Книговод

До-азбучная цивилизация

Мечников Лев Ильич


   

ДО-АЗБУЧНАЯ ЦИВИЛИЗАЦІЯ.

   Исторія обыкновенно начинаетъ интересоваться исторической жизнію народовъ только съ тѣхъ поръ, какъ они достигаютъ нѣкотораго и, относительно говоря, довольно высокаго уровня культурнаго развитіи, т. е. когда они перестаютъ пожирать другъ друга, научаются употребленію огня, знакомятся съ нѣкоторыми полезнѣйшими металами и минералами, начинаютъ воздѣлывать различные злаки, приручаютъ нѣкоторыхъ животныхъ и т. п. Рядомъ съ этимъ прогресомъ въ дѣлѣ приспособленія человѣка или человѣчества къ окружающей средѣ, развиваются постепенно политическія, гражданскій и нравственныя его понятія. То, что мы обыкновенно привыкли считать исходною точкою или азбукою такъ-называемаго историческаго существованія, является результатомъ часто многихъ вѣковъ прогреса и борьбы, имѣетъ за собою свою исторію или свой мартирологъ, потому что всякое нововведеніе предполагаетъ новатора или новаторовъ, которымъ приходилось извѣдать на себѣ всю тяжесть человѣческой косности, невѣжественнаго упорства и столь неразрывно связанной съ невѣжествомъ ненависти и мести.
   Нигдѣ и никогда человѣкъ не рождался съ инстинктивнымъ знаніемъ всего того, что собственно и возвысило человѣческія общества надъ табунами животныхъ. То немногое, что мы съ научною достовѣрностью знаемъ о первобытномъ человѣческомъ состояніи, рисуетъ намъ этотъ розовый идеалъ политическихъ философовъ конца прошлаго вѣка въ крайне непривлекательномъ свѣтѣ. Теперь, когда весь шаръ земной извѣстенъ вдоль и поперегъ, когда почти ни одному, самому ничтожному и по численности своей, и по развитію, народцу не удалось укрыться отъ глазъ то просто любознательныхъ, то корыстолюбивыхъ туристовъ, -- мы нигдѣ уже не находимъ такой групы дикарей, которую можнобы было признать за типическое выраженіе первобытнаго человѣчества. Наименѣе развитыя африканскія и австралійскія племена оказываются уже въ наше время обладателями многаго такого, что предполагаетъ за собою вѣковые антецеденты опыта, нѣкоторой умственной иниціативы и энергіи. А между тѣмъ мы все-таки не имѣемъ права сказать, чтобы эти, уже далеко не первобытныя племена, отличались по своему жалкому образу жизни отъ животныхъ. Извѣстно, напримѣръ, что плотоядныя животныя только совершенною крайностью могутъ быть доведены до пожиранія себѣ подобныхъ; въ человѣческихъ-же обществахъ людоѣдство и до сихъ поръ составляетъ явленіе далеко не рѣдкое. При этомъ я имѣю въ виду вовсе не тѣ случаи вынужденнаго крайнею нищетою людоѣдства, которые иногда повторяются даже на сѣверѣ европейской Россіи, а людоѣдство, такъ-сказать, нормальное. Карлъ Фогтъ, со свойственными ему остроуміемъ и эрудиціей, доказываетъ въ своей небольшой брошюркѣ о связи антропофагіи съ религіозными воззрѣніями и обрядами, что большая часть примѣровъ такого нормальнаго людоѣдства не можетъ быть объяснена недостаткомъ другихъ средствъ къ пропитанію, такъ-какъ наиболѣе свирѣпые людоѣды встрѣчаются въ наше время почти исключительно въ мѣстностяхъ не только очень плодородныхъ, но и изобилующихъ рыбою или дичью. У наиболѣе плотоядныхъ звѣрей мы не знаемъ, или знаемъ очень мало случаевъ, чтобы мать пожирала своихъ дѣтенышей, даже будучи вынуждена къ тому голодомъ; а прочтите, напримѣръ, книгу г. Сидорова о сѣверѣ Россіи...
   Но оставимъ эту кровавую область взаимнаго пожиранія другъ друга и обратимся на этотъ разъ къ мирному лопу семейной жизни. Здѣсь намъ тоже предстоитъ увидѣть не мало картинъ, отнюдь не лестныхъ для самолюбія не только первобытнаго, но даже весьма культурнаго, а иногда и цивилизованнаго человѣчества. Въ то время, какъ многія породы четвероногихъ и птицъ представляютъ намъ примѣры вполнѣ уже прочно установившихся семейныхъ отношеній, намъ вовсе нѣтъ надобности зарываться вглубь ученоописательныхъ антропологическихъ фоліантовъ, чтобы насчитать десятки человѣческихъ племенъ, у которыхъ понятіе семьи -- до-того сбивчиво и эластично, что не знаешь, гдѣ начинается семейная жизнь и кончается самая отвратительная проституція. Здѣсь многоженство и многомужество господствуютъ въ своей непосредственной, грубѣйшей формѣ; тамъ женщина цѣною чудовищнаго разврата вынуждена покупать себѣ право быть рабою одного только мужчины, а не беззащитною жертвою всѣхъ и каждаго. И черезъ сколько разнообразнѣйшихъ ступеней уничиженія, страданія, обязательнаго разврата вынуждается проходить злополучная прекрасная половина человѣчества прежде, чѣмъ даже въ передовыхъ обществахъ возникаетъ многими еще оспариваемый вопросъ о томъ, что женщина можетъ не быть принадлежностью, рабою, ни одного, ни всѣхъ, а, въ свою очередь, стать правоспособнымъ индивидомъ!..
   Отъ семьи переходя къ области политическихъ и гражданскихъ отношеній, развѣ можно отрицать, что какой-нибудь улей или муравейникъ, съ своей труженически-муниципальною организаціею, представляетъ намъ чудеса усложненія, цѣлесообразнаго приспособленія и предусмотрительности въ сравненіи съ многими агломераціями двуногихъ хищниковъ, изъ которыхъ инымъ, пожалуй, даже посчастливилось разыграть видную роль въ кровавой драмѣ всемірной исторіи?..
   Цѣль этихъ страницъ заключается, однако, вовсе но въ томъ, чтобы оскорбить антропологическое самолюбіе читателя, унизивши почетное званіе человѣка ниже скотовъ безсловесныхъ. Совершенно наоборотъ: истинно-человѣческое самолюбіе можетъ быть только польщено тѣмъ, что всѣ неоспоримыя и неотъемлемыя блага цивилизаціи и гражданственности достаются не въ видѣ жареныхъ голубей, падающихъ съ облаковъ въ разинутые рты ротозѣевъ, а суть плоды человѣческаго ума, труда, настойчивости и изобрѣтательности. Какое-бы мы ни взяли, повидимому, ничтожнѣйшее и первобытнѣйпіее изъ этихъ цивилизаціонныхъ благъ:-- употребленіе-ли огня, добываніе наиполезнѣйшихъ для насъ металовъ и минераловъ, прирученіе нѣкоторыхъ полезныхъ намъ животныхъ и т. п.-- мы уже напередъ можемъ сказать, что все это представляетъ собою, такъ-сказать, капитализированное человѣческое творчество и часто въ весьма почтенныхъ размѣрахъ. Тамъ, гдѣ для классической исторіи существуетъ только непроницаемый мракъ, о которомъ она съ трудомъ можетъ сказать нѣсколько словъ, поясняя намъ, рядился-ли этотъ мракъ временъ въ медвѣжьи шкуры или по просту щеголялъ нагишомъ? какимъ богамъ онъ поклонялся и поклонялся-ли какимъ-нибудь богамъ? самъ-ли собою онъ прошелъ или былъ сметенъ съ лица земли какимъ-нибудь лавровѣнчаннымъ завоевателемъ? и т. п.,-- послѣ всѣхъ этихъ историческихъ легендъ начинается другая исторія, ни по интересу, ни по обще-культурному значенію своихъ изслѣдованій неуступающая первой.
   Эта доисторическая исторія, только-что начавшая слагаться на глазахъ дозрѣвающаго теперь поколѣнія, рѣзко отличается отъ исторіи классической. Она,-- эта "seienza nuova" нашего времени,-- равно чуждается и голой эмпиричности историческихъ хроникеровъ, и подбитой зефирами метафизическихъ утонченностей такъ-называемой философіи исторіи, которую какъ ни приправляйте новѣйшими яко-бы научными формулами, а все-таки не превратите въ научную или позитивную теорію прогреса. Эта новая наука, надъ которою съ такимъ успѣхомъ трудятся люди вродѣ Леббока, Тайлора и др., уже теперь представляетъ, такъ-сказать, общее русло: въ него со всѣхъ сторонъ сливаются разнообразнѣйшія отрасли естествознанія и соціологіи, утрачивая при этомъ органическомъ сліяніи -- первыя свою оторванность отъ наиболѣе волнующихъ развитого человѣка вообще вопросовъ дня, -- вторыя свою призрачность и условность.
   Одну изъ интереснѣйшихъ страницъ общей исторіи культуры составляетъ исторія рѣчи или языка, которая съ самаго-же своего начала распадается на двѣ существенно отличныя одна отъ другой части: на исторію рѣчи живой, устной или разговорной, и на исторію письменности, т. е. тѣхъ средствъ, къ которымъ прибѣгаетъ человѣчество на разныхъ ступеняхъ своего развитія, чтобы по возможности увѣковѣчить свои мысли, оградить ихъ отъ разрушающаго и ограничивающаго вліянія времени и пространства. Я не думаю этимъ сказать, чтобы эти двѣ интересныя отрасли общей культурной исторіи не имѣли между собою ничего общаго, чтобы онѣ развивались каждая въ своемъ замкнутомъ кругу, не оказывая одна на другую никакого существеннаго вліянія. Разъ навсегда, въ многосложной цѣпи жизненныхъ явленій всякаго разряда, надо утратить вѣру въ совершенную отчужденность или замкнутость какого-бы то ни было ихъ цикла. Самыя неожиданныя сцѣпленія и взаимодѣйствія обнаруживаются передъ нашими глазами даже между такими отраслями, которыя неизмѣримо дальше отстоятъ одна отъ другой, чѣмъ эти два развѣтвленія одной и той-же общей вѣтви. Еще въ началѣ нынѣшняго столѣтія Вильгельмъ Гумбольдтъ писалъ много и очень хорошо о вліяніи алфавитовъ, или, точнѣе говоря, разныхъ родовъ письменности, на развитіе языка, такъ что вопросъ этотъ,-- одинъ изъ наиболѣе разработанныхъ и я не намѣренъ поднимать его здѣсь. Предметъ моего очерка составляетъ исключительно исторія письменности,-- предметъ несравненно менѣе изслѣдованный и обработанный. чѣмъ собственно исторія языка, надъ которою, со временъ Вильгельма Гумбольдта и впадающаго теперь на старости лѣтъ въ мистицизмъ Макса Мюллера, потрудились уже не мало болѣе или менѣе почтенныхъ дѣятелей. Литература исторіи письменности гораздо бѣднѣе. Кромѣ весьма и весьма неполнаго труда француза Ленормана, по части сочиненій, имѣющихъ въ виду собрать въ одной стройной картинѣ всѣ отдѣльные фазисы и перипетіи этой интересной борьбы человѣческой мысли противъ подавляющихъ ее разстояній въ пространствѣ и времени,-- мнѣ извѣстенъ только одинъ очень интересный томъ "Исторіи письма" ("Geschichte der Schrift") нѣмца Гейнриха Вутке, вышедшій въ Лейпцигѣ въ 1872 г. Какъ самъ авторъ замѣчаетъ въ своемъ предисловіи, первый томъ его труда легко можетъ оказаться и послѣднимъ, такъ-какъ на составленіе его понадобилось болѣе тридцати лѣтъ. Да и то еще почтенный ветеранъ считаетъ нужнымъ оговориться, что онъ торопится выпустить въ свѣтъ этотъ тонъ безъ должной окончательной обработки, такъ-какъ преклонныя лѣта мало оставляютъ ему надежды на продолжительный и успѣшный трудъ въ будущемъ. Оговорка эта никакъ не можетъ быть сочтена за черезъ-чуръ утонченную авторскую скромность, такъ-какъ образцовое во многихъ отношеніяхъ это сочиненіе дѣйствительно грѣшитъ необдѣланностью, т. е. нѣкоторою нестройностью, несоразмѣрностью частей. Этотъ, чисто внѣшній, недостатокъ въ значительной степени затрудняетъ чтеніе книги Вутке, въ особенности для читателя, предварительно неознакомившагося съ механизмомъ письменности у нѣкоторыхъ народовъ, такъ-сказать, свихнувшихся съ нормальнаго пути развитія, но зашедшихъ на этомъ пути очень далеко, какъ, напримѣръ, китайцы, которыхъ грамота, въ смыслѣ общаго прогреса письменности, представляетъ моментъ отсталый даже по сравненію съ египетскими гіероглифами, по которые тѣмъ не менѣе довели свой отсталый способъ писанія до такого совершенства, что имъ очень удобно могутъ быть записываемы переводы лучшихъ и новѣйшихъ европейскихъ ученыхъ по всѣмъ,-- даже по метафизическимъ,-- отраслямъ. Вообще по отдѣлу успѣховъ письменности на крайнемъ востокѣ я во многомъ разойдусь съ Вутке, который, какъ не спеціалистъ, при всей своей громадной эрудиціи и замѣчательно добросовѣстномъ компилированіи источниковъ, иногда все-таки путается въ этихъ головоломныхъ дебряхъ. Впрочемъ задача моя вовсе не въ томъ, чтобы опускаться въ самую глубь этого сложнаго вопроса, а въ томъ только, чтобы запечатлѣть въ умѣ читателя въ возможно рѣзкихъ и опредѣленныхъ чертахъ тѣ многообразныя ступени, черезъ которыя послѣдовательно перешелъ умъ человѣческій въ разныхъ частяхъ земного шара, въ своемъ многовѣковомъ и переполненномъ всякаго рода интересными перипетіями стремленіи создать себѣ -- азбуку, т. е. то, что мы привыкли считать чѣмъ-то необыкновенно первобытнымъ или элементарнымъ, исходною точкою всякаго умственнаго движенія...

-----

   Читатель, конечно, не ждетъ здѣсь новыхъ глубокомысленныхъ варьяцій на тему необычайно важнаго и споспѣшествующаго всякому дальнѣйшему преуспѣянію значенія грамотности. Въ общемъ, значеніе это черезчуръ ясно само собою, и грамотному человѣку едва-ли есть надобность выяснять, почему письменность, -- эта драгоцѣнная способность передать другому или тысячамъ другихъ, на маленькомъ клочкѣ бумажки, при помощи нѣсколькихъ каракуль, свою мысль, можетъ быть, чреватую самыми многозначительными послѣдствіями,-- внушаетъ къ себѣ необычайное уваженіе, почти религіозный страхъ, въ глазахъ людей, всего менѣе пользующихся этимъ драгоцѣннымъ орудіемъ прогреса. Народная мудрость, въ разныхъ концахъ Европы или близкой къ намъ Азіи, прославляетъ грамотность во множествѣ популярнѣйшихъ изрѣченій и пословицъ. "Ученье свѣтъ, неученье тьма" -- говоритъ нашъ русскій мужикъ, и смотритъ на умѣнье писать, какъ на драгоцѣнное пріобрѣтеніе человѣческаго ума. Армяне -- народъ сравнительно съ нами болѣе грамотный, по за то и болѣе абсолютный въ своемъ прославленіи этого полезнаго искуства. "Только тотъ и человѣкъ, кто читать умѣетъ", -- говоритъ армянская пословица, соотвѣтствующая только-что цитированной русской. Но это все отзывы о письменности людей, хоть мало умудренныхъ (или, пожалуй, даже и вовсе неумудренныхъ) въ этомъ полезномъ дѣлѣ, но такъ или иначе знакомыхъ изъ ежедневнаго опыта съ усовершенствованными способами передачи мысли, до электрическихъ телеграфовъ включительно. Еще болѣе интересно отношеніе къ письменности такихъ народовъ, которые вовсе незнакомы съ нею. По этой части разсказы путешественниковъ даютъ не мало интереснаго матеріала, который, конечно, концентрированъ въ книгѣ Вутке со свойственною этому автору начитанностью. Сообщаю здѣсь нѣсколько интереснѣйшихъ и краснорѣчивѣйшихъ, по моему мнѣнію, фактовъ.
   Первое столкновеніе испанскихъ мисіонеровъ и авантюристовъ съ краснокожими даже Мехики и Перу (я говорю даже, потому что эти страны, какъ мы скоро увидимъ, занимали уже тогда одну изъ довольно высокихъ ступеней въ исторіи развитія безъазбучной письменности) подало поводъ къ многочисленнымъ и курьезнымъ столкновеніямъ по этому поводу. Индѣйцы оказывались почти повсюду совершенно неспособными уловить принципы, на которыхъ основана европейская письменность, столь существенно отличная отъ той, которая была у нихъ уже въ довольно всеобщемъ употребленіи. Гомара передаетъ анекдотъ о слугѣ-индѣйцѣ, котораго его хозяинъ-испанецъ послалъ къ своему пріятелю съ дюжиною кроликовъ и съ письмомъ. Индѣецъ съѣлъ дорогою нѣсколькихъ кроликовъ и былъ внѣ себя отъ удивленія, когда "проклятая бумага разсказала объ этомъ европейцу". Онъ счелъ долгомъ предупредить своихъ соотечественниковъ, чтобы они напередъ остерегались такихъ болтливыхъ бумагъ. Предостереженіе его, очевидно, не пропало даромъ, потому что мы знаемъ нѣсколько примѣровъ тому, какъ другіе краснокожіе въ Мехикѣ и Перу, находясь въ точно такихъ-же условіяхъ, принимали всевозможныя предосторожности, чтобы укрыться отъ глазъ бумажнаго шпіона на время совершенія преступнаго дѣянія; такъ, напримѣръ, они прятали письмо подъ камень, на который сами садились и спокойно поѣдали значительную часть посланныхъ съ ними гостинцевъ. Но такъ-какъ и это обыкновенно не спасало ихъ отъ бича строгихъ цивилизаторовъ, то страхъ ихъ передъ исписаннымъ листкомъ выходилъ изъ всякихъ предѣловъ. Бразильцы и до сихъ поръ еще считаютъ бумагу волшебникомъ. По мнѣнію ирокезовъ и делаверовъ сѣверной Америки, записка есть талисманъ, при помощи котораго бѣлые люди заставляютъ особеннаго духа или демона сообщать имъ то, что требуется. Многіе краснокожіе прикладываютъ ухо къ запискѣ, которую имъ поручаютъ отнести, желая подслушать заключающееся въ ней сообщеніе. Африканскіе негры крадутъ у европейцевъ книги и письма и зарываютъ ихъ въ могилу вмѣстѣ съ своими покойниками: они увѣрены, что такимъ образомъ они зарекомендуютъ своего покойника, какъ человѣка грамотнаго загробнымъ духамъ и тѣмъ значительно улучшатъ его судьбу на томъ свѣтѣ.
   Интересно слѣдующее происшествіе, заимствованное изъ разсказа Дж. Мартина о пребываніи англичанина Вильяма Маринера въ плѣну у дикарей острововъ Тонга или Товарищества въ первыхъ годахъ текущаго столѣтія. Къ одному изъ этихъ острововъ присталъ англійскій корабль, офицеры котораго были очень дружелюбно приняты владѣльцемъ или царькомъ этого острова, называвшимся Финну. Маринеръ тотчасъ-же поспѣшилъ извѣстить своихъ соотечественниковъ письмомъ, что онъ содержится въ плѣну на сосѣднемъ островѣ и просилъ освободить его. Финоу принялъ въ освобожденіи Маринера горячее участье и былъ глубоко заинтересованъ этимъ человѣкомъ, обладавшимъ непостижимою способностью передавать своимъ пріятелямъ важныя извѣстія при помощи ничтожнаго клочка бумаги, испещреннаго какими-то каракулями. Оставшись наединѣ съ освобожденнымъ Маринеромъ, царекъ устроилъ нижеслѣдующую забаву:
   -- "Ты говоришь, что можешь написать все, что угодно, такъ что твои пріятели поймутъ, несговариважъ съ тобою. Ну, такъ напиши имъ меня." в
   Маринеръ написалъ имя Финоу на кускѣ бумаги. Позванные другіе англичане прочли его безъ малѣйшаго затрудненія. Удивленіе короля не знало предѣловъ.
   -- "Да что-же тутъ похожаго на меня? спрашивалъ онъ, перевертывая бумагу подобно тому, какъ крыловская мартышка манипулировала очки,-- гдѣ-же тутъ мой носъ, мои глаза и т. п."?
   Повторивъ нѣсколько подобныхъ опытовъ, царекъ Финоу заподозрилъ, не дурачатъ-ли его бѣлолицые варвары, и рѣшился подвергнуть ихъ крайне убѣдительному, по его мнѣнію, испытанію. Приказавъ удалиться всѣмъ, онъ заставилъ Маринера написать имя одного изъ своихъ министровъ, умершихъ задолго до появленія англичанъ въ этой мѣстности; невозможно, слѣдовательно, было предположить, чтобы англійскимъ офицерамъ имя это было извѣстно и чтобы они успѣли напередъ условиться на-счетъ изображенія этого имени какимъ-нибудь особеннымъ знакомъ. Призванные англичане снова безъ запинки прочли это совершенно новое для нихъ названіе.
   -- "Да кто-же онъ былъ, этотъ человѣкъ, котораго вы мнѣ сейчасъ назвали, и не было-ли у него какихъ-нибудь особыхъ примѣтъ?" допрашивалъ любопытный дикарь.
   Англичане объяснили ему, что бумага этого ничего не говоритъ, но что она можетъ сказать и это, если царекъ дастъ себѣ трудъ продиктовать Маринеру всѣ желаемыя подробности. И этотъ новый опытъ тотчасъ-же былъ продѣланъ къ вящему удовольствію дикаго вѣнценосца. Финоу нѣсколько дней къ ряду потѣшался калиграфическими упражненіями Маринера.
   -- "Да, сказалъ онъ, наконецъ: -- изобрѣтеніе это безспорно прекрасно; но если-бы оно распространилось въ моемъ народѣ, то я и нѣсколькихъ дней, вѣроятно, не удержался-бы на престолѣ!"
   Примѣровъ подобнаго отношенія дикарей къ письменности всякаго рода можно представить множество во всѣхъ частяхъ свѣта, и даже въ Европѣ въ довольно близкія къ намъ времена. Петеръ Дусбургъ утверждаетъ, что прусаки еще въ XIV столѣтіи "дивились чрезвычайно тому, кто могъ передать отсутствующему о своихъ намѣреніяхъ при помощи буквъ". Эліаносъ въ своихъ "Историческихъ очеркахъ" разсказываетъ о европейскихъ варварахъ, считавшихъ письменность позорнымъ чародѣйствомъ. Этотъ-же своеобразный оттѣнокъ воззрѣнія на письменность, по свидѣтельству Кастрена, мы находимъ еще и въ настоящее время у лапландцевъ.
   Нельзя не замѣтить у всякаго рода завоевателей, принадлежащихъ къ различнымъ историческимъ эпохамъ, къ разнымъ расамъ и религіямъ, особеннаго ожесточенія противъ письменности покоряемыхъ ими народовъ. Ожесточеніе это, надѣлавшее цивилизаціи немало вреда, весьма близко граничитъ съ суевѣрнымъ страхомъ. Мусульманинъ Омаръ топитъ бани Александріи книгами знаменитой александрійской библіотеки. Сарацины сожитаютъ письменные памятники Изли; татары, подъ предводительствомъ Хулагу, топятъ въ волнахъ Евфрата десятки тысячъ томовъ, скопленныхъ халифами въ Багдадѣ. Христіанство, ставъ господствующею религіею въ Европѣ, ведетъ долгое время упорную борьбу съ памятниками классической письменности. Въ Гранадѣ, въ Меликѣ испанцы безъ сожалѣнія истребляютъ тысячами всякаго рода и преимущественно литературные памятники покоренной ими цивилизаціи. Эта борьба слѣпой силы противъ памятниковъ письменности далеко еще не отошла для насъ въ область давно минувшаго прошлаго, и намъ нѣтъ ни малѣйшей надобности уходить далеко вглубь вѣковъ, чтобы набрать множество краснорѣчивѣйшихъ и назидательнѣйшихъ ея примѣровъ. Нельзя не замѣтить, что въ громадномъ большинствѣ случаевъ побѣда все-таки остается въ концѣ-концовъ на сторонѣ гонимой и всѣми мѣрами искореняемой мысли. Всегда найдется какой-нибудь Марсилій Фичино, который въ XV столѣтіи среди разнаго хлама "открылъ" Платона, почти подобно тому, какъ Христофоръ Колумбъ открылъ Америку. Вутке приводитъ очень назидательный примѣръ такой слѣпой борьбы могущественныхъ римскихъ папъ противъ нѣкоего темнаго вольнаго мыслителя Joannes Scotus Erigena, написавшаго въ 866 году еретическій трактатъ "de divisione naturae". Почти пятьсотъ лѣтъ спустя, папа Гонорій III вынужденъ еще считаться съ этимъ плодомъ свободной человѣческой мысли, каза.лось-бы столь мало, огражденной отъ разрушенія въ тѣ отдаленныя времена. Повторяю: такихъ Эригеновъ и Гоноріевъ можнобы цитировать десятками, неособенно насилуя свою эрудицію. Но сказаннаго здѣсь, кажется, уже вполнѣ достаточно, чтобы подтвердить фактъ того инстинктивнаго, такъ-сказать, стихійнаго почтенія, которое ощущается самыми невѣжественными единицами и массами передъ записанною мыслью. Почтеніе это можетъ, смотря по обстоятельствамъ, принимать то видъ суевѣрнаго страха, то слишкомъ сроднаго этому страху ожесточеннаго преслѣдованія. Во всякомъ случаѣ, какъ психологическій фактъ, оно легко объяснимо: сила мысли, облеченной, такъ-сказать, въ плоть и кровь, огражденной отъ разрушительнаго и изолирующаго вліянія пространства и времени, дѣйствительно до того громадна, что если мы и не составляемъ себѣ въ каждую данную минуту вполнѣ живого и яркаго представленія о ея громадности, то благодаря развѣ только тому, что, съ одной стороны, мы слишкомъ приглядѣлись къ этому чуду культуры, а съ другой -- слишкомъ много начитались и наслышались о его величіи тѣхъ трескучихъ и пошлыхъ фразъ, отъ дѣйствія которыхъ мозгъ по неволѣ какъ-то костенѣетъ и утрачиваетъ способность отражать въ себѣ какія бы то ни было яркія и живыя впечатлѣнія..
   Совершенно иное дѣло, если мы изъ области общихъ восторговъ и хвалебныхъ пѣснопѣній перейдемъ къ мало-мальски точному научному опредѣленію тѣхъ вліяній, которыя письменность оказываетъ на разнообразнѣйшія отрасли культурнаго быта. До сихъ поръ только соотношенія между письменностью и развитіемъ языка были предметомъ сколько-нибудь серьезныхъ изслѣдованій. Что письменность способствуетъ, такъ-сказать, очищенію и облагороженію языка и мѣшаетъ его распаденію на множество все болѣе и болѣе расходящихся одно отъ другого нарѣчій -- это можетъ быть признано за научный фактъ. Впрочемъ, такъ-какъ эта область, исключительно лингвистическая, всего менѣе способна интересовать собою читателя не-спеціалиста, то я и не стану распространяться о ней. Гораздо интереснѣе въ глазахъ каждаго просвѣщеннаго человѣка было-бы разъяснить, съ надлежащею научною основательностью и обстоятельностью, взаимодѣйствія, дѣйствительно существующія между письменностью и всею совокупностью другихъ сторонъ культурнаго быта; но этого до сихъ поръ не сдѣлалъ еще никто, а слѣдовательно не сдѣлаю и я, такъ-какъ моя роль сводится только къ тому, чтобы ознакомить читателя, на-сколько это окажется возможнымъ въ размѣрахъ журнальной статьи, съ тѣмъ, что уже добыто на этотъ счетъ наукою. Рядомъ съ восторженными панегириками печатному или писанному слову, съ напыщеннымъ поклоненіемъ его неисчерпаемому величію, намъ приходится и въ настоящее время считаться съ такими воззрѣніями, которыя то подъ знаменемъ пресловутой почвенности или народности, то подъ покровомъ другихъ значковъ и девизовъ, утверждаютъ, будто книги, въ свою очередь, способны плодить не мало общественнаго зла. Откровенные противники просвѣщенія и грамотности становятся замѣчательно рѣдкими во всѣхъ мало-мальски порядочныхъ литературахъ; но это еще не устраняетъ возможности появленія даже въ передовыхъ литературныхъ лагеряхъ такихъ летучихъ отрядовъ, которые, высказывая глубочайшее уваженіе и преданность къ этому мощному орудію цивилизаціи, однако-же горько сѣтуютъ на то, что непомѣрное развитіе письменности создаетъ будто-бы пагубное отчужденіе читающихъ классовъ общества отъ дѣйствительной общественной жизни. Съ другой стороны, будто-бы вульгаризируя, размѣнивая, такъ-сказать, на мелкую монету, выводы мысли и знанія, давая читающей публикѣ готовыя формулы и рѣшенія на всевозможные вопросы жизни, литература тѣмъ самымъ подавляетъ возможность самобытнаго личнаго развитія, уменьшаетъ потребность умственной дѣятельности и иниціативы и способна, пожалуй, даже довести мозги своихъ читателей до весьма печальнаго состоянія атрофіи. Въ примѣръ этого послѣдняго вліянія литературы ссылаются обыкновенно на то, наводящее уныніе, умственное однообразіе и отупѣніе, которое охватываетъ огуломъ извѣстные слои буржуазіи въ тѣхъ странахъ, гдѣ журналистика и общедоступная пресса получили наиболѣе широкое развитіе. Господа Прюдомы избавляются отъ всякой необходимости разсуждать о какихъ-бы то ни было вопросахъ собственнымъ умомъ, имѣя возможность за грошъ купить утромъ подходящую къ ихъ темпераменту и общественному положенію газетку, которая снабдитъ ихъ вполнѣ готовыми и изящно округленными фразами и кой-какими мыслишками на цѣлый день. Отрицать такіе моменты въ исторіи наиболѣе просвѣщенныхъ обществъ, когда въ обществѣ преобладаютъ интересы книжные надъ интересами реальными, конечно, нельзя; но весьма позволительно расходиться съ почвенниками и имъ подобными школами въ оцѣнкѣ этого рода моментовъ вообще, а въ частности -- въ оцѣнкѣ той роли, которую литература играетъ въ воспроизведеніи подобныхъ моментовъ. Невольно припоминается по этому случаю анекдотъ о томъ французѣ, который, въ самый разгаръ нашествія Брунсвика и "отечества въ опасности", представилъ въ конвентъ необыкновенно изящно вылѣпленную модель Парижа со всѣми его зданіями и закоулками. Конвентъ былъ строгъ, но справедливъ. Онъ похвалилъ художника за чрезвычайную тщательность отдѣлки и велѣлъ запереть его въ тюрьму, "какъ плохого гражданина, способнаго заниматься подобными пустяками въ столь критическую минуту".-- "Съ своей точки зрѣнія конвентъ, конечно, былъ правъ, замѣчаетъ по этому поводу одинъ отечественный публицистъ; -- но какже онъ не понималъ, что подобный человѣкъ ничѣмъ живымъ заниматься органически неспособенъ. За какое-бы повидимому почтенное дѣло онъ ни взялся, оно естественно выйдетъ у него столь-же мертво и безполезно." -- Нѣчто подобное можно было-бы возразить и тѣмъ, которые обвиняютъ письменность и литературу въ созданіи фиктивныхъ интересовъ и разобщенія между отдѣльными слоями общества. Впрочемъ, разборъ литературныхъ вліяній совершенно уже выходитъ изъ предѣловъ этого очерка, посвященнаго исключительно письменности и литературѣ до-азбучнаго періода. Здѣсь необходимо было только указать, что вопросъ о культурномъ значеніи письменности и литературы вообще нельзя еще считать совершенно рѣшеннымъ и замкнутымъ на будущее время для научныхъ изслѣдованій. Извѣстный французскій публицистъ бывшій министръ, Жюль Симонъ, еще нѣсколько недѣль тому назадъ заявляла, въ національномъ собраніи, что различныя политическія положенія необходимо должны вызывать и различныя отношенія къ вопросу о значеніи и свободѣ прессы. Онъ глубоко правъ въ томъ смыслѣ, что далеко не онъ первый и послѣдній, изъ яраго защитника свободы прессы, преобразился въ столь-же яраго ея гонителя, какъ только мѣнялось его политическое положеніе, т. е. чуть только онъ изъ оппозиціоннаго публициста преобразовывался въ министра. Но такія эволюціи вовсе не должны занимать нашего вниманія на этихъ страницахъ, такъ-какъ онѣ съ исторіею письменности не имѣютъ ничего общаго. Борьба силы съ мыслью, на всевозможныхъ ступеняхъ внутренняго и формальнаго развитія и той, и другой, неизмѣнно оканчивалась всегда торжествомъ послѣдней. Здѣсь слѣдуетъ обратить вниманіе читателя только на то обстоятельство, что различныя формы письменности, существовавшія въ разныя времена у разныхъ народовъ, сами по себѣ и совершенно независимо отъ отношенія къ нимъ административной и политической власти, способны были оказывать на общее развитіе этихъ народовъ самое разнообразное вліяніе. Не подлежитъ никакому сомнѣнію, что если среди какого-нибудь общества, одинъ слой или каста станетъ пользоваться письменностью, между тѣмъ какъ другіе классы останутся при болѣе первобытныхъ средствахъ заявленія и воплощенія своихъ мыслей, то радикальное различіе между этими общественными слоями совершенно естественно возрастетъ и качественно, и количественно. Вліяніе письменности въ подобномъ случаѣ будетъ черезчуръ очевидно сказываться въ пользу усиленія соціальнаго неравенства. Далеко не безразлично также и то, какой именно классъ заберетъ въ свои руки монополію этого могущественнаго культурнаго орудія. Если единственными блюстителями грамотности въ странѣ будутъ жрецы, то вся исторія этого общества приметъ свой рѣзко-опредѣленный строй, образцомъ котораго могутъ служить многіе вѣка египетскаго теократическаго правленія. Въ Китаѣ-же, напротивъ, мы видимъ, что просвѣщеніе и грамотность централизируются въ средѣ совершенно особаго, самою-же письменностью созданнаго сословія цеховыхъ ученыхъ, и вся исторія этого замѣчательнаго своею иниціативностью и трудолюбіемъ народа принимаетъ своеобразный отпечатокъ, отъ котораго она не можетъ, да едва-ли и хочетъ освободиться до сихъ поръ.
   Нѣкоторые роды письменности, по самому своему естеству, стремятся монополизироваться; другіе-же, напротивъ, имѣютъ неотразимую склонность распространиться на всю массу народонаселенія. Письменность символическая всегда склонна стать достояніемъ класса жрецовъ; письменность монументальная можетъ быть, по необходимости, только правительственнымъ орудіемъ. Далеко не безразлична въ смыслѣ вообще просвѣтительнаго вліянія грамотности и самая внѣшняя, чисто-техническая сторона дѣла. Китайцы совершенно основательно считаютъ изобрѣтеніе кисти и писчей бумаги изъ дешевой рисовой соломы или изъ волоконъ особаго дерева (Broussonctia papyrifera) событіемъ гораздо большей важности, чѣмъ династическія перемѣны ихъ правителей: эти, повидимому, очень мелочныя житейскія подробности вызывали въ ихъ быту гораздо болѣе чувствительныя и устойчивыя измѣненія, чѣмъ самое монгольское завоеваніе. Китайская книга "Тысячи буквъ", и до сихъ поръ зазубриваемая наизусть школьниками всего крайняго Востока, прославляетъ на вѣки-вѣковъ знаменитаго Мунъ-тяна, изобрѣтателя кисти; но она ни слова не упоминаетъ о томъ, что тотъ-же самый Мунъ-тянъ была. знаменитѣйшимъ полководцемъ своего времени и что имъ начато сооруженіе той пресловутой китайской стѣны, которая такъ плохо охранила "центральное царство" отъ внѣшнихъ и внутреннихъ варваровъ. И точно: какое дѣло современнымъ китайскимъ мальчикамъ и до этой стѣны, и до минувшихъ побѣдъ Мунъ-тяна? тогда какъ изобрѣтенною имъ кистью они пишутъ до сихъ поръ и, благодаря главнѣйшимъ образомъ ей, считаются по праву одною изъ наиграмотнѣйшихъ націй въ цѣломъ мірѣ. Въ нашемъ христіанскомъ мірѣ письменность давно уже установилась на своей прогресивнѣйшей и демократической формѣ печатнаго слова, которое по самой сущности своей, казалось-бы, отнюдь неспособно монополизироваться въ чьихъ-бы то ни было рукахъ. Легко вообразить себѣ при этомъ, что и тѣ различные оттѣнки разныхъ родовъ первоначальной письменности, о которыхъ я только-что говорилъ, могутъ представлять въ нашихъ глазахъ только весьма отдаленный, археологическій интересъ. Но это не совсѣмъ такъ. Во-первыхъ, тѣснѣйшее ознакомленіе съ механизмомъ прогреса на всѣхъ его ступеняхъ еще надолго не утратитъ для насъ самаго живого и современнаго значенія, къ какимъ-бы отдаленнымъ историческимъ эпохамъ оно ни относилось. Во-вторыхъ, и главнѣйшимъ образомъ, предположеніе, будто письменность достигла въ Европѣ, или, по крайней мѣрѣ, въ христіанской Америкѣ, возможнаго максимума своего демократическаго развитія, едва-ли выдерживаетъ строгую критику. Въ дѣлѣ распространенія грамотности въ массахъ народонаселенія, крайній азіятскій Востока, слишкомъ несомнѣнно опередилъ Европу: прочтите хоть, напримѣръ, въ "Запискахъ" капитана Головнина, какъ удивлялись японцы тому, что изъ четырехъ взятыхъ" ими въ плѣнъ матросовъ, ни одинъ не умѣлъ читать и писать; а между тѣмъ, еще въ концѣ прошлаго столѣтія, пять простыхъ японскихъ рыбаковъ, будучи занесены бурею въ Камчатку и тамъ спасенные русскими, привезли потомъ съ собою на родину четырехъ-томное описаніе всего, что они видѣли на пути изъ Камчатки до Иркутска, а затѣмъ до Петербурга и во время своего пребыванія въ русской столицѣ. Какъ ни опередила насъ западная Европа въ дѣлѣ распространенія грамотности въ средѣ рабочихъ классовъ, но и она стоитъ, какъ быкъ передъ горою, передъ темною и еще неразрѣшенною задачею: -- открыть широкій доступъ просвѣщенію въ среду земледѣльческихъ сословій. Даже обязательное элементарное образованіе породило въ ней такое чудовищное явленіе, какъ, напримѣръ, статистическая рубрика лицъ, въ дѣтствѣ учившихся читать и писать, но потомъ позабывшихъ и то, и другое.
   Этого мало. Развѣ наиболѣе демократическая ступень современной письменности -- мелкая періодическая печать, не выказываетъ почти вездѣ неотразимаго стремленія монополизироваться въ рукахъ биржевиковъ, по крайней мѣрѣ, тою своею значительною частью, которая еще сохранила нѣкоторую тѣнь свободы отъ административныхъ вліяній? Развѣ биржевыя телеграмы и всякаго рода сенсаціонныя извѣстія не обратились въ своего рода гіероглифику, при помощи которой жрецы и маги всесвѣтной биржи властвуютъ надъ умами и кошельками непосвященной черни пуще того, какъ нѣкогда египетскіе жрецы властвовали надъ злополучными предками и теперь еще злополучныхъ феллаховъ?
   Наконецъ, самая высшая ступень развитія современной письменности -- электрическій телеграфъ -- развѣ не стоитъ въ настоящее время въ положеніи весьма сходномъ съ тѣмъ, которое въ глубокой древности занимала монументальная письменность въ общественномъ быту Мехики или Китая? Тамъ, гдѣ къ услугамъ немногихъ счастливцевъ готовы такія могущественныя культурныя орудія, между тѣмъ, какъ массы народонаселенія вынуждены обращаться къ чуть не допотопнымъ средствамъ нарѣзокъ или бирокъ и "завязыванія на память узелковъ",-- тамъ, конечно, еще существуетъ обширное поприще для проявленія того стихійнаго вліянія письменности, которое никакъ нельзя упускать изъ виду при обзорѣ тѣхъ различныхъ преемственныхъ ступеней развитія, черезъ которыя перешла человѣческая мысль прежде, чѣмъ доработалась до азбуки.

-----

   На очень низкихъ ступеняхъ человѣческаго существованія возникаетъ уже потребность упрочить или запечатлѣть какими-нибудь графическими знаками отвлеченное содержаніе какого-нибудь момента, что собственно и служитъ побужденіемъ къ изобрѣтенію письма. О первыхъ ступеняхъ, такъ-сказать, о дѣтскомъ лепетѣ этого длиннаго историческаго процеса, который въ наше время завершился изобрѣтеніемъ электрическихъ телеграфовъ, но праву, можно сказать, что онѣ теряются во мракѣ временъ. Мы не знаемъ ни одного дикаго племени на всемъ земномъ шарѣ, которое-бы не имѣло уже какихъ-нибудь сурогатовъ азбуки. Замѣчательно то, что сурогаты эти на одинаковыхъ ступеняхъ развитія почти вездѣ довольно однообразны. Положимъ, дикарь ссудилъ другого какимъ-нибудь предметомъ, необходимымъ въ ихъ полуживотномъ быту. Обыкновенно при этомъ въ разныхъ частяхъ свѣта переламывается во-поламъ какая-нибудь вѣтка или палочка, половину которой обязуется тщательно хранить каждая изъ вступающихъ въ эту несложную сдѣлку сторонъ. Надобно-ли отмѣтить какое-нибудь мѣсто: на него навалятъ кучу, по-возможности причудливо-нагроможденныхъ одинъ на другой, камней и т. п. Сборщикъ податей, чтобы не ошибиться въ числѣ и размѣрѣ подлежащей собиранію дани, набираетъ или извѣстное количество палочекъ, или-же навяжетъ соотвѣтственное числу плательщиковъ количество узловъ на какомъ-нибудь ремнѣ или веревкѣ (способъ до сихъ поръ еще употребительный у дикарей на юго-востокѣ отъ Китая, прозванныхъ Мяо китайскими историками, и у многихъ другихъ). Все это еще не составляетъ письменности, такъ-какъ подъ письменностью мы будемъ разумѣть только выраженіе мысли или отвлеченнаго содержанія при помощи какихъ-бы то ни было начертательныхъ знаковъ, а этого нѣтъ въ только-что перечисленныхъ нами случаяхъ. Палочки, камни и узлы служатъ только пособіемъ для памяти, не заключая въ себѣ никакого указанія на то, что собственно слѣдуетъ вспоминать. Добрыя наши Пульхеріи Ивановны, можетъ быть, и до сихъ поръ еще прибѣгающія къ завязыванію узелочковъ на память, нерѣдко забываютъ, для чего этотъ узелокъ былъ завязавъ. "Значитъ, ужь что-нибудь нужно было вспомнить, говорятъ онѣ обыкновенно съ тревогою въ подобныхъ случаяхъ, -- а что вспомнить? Хоть убей, не припомню". И слѣдуютъ неизбѣжныя сѣтованія на ослабѣвшую память, на голову, уподобившуюся дырявому рѣшету. Почтеннымъ старушкамъ и въ голову не приходитъ, что, завязывая эти узелки, онѣ представляютъ для наблюдателя-этнографа любопытный примѣръ атавизма. Во всѣхъ первобытныхъ обществахъ завязанный узелъ считается "табу". Впрочемъ, для того, чтобы запечатлѣть въ потомствѣ память о какомъ-нибудь событіи (напримѣръ, объ установленіи границъ участковъ двухъ смежныхъ общинъ и т. п.), прибѣгаютъ иногда къ симпатическимъ средствамъ, какъ напр., шептаніе въ узелъ, а иногда и къ болѣе энергическимъ: заставляютъ присутствовать при немъ возможно большее количество дѣтей, какъ представителей будущаго, и больно сѣкутъ ихъ "на память". Вутке говоритъ, что въ Германіи очень недавно еще существовалъ обычай заставлять дѣтей присутствовать при врываніи въ землю камней, долженствующихъ обозначать новыя измѣненія участковыхъ границъ, и драть ихъ при этомъ за уши. Отсюда произошло и самое названіе "Ohrenzeuge", т. е. "ушной свидѣтель". Бенвенуто Челлини разсказываетъ въ своихъ извѣстныхъ запискахъ, что, когда онъ былъ еще совсѣмъ ребенкомъ, отецъ однажды позвалъ его въ свою комнату. Тамъ въ большомъ каминѣ пылали дрова, а по сѣрымъ и закоптѣлымъ стѣнкамъ камина быстро бѣгало маленькое животное, похожее на ящерицу и, вѣроятно, привлеченное теплотою. "Это саламандра, пояснилъ отецъ Челлини, -- которая не горитъ въ огнѣ. Животное это такъ рѣдко случается видѣть, что многіе считаютъ самое его существованіе выдумкою. Когда ты возмужаешь, то передашь своимъ дѣтямъ, что своими глазами видѣлъ саламандру, выбѣгающую изъ пламени". Съ этими словами онъ далъ мальчику полновѣсную пощечину. Случай этотъ тѣмъ рѣзче запечатлѣлся въ памяти юнаго Бенвенуто, что въ просвѣщенной и уважающей чувство личной неприкосновенности Тосканѣ того времени, избіеніе младенцевъ не считалось уже неизбѣжною педагогическою приправою къ горькимъ корнямъ знанія.
   Вполнѣ современный примѣръ употребленія этихъ первобытнѣйшихъ и мнемотическихъ пособій представляетъ японскій соробанъ и совершенно тождественные съ нимъ русскіе счеты или четки, столь употребительныя еще у католическихъ богомольцевъ. Существенное отличіе всѣхъ этихъ орудій отъ письменъ заключается въ томъ, что. они въ очень ничтожной степени способны служить пособіемъ при передачѣ или обмѣнѣ мыслей, и только вызываютъ въ памяти представленіе о. томъ, что уже извѣстно. При всемъ томъ онѣ, однакожь, оказываютъ дикому человѣчеству весьма важныя услуги; болѣе или менѣе распространившееся ихъ употребленіе должно было необходимо вліять на умственный уровень племени. Достаточно обратить вниманіе читателя хоть только на то. что при помощи подобныхъ палочекъ, бирокъ или узловъ, дикарь получаетъ возможность дѣлать выкладки надъ такими числами, которыя онъ первоначально не можетъ даже вмѣстить въ своемъ умѣ въ ихъ отвлеченной формѣ. Въ настоящее время мы знаемъ еще много такихъ дикарей, которыхъ способность отвлеченнаго счета не доходитъ еще до пяти.
   На очень низкихъ еще ступеняхъ общественнаго развитія возникаютъ уже многія такія отношенія, для которыхъ однихъ мнемотическихъ знаковъ уже недостаточно. Извѣстно, что у относительно первобытныхъ племенъ языкъ склоненъ дробиться часто на совершенно несходныя между собою нарѣчія. Дробленіе это доходитъ до того, что иногда племена, несомнѣнно сродныя и живущія въ близкомъ сосѣдствѣ, вовсе не понимаютъ другъ друга. А между тѣмъ постоянно возникаетъ для нихъ необходимость вступать между собою въ сношенія, то воинственныя, то дружескія, то предупреждать о появленіи какого-нибудь общаго врага, заключать оборонительные и наступательные союзы противъ другихъ людей или звѣрей, то входить въ соглашеніе на-счетъ полюбовнаго размежеванія участковъ охоты и рыбной ловли и т. п. Такими дѣловыми сношеніями естественно возбуждается въ нихъ также желаніе иногда поговорить по душѣ, обмѣняться своими несложными надеждами, опасеніями. Для удовлетворенія такихъ потребностей очень рано возникаетъ особый языкъ, языкъ жестовъ и предметовъ (символовъ или эмблемъ), къ которому даже просвѣщеннѣйшіе люди нашего времени иногда бываютъ вынуждены прибѣгать за неимѣніемъ переводчиковъ въ странѣ, языкъ которой имъ неизвѣстенъ. Но символами можно считать только такіе предметы, подъ которыми заранѣе условились признавать какой-нибудь особенный смыслъ или значеніе. Извѣстные предметы имѣютъ свойство естественно, безъ всякаго предварительнаго соглашенія, вызывать въ умахъ людей, стоящихъ на одной степени развитія, одни и тѣ-же представленія. Весьма замѣчательно, что у обитателей самыхъ различныхъ частей земного шара элементарнѣйшіе символы почти всегда одни и тѣ-же. Злѣя вездѣ символъ мудрости; двѣ переплетенныя змѣи выражаютъ предусмотрительность; орелъ -- могущество и воинственность; черепаха -- землю; солнце -- бдительность; лукъ и стрѣлы -- войну; одинъ только лукъ -- угрозу; растенія -- леченіе и т. п. Чѣмъ ближе разговаривающіе между собою посредствомъ символовъ подходятъ другъ къ другу по условіямъ и образу жизни, а также по умственному развитію, тѣмъ легче они угадываютъ истинный смыслъ такихъ символовъ безъ всякаго предварительнаго соглашенія. Моряки, посѣщавшіе далекія страны, подтверждаютъ единодушно, что наименѣе образованные матросы всего легче вступаютъ въ разговоры съ полудикими туземцами, не имѣя никакого понятія о ихъ языкѣ. Читатели, бывавшіе въ Сициліи или въ Калабріи, могли и сами убѣдиться, что для нихъ очень часто непонятенъ языкъ жестовъ, столь употребительный въ этихъ мѣстностяхъ. А между тѣмъ туземцы очень свободно импровизируютъ на этомъ языкѣ, всегда понимая другъ друга. Нѣтъ сомнѣнія, что символическія объясненія могутъ подавать поводъ къ недоразумѣніямъ. Такъ персидскій царь Дарій, получивъ отъ скифовъ птицу, мышь, лягушку и стрѣлы, заключилъ изъ этого, что дикари эти совершенно покоряются ему, т. е. отдаютъ ему свои лѣса (символически изображенные птицею), поля (мышь), воды (лягушка), и оружіе. Скифы-же хотѣли сказать ему: "если ты съ быстротою птицы не уйдешь отъ насъ, скрываясь подъ землею, какъ мышь, прячась въ болотахъ, какъ лягушка, то ничто не спасетъ тебя отъ нашихъ стрѣлъ!" но какъ быть! вѣдь и съ нашими утончёнными до-нельзя литературными пріемами случается "шелъ въ комнату -- попалъ въ другую". Изящнѣйшимъ слогомъ написанныя измышленія какого-нибудь современнаго мудреца оставляютъ часто не меньше повода къ недоумѣніямъ, чѣмъ этотъ символическій ультиматумъ нашихъ темныхъ праотцевъ -- скифовъ.
   Понятно, что въ нѣкоторыхъ случаяхъ посолъ, отправляемый съ символическимъ ультиматумомъ отъ одной дикой общины къ другой, вынужденъ былъ уже заранѣе объявлять о дружелюбности своихъ намѣреній, чтобы какая-нибудь торопливая стрѣла не поспѣшила подстрѣлить его прежде, чѣмъ онъ успѣетъ выложить свои эмблематическіе дары вродѣ орлинаго крыла, какихъ-нибудь раковинъ, или т. п. Какъ наши суда разговариваютъ на большихъ разстояніяхъ при помощи разноцвѣтныхъ флаговъ, такъ точно я эти дикари вынуждены бываютъ издалека замѣтными, яркими красками предупреждать своихъ собесѣдниковъ о цѣли своего прибытія. Только за неимѣніемъ подъ рукою тканей, пригодныхъ для сооруженія флаговъ или знаменъ, они прибѣгаютъ въ подобныхъ случаяхъ къ окраскѣ собственнаго тѣла. При этомъ также нельзя упустить изъ виду, что значеніе, придаваемое разнообразнѣйшими народами разнымъ цвѣтамъ, почти всегда и вездѣ одно и то-же. Красный цвѣтъ изображаетъ войну; бѣлый -- миръ, а также трауръ. Этотъ обычай раскрашиванія, какъ и всѣ почти обычаи на свѣтѣ, переживаетъ тѣ условія, которыя сдѣлали необходимымъ его появленіе. Мы знаемъ, напримѣръ, что онъ и до сихъ поръ употребителенъ у многихъ краснокожихъ сѣверной Америки, хотя всѣ они уже обладаютъ болѣе совершенными средствами для выраженія своихъ намѣреній и мыслей. Обычай этотъ существенно разнится отъ татуированія, которое носится на тѣлѣ цѣлую жизнь съ послѣдовательными дополненіями, но безъ измѣненій; раскраску-же дикари мѣняютъ и примѣняютъ къ различнымъ условіямъ жизни совершенію такъ-же, какъ наши щеголи мѣняютъ свои наряды. Делаверъ или ирокезъ, отправляясь на войну, раскрашивается совершенію иначе, чѣмъ собираясь на пиръ или на охоту. Иные покрываютъ лакомъ этотъ свой легкій и изящный нарядъ.
   Надо-ли говорить, что на этихъ раннихъ или, точнѣе говоря, предварительныхъ ступеняхъ развитія письменности, не можетъ еще быть и рѣчи о какой-бы то ни было литературѣ, даже въ самомъ эмбріональномъ ея состояніи. Однако, легко замѣтить, что и эти крайне несовершенныя орудія открываютъ уже нѣкоторый просторъ къ сближеній) между людьми. Завязывая узелки на ремнѣ для того, чтобы напомнить только самому себѣ о какихъ-нибудь событіяхъ, я могу передать или переслать потомъ этотъ ремень другому, имѣющему то-же самое обыкновеніе и часто легко могущему угадать, что долженъ напоминать маѣ тотъ или другой узелъ. Такимъ образомъ, я могу сообщить нѣкоторый рядъ подробностей о своемъ житьѣ-бытьѣ. Со временемъ въ самомъ способѣ завязыванія узелковъ оказываются разныя улучшенія и усложненія; берутся разноцвѣтныя нити, такъ или иначе переплетаемыя между собою. Къ узелкамъ примѣшиваются разноцвѣтныя раковины или дощечки, которыя къ тому-же могутъ быть еще и разныхъ величинъ. Такимъ образомъ, начинаютъ появляться особаго рода связки или пояса, замѣняющіе собою архивы и библіотеку у современныхъ сѣверо-американскихъ туземцевъ. Они носятъ у нихъ общее названіе вампу и состоятъ, по большей части, изъ разноцвѣтныхъ разной величины раковинъ. Впрочемъ, съ недавнихъ поръ сюда стали привозить изъ Англіи нарочно для этой пѣли выдѣлываемыя дощечки. Онѣ мало-по-малу вытѣсняютъ собою вампу, такъ-какъ допускаютъ гораздо больше разнообразія въ окраскѣ и формѣ. Къ тому же раковины нѣкоторыхъ цвѣтовъ (особенно черныя) крайне рѣдки и дороги. Само собою разумѣется, что съ этими поясами связываются различныя суевѣрія и легенды. Кнопъ знакомитъ насъ съ легендою Мича-Макуэ о такомъ чудодѣйственномъ поясѣ, спятомъ будто-бы со спящаго медвѣдя. У сѣверныхъ дикарей, эскимосовъ, лапландцевъ такіе пояса, но только гораздо простѣйшаго вида, составляютъ исключительную принадлежность вѣдуновъ и чародѣевъ. Очень недавно еще эти вѣдуны вели довольно выгодную торговлю съ европейскимъ шкиперами и промышленниками: они продавали имъ столь необходимый для паруснаго судоходства вѣтеръ. Поясъ, служившій (а, можетъ быть, еще и теперь служащій) для заклинанія вѣтровъ, имѣетъ всего три узла. Если развязать одинъ уголъ, то поднимется легкій вѣтерокъ два развязанные узла производятъ то, что моряки называютъ свѣжимъ вѣтромъ; третій узелъ есть узелъ бурь, и хитрые дикари брали съ невѣжественныхъ своихъ цивилизаторовъ довольно круглыя суммы за то только, чтобы не развязывать его некстати.
   Крайняго предѣла своего развитія такіе пояса достигли въ Перу, гдѣ они извѣстны подъ именемъ кипосъ (Quipos). Ихъ, впрочемъ, нельзя назвать и поясами, такъ-какъ они были такихъ почтенныхъ размѣровъ, что ихъ не подъ силу даже было-бы поднять дюжему человѣку. Описывать подробно устройство и употребленіе этихъ поясовъ я здѣсь не стану, такъ-какъ, безъ пособія пояснительныхъ чертежей, всѣ такія описанія бываютъ только утомительны для читателей. Кипосъ представляетъ собою огромныя связки разноцвѣтныхъ нитей или ремней, переплетенныхъ между собою въ разнообразнѣйшихъ сочетаніяхъ. Каждому такому сочетанію приписывалось совершенно условное значеніе. Легко понять, что при пособіи такого инструмента гораздо легче вести довольно обстоятельный дневникъ, чѣмъ при пособіи простыхъ узловъ. Разъ значеніе того или другого сочетанія пестрыхъ нитей было установлено одинаково для всѣхъ, то значеніе такого дневника одного перуанца было понятно для всѣхъ остальныхъ его соотечественниковъ. Такимъ образомъ, какой-нибудь достославный перуанецъ могъ уже завѣщать своимъ потомкамъ довольно полную автобіографію. Отсюда-же до веденія лѣтописей одинъ только шагъ. Кипосы. главнѣйшимъ образомъ, и служили для веденія родословной перуанскихъ царей и временниковъ отечественной исторіи. Этимъ замѣчательнымъ своимъ развитіемъ узловое письмо обязано здѣсь жрецамъ. Преданіе сохранило имя изобрѣтателя его Илійя, жившаго при инкѣ Майта-Капакѣ (1126 -- 1156 г., по P. X.). Во дворцѣ позднѣйшихъ инковъ хранились цѣлые архивы подобныхъ веревочныхъ лѣтописей. Кажется, кипосъ служилъ также и для обнародованія правительственныхъ распоряженій. Существовали школы, въ которыхъ перуанское юношество обучалось чтенію и письму по этому своеобразному способу. Искуство это отнюдь не было монополизировано здѣсь въ рукахъ жреческаго сословія. Испанскіе завоеватели, отчасти изъ слѣпой страсти къ разрушенію, отчасти изъ суевѣрія, истребили почти до тла богатый перуанскій архивъ. Всего больше разрушительной ярости выказали при этомъ католическіе мисіонеры и монахи. Въ настоящее время уцѣлѣло едва нѣсколько, да и то неполныхъ, образцовъ этого интереснаго продукта своеобразнаго человѣческаго творчества; ключъ-же къ чтенію перуанскихъ лѣтописей, вѣроятно, на вѣки утраченъ. Тѣмъ не менѣе эта рудиментарная ступень грамотности оставила на умственномъ уровнѣ перуанскихъ туземцевъ нѣкоторую печать, выгодно отличающую ихъ отъ большей части сродныхъ имъ индѣйцевъ. Пояса эти распространялись и въ Чили, народонаселеніе котораго и до сихъ поръ отличается своею способностью къ перенятію письменности у европейцевъ. Швейцарскій путешественникъ Чуди разсказываетъ, что онъ встрѣтилъ въ Кампайя стараго чилійца, который изобрѣлъ свои собственныя письмена и завелъ школу для обученія этому искуству своихъ согражданъ.
   Предметный или символическій языкъ, не переходя еще въ письменность, способенъ, въ свою очередь, достигать довольно сложной ступени развитія, сходной отчасти съ только-что поля путыми перуанскими кипосъ. Интереснымъ образчикомъ такого развитія можетъ служить такъ-низываоный селямъ, т. о. языкъ цвѣтовъ, плодъ гаремной жизни западной Азіи. Предназначенныя исключительно для любви, земныя пери и гуріи мусульманскаго міра проводятъ всю свою жизнь въ одуряющемъ уединеніи и въ вѣчномъ страхѣ за малѣйшій нескромный взглядъ, испытать на своихъ розовыхъ тѣлахъ упругость и жгучесть грознаго курбаша оберегающихъ ихъ евнуховъ. Даже въ такихъ передовыхъ мусульманскихъ странахъ, какъ нынѣшній Египетъ, прогресъ въ положеніи женщины сказался единственно тѣмъ, что ихъ ужо сѣкутъ не по пятамъ, а по другимъ частямъ тѣла. Эта вѣчная борьба нескромныхъ желаній и страха, составляющая единственное содержаніе черезчуръ досужей жизни, изощрила ихъ творчество. Обдуманно составленный букетъ въ рукахъ или на груди такой красавицы представляетъ не только письмо, но иногда цѣлую поэму для посвященнаго въ тайны селяма черномазаго вздыхателя. Письмо это притомъ точно такъ-же непонятно для евнуха, какъ непонятно было старой нянѣ страстное посланіе Татьяны къ Опѣгину. Что селямъ возникъ въ богатой всѣми сокровищами растительности западной Азіи, а не гдѣ-нибудь у васъ на холодномъ сѣверѣ, гдѣ единственныхъ представителей растительнаго царства -- березы и лебеды, не хватило бы даже для выраженія тѣхъ несложныхъ сочетаній отеческой опеки и промышленнаго преуспѣянія, въ которыхъ проходить вся жизнь бѣдныхъ поморовъ, -- это понятно само собою. Впрочемъ, область распространенія селяма не ограничивается одними арабскими и турецкими гаремами: вездѣ, гдѣ жизнь женщины исчерпывалась жаждою любви и страхомъ хлыста и кинжала, онъ находилъ себѣ обширное примѣненіе.
   Особый родъ отношеній и потребностей, присущій также очень низкимъ еще ступенямъ психическаго и соціальнаго развитія, ведетъ еще непосредственнѣе къ началу письменности. Кочевникъ, обладающій нѣсколькими домашними животными, поставляется въ прямую необходимость отмѣчать ихъ какимъ-нибудь особеннымъ знакомъ, который извѣщалъ-бы нагляднымъ образомъ каждаго, что животное это принадлежитъ именно ему. Клеймо или тавро, обыкновенно выжигаемое на бедрахъ быковъ, лошадей, овецъ, верблюдовъ и т. п., само по себѣ уже подходитъ подъ то опредѣленіе письменности, которое было установлено выше. Но дикарь кладетъ свое клеймо не только на принадлежащихъ ему животныхъ, но и на рабахъ. Его военноплѣнный составляетъ и въ его глазахъ, и въ глазахъ его собратій совершенію такую-же его собственность, какъ его быкъ, лошадь или олень; а, слѣдовательно, онъ клеймитъ также я военноплѣннаго. Дикарь самъ есть рабъ или собственникъ своей общины, царька или племени, а потому и на него точно также накладываютъ клеймо. Способы накладыванья клеймъ на человѣка прогресивно измѣняются. Между тѣмъ, какъ на лучшихъ англійскихъ заводахъ и фермахъ тавро выжигается на шкурѣ животнаго почти такъ-же, какъ это дѣлаетъ дикій черкесъ или бедуинъ съ своего овцою или кобылою, относительно самого себя человѣчество не долго держится этихъ пріемовъ, да и то только тамъ, гдѣ наложеніе клейма предполагаетъ униженіе или насиліе. Рабовъ и каторжниковъ помѣчаютъ еще въ XIX-мъ столѣтіи вызженными на лицѣ или груди знаками. Но человѣкъ очень рано начинаетъ выдѣлять свою рабскую зависимость отъ общины отъ отношенія невольнаго слуги къ побѣдители-властелину. Это различіе онъ хочетъ соблюсти и во внѣшнихъ знакахъ своей зависимости; а потому очень рано знакъ принадлежности къ извѣстному племени, общинѣ или кочевью, начинаютъ нарѣзывать на кожѣ паціента, Способъ этотъ, всегда по менѣе мучительный, чѣмъ самое клейменіе каленымъ желѣзомъ, становится невыносимою пыткою, если вырѣзать такимъ образомъ требуется не одинъ какой-нибудь простой знакъ, а цѣлую совокупность иногда довольно сложныхъ знаковъ. Дѣйствительно, этотъ первобытный способъ (Вутке называетъ его особымъ именемъ мунка) въ настоящее время составляетъ уже большую рѣдкость у дикарей: его скоро замѣняютъ продергиваніемъ сквозь кожу веревочекъ или вызываніемъ на тѣлѣ при помощи иголъ и разныхъ солей и травъ большихъ волдырей, шрамовъ, и т. п., которые обыкновенно притираются разными красильными веществами, чтобы сдѣлать ихъ еще замѣтнѣе. Дальнѣйшую ступень прогреса представляетъ легкое накалываніе кожи и втираніе въ нее простѣйшихъ красильныхъ веществъ (сажи, угля, пороха и пр.),-- что составляетъ татуированіе. Почти сорокъ лѣтъ тому назадъ Вутке первый высказалъ взглядъ на татуированіе, какъ на зародышъ письменности; этимъ онъ вызвалъ противъ себя цѣлую бурю ученѣйшихъ возраженій; но теперь уже взглядъ этотъ не нуждается въ дальнѣйшихъ подтвержденіяхъ и доказательствахъ.
   Татуированіе распространено повсемѣстно, гдѣ одежда и другія усовершенствованія цивилизаціи не вытѣснили его; какъ, напримѣръ. въ Англіи, гдѣ еще въ VIII вѣкѣ по P. X. духовенство вело упорную борьбу противъ нечестиваго обыкновенія испещрять свое тѣло богомерзкими знаками. Замѣчательно, что всѣ монотеистическія ученія ведутъ борьбу противъ татуированія. Моисей запрещаетъ его евреямъ, мусульманское духовенство также упорно стремится къ искорененію его между сыновъ ислама, (хотя въ тоже время истинные хаджи, помѣчаютъ особымъ знакомъ, вытатуированнымъ на щекѣ, благополучно совершенное паломничество ко гробу пророка). Только дикіе бушмены и почти первобытное племя батта на Суматрѣ, повидимому, еще не развились до той ступени, на которой является этотъ крайне общераспространенный обычай.
   При такомъ почти повсемѣстномъ употребленіи татуированія, конечно, мы найдемъ въ способахъ украшенія имъ тѣлесъ самое пестрое разнообразіе. Тѣ части тѣла, которыя прежде всего подвергаются татуировкѣ у однихъ народовъ, никогда не татуируются у другихъ. Одни щадятъ особенно чувствительныя части тѣла, другіе, напротивъ, ихъ-то и испещряютъ наибольшимъ количествомъ узоровъ. У однихъ народовъ татуируются преимущественно мужчины; у другихъ-же (напримѣръ, эскимосы), исключительно женщины. Вмѣсто того, чтобы вдаваться въ этнографическія подробности объ этомъ предметѣ, о которомъ уже такъ много было говорено, ограничиваюсь здѣсь только немногими общими чертами, которыми татуировка всего непосредственнѣе вяжется съ предметомъ этого очерка.
   Существеннѣйшую часть этого дѣла у всѣхъ, прибѣгающихъ къ нему, народовъ составляетъ тотемъ, т. е. гербъ племени или группы, къ которому принадлежитъ татуированный. Вутке, по моему мнѣнію, недостаточно оттѣняетъ тѣсное родство тотема съ тавромъ домашнихъ животныхъ; а между тѣмъ сродство это довольно рельефно выступаетъ на видъ уже тѣмъ, что тотемъ накалывается на тѣлѣ дикаря только въ ознаменованіе вступленія его въ число вооруженныхъ защитниковъ своего племени. Понятно, что только съ этихъ поръ общество, дѣйствительно, имѣетъ выгоду предъявить на него свои права. До дѣтей, которыя требуютъ ухода и заботъ, и могутъ умереть, не отплативъ племени за его затраты, ему нѣтъ дѣла: оно оставляетъ ихъ на произволъ семьи, которая можетъ, если хочетъ, наложить на нихъ свой фамильный знакъ, лишь-бы не на томъ мѣстѣ, которое узаконено обычаемъ для наложенія герба общественнаго. Что касается этого мѣста, то самые первобытные люди оказываются уже способными сообразить, что различная роль человѣка въ обществѣ можетъ быть легко выражена различнымъ положеніемъ заповѣднаго тотема на его тѣлѣ. Царю предоставляется обыкновенно носить этотъ знакъ среди лба: помѣщеніе-же его ближе въ правому или лѣвому виску на щекахъ и т. д. можетъ служить удобною замѣною наслѣдственныхъ титуловъ или дворянскихъ грамотъ. Ниже грудей тотемъ не спускается никогда.
   Женщина никогда не удостоивается тотема, но существуетъ обыкновенно особый племенной знакъ, который налагается на нихъ тоже только съ тѣхъ поръ, когда общество имѣетъ интересъ предъявить на нихъ свои права, т. е. съ періода физической зрѣлости. На островахъ Товарищества для дѣвушки считается позорнымъ не быть возведенной въ почетный санъ общественной самки, а потому нѣкоторыя заботливыя маменьки незаконно клеймятъ своихъ дочерей раньше, чѣмъ-бы слѣдовало. Когда мисіонеры уже на-столько водворили нравственность на островахъ Тихаго океана, что каждая мало-мальски приличная островитянка считала своею обязанностью купить себѣ у нихъ рубашку, хотя-бы цѣною своей дѣвственности, то тамъ водворился нижеслѣдующій странный обычай: при первомъ знакомствѣ съ фешенебельной туземной семьей, соблюдающая приличіе маменька поднимала подолы своихъ дочерей, чтобы гость собственными глазами могъ убѣдиться въ томъ, что дѣвицы эти уже помѣчены почетнымъ знакомъ и соблюдалъ въ обхожденіи съ ними должное уваженіе.
   Кромѣ своей принадлежности обществу или племени, каждый дикарь несетъ на себѣ еще много другихъ родственныхъ или гражданскихъ узъ, которые всѣ болѣе или менѣе помѣчаются соотвѣтственными знаками на его кожѣ. Вмѣсто фамильнаго герба иногда татуируется на кожѣ дикаря особый знакъ, долженствующій знаменовать его собственное имя. Знакъ этотъ замѣняетъ его подпись или печать, по крайней мѣрѣ въ сдѣлкахъ съ мисіонерами, требующихъ подписи ихъ руки, безграмотные дикари обыкновенно срисовываютъ, или поручаютъ другому срисовывать, эти знаки. Немногимъ представителямъ общества предоставляется право пользоваться для этихъ цѣлей тотемомъ. Нельзя не признать, что въ обоихъ этихъ случаяхъ все-таки замѣчается значительный прогресъ, по сравненію съ тѣми многочисленными темными массами, которыя живутъ съ нами и не могутъ иначе констатировать свою индивидуальность, какъ черезъ изображеніе простѣйшаго и для всѣхъ однообразнаго креста.
   Замѣчу кстати, чтобы еще нагляднѣе запечатлѣть въ памяти читателя ту элементарную истину, что прогресъ нигдѣ не слѣдуетъ по прямому пути, что каждая форма, однажды появившись въ исторіи, стремится неизбѣжно осуществить всѣ свои возможныя прогресивныя водоизмѣненія, прежде, чѣмъ уступить свое мѣсто другой, совершеннѣйшей формѣ,-- замѣчу, говорю я, что эти стороны татуированія захватываютъ въ новой формѣ своего развитія добрую часть даже новой исторіи самыхъ передовыхъ народовъ Азіи, Америки и Европы. Геральдика, вовсе не исчезнувшая съ лица земли даже до настоящаго времени, есть въ сущности наука о тотемахъ съ тѣхъ поръ, какъ ихъ стали изображать на латахъ, шлемахъ, кафтанахъ и пр., вмѣсто того, чтобы непосредственно накалывать на самыхъ тѣлесахъ, прикрываемыхъ этою одеждою. Чтобы понять, какую смертельную обиду наносило чье-нибудь неосторожное прикосновеніе къ его гербу, надо помнить, что предокъ;-этого рыцаря носилъ тотъ-же самый гербъ на своей физіономіи и что тогда, конечно, нельзя было грубо прикоснуться къ горбу, не помявъ и самой физіономіи. Достаточно, чтобы въ одной семьѣ сохранилось преданіе о какомъ-нибудь доблестномъ воинѣ, кроваво отомстившемъ за такое поруганіе своей особы, и потомки всѣхъ такихъ семей будутъ считать себя обязанными даже въ пятидесятомъ колѣнѣ также мстить за подобный фактъ, хотя-бы фактъ этотъ не имѣлъ уже при новыхъ условіяхъ и тѣни своего первоначальнаго значенія. Формальная сторона преданія всегда переживаетъ сторону, когда-то служившую ей содержаніемъ, догматика, всегда переживаетъ философему...
   Возвращаясь къ татуированію, замѣчу, что но только отношенія обязательныя, но и произвольныя, точно также помѣчаются на тѣлѣ дикаря особою татуировкою. Негры племени сузуэ образовали среди себя тайный союзъ, всѣ члены котораго тотчасъ-же помѣтили себя особою татуировкой на той небольшой части ихъ тѣла, которую одну только и скрываетъ отъ любопытныхъ глазъ ихъ несложный костюмъ, состоящій изъ одного только пояса. Примѣръ этотъ, однако, не единственный...
   Предоставляю теперь читателю самому судить -- правъ-ли Вутке, утверждая, что татуировщикъ у дикарей есть своего рода публичный нотаріусъ? Мало того, онъ скоро становится ихъ біографомъ и историкомъ. Легко понять, что, привыкши изображать на своемъ тѣлѣ въ наглядной формѣ всѣ свои политическіе и наслѣдственные титулы и заслуги, дикарь ощущаетъ желаніе присоединить къ этимъ знакамъ еще другіе, которые-бы говорили каждому не о родовыхъ только его преимуществахъ и правахъ, по также о личныхъ его достоинствахъ. Каждый новый совершенный имъ подвигъ -- побѣду надъ врагомъ, удачную охоту и т. п.-- онъ спѣшитъ внести въ даровой архивъ, представляемый его собственными бедрами и ягодицами. Жизнь женщины необходимо гораздо бѣднѣе знаменательными событіями, чѣмъ жизнь мужчины; этимъ и объясняется то, что тѣла ихъ обыкновенно менѣе испещрены татуировкою. Но она можетъ родить или воспитать героя, стать женою славнаго своими подвигами молодца. Наконецъ, и въ очень первобытныхъ обществахъ иногда обстоятельства открываютъ просторъ и для женской иниціативы. Такая счастливица, безъ сомнѣнія, отдаетъ свою кожу на жертву греблю и иглѣ татуировщика. Если у нея не хватитъ стоицизма выдержать мучительную операцію, найдутся услужливыя матроны, которыя скрутятъ при этомъ ее такъ, что она уже не въ состояніи будетъ бѣжать, хотя-бы въ ней и явилось къ тому желаніе.
   Сказанное здѣсь о татуированіи отнюдь не устраняетъ участія въ происхожденіи этого оригинальнаго обычая и эстетическихъ стремленій. Совершенно напротивъ, есть даже нѣкоторое основаніе предполагать, что съ устраненіемъ героическаго элемента изъ жизни (а это уже повсюду совершается все болѣе и болѣе съ каждымъ днемъ), и татуированіе утрачиваетъ свой настоящій смыслъ, переходитъ въ простое украшеніе. Тогда мало-по-малу мужчины начинаютъ воздерживаться отъ него и оно становится удѣломъ женщинъ.
   Сами дикари, конечно, всего меньше отдаютъ себѣ отчетъ въ побужденіяхъ, заставляющихъ ихъ татуироваться. По мнѣнію однихъ, обычай этотъ имѣетъ гигіеническое значеніе, да и въ самомъ дѣлѣ можно предположить, что онъ до нѣкоторой степени предохраняетъ отъ паразитовъ. Всѣ придаютъ ему значеніе сверхъестественное и сопровождаютъ самую процедуру татуированія суевѣрными обрядами. Почти у всѣхъ, женщина, которая присутствовала бы при татуировкѣ мужчины, была-бы тотчасъ убита: дикари убѣждены, что татуированный непремѣнно зачахнетъ и станетъ трусомъ, если будетъ жить хоть одно женское существо, присутствовавшее при совершеніи надъ нимъ этого обряда. Татуировщикъ вездѣ лицо очень почетное; трудъ его оплачивается очень дорого. Иногда сами царьки лично исполняютъ надъ своими вассалами эту важную обязанность.
   Татуировка служитъ центромъ, въ которомъ соединяю тся всѣ усовершенствованія графическихъ знаковъ и символики. При помощи ея дикарь переноситъ на свою кожу геометрическіе знаки и символическія фигуры. Она также становится школою, гдѣ развивается и совершенствуется потребность письменности. Дикарь, съ болью записывающій на своей кожѣ совершенные имъ подвиги, желаетъ, чтобы память объ этихъ подвигахъ пережила его бренное тѣло. При первой возможности, онъ обозначаетъ самое мѣсто, гдѣ совершенъ подвигъ, камнемъ, на которомъ изобразитъ свой тотемъ; чтобы прославить свое племя, онъ изобразитъ свою собственную особу (преимущественно посредствомъ того знака, которымъ многіе дикари помѣчаютъ своихъ дѣтей вскорѣ послѣ рожденія, вмѣсто имени собственнаго). Онъ хочетъ дать понятіе и о самомъ подвигѣ, т. е. изобразить доступными ему художественными и символическими средствами -- заключался-ли подвигъ этотъ въ побѣдѣ надъ сильнымъ непріятелемъ, въ особенно богатырской охотѣ, или въ поимкѣ чудовищной рыбы и т. п. Его біографія, которую живой онъ носилъ начертанную на бедрахъ, по смерти будетъ изображена на его могилѣ нѣжными родственниками. Камни съ подобнаго рода картинными надписями находятся почти во всѣхъ частяхъ свѣта. Американскіе индѣйцы вѣрятъ въ загробную жизнь; притомъ татуировка у нихъ развита слабо. Отсюда вытекаетъ необходимость зарекомендовывать умершаго загробнымъ духамъ особенно обстоятельнымъ разсказомъ о его земныхъ подвигахъ. Дѣйствительно, въ гробницахъ краснокожихъ часто встрѣчаются зарытыя каменныя доски съ подобными картинными біографіями.
   Замѣтимъ вообще, что Америка, сѣверная и южная, представляетъ чрезвычайно удобное поле для изученія этой переходной ступени письменности. Европа и Азія давно уже пережили этотъ фазисъ письменнаго развитія. Австралія и большая часть Африки еще не доразвились до нея.
   Въ охотничьемъ и воинственномъ быту сѣверо-американскихъ индѣйцевъ на каждомъ шагу возникаютъ случаи, вынуждающіе ихъ испещрять деревья и скалы рисунками, имѣющими символическое значеніе. Напримѣръ, ватага собравшихся въ походъ или на охоту краснокожихъ ждетъ союзный отрядъ, но почему-нибудь вынуждена оставить свое кочевье прежде, чѣмъ подоспѣли союзники. Весьма важно въ этомъ случаѣ оставить на мѣстѣ кочевья такое указаніе, по которому запоздавшіе могли-бы узнать -- по какому направленію ушли ихъ союзники, въ какое время дня или ночи они покинули условное мѣсто встрѣчи, узнали-ли они что-нибудь новое о преслѣдуемомъ звѣрѣ или врагѣ, происходили-ли уже какія-нибудь стычки и какой былъ ихъ исходъ? подоепѣлили другіе союзники и т. п. Въ книгѣ Тайлора, а также въ атласѣ рисунковъ, приложенному къ сочиненію Вутке, приведено нѣсколько образчиковъ такого рода картинной письменности сѣверо-американцевъ, иногда легко понятной и для насъ, иногда-же нуждающейся въ ученыхъ толкованіяхъ, чтобы стать понятною для европейцевъ, но тѣмъ не менѣе легко разбираемой краснокожими всѣхъ различныхъ племенъ. У другихъ народовъ этого рода письменность употребительна гораздо меньше; но мы знаемъ, что при ихъпособіи точно такъ-же сообщаются и между собою, и съ европейцами, нѣкоторые островитяне Тихаго океана. Французъ Фрейсине давно уже сдѣлалъ извѣстнымъ письмо одного царька западныхъ Каролинъ, желавшаго обмѣнять столь многочисленный въ этихъ водахъ трепангъ и рыбу на раковины.
   Народы съ пылко развитымъ воображеніемъ въ дѣлѣ такой символической письменности, нестѣсненной никакими условными рамками, всегда превзойдутъ своихъ болѣе холодныхъ и разсудительныхъ сверстниковъ. Непокидая Европы, мы уже можемъ сдѣлать на этотъ счетъ нѣсколько интересныхъ наблюденій. Пылкіе южные итальянцы, славящіеся развитіемъ въ ихъ странѣ пластическихъ искуствъ. въ о-же время выказываютъ необыкновенную способность къ придумыванію на всякій самый неожиданный случай жизни крайне выразительныхъ пантомимъ. Когда въ 1860 году гарибальдійцы заняли Неаполь, lazzaroiii останавливали проходящихъ на улицѣ и, вертя пальцами правой руки у нихъ передъ носомъ, выражали безъ словъ: "да здравствуетъ единство Италіи! мы всѣ братья между собою!" Дѣло кончалось выразительнымъ протягиваніемъ руки, означающимъ: "дайте копеечку". Проѣзжая въ дилижансѣ но одной мѣстности Базиликата, мы какъ-то отстали отъ коннаго конвоя, сопровождавшаго почту и путешественниковъ по случаю непомѣрно развившагося разбойничества. Нѣсколько вооруженныхъ всадниковъ самаго подозрительнаго вида появились вдругъ изъ какого-то ущелья. Кучеръ чрезвычайно быстрымъ и вполнѣ понятнымъ для меня движеніемъ пальцевъ въ одинъ мигъ изобразилъ имъ: "пятеро верхомъ въ трехугольникъ шляпахъ впереди, да семеро сейчасъ-же прискачутъ сзади. У нихъ револьверы". Точно такою-же виртуозностью въ изобрѣтеніи символическихъ картинъ отличаются между сѣвероамериканскими племенами лени-ленапе, гуроны, ирокезы. Дакота, напротивъ того, самое отсталое изъ нихъ. Отличительную черту сѣверо-американской символической письменности составляетъ ея демократическій, обиходный характеръ, тѣсно обусловленный военноохотничьимъ бытомъ и соціальною организаціею этихъ племенъ.
   Американская письменность дѣлится на двѣ категоріи, на кекноинъ (свѣтское) и кекиновинъ (духовное письмо), понятное только ихъ жрецамъ. Въ первомъ преобладаетъ свободная импровизація; во второмъ символическое значеніе разныхъ изображеній гораздо болѣе условное. Впрочемъ, у сѣверныхъ краснокожихъ нѣтъ ни могущественнаго жреческаго сословія, которое-бы монополизировало въ своихъ рукахъ знаніе и мысль, ни сильной центральной власти, которая сгоняла-бы тысячи рукъ на сооруженіе монументальныхъ работа"; нѣтъ также и городовъ, которые могли-бы стать вмѣстилищемъ всякаго рода достопримѣчательностей; а потому ихъ высшая форма письменности не представляетъ большихъ усложненій. Нѣтъ сомнѣнія, что это символическое письмо распространялось нѣкогда и на южную Америку; но тутъ оно встрѣтило соперничество выше уже описанныхъ поясовъ кипосъ, а потому и не развилось до сколько-нибудь значительныхъ размѣровъ.
   Интересный толчокъ развитію этого рода письменности даетъ загадочное племя толтековъ, которое пришло неизвѣстно откуда на судахъ къ сѣвернымъ берегамъ нынѣшней Калифорніи и осѣлось на нѣкоторое время въ тамошней мѣстности Хвеяветланаканъ. Оттуда они двинулись къ югу и поселились въ сѣверозападныхъ частяхъ Мехики (въ VII столѣтіи по P. X.). Здѣсь они образовали сильное царство съ столицею Тула (666 л. по Р. X.). Вскорѣ они распространили свою власть и по ту сторону большого горнаго хребта, настроили много городовъ и рано занялись науками и художествами. Символическое письмо, первоначально сходное съ тѣмъ, которое мы только-что видѣли у сѣверныхъ племенъ, послужило у нихъ основаніемъ къ развитію довольно высокой, по своему времени, литературы. Второй ихъ царь Хвемацинъ занимался астрономіею и сочинилъ цѣлую книгу, названную Теоамокстме, т. е. священною книгою. Наслѣдникъ его Кецалькохватль пишетъ "книгу солнца" Тоналаматль. Конечно, для того, чтобы могла возникнуть даже и такая литература, надо было, чтобы въ письменности гуроновъ и ирокезовъ произошли уже существенныя усложненія и значительно обогатился первоначальный запасъ символическихъ знаковъ. Основной принципъ письма долгое время, однакожь, остается безъ всякаго измѣненія, т. е. мысль передается посредствомъ изображеній, смыслъ которыхъ или понятенъ самъ собою, или установленъ разъ навсегда условно. Чтеніе такихъ письменъ совершенно независимо отъ языка, на которомъ говорили писавшіе, а потому легко понять, что письмена эти, пригодныя для записыванія астрологическихъ и гороскопическихъ истинъ, усердно забываемыхъ этими краснокожими учеными, а также для веденія лѣтописей, совершенно не годятся для записыванія стиховъ, а слѣдовательно, и законовъ, которые почти всюду первоначально излагаются въ формѣ стиховъ или пѣсенъ, для того, чтобы ихъ легче было заучивать наизусть.
   Письменность толтековъ скоро распространяется на всю центральную Америку. Въ нынѣшней Гватемалѣ и Юкатанѣ сохранились и до сихъ поръ многочисленные ея памятники. Литература, особенно историческая, была довольно обширна, и книги, т. е. точнѣе говоря, исписанныя символическими рисунками звѣриныя кожи цѣнились очень дорого. Когда династія Кокомесъ была изгнана изъ Юкатана, то она прежде всего озаботилась унести съ собою свою коллекцію такихъ кожъ. Деревня Паленке, прежде бывшая большимъ городомъ, имѣетъ еще въ настоящее время остатки зданій, стѣны которыхъ были разукрашены богатыми символическими картинами. Сквайръ изслѣдовалъ эти письмена и нашелъ, что они представляютъ собою одну изъ высшихъ ступеней гіеротифическаго развитія.
   Цивилизація толтековъ была усвоена возникшимъ на востокъ отъ большой горной цѣпи (Кольдильеры) царствомъ ацтековъ. Жрецы и верховные правители здѣсь рано обращаютъ вниманіе на символическую письменность и скоро доводятъ ее уже до того предѣла развитія, гдѣ коренной ея принципъ довольно основательно мѣняется: изъ чистой фигурной или идеографической, т. е вызывающей понятія посредствомъ картинъ, она начинаетъ становиться звуковою. Собственно эту-то промежуточную ступень и слѣдуетъ подразумѣвать подъ именемъ іероглифическаго письма. Богатые дворцы и храмы ацтековъ рано начинаютъ покрываться символическими картинами по способу, заимствованному у толтековъ. Сперва совершенствованіе ограничивается только одною техническою стороною, т. е. фигуры исполняются болѣе правильно и изящно, раскрашиваются яркими красками и т. п. Но скоро прогресъ принимаетъ обратное направленіе, т. е. содержаніе начинаетъ преобладать надъ формою. Чтобы сберечь время и мѣсто, вмѣсто цѣлыхъ фигуръ начинаютъ изображать только характеристическія части этихъ фигуръ, да и то въ сокращенномъ или курсивномъ видѣ. Такимъ образомъ, значеніе начертательныхъ знаковъ становится все болѣе и болѣе условнымъ. Жрецы вырабатываютъ свое особенное письмо, пониманіе котораго они и не стремятся распространить въ народѣ. Власть свѣтская ни отстаетъ отъ духовной: цари украшаютъ стѣны своихъ дворцовъ историческими картинами или, точнѣе говора, символически изображенными хрониками; кромѣ того, они создаютъ библіотеки, т. е. хранилища символически исписанныхъ кожъ. Учреждается особая корпорація, которая наслѣдственно должна заниматься веденіемъ такихъ хроникъ. Заимствованная у толтековъ астрономія также занимаетъ видное мѣсто въ ряду знаній, покровительствуемыхъ ацтеками. Особенное вниманіе обращается на составленіе календаря; сочиняется кругъ временъ. У ацтековъ также замѣчается стремленіе собрать въ столицѣ статистическія и географическія описанія провинцій. Они имѣютъ карты и планы, которые пополняются іероглифически записанными свѣденіями. Для составленія такихъ отчетовъ весьма естественно ощущается надобность въ большомъ количествѣ грамотныхъ людей; съ этою цѣлью и въ столицѣ, и въ провинціяхъ, -- даже въ областяхъ, политически независимыхъ отъ ацтекскихъ царей, -- заводятся школы. Въ Тескуко въ XV столѣтіи уже возникаетъ ученая академія. Помимо отраслей, непосредственно покровительствуемыхъ правительствомъ, возникаетъ и независимая литература. Драма, повидимому, состоитъ здѣсь въ связи съ религіозными обрядами, какъ это было и въ Европѣ. Но рядомъ съ нею возникаетъ и свѣтская поэзія, пользовавшаяся большимъ почетомъ. Царь Нецахвалкаятлъ былъ однимъ изъ замѣчательнѣйшихъ поэтовъ своего времени (т. е. половины XV столѣтія). Наконецъ, центральная Америка имѣетъ даже и педагогическую литературу, и женщинъ-цисательницъ.
   Такое богатство внутренняго содержанія, конечно, не могло быть совмѣстимо съ тою элементарною формою символическаго письма, которую ацтеки заимствовали у толтековъ. Дѣйствительно, въ Мехикѣ и центральной Америкѣ письмена сдѣлали нѣсколько существенныхъ шаговъ впередъ, по уклонились при этомъ отъ коренного принципа символичности. Предметы перестали служить изображеніемъ понятій, а стали выражать только первый слогъ своего названія. Такъ, напримѣръ, раковина или устрица въ этомъ письмѣ уже перестала выражать раковину или устрицу, или какое-нибудь отдаленное понятіе, такъ или иначе связанное съ раковиною или устрицею, а просто звукъ эп, такъ-какъ она называлась эптли.
   Возрастающая потребность грамотности вызвала и дешевыя письменныя принадлежности. Каменныя стѣны или доски, на которыхъ съ большимъ трудомъ выгравировывались рисунки или знаки при помощи рѣзца, давно уже смѣнились кожами; но и кожи послѣдовательно вытѣснялись другими, болѣе дешевыми продуктами: сперва пальмовыми листьями, а наконецъ, и писчею бумагою разныхъ достоинствъ и качествъ, которая уже въ большомъ количествѣ изготовлялась въ Мехикѣ и въ центральной Америкѣ съ половины XV столѣтія.
   21 апрѣля 1619 года, Кортецъ присталъ къ Мехикѣ, и, очень немного лѣтъ спустя, отъ всей этой своеобразной и только-что начинавшей разцвѣтать цивилизаціи остались однѣ обгорѣлыя развалины да груды труповъ, изуродованныхъ монашескими пытками.
   Въ общей исторіи развитія письменности мехиканскіе и центрально-американскіе гіероглифы представляются первоначальной и грубой попыткой связать письменность съ языкомъ, изображать не понятія, а звуки.

Л. Мечниковъ.

(Продолженіе будетъ).

"Дѣло" No 5, 1877

   

ДО-АЗБУЧНАЯ ЦИВИЛИЗАЦІЯ.

(Ст. вторая.)

   Китайцы представляютъ единственный примѣръ народа, имѣющаго письмена уже въ самой колыбели своей цивилизацій. Ихъ И-кинѣ или "книга трехъ черточекъ" должна быть признана древнѣйшимъ письменнымъ памятникомъ въ свѣтѣ. Сказать что-нибудь, имѣющее хоть тѣнь основательности, о времени ея появленія, рѣшительно невозможно, по глубокая древность этой книги не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію. Знаки, ее составляющіе, принадлежатъ къ числу элементарнѣйшихъ прямолинейныхъ фигуръ, напоминающихъ прямолинейные знаки, встрѣчающіеся въ татуировкѣ. Но что-же заключаетъ въ себѣ эта книга? Въ 1150 г. до P. X. императоръ Вен-вангъ, основатель династіи Чеу, написалъ первый коментарій на нее. Въ концѣ прошлаго столѣтія въ пекинской публичной библіотекѣ было уже около полутора тысячъ коментаріевъ на книгу И, Въ высшей степени замѣчательно, что въ ихъ числѣ находятся также и труды европейскихъ ученыхъ, подвизавшихся на этой безплодной почвѣ. Но говоря объ іезуитѣ Мартини, пытавшемся въ 1659 г. основать цѣлую мистическую философію на тѣхъ восьми прямолинейныхъ знакахъ, изъ сочетанія которыхъ состоитъ своеобразная азбука И-кингъ, даже самъ великій Лейбницъ удостоилъ своимъ вниманіемъ эту книгу и дошелъ, наконецъ, до того, что увидалъ въ ней предвосхищенный, будтобы, доисторическими китайцами ньютоновскій законъ бинома. При всемъ томъ смыслъ и значеніе этой книги утрачены, вѣроятно, навсегда. Изъ существованія ея можно заключить только, что Китай дѣйствительно съ незапамятныхъ временъ былъ центромъ живой умственной дѣятельности, которая, впрочемъ, не имѣетъ никакой органической связи съ его дальнѣйшей исторіей.
   Другой доисторическій памятникъ китайской письменности представляетъ такъ-называемая таблица Ло шю, найденная за 2200 лѣтъ до P. X. въ Хо-нанѣ. Китайцы и ее приписываютъ, также, какъ и И-кингъ, Фо-хи, несмотря на то. что видомъ своимъ она ничуть непохожа на таинственную книгу И.
   Очень вѣроятно, что неразгаданные знаки этихъ таинственныхъ книгъ были достояніемъ какого-нибудь очень немногочисленнаго и замкнутаго кружка. Это предположеніе подтверждается какъ тѣмъ, что уже въ самомъ раннемъ періодѣ китайской исторіи смыслъ этихъ памятниковъ совершенію утраченъ, такъ и тѣмъ еще, что гораздо позже Фо-хи въ Китаѣ пользуются узлами и символическими рисунками въ одной изъ элементарнѣйшихъ формъ развитія этого рода письменности. Нынѣшняя китайская письменность, которою пользуются еще въ наше время слишкомъ 600 миліововъ восточно-азіятскаго населенія, при помощи которой издаются многочисленные журналы и переводятся замѣчательнѣйшія произведенія, ученыя и публицистическія, самыхъ передовыхъ европейскихъ литературъ, -- есть въ сущности ничто иное, какъ дальнѣйшая усовершенствованная степень развитія первобытной символики.
   Не желая уводить читателя въ непроходимыя дебри китайской археологіи и палеографіи, я постараюсь въ немногихъ словахъ описать тотъ геніальный механизмъ, при помощи котораго китайцы, при самыхъ неблагопріятныхъ условіяхъ, успѣли создать своеобразнѣйшую и древнѣйшую въ мірѣ цивилизацію, отстоять ее втеченіи слишкомъ сорока вѣковъ противъ всякаго рода невзгодъ и завоеваній, распространить ее въ массахъ своего населенія едва-ли не до крайняго возможнаго предѣла демократизма и привить ее къ сосѣднимъ народамъ, несмотря на то, что нѣкоторые изъ нихъ уже обладали несравненно болѣе совершенной и доступной формой грамотности. Въ Китаѣ больше, чѣмъ гдѣ-бы то ни было на земномъ шарѣ, грамотность составляетъ краеугольный столбъ всего политическаго, общественнаго и умственнаго развитія этой страны. Отнимите у современнаго китайца его каракульки, и вы будете имѣть дѣло съ человѣкомъ, стоящимъ нетолько ниже многихъ первобытныхъ островитянъ Тихаго океана, но съ представителемъ какой-то отжившей и безспорно низшей формаціи человѣчества. Китаецъ не имѣетъ ни роста, ни стройности, ни силы другихъ человѣческихъ породъ. Его расплюснутое лицо, съ узкими, совершенно исчезающими косыми глазами, дышетъ чѣмъ-то допотопнымъ. Его языкъ, состоящій изъ односложныхъ, неизмѣняемыхъ и почти неуловимыхъ для чуждаго уха словъ, застылъ на первоначальной ступени преемственнаго развитія человѣческой рѣчи. Самые отсталые гиперборейскіе дикари, самыя низшія племена Австраліи богаче и счастливѣе его одарены въ этомъ отношеніи. Силою умственнаго творчества китайцы побѣдили скудость собственной своей природы и невыгодныя географическія условія, среди которыхъ имъ пришлось дѣйствовать и развиваться. Вѣрнѣйшимъ отраженіемъ этой національной творческой ихъ силы можетъ служить ихъ письменность, о которой мы и хотимъ сказать здѣсь нѣсколько словъ.
   Изобрѣтеніе ея приписываютъ нѣкому Цан-кіе, который былъ совѣтникомъ императора Хоанг-ти. Цан-Кіе билъ наведенъ на основную мысль своего открытія узорами, которые сама природа вывела на щитѣ черепахи, и слѣдами курицы на пескѣ. Поэтому самыя письмена его носятъ названіе "птичьихъ слѣдовъ". Это стремленіе пріурочивать всякое великое открытіе къ какому-нибудь мелочному событію свойственно не одной только китайской фантазіи: вспомнимъ паникадило Галилея и яблоко Ньютона. Если вѣрить китайскимъ показаніямъ, то изобрѣтеніе ЦанКіе относится къ 2650 г. до P. X. Когда онъ завершилъ свое дѣло, то съ неба дождемъ посыпались золотыя короны, а черти горько плакали, чуя, что наступаетъ конецъ ихъ владычеству на землѣ.
   Но въ чемъ собственно заключалось открытіе или изобрѣтеніе Цаи-кіс? Что китайцы первоначально рисовали предметы, которые они желали вызвать въ представленіи читателя, это не подлежитъ никакому сомнѣнію. Въ доисторическую эпоху въ Китаѣ символическое письмо развивается въ двухъ различныхъ направленіяхъ: во-первыхъ, изъ него устраняется элементъ собственно животный, т. е., вмѣсто того, чтобы рисовать человѣка, птицу, дерево, лошадь, гору, собаку и up., начинаютъ употреблять знакъ, неимѣющій даже отдаленнаго подобія этихъ предметовъ, но подъ этими знаками условлено понимать именно эти предметы; во-вторыхъ, создаютъ сложные знаки для выраженія отвлеченныхъ понятій; такъ, напримѣръ, знакъ, условно изображающій сердце, будучи перерѣзавъ знакомъ, изображающимъ ножъ, становится символомъ горя или печали. Знакъ воды, сопоставленный съ знакомъ дракона, выражаетъ водопадъ. Знакъ женщины и ребенка выражаетъ любовь. Солнце и мѣсяцъ вмѣстѣ обозначаютъ свѣтъ и т. д., и т. д. Иногда такія сочетанія знаковъ управляются нелегко уловимыми логическими законами, такъ, напримѣръ, голова дикаго кабана (изображаемая въ формѣ, очень похожей на наше Э), будучи сопоставлена съ логовищемъ и связана съ нимъ соединительною чертою, изображаетъ князя, лоннаго владѣльца; это потому, что такой князь -- полный хозяинъ въ своемъ владѣніи, какъ кабанъ въ своемъ логовищѣ и т. п. Другія сочетанія знаковъ обусловливаются вовсе уже не логическими соображеніями, а чисто-звуковыми. Не надо забывать, что китайскій языкъ состоитъ приблизительно только изъ пяти-сотъ различныхъ неизмѣняемыхъ и односложныхъ звуковъ, а между тѣмъ понятій, находящихся въ обиходномъ письменномъ и такъ-называемомъ Мандари искомъ разговорномъ нарѣчіи, насчитывается, по меньшей мѣрѣ, до 30,000; слѣдовательно, на каждый звукъ приходится среднимъ числомъ до 60-ти разнообразныхъ значеній. Эта арифметическая средняя величина въ сущности также мало выражаетъ дѣйствительное отношеніе звуковыхъ элементовъ къ графическимъ въ китайскомъ языкѣ, какъ и вообще всѣ среднія арифметическія числа: множество звуковъ имѣютъ очень мало значеній; другіе-же, наоборотъ, насчитываютъ ихъ до двухъ-сотъ и болѣе. При такой фонетической бѣдности своего языка, китайцы, очень естественно, должны были обращать вниманіе и на музыкальный тонъ рѣчи. Одинъ и тотъ-же звукъ, будучи произнесенъ въ восходящемъ тонѣ, долженъ быть строго отличаемъ отъ такого-же звука, сказаннаго въ тонѣ нисходящемъ. Но, несмотря на эту тонкость, китайскій языка, есть языкъ созвучныхъ словъ по преимуществу. Этимъ его свойствомъ начинаютъ пользоваться очень рано для созданія символическихъ знаковъ, долженствующихъ изображать нелегко поддающіеся наглядному воспроизведенію предметы. Такъ, напримѣръ, по-китайски пожилая женщина, матушка, называется ба. Волна тоже называется ба. Сочетая знакъ, изображающій волну, со знакомъ, изображающимъ женщину, они создаютъ сложный знакъ, изображающій пожилую женщину. Говорить -- по-китайски ун; облако тоже ун. Сопоставляя знакъ, изображающій рѣчь, со знакомъ дождя, китайцы вызываютъ въ своемъ читателѣ понятіе звука ун, связаннаго съ идеею дождя, т. о. облака и т. д.
   Теперь читателю будетъ понятно коренное дѣленіе китайскихъ знаковъ на простые (уэнъ) и сложные (ссе),-- дѣленіе, совершенно, впрочемъ, независимое отъ начертанія этихъ знаковъ. Такъ знаки, изображающіе черепаху или дракона, очень сложны, если мы станемъ разсматривать ихъ какъ рисунокъ; но они принадлежатъ къ числу простыхъ знаковъ, потому что представляютъ собою упрощенный рисунокъ подразумѣваемаго подъ ними предмета. Знакъ, изображающій князя или феодальнаго владѣльца, а также знакъ, изображающій любовь, гораздо проще въ начертательномъ отношеніи; но они все-таки принадлежатъ къ числу ссе, т. е. знаковъ сложныхъ, потому-что каждый изъ нихъ составленъ, по меньшей мѣрѣ, изъ двухъ простыхъ знаковъ, имѣющихъ отдѣльное идеографическое значеніе.
   Вотъ и вся существенная особенность китайской письменности, рѣзко отличающейся отъ всѣхъ другихъ, низшихъ и высшихъ, ступеней развитія до-азбучной грамотности. Ясно, что китайская письменность по есть уже чистая символика или идеографія, какъ напримѣръ кекивинъ, т. е. обиходная свѣтская письменность сѣвероамериканскихъ краснокожихъ. Видя передъ собою, напримѣръ, прошеніе, поданное индѣйцами въ Вашингтонскій парламентъ, я могу разбирать его по-русски, совершенно несправляясь съ тѣмъ, какъ называются на языкѣ писавшихъ индѣйцевъ изображенные ими предметы. Если-бы китайская письменность состояла только изъ простыхъ знаковъ и изъ группъ, управляемыхъ законами логическаго сочетанія (хотя-бы крайне произвольными и натянутыми), то она-бы всецѣло входила въ категорію такихъ символическихъ писаній. Но дѣло въ томъ, что и простые знаки, и логическій ихъ сочетанія составляютъ очень ничтожную часть тѣхъ 50,000 употребительныхъ китайскихъ уэнъ-ссе, которые вносятся во всякій порядочный китайскій словарь. Если я не знаю, напримѣръ, что облако называется по-китайски ун и что рѣчь тоже называется ун, то для меня группа, составленная изъ знака, изображающаго рѣчь и отнесеннаго къ категоріи дожди, не выражаетъ ровно ничего. Слѣдовательно, китайская письменность вовсе не такъ независима отъ разговорнаго языка, какъ американскій кекивинъ или вообще всякая символика.
   Древнѣйшій письменный памятникъ китайцевъ послѣ Цан-кіе, т. е. послѣ изобрѣтенія "птичьихъ слѣдовъ", представляютъ таблицы Ю. Это доски красноватаго камня съ изображенными на нихъ 77-ю темными знаками. Въ настоящее время надписи эти сглажены до того, что почти невозможно составить себѣ понятіе о начертанныхъ на нихъ знакахъ. Но послѣ того, какъ онѣ были найдены въ скалистой мѣстности Хень-Шаня, ихъ тотчасъ-же отдали на храненіе въ монастырь Тоо-ссе (т. е. послѣдователей учителей мистическаго ученія Ляо-дзе) и съ нихъ тогда-же были сняты точныя копіи. Надписи эти совершенію непонятны для новѣйшихъ синологовъ; по древніе китайскіе ученые. повидимому, еще могли ихъ разбирать, по крайней мѣрѣ, они перевели ихъ на новыя китайскія письмена, и въ точности ихъ перевода не сомнѣваются. Впрочемъ, содержаніе этой, будто-бы переведенной, надписи мало представляетъ интереснаго. Мы замѣтимъ только, что знаки этой надписи несхожи съ теперешними китайскими письменами, хотя они уже не составляютъ и рисунковъ. По мнѣнію китайскихъ археологовъ, надписи эти должны быть отнесены къ 2277 г. до P. X. Слѣдовательно, и въ это отдаленное время предметное рисованіе было уже замѣнено условными и простѣйшими начертаніями. Если принять китайскія хронологическія данныя за достовѣрная хоть отчасти, то окажется, что больше двадцати вѣковъ понадобилось только для того, чтобы осуществился вполнѣ этотъ элементарный прогресъ, т. е. чтобы разъ на всегда установилось начертаніе письменныхъ знаковъ! Медленно, какъ видно, прогресируетъ человѣческая мысль, пробивая себѣ дорогу сквозь опутывающую ее рутину! Мы были-бы рады взвалить всю вину въ настоящемъ случаѣ на пресловутую косность китайцевъ; но бѣда въ томъ, что косность эта является уже гораздо позже, и едва-ли хоть одинъ народъ на земномъ шарѣ можетъ похвалиться столь-же дѣятельнымъ и иниціативнымъ началомъ своей исторіи, какъ китайцы. Скучившись въ басейнѣ Хоанъ-хо, они, правда, встрѣчаюгь здѣсь благодарную почву и порядочный климатъ, но за то всѣ другія условія складываются для нихъ замѣчательно неблагопріятны въ образомъ. Они отчуждены отъ всего свѣта безплодными степями или высокими горами. Самое море, этотъ международный путь для другихъ націй, для нихъ покамѣсть приноситъ лишь отрицательную пользу, ибо оно не ведетъ ихъ никуда, а только открываетъ къ ихъ берегамъ доступъ свирѣпымъ малайскимъ и полинезійскимъ пиратамъ. На югѣ они. съ оружіемъ въ рукахъ, должны отнимать каждую пядь своей земли у дикихъ народовъ Мяо; съ сѣвера и запада воинственные кочевники постоянно грозятъ разрушить ихъ поля, воздѣлываемыя съ очень раннихъ уже поръ съ замѣчательнымъ трудолюбіемъ и искуствомъ. Только сильно напряженная умственная энергія и творческая способность могли создать эту раннюю цивилизацію. Не слѣдуетъ забывать и того, что Китай не родился чудовищно-централизованною демократическою имперіею. Еще въ половинѣ III вѣка до P. X. Федеральная анархія господствуетъ здѣсь съ неменьшею силою, чѣмъ въ средневѣковой Европѣ. Никакая грубо-матеріяльная сила не въ состояніи была-бы преодолѣть всю громадность внѣшнихъ и внутреннихъ, географическихъ и историческихъ препятствій. Вотъ почему китайскіе императоры рано стремятся монополизировать всѣ умственныя и культурныя силы страны. Грамотность становится въ ихъ рукахъ нетолько орудіемъ власти, но до нѣкоторой степени отождествляется съ властью. Одному императору приходитъ на умъ потребовать въ видѣ дани отъ князей довольно простыя бронзовыя вазы, главнѣйшимъ украшеніемъ которыхъ было выгравированное на нихъ возможно подробное описаніе каждаго леннаго владѣнія. Уже съ послѣднихъ лѣтъ династіи Тангъ императоры проявляютъ особенную заботливость о томъ, чтобы издаваемые ими законы вывѣшивались вездѣ въ публичныхъ мѣстахъ, на городскихъ площадяхъ и перекресткахъ большихъ дорогъ; извѣщенный, такимъ образомъ, о своихъ правахъ и обязанностяхъ народъ, конечно, нелегко поддавался произволу феодаловъ, императоры-же пріобрѣтали себѣ такимъ путемъ въ каждомъ враждебномъ лагерѣ множество безъименныхъ, по надежныхъ союзниковъ. Неимѣя еще возможности помышлять о политическомъ объединеніи страны подъ своею властью, императоры заботятся, по крайней мѣрѣ, предписать свой однообразный кодексъ приличій и обычаевъ кичливымъ феодаламъ. Такимъ образомъ, уже въ самомъ началѣ династіи пишется знаменитая "книга приличій" (Лики). Еще раньше безплатныя школы были открыты, тоже по приказу императора, во всѣхъ подвластныхъ ему областяхъ. По отношенію къ наукамъ эти ранніе китайскіе императоры во ограничиваются только меценатствомъ, но и сами выступаютъ дѣятелями на ученомъ и литературномъ поприщѣ.
   Вопросъ объ однообразной формѣ письменъ получаетъ, такимъ образомъ, въ Китаѣ чисто-политическое значеніе. Уже въ концѣ второго тысячелѣтія до P. X., при императорѣ Чеу-Кунгѣ былъ издалъ первый букварь или сборникъ письменныхъ знаковъ, составленный нѣкіимъ Пао, учителемъ наслѣдника престола. Но феодализмъ по поддавался на эти будто-бы невинныя приманки заискивающей централизаціи. Значительно позже, уже въ началѣ IX вѣка императоръ Сюанъ-Ватъ вступаетъ по вопросу объединенія письменности въ упорную борьбу съ князьями, но не достигаетъ никакихъ положительныхъ результатовъ.
   Въ VI вѣкѣ до христіанской эры въ Китаѣ проявляется такая сосредоточенная и напряженная умственная дѣятельность, какой мы не видимъ даже въ исторіи нѣкоторыхъ передовыхъ народовъ Европы. Почти одновременно являются здѣсь и величайшій мистикъ крайняго востока -- Лао-дзе, и его мощный соперникъ -- ультра-утилитаристъ Конфуцій, этотъ первообразъ нашего Макіавелли, съ его презрительнымъ къ человѣчеству раціонализмомъ. Къ сожалѣнію, мы слишкомъ мало знакомы съ философскимъ движеніемъ этой эпохи, чтобы судить, на какой высотѣ оно стояло въ Китаѣ, когда въ совершенно закопченной и всеобъемлющей его формѣ явились такія произведенія, какъ "Путь добродѣтели" Ло-дзе и книги Конфуція. Мистическій трансцендентализмъ перваго находитъ себѣ многочисленныхъ приверженцевъ въ ряду представителей феодальнаго консерватизма; по практическій Конфуцій одерживаетъ верхъ при императорскомъ дворѣ. Ученый или философъ -- кунъ пріобрѣтаетъ права и почетъ наравнѣ съ феодальными князьями; но, будучи представителемъ зарождающагося будущаго, онъ пользуется въ дѣйствительности гораздо значительнѣйшею силою и вліяніемъ. Ученый споръ конфуціанцевъ съ таоссеанцами (такъ называются приверженцы ученія Лао-дзе) заинтересовываетъ всѣ области и всѣ классы Китая такъ, какъ рѣдко у насъ политическіе и національные вопросы волнуютъ умы хотя-бы одного только просвѣщеннаго общества. Наконецъ, приверженцы "Пути добродѣтели" и нравственнаго самосовершенствованія уходятъ въ свои монастыри; конфуціанци-же безраздѣльно управляютъ государственными судьбами втеченіи всего V и IV столѣтія. Феодалы, увлеченные интересными перипетіями философскаго спора, забыли свои политическія опасенія и выгоды. Единство умственнаго настроенія и цивилизаціи фактически водворилось въ странѣ. Въ половинѣ III столѣтія императоръ Ши-Хоапг-ти безъ малѣйшаго труда подчиняетъ своей грозной власти остатки нѣкогда строптивыхъ и всесильныхъ феодаловъ. Ученые, однакожь, сообразили, по поздно, что они разыграли роль обезьяны, вытаскивающей своими руками изъ огня каштаны, которые ѣсть будетъ не она, а блудливая кошка. По "царь былъ строгъ и справедливъ". Сознавая, что цеховая, офиціалъная ученость дала ему все то, что онъ могъ отъ нея взять, онъ не сталъ церемониться съ ея кичливыми представителями: 212 недавно еще всесильныхъ ври императорскомъ дворѣ конфуціанцевъ были, по его приказанію, живьемъ закопаны въ землю. Когда собственный сынъ этого вѣнценоснаго революціонера возмутился противъ отца; дерзнувшаго поднять святотатственную руку на то, чѣмъ и до сихъ поръ еще дорожитъ послѣдній китайскій нищій, хотя бы даже вынужденный питаться свѣжепросольными головами казненныхъ преступниковъ, -- крутой самодержецъ отправилъ и его туда, куда китайскій Макаръ не гоняетъ своихъ телятъ. Не слѣдуетъ, впрочемъ, изъ этого заключать, чтобы Ши-Хоанг-ти совершилъ непростительную для деспота ошибку, т. е., чтобы онъ осудилъ пауку и интелигенцію на роль исключительно опозиціонную въ своей странѣ, какъ это случается часто въ наше время. Ни чуть не бывало. Онъ только очень хорошо по нималъ духъ цеховой учености и ни на минуту не сомнѣвался, что на смѣну 212 зарытыхъ имъ въ землю мудрецовъ легко будетъ пріискать хотя-бы двойной комплектъ новыхъ, столь-же основательно изучившихъ классическія книги Конфуція и его учениковъ, и столь-же готовыхъ коментировать ихъ въ выгодномъ для государства смыслѣ за приличное вознагражденіе. И онъ не ошибся въ своемъ разсчетѣ. На мѣстѣ только-что низвергнутой ученой корпораціи конфуціанцевъ возникаетъ новая столь-же почтенная ученая котерія подъ предводительствомъ нѣкоего Ли-се, которая собственно и завершаетъ вожделѣнный императорскій планъ объединенія системы письменности во всемъ Китаѣ. Съ этихъ поръ не только китайская письменность, но и китайская цивилизація могутъ считаться вполнѣ обезпеченными. Какъ-бы читатель ни преувеличивалъ себѣ идею китайской косности и неподвижности, онъ, конечно, не воображаетъ, чтобы письменность или вообще культура этой страны могла втеченіи двадцати вѣковъ просуществовать безъ всякаго измѣненія. Измѣненія, конечно, были, и даже очень радикальныя, но это уже относится къ общему обзору китайской исторіи, что выступаетъ за предѣлы нашей статьи; для насъ важно было показать, какимъ образомъ исторія, повидимому, столь мирнаго и безобиднаго дѣла, какъ письменность, можетъ отождествляться иногда съ самыми кровавыми страницами государственной исторіи. Съ другой стороны, не безъинтересно было собрать нѣсколько матеріяловъ, способныхъ уяснить до нѣкоторой степени истинную роль и значеніе китаизма въ исторіи всемірной культуры. Изъ того, что мы сказали, ясно видно, что историческая миссія китайцевъ заключалась въ созданіи стройной, сложной и высоко-культурной жизни тамъ, гдѣ пригодныя условія для такой жизни, конечно, существовали, но гдѣ они терялись къ массѣ всевозможныхъ космическихъ и историческихъ псблагопріятностей. Осуществить эту задачу или миссію могъ только народъ, обладающій сильною умственною иниціативою, непобѣдимою настойчивостью и упорствомъ въ трудѣ, выносливостью паразитическихъ животныхъ порода, и непоколебимою преданностью одному дѣлу, одной общей програмѣ. Если-бы у китайцевъ по хватило хоть одного изъ этихъ качествъ, то они давно ужо были-бы безслѣдно сметены съ лица земли буйной федераціей средне-азіятскихъ кочевниковъ, до сихъ поръ еще упорно предпочитающею необузданное приволье своихъ степей всякой культурной жизни.
   Впрочемъ, изъ всѣхъ вышепомянутыхъ качествъ только одно, а именно мощная умственная иниціатива, какъ-то не клеится съ нашими предвзятыми понятіями осинахъ "Серединной Имперіи". Поэтому я и счелъ нужнымъ нѣсколько распространиться именно о томъ періодѣ китайской исторіи, когда причудливое зданіе китайской цивилизаціи, сложенное изъ какихъ-то допотопныхъ и, повидимому, вовсе не пригодныхъ для культуры элементовъ, еще только строилось. Съ тѣхъ поръ, какъ оно достигло своей цѣли, вся энергія и напряженность мысли фатально направляется на самообузданіе, на парализированіе дальнѣйшаго творчества. Человѣкъ вездѣ такъ устроенъ, что его собственныя, личныя побужденія всегда заслоняютъ въ его глазахъ всякія историческія миссіи, которыя тогда только и выясняются, когда поколѣнія живыхъ людей, страдавшихъ и трудившихся въ потѣ лица, лягутъ уже костьми. Теперь, когда уже китайцы отвоевали себѣ внѣшнюю возможность столь привлекательнаго для нихъ культурнаго быта среди кочевниковъ и варваровъ, когда плодородныя пажити и нивы басейна Хоанг-хо и Як-це-кіянга даютъ жатвы, безпримѣрныя даже для англійскихъ агрономовъ, когда многочисленныя фабрики китайскихъ городовъ снабжаютъ весь Востокъ нѣкоторыми утонченными произведеніями промышленности по цѣнамъ, которыя съ успѣхомъ выдерживаютъ соперничество даже машиннаго производства,-- теперь, говорю я, населенность собственнаго Китая достигла чудовищныхъ предѣловъ, и миліоны живыхъ существъ, осужденные на самую безвыходную нищету, весьма естественно, ничего не видятъ кромѣ этой своей безвыходной нищеты. Они представляютъ для нынѣшняго Китая массу внутреннихъ варваровъ, несравненно болѣе опасныхъ, чѣмъ всевозможные кочевники и пираты. Но ихъ не было въ тѣ времена, о которыхъ шла рѣчь на предъидущихъ страницахъ, когда династіи Шангъ и Чеу покровительствовали наукамъ и поставляй созданіе грамотности и распространіе ея въ народѣ превыше всѣхъ политическихъ и государственныхъ задачъ. Тогда централизація для китайца обозначала возможность мирнаго труда и культурной жизни, огражденной отъ произвола феодальныхъ хищниковъ и внѣшнихъ наѣздниковъ. Государственная власть въ Китаѣ съумѣла гораздо лучше, чѣмъ въ Европѣ, воспользоваться медовымъ мѣсяцемъ своего тѣснаго союза съ народомъ. Вмѣсто того, чтобы подавлять народную, кастовую и личную иниціативу, она забѣгала здѣсь впередъ ея, опутывала эту иниціативу чрезвычайно цѣлесообразно придуманною сѣтью одолженій, любезностей, уступокъ, такъ что въ сущности плоды всѣхъ частныхъ побѣдъ стекались въ ея житницы. Когда медовый мѣсяцъ прошелъ и наступила пора рокового разлада, шелковыя нити этой сѣти затягиваются сами собой при первой попыткѣ строптиваго движенія опутаннаго ею бойца. При дальнѣйшемъ-же упорствѣ съ его стороны шелковая нить можетъ глубже, чѣмъ двадцати-фунтовая цѣпь, врѣзаться въ живое мясо и нанести чувствительныя раны... Весь внутренній смыслъ жизни пропалъ, осталась одна пустая обрядность; но за то получилась такая устойчивость, что бездушный организмъ десятки вѣковъ сохранялся и двигался, словно живой. Разлагаться онъ все-таки началъ, но уже тогда, когда все кругомъ совершенно измѣнилось: когда лихіе сѣверные и западные дикари присмирѣли или сошли со сцены исторіи; когда Великій океанъ, прежде певыпускавшій рѣшительно никуда, сталъ торной дорогой въ Америку; когда "бородатые варвары", до которыхъ старому китайцу такъ-же немыслимо было добраться, какъ намъ съ вами до луны, сами бѣгутъ навстрѣчу сыпямъ "небесной имперіи" и несутъ имъ свои знанія, открытія, свои продукта, свою цивилизацію.
   Когда видишь, что многое, составляющее для насъ еще и теперь желательный идеалъ, -- даровое обученіе для всѣхъ, многотомная и разнообразная по содержанію литература, доступная для всѣхъ, признаніе гражданскихъ правъ и сравнительно очень высокій уровень образованія женщинъ и пр., и пр.,-- осуществлено въ Китаѣ уже десятки вѣковъ тому назадъ, невольно недоумѣваешь, почему-же всѣ эти великія завоеванія человѣческаго ума дали здѣсь столь скудные плоды? Чего-же не доставало этой непостижимой странѣ? Чего было слишкомъ много -- это легко сказать: слишкомъ много было поглощенія личной и общественной иниціативы мертвой и своекорыстной властью...

-----

   Такимъ образомъ, въ развитіи прогресивныхъ стадій, черезъ которыя прошло, въ разныхъ концахъ свѣта, человѣческое творчество въ созданіи графическаго искуства, отъ самыхъ грубѣйшихъ мнемотехническихъ пособіи до изобрѣтенія азбуки, китайская грамота представляетъ промежуточный членъ, когда письменность перестаетъ быть въ строгомъ смыслѣ символическою, но еще не переходитъ въ звуковую. Мы уже видѣли, что народы, еще невышедшіе изъ варварства, скоро научаются связывать извѣстныя мысли или отвлеченныя представленія съ опредѣленными вещественными предметами, а потомъ и съ изображеніями этихъ предметовъ. Необходимость сбереженія времени и пространства очень скоро наводитъ на мысль, вмѣсто изображенія цѣлыхъ предметовъ, ограничиваться только особенно характеристическими, частями предмета, т. е. упрощать и сокращать рисунокъ. На этомъ упрощеніи символическая письменность собственно и расходится съ художественнымъ рисованіемъ: послѣднее естественно стремится къ тому, чтобы передавать изображаемый предметъ насколько можно изящнѣе и натуральнѣе. Письменности-же ни до изящества, ни даже до вѣрности природѣ нѣтъ дѣла; ея цѣль -- вызвать въ мозгу читателя извѣстное отвлеченное представленіе, и чѣмъ проще достигается эта цѣль, тѣмъ лучше. Такимъ образомъ. развитіе письменности обратно пропорціонально художественному достоинству начертаніи.
   Замѣчательно, что и на этихъ раннихъ ступеняхъ развитія письменности обнаруживаются различныя направленія, обусловленныя отчасти племенными особенностями, по главнѣйшимъ образомъ различіями общественнаго и политическаго быта. Такъ, напримѣръ, у племенъ съ сильно развитымъ воображеніемъ преобладаетъ свободная импровизація и большая изобрѣтательность въ созданіи символовъ. Примѣръ этого мы видимъ у краснокожихъ индѣйцевъ. Символика племенъ, скудно одаренныхъ фантазіею, оказывается гораздо бѣднѣе. Особенно важное значеніе имѣетъ въ этомъ дѣлѣ существованіе или отсутствіе у даннаго племени особеннаго жреческаго сословія и самая роль этого сословія въ общественной организаціи племени. Очень много уже было говорено о томъ, что духовенство вездѣ являлось однимъ изъ главныхъ піонеровъ и хранителей народнаго просвѣщенія. Это до извѣстной степени справедливо: необходимость передавать изъ рода въ родъ въ возможно-неизмѣненномъ видѣ обрядовыя формулы, преданія и легенды рано наталкиваетъ жрецовъ или шамановъ всякаго культа на изобрѣтеніе такой письменности, безъ которой могутъ легко обходиться классы, живущіе исключительно охотою или войною, или вообще матеріальнымъ трудомъ. Духовенство-же обыкновенно оказывается прежде другихъ сословій заинтересовапымъ въ образованіи при своихъ капищахъ и молельняхъ особыхъ архивовъ. Однако, это довольно распространенное явленіе отнюдь не можетъ быть признано за законъ или даже за повсемѣстный фактъ. Кромѣ духовенства, и другіе правительственные классы оказываются уже очень рано заинтересованными въ возникновеніи письменности. Только у самыхъ первобытныхъ народовъ законы, для лучшаго напечатлѣнія ихъ въ памяти поколѣній, облекаются въ форму стиховъ или пѣсенъ, иногда сопровождаемыхъ музыкою и танцами. Само собою разумѣется, что этихъ способовъ недостаточно для удовлетворенія потребностей даже самой рудиментарной администраціи. Необходимость сообщать свои распоряженіи и приказанія отъ центра къ окраинамъ служитъ для свѣтской власти стимуломъ къ насажденію грамотности, совершенно равносильнымъ тому, который мы находимъ и у жрецовъ. Такимъ образомъ, мы встрѣчаемъ примѣры письменности и цивилизаціи, которые отъ самой колыбели своей оставались совершенно свободными отъ клерикальнаго вліянія. Одинъ изъ такихъ примѣровъ мы видѣли именно въ Китаѣ, гдѣ даже первоначальный идеалистическій мистицизмъ Лао-дзе съ его "Путемъ добродѣтели" вовсе не отливался въ форму офиціальной церкви или религіи. По и это ученіе играетъ здѣсь первенствующую роль очень недолго и уступаетъ мѣсто конфуціевскому позитивизму, часто мелочному и буржуазному, но всегда свѣтскому въ полномъ смыслѣ этого слова. Когда мы говоримъ о конфуціевскихъ храмахъ или монастыряхъ, то мы просто переносимъ наши европейскія понятія на учрежденія, существенно различныя отъ того, что мы привыкли понимать подъ этими словами. Совершенно съ такимъ-же основаніемъ можно было-бы говорить о храмахъ Эвклида или монастыряхъ эпикурейцевъ. Сами китайцы называютъ конфуціевы храмы академіями или палатами мудрости. Когда въ Іедо самый большой изъ этихъ храмовъ, "Сей-до", обратили въ публичную библіотеку, заключающую въ себѣ уже болѣе 4,000 томовъ европейскихъ книгъ исключительно свѣтскаго содержанія, то никому и въ голову не пришло ни перемѣнить названіе этого зданія, ни дать ему другое назначеніе, отличное отъ прежняго. Правда, примѣры такихъ исключительно свѣтскихъ цивилизацій довольно рѣдки; но надо сознаться, что мы очень мало еще знакомы съ духомъ цивилизацій экзотическихъ, болѣе или менѣе удаленныхъ отъ басейна Средиземнаго моря, -- отъ того историческаго центра, на которомъ сосредоточивались всѣ наши этнографическія изслѣдованія. Какъ-бы то ни было, по единственный примѣръ письменности, обязанной своимъ происхожденіемъ исключительно свѣтской власти, мы встрѣчаемъ только у китайцевъ. Выше было сказано, что она служила въ рукахъ императорской власти орудіемъ централизаціи и объединенія, и прежде, чѣмъ сдѣлаться опорою деспотизма, она была великимъ демократическимъ стимуломъ. Въ видахъ ограниченія феодальной власти мятежныхъ князей и бароновъ, китайскіе императоры очень рано начинаютъ сознавать необходимость распространенія грамотности; чтобы народъ въ самыхъ отдаленныхъ провинціяхъ зналъ содержаніе императорскихъ декретовъ и предписаній, направленныхъ противъ феодальныхъ властей, было еще недостаточно вывѣшивать вновь издаваемыя въ столицѣ предписанія и законы на городскихъ площадяхъ и на перекресткахъ, по надо было позаботиться и о томъ, чтобы онъ понималъ содержаніе выставляемыхъ объявленій. Этимъ-то и объясняется необыкновенное рвеніе къ распространенію грамотности въ самыхъ низшихъ общественныхъ слояхъ, которымъ китайскіе императоры еще до христіанской эры превосходили, напримѣръ, швейцарскій федеральный совѣтъ 1847 г. Подобныхъ примѣровъ мы не встрѣчаемъ въ исторіи цивилизацій, обязанныхъ своимъ зародышемъ сословію жрецовъ.
   Законы развитія тождественны во всѣхъ сферахъ. Борьба за существованіе ведется не только въ органическомъ мірѣ, но точно также и въ области исторической психологіи народовъ. Политическія и общественныя учрежденія, различныя формы и обороты рѣчи, изустной и письменной, сталкиваясь, взаимно вытѣсняютъ другъ друга, обусловливала одними и тѣми-же требованіями наилучшей приспособляемости къ даннымъ условіямъ жизни. Только посредствомъ изученія всѣхъ разностороннихъ проявленій этой всемірной борьбы мы можемъ дойти до сознанія истинныхъ, реальныхъ основъ и механическаго движенія прогреса. Въ области, составляющей предметъ этого очерка, мы встрѣчаемъ рядъ фактовъ, въ высшей степени назидательныхъ и интересныхъ съ только-что указанной точки зрѣнія. Выше я уже очертилъ характеръ и значеніе китайской письменности, невдаваясь въ ея техническія подробности. Здѣсь мнѣ остается сказать о столкновеніи этой письменности съ другими и о ея распространеніи у народовъ, которыхъ общія культурныя условія, космическія и историческія, мало имѣютъ общаго съ физическими и бытовыми условіями самого Китая.
   Сперва скажемъ нѣсколько словъ о той борьбѣ, которую китайская письменность выдерживала на пути своего развитія.
   Уже въ первой половинѣ І-го вѣка по P. X., въ Китай проникаютъ первые буддійскіе мисіонеры, которые вмѣстѣ съ религіознымъ ученіемъ приносятъ также я другія индѣйскія вліянія, въ томъ числѣ и звуковую азбуку, которая, съ точки зрѣнія общаго прогреса, представляетъ собою форму, несомнѣнно болѣе совершенную, чѣмъ гебридная идеографія китайцевъ. Буддійское міровоззрѣніе въ Китаѣ было дѣломъ совершенно новымъ, а потому въ языкѣ по оказывалось готовыхъ словъ для выраженія прежде невѣдомыхъ понятій; тѣмъ болѣе не могло быть готовыхъ идеографическихъ знаковъ для изображенія этихъ понятій въ письменности. Кому извѣстна стойкость проповѣдниковъ всѣхъ экспансивныхъ религій вообще, тотъ легко пойметъ, что буддійскіе монахи, прежде, чѣмъ отказаться отъ подчиненія себѣ десятковъ миліоновъ тогдашняго китайскаго населенія, должны были истощить всѣ, имѣвшіеся въ ихъ распоряженіи, ресурсы. Имъ оставалось одно изъ двухъ: либо распространить по всему Китаю свою звуковую азбуку, либо самимъ освоиться съ китайскою культурой и письменностью, овладѣть ею и приспособить ее къ своимъ пропагандистскимъ цѣлямъ. Съ точки зрѣнія теоріи прямолинейнаго прогреса не можетъ быть никакого сомнѣнія въ томъ, что первый путь бы.гь-бы единственнымъ нормальнымъ; что форма совершеннѣйшая должна была вытѣснить менѣе совершенную, отсталую. Повидимому, и значительная часть буддійскихъ пропагандистовъ раздѣляла эту мысль. По крайней мѣрѣ, уже въ первыхъ вѣкахъ нашей эры, буддійскій монахъ Тинки или Тинкутъ учитъ китайцевъ расчленять слова, отличать гласныя буквы отъ согласныхъ. Въ концѣ V-го столѣтія образовался уже цѣлый китайскій алфавитъ по образцу индѣйскаго. 35 прежнихъ китайскихъ идеографическихъ знаковъ были приняты для обозначенія гласныхъ звуковъ, которыхъ въ китайскомъ языкѣ, конечно, должно было оказаться гораздо больше, чѣмъ во всѣхъ другихъ, такъ-какъ при звуковой бѣдности этого языка приходилось обозначать различно не только различные звуковые элементы, но и элементы совершенно тождественные, только произносимые въ различномъ, восходящемъ или нисходящемъ, тонѣ. Согласныхъ и носовыхъ звуковъ установлено были 108, что, впрочемъ, происходило главнѣйшимъ образомъ отъ неумѣлости реформаторовъ. Впослѣдствіи сдѣланъ былъ еще одинъ шагъ впередъ: начертаніе буквъ было значительно измѣнено и упрощено, такъ-что, благодаря буддійскому пропагандистскому рвенію, китайцы уже въ VI вѣкѣ имѣли алфавитъ, существенно ничѣмъ неотличавшійся отъ нашего. Въ VII столѣтіи нѣкто Ло-фаянъ составилъ цѣлый словарь китайскаго языка, сообразно новой системѣ письменности. Попытка эта, стоившая громаднаго труда и энергіи, завершилась, однакожь, полнѣйшимъ неуспѣхомъ: форма безспорно низшая одержала въ этой борьбѣ верхъ ладъ высшей. Замѣчательно, что этотъ парадоксальный исходъ борьбы не сопровождался общимъ регресомъ цивилизаціи и культуры. Совершенно наоборотъ: соперничество буддизма вызвало оживленіе національнаго творчества но всѣмъ направленіямъ. Эпоха, о которой здѣсь идетъ рѣчь, является одною изъ плодовитѣйшихъ и наиболѣе блестящихъ эпохъ всей китайской исторіи. Литература этого времени быстро освобождается отъ той схоластической замкнутости и отчужденія, къ которымъ она вообще выказываетъ большую склонность, въ этой физически отчужденной отъ остального міра странѣ; пробуждается необходимость распространенія положительныхъ знаній; начинаютъ составляться популярныя руководства по разнымъ научнымъ отраслямъ. Наконецъ, къ исходу Х-го вѣка, выходитъ въ свѣтъ первая популярная энциклопедія... Въ противоположность буддійскому духу отреченія отъ міра и плоти, возникаетъ здѣсь цѣлая эпикурейская поэзія, классическимъ представителемъ которой считается и до сихъ поръ Ли-тай-пе, родившійся въ 702 г., и котораго европейскіе ученые справедливо называютъ китайскимъ Гафизомъ. Изъ числа его послѣдователей особенно выдѣляется его ближайшій другъ Ту-фу, произведенія котораго проникнуты такимъ сознаніемъ человѣческаго достоинства и свободомысліемъ, какихъ читатель, конечно, не ожидаетъ встрѣтить у питомца этой классической страны всепоглощающаго деспотизма, въ особенности въ столь отдаленное время. Его рѣзкія выходки противъ солдатчины навлекли-бы на него преслѣдованія въ нѣкоторыхъ изъ современныхъ намъ европейскихъ государствъ: въ Китаѣ онъ занималъ одну изъ высшихъ государственныхъ должностей при императорѣ Минг-Яоангъ. Пріятель его Ли-тай-пе, напротивъ, отличался демократическими стремленіями. Онъ любилъ пѣшкомъ бродить по захолустьямъ, дѣлить забавы черни, и отличался, говорятъ, неумѣренною склонностью къ спиртнымъ напиткамъ.
   Такимъ образомъ, китайская грамотность и цивилизація выходитъ съ торжествомъ изъ перваго своего столкновенія съ чуждою ей, но высшею, чѣмъ она, буддійскою формою.

-----

   Въ XIII мъ столѣтіи на Китай обрушиваются удары монгольскаго завоеванія. По отношенію къ китайской цивилизаціи эти завоеватели были, конечно, такіе-же варвары, какъ и тѣ, которае разрушили классическую культуру Европы. Слѣдуетъ, однако, замѣтить, что монголы не составляли одного народа. Отдѣльныя ихъ племена имѣли каждое свое особое развитіе и свой культурный уровень, почти безслѣдно потерявшійся въ массѣ общаго невѣжества и хищничества. Западная уйгурская вѣтвь, немногочисленные современные представители которой теперь мирно доживаютъ свой вѣкъ въ нашей Сибири, уже имѣли въ это отдаленное время свою письменность, очевидно, развившуюся подъ арабскимъ вліяніемъ. Эта уйгурская письменность, называемая также тангутскою, была чисто-звуковая, сходная съ теперешней европейской и семитической азбукой и, слѣдовательно, представляла относительно китайской идеографіи высшій моментъ развитія. Но мы уже замѣтили, что письменность эта была въ ходу только у тѣхъ западныхъ вѣтвей монгольскаго племени, которыя приходили въ соприкосновеніе съ юго-западными азіятскими народностями. Что-же касается восточныхъ отраслей, то онѣ, по свидѣтельству китайскихъ историковъ, коснѣли въ грубѣйшемъ невѣжествѣ. Въ X вѣкѣ по P. X. именно въ этихъ восточныхъ предѣлахъ слагается сильное монгольско-тунгузское царство Китанъ (по-китайски Ляо), основателемъ котораго считается Амбиханъ. Затѣявъ цивилизовать подвластные ему народы, Амбиханъ обращается, однако, не къ своимъ западнымъ одноплеменникамъ, а къ Китаю, у котораго онъ заимствуетъ до 3,000 звуковыхъ знаковъ, измѣненныхъ и пополненныхъ сообразно съ требованіями тунгузскаго языка. Въ XII вѣкѣ царство Китанъ переходитъ въ руки совершенно варварской орды Джучи, которая распространяетъ свое владычество и на сѣверныя области Китая. Столкновеніе съ этимъ разсадникомъ культуры и цивилизаціи на крайнемъ Востокѣ пробуждаетъ и въ дикихъ джучи потребность нѣкоторой умственной жизни. Изъ развалинъ ими-же разрушенной въ самомъ зародышѣ цивилизаціи Китанъ, они возрождаютъ зачатки монгольско-китайской письменности, о которыхъ мы уже говорили, и создаютъ себѣ изъ нихъ новую силлабическую письменность, которая мало-по-малу распространяется между туигузами и манчжурами. При помощи этихъ письменъ джучи, втеченіи XII столѣтія развиваютъ у себя нѣкоторую литературу, почти исключительно переводную съ китайскаго. Въ противоположность китайской культурѣ, культура монгольская, однакожь, никогда не проникаетъ въ народъ, а прививается только при дворѣ хановъ. Поэтому, съ каждымъ измѣненіемъ господствующей орды или династіи, она сама очень существенно видоизмѣняется, а часто и исчезаетъ внезапно и почти безслѣдно на долгіе промежутки времени. При дворѣ Чингизъ-хана была въ употребленіи уйгурская азбука, которая потому и называется монгольскою и до сихъ поръ. Однако, уже и въ это время китайская культура была единственнымъ образцомъ, которому стремились подражать монголы, сознававшіе неудовлетворительность своего варварскаго быта. Этими предварительными сближеніями между китайскою цивилизаціею и дикостью кочевыхъ татарскихъ ордъ объясняется то. что монгольское иго въ Китаѣ далеко не имѣло тѣхъ разрушительныхъ послѣдствіи, которыми оно ознаменовало себя въ Россіи. Періодъ разрушенія, конечно, былъ, но очень непродолжительный. Едва-ли не при самомъ Чингизѣ уже начинаетъ обнаруживаться тотъ, нигдѣ еще неповторявшійся въ исторіи, фактъ, которымъ китайцы гордятся по праву передъ всѣми другими народами и который заключается въ совершенномъ поглощеніи побѣдителей побѣжденными, благодаря исключительно умственному и нравственному превосходству послѣднихъ. Не подлежитъ никакому сомнѣнію, что Чингизъ-ханъ заискивалъ благорасположенія китайскихъ ученыхъ, которые, въ большинствѣ случаевъ, изъ гордаго національнаго чувства отворачивались отъ него. Только немногіе изъ нихъ рѣшались принимать должности при его дворѣ и сопутствовать ему въ его побѣдоносныхъ походахъ. Эти немногіе оказали своему отечеству немаловажную услугу: черезъ ихъ посредство Китай впервые ознакомился съ наукою арабовъ и заимствовалъ у нихъ десятичную систему счисленія, начала астрономіи, геометріи и тригонометріи. Китайскій ученый Куо-мей-кинъ перевелъ на свой языкъ сферическую тригонометрію Ибнъ-Юниса. Такимъ образомъ, то-же самое событіе, которое мы считаемъ столь гибельнымъ еще и до сихъ воръ для вашего отечественнаго развитія, въ Китаѣ оказало діаметрально-противоположное дѣйствіе. Начиная-же со внука чингизова, Кублая, при дворѣ котораго жилъ первый европеецъ, проникшій въ эти отдаленныя страны -- венеціанецъ Марко Поло, татарскіе ханы совершенно уже преобразовываются въ китайскихъ императоровъ и заботятся только о томъ, чтобы привить къ своимъ одноплеменникамъ культуру побѣжденныхъ. Эти татарскіе императоры династіи ІОэнъ только тѣмъ и разнятся отъ предшествовавшихъ имъ династій, что они, рядомъ съ ученіемъ Конфуція, покровительствовали и буддизму, который безъ монгольскаго завоеванія никогда, вѣроятно, не распространился-бы въ "небесной имперіи", истиннымъ сынамъ котораго его клерикальный строй и аскетическій духъ были всегда противны... Не лишнимъ считаю здѣсь напомнить, что этотъ-же Кублай-ханъ, который вообще въ монгольско-китайскомъ мірѣ играетъ роль нашего Карла Великаго, былъ вмѣстѣ съ тѣмъ и учредителемъ буддійскаго папства. Радѣя о распространеніи среди невѣжественныхъ монголовъ китайской и уйгурской грамоты, Кублай выписывалъ ученыхъ изъ Тибета. Изъ нихъ одинъ юноша, по имени Бамба или Пассепа, съ умѣлъ въ особенности снискать себѣ благорасположеніе пекинскаго властелина. Въ 1269 г. Кублай возвелъ его въ званіе великаго учителя или далай-ламы и сдѣлалъ его вмѣстѣ съ тѣмъ свѣтскимъ правителемъ Тибета. Этому первому буддійскому первосвященнику было поручено составленіе новаго алфавита для монголовъ, что онъ и исполнилъ посредствомъ сочетанія между собой уйгурскихъ и китайскихъ письменъ.
   Промежутокъ между двумя монгольскими завоеваніями ознаменовывается въ Китаѣ христіанскими вліяніями. Во время національной династіи Мингъ, въ половинѣ XVI столѣтія, европейцы утверждаются въ Макао. Въ 1581 г. іезуитъ Мигель Рожеръ первый начинаетъ въ самомъ Китаѣ христіанскую пропаганду; на смѣну ему скоро является болѣе извѣстный патеръ Риччи. Съ перваго-же шага стиритуалистическая пропаганда встрѣтила въ Китаѣ крайне неблагопріятную для себя почву. Отецъ Риччи выказалъ рѣдкій въ мисіонерахъ тактъ: припрятавъ существенную, съ католической точки зрѣнія, часть своихъ воззрѣній до болѣе благопріятнаго случая, онъ сталъ поучать китайцевъ географіи, математикѣ и астрономіи, которымъ они очень симпатизировали. Въ 1601 г. императоръ Ваи-ли пригласилъ его въ свою службу и поручилъ ему составленіе на китайскомъ языкѣ новой популярной энциклопедіи. Подъ его-же руководствомъ предпринятъ былъ китайскій переводъ четырехъ книгъ Эвклида; но Риччи умеръ въ 1610 г., неуспѣвъ довести до конца это предпріятіе. Послѣдующіе мисіонеры, Адамъ Шаль, Фердинандъ Фербистъ, Алени и др. встрѣтили при китайскомъ дворѣ самый дружескій пріемъ, но не какъ религіозные пропагандисты, а какъ ученые. Китайцы понимали очень хорошо, что слабѣйшую сторону ихъ цивилизаціи составляло ея исключительно классическое направленіе. Отъ европейцевъ они стремились,-- да и теперь еще стремятся, -- пріобрѣсти главнѣйшимъ образомъ математическія и техническія свѣденія, въ которыхъ они всегда такъ нуждались. До тѣхъ поръ, пока миссіонеры держались тактики Риччи и Алени, ихъ роль при китайскомъ дворѣ была всегда очень блестящая и благотворная. Сановитѣйшіе и ученѣйшіе китайцы, отложивъ всякую національную гордость, скромно шли къ нимъ въ ученики. Нѣкоторые даже обращались въ христіанство для того только, чтобы тѣснѣе сблизиться со своими чужеземными руководителями. Къ сожалѣнію, властолюбіе и алчность очень скоро сбили католическихъ пропагандистовъ съ этого благотворнаго пути.
   Въ половинѣ XVII столѣтія Китай подпадаетъ подъ власть новой вѣтви монгольскаго племени, т. е. отрасли тунгузовъ, которые приняли названіе мая-чу или мапчжуровъ и дали китайцамъ новую императорскую династію Цинъ, царствующую и до сихъ поръ. Это новое завоеваніе прошло здѣсь черезъ тѣ-же послѣдовательныя фазы, какъ и первое. Начавъ съ опустошительныхъ набѣговъ, императоры Цинъ также какъ и Юэнъ, скоро подпадаютъ подъ культурное вліяніе побѣжденнаго ими Китая и становятся ревностными пропагандистами китаизма среди дикихъ монгольскихъ племенъ. Единственное различіе, которое здѣсь слѣдуетъ помѣтить, заключалось въ томъ только, что императоры новой династіи выказываютъ особенное покровительство конфуціевскому позитивизму, между тѣмъ какъ потомки Чингизъ-хана болѣе склонялись въ сторону буддизма и спиритуалистическихъ доктринъ Лао-Дзе. Католическіе мисіонеры дѣлаютъ энергическую попытку склонить болѣе рѣшительно въ свою пользу новыхъ завоевателей и черезъ-чуръ очевидно спекулируютъ на невѣжество дикой тунгузской орды, стоявшей во главѣ одного изъ могущественнѣйшихъ государствъ цѣлаго міра. Они отчасти успѣваютъ въ этомъ. Уже натеръ Шаль былъ возведенъ императоромъ Шуи-чи (1644--1660 г.) въ званіе главы вновь учрежденной имъ корпораціи математиковъ. По смерти его и Шун-чи, іезуитъ Фербистъ былъ назначенъ на эту-же должность императоромъ Канги. Онъ самъ учился математикѣ у католическихъ монаховъ и впослѣдствіи составилъ учебникъ этой науки на китайскомъ языкѣ. При его дворѣ въ Пекинѣ устроена была первая астрономическая обсерваторія; инструменты не выписывались изъ Европы, а сооружались на мѣстѣ китайскими рабочими подъ руководствомъ тѣхъ-же монаховъ. Въ 1707 г. мисіонерами-же была начата первая топографическая съемка Китая, оконченная черезъ 10 лѣтъ и служащая до сихъ поръ основаніемъ китайской картографіи.
   Было-бы чрезвычайно интересно провести нѣкоторую паралель между дѣятельностью въ Китаѣ мисіонеровъ католическихъ и буддійскихъ; но это невозможно сдѣлать въ немногихъ словахъ, а мы боимся задерживать слишкомъ долго вниманіе читателя на этой крайне своеобразной и все еще мало у насъ извѣстной странѣ. А потому замѣтимъ только, что и буддизмъ, и христіанство встрѣтили въ практическихъ сынахъ небесной имперіи почву, равно непригодную для привитія спиритуалистическихъ религіозныхъ ученій; но католики гораздо болѣе буддистовъ интересовали китайцевъ несомнѣнно имѣвшимся въ ихъ распоряженіи запасомъ положительныхъ свѣденій. Тѣмъ не менѣе христіанская пропаганда не оставила здѣсь глубокихъ слѣдовъ и это исключительно слѣдуетъ приписать тому, что патеры далеко не обладали настойчивостью и выдержкою буддійскихъ мисіонеровъ. Едва утвердившись на чужой почвѣ, они немедленно разоблачали свою темную игру, высказывали требовательность, весьма законно оскорблявшею нѣсколько чопорное самолюбіе китайцевъ и возбуждали ихъ подозрительность своими политическими интригами. Кромѣ того, сознательно или безсознательно, католическіе мисіонеры рисовали китайцевъ въ самомъ черномъ цвѣтѣ, распространяли о нихъ по Европѣ скандальныя легенды и тѣмъ внесли множество ложныхъ понятій о китайской культурѣ, сбивающихъ насъ и до сихъ поръ при оцѣнкѣ соціальнаго и политическаго развитія этой страны.

-----

   Хотя съ самымъ названіемъ Китая мы привыкли связывать понятія гордаго отчужденія отъ міра, тупого самодовольства и застоя, хотя китайская культура дѣйствительно является наименѣе экспансивною изъ всѣхъ, когда-либо существовавшихъ на свѣтѣ, мы видѣли, однакожь, что она распространяется и на сѣверъ, и на западъ, и на югъ, охватываетъ собою цѣлые миліоны азіятскаго народонаселенія, проникаетъ и въ средне-азіятскія степи, и въ глубь Индіи. На юго-западѣ она встрѣчаетъ мощный отпоръ со стороны цивилизаціи арабской, зародившейся и сложившейся среди совершенно иного рода окружающихъ и расовыхъ условій. Замѣчательно, что расчрострапепіе китайской цивилизаціи въ вышеуказанныхъ направленіяхъ совершается такъсказать, пассивнымъ путемъ. Китайцы не только не задаются какими-бы то ни было пропагандистскими цѣлями, но даже употребляютъ всевозможныя усилія, чтобы загородить себя отъ внѣшнихъ вліяній и пресловутою каменною стѣною, и своею класси ческою необщительностью, и строгостью законовъ. Внѣшнія вліянія преодолѣваютъ, однакожь, всѣ эти препятствія. То воинственныя, то мисіонерскія, они неудержимымъ потокомъ приливаютъ къ нему и съ сѣвера, и съ юга, грозя, повидимому, совершенно поглотить собою его своеобразную цивилизацію -- плодъ вѣкового, почти нечеловѣчески терпѣливаго созиданія камня за камнемъ, а не того вдохновеннаго творчества, которымъ кипятъ и дышатъ цивилизаціи басейна Средиземнаго моря. Но грозная буря проходила, и китайщина являлась передъ ними въ первоначальномъ своемъ видѣ, цѣлая и неприкосновенная. Длинная цѣпь ея хитросплетеній обогащалась обыкновенно послѣ каждой такой передряги какимъ-нибудь новымъ звеномъ, а буйныя волны отхлынули назадъ, рѣзко окрашенныя ея непривлекательнымъ на взглядъ, по прочнымъ цвѣтомъ.
   Совершенно инымъ путемъ шла пропаганда китайской цивилизаціи на востокѣ, гдѣ поле ея гораздо тѣснѣе было ограничено самою природой.
   Мы не имѣемъ достовѣрныхъ историческихъ данныхъ о первомъ проникновеніи китайской цивилизаціи въ Корею и Японію. Довольно вѣроятно, что три корейскія государства: Корай, Хьякусай и Синъ-pa, находились уже съ давнихъ поръ въ нѣкоторой зависимости отъ Китая. По крайней мѣрѣ, всѣ эти три названія равно китайскія, точно такъ-же, какъ и общее названіе Кореи Чао-сянъ ("восточный край") и Санъ-хуанъ ("три области"). Первымъ китайскимъ завоевателемъ Кореи считается императоромъ Вути за сто лѣтъ до христіанской эры. Связь между Кореею и Китаемъ, однакожь, и послѣ этого завоеванія остается случайною и непрочною. Въ III вѣкѣ японская императрица Зин-гу подчиняетъ себѣ всѣ три корейскія области, и китайцы даже не думаютъ вступаться за своихъ данниковъ. Если вѣрить японскимъ источникамъ, то Корея уже въ это время стоял а на сравнительно высокомъ уровнѣ цивилизаціи. Въ ней добывались драгоцѣнные и другіе металлы и изъ нихъ выдѣлывалось превосходное оружіе и утварь. О развитіи земледѣлія мы не имѣемъ никакихъ положительныхъ данныхъ, по шелководство и даже тканье дорогихъ матерій по китайскому образцу особенно обратило на себя вниманіе первыхъ японскихъ завоевателей. Не подлежитъ никакому сомнѣнію, что въ то время, о которомъ мы говоримъ, т. е. въ III вѣкѣ по P. X., корейцы уже имѣютъ свою письменность, нетолько совершенно отличную отъ китайской, но даже основанную на совершенно иныхъ началахъ и гораздо больше похожую на современные алфавиты, чѣмъ на китайскую идеографію. Письменность эта употребляется еще въ Кореѣ и до сихъ поръ, но только для изданій совершенно популярныхъ, или-же для объясненія произношенія и значенія китайскихъ знаковъ въ особаго рода словаряхъ, составляющихъ необходимое vade-mecum всякаго мало-мальски просвѣщеннаго корейца. Любопытные могутъ ознакомиться съ этою очень оригинальною письменностью въ новомъ русско-корейскомъ словарѣ, впрочемъ, крайне неудовлетворительномъ, составленномъ г. Пуцилло. Письменность эта называется "онмунъ" и представляетъ, кажется, единственный, сохраняющійся на свѣтѣ переходный или промежуточный типъ между письменностью собственно силлабическою и настоящею азбукою. Чтобы объяснить, въ чемъ заключается переходящій характеръ онмуна, мы должны напомнить читателю, что первую степень развитія письменности составляетъ символика, воспроизводящая самыя понятія безъ всякаго отношенія къ словамъ или звукамъ. Вторую ступень составляетъ письменность китайская, помѣчающая слова, но безъ ихъ расчлененія на составныя части. Третья ступень -- письмена силлабическія, интересные образцы которыхъ мы увидимъ сейчасъ у японцевъ, предполагаютъ слова уже расчлененными на слоги, каждый изъ которыхъ и помѣчается особымъ знакомъ. Но это расчлененіе еще чистомеханическое или внѣшнее требуетъ гораздо меньшей психологической работы и аналитической способности, чѣмъ то расчлененіе словъ на первоначальные, такъ сказать, физіологическіе звуковые элементы, которое составляетъ характеристическую особенность настоящей азбуки. Буквы нашихъ алфавитовъ суть только графическія указанія на тѣ различныя положенія, которыя мы должны придавать нашимъ органамъ рѣчи, чтобы произвести тотъ или другой звуковой элементъ.
   Корейскій онмунъ стоитъ выше механическаго дѣленія словъ на слоги, но онъ еще не составляетъ азбуки. Творцы его различали уже гласныя отъ согласныхъ и за основу своей работы приняли первыя. Они установили девять простыхъ знаковъ, видомъ похожихъ на части китайскихъ знаковъ, но выражающихъ каждый особую гласную. Для образованія слога, къ такому главному знаку приставляется побочный значекъ, опредѣляющій согласную. Если слогъ состоитъ изъ одной только гласной, то къ главному знаку прибавляется значекъ, равносильный нулю, но самъ по себѣ, т. е. безъ приставки, главный знакъ никогда не употребляется.
   Исторія онмуна намъ неизвѣстна. И въ Кореѣ, и въ Японіи онъ былъ въ употребленіи раньше введенія китайской письменности въ эти страны. Теперь въ Японіи онъ совершенно неупотребителенъ и мало кому извѣстенъ, но сохраняется, какъ археологическая рѣдкость, подъ названіемъ священныхъ буквъ.
   По туземнымъ источникамъ, нѣкто Ван-шингъ, Вани или Вонинъ, принесъ китайскую письменность въ Корею и въ Японію около 280 г. по P. X. Кто былъ этотъ Ван-шингъ -- рѣшить очень трудно; кажется, однако, что это былъ кореецъ, проживавшій долгое время въ Китаѣ. Японцы причислили его къ лику своихъ святыхъ; по самое сказаніе о его похожденіяхъ въ имперіи восходящаго солнца крайне сбивчивы. Самыя старыя японскія лѣтописи утверждаютъ, что Ван-шингъ, принесъ сюда такія классическія книги (какъ напримѣръ книгу тысячи буква), которыя написаны завѣдомо позже этого времени. Съ достовѣрностью можно сказать только то, что японцы впервые узнали китайскія письмена черезъ корейцевъ. Древнѣйшіе японскіе литературные памятники относятся только къ VII-му вѣку по Г. X. Корея уже въ IV вѣкѣ имѣла зачатки нѣкоторой литературы, первоначально заимствованной непосредственно изъ Китая.
   Прилагая принципы дарвинизма къ языкознанію, новѣйшіе лингвисты установили три группы языковъ. Китайскій языкъ принадлежитъ къ первой, низшей изъ нихъ, т. е. къ группѣ языковъ одно сложныхъ и неизмѣняемыхъ. Мы уже имѣли случай замѣтить, что съ такими данными Китай иначе и не могъ подняться на нѣкоторую культурную высоту, какъ создавъ для себя вполнѣ своеобразную письменную систему, вознаграждающую скудость изустной рѣчи. Языки японскій и корейскій принадлежатъ ко второй группѣ, къ которой относятся также и языки турецкій, венгерскій и языкъ басковъ. Языки этой группы состоятъ изъ словъ многосложныхъ, измѣняемыхъ, съ вполнѣ диференцированными частями рѣчи, а слѣдовательно, совершенно не нуждаются въ графическихъ пособіяхъ по образцу китайской письменности. Такимъ образомъ, китайская письменность, будучи примѣнена къ японскому языку, почти тотчасъ-же перерождается въ силлабическую, т. е., чтобы записать, напримѣръ, японское слово, "апаши", которое значитъ народъ, японцы берутъ одинъ изъ многочисленныхъ китайскихъ знаковъ, изображающихъ такое слово, которое по-китайски произносится та, совершенно не заботясь о смыслѣ самого слова, потомъ точно также прибавляютъ къ нему знакъ ши. По этому способу написанъ древнѣйшій японскій литературный памятникъ: "сказаніе о древнихъ дѣлахъ", замѣняющій собою библію національной японской религіи синтоизма. Разумѣется, на этой первоначальной формѣ непосредственнаго заимствованія удержаться было невозможно, такъ-какъ такая письменность слишкомъ неуклюжа и объемиста, Вскорѣ, вмѣсто того, чтобы писать цѣлые китайскіе знаки, японцы начинаютъ довольствоваться только характеристическими чертами этихъ знаковъ; такимъ образомъ, у нихъ возникаетъ слоговая азбука, извѣстная подъ именемъ ката-каны. Знаки этой письменности ничуть не сложнѣе и не замысловатѣе нашихъ буквъ; къ тому-же фонетическое строеніе японскаго языка позволяетъ ограничиваться очень небольшимъ ихъ числомъ, а именно 48-ю. Эта ката-кана замѣняетъ у нихъ наши печатные шрифты; но такъ-какъ въ скорописи выводить съ надлежащею отчетливостью эти обрывки китайскихъ буквъ было-бы довольно затруднительно, то японцы предпочитаютъ для письма употреблять цѣлые китайскіе знаки, но только въ очень курсивномъ ихъ начертаніи. Этотъ способъ и составляетъ такъ-называемое ходячее письмо или хира-кану. Всѣ остальныя, употребительныя въ Японіи, азбуки представляютъ только начертательныя варіяціи хира-каны.
   Слоговыя азбуки оказываются вполнѣ удобными для записыванія собственно японскаго языка. Но японская народность, сложившаяся изъ цѣлаго ряда малайско-полинезійскихъ завоеваній, привитыхъ къ монгольскому корню, находилась еще въ состояніи полнаго варварства до своего столкновенія съ Китаемъ и Кореею. Она имѣла федеративно-племенное устройство, очень сходное съ организаціею германцевъ временъ Тацита. Дѣла рѣшались совѣтомъ цѣлой общины, въ которомъ и женщины принимали участіе наравнѣ съ мужчинами. Не было особаго сословія жрецовъ; не дѣлалось даже строгаго различія между богами и людьми, чему неоднократные примѣры встрѣчаются и у другихъ островитянъ Тихаго океана. Однако, существовали суевѣрные обычаи, приносились жертвы (въ томъ числѣ и человѣческія) силамъ природы и душамъ предковъ. Начальникъ рода назывался коми, точно также какъ и геніи или божества. Начальникъ племени назывался ками и соотвѣтствовалъ нашимъ феодальнымъ герцогамъ или графамъ. Нѣкоторые изъ этихъ герцоговъ пользовались властью надъ низшими сословіями и назывались субера или сумера. Такимъ образомъ устроенныя малайско-полинезійскія общины не всегда порабощали прежде нихъ поселившихся въ западныхъ частяхъ японскаго архипелага широкоскулыхъ монголовъ, но иногда вступали съ ними въ союзы. Между завоевателями и побѣжденными монголами установились отношенія, болѣе мягкія, чѣмъ феодальное рабство западной Европы. Что-же касается третьяго элемента японской народности, т. е. айно, то ихъ и полинезійцы, и монголы безжалостно истребляли и оттѣсняли къ сѣверу. Когда субера центральной Японіи ознакомились съ китайскою государственностью и стали ревностно насаждать ее въ своихъ владѣніяхъ, въ японскомъ языкѣ не оказалось словъ для выраженія множества вновь заимствованныхъ у заморскихъ сосѣдей понятій. Такимъ образомъ, вмѣстѣ съ заимствованною вещью, входило во всеобщее употребленіе и ея китайское названіе. Съ каждымъ дальнѣйшимъ успѣхомъ цивилизаціи число такихъ чуждыхъ словъ возрастало все болѣе и болѣе въ японскомъ языкѣ, пока, наконецъ, цѣлый китайскій языкъ (въ нѣсколько переиначенномъ видѣ) не былъ перенесенъ вовсе на японскую почву. Китайскія слова эти склоняются и спрягаются по правиламъ японской граматики, разставляются въ разговорномъ языкѣ по требованіямъ японскаго синтаксиса. Японскій языкъ и японская силлабическая письменность остались въ обиходѣ только среди самыхъ невѣжественныхъ классовъ народонаселенія; произведенія литературныя пишутся китайскими знаками, а буквы хира-каны или ката-каны служатъ только для записыванія окончаній словъ, опредѣляющихъ ихъ граматическую форму и несуществующихъ въ китайскомъ языкѣ.

-----

   Дальнѣйшій шагъ развитія письменности совершился въ очень отдаленныя времена въ Египтѣ, жреческая культура котораго представляетъ діаметральный контрастъ крайне свѣтской цивилизаціи дальняго Востока. Въ какое время вышли изъ Азіи эти жрецы, принесшіе первыя начала цивилизаціи дикимъ африканскимъ племенамъ нижняго басейна Нила -- этого мы не беремся рѣшить даже приблизительно, такъ-какъ объ историческихъ зачаткахъ Египта имѣется достовѣрныхъ свѣденій едва-ли не меньше, чѣмъ о возникновеніи Индіи и Китая. Съ тѣхъ поръ какъ существуетъ Египетъ, существуетъ и его своеобразная письменность -- гіероглифы. Изобрѣтателемъ ихъ считается богъ Тейтъ или Тотъ, которому египетское суевѣріе приписывало почти всѣ безъ исключенія полезныя техническія открытія, занесенныя сюда, по всей вѣроятности, въ доисторическую эпоху жрецами. И нѣтъ сомнѣнія, что въ первое время письменностью въ Египтѣ пользовались только для священныхъ цѣлей, для надписей на храмахъ и памятникахъ. Гіероглифическая письменность развилась несомнѣнно изъ символическаго рисованія; но, по всей вѣроятности, чрезъ первоначальныя ступени своего развитія она прошла не въ самомъ Египтѣ, а въ тѣхъ странахъ Азіи, откуда вышли египетскіе жрецы.
   Замкнутость жреческой касты въ Египтѣ всякому извѣстна. Будучи хранителями молитвъ и преданій, которыя должны были изъ вѣка въ вѣкъ передаваться во всей своей неприкосновенности, жрецы естественно не могли довольствоваться чисто-символическими письменами, напоминающими читателю самыя понятія, независимо отъ словъ или звуковъ. Съ другой стороны, символическія письмена, какъ наши ребусы, могутъ быть разгаданы и непосвященными, а это противорѣчило стремленіямъ замкнутой касты. Египетскій языкъ совершенно не поддавался письменности на манеръ китайской, такъ-какъ онъ состоитъ преимущественно изъ словъ многосложныхъ. Всѣ эти обстоятельства обусловливаютъ жреческую изобрѣтательность, научаютъ ихъ разъяснять слова и различать въ нихъ гласные звуки отъ согласныхъ. Какъ и нынѣшніе арабы, египтяне не обращаютъ вниманія на гласныя буквы и не стараются записывать ихъ; это, вѣроятно, обусловливается тѣмъ, что гласные звуки въ этихъ языкахъ не имѣютъ той опредѣленности, какъ въ европейскихъ. Когда уже въ Египетъ были занесены греческія письмена, то изъ нихъ точно также были приняты только однѣ согласныя буквы греческой азбуки, а гласныя были отброшены. Благодаря этой особенности, гіероглифы не могутъ быть названы силлабическими письменами, хотя исходная точка ихъ близко подходитъ къ силлабической. Вмѣсто того, чтобы записывать слоги, египетскіе жрецы записываютъ согласныя буквы каждаго слова; но для этихъ буквъ они придумываютъ не какіе-нибудь чисто-условные знаки, вродѣ японской каны или нашей азбуки, а прибѣгаютъ къ символическимъ рисункамъ. Вмѣсто буквъ служили изображенія различныхъ животныхъ, растеній, членовъ человѣческаго тѣла, зданій, орудій и т. п. Къ такимъ изображеніямъ, заимствованнымъ изъ дѣйствительности и которыя каждый легко могъ назвать по имени, они примѣшивали эмблемы, геометрическія фигуры. Всѣхъ такихъ изображеній, употреблявшихся вмѣсто буквъ въ гіероглификѣ, до четырехъ-сотъ. Каждый такой рисунокъ обозначалъ только согласныя буквы, входившія въ названіе изображеннаго предмета. Если мы представимъ себѣ гіероглифическую систему писанія примѣненною къ современному русскому языку, то, напримѣръ, нарисованный левъ изображалъ-бы слово "лава" или "ловъ", такъ-какъ согласныя во всѣхъ этихъ словахъ однѣ и тѣ-же. Чтобы написать названіе города Полоцкъ, мы должны-бы были нарисовать палецъ и кій, такъ-какъ эти слова даютъ вмѣстѣ согласныя п, л, ц, к; а на гласныя, какъ уже сказано, египтяне не обращали никакого вниманія. Эти примѣры могутъ дать вполнѣ опредѣленное понятіе о существенной основѣ гіероглифическаго писанія. Основа эта оставалась совершенно неизмѣнною со временъ Мепеса и до самаго конца египетской цивилизаціи. Видоизмѣненія и совершенствованіе египетской письменности, о которыхъ мы здѣсь скажемъ только нѣсколько словъ, касались исключительно внѣшней стороны дѣла, т. е. начертанія и выбора знаковъ; очень немногія нововведенія были послѣдовательно придумываемы для того, чтобы уменьшить по-возможности случаи недоразумѣнія и неопредѣленности, слишкомъ часто возможные при такой сбивчивой графической формѣ. Разговорная рѣчь египтянъ изобилуетъ такими словами, которыя состоятъ изъ однѣхъ и тѣхъ-же согласныхъ. Такъ, напримѣръ, посорогъ назывался хте, гіена хойте, цѣпь хите и т. д. Царь назывался мелекъ, сова мулакъ, и мн. др. Это, конечно, отчасти облегчало пріискиваніе подходящихъ знаковъ для изображенія какого угодно слова, по за то дѣлало самый процесъ чтенія болѣе затруднительнымъ, чѣмъ разгадываніе современныхъ шарадъ и ребусовъ и лишало его должной опредѣленности. Впрочемъ, встрѣчались часто и такія слова, къ которымъ вышеуказанный принципъ во всей своей чистотѣ былъ вовсе непримѣнимъ, такъ-какъ въ языкѣ не оказывалось другихъ словъ, которыя, отдѣльно или въ своемъ сочетаніи, воспроизводили-бы всѣ согласныя даннаго слова. Въ такихъ случаяхъ прибѣгали къ такимъ рисункамъ, которые заключали-бы въ себѣ всѣ требуемыя согласныя, хотя и съ примѣсью нѣкоторыхъ другихъ. На эти лишнія согласныя читатель не долженъ былъ обращать вниманія; по прочно установленныхъ правилъ, которыми онъ могъ-бы руководствоваться, не существовало вовсе. Мало-помалу установилось обыкновеніе всѣ слова, заключающія въ себѣ не меньше двухъ согласныхъ, записывать при помощи двухъ пороглифовъ, хотя-бы даже и легко было пріискать одинъ такой, который-бы вполнѣ удовлетворялъ главной цѣли.
   Способы, къ которымъ египтяне бывали иногда вынуждены прибѣгать для того, чтобы придать своимъ письменамъ возможно удобопонятный характеръ, чрезвычайно разнообразны. Многіе изъ нихъ до того головоломны, что мы даже но рѣшаемся вдаваться въ ихъ описаніе, изъ опасенія слишкомъ утомить читателя. Замѣтимъ только, что при главныхъ гіероглифахъ, постоянно встрѣчаются цѣлыя системы гіероглифовъ вспомогательныхъ или побочныхъ, которые сами не должны были читаться вовсе, а только служили указаніемъ на то, какъ слѣдовало читать главные. Въ выборѣ средствъ къ уясненію написаннаго, авторамъ, кажется, предоставлялась нѣкоторая свобода. Однимъ изъ наиболѣе употребительныхъ средствъ къ этому было повтореніе одного и того-же слова, записаннаго каждый разъ новыми гіероглифами. Ивогда-же прибѣгали къ дополненію пояснительныхъ изображеній, возвращаясь, такимъ образомъ, къ символическому рисованію. Такъ, напримѣръ, положимъ, что требовалось написать названіе крокодила, сукхи. Для этого обыкновенно изображали перегнутую вѣтвь, называвшуюся сеппе и женскую грудь кхибе. Изъ каждаго изъ этихъ двухъ гіероглифовъ слѣдовало брать по одной первоначальной согласной (с и кх). Чтобы облегчить читателю эту головоломную работу, въ концѣ надписи изображался самый крокодилъ. Чтобы обозначить, что это изображеніе должно было приниматься уже не въ гіероглифическомъ значеніи, его обыкновенно старалась наглядно отдѣлить отъ остальныхъ. Такимъ образомъ, египтянъ можно считать изобрѣтателями виньетокъ и пояснительныхъ рисунковъ къ тексту.
   При всемъ томъ нѣкоторыя понятія не могли быть выяснены при помощи виньетокъ; тогда египтяне прибѣгали къ разнымъ вспомогательнымъ средствамъ, очень часто требовавшимъ отъ пишущаго большой, изобрѣтательности. Имена собственныя всегда сопровождались особенными пояснительными значками. Значки эти были различные, смотря по тому, было-ли это имя божества или человѣка, рѣки или горы и т. п. Слова "городъ" и "князь" состояли изъ однѣхъ и тѣхъ-же согласныхъ и писались, слѣдовательно, при помощи однихъ и тѣхъ-же гіероглифовъ; но въ первомъ случаѣ рисовалось нѣчто, похожее на планъ города, и въ пелъ вписывались требуемые гіероглифы; во второмъ случаѣ надпись сопровождалась какою-нибудь эмблемою княжескаго достоинства, или-же просто изображался человѣкъ, чтобы указать, что слово, которое слѣдуетъ подразумѣвать подъ этими гіероглифами, относится къ категоріи живыхъ людей. Слѣдовательно, всѣ эти объяснительные значки египтянъ имѣютъ весьма существенное сходство съ такъ называемыми ключами китайской идеографіи.
   Изъ сказаннаго читатель легко можетъ представить себѣ, что за неуклюжая и неудобопонятная письменность эти гіероглифы. Первоначально, когда они были исключительнымъ достояніемъ жрецовъ и служили только для монументальныхъ и священныхъ цѣлей, ихъ недоступность для массы могла даже составлять одно изъ главнѣйшихъ достоинствъ этой системы въ глазахъ ихъ изобрѣтателей. Жрецы ревниво хранили ихъ. какъ только имъ однимъ доступную тайну, которую они передавали изъ поколѣнія въ поколѣніе при помощи этой мудреной техники, что давало ямъ столь могущественное преимущество надъ безграмотными ихъ согражданами. но какъ-бы мы ни преувеличивали стремленіе къ эгоистическому омраченію народной массы, присущее всѣмъ жреческимъ сословіямъ, мы не можемъ, однако, не признать, что съ теченіемъ вѣковъ гіероглифика становится постепенно свѣтскою и, наконецъ, вполнѣ демократизируется. Въ этомъ переходѣ ея изъ области чисто-духовной сперва въ область свѣтскую, научную и законодательную, собственно и заключается весь внутренній прогресъ іероглифической письменности, просуществовавшей, даже по самымъ умѣреннымъ разсчетамъ, болѣе трехъ тысячъ лѣтъ.
   Нѣтъ никакой возможности съ точностью опредѣлить то время, когда іероглифическое письмо переходитъ, наконецъ, въ руки свѣтской власти; но, разъ переставъ быть исключительнымъ достояніемъ жрецовъ, оно дѣлается органомъ правительственной власти и отсюда мало-по-малу распространяется въ народъ. При царяхъ образуется особый штатъ чиновниковъ-писателей, сопутствующихъ имъ вездѣ и обязанныхъ вносить въ свои реестры всякую житейскую мелочь. Статистическіе списки велись съ замѣчательною обстоятельностью. За внесеніе въ такіе списки ложныхъ извѣстій виновному отрѣзывали обѣ руки. Судопроизводство было письменное. Въ судѣ постоянно долженъ былъ находиться экземпляръ восьми законодательныхъ книгъ. Кромѣ того, въ то время, о которомъ мы имѣемъ подробныя свѣденія изъ греческихъ источниковъ, истецъ уже былъ обязанъ подавать свои жалобы въ судъ письменно. Одинъ изъ переведенныхъ европейскими учеными папирусовъ есть актъ судебнаго слѣдствія надъ какими-то опасными заговорщиками. Гражданскіе иски не принимались въ судахъ иначе, какъ подтвержденные письменными обязательствами. Даже такія частныя сдѣлки, которыя по нашимъ понятіямъ очень легко обходятся безъ письменныхъ контрактовъ, въ Египтѣ обязательно сопровождались обильнымъ бумаго-мараніемъ. Недовѣряя прочности своего папируса, египтяне въ важныхъ случаяхъ писали свои акты на кожахъ. Намъ слишкомъ хорошо извѣстенъ мертвящій характеръ египетскаго государственнаго строя, его преобладаніе формы надъ сущностью, мертвой буквы надъ живой иниціативой, а потому эта требовательность грамотности отъ египетскаго народа еще не служитъ доказательствомъ ея дѣйствительной силы и значенія въ странѣ фараоновъ; по крайней мѣрѣ, мы не знаемъ ни одного акта, который-бы подтверждалъ, что для распространенія ея свѣтская или духовная власть принимала тѣ дѣятельныя мѣры, которыя мы видѣли на крайнемъ востокѣ. И все-таки эта письменность проникла въ самые глубокіе слои египетскаго общества. Египетскій народъ принадлежитъ, почти на-равнѣ съ китайцами, къ числу тѣхъ, которые, повидимому, не дѣлали безъ письменъ ни одного шага въ своей жизни. Не только стѣны бѣднѣйшихъ домовъ, но даже самая простая мебель и утварь постоянно испещрялись у нихъ соотвѣтственными надписями.
   Такое повсемѣстное распространеніе письменности, повидимому, должно было-бы вызвать многочисленные ряды послѣдовательныхъ видоизмѣненій самой системы, просуществовавшей нѣсколько тысячъ лѣтъ. Но, какъ уже сказано было выше, гіероглифика, являющаяся при самомъ началѣ своей исторіи во всеоружіи, какъ Минерва изъ головы Юпитера, такъ и остается мертворожденной до конца своихъ дней. Изобрѣтеніе папируса и отвлеченіе черезъ это письма отъ исключительно монументальныхъ цѣлей вліяютъ только на начертаніе іероглифовъ, по отнюдь не на ихъ значеніе. Въ этомъ отношеніи мы видимъ здѣсь почти буквальное повтореніе того, что мы уже встрѣчали въ Китаѣ. Начертаніе буквъ постепенно упрощается, становится курсивнымъ; вмѣсто цѣлыхъ предметовъ начинаютъ изображать только существеннѣйшія ихъ части, и монументальное примѣненіе письменности нисходитъ до самыхъ обыденныхъ формъ ея на домашней утвари.
   Почти такое-же значеніе имѣли повсемѣстно распространившіеся въ Египтѣ такъ-называемые скарабеи, перстни и амулеты съ іероглифическими знаками. Мы уже говорили о томъ суевѣрномъ страхѣ и почтеніи, которое питаютъ къ письменнымъ знакамъ вообще невѣжественные народы. Вѣроятно, эта-же самая психологическая причина вызвала въ Египтѣ раннее появленіе амулетовъ съ іероглифическими надписями, которымъ приписывалось сверхестественное цѣлебное значеніе. Жрецы, изъ легко-понятныхъ видовъ, должны были сами стараться о возможно широкомъ сбытѣ этихъ произведеній своей профессіи. И дѣйствительно, мы видимъ, что талисманы эти существуютъ въ Египтѣ для всѣхъ кармановъ: есть между ними и весьма драгоцѣнные по матеріалу, но есть также и простые глиняные, по цѣпѣ доступные бѣднякамъ. При такой универсальности ихъ распространенія, весьма естественно должны были появляться скептики, въ глазахъ которыхъ эти талисманы скоро утратили свое сверхестественное значеніе и стали просто украшеніями и гербовыми печатями.
   Когда письменность сдѣлалась достояніемъ свѣтской власти, она увлекаетъ собою даже царей. Древнѣйшіе изъ нихъ, начиная съ Менесова сына Атота, прославившагося составленіемъ медицинскаго и анатомическаго трактата, имѣли обыкновеніе заниматься писательствомъ и оставляли потомству не только научныя, но и священныя книги. Такіе вѣнценосцы-писатели являются, разумѣется, непосредственными учениками жрецовъ. Но съ теченіемъ времени это рвеніе къ паукамъ исчезаетъ у египетскихъ царей, и царская письменность все болѣе и болѣе отдѣляется отъ духовной. Она начинаетъ вращаться исключительно въ сферахъ законодательныхъ и административныхъ; вмѣстѣ съ тѣмъ возникаетъ и свѣтская лѣтопись, которая скоро порождаетъ легендарный и историческій романъ. Изъ числа произведеній этого послѣдняго отдѣла мы упомянемъ только знаменитѣйшій египетскій романъ "Анапа", посвященный восхваленію подвиговъ великаго Рамзеса. Анану называютъ египетскою Иліадою., Этотъ рѣдкій образчикъ фантастическаго египетскаго эпоса интересенъ еще и въ томъ отношеніи, что въ немъ впервые являются на сцену животныя приблизительно въ той-же роли, которую они играютъ въ хорошо намъ извѣстномъ арабскомъ и индо-германскомъ животномъ эпосѣ. Мало-по-малу, рядомъ со свѣтскими литературными произведеніями, начинаютъ являться путешествія, статистическія описанія египетскихъ провинцій и т. п. Вся эта литература составляетъ одинъ изъ атрибутовъ царской власти и тщательно сохраняется въ дворцовыхъ книгохранилищахъ и архивахъ. По свидѣтельству Шампольона, въ XVI вѣкѣ древней эры. въ Египтѣ уже существовали богатыя дворцовыя библіотеки. Свободное литературное творчество развивается въ Египтѣ, однако-же, довольно слабо, по сравненію не только съ Китаемъ, но и съ странами передней Азіи. Объемистыхъ поэтическихъ произведеній мы вовсе не знаемъ въ этой громадной массѣ египетскихъ литературныхъ памятниковъ, уцѣлѣвшихъ до нашего времени и которые далеко превосходятъ своимъ числомъ всѣ остатки греческой и римской литературы. Правда, что творческая сила египетскаго ума такъ и застыла на первой ступени развитія, и этимъ она обязана преимущественно своей крайне недоступной и тяжелой письменности.
   Со временъ персидскаго, а позднѣе -- греческаго завоеванія, Египетъ приходитъ въ соприкосновеніе съ другими, болѣе совершенными формами письменности; но онъ отворачивается отъ нихъ съ тупымъ упорствомъ, свойственнымъ всѣмъ узко-націопальнымъ и замкнутымъ цивилизаціямъ. Это пристрастіе къ національной старинѣ доходитъ въ Египтѣ до того, что при Птолемеяхъ даже греческая рѣчь записывается іероглифическимъ способомъ. Иностранные народы, приходившіе въ соприкосновеніе съ египтянами и заимствовавшіе ихъ культуру, выказываютъ, въ свою очередь, легко понятное отвращеніе отъ іероглифическаго письма. Въ этомъ и заключается главнѣйшее историческое различіе письменности египетской и китайской. Между тѣмъ, какъ послѣдняя, благодаря своей стройной законченности и своей поверхностной связи съ породившимъ ее языкомъ, жадно усвоивается самыми разнообразными народами, распространяется на сотни миліоновъ народонаселенія, -- письменность Египта остается осужденной на безслѣдное вымираніе, чуть только кончается господство породившаго ее историческаго строя. Съ паденіемъ жреческаго сословія, гіероглифы скоро вовсе выходятъ изъ употребленія. Ключъ къ чтенію ихъ утратился на вѣки въ самой странѣ, и только втеченіи нынѣшняго столѣтія терпѣливымъ европейскимъ ученымъ удалось отчасти возстановить живой смыслъ, нѣкогда одушевлявшій эти нѣмые останки отжившаго міра.

-----

   Въ юго-западной Азіи находятся кирпичи и цилиндры изъ обожженной и необожженной глины, испещренные своеобразными злаками, которые представляютъ собою послѣднее прогресивное видоизмѣненіе до-азбучной письменности. Письменность эта извѣстна подъ именемъ гвоздеобразной, такъ-какъ элементы, ее составляющіе, дѣйствительно, имѣютъ видъ гвоздей или очень узкихъ трехугольниковъ. Иногда эти гвоздеобразные штрихи имѣютъ сверху четырехугольныя приставки, изображающія какъ-бы шляпку гвоздя, или придающія всему знаку видъ небольшого молота. Впрочемъ такія молотко-образныя надписи представляютъ собою только рѣдкіе варьянты гвоздеобразныхъ надписей. Въ большей части случаевъ штрихи имѣютъ форму очень тонкихъ наконечниковъ стрѣлъ или копій. Сами по себѣ эти знаки еще не составляютъ ни іероглифовъ, ни идеографическихъ знаковъ, ни буквъ: это просто штрихи, которымъ, изъ калиграфическихъ соображеній, придавали такую клинообразную форму. Изъ различныхъ сочетаній такихъ стрѣлокъ или штриховъ образуются различныя фигуры, имѣвшія разное письменное значеніе.
   Гвоздеобразная письменность зародилась въ мѣстности между Евфратомъ и Тигромъ, въ предѣлахъ ассирійско-вавилонской монархіи; отсюда она распространилась преимущественно къ сѣверу, на все пространство сосѣдней намъ Азіи. Ее усвоили себѣ многіе народы, весьма различные по происхожденію, языку и образу жизни: семиты и туранцы, армяне и мидяне. Позже другихъ усвоили ее себѣ персы, которые и произвели въ самой техникѣ этого письма нѣкоторыя радикальныя видоизмѣненія. Такимъ образомъ, въ гвоздеобразныхъ надписяхъ прежде всего слѣдуетъ строго различать древнѣйшую и новѣйшую или персидскую систему. Невдаваясь въ излишнія подробности, замѣчу только, что спеціалисты въ древнѣйшей системѣ различаютъ манеру семитическую и туранскую, разнящіяся между собою, впрочемъ, исключительно по звуковому значенію нѣкоторыхъ фигуръ или группъ. Ассирійская или вавилонская письменность также могутъ быть приняты за прототипъ древнѣйшей системы.
   Исходною точкою гвоздеобразной письменности служатъ нѣкоторыя сочетанія стрѣлокъ, имѣющія значеніе китайскихъ идеографическихъ знаковъ, т. е. выражающія цѣлыя понятія. Такихъ идеографическихъ фигуръ въ гвоздеобразной письменности однако очень немного. Только чаще встрѣчаемыя въ письмѣ понятія изображаются по этому способу: богъ, царь, вождь, рабъ, человѣкъ, небо, земля, родственныя названія и т. п. Каждая такая группа, кромѣ своего идеографическаго значенія, можетъ быть употреблена еще и въ звуковомъ смыслѣ для обозначенія одного слога. Такъ, напримѣръ, богъ произносился ані іероглифъ, изображавшій бога, вслѣдствіе этого употреблялся просто для записанія слога ан, или гласной а. Такіе гіероглифы, которыхъ названіе состоитъ изъ нѣсколькихъ слоговъ, не употреблялись вовсе въ звуковомъ значеніи. Если мы остановимся на время только на этихъ немногочисленныхъ идеографическихъ знакахъ гвоздеобразной письменности, то и тутъ уже найдемъ довольно существенное различіе между пили и такими-же идеографическими знаками Китая: послѣдніе всегда представляются намъ упрощеннымъ рисункомъ самого предмета, тогда какъ въ гвоздеобразной письменности никакого соотношенія между формою предмета и изображеніемъ его въ письмѣ замѣтить нельзя. Я не берусь рѣшить, можно-ли эти гвоздеобразныя группы считать за совершенно произвольныя начертанія, за которыми произвольно условились подразумѣвать то или другое значеніе, тотъ или другой звукъ; или-же точкою отправленія и здѣсь было сперва изображеніе самого предмета, а потомъ изображеніе это на-столько уже отклонилось отъ первоначальнаго образца, что мы не можемъ теперь уловить между рисункомъ и его значеніемъ никакой видимой связи? Послѣднее предположеніе болѣе вѣроятно. Изученіе разнообразнѣйшихъ продуктовъ психологическаго народнаго творчества прежде всего приводитъ насъ къ тому общему выводу, что произвольность, въ какомъ-бы то ни было смыслѣ этого слова, играетъ въ нихъ очень ничтожную роль. Притомъ же если въ нынѣшнихъ китайскихъ знакахъ мы и можемъ добраться до первоначальнаго символическаго или изобразительнаго ихъ значенія, то только потому, что намъ въ большинствѣ случаевъ извѣстны тѣ переходныя ступени, черезъ которыя они прошли до настоящаго своего упрощеннаго вида. Гвоздеобразную-же письменность мы знаемъ только въ одной ея окончательной формѣ. Но, какъ-бы то ни было, нельзя, однакожь, не призвать, что указанное нами различіе довольно существенно: творцы гвоздеобразныхъ надписей гораздо ближе китайцевъ подошли къ нашей алфавитной системѣ, одна изъ характеристическихъ особенностей которой въ томъ и заключается, что между начертаніемъ буквы и ея произношеніемъ нѣтъ никакой наглядной связи.
   Идеографическіе знаки составляютъ, какъ уже сказано, ничтожное меньшинство фигуръ, употребительныхъ въ гвоздеобразной письменности. Большинство сочетаній гвоздеобразныхъ штриховъ выражаютъ просто слоги. При знакахъ, способныхъ имѣть двоякое значеніе (идеографическое и слоговое), ставятся пояснительные значки, служащіе указаніемъ для читателей. Такимъ образомъ, гвоздеобразная письменность есть чисто-слоговая. Она отличается отъ іероглифовъ тѣмъ, что въ ней гласныя обозначены точно такъ-же, какъ и согласныя. Вообще отъ всѣхъ вышеописанныхъ формъ письменности она отличается еще и тѣмъ, что въ ея созданіи и развитіи отвлеченное мышленіе и внутренній анализъ рѣшительно преобладаютъ надъ стремленіемъ нагляднаго изображенія. Ни одно силлабическое письмо не можетъ логически удержаться на своей основной точкѣ зрѣнія: въ каждомъ языкѣ есть слоги, состоящіе изъ одной только гласной буквы. Знаки, придуманные для изображенія такихъ слоговъ, отождествляются съ нашими алфавитными буквами. Такіе алфавитные знаки встрѣчаются уже и въ іероглифическомъ письмѣ; японская кана стоитъ впереди всѣхъ другихъ силлабическихъ письменностей, во
   1хъ, потому, что въ ней, кромѣ гласныхъ, есть еще и чистоалфавитный знакъ для носового французскаго н, часто встрѣчающагося въ окончаніи заимствованныхъ китайскихъ словъ; во
   2хъ, потому, что въ ней съ этими алфавитными знаками распоряжаются гораздо раціональнѣе, чѣмъ въ другихъ извѣстныхъ намъ переходныхъ формахъ письменности. Японцы пишутъ эти буквенные знаки въ перемежку съ силлабическими на томъ мѣстѣ, гдѣ ихъ дѣйствительно слѣдуетъ читать; въ письменности-же гіероглифической и гвоздеобразной эти буквы строго выдѣляются изъ ряда остальныхъ знаковъ; ихъ ставятъ то въ началѣ, то въ концѣ строки или слова. Даже современные арабы и всѣ народы, перенявшіе отъ нихъ свою письменность, ставятъ свои гласныя надъ или подъ строкою, а часто и вовсе обходятся безъ нихъ.
   Не безъинтересны числовые знаки или цифры, употреблявшіеся уже въ древнѣйшемъ гвоздеобразцомъ письмѣ, такъ-какъ они безспорно не уступаютъ и до сихъ поръ сохранившейся римской системѣ счисленія. Ассирійская и вавилонская письменность различаетъ три порядка единицъ: просто единицы обозначаются въ ней простою вертикальною стрѣлкою или чертою, десятки -- тупоугольными трехугольниками, а сотни -- сочетаніемъ вертикальной и горизонтальной стрѣлки. Единицы высшаго порядка, также какъ и у насъ, пишутся слѣва. Если слѣва, передъ знакомъ высшаго порядка, стоитъ знакъ низшаго порядка, то ихъ надо перемножать. Этотъ принципъ проводится въ гвоздеобразномъ счисленіи гораздо послѣдовательнѣе, чѣмъ въ римскомъ, а потому здѣсь и но оказывалось необходимости придумывать новые знаки для изображенія тысячъ, десятковъ тысячъ и т. д. Тупоугольный трехугольникъ, будучи поставленъ передъ знакомъ сотни, давалъ 10 X 100 = 1000. Два тупоугольныхъ трехугольника сами по себѣ выражали 20, но, будучи поставлены передъ знакомъ сотни, они давали не 20X100=2000, а 10X10X100=10000, и т. д. Весь прогресъ письменности заключался существеннѣйшимъ образомъ въ послѣдовательной замѣнѣ наглядности умозрительностью, памяти -- соображеніемъ. Чѣмъ совершеннѣе становятся письмена, тѣмъ меньше оказывается надобности учить, но больше -- понимать. Въ этомъ отношеніи нельзя не согласиться, что гвоздеобразное письменное счисленіе занимаетъ очень высокую ступень на лѣстницѣ послѣдовательнаго совершенствованія этого важнаго отдѣла письменности. Схоластическая логика и психологія слишкомъ пріучила насъ ко взгляду на умственную сторону че ловѣка и человѣчества какъ на нѣчто постоянное и неизмѣнное, какъ на антецедентъ исторіи и развитія. Отъ этого взгляда намъ теперь трудно отдѣлаться, а между тѣмъ исторія уже на нашихъ глазахъ начала преобразовываться въ то, чѣмъ она должна быть, т. е. въ эвбріогенію современнаго интелектуальнаго человѣка. Новѣйшіе натуралисты, тщательно и терпѣливо изучающіе чуть примѣтныя для простого глаза своеобразныя органическія существа, докапываются до общихъ законовъ развитія органической жизни. Точно такой-же интересъ представляютъ въ нашихъ глазахъ всѣ эти ископаемые и замогильные останки, въ которыхъ запечатлѣлись и отлились разныя зачаточныя ступени интелектуальнаго и соціальнаго человѣческаго развитія.
   Мы уже сказали, что гвоздеобразная письменность изъ междурѣчій Евфрата и Тигра распространилась на всю переднюю Азію, въ одномъ направленіи до Кавказа, въ другомъ -- до китайскихъ предѣловъ; ее усвоили себѣ чрезвычайно разнохарактерныя племена. При этомъ она, конечно, по могла оставаться при той неподвижности, которая составляла отличительную черту мертворожденной египетской гіероглифики. Постепенный прогресъ гвоздеобразной письменности всего нагляднѣе обнаруживается изъ постепенно уменьшавшагося числа фигуръ или знаковъ, которыми разные народы пользовались для своихъ литературныхъ цѣлей. Чѣмъ меньше фигуръ требовалось заучить наизусть, тѣмъ, очевидно, доступнѣе становилась для каждаго самая письменность. Ботта, изслѣдовавшій корзабадскія надписи, нашелъ, что число употребительныхъ въ нихъ элементарныхъ знаковъ = 642. Правда, что Дж. Смитъ, изучавшій ихъ слишкомъ двадцать лѣтъ спустя (въ 1871 г.), находитъ это число сильно преувеличеннымъ; мои онъ насчитываетъ въ корзабадскомъ письмѣ 380 группъ или знаковъ, которые должны быть заучены наизусть. Ассирійская гвоздеобразная письменность обходилась всего 216-ю такими знаками, армяне 115-ю. Прогресъ въ этомъ отношеніи слѣдуетъ, однакожь, не въ строго-хронологическомъ порядкѣ; въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ число элементарныхъ знаковъ со временемъ не уменьшалось, а возрастало. Изъ этого уже можно заключить, что по всякое техническое совершенствованіе есть вмѣстѣ съ тѣмъ и логическій прогресъ.
   Въ половинѣ VI вѣка до P. X. персидскія племена, соединившіяся подъ властью выборнаго вождя Аградата, который болѣе извѣстенъ намъ подъ своимъ прозвищемъ Киръ, т. е. "солнне", завоевали весь юго-западъ Азіи. По отношенію къ тогдашнимъ обитателямъ междурѣчія Тигра и Евфрата и прикажазскихъ странъ персы были такими-же варварами, какъ чингизъ-хановы монголы относительно Китая или гунны относительно западной римской имперіи. Они въ это время не имѣли своей формы письменности. Легко понять, что, будучи вынуждены заимствовать ее у покоренныхъ народовъ, они отдали преимущество гвоздеобразному халдейскому письму предпочтительно передъ египетскою гіероглификою. Но уже одно то обстоятельство, что персы заимствовали гвоздеобразное письмо, можетъ служить указаніемъ на то, что алфавитная письменность еще не существовала въ предѣлахъ ихъ монархіи. Уже при Ахаменидахъ, а именно при Даріѣ I, персы усвоиваютъ себѣ халдейскія письмена; нововведеніе это совершается здѣсь иниціативою царской власти. Благодаря, вѣроятно, этому послѣднему обстоятельству, персидская письменность не развивается естественно и постепенно, а является сразу въ вполнѣ закопченномъ и упрощенномъ видѣ. Упрощеніе замѣтно уже и на начертаніи штриховъ, которые въ персидскихъ письменахъ являются гораздо однообразнѣе, чѣмъ въ древней гвоздеобразной письменности. Особенно сложныя и фигурныя сочетанія стрѣлокъ или гвоздеобразныхъ штриховъ отбрасываются вовсе или замѣняются новыми. Все число элементарныхъ фигуръ сводится къ 46; вмѣстѣ съ тѣмъ пошло въ обыкновеніе отдѣлять написанныя слова одно отъ другого посредствомъ особыхъ знаковъ, что значительно облегчало чтеніе. Только числовые знаки остались въ первоначальномъ своемъ видѣ.
   Такимъ образомъ, передѣланное халдейское письмо такъ и осталось до самаго своего конца офиціальною письменностью и почти не выходило за предѣлы административныхъ сферъ. О распространеніи его въ массахъ народа персидскаго или туземнаго завоеватели вовсе не заботились. Народы побѣжденные оставались при своей прежней формѣ письменности. Въ этомъ отношеніи, какъ и въ отношеніи религіи и языка, восточные правители вообще выказываютъ большую терпимость, которая была-бы очень похвальна, если-бы не обусловливалась извѣстнымъ равнодушіемъ ихъ къ реальной жизни народа. Въ письменности, какъ и во всемъ остальномъ, персидскіе правители ищутъ орудія къ упроченію своей власти, къ обезличенію, въ видахъ своихъ личныхъ или династическихъ интересовъ, подвластныхъ имъ народовъ. Ради преуспѣянія администраціи въ различныхъ провинціяхъ своего царства, персидскіе завоеватели юго-западной Азіи не только осуществляютъ этотъ прогресъ гвоздеобразной письменности, но и предвосхищаютъ у насъ многія другія открытія гораздо позднѣйшаго времени. Имъ приписываютъ первое учрежденіе правильныхъ почтъ и даже своеобразныхъ телеграфовъ. По главнымъ дорогамъ, соединявшимъ ихъ столицу съ окраинами, персы устроили особыя станціи крикуновъ, обязанныхъ выкрикивать другъ другу сообщенныя имъ извѣстія. Говорятъ, что такимъ образомъ новости достигали столицы въ тридцать разъ быстрѣе, чѣмъ по почтѣ.

------

   Гвоздеобразная письменность въ первоначальномъ своемъ видѣ стоитъ какъ-бы на рубежѣ между чисто-силлабическими письменами и азбукою. Въ рукахъ персовъ она претерпѣваетъ еще одно прогресивное измѣненіе. Однакожь, азбукою въ настоящемъ, хотя-бы и въ первоначальномъ, смыслѣ этого слова, она не сдѣлалась и послѣ персидской реформы. Чтобы преобразовать ее въ алфавитъ оставалось сдѣлать еще одинъ существенный шагъ впередъ, въ который едва-ли была способна иниціатива персидскаго ума. Азбучная письменность не могла развиться изъ одного механическаго дробленія словъ, какъ-бы далеко оно ни простиралось. Нужна была сильно развитая аналитическая способность, чтобы различить, что всѣ разнообразные членораздѣльные звуки нашей рѣчи обусловлены немногочисленными разнообразіями положенія нашихъ звуковыхъ органовъ. Нуженъ былъ великій творческій и строго дисциплинированный умъ, чтобы успѣшно запечатлѣть эти плоды своей наблюдательности и сдѣлать ихъ всеобщимъ достояніемъ человѣчества.
   Кѣмъ, гдѣ и когда сдѣланъ этотъ громадный шагъ по пути культурнаго развитія?
   При современной исторической разработкѣ этого вопроса можно съ достовѣрностью сказать, что алфавитъ не развился непосредствено ни изъ одной изъ описанныхъ здѣсь первоначальныхъ формъ письменности, хотя изобрѣтатель его былъ, очевидно, знакомъ со многими изъ этихъ формъ, по крайней мѣрѣ, съ гіероглифическою и халдейскою. Древнѣйшимъ памятникомъ азбуки считается надпись, подаренная герцогомъ де-Люинь Луврскому музею въ Парижѣ. Надпись эта найдена въ 1855 г. въ гробницѣ сидонскаго царя Ахманазара и относится къ 1000 г. до P. X. Но мы знаемъ, что олигархическая Финикія, -- также какъ и клерикальный Египетъ или сатрапская Персія, -- не была родиною алфавита; она только раньше заимствовала его... у кого?
   По всей вѣроятности, у демократическихъ земледѣльческихъ и пастушескихъ племенъ, жившихъ между вавилонскою землею и прибрежьемъ Средиземнаго моря. Такъ, по крайней мѣрѣ, думаютъ лучшіе современные изслѣдователи этого вопроса.

Л. Мечниковъ.

"Дѣло" No 6, 1877

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов