣтось кругъ полей ходили, иконы подымали, молебствали насчетъ прекращенія дождя, такъ ишь не доплатили ему въ тѣ поры... А я-то тутъ при чемъ? Мнѣ безъ этого дѣловъ по горло... И, дивное дѣло, все-то имъ мало! Ему-ли ужъ, прости Господи, долгогривому, не житье?.. Нѣтъ, все мало!.. все "дай"!.. тьфу!.. По теперешнему времю только и житье -- попу да скворцу: скворецъ прилетѣлъ неизвѣстно откеда, а ужъ ему домъ готовъ. Попъ пришелъ -- тоже самое: "пожалте"...
   -- А ты слышалъ -- заплевавъ папироску и бросивъ окурокъ на полъ, продолжалъ онъ, перемѣняя внезапно тему разговора:-- Зябкина-то, Василь Яковлича, какъ обчекрыжили? Чище хрусталя, дальше ѣхать не куда!
   -- Кто?-- встрепенулся я,-- когда? гдѣ?..
   -- Нашлись добрые люди! Знамо, ужъ не мы, тумаки, намъ гдѣ ужъ, когда мы всего боимся, всякая курица заклевать можетъ... Эти, какъ ихъ, забастовщики-то нонѣшніе... они!.. Пришли трое середь бѣла дня... самаго-то не было, уѣхамши былъ съ краснымъ товаромъ на ярманку въ Кузево. Жена была дома, братъ да старуха... Вмѣстѣ со щикатулкой и взяли-то. Говорятъ,-- правда ли, нѣтъ ли,-- семьсотъ цалковыхъ ахнули! Закуска, а?.. Хы, хы, хы! Вотъ, чай, теперича Васька-то?.. Пронесло, небось, чище ничѣмъ съ касторки, хы, хы, хы! Такъ и надо! Такъ имъ мошенникамъ и надо! за дѣло... Истинный Господь, за, дѣло! Позавидуешь людямъ, ей-Богу,-- какъ умѣютъ сдѣлать... Скоро и хорошо... взялъ да пошелъ. А мы вотъ, прости Господи, аки черти какіе... бѣгай вотъ, выкуся языкъ, аки песъ какой...
   -- Что-жъ это онъ такую сумму при себѣ держалъ?-- спросилъ я, чувствуя, какъ какой-то ознобъ пробѣжалъ по моему тѣлу.-- Да еще правда ли это?
   -- Ну, вотъ аще! Говорю, правда -- стало быть, вѣрно. Зачѣмъ таку сумму при себѣ держалъ? Хы, чудакъ человѣкъ,-- зачѣмъ... да они, старые обормоты, нешто выпустятъ изъ рукъ деньги! Боятся,-- пропадутъ... Чего тутъ,-- недалеча ходить, про свого тестя скажу: до старости тоже вотъ дожилъ, а тумакъ тумакомъ, тетеревъ какой-то, ей-Богу... Тоже, вотъ, всю жизнь копилъ, дегтемъ торговалъ... накопилъ денегъ шесть сотъ и не знаетъ куды съ ними дѣться... Мыкался, мыкался, словно баба съ рабенкомъ: то туды сунетъ, то сюды... Досовался до дѣла, допрятался...
   Онъ засмѣялся и продолжалъ:
   -- Потѣха, истинный Господь, и смѣхъ, и грѣхъ! Упряталъ онъ ихъ разъ въ сараѣ: у воротъ подъ лапу въ землю зарылъ... Въ банкѣ они у него были, въ жестяной, длинная эдакая банка,-- онъ мнѣ опосля казалъ,-- съ крышкой... и все замѣть, одними золотыми... Ладно. Успряталъ это онъ ихъ, и не терпится ему: безперечь въ сарай повадился бѣгать... "здѣсь ли, молъ? Цѣлы ли?" А молодая смѣтила это дѣло... "Что такоича значитъ -- все въ сарай да въ сарай?.." подсмотрѣла, да и того -- изъ банки-то изъ этой, не будь глупа, поболѣ сотни и вынула... Всѣ-то взять побоялась; удавится, молъ, старый лѣшій... не захотѣла, значитъ, на душу грѣха брать...
   Онъ весело ухмыльнулся, блестя глазами, и продолжалъ:
   -- Вотъ иду я разъ въ церковь,-- забылъ въ какой праздникъ... Иду, а рано еще,-- къ заутренѣ не ударяли... Гляжу,-- что за диво: сыпетъ мнѣ навстрѣчу тестюшка мой, лица на немъ нѣтъ... Взопрѣлъ, такъ и льетъ съ него.-- "Куда ты?" -- спрашиваю.-- "Къ тебѣ"....-- А самъ духу не переведетъ.-- Зачѣмъ?-- "Такъ и такъ, говоритъ,-- ограбили... Полтораста не досчитаюсь никакъ... взяли, руками взяли! Свои, не иначе... что дѣлать, научи?" -- Что, говорю, учить тебя. Я тебѣ скольки разовъ, дураку, твердилъ: положь въ городѣ подъ книжку, цѣлы будутъ... процентъ будешь получать, а ты все свое... Вотъ теперича тебѣ наука, умнѣе будешь. Говори слава Богу,-- не всѣ... Заболѣлъ, что ты думаешь -- съ огорченія-то: двѣ недѣли въ больницѣ вылежалъ... А деньги, пока хворалъ, у жены у моей сохранялись. Мнѣ было давалъ, да я не взялъ... "Отдавай, говорю, вонъ дочери своей... Ну тебя и съ деньгами-то! Пропадутъ,-- наживешь съ тобой бѣды!.."
   -- Что-жъ онъ и теперь ихъ при себѣ держитъ?-- спросилъ я.
   -- Нѣтъ, какой при себѣ!.. Выучили!.. Послушался, положилъ... радехонекъ теперь, благодаритъ постоянно, когда увидитъ... Самъ дома не живетъ,-- ушелъ, въ богадѣльну предѣлился... Живетъ,-- помирать не надо... Такъ вотъ они какіе: безъ полѣна не увѣришь...
   Онъ посидѣлъ еще немного и ушелъ.
   Жена, копавшаяся надъ чѣмъ-то у печки и молчавшая все время, пока мы разговаривали, обернулась ко мнѣ, какъ только онъ скрылся за дверью, и сказала страннымъ голосомъ, въ которомъ звучало и осужденіе, и злоба, и зависть:
   -- Вотъ какъ люди-то богатѣютъ, не боятся! Вѣрно пословица-то говорится: пустишь душу въ адъ -- будешь богатъ... Не боятся и ада мошенники! И то сказать: этакъ, вотъ, дома-то сидя за печкой, не много наживешь... Подъ лежачій камень и вода не бѣжитъ.
   -- Что-жъ, стало быть, и мнѣ, по твоему, за грабежъ приниматься?-- спросилъ я,-- взглянувъ на нее и ожидая отвѣта.
   -- Гдѣ ужъ тебѣ!-- съ нескрываемымъ презрѣніемъ воскликнула она:-- куда ты годенъ-то? Сиди ужъ, Ерема, дома... Вотъ скоро суму надѣвать придется, просить подъ окошками... самое по тебѣ это дѣло... знай, потряхивай сумочкой-то!..
   Она опять завыла по своему, потомъ принялась браниться, потомъ, по обыкновенію, зная, что я этого въ особенности не выношу, накинулась, какъ цѣпная собака, на дѣтей.
   -- Черти, дьяволы проклятые, чтобъ вы передохли всѣ, чтобъ вамъ засадъ сѣлъ въ глотки-то и съ отцомъ-то вашимъ вмѣстѣ, окаянная сила, мучители!.. Шелъ бы хучъ, дьяволъ тебя задави, въ люди куды ни на есть, на мѣсто на зиму-то... Въ Москву бы шелъ... Да, правда,-- спохватившись и еще съ большей злостью и ехидствомъ продолжала она,-- и въ Москву-то тебѣ нельзя: за хорошія дѣла выгнали... Забастовщикъ проклятый! Безстыжія твои бѣльмы -- болѣ ничего!.. За-а-ѣлъ ты мою жизнь, мошенникъ!.. За-а-ѣлъ, су-у-кинъ ты сынъ!.. За-а-ѣлъ!..
   Я слушалъ эти надоѣвшія постылыя причитанія, но думалъ не о нихъ; въ головѣ у меня, какъ въ темномъ лѣсу, бродили и откликались свои мысли.

-----

   Цѣлую недѣлю ненастье: пасмурно, сѣро, тоскливо. Надвигается осень, ночи дѣлаются длиннѣе, темнѣе... Вѣтеръ шумитъ по осеннему: глубоко, угрюмо, зловѣще. На дворѣ сквозь прогнившую на крышѣ солому постоянная капель. Коровенка жмется въ уголъ, выбирая гдѣ посуше. Въ избѣ грязь, вонь, сырость, дѣтскій вой, бормотаніе старухи, ругань жены и... почти голодовка.
   Съ вечера ложусь спать въ своемъ чуланѣ рано, какъ только стемнѣетъ. Огня не зажигаю, потому что нѣтъ керосина. Жена нащепала изъ березоваго полѣна лучины, высушила ее и украдкой, чтобъ не видали сосѣди ("а то совѣстно... осудятъ"),-- жжетъ ее съ вечера и ночью, вставая къ ребенку.
   По ночамъ я сплю мало: лежу навзничь, подложивъ подъ голову руки, гляжу въ темноту и думаю... Мысли тянутся такія же темныя, угрюмыя, какъ осеннія облака, и, кажется, даже воютъ и гудятъ такъ же зловѣще, какъ вѣтеръ.
   Подъ утро уснешь, и снятся странные, ненужные сны, отъ которыхъ потомъ весь день носишь въ душѣ что-то мучительное и нездоровое...
   Вчера видѣлъ себя молодымъ и свободнымъ... Живу я въ Москвѣ... И ее видѣлъ, свою Дуняшу... Гдѣ она теперь?... Ѣдемъ мы съ ней, будто бы, въ праздникъ по Плющихѣ на Дѣвичье Поле на гулянье... вдругъ, откуда ни возьмись, собачонка прямо подъ колеса пролетки...
   -- Ваня, Ваня!-- кричитъ Дуня, -- смотри, собачку задавили, собачку задавили! Задавили, задавили!.. Боже мой...
   Проснулся. Хлынули воспоминанія... Вся жизнь прошла въ памяти съ самаго дѣтства... Такъ сдѣлалось тоскливо и такъ жалко самаго себя, что не утерпѣлъ и заплакалъ...
   Боже мой! Неужели кончена жизнь, и ничего-то уже, ничего нельзя ждать отъ нея?.. И умирать придется, зная, что и дѣтямъ предстоитъ эта же горькая чаша?..
   Такъ ли? Кончено, уже все и для тебя, и для нихъ?.. Нѣтъ, нѣтъ! Огонекъ еще не погасъ, еще теплится гдѣ-то мерцающей звѣздочкой, еще, можетъ, разгорится и освѣтитъ рано или поздно эту проклятую тьму, и не будетъ ея...
   Будь она проклята, эта сырая, промозглая, душная тьма!
   Только... гдѣ же онъ, огонекъ этотъ?.. Какъ разглядѣть его, какъ пройти къ нему, чѣмъ поддержать? Голова напрягалась до отупѣнія, до боли, а тьма была все такая же. И когда въ полузабытіи я съ усиліемъ пробирался къ огоньку сквозь буераки и чащу,-- онъ исчезалъ...
   И опять смутно мерцалъ, -- такъ же далеко и неясно. И когда я окончательно выбивался изъ силъ, -- передо мною являлась пара глазъ: они смотрѣли на меня съ вопросомъ и тревогой и начинали бѣгать по сторонамъ, испуганные и жалкіе. Я зналъ ихъ. Это были глаза Наумыча.
   -- Боится,-- проносилось въ уставшемъ мозгу...-- А мнѣ что же?.. Такъ и оставаться навсегда въ этой постылой промозглой ямѣ?..

-----

   У меня семейная радость: умеръ маленькій... Ему пошелъ только двѣнадцатый мѣсяцъ.-- Подъ конецъ я не могъ смотрѣть на него... Это была одна сплошная гноевая болячка... Подсохнетъ, сдерется, какъ кожа съ картошки, эта гадость и сейчасъ же снова начинаетъ мокнуть и гноиться... Кричалъ онъ днемъ и ночью, и этотъ неумолкаемый крикъ смертельно терзалъ мое сердце. Нѣсколько разъ посылалъ я жену въ больницу, но она, будто на зло мнѣ, предпочитала лечить его какими-то домашними средствами, какой-то травой-чередой... Теперь, когда мальчикъ уже успокоился, она плачетъ и опять винитъ меня:
   -- Ты, ты всему дѣлу, мошенникъ, причиненъ,-- кричитъ она,-- погоди, дождешься, всѣхъ робятъ погубишь, всѣхъ голодной смертью поморишь... Какой ты есть отецъ, когда дѣти разумши, раздѣмши, голодныя... За какимъ ты чертомъ женился?
   Сколотилъ я изъ досокъ кое-какой гробикъ и вырылъ на погостѣ могилку...
   Погостъ у насъ отъ церкви съ версту или даже больше, глухой, старый, заросшій травой и запущенный...
   Я провелъ тамъ почти весь день... Выбралъ сначала мѣсто, повырубилъ сучья, корни и началъ рыть яму. Рыть было трудно: глинистая земля слежалась и затвердѣла, какъ камень... Уставъ, я садился отдыхать, и странное чувство какой-то тихой и даже пріятной скорби, отъ которой хотѣлось плакать, наполняло мою душу.
   Глубокая, жуткая тишина царила на кладбищѣ. Неслышно падали съ березъ уже сильно пожелтѣвшіе листья... Высокая трава, "метла" пожухла и побурѣла... пахло легкой гнилью... На бугоркахъ-могилахъ стояли кое-гдѣ кресты; другіе уже валялись на землѣ, подгнивъ снизу... Нѣкоторыя могилы, вырытыя, очевидно, зимой и заваленныя кое-какъ мерзлыми комьями, теперь проваливались, и какъ-то особенно жутко было глядѣть на эти зіяющіе провалы... Все поросло травой, бурьяномъ, кустарникомъ и стояло въ тихой задумчивости среди сырого тлѣнія.
   Я глядѣлъ на эти забытыя, заросшія, заброшенныя могилы и думалъ:
   -- Какіе люди лежатъ подъ ними? Вѣдь они тоже жили когда-то, двигались, думали, страдали, радовались -- и нѣтъ ихъ... И я буду лежать здѣсь же, и меня зароютъ въ такую же яму... Что останется отъ меня? Куда дѣнется то, чѣмъ я сейчасъ живъ, что заставляетъ меня двигаться, думать, страдать и работать? И почему тѣ люди, которые вѣрятъ въ загробную жизнь, боятся все же смерти? Если бы я могъ вѣрить, если-бъ былъ твердо убѣжденъ, что тамъ есть что-то другое лучшее или хоть просто иное, я не сталъ бы, кажется, дожидаться смерти, а изъ одного любопытства узнать поскорѣе, что и какъ тамъ, убилъ бы себя... Я очень завидую этимъ людямъ-дѣтямъ, вѣрующимъ въ то, чего никто не видалъ и не знаетъ. Чего имъ бояться? Самыя страданія на этой землѣ пріобрѣтаютъ и смыслъ, и значеніе: вѣдь чѣмъ больше горя, грязи, нищеты и униженія здѣсь, тѣмъ больше награда тамъ...
   А я? Во что я вѣрю? За что мнѣ уцѣпиться? Прожить въ нищетѣ, въ грязи, въ униженіяхъ всю жизнь и въ концѣ концовъ попасть въ яму, гдѣ меня съѣдятъ черви и ничего отъ меня не останется... Зачѣмъ же я страдаю?.. Нѣтъ, я буду бороться!.. Пусть мои братья, "свободные граждане", ковыряютъ свою проклятую глину, живутъ въ лачужкахъ, пусть "все терпятъ во имя Христа", пусть ждутъ и вѣрятъ, что имъ будетъ хорошо тамъ... Я не могу. Я хочу, чтобы мнѣ было хорошо здѣсь... Хоть бы годъ, недѣлю, день -- все равно... Отъ этого года, недѣли, дня, отъ одного яркаго часа освѣтятся промозглые сумерки всей моей невыносимой жизни...
   Да, я этого хочу... И я сдѣлаю это, сдѣлаю, сдѣлаю...

-----

   Кое-какъ, съ грѣхомъ пополалъ, схоронилъ я своего несчастнаго мальчишку. Потомъ зло поругался съ батюшкой изъ-за денегъ. Началъ онъ меня при всѣхъ (дѣло было въ воскресенье) "усовѣщевать" въ томъ, въ чемъ я совсѣмъ неповиненъ. Я чувствую, что онъ меня ненавидитъ. Впрочемъ, онъ и не скрываетъ этого. Даже называетъ не по имени, а "сознательный".
   -- А-а-а, сознательный, ну какъ поживаешь? Почитываешь. Толстого, а?.. Максимку Горькаго тоже? Доброе дѣло, до-о-о-брое дѣло. Ахъ ты, горе луковое! Профессоръ кислыхъ щей, философъ Спиноза!.. Конституція, революція!.. Ка-жъ же!.. Взять бы тебя, да -- погоди, дождешься еще -- разложить въ волости, да вмазать штукъ полтораста! Забылъ бы и думать, что есть какой-то Толстой!..
   И, сверкнувъ злыми глазами, онъ сказалъ съ угрозой:
   -- Ты у меня помути народъ, ты помути! Я терпѣливъ, но всему бываетъ конецъ, и мое терпѣнье лопнетъ... Ты вѣдь кто, а? Пойми ты себя, возьми въ голову-то въ свою: червякъ вѣдь ты, паръ, ничтожество. Фу-у-у -- и больше ничего, неосязаемый предметъ... тебѣ ли соваться-то, а?.. Почему ты въ храмъ божій не ходишь, какой ты примѣръ подаешь своимъ дѣтямъ, да и другимъ тоже, а? .. Гдѣ и чему учился? Помни, дружокъ, что ты у меня всегда на примѣтѣ, глазъ я съ тебя не спускаю: чуть что, фи-и-ть и кончено! Попадешь, не оглянешься, къ ледовитому океану... Мнѣ вѣдь все передано: ты мои дѣйствія осуждаешь и критикуешь, носъ суешь не въ свое дѣло? Думаешь, не знаю, что ты проповѣдовалъ насчетъ колодца, а? "Молебствіе не поможетъ, напрасно это?" Какъ такъ напрасно? Почему напрасно? Это, значитъ, молиться тебѣ напрасно? Стало быть, ты не признаешь уже и силу молитвы?.. Это чѣмъ пахнетъ, понимаешь ты?..
   Дѣло было въ томъ, что у насъ почти пересохъ колодецъ, и въ немъ откуда-то появилась пропасть лягушекъ... Лягушекъ повытаскали, но онѣ появились снова. Бабы перестали черпать воду, считая, что она "поганая". Батя узналъ объ этомъ и посовѣтовалъ "освятить" колодецъ. Подняли иконы, пришли къ колодцу всѣмъ міромъ,-- мужики, бабы, дѣвки, ребятишки, -- настоящій праздникъ устроили... Батя прочелъ молитвы, какія полагаются, объ уничтоженіи гада и освятилъ колодецъ. Но лягушки и послѣ этого не пропали...
   По этому поводу, какъ-то вскользь и безъ всякаго намѣренія, я высказалъ кому-то изъ мужиковъ скептическое, хотя и невинное по существу замѣчаніе. "Добрые люди" передали, какъ водится, съ добавленіями, и онъ еще больше возненавидѣлъ меня.
   -- Вотъ Богъ тебя и наказалъ -- заключилъ онъ:-- сына вотъ отнялъ... Ты это знаменіе-то понялъ ли? Или какъ по твоему, а?
   -- По моему,-- отвѣтилъ я угрюмо,-- не меня наказалъ, а только сжалился надъ младенцемъ.
   -- Гм! Философія опять. Толстой!.. Брось, я тебѣ говорю, все вѣдь это у тебя чужое, своего ничего нѣту... Ничего не понимаешь, а туда-же судишь обо всемъ... Работалъ бы больше, а то съ философіей-то своей живешь хуже послѣдняго нищаго. Жена твоя мнѣ жаловалась: "не знаю, говоритъ, что и дѣлать: ничего нѣту, съ голоду мремъ"... Хорошо? что, а?
   -- Да я-то чѣмъ же виноватъ?
   -- А кто-же? У другихъ есть, а у тебя вонъ какого-нибудь гривенника, и того нѣту... а главное: заботы имѣть добыть его и попросить ты отъ гордости не можешь... Какъ, дескать, я, такой-сякой, сознательный, кланяться стану... отъ этого и гибнешь,-- что смиренія въ тебѣ нѣтъ, ласки, покорства... волкомъ на всѣхъ глядишь... Ну, никто тебѣ и не поможетъ... Что? Неправда? Я вѣдь насквозь тебя вижу: злоба у тебя, зависть, ненависть, бунтъ, крамола!.. Плохо ты кончишь, попомни мои слова -- плохо!
   Закопавъ въ землю гробикъ, я ушелъ съ кладбища, оставивъ на могилѣ воющую жену, и, выпросивъ у кого-то на водку, напился до безпамятства...
   Говорятъ, что я ходилъ послѣ того по деревнѣ, сквернословилъ, плакалъ, проклиналъ, грозился все кого-то убить и ограбить.
   "Убить и ограбить"... Да, значитъ, и въ пьяномъ видѣ эта мысль не покидала меня. Хорошо, что никто, по обыкновенію, не придаетъ значенія пьянымъ рѣчамъ...
   Съ этого случая я перестаю пить...

-----

   Вотъ и настоящая осень пришла... Уже половина почти сентября, а погода стоитъ удивительно хорошая... Дни солнечные, теплые, ясные и тихіе. Ночи еще лучше. Когда въ избѣ все замолкнетъ, уснетъ (со смертью маленькаго стало тише), я ухожу изъ своего чулана въ огородъ и сажусь тамъ подъ старой яблоней на скамейкѣ. Я сижу здѣсь подолгу. Надо мною темносиняя бездна, усыпанная звѣздами. Точно кто-то играетъ ими: онѣ то загорятся, то погаснутъ, то замигаютъ, то падаютъ... Налѣво, на востокѣ, виситъ, точно фонарь, мѣсяцъ, окруженный бѣловатой дымкой, и когда долго не спускаешь съ него глазъ, кажется, видишь его тихое движеніе въ ночномъ небѣ.
   Тишина вокругъ поразительная. Все -- и деревья, и оставшіеся еще на вѣткахъ листья, и кусты, и плетень, и пустое поле за огородомъ, и овины, и избы,-- все замерло, притаилось и ждетъ чего-то...
   Тихая грусть вдругъ защемитъ сердце, начнешь перебирать свою жизнь... Что сдѣлалъ, какъ было прежде и какъ стало теперь? Что будетъ дальше? Какой смыслъ въ моей жизни? Какъ придетъ смерть? Какая она будетъ? Гдѣ?
   Тяжело станетъ на душѣ, обида и жалость къ себѣ и другимъ... Зачѣмъ все такъ вышло? И почему вышло именно такъ, когда могло-бы быть иначе? Кто виноватъ въ этомъ?
   Часто только подъ утро я возвращался къ себѣ, въ свой постылый чуланъ, и, вмѣсто синяго неба съ мѣсяцемъ и звѣздами, на меня глядѣло окаянное убожество, грязь и тоска моей повседневной жизни. Завтра будетъ то же самое и послѣзавтра... Нужели такъ до конца жизни?.. Эта мысль, точно ударъ кнута, сразу разогнала очарованіе смутныхъ ночныхъ настроеній... И когда онѣ окончательно разсѣивались, а постылые будни еще не успѣвали захватить цѣликомъ мою душу,-- въ умѣ рѣзко и отчетливо звучало:
   -- Нѣтъ, такъ не должно быть... Надо рѣшиться...
   "Рѣшиться" порой мнѣ кажется такъ просто: придти туда,-- отодвинуть доску подъ кроватью и вынуть ящикъ. Въ этомъ ящикѣ все, что мнѣ нужно, чтобы сразу стало иначе... Да, но раньте нужно сдѣлать еще что-то... Какъ я это сдѣлаю? Что буду дѣлать въ это время? Что буду думать послѣ?.. Какъ будутъ смотрѣть на меня эти испуганные глаза?.. И порой мнѣ хотѣлось плакать о себѣ и молиться;
   -- Господи, да я ли это думаю?.. Да гдѣ же я, прежній, у котораго еще не было этихъ неотвязныхъ мыслей?..

-----

   Ходилъ туда подъ предлогомъ купить махорки... Кажется, я и самъ думалъ въ ту минуту, что иду за махоркой, но мои глаза пытливо и быстро всматривались во всю обстановку, а въ умѣ пробѣгали соображенія о томъ...
   Приняли меня, какъ и всегда, ласково. Самъ пригласилъ пить чай.
   -- Что тебя, сынокъ, давно не видать?-- говорилъ онъ, оглядывая меня съ ногъ до головы, ни слуху, ни духу... Вспоминалъ я объ тебѣ, что, молъ, такое значитъ? Обидѣлся, знать, за тогдашнее?.. Ну, какъ поживаешь? Похудѣлъ ты за это время, обросъ, почернѣлъ... Нездоровится, знать?.. Да?..
   -- Всего тутъ есть,-- сказалъ я, не глядя ему въ лицо,-- плохо живу.
   -- Сердцемъ ты горячъ, сынокъ. Да... Надо бы, надо тебѣ какъ нибудь поправляться... Н-да... Конечно, надо... Управился-ли съ дѣлами-то?..
   Я махнулъ рукой.
   -- На мѣсто-бы на какое поступилъ на зиму-то, а?-- сказалъ онъ, отыскивая мой взглядъ глазами... Я тоже взглянулъ ему въ глаза и вдругъ почувствовалъ, какъ будто что-то изъ моихъ глазъ перебѣжало въ его и изъ его въ мои. Это было мгновеніе, острое и жуткое. Я вздрогнулъ, а онъ отвелъ глаза и, вздохнувъ, сказалъ опять тѣмъ же тономъ просящимъ и жалкимъ, какъ тогда, въ праздникъ:
   -- Да, сынокъ, тяжелыя времена пришли... Послушаешь: тамъ убили, тамъ ограбили, тамъ въ церковь забрались... Подумай, въ церковь! Не то ужъ насъ,-- Бога и того ограбить норовятъ. Что-же это будетъ, сынокъ? Что будетъ, а?..
   Я молчалъ и, глядя на его огромную лысину, весь холодѣя и содрагаясь отъ какого-то пріятнаго ужаса, думалъ:
   -- Да, бываетъ.. Придетъ кто-нибудь и къ тебѣ... Тогда ужъ... Вотъ по этому мѣсту,-- топоромъ... лезвіемъ... по самый обухъ... черепъ на двѣ половинки... кровь зальетъ глаза и лицо, и бороду... Не закричитъ,-- не успѣетъ... Упадетъ сразу... Куда? Мои глаза пытливо измѣряли: куда упадетъ голова, какъ падаетъ тѣло...
   -- На мѣсто бы шелъ -- опять послышался его голосъ, прерывая молчаніе... Сколько времени мы молчали оба? Одну секунду или минуту? Или полчаса?
   -- Да и то хочу попробовать въ Москву сходить,-- совралъ я.
   -- А тебѣ можно-ли въ Москву-то?-- спросилъ онъ какъ-то вкрадчиво...-- Я слышалъ, правда-ли нѣтъ-ли, люди говорятъ: нельзя тебѣ, ишь, въ Москву-то...
   -- Мало-ли, что говорятъ...-- отвѣтилъ я, подумавъ:-- вранье все!
   -- Та-а-а-къ!-- протянулъ онъ, какъ будто съ облегченіемъ...-- Да вѣдь оно, конечно, можно и такъ... Мало-ли тамъ народу-то?-- а когда думаешь?
   -- Да къ Покрову какъ-нибудь... дровишекъ вотъ еще надо навозить, запасти на зиму...
   -- Та-а-а-къ!-- опять протянулъ онъ, помолчавъ, и сказалъ:-- Ты тогда толконись ко мнѣ: я тебѣ письмецо дамъ къ знакомому, на Арбатѣ живетъ... Лавка своя, торгуетъ... можетъ, онъ тебя по моей рикиминдаціи не впихнетъ-ли куды... Пѣшкомъ пойдешь?
   -- Да, навѣрно. На машину денегъ нѣтъ.
   -- Пѣшкомъ то долго. Послѣдніе сапожонки растреплешь, пока дойдешь... На машину-бы добылъ...
   Онъ помолчалъ и прибавилъ:-- Не бо знать, какъ сумма шесть-то гривенъ...
   -- Да гдѣ-жъ денегъ-то взять?
   Онъ поглядѣлъ на меня опять, что-то обдумывая и какъ будто не рѣшаясь, и потомъ сказалъ:
   -- Я, пожалуй, дамъ... такъ и быть, выручу ужъ... Жалко мнѣ тебя, ей-Богу, жалко... Человѣкъ ты хорошій, а пуще того дѣтей твоихъ жалко... Поступишь на мѣсто, все, глядишь, копейку пришлешь... сыты будутъ. Ко мнѣ и приходи тогда съ вечера,-- барабаня по привычкѣ пальцами по столу, продолжалъ онъ:-- побудешь у меня, а часиковъ эдакъ съ двѣнадцати аль попозднѣй -- пойдешь, себѣ съ Богомъ... Приходи, приходи! Мы рады посидѣть съ тобой ночь-то, а то, вѣришь?-- измучились вѣдь...
   Онъ заговорилъ тише и какъ-то жалобно, опять какъ тогда, въ праздникъ:
   -- Время пришло глухое, ночи долгія... Долгія ночи-то! Стукнетъ гдѣ или мышь заскребетъ... вотъ-вотъ, думаешь, идутъ уже... всю ночь и не спимъ, запираемся кругомъ... Собака была у насъ, помнишь,-- жуликъ-то... Песъ ее знаетъ съ чего издохла въ одночасье... Ужъ не отравилъ-ли кто, думаемъ, съ подвохомъ съ какимъ-нибудь... Боимся сынокъ, ей-Богу!.. Придутъ -- что тогда? Много-ль намъ надо, люди мы старые... Страшно!..
   Лицо у него стало вдругъ сердитое, и онъ заговорилъ со злостью:
   -- Время пришло, прости Господи, окаянное; люди стали какіе-то злодѣи: ни Бога, ни совѣсти, ни страху, ни трепета... Намедни послушалъ: мальчишки во какіе, отъ земли не видать,-- пѣсни какія поютъ... Господи-Создателю! Волосъ дыбомъ всталъ: про власть предержащую такое въ пѣснѣ выражаютъ, страсти, истинный Господь! А съ кого переняли?.. Извѣстно, не сами выдумали... Дальше-то чего-же ждать, а? Дальше-то что-жъ пойдетъ?.. Обхватила Россію зараза, въѣлась, вкоренилась, какъ клопы въ деревянной кровати, трудно вывести теперича... И вѣшаютъ вотъ, сколько ужъ перевѣшали подлецовъ, а пользы видится мало: не помогаетъ, такъ только себя тѣшатъ... Я, вотъ, газету читаю... Дума эта, напримѣръ, правые тамъ... Знаю: хорошіе люди, и рѣчи ихнія мнѣ, старому человѣку, по душѣ, а только дивлюсь я, какъ это они не поймутъ, что рѣшетомъ воду черпаютъ?.. Неужели не видятъ, не смыслятъ, что рѣчи ихнія только потѣха одна для нонѣшняго народу... Смѣется надъ ними народъ, злобствуетъ на нихъ... Они думаютъ, народъ все такой-же, какъ допрежь былъ... Какъ мы, старики: "чего извольте" да "слушаю-съ"... Ну, нѣтъ, ужъ теперича не то!.. страху этого прежняго нѣту... Смиренія нѣтъ, покорности нѣтъ, злоба одна... Ничего не подѣлаешь,-- вкоренилась, говорю, зараза... въѣлась...
   -- Да вѣдь сами говорите: вѣшаютъ, кажется, довольно?-- возразилъ я. Старикъ опять весь побагровѣлъ и, немного помолчавъ, сказалъ:
   -- Ну и что-жъ, что вѣшаютъ... пустое это дѣло! Что ему, сукину сыну, значитъ, что его повѣсятъ?-- Наплевать! Нешто онъ скорбитъ объ своей жизни... Отчаянный: на все идетъ, а попался вѣшай!-- скоро и хорошо... Это развѣ наказаніе?.. Это въ родѣ какъ: отвѣтилъ, молъ, мелкихъ нѣту...
   Онъ замолчалъ и нервно забарабанилъ по столу пальцами. Лицо его покрылось красными пятнами, сѣдыя брови сердито нахмурились, и изъ-подъ нихъ глядѣли на меня пристально и злобно маленькіе, нечистые, будто осочкой прорѣзанные, китайскіе глаза.
   -- Придетъ,-- началъ онъ опять,-- какой-нибудь... У котораго нѣтъ ничего... перебьетъ, перерѣжетъ всю семью, дѣтей малыхъ, андельскихъ душекъ, не пощадитъ... Оберетъ, что надо, и уйдетъ.-- Давай послѣ того гулять!.. Возьмутъ его какъ-нибудь, можетъ, пьянаго... Живо это осудятъ, веревку на глотку... вздернули... га-а-тово! Подрыгалъ ногами минутъ десять и шабашъ... тьфу! Да нешто этого онъ заслужилъ по дѣлалъ-то своимъ, а? Нѣтъ, ты его оставь, да муку ему придумай... На всю жизнь... Да такую, чтобы мучился ежечасно, день и ночь, безпрестанно... Вотъ ему, что надо. И чтобы другіе, которые ему подобные -- вострепетали... Вотъ тогда поймутъ... Такъ-ли я говорю? Вотъ то-то и ойо-то... а вы имъ не толкуйте: то-ce, пято-десято... и -- да!..
   Онъ торопливо, большими глотками, допилъ простывшій чай и, желая видимо перемѣнить разговоръ, спросилъ:
   -- Такъ, значитъ, придешь?
   -- Приду,-- отвѣтилъ я, почему-то вздрагивая и чувствуя, какъ все захолонуло у меня внутри.-- Приду, непремѣнно.-- Спасибо вамъ за ласку.
   -- Не на чемъ... Приходи,-- съ вечера приходи... Поступишь тамъ, можетъ, Богъ дастъ, въ Москвѣ, тогда сочтемся... Чай, отдашь?
   -- Спасибо!-- еще разъ поблагодарилъ я и, отуманенный, точно пьяный, ушелъ отъ него.

-----

   Новость въ деревнѣ: опилась водкой "до смерти" Аринка Гущина.
   Сходилъ, между прочимъ, посмотрѣть. Лежитъ баба около сарая, съ какимъ то чернымъ лицомъ. Пальцы на рукахъ скрючены, голова не покрыта,-- волосы растрепаны. Одинъ глазъ полузакрытъ, другой смотритъ.. Рядомъ -- "вещественное доказательство" -- пустая бутылка изъ-подъ водки, а другая, цѣльная, за пазухой. Гдѣ баба достала денегъ на водку, пока еще неизвѣстно. Выяснилось только, что взяла въ казенкѣ "на чистыя деньги" двѣ бутылки да полбутылки. Полбутылки выпила тамъ же, на мѣстѣ, около казенки, а двѣ взяла съ собой и, придя въ деревню, около своего сарая, выпила, очевидно, уже цѣлую бутылку и ткнулась тутъ же, гдѣ сидѣла...
   Тѣла не трогаютъ: ждутъ "начальства", по обыкновенію, "караулятъ"... Мужъ пришелъ съ фабрики, дѣти -- двѣ дѣвочки -- смотрятъ удивленными глазенками, ничего не понимая. Вокругъ, съ возбужденными лицами толкутся и трещатъ, какъ сороки, обрадованныя выходящимъ изъ ряда событіемъ бабенки. Мужики или хмурятся, или потихоньку посмѣиваются... Мужъ, высокій, тонконогій, съ худымъ лицомъ, плохо одѣтый крестьянинъ не проявляетъ никакихъ признаковъ горя: онъ куритъ папироску, безпрестанно сквозь зубы, противно, по фабричному, "цыркая" на землю слюной, и, какъ будто, даже доволенъ.
   А надъ этой деревенской картиной виситъ сѣрое, мутное, низкое небо, изъ котораго по временамъ мороситъ дождь... Каркая, пролетаютъ мимо вороны, жалобно "вопитъ", точно плачетъ гдѣ-то на усадьбѣ, овца, упрямо и монотонно тявкаетъ собака... Кричатъ пѣтухи, наноситъ откуда-то ѣдкимъ горькимъ дымомъ, за овинами въ пустомъ полѣ кричитъ пастухъ: О-о-охъ!.. о-о-охъ! о-о-охъ!..
   Тоска... Господи, какая тоска!..

-----

   Дома все то же...-- или, впрочемъ, еще гораздо хуже. Снаружи, съ улицы, жена "загодя" завалила, по нашему "запелѣдила" избу осокой на зиму, для тепла. Закрыла до половины окна, и потому въ избѣ даже среди дня полутемно, какъ говорится: "днемъ съ огнемъ". Дѣти ходятъ словно пришибленныя, жалкія, голодныя, съ выпяченными животами, разутыя... Съ перваго еще сентября начались въ школѣ уроки, а мой старшій мальчишка сидитъ дома: мать не пускаетъ безъ сапогъ... всѣ обуты, а ты разумши, "стыдно, учитель осудитъ"...
   Къ довершенію, къ ужасу моей жизни, жена сказала правду: она, дѣйствительно, "чижолая"... Умершему исполнился-бы годъ...
   Подлость! грязь! стыдъ!
   На жену просто страшно смотрѣть: лицо худое, щеки втянулись, желтыя пятна, синяки подъ огромными съ блескомъ глазами... Походка точно у пьяной... "Такъ меня и швыряетъ всяе изъ стороны въ сторону", -- говоритъ она, постоянно злая, обтрепанная, въ огромныхъ стоптанныхъ опоркахъ на босую ногу.
   -- Издохнуть бы мнѣ, провалиться... Такъ нѣтъ: и чертъ-то меня не беретъ, кошку живущую... Не разродиться бы дай-то Господи! Пузо бы у меня лопнуло, у псовки... Что надѣлала, а?.. На году почитай двое!?.. Что-жъ это будетъ-то... о-о-ой, батюшки! Ой, батюшки!
   -- А все ты... все ты, кобель проклятый!-- накидывается она на меня...-- Ужъ хоть бы не такъ досадно,-- жили бы по людски, а то придетъ время,-- рожу, завернуть щенка не во что... Лишняго завалящаго лоскутка въ дому не найдешь... О-охъ, батюшки! О-охъ, батюшки!
   И такъ каждый день... Я хорошо понимаю, что и она по своему права, нельзя такъ жить... Надо ихъ, во что бы-то ни стало надо -- обуть, одѣть и кормить... Но гдѣ же я возьму?..
   И какой-то злой, знакомый голосъ ясно шепнулъ въ душѣ:-- Гдѣ?.. Не знаешь, гдѣ взять?.. И чего только ждешь?.. Пока ты не рѣшаешься и все только раздумываешь, все равно придетъ другой, рѣшительный и сильный, и возьметъ... сильнымъ жизнь...
   И мнѣ показалось вдругъ все такъ просто: солнце, что ли, перестанетъ свѣтить, когда исчезнутъ эти два никому ненужныхъ существа,-- противный скупецъ съ прорѣзанными осочкой глазами и эта баба безъ человѣческой мысли въ тупой головѣ?.. Кому они нужны?.. Взялъ кто-нибудь изъ муравейника двухъ муравьевъ, выбросилъ, раздавилъ... Не все ли равно? Кто замѣтитъ?
   -- Вѣрно!-- говорило что-то въ душѣ твердо и опредѣленно... Добро и зло выдумали люди, а въ сущности... можетъ быть, зло-то и нужно?.. Можетъ быть, въ немъ и есть самая суть нашей жизни... Большинство людей привыкаетъ работать правой рукой. Но есть и такіе, что все дѣлаютъ лѣвой. А результаты тѣ же.
   Этотъ аргументъ въ ту минуту показался мнѣ совершенно убѣдительнымъ:
   -- Да, да, именно такъ: одни -- правой, и говорятъ: такъ и надо, это добро. А другіе -- лѣвой... пьютъ, ѣдятъ... и говорятъ: мы вотъ и такъ сыты... ха-ха... Ну, такъ. Это вѣрно. Теперь другое. Если сдѣлать лѣвой рукой... убить. А тѣ-то, правые, глядишь -- поймаютъ. Бываетъ вѣдь это и даже довольно часто... Тогда они меня правыми-то своими руками заборятъ...
   И мнѣ представилось съ какой-то ощутительной ясностью: это сдѣлано, и все осталось по старому. Муравейникъ жизни копошится попрежнему, только нѣтъ въ немъ ни ихъ, тѣхъ двухъ, ни меня... а дѣти мои останутся... еще несчастнѣе, чѣмъ теперь?..
   -- Ну, что-жъ... Меня "только повѣсятъ",-- какъ говорилъ Наумычъ,-- не болѣе... А ту-то, неизбѣжную муку, которой онъ хотѣлъ бы предать грозящихъ ему невѣдомыхъ враговъ,-- ее-то я терплю ежедневно, ежеминутно, безпрестанно... Петля можетъ только избавить отъ нея... Меня не будетъ... Не-бу-детъ... Что это значитъ? Прежде всего не будетъ этой тоски, этого стыда, вражды, озлобленной жены, крика голодныхъ дѣтей... Ничего я этого не услышу. Плохо это? Нѣтъ, это хорошо... Это -- успокоеніе. Наумычъ правъ: это не можетъ удержать отъ того, что можетъ быть сдѣлано "лѣвой рукой"... "Мигъ одинъ -- и нѣтъ волшебной сказки", тяжелой, страшной, ненужной сказки... Такъ чего же бояться... А зато -- этотъ мигъ могущества... Держать ее, эту жизнь, и свою и чужую, въ своихъ могучихъ, сильныхъ рукахъ...
   Я задрожалъ отъ жуткаго наслажденія...
   -- Бояться смерти на висѣлицѣ?.. Какъ глупо! Вѣдь смерть всегда со мною и безъ висѣлицы... Со мною и спитъ, и ѣстъ, и ходитъ, и радуется, и плачетъ, и караулитъ, и глумится надо мной, выбирая только по своему усмотрѣнію время, когда взять и покончить. Она постоянно играетъ мной, какъ кошка мышкой: хочу -- сейчасъ съѣмъ; хочу -- погожу; а все-таки въ концѣ концовъ ты мой, и ничего отъ тебя не останется, точно не жилъ на свѣтѣ... А вотъ же нѣтъ: я самъ буду держать тебя въ рукахъ, и ты будешь работать не по своей, а по моей волѣ...
   Это было мгновеніе потрясающей радости... Но вслѣдъ за этимъ пришло другое. Острая жалость къ себѣ вынырнула откуда-то неожиданно и бурно. Я заплакалъ... Господи! Почему я -- именно я -- испытываю все это, почему и откуда вошли въ меня эти мысли?.. И заглушаютъ что-то другое, мое собственное, съ чѣмъ я когда-то былъ спокоенъ и счастливъ...

-----

   Я завтра пойду туда... Да, пойду непремѣнно! Ждать больше я не могу. За чѣмъ я пойду? За этой шкатулкой, что стоитъ подъ кроватью? Странно, но я совсѣмъ мало думаю о ней и о деньгахъ... Я думаю только о себѣ. Съ мучительнымъ и даже пріятнымъ чувствомъ прислушиваюсь я къ движеніямъ своей мятущейся души, которой теперь нужны уже не деньги и не то, что можно добыть на нихъ... Нужно сдѣлать... нужно дойти до конца въ чемъ-то, требующемъ завершенія.
   Въ моей горькой жизни оставалось одно: теплился огонекъ надежды... Теперь онъ звалъ меня... Куда?.. Къ Наумычу...
   Какъ ребенокъ, проснувшійся однажды и нашедшій у себя подъ подушкой игрушку, которую ему принесъ ночью рождественскій дѣдъ, я всякое утро послѣ того радуюсь и шепчу про себя: а у меня есть, а у меня есть, а у меня есть!..

-----

   И какъ я это "сдѣлаю"?.. Сразу, вотъ теперь? Нѣтъ... вѣроятно, еще нѣтъ.. Я пойду туда... пока еще это надо обдумать, надо взвѣсить и подготовить...
   Чѣмъ я это сдѣлаю?
   Ружье, одностволка?.. вотъ она виситъ на стѣнѣ, давнымъ-давно заряженная крупной дробью... ружьишко дрянное, старое, съ надколотой капсулькой, съ которой сваливается нерѣдко пистонъ... Не годится, дастъ осѣчку... да и что додумаютъ хозяева, увидѣвъ, что я пришелъ съ ружьемъ... Какъ сразу забѣгаютъ тревожные, прорѣзанные осочкой глаза Наумыча. "Зачѣмъ, молъ, тебѣ въ Москву ружье?" Сказать, что взялъ только на дорогу, дойти до васъ... дѣло молъ, ночное? Нѣтъ, ружье вообще не годится: гулъ выстрѣла отдастся ночью по всей деревнѣ... А за выстрѣломъ отчаянные бабьи вопли. Вѣдь ее то не убьешь тѣмъ же выстрѣломъ... А ружье одноствольное... Мысль, вѣрное воображеніе работало отчетливо и быстро.
   Топоръ? Есть у меня старый, небольшой! Годится: за поясъ, подъ пиджакъ; когда понадобится, можно выхватить быстро... взмахнуть и... Мнѣ слышался уже сухой хряскъ черепа въ маленькой комнаткѣ Наумыча. Лампа стоитъ на столѣ -- свѣтитъ... окна занавѣшенныя... большіе часы на стѣнѣ хлопаютъ маятникомъ, выговаривая, какъ живые: такъ, такъ! такъ, такъ!... Кровь... Господи, Господи помоги мнѣ! Гдѣ ты, Господи, гдѣ ты?! Видишь-ли ты, что со мной дѣлается?.. Помогите кто-нибудь... разорвите кто-нибудь мое сердце!..

-----

   Гдѣ я? Что со мной? Я опять въ своей каморкѣ? Всѣ спятъ, а я сижу за столомъ. И передо мной моя тетрадь, куда я заносилъ всѣ эти свои черныя, кровавыя мысли?
   И это уже сдѣлано? Неужели, о неужели?.. Люди, милые мои братья... Я такъ люблю васъ... Можете-ли вы простить меня?.. Самъ я, все равно, себя не прощу. Сейчасъ брезжитъ утро... Вечера для меня уже не будетъ... И пусть эта тетрадь скажетъ вамъ, что я сдѣлалъ и отчего ухожу...
   Что, если-бы меня теперь, какъ хотѣлъ Наумычъ, насильно оставили жить?.. О нѣтъ, нѣтъ, это было-бы слишкомъ, слишкомъ жестоко...
   Какъ это было?.. Вотъ какъ:
   Я ушелъ изъ своего чулана, когда въ избѣ стало совсѣмъ тихо, и всѣ заснули; было часовъ десять или немного позднѣе...
   За плечами у меня была сумка, набитая сѣномъ,-- въ рукахъ узелокъ съ краюшкой хлѣба... За поясомъ, подъ длиннымъ и широкимъ мужичьимъ пиджакомъ, болтался топоръ, который при каждомъ моемъ шагѣ потихоньку ударялъ топорищемъ по ногѣ...
   Ночь лунная, тихая, чуткая, съ легкимъ морозцемъ.
   Тихо крадучись вдоль забора, спустился я подъ горку, позади овиновъ, къ ручью, перешелъ его и пошелъ лѣсомъ, стороной, по тропинкѣ... Въ лѣсу было необычайно тихо и торжественно.
   Подъ ногами съ трескомъ ломались сухіе сучья, шуршали опавшіе листья. Отъ деревьевъ ложились уродливыя, странныя тѣни, а луна, окруженная яркими звѣздами, свѣтила съ нѣжною жалостью... Я слышалъ на ходу, какъ въ груди колотилось сердце -- то часто, то рѣдко, точно испорченные часы. Въ головѣ мелькали и кружились странныя, совсѣмъ ненужныя, пустыя мысли... А за ними, притаившись... да, именно, именно, притаившись на самомъ днѣ души, какъ змѣя, лежало то, что я собирался сдѣлать... И я боялся: если эту змѣю потревожить, она ужалитъ, и я сойду съ ума...
   То, что мнѣ нужно было сдѣлать, было страшно... Я понималъ, что это страшно, но... я не знаю, чѣмъ объяснить это,-- я шелъ безъ колебаній. Я зналъ, что я это сдѣлаю... Зачѣмъ? Я зналъ также, что пользы отъ этого мнѣ не будетъ, и о деньгахъ не думалъ... И зналъ, что за этимъ будетъ огромное, непоправимое страданіе... да, да, хорошо зналъ... я все зналъ -- и все таки сдѣлалъ!..
   Къ дому Наумыча я подкрался со стороны поля. Пройдя въ тѣни высокаго плетня, завернулъ за уголъ и заглянулъ въ окна... Окна были плотно завѣшены, и огня не было видно.
   Кругомъ все было тихо. Село спало. Избы стояли темныя, молчаливыя и печально выжидающія. Свѣтъ луны освѣщалъ дорогу мертвымъ, фосфорическимъ свѣтомъ... Гдѣ-то очень далеко тявкала собака, и стучали колеса... кто-то ѣхалъ...
   Я постоялъ еще, слыша, какъ въ груди колотится испуганное сердце... Потомъ, какъ-то сразу, машинально шагнулъ въ полуотворенную сломанную калитку и, подойдя къ окну, стукнулъ въ раму... стукнулъ и испугался... Отвѣта не послѣдовало.
   Весь холодѣя, я стукнулъ сильнѣе три раза подрядъ... Отдернулся снизу уголъ занавѣски, и я увидѣлъ, какъ Наумычъ, приложивъ лицо къ стеклу и загородивъ щеки ладонями рукъ, старается разглядѣть, кто стучитъ.
   -- Кто тутъ?-- послышался сквозь двойныя рамы испуганный голосъ.
   -- Я!-- тоже какъ-то глухо и испуганно вырвалось у меня.
   -- А-а-а!.. Сейчасъ!... обожди!-- очевидно, сразу узнавъ меня и обрадовавшись, крикнулъ онъ.
   Занавѣска опустилась, и свѣтъ, вырвавшійся было изъ окна въ отдернутый уголъ, пропалъ.
   Сразу стало темнѣе, тихо и жутко.
   ...Не убѣжать ли, пока не поздно?..
   Поздно: Григорій Наумычъ уже громыхалъ засовомъ отворяя дверь.
   -- Ты что-ль, сынокъ?!-- крикнулъ онъ съ крыльца.
   -- Я...
   -- А мы со старухой думаемъ: кто это?... Испугались,-- не жулики ли, молъ, пришли?.. Иди, иди скорѣе! Вотъ и хорошо сдѣлалъ, что пришелъ!-- радостно говорилъ онъ, впуская меня и запирая снова запоры и засовы входной двери. Въ Москву собрался никакъ?
   Я не отвѣтилъ и молча, держась позади, прошелъ за нимъ изъ сѣней въ домъ. Здѣсь въ небольшой кухнѣ (она же и прихожая), отдѣленной отъ горницы "тесовой" переборкой, я снялъ свою набитую сѣномъ сумку и, положивъ ее въ сторонку, въ уголъ, сказалъ: "Бѣльишко тутъ... рубашки.. кое-что"...
   Голосъ мой звучалъ странно. Сердце похолодѣло и мучительно ныло, въ ногахъ чувствовалась тяжесть, и я едва передвигалъ ихъ. Мы вошли въ горницу.
   Здѣсь было тихо, свѣтло и уютно. На столѣ горѣла небольшая лампа подъ зеленымъ стекляннымъ колпакомъ. Передъ "Божьей благодатью", занимавшей чуть-ли не полстѣны, висѣли подрядъ три затепленныя лампадки; тихій свѣтъ ихъ отражался въ золоченыхъ и серебряныхъ ризахъ, по временамъ вздрагивая и нервно колыхаясь. Большіе, почернѣвшіе отъ времени часы рѣдко, важно, самоувѣренно, щелкали маятникомъ: такъ... такъ... такъ... На лежанкѣ около печки лежалъ, растянувшись во весь ростъ, откормленный сѣрый котъ и круглыми зелеными глазами, поднявъ и настороживъ уши, какъ-то подозрительно глядѣлъ на меня.
   Около этой лежанки, прислонясь къ ней спиной, на низенькой скамеечкѣ сидѣла сама хозяйка и вязала на деревянныхъ "пруткахъ" варежку изъ черной шерсти..
   Я поздоровался съ ней. Неохотливая и въ обычное время старуха молчаливо кивнула головой.
   -- Садись, сынокъ,-- сказалъ Григорій Наумычъ, показавъ мнѣ на стулъ.-- А мы вотъ со старухой не спимъ,-- продолжалъ онъ, подождавъ.-- Она вонъ вяжетъ, а я читаю ей Евангелье.-- Время-то у насъ и идетъ. Такъ, почитай, до самаго до свѣту и сидимъ, не ложимся... Ночь-то нынѣ -- годъ: идетъ, идетъ, конца нѣтъ... Сколько одного керосину прижгешь... Боимся, сынокъ, боимся... напалъ на насъ, тебѣ одному будь сказано, на обоихъ страхъ: чудится все, не спится. У страха, видно правда, глаза велики... Чуть гдѣ стукнуло, Господи Исусе, не идутъ-ли?.. Напуганы до смерти... Да и какъ не бояться?..
   Онъ взглянулъ на меня и заговорилъ тише:
   -- Только и разговору:-- Тамъ убили, тамъ ограбили.. А про меня, знаешь, слава пущена: ишь, много у меня денегъ... Сво-о-лочи, право, сво-о-лочи!.. откуда онѣ у меня деньги? Какія деньги?
   -- На чужбинку-то всѣ больно лакомы,-- продолжалъ онъ, немного помолчавъ, и вдругъ взглянулъ мнѣ въ лицо.-- А ты ихъ наживалъ?.. Попробуй-ка, наживи... ихъ нажить-то не легко... Накося: придетъ съ вѣтру,-- "давай! руки кверху"... Тьфу, сволочи!..
   Онъ опять замолчалъ и, закрывъ книгу, отодвинулъ ее въ сторону.
   -- Табѣ еще не скоро,-- сказалъ онъ спокойнѣе, взглянувъ на часы.-- Эна еще время-то, одиннадцатый въ началѣ!-- Чаю напьемся, письмо я пріятелю напишу... успѣешь сто разъ! Живо добѣжишь... Только вотъ что я тебѣ скажу, сынокъ: придешь къ моему знакомому, смотри, Боже тебя избави, не вздумай выпимши притти, что-бъ отъ тебя водкой не пахло, ни-ни!.. Услышитъ,-- бѣда! Не любитъ! Первымъ долгомъ спроситъ: "пьешь?" Говори: нѣтъ. Смотри, сынокъ, помни это. Не подгадь...
   -- Ладно!-- сказалъ я.
   -- То-то, молъ, ладно. Ладно да не играетъ. Ну, посиди пока, помолчи, а я напишу. А ты, мать, подика-съ, разбундорь самоваръ,-- чайку попьемъ... покрѣпче завари: сонъ разгоняетъ.
   -- Ишь ты, точно въ свѣтлый праздникъ заутрени ждешь,-- сказала жена,-- о Господи, Царь небесный!.. грѣхи тяжкіе!..
   Онъ ничего не отвѣтилъ. Молча, выдвинулъ въ столѣ ящикъ, порылся тамъ, досталъ листикъ почтовой бумаги, конвертъ, опять задвинулъ ящикъ и, вставъ съ мѣста, прошелъ къ какому-то угольнику, стоявшему на полу подъ святыми иконами. Изъ него онъ досталъ ручку и пузырекъ съ чернилами.
   -- Давно не писалъ,-- сказалъ онъ, усѣвшись на свое мѣсто.-- Какое наше писанье... Да и вижу плохо,-- охъ-хо-хо! Помирать, видно, пора...
   Онъ надвинулъ на носъ очки, лежавшіе на столѣ, и медленно вынулъ пробочку изъ пузырька. Все это онъ дѣлалъ, не торопясь, съ серьезнымъ видомъ, обдумывая, очевидно, какъ писать письмо.
   Жена его въ это время довязала рядъ и положила варежку. Поднялась и, вздыхая и переваливаясь на ходу, какъ утка, ушла въ кухню ставить самоваръ.
   Мы остались одни.
   Наумычъ началъ царапать перомъ по бумагѣ, низко и немного на правую руку склонивъ голову. Я сидѣлъ насупротивъ, черезъ столъ, и вся его лысая, съ красной шишкой надъ лѣвою бровью голова была передо мною.
   Было тихо, только часы выговаривали свое обычное: "такъ-такъ! такъ-такъ"! Потихоньку скрипѣло перо, да изрѣдка потрескивало что-то въ горящихъ лампадкахъ.
   Я почувствовалъ, какъ чья-то рука осторожно продвинулась за бортъ моего пиджака и взялась за топорище. Это была моя рука... Уже?-- подумалъ я со страхомъ.-- Неужели теперь? Вотъ оно... подошло.
   -- Разъ, два! разъ, два!-- какъ-то странно и дико стучало у меня въ головѣ въ то время, какъ холодѣло сердце:-- разъ, два! разъ, два!
   И вотъ, не отдавая себѣ отчета, я, -- или не я, а кто-то другой, потому что я совсѣмъ не хотѣлъ сдѣлать это сейчасъ, въ эту именно минуту...-- тихо поднялся (также точно не я), тихо вынулъ изъ-подъ полы топоръ и, шагнувъ съ мѣста, ударилъ, размахнувшись изо всѣхъ силъ, лезвіемъ по склонившейся къ столу головѣ... Голова ткнулась объ столъ, а подъ столомъ застучали по полу судорожно задрыгавшія ноги...
   Потомъ все тѣло грузно опустилось... грудь уперлась на край стола, а голова немного наклонилась на бокъ, и я увидалъ высунувшійся изо рта кончикъ языка...
   Нѣсколько секундъ я смотрѣлъ на это, и мнѣ хотѣлось опуститься на полъ, подражая движеніямъ этого грузнаго тѣла.
   Но въ это время въ кухнѣ, за. переборкой, что-то громко стукнуло,-- что-то упало. Я вздрогнулъ, оглянулся и, держа въ правой рукѣ окровавленный топоръ, на цыпочкахъ, быстрыми скачками, точно "балуясь", бросился туда... Старуха стояла около печки и тряпкой вытирала ушедшій облитый кипяткомъ самоваръ. Стояла она ко мнѣ спиной и, должно быть, не слыхала моего прихода. Я поднялъ топоръ обѣими руками...
   Слѣдующихъ мгновеній я уже не помню. Сколько времени я стоялъ надъ убитой женщиной,-- не знаю. Очнулся я какъ-то вдругъ. Все было удивительно тихо. Свѣтила лампа. Часы ровно, спокойно, невозмутимо говорили свое такъ... такъ... такъ... На дворѣ прокричалъ пѣтухъ...
   Я насторожился. Пѣтухъ,-- какъ это всегда бываетъ,-- прокричалъ еще и еще... Ему, тише, съ отдаленія откликнулся другой. Это тамъ, въ деревнѣ, недалеко отъ моего дома...
   И сразу я будто очнулся, точно это мгновеніе легло гранью между всѣми этими днями и моей обычной жизнью... Не надо этого, не надо... Вернуться къ себѣ, туда, до той минуты, когда я вышелъ изъ дому... Не надо, не надо, не надо...

-----

   И вотъ, я вернулся... Я сижу за своимъ дневникомъ, но это... то, что я сдѣлалъ, тамъ, у Наумыча, осталось... Тамъ все еще свѣтитъ лампа, тикаютъ часы... и на полу -- въ лужахъ крови... Господи! Какъ же сдѣлать, чтобы этого не было, чтобы не было, чтобы не было...
   Впрочемъ,-- средство есть... Оно въ моихъ рукахъ.
   Конецъ, конецъ!..
   Записку? Нѣтъ, не надо.-- Вмѣсто записки -- этотъ дневникъ. Изъ него видно, "что въ смерти своей я никого не виню"... И въ жизни тоже -- виновенъ я самъ, а, можетъ быть, и не самъ, не знаю... никто не знаетъ.
   Теперь, послѣ всего этого и послѣ крика пѣтуха... я, можетъ быть, сумѣлъ-бы разобраться въ этомъ вопросѣ, но -- мнѣ некогда... Скоро утро... Днемъ людской муравейникъ закопошится особенно оживленно, три муравья изъ него исчезли...
   Взглянуть въ послѣдній разъ на дѣтей. Я вѣдь ихъ люблю всѣхъ -- блѣдныхъ и худосочныхъ. Только теперь вижу, какъ я люблю ихъ. Но я не имѣю уже на это права. Да и некогда...
   Прощай жизнь! Прощай, моя бѣдная!

С. Подъячевъ.

"Русское Богатство", No 3, 1912

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов