Книговод

Трущобы

Шоу Бернард


   

Б. Шоу.

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІИ.

Томъ III.

Изданіе В. М. Саблина.

   

ТРУЩОБЫ

(пьеса непріятная).

Переводъ съ англ. Л. Экснера.

Москва -- 1910.

   

Предисловіе автора главнымъ образомъ о себѣ самомъ.

   Есть старая поговорка, гласящая, что лучше человѣку не влюбляться вовсе, если онъ не успѣлъ хоть разъ сдѣлать этого до сорока лѣтъ. Я давно уже замѣтилъ, что то же правило можно съ успѣхомъ примѣнить и ко многимъ другимъ вещамъ: напримѣръ, къ писанію драмъ. И я твердо зарубилъ себѣ на носу для руководства, что если я не сумѣю написать по крайней мѣрѣ съ полдюжины драмъ прежде, чѣмъ мнѣ стукнетъ сорокъ, то это значитъ, что лучше бы мнѣ и совсѣмъ не браться за ихъ сочиненіе. Однакоже создать ихъ такую толику было не такъ легко, какъ могло бы показаться. И ле потому, чтобы мнѣ не хватало дарованій драматурга. Въ этомъ смыслѣ единственнымъ продѣломъ моей способности ставить воображаемыхъ людей въ воображаемыя положенія, изобрѣтая различные поводы для ихъ столкновеній, была только моя лѣность. Но, чтобы заработать этимъ даромъ безумія какія-нибудь средства къ существованію, нужно было заинтересовать не только свое собственное воображеніе, но по крайней мѣрѣ еще тысячъ семьдесятъ или сто современныхъ лондонцевъ, посѣщающихъ театры. Удовлетворить этому условію было не въ моей власти. И вообще это для меня было безнадежное предпріятіе. У меня не было ни вкуса къ тому, что называется популярнымъ искусствомъ, ни уваженія къ общепринятой нравственности, ни вѣры въ народную религію, ни поклоненія популярнымъ героямъ. Въ качествѣ ирландца, я не могъ заявлять претензій на патріотизмъ ни къ странѣ, которую я покинулъ, ни къ той, которая была метрополіей моей отчизны. Въ качествѣ гуманнаго человѣка, я ненавидѣлъ насиліе и убійство какъ на войнѣ, такъ и во время спорта или на бойнѣ у мясника. Я былъ соціалистомъ, которому противна наша анархическая погоня за деньгами и который вѣрить, что равенство -- единственно возможная прочная основа соціальной организаціи, дисциплины, субординаціи, хорошихъ манеръ и подбора приспособленнѣйшихъ для самыхъ высшихъ функцій людей. Свѣтской жизни, открытой на довольно льготныхъ условіяхъ для лицъ, "блестящихъ" въ какомъ-нибудь отношеніи, я не могъ выносить, даже если бы я не опасался ея развращающаго вліянія на характеръ, требующій, подобно моему, самаго внимательнаго къ себѣ отношенія. Во всѣхъ этихъ вещахъ я не былъ ни скептикомъ ни циникомъ: я просто понималъ жизнь иначе, чѣмъ средній порядочный человѣкъ. И наше расхожденіе во взглядахъ меня ничуть не огорчало, такъ какъ благодаря ему я чувствовалъ себя недурно въ условіяхъ, которыя для этого средняго порядочнаго человѣка показались бы невыносимыми.
   Судите же сами, какъ невозможно было для меня написать вещь, которая бы поправилась публикѣ. Еще не достигши совершеннолѣтія, я пробовалъ выступить на литературное поприще съ беллетристическими произведеніями и дѣйствительно написалъ пять длинныхъ повѣстей, которыя не дали мнѣ ничего, кромѣ пары одобрительныхъ комплиментовъ со стороны самыхъ уважаемыхъ лондонскихъ и американскихъ издателей, единодушно отказавшихся рискнуть своимъ капиталомъ на изданіе этихъ повѣстей. Дѣло ясное, конечно, что повѣсть никогда не можетъ быть такъ плоха, чтобы ея уже нельзя было и напечатать; разумѣется, что я говорю вообще о повѣсти, если это но какая-нибудь глупость. Конечно, возможенъ и такой случай, когда какая-нибудь повѣсть слишкомъ хороша, чтобы ее стоило печатать. Несомнѣнно однако, что съ моими повѣстями дѣло обстояло но такъ. И я могъ утѣшаться, повторяя вмѣстѣ съ Уэтли, что "эти глупые люди не понимаютъ своихъ собственныхъ глупыхъ выгодъ". Потому что, когда эти повѣсти послѣдовательно стали появляться въ печати, чтобы заполнитъ пробѣлы въ финансировавшихся великодушными друзьями соціалистическихъ журналахъ, то одна или двѣ изъ нихъ пустили корни, какъ сорпая трава, и до сихъ поръ еще мнѣ приходится натыкаться на нихъ отъ времени до времени на страницахъ соціалистическихъ изданій. Но я убѣдился въ скоромъ времени, что съ коммерческой точки зрѣнія издатели были правы. Ключъ къ пониманію положенія далъ мнѣ одинъ пріятель -- медикъ, посвятившій себя спеціально изученію глазныхъ болѣзней. Какъ-то вечеромъ онъ изслѣдовалъ мое зрѣніе и заявилъ мнѣ при этомъ, что для него мои глаза не представляютъ никакого интереса, такъ какъ зрѣніе у меня совершенно "нормальное". Я конечно понялъ это въ томъ смыслѣ, что зрѣніе у меня совершенно такое же, какъ и у всѣхъ другихъ людей; онъ однако отвергъ такое умозаключеніе какъ совершенно парадоксальное и поспѣшилъ объяснить мнѣ, что въ оптическомъ отношеніи я представляю собою исключительное явленіе и что рѣдко кому выпадаетъ такое счастье, такъ какъ "нормальное" зрѣніе обозначаетъ способность видѣть предметы ясно и точно и встрѣчается только у десяти процентовъ населенія, тогда какъ остальные девяносто процентовъ въ этомъ смыслѣ ненормальны. Я сейчасъ же примѣнилъ это объясненіе къ моимъ неудачамъ на писательскомъ поприщѣ. Мой умъ "нормаленъ", такъ же какъ и мои глаза: онъ воспринимаетъ предметы иначе и лучше, чѣмъ умъ другихъ людей.
   Это откровеніе произвело на меня сильное впечатлѣніе. Прежде всего мнѣ пришло въ голову, что я могу жить продажею моихъ произведеній десяти процентамъ мнѣ подобныхъ людей. Минутнаго размышленія было однакоже достаточно, чтобы сообразить, что они, вѣроятно, всѣ точно такъ же сидятъ безъ гроша, какъ и я самъ, и что не можемъ же мы всѣ питаться, такъ сказать, изъ одного и того же источника. Задача состояла въ томъ, какъ заработать себѣ перомъ свой хлѣбъ насущный. Будь я человѣкъ практическаго здраваго смысла, человѣкъ, любящій деньги, какъ и всякій средней руки англичанинъ, рѣшить задачу было бы совсѣмъ не мудрено: стоило написать пару ненормальныхъ пьесъ, допустивъ аберрацію здороваго зрѣнія въ угоду вкусамъ девяноста процентовъ возможныхъ покупателей книжныхъ новинокъ. Но я былъ въ такой поразительной степени самоудовлетворенъ своимъ превосходствомъ, мнѣ такъ льстила эта моя ненормальная "нормальность", что мнѣ никогда не приходило въ голову прибѣгнуть къ лицемѣрію. Лучше поглядѣть правильно на фунтъ стерлинговъ въ недѣлю, чѣмъ скосоглазить на милліонъ. Вопросъ только, какъ заработать (фунтъ въ недѣлю? Что мнѣ пришлось когда-то отказаться отъ писанія повѣстей, это неважно. Каждому деспоту, чтобы спастись отъ безумія, необходимо имѣть хоть одного нелояльнаго подданнаго. Даже Людовикъ XI терпѣлъ около себя исповѣдника, который ради небеснаго по боялся порочить владыкѣ земному. Демократія вручила въ настоящее время скипетръ деспота въ руки сувереннаго народа. Но и послѣдній долженъ также имѣть своего исповѣдника; и имя этого исповѣдника -- критика. Критика только полезна съ точки зрѣнія здоровья. Она имѣетъ свою привлекательность для народныхъ массъ, несмотря на свою жестокость, благодаря тому, что даетъ удовлетвореніе чувству зависти, когда нападаетъ на великое, и исходъ чувству энтузіазма, когда вѣнчаетъ его хвалою. Она можетъ говорить вещи, которыя многимъ и хотѣлось бы высказать громко, да они или не рѣшаются или не умѣютъ. Ея иконоборство, ея мятежъ и богохульство, если ихъ обернуть какъ слѣдуетъ, щекочутъ тѣхъ, кого они поражаютъ. Такъ что критикъ соединяетъ въ себѣ привилегіи придворнаго шута и исповѣдника. Если бы Гаррикъ обозвалъ доктора Джонсона Пончемъ {Гаррикъ -- извѣстный актеръ XVIII в.; Джонсонъ -- извѣстный критикъ; Пончъ -- шутъ, англійскій Петрушка. Прим. переводчика.}, то это было бы и глубоко и остроумно; между тѣмъ какъ д-ръ Джонсонъ, бросивъ этотъ эпитетъ противъ Гаррика, могъ вызвать только самый дешевый смѣхъ у читателей, привыкшихъ ругать актеровъ скоморохами.
   Я вынырнулъ изъ неизвѣстности подъ именемъ Понча. Все, что отъ меня требовалось, это было открыть мои нормальные глаза и со всѣмъ своимъ литературнымъ искусствомъ въ точности передать все, что поразило меня, описывая предметы именно такъ, какъ я ихъ видѣлъ. Этого было достаточно, чтобы меня прославили самымъ сумасброднымъ, самымъ парадоксальнымъ юмористомъ во всемъ Лондонѣ. Единственный упрекъ, съ которымъ ко мнѣ постоянно обращались, былъ: "Почему вы не можете быть серьезны?" Вскорѣ я ужо пользовался громадными привилегіями и располагалъ несмѣтными средствами. Еженедѣльно мнѣ предоставлялось видное мѣсто въ одномъ выдающемся журналѣ, чтобы я могъ сказать свое слово, какъ если бы я былъ самой важной персоной во всей Англіи. Весь мой трудъ заключался въ томъ, чтобы давать отчеты обо всѣхъ произведеніяхъ искусства, которыя привлекаетъ столица міра на свои выставки, концерты, въ свои оперные и драматическіе театры. Различные классы прилежно читали мои статьи: массы терпѣливо выслушивали мои рѣчи. Я пользовался всѣми привилегіями безсребренника наряду со всѣми удобствами милліонера. И если былъ когда-нибудь на свѣтѣ беззаботный человѣкъ, такъ это я въ то время.
   Но -- увы! Міръ становился моложе вокругъ меня, а я старѣе: его зрѣніе прояснялось, а мое притуплялось. Онъ началъ невооруженнымъ глазомъ читать письмена, начертанныя на стѣнѣ. Это напомнило мнѣ, что наступаетъ и наступилъ уже вѣкъ зрѣлищъ. Матеріала для работы у меня еще было достаточно; возможность помѣщать свои статьи точно такъ же, и даже еще вдесятеро больше, чѣмъ прежде; по уходила молодость, и оскудѣвала сила справляться съ матеріаломъ; приходилось заполнять пробѣлы хитрыми уловками опытности. Случалось уже не являться на свой наблюдательный постъ; приходилось экономить здоровье; и даже соблюдать праздники и пользоваться отпускомъ. Въ моихъ еженедѣльныхъ столбцахъ, которые я заполнялъ когда-то изъ волшебнаго никогда не высыхавшаго колодца, постоянно сверкавшаго все новыми и новыми искрами, -- я началъ повторяться; началъ впадать въ стиль, который, на мою великую бѣду, былъ признанъ хоть немного, но все-таки серьезнымъ; началъ замѣчать, что вода въ колодцѣ убываетъ и что работа накачиванія утомляетъ меня; и наконецъ -- самый худшій симптомъ!-- сталъ съ легкимъ трепетомъ задумываться надъ тѣмъ фактомъ, что я по сумѣю накопить вторично ко времени моего второго дѣтства мое таинственное богатство, какъ можно было бы накопить тѣ деньги, за которыя у меня его отняли чужіе люди. Кромѣ того, у дверей появилось и стало стучаться молодое поколѣніе, воспитанное съ невиданнымъ въ мои школьные годы запасомъ знаній: я взглянула" еще разъ въ свои старью столбцы и замѣтилъ, что въ тридцать лѣтъ я робко бормоталъ тѣ вещи, которыя теперешняя молодежь не боялась со смѣлымъ весельемъ кричать, чуть выйдя изъ колыбели. Я прислушивался къ ихъ могучимъ ударамъ съ ликующей радостью за ихъ поколѣніе и со скряжническою тревогою за свою собственную старость. Когда я разговаривалъ съ этою молодежью, она величала меня мастеромъ и съ очаровательною откровенностью и гуманностью съ уваженіемъ отзывалась обо мнѣ, какъ о человѣкѣ, въ свое время исполнившемъ хорошую и нужную работу. Господинъ Пинеро нависалъ длинную пьесу, въ которой доказывалъ, что люди моего поколѣнія сѣли на мель; и я смѣялся надъ этой пьесой съ горькой обидою въ сердцѣ.
   Въ это время мои сограждане, раньше опасливо отвергавшіе мои услуги какъ политическаго дѣятеля, съ снисходительнымъ пренебреженіемъ оказали мнѣ честь, выбравъ меня въ члены приходскаго управленія -- меня, автора "Трущобъ"! Тогда, подобно всякому другому незлобивому и полезному созданію, я сдѣлалъ первый шагъ назадъ. До этого рокового дня я никогда но переставалъ накачивать изъ моего колодца свѣжую воду, не останавливаясь, чтобы подобрать пролитыя капли. Успѣется еще, думалось, успѣется, когда оскудѣетъ вода въ колодцѣ. Но теперь я прислушался къ голосу издателя въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ отказался прислушаться къ моему. Переглядѣлъ свои статьи; по преподнести публикѣ въ качествѣ новинки старыя газетныя статьи изъ еженедѣльника за пять лѣтъ -- нѣтъ, такъ низко я еще по палъ, хотя и предвижу, что и это униженіе стережетъ меня, все равно какъ какому-нибудь земледѣльческому рабочему улыбается въ перспективѣ рабочій домъ. И тогда я сказалъ себѣ: "Начну съ меньшихъ грѣховъ: опубликую свои драмы".
   "Какъ!-- воскликните вы.-- драмы! Что за драмы?" Позвольте, я объясню.
   Одно изъ наиболѣе чувствительныхъ лишеній лондонской жизни для лицъ съ серьезными умственными интересами и художественными запросами -- это отсутствіе хорошаго театра. Я люблю драму и, какъ навѣрно замѣтили проницательные читатели этого предисловія, я и самъ немного акторъ. Понятно поэтому, что я горячо заинтересовался, когда натолкнулся на проектъ созданія театра, который для жатвы послѣднихъ урожаевъ девятнадцатаго вѣка оказался бы тѣмъ же, чѣмъ бытъ для жатвы Возрожденія Шекспировскій театръ. Вскорѣ однако обнаружилось, что для созданія Новаго театра (въ то время мы не о передовое обозначали этимъ терминомъ: "Новый") еще недостаточно одного вялаго желанія тонкаго слоя надменной и пресыщенной публики, къ тому же привыкшей обходиться и безъ такихъ затѣй. Энергію, необходимую для этого, могъ развернуть только геніальный артистъ и режиссеръ, который бы нашелъ характерныя и необходимыя черты для передачи шедевровъ новой драмы, который бы открылъ способы приковать къ нимъ вниманіе публики. Для перваго начала, очевидно, необходимо было намѣтить одинъ или два шедевра. Къ сожалѣнію шедевры у насъ на деревьяхъ по растутъ. И новый театръ могъ создаться только для ибсеновскихъ вещей, все равно какъ Байрейтскій только для вагнеровской тетралогіи о Нибелунгахъ. Каждая попытка расширенія репертуара только лишній разъ доказывала, что драма дѣлаетъ театръ, а не театръ драму. Этого конечно не нужно было и доказывать, потому что и трудность-то вся возникла изъ-за того, что теперешнія драмы пишутся для театра вмѣсто того, чтобы дѣйствіе въ нихъ развивалось въ силу внутренней необходимости. Однакоже вещи, которымъ никто не вѣритъ, приходится доказывать снова и снова.
   Героемъ новаго движенія былъ тогда Ибсенъ. Первый толчокъ былъ сдѣланъ въ 1889 году, когда Чарльзомъ Чарингтопомъ и Дженотой Ачёрчъ была поставлена на сценѣ "Нора". Они уѣхали затѣмъ съ этою открывающей новую эпоху пьесой въ кругосвѣтное путешествіе. Кампанію въ Лондонѣ продолжалъ господинъ Гринъ (Green) со своимъ "Независимымъ Театромъ". Послѣдній держался ибседовскими "Привидѣніями"; но поиски его за оригинальными англійскими новыми шедеврами до такой степени были неудачны, что до осени 1892 года на немъ по было поставлено ни одной мало-мальски значительной оригинальной новинки кого-либо изъ англійскихъ авторовъ. При такихъ обидныхъ для національнаго чувства обстоятельствахъ я предложилъ Грину смѣло объявить къ постановкѣ драму изъ-подъ моего пера. Гринъ безъ всякихъ колебаній такъ и сдѣлалъ. Вообще это былъ человѣкъ предпріимчивый и сангвиникъ. А я вытащилъ изъ пыльной кипы своихъ разбросанныхъ и отвергнутыхъ рукописей два дѣйствія драмы, начатой еще въ 1885 году (вскорѣ послѣ отказа отъ писанія повѣстей) въ сотрудничествѣ съ моимъ пріятелемъ Вильямомъ Арчеромъ.
   Арчеръ самъ описалъ, какимъ образомъ я оказался при этомъ самымъ невозможнымъ сотрудникомъ. Наложивши свою грубую руку на его мило задуманный планъ симпатично-романтичной "хорошо сдѣланной" пьесы моднаго тогда типа, я упрямо превратилъ его въ грубо реалистическое изображеніе трущобнаго лэндлордизма, муниципальнаго маклерства и взяточничества и денежныхъ и семейныхъ связей между людьми этого круга и милыми господами съ "независимыми" доходами, которые воображаютъ себя чистыми отъ этой грязи. Результаты оказались совершенно несовпадающими. Потому что хотя я и взялся совершенно серьезно за свою тему, по оказалось, что къ театру я отнесся не достаточно серьезно, даже тогда, когда я бралъ его серьезнѣе чѣмъ нужно. Тривіальный фарсъ, соотвѣтствовавшій тогдашней модѣ (особенно яркіе, хотя и художественные и забавные образчики этого рода можно найти, напримѣръ, въ пьесѣ Пинеро "Дѣтская лошадка", которую и до сихъ поръ часто ставятъ на сценѣ) -- оказался чрезвычайно неподходящимъ въ примѣненіи къ сюжету такого глубокаго реализма и силы, какъ выбранный мною для драмы. Господинъ Арчеръ, замѣтивъ, что я сыгралъ плохую штуку и съ его планомъ и со своею собственной темой, сейчасъ же разошелся со мною.
   Тогда мы оба отказались отъ дальнѣйшей разработки этого сюжета и въ результатѣ всего предпріятія у меня на рукахъ остались два акта неоконченной и забракованной драмы. Раскопавши ихъ черезъ семь лѣтъ послѣ этого, я сейчасъ же увидѣлъ, что тѣ самыя качества, которыя дѣлали драму невозможною для коммерческихъ цѣлей въ 1885 г., какъ разъ и требовались для "Независимаго Театра* въ 1892 году. Въ виду этого я дополнилъ ее третьимъ актомъ; далъ ей чопорное насмѣшливо-библейское заглавіе "Widowers' Houses" ("Дома для вдовицъ") {Въ русскомъ переводѣ эта пьеса называется "Трущобы".} и вручилъ ее Грину, который и спустилъ ее какъ корабль на воду для публики, поставивъ ее въ "Royally Theatre", со всѣми ея оригинальными дурачествами въ началѣ. Она произвела сенсацію внѣ всякаго соотвѣтствія съ ея достоинствами или даже недостатками: а я сразу сталъ извѣстнымъ "безстыднымъ драматическимъ писателемъ". Уже первая постановка возбудила страшно много шуму: соціалисты и "независимые" бѣшено аплодировали мнѣ изъ принципа; а обычные посѣтители первыхъ представленій на такомъ же основаніи яростно шикали и свистали; такъ какъ я въ то время уже обладалъ нѣкоторой практикой въ томъ, что невѣжливо называется митинговымъ ораторствомъ, то я вскочила, на эстраду и произнесъ переда, публикой рѣчь; газеты цѣлую недѣлю спорили по поводу пьесы не только въ театральныхъ рецензіяхъ, но и въ передовицахъ и въ отдѣлѣ писемъ изъ публики. Въ концѣ концовъ текстъ пьесы былъ напечатанъ съ предисловіемъ Грина, юмористическимъ разсказомъ о нашемъ оригинальномъ сотрудничествѣ господина Арчера и съ длиннымъ предисловіемъ и полемическими приложеніями самого автора, написанными въ самомъ энергическомъ боевомъ стилѣ. Этотъ тома къ составляетъ курьезную реликвію девятидневной сенсаціи, и такъ какъ въ немъ напечатанъ первоначальный текстъ пьесы, со всѣми ея глупыми шутками, то я бы могъ рекомендовать его собирателямъ коллекцій изданіи Гамлета in-quarto и всѣхъ ставшихъ библіографическими рѣдкостями первыхъ изданій, которыя съ такою бы радостью уничтожили несчастные авторы, если бы только могли это сдѣлать.
   Я не достигъ успѣха; но я вызвалъ такое возбужденіе, и сенсація была такъ пріятна, что я рѣшилъ снова попытать счастья. Въ слѣдующемъ 1893 году, когда были въ самомъ разгарѣ споры объ ибсенизмѣ, о "новой женщинѣ" и т. п., я написалъ для "Независимаго театра" комедію нравовъ подъ заглавіемъ "Волокита". Но еще прежде, чѣмъ я закончилъ ее, мнѣ стало ясно, что для постановки ея на сцену нужна была топкая и болѣе искусная игра, чѣмъ та, которою располагалъ театръ Грина. Я на писалъ роль, сыграть которую былъ бы въ состояніи только Чарльзъ Уайндгемъ. Пьеса была невозможна въ театрѣ, въ нѣкоторомъ родѣ напоминавшемъ первое судно Робинзона Крузо. Я сейчасъ же снялъ ее съ постановки и, вернувшись къ тому же ряду вопросовъ, какой я затронулъ въ "Трущобахъ", написалъ третью пьесу "Профессія госпожи Уорренъ", обработавъ сюжетъ потрясающей соціальной силы. Сила эта сказалась несмотря на неопытность игры актеровъ, при постановкѣ. Лучше этой пьесы "Независимый театръ" не могъ и желать. Но тутъ я наткнулся на препятствіе, которое дѣлаетъ драматическое авторство въ Англіи невыносимымъ для писателей, привыкшихъ къ свободѣ печати. Я говорю о цензурѣ.
   Въ 1737 году Генри Фильдингъ, величайшій драматическій писатель, котораго, за единственнымъ исключеніемъ Шекспира, создала Англія на протяженіи періода отъ среднихъ вѣковъ и до девятнадцатаго столѣтія,-- посвятилъ свой геній изображенію и борьбѣ съ парламентской подкупностью, которая въ то время достигала своего апогея. Вальполь, не умѣвшій обойтись въ управленіи безъ подкупа, сейчасъ же заставилъ молчать сцену при помощи цензуры, которая сохраниласъ во всей своей силѣ и до настоящаго времени. Фильдингъ, которому запретили ремесло Мольера и Аристофана, взялся за ремесло Сервантеса; и съ тѣхъ поръ аіь глійскій романъ и повѣсть стали славою нашей литературы; драма же такъ и осталась въ загонѣ. Гаситель духа, который при Вальполѣ остановилъ перо Фильдинга, существуетъ и для меня въ настоящее время въ лицѣ "королевскаго чтеца драматическихъ произведеній",-- господина, который грабитъ, оскорбляетъ и угнетаетъ меня, какъ если бы онъ былъ деспотомъ, а я самымъ послѣднимъ изъ его подданныхъ. Грабежъ выражается въ томъ, что онъ заставляетъ меня платить ему двѣ гинеи за чтеніе каждой пьесы, въ которой больше одного акта. Я не желаю, чтобы онъ читалъ ее (по крайней мѣрѣ офиціально: лично, конечно, онъ можетъ читать сколько угодно, я только привѣтствовалъ бы ого); наоборотъ, я страшно недоволенъ его дерзостью. Но я долженъ подчиниться, чтобы получить отъ него съ невыносимою наглостью написанную бумажку,-- которой я читать не могу безъ того, чтобы у меня кровь не закипѣла въ жилахъ,-- удостовѣряющую, что по его мнѣнію -- его мнѣнію!-- моя пьеса "не содержитъ въ своей общей тенденціи ничего безнравственнаго или въ томъ смыслѣ неподходящаго для сцены" и что онъ "разрѣшаетъ" ея постановку на сценѣ. (Каково безстыдство!). И, несмотря на это удостовѣреніе, онъ все-таки сохраняетъ за собою право, какъ обыкновенный гражданинъ, преслѣдовать меня или побудить нѣсколькихъ другихъ гражданъ преслѣдовать меня судебнымъ порядкомъ за оскорбленіе общественной нравственности, если только онъ перемѣнить впослѣдствіи свое мнѣніе. Между прочимъ: если онъ дѣйствительно защищаетъ общество противъ моей безнравственности, то почему же общество не платить ему за его услуги? Полицейскій получаетъ свое жалованье по отъ вора, а отъ честнаго человѣка, котораго онъ охраняетъ отъ вора. А между тѣмъ, если бы я отказался заплатить ему, этотъ тиранъ можетъ фактически разорить всякаго антрепренера, который бы поставилъ пьесу безъ его разрѣшенія. И даже, если ему заплачено, а онъ все-таки боится разрѣшить пьесу (то-есть если онъ больше боится нареканій со стороны противниковъ моихъ мнѣній, чѣмъ ихъ сторонниковъ), то онъ и тогда можетъ запретить ее и наложить штрафъ въ 50 фунтовъ на всѣхъ принимавшихъ участіе въ представленіи отъ газовщика и до главнаго трагика. И нельзя никакъ избавиться отъ него. Такъ какъ онъ животъ по на средства плательщиковъ налоговъ, а на деньги съ авторовъ, то ни одна политическая партія не наберетъ и десяти голосовъ за уничтоженіе этого учрежденія. Личнымъ политическимъ вліяніемъ тутъ тоже ничего но подѣлаешь; потому что такое частное вліяніе только открываетъ двери для покровительства отдѣльнымъ лицамъ, только создаетъ почву для маленькихъ спекуляцій различныхъ маленькихъ людишекъ, вмѣсто того чтобы сразу покончить со всѣмъ этимъ хламомъ. Но я не хочу подымать этого вопроса. Я, конечно, понимаю, что королевскій чтецъ драматическихъ произведеній неизбѣжно долженъ быть непріятнымъ, зловреднымъ чиновникомъ. Допускаю, что я и самъ, если бы меня назначили на этотъ постъ (кстати, чуть только откроется вакансія, я думаю подать объ этомъ прошеніе), былъ бы тоже не менѣе непріятенъ и вреденъ, чѣмъ шомполъ, засунутый между колесъ паровой машины. И все-таки по хочу подымать этого вопроса, потому что боюсь, чтобы печать не нашла какого-нибудь лекарства, которое окажется хуже самой болѣзни. Дѣло въ томъ, что наша печать утратила всѣ традиціи свободы и, пожалуй, въ состояніи согласиться посадить семиголоваго дьявола на мѣсто одноголоваго, передавши это дѣло изъ рукъ королевскаго чтеца въ руки чтеца изъ Совѣта Графства. Поэтому я держусь за нашу старую цензуру, въ родѣ того какъ иные радикалы держатся за верхнюю палату или за монархію, или какъ властныя женщины избѣгаютъ властныхъ мужчинъ и выходятъ замужъ за мягкихъ и слабохарактерныхъ. И пока народъ по подготовитъ свободу сцены на такихъ же условіахъ, на какихъ мы пользуемся въ настоящее время свободой печати, пока не будетъ разрѣшено антрепренерамъ и артистамъ ставить и исполнять на сценѣ все, что угодно, пока не будетъ для нихъ установлена отвѣтственность породъ общимъ судомъ, въ родѣ какъ для авторовъ и издателей,-- до тѣхъ поръ я буду какъ зеницу ока беречь и лелѣять нашего стараго королевскаго чтеца. Когда-то я собирался было организовать отъ имени всѣхъ антрепренеровъ и драматическихъ писателей петицію о правахъ и обратиться съ нею къ премьеръ-министру, (То оказалось, что девять изъ десяти этихъ жертвъ угнетенія, не осмѣливаясь выступить противъ своего деспота, принялись восхвалять театральную цензуру, какъ одно изъ самыхъ спасительныхъ учрежденій англійскаго королевства, и съ самою беззастѣнчивою лестью начали распространяться о почтенныхъ качествахъ личнаго характера нашего цензора, что совершенно не относилось къ дѣлу. Тогда я, разумѣется, отказался отъ своей затѣи. Слѣдуетъ замѣтить, что многіе при этомъ защищали свои дѣловые интересы, такъ какъ понятно, что антрепренеры и авторы, обязанные всѣмъ своимъ успѣхомъ существующей системѣ, не имѣли ни малѣйшаго желанія замѣнять ее новой, которая открыла бы двери болѣе широкой конкурренціи; и вообще они страшно боялись "новыхъ" идей, которымъ открылся бы свободный доступъ на сцену послѣ уничтоженія театральной цензуры. Поэтому да здравствуетъ на многія лѣта королевскій чтецъ драматическихъ произведеній!
   Въ 1893 году этотъ вредный поста занималъ одинъ господинъ (теперь уже покойный) съ очень устарѣлыми взглядами. Онъ не скрывалъ своего враждебнаго отношенія ко всему "Новому" движенію; и его показаніе передъ парламентской комиссіей по вопросу о театрахъ и увеселительныхъ заведеніяхъ въ 1892 году (Синяя книга No 240, стр. 328--335) является, вѣроятно, наилучшею сводкой всѣхъ ухищреній, придирокъ и преслѣдованіи, которыя дѣлаютъ ненавистнымъ учрежденіе цензуры. Къ своему несчастью, Грину пришлось имѣть дѣло именно съ этимъ господиномъ. Безъ его разрѣшенія поставить на сценѣ "Профессію г-жи Уорренъ", по рискуя отвѣтственностью, можно было только въ какомъ-нибудь частномъ зданіи, а не въ театрѣ. Но при этомъ публика допускалась бы только въ качествѣ приглашенныхъ гостей и исключалась возможность продажи билетовъ у входа; а при такихъ условіяхъ Независимый театръ не могъ бы покрыть своихъ расходовъ на постановку. Обратиться же за разрѣшеніемъ значило получить вѣрный отказъ и рисковать штрафомъ въ 50 фунтовъ при всякой попыткѣ поставить эту пьесу. Исхода не было. Пьеса была готова; Независимый театръ былъ готовъ играть ее; даже роли были распредѣлены. Но однако существованія цензуры было достаточно, чтобы парализовать все предпріятіе. И я отказался отъ мысли поставить "Профессію г-жи Уорренъ" на сцену и, какъ новый Фильдингъ, вообще пересталъ писать для Независимаго театра.
   По счастью, хотя сцена и скована, печать все-таки свободна. Да если бы сцена даже и освободилась отъ своего порабощенія, все-таки приходилось бы опубликовывать пьесы въ печати, не ограничиваясь ихъ постановкой на сценѣ. Если бы Грину удалось дать даже не два представленія "Трущобъ", а въ пятьдесятъ разъ больше, то и тогда пьеса все-таки осталась бы неизвѣстною всѣмъ тѣмъ, кто или живетъ слишкомъ далеко или по привычкѣ, по предразсудку, возрасту или состоянію здоровья отказывается отъ посѣщенія театровъ. Многіе, читающіе съ восхищеніемъ всѣхъ классическихъ драматурговъ, начиная съ Эсхила и кончая Ибсеномъ, посѣщаютъ театръ только въ рѣдкихъ случаяхъ, когда ставится пьеса какого-нибудь автора, уже извѣстнаго имъ изъ литературы, или если играетъ какой-нибудь первоклассный артистъ. Даже у нашихъ обычныхъ посѣтителей театровъ нѣтъ настоящей привычки къ театру. Если бы въ самый разгаръ театральнаго сезона въ Лондонѣ какъ-нибудь ночью оцѣпить кордономъ полиціи публику нашихъ театровъ, и но-одиночкѣ опросить ихъ на этотъ счетъ, то вѣроятно не нашлось бы среди нихъ ни одного человѣка, живущаго въ семьѣ, который бы не смотрѣлъ на посѣщеніе театра или вообще какого-нибудь общественнаго собранія, политическаго ли или художественнаго, какъ на нѣчто чрезвычайное, не каждый день повторяющееся. Обыкновенно же англичанинъ проводитъ вечера въ своей семьѣ, въ отдѣльной квартирѣ, сидя въ молчаніи за книгой или за газетой, или же за картами, одинаково по пользуясь ни благодатью одиночества ни удовольствіями общества. Вы можете пройти тысячи улицъ, знакомясь со всѣми живущими на нихъ семьями, принадлежащими къ среднему классу англійскаго общества,-- и вы не найдете ни слѣда политической сознательности и ни слѣда художественной культуры. Въ достаточной мѣрѣ плохи въ этомъ смыслѣ условія жизни мужчинъ, несмотря на то, что они ежедневно бываютъ въ "городѣ"; потому что они несутъ свои противообщественныя привычки домашней замкнутости и въ болѣе широкій міръ дѣловой жизни. Довольно общительные и любезные но природѣ, они, благодаря своимъ домашнимъ привычкамъ, отличаются очень дурными манерами. Тутъ плохо помогаетъ даже дѣловой интересъ, который, казалось бы, долженъ былъ подсказать, что на каждаго человѣка, обращающагося за какой-нибудь справкой, слѣдуетъ смотрѣть какъ на возможнаго постояннаго покупателя или кліента, хотя бы даже онъ и не былъ "представленъ" по всѣмъ правиламъ домашнихъ церемоній. Еще хуже обстоитъ дѣло съ женщинами, которымъ не приходится бывать "въ городѣ" и которыя лишены его воспитательнаго вліянія. Съ ними положительно невозможны культурныя отношенія: онѣ лишены всякой граціи, отличаются крайнимъ невѣжествомъ и прямо-таки ужасною узостью умственнаго горизонта.
   Въ общественныхъ мѣстахъ эти доморощенные граждане никакъ не въ состояніи понять, что тѣми же правами, какими пользуются они сами, должна пользоваться и вся остальная публика. Ѣдутъ ли они во второмъ классѣ желѣзной дороги или молятся въ церкви, они всегда встрѣчаютъ каждаго новаго пассажира или посѣтителя храма Божьяго, какъ китайцы "чужеземнаго дьявола", заставившаго ихъ открыть порты для иностранной торговли.
   Въ настоящее время происходитъ довольно быстрое измѣненіе и улучшеніе этихъ условій. Съ одной стороны, ужасный замкнутый кругъ домашней жизни прорывается, благодаря болѣе оживленному общественному обращенію высшихъ классовъ внутри ихъ собственной орбиты. Съ другой -- эта стоячая обособленность становится невозможною, благодаря измѣненію условіи жизни рабочаго класса. Въ самомъ среднемъ классѣ бунтъ какой-нибудь одной дочери въ семьѣ противъ домашняго глета (между прочимъ никто еще не отмѣтила" этого характернаго у современной развитой англичанки отвращенія къ самому слову "домъ") и ея стремленіе подготовиться для независимой трудовой жизни гуманизируетъ всю семью въ поразительно короткое время. И такія общественныя удовольствія какъ посѣщеніе разъ въ недѣлю какого-нибудь пригороднаго театра или общедоступныхъ понедѣльничныхъ конвертовъ, а то и того и другого, смягчаютъ худшіе симптомы семейной необщительности. Но, чтобы пробить брешь въ этихъ англійскихъ пережиткахъ гарема или терема, нужна канонада книгъ и музыки. Безъ книгъ и фортепьяно не обойдешься, потому что они одни помогаютъ выкосить душевную тоску. И если жертвы ея не могутъ сами жить дѣйствительною жизнью, то пусть онѣ по крайней мѣрѣ знакомятся съ нею въ ея отраженіи въ литературѣ. И тогда онѣ, можетъ быть, усомнятся, стоитъ ли дѣйствительно принадлежать къ классу, который не только подчиняется гнету замкнутой семейной жизни, но еще и хвалится этимъ подчиненіемъ. Ради этихъ несчастныхъ плѣнниковъ и плѣнницъ я и рѣшаюсь опубликовать свои драматическія произведенія.
   Но у драматическаго писателя всегда нашлось бы достаточно аргументовъ въ пользу напечатанія своихъ произведеній даже и въ томъ случаѣ, если бы онъ захотѣлъ считаться только съ кругомъ семей, посѣщающихъ театры съ такою же регулярностью, съ какою онѣ читаютъ газеты. Совершенно соотвѣтствующее намѣреніямъ автора представленіе пьесы на сценѣ требуетъ столь необычайно счастливаго сочетанія условій, что я даже сомнѣваюсь, случалось ли оно вообще во всемірной исторіи. Взять, напримѣръ, хотя бы величайшаго англійскаго драматурга: Шекспира. Хотя онъ писалъ триста лѣтъ тому назадъ, но онъ до такой степени еще удержался на сценѣ, что можно еще встрѣтить стариковъ театраловъ, которые видали на своемъ вѣку представленія больше тридцати изъ тридцати семи его неоспоримыхъ пьесъ, при чемъ дюжину изъ нихъ довольно часто, а полдюжины много и много раза... Я самъ, хотя я далеко не всегда пользовался всѣми представлявшимися мнѣ случаями, видѣлъ на сценѣ уже двадцать три его пьесы. Но если бы я не читалъ ихъ (и притомъ по нѣскольку разъ), то впечатлѣніе отъ нихъ у меня получилось бы не только неполное, но и сильно искаженное и даже невѣрное. Только недавно, всего лишь нѣсколько лѣтъ назадъ, нѣкоторымъ изъ нашихъ молодыхъ артистовъ и режиссеровъ пришла въ голову мысль, совершенно новая въ ихъ профессіи, начать играть пьесы Шекспира такъ, какъ онъ написалъ ихъ, внѣ-сто того чтобы пользоваться ими какъ кукушка воробьинымъ гнѣздомъ. Несмотря на успѣхъ, вѣнчавшій эти опыты, на сценѣ все еще господствуетъ убѣжденіе Гаррика, что режиссеръ и актеры должны приспособлять пьесы Шекспира къ условіямъ современной сцены. Процессъ этотъ уму примѣняющаго его, несомнѣнно, представляется какъ существенное улучшеніе, по очевидно, что онъ представитъ собою неизбѣжное ухудшеніе и во всякомъ случаѣ искаженіе, если окажется, что исправитель не стоитъ на высотѣ автора. Если авторъ живъ, то онъ можетъ, конечно, самъ защищать свое произведеніе противъ этихъ крайностей, искажающихъ его во время представленія. Но и къ самомъ лучшемъ случаѣ, когда его авторитетъ въ этомъ смыслѣ по подвергается никакому сомнѣнію, когда онъ можетъ разсчитывать на самое дружественное содѣйствіе режиссера и всей труппы и на самое послушное исполненіе всѣхъ своихъ указаній, ему все-таки приходится убѣдиться въ невозможности представленія пьесы вполнѣ соотвѣтственно его замыслу. И очень возможно, что пьеса будетъ пользоваться самымъ сенсаціоннымъ успѣхомъ, несмотря на полнѣйшее непониманіе ея философскаго смысла. Можно даже утверждать, что именно благодаря этой возможности успѣха, несмотря на философію, какое-нибудь драматическое произведеніе серьезнаго поэтическаго достоинства и можетъ пріобрѣсти широкую популярность. Наглядный примѣръ представляетъ въ этомъ смыслѣ судьба первой части "Фауста", когда великій оригиналъ былъ приспособленъ для широкихъ массъ въ видѣ, напримѣръ, оперы Гуно или лицейской версіи, въ которой и поэзія и философія безслѣдно исчезли и.замѣнены романомъ. Драма подвергается измѣненію даже и въ томъ случаѣ, когда ее, безо всякихъ пропусковъ и искаженій, играютъ актеры, являющіеся воодушевленными поклонниками и учениками автора. Въ послѣднее время мы видѣли нѣсколько замѣчательно любовно проведенныхъ на сценѣ истолкованій поэтическихъ драмъ, начиная съ попытокъ Чаррингтона дать Ибсена или Люнье Поэ -- Метерлинка, попытокъ, сдѣланныхъ сравнительно съ небольшими денежными затратами, и до такихъ дорого стоящихъ предпріятій, какъ вагнеровскій театръ въ Байрейтѣ; и читатели Ибсена и Метерлинка и люди, знавшіе музыку Вагнера только по партитурамъ для рояля, сознавались, что они по могли бы безъ театра вполнѣ оцѣнить всю силу и значеніе драматическаго шедевра. Но мнѣ никогда не приходилось встрѣчать полнаго и интимнаго знакомства съ какимъ-нибудь драматургомъ или композиторомъ, почерпнутаго только изъ театра или только изъ концертнаго зала. Дѣйствительная оригинальность и гелій артиста вступаютъ въ конфликтъ съ оригинальностью и геліемъ автора. Вы себѣ только представьте Шекспира, если бы онъ встрѣтился съ сэромъ Генри Ирвингомъ, прослушавъ послѣдняго на репетиціи въ роли "Венеціанскаго купца", или если бы Шериданъ увидалъ Аду Реганъ въ "Школѣ злословія". Легко себѣ представить, что между ними могли бы завязаться интересные разговоры. Напримѣръ, въ такомъ родѣ: "Когда я смотрю на вашу игру, сэръ Генри, мнѣ такъ и кажется, что я вижу Израиля, оплакивающаго свое плѣненіе и восклицающаго: "Доколѣ же, о Господи, доколѣ?" Немного странно, конечно, что сильное чувство Шейлока проходитъ сквозь призму романтическаго, а не чисто коммерческаго интеллекта; но пожалуйста, прошу васъ, не измѣняйте своего толкованія, оно очень выгодно для насъ обоихъ". Или: "Милая ш-По Реганъ, позвольте поздравить васъ. Игра ваша отличается громадною трагическою силою. Я такъ пристыженъ ею за свою тривіальную пьесу, что у меня совершенно изгладился изъ памяти сэръ Питеръ Тизль, хотя, по моему замыслу, онъ и являлся героемъ пьесы. Предвижу громадный успѣхъ для насъ обоихъ, благодаря такому счастливому исполнителю моихъ намѣреній". И если даже потворство такому прославленію пьесы исполнителемъ и не связано для автора съ денежными выгодами, избытокъ силы актера можетъ увлечь и самого автора, конечно, если только онъ не фанатикъ реализма. Но будь онъ даже такимъ фанатикомъ, это все равно но спасло бы его, потому что его старанія уменьшить силу таланта могучаго актера оказались бы такъ же безплодны, какъ если бы онъ вздумалъ увеличить талантъ слабаго исполнителя.
   Короче сказать, тотъ фактъ, что искусно написанная пьеса поддается безконечно разнообразной передачѣ на сценѣ, между тѣмъ какъ наличное дарованіе актера можетъ соотвѣтствовать только ограниченному числу различныхъ ролей (дѣйствительность даетъ какъ разъ обратное тому, что желательно), -- заставляетъ автора въ концѣ концовъ прійти къ заключенію, что его собственная точка зрѣнія на его произведеніе можетъ быть установлена только имъ самимъ. А такъ какъ ему невозможно единолично представить свою пьесу на сценѣ, даже будь онъ самымъ искуснымъ актеромъ, то ему и приходится вернуться къ своей способности литературнаго выраженія, своей мысли, точно такъ же какъ это дѣлаютъ всѣ другіе поэты и сочинители. И однакоже драматическіе писатели довольно мало пользовались этимъ способомъ. Отъ шекспировскихъ драмъ для насъ не сохранилось даже полныхъ экземпляровъ режиссерскихъ тетрадокъ. Изданіе in-folio даетъ очень мало въ смыслѣ указаній автора, всего нѣсколько строчекъ. Чего бы мы не дали за одинъ экземпляръ Гамлета, которымъ онъ пользовался на репетиціи, съ оригинальными ремарками, нацарапанными авторскимъ карандашомъ? И если бы на придачу onto были записаны тѣ устныя указанія, которыя давалъ авторъ актерамъ, тѣ, хотя бы и краткія, характеристики, которыя должны были облегчить для актера задачу воплощенія даннаго лица! Какой бы свѣтъ это пролило не только на эту пьесу, но и на всю исторію шестнадцатаго вѣка! Все это было бы у насъ, и еще гораздо больше, если бы Шекспиръ не ограничился тѣмъ, что записалъ только рѣчи своихъ героевъ, но приготовилъ бы свои драмы для печати, снабдивъ ихъ еще подробнымъ и обработаннымъ какъ у Мередита описаніемъ ихъ дѣйствій. Но онъ не сдѣлалъ этого. Поэтому-то, непревзойденный какъ поэтъ, разсказчикъ, ораторъ и юмориста, со всѣмъ своимъ мастерствомъ характеристики, онъ не оставилъ намъ ни одной интеллектуально послѣдовательной драмы (no intellectually coherent drama) и въ своихъ изслѣдованіяхъ характеровъ и общества не дошелъ до приложенія простого научнаго метода; хотя въ такихъ непопулярныхъ вещахъ какъ "Конецъ вѣнчаетъ дѣло", "Мѣра за мѣру" и "Троилъ и Кроссида" онъ уже готовъ перейти къ искусству двадцатаго вѣка.
   Такой литературный пріемъ еще болѣе, чѣмъ къ шекспировскимъ, необходимо примѣнять и къ современнымъ драматическимъ произведеніямъ, потому что во времена Шекспира представленіе пьесы еще очень мало отличалось отъ простой декламаціи стиховъ; описательный или повѣствовательный разсказъ замѣнялъ собою то, что у насъ достигается декораціями и дѣйствіемъ на сценѣ. Читая только діалогъ какой-нибудь драмы елизаветинскихъ временъ, не встрѣчаешь никакихъ затрудненій въ пониманіи, за исключеніемъ, можетъ быть, какой-нибудь полдюжины: строкъ; между тѣмъ какъ многія изъ современныхъ драмъ, производящія громадное впечатлѣніе на сценѣ, не только неудобочитаемы, но и просто непонятны безъ ремарокъ, указывающихъ дѣйствія на сценѣ. Чтеніе наизусть только однихъ діалоговъ съ подмостокъ, со зрителями, сидящими по тогдашней модѣ вокругъ декламатора, дало бы въ примѣненіи къ такой драмѣ впечатлѣніе сплошной нелѣпости. Въ дальнѣйшемъ развитіи тутъ получилась бы чистая пантомима, въ родѣ, напримѣръ, "Блуднаго сына", въ которой есть свой діалогъ, но только непроизносимый. Если бы драматическій писатель захотѣлъ опубликовать какую-нибудь пантомиму, то ясно, что для того, чтобы сдѣлать ее понятною для читателя, ему пришлось бы написать и слова, которыя предполагаются въ устахъ актера-пантомимиста. И сдѣлать понятною для слушателя современную драму, читая одинъ только ея діалогъ безъ ремарокъ, было бы ничуть не легче, чѣмъ написать попятную для читателя пантомиму, не давая предполагаемаго ею діалога.
   Какъ-никакъ, но описаніе дѣйствія, происходящаго во время представленія, покамѣстъ еще не стало искусствомъ. Понятно поэтому, что англійская публика не покупаетъ и не читаетъ драмъ. Да и къ чему въ самомъ дѣлѣ, если въ нихъ нѣтъ ничего, кромѣ разговоровъ да нѣсколькихъ указаній относительно декорацій костюмовъ и грима, въ родѣ того, что у отца героини сѣдая борода, а въ гостиной три двери, двѣ направо и одна, изъ галереи, налѣво, да одно французское окно посрединѣ? Меня крайне удивляетъ, что Ибсенъ, посвятившій два года постановкѣ одной трехактной пьесы, производящей колоссальное впечатлѣніе благодаря мастерству характеристикъ и драматизму положеній, попятныхъ только при довольно основательномъ знакомствѣ съ предыдущей семейной и личной исторіей дѣйствующихъ лицъ,-- даетъ тѣмъ не менѣе читателю очень скудныя предварительныя данныя, лишь немногимъ превышающія обычныя указанія, необходимыя для декоратора, машиниста, и режиссера. Можно ли отрицать, что получающаяся благодаря этому таинственность и неясность впечатлѣнія, можетъ быть и очаровательная сама по себѣ, достигается на счета" пониманія смысла драмы. Когда Ибсена спрашиваютъ, что онъ хотѣлъ выразить, онъ отвѣчаетъ: "Я сказалъ то, что сказалъ". Этого никто и are оспариваетъ; по вся соль въ томъ-то и заключается, что онъ по сказалъ того, чего но сказалъ. Можетъ быть, есть люди (въ чемъ я впрочемъ сомнѣваюсь, такъ какъ самъ не принадлежу къ ихъ числу), которымъ драмы Ибсена достаточно говорятъ сами на себя въ томъ видѣ, въ какомъ онѣ написаны. Есть, конечно, другіе, которые вообще все равно никогда бы не поняли этихъ драмъ, въ какомъ бы видѣ онѣ ни были написаны. Допуская, что для этихъ двухъ разрядовъ излишни всякія дальнѣйшія разъясненія, неужели же ничего нельзя сдѣлать для огромнаго большинства читателей, которыхъ можно было бы удовлетворить однимъ лишнимъ словомъ объясненія?
   Наконецъ, развѣ не слѣдуетъ считаться при этомъ и съ самими актерами? Прирожденные актеры обладаютъ такою воспріимчивостью къ драматическимъ эмоціямъ, что они интуитивно схватываютъ топь своихъ ролей. Но ожидать, чтобы они интуитивно же постигали я смыслъ ихъ и значеніе обстоятельствъ развитія дѣйствія, это значило бы требовать отъ нихъ дара ясновидѣнія; съ такимъ же правомъ можно было бы ожидать отъ астронома, что онъ опредѣлять въ подземельи время безъ часовъ. Для актера, впрочемъ, сама роль обыкновенно бываетъ полна эмоціональныхъ указаній, которыя онъ можетъ выполнить такъ же хорошо, а иногда даже и лучше автора. Совершенно впотьмахъ онъ остается обыкновенно насчетъ политическихъ и религіозныхъ условій, при которыхъ предполагается дѣйствующимъ воплощаемый имъ характеръ. Въ лучшихъ драмахъ однакоже или имѣются на этотъ счетъ опредѣленныя указанія, или о нихъ можно составить вполнѣ опредѣленное сужденіе изъ всего содержанія пьесы, и часто въ нихъ-то я содержится ключъ для правильной передачи ея на сценѣ. Но большинство до такой степени привыкло обходиться безъ этого, что они пожалуй стали бы даже жаловаться на то, что такія указанія только стѣсняютъ ихъ. И однакоже только при такого рода стѣсненіяхъ и было бы возможно поднять профессію актера до уровня, уже достигнутаго профессіями юриста, врача, священника или государственнаго человѣка. Во всякомъ случаѣ Шейлокъ, какъ еврей я ростовщикъ, Отелло, какъ мавръ и солдатъ, Цезарь, Клеопатра и Антоній, какъ лица, жившія въ опредѣленной политической обстановкѣ, обладаютъ безконечно большею реальностью для актера, чѣмъ несмѣтное число героевъ, относительно которыхъ ничего неизвѣстно кромѣ того, что они ходили въ прекрасномъ костюмѣ, любили героиню, разстроили планы злодѣя и затѣмъ стали жить себѣ припѣваючи.
   Стало быть, вопросъ, затронутый мною, имѣетъ серьезное значеніе по только потому, что касается печатанія и распространенія драматическихъ произведеній, но и потому, что знаменуетъ собою серьезную попытку дать читателю возможность донять во всей полнотѣ ихъ смыслъ. Рѣчь идетъ объ основаніи новаго искусства; и я дерзаю утверждать, что не пройдетъ и десяти лѣтъ послѣ выхода въ свѣтъ этихъ двухъ томовъ,-- и то немногое, что было сдѣлано въ нихъ въ этомъ направленіи, будетъ далеко превзойдено, и обычныя краткія и неудобочитаемыя сценическія указанія въ началѣ каждаго дѣйствія разрастутся въ цѣлую главу или даже въ цѣлый рядъ главъ. Несомнѣнно, однимъ изъ результатовъ этого движенія будетъ созданіе (на основѣ выше развитой аргументаціи) произведеній смѣшаннаго рода, отчасти повѣствовательнаго, отчасти проповѣдническаго, отчасти описательнаго, отчасти діалогическаго и отчасти (можетъ быть) драматическаго характера -- произведеній, которыя будутъ написаны для чтенія, но не для игры. Я ничего по имѣлъ бы возразить и противъ такого рода произведеній; но самъ я имѣлъ въ виду только потребности драмы, и мой взоръ все время былъ устремленъ только на сцену. Во всякомъ случаѣ я старался не вставлять въ ремарки ничего неважнаго для большей освѣдомленности актера, а стало быть и публики. Разумѣется, мнѣ пришлось оставить массу подробностей, которыя могутъ быть достигнуты только средствами сцены, безъ указаній въ текстѣ, по той простой причинѣ, что литературное искусство, несмотря на все свое грамматическое развитіе, не переступило еще порога дѣтства въ смыслѣ умѣнія обозначать техническія особенности рѣчи. Достаточно указать на то, что существуетъ, напримѣръ. пятьдесятъ различныхъ способовъ произнесенія слова: "да" и пятьсотъ способовъ произнесенія "нѣтъ", между тѣмъ какъ для письменнаго ихъ изображенія у насъ есть только одинъ единственный способъ. Съ англійской публикой дѣло обстоитъ въ этомъ смыслѣ еще хуже, чѣмъ съ иностранной, такъ какъ ей приходится еще привыкать даже къ такимъ вещамъ, какъ употребленіе разставленнаго шрифта вмѣсто курсива для подчеркиванія словъ съ особымъ содержаніемъ. Но если мои читатели примутъ на себя свою часть работы, то, смѣю утверждать, они будутъ понимать въ моихъ драмахъ почти столько же, сколько и я самъ.
   Въ заключеніе -- пара словъ, чтобы объяснить, почему я озаглавилъ три драмы своей первой серіи общимъ именемъ "Непріятныхъ драмъ". Основаніе для этого было у меня довольно понятное: сила драматическаго искусства въ этихъ пьесахъ должна заставить зрителя стать лицомъ къ лицу съ непріятными фактами. Несомнѣнно, всякій авторъ, искренне желающій блага человѣчеству, совсѣмъ не считается съ чудовищнымъ мнѣніемъ, будто бы задачею литературы является лесть. Но въ этихъ драмахъ мы сталкиваемся не только съ комедіей и трагедіей индивидуальнаго характера и судьбы отдѣльнаго человѣка, но и съ ужасными и отвратительными сторонами общественнаго устройства. Ужасъ этихъ отношеній заключается въ томъ, что обыкновенный, средней руки англичанинъ, человѣкъ, можетъ быть, почтенный и добродушный въ личной жизни и, можетъ быть, даже мечтающій о тысячелѣтнемъ царствѣ благодати, въ своихъ общественныхъ проявленіяхъ оказывается преступнымъ гражданиномъ, закрывающимъ глава на самыя подлыя, на самыя ужасныя злоупотребленія, если ихъ устраненіе грозитъ ему потерять хотя бы одинъ грошъ изъ своихъ доходовъ. Въ "Трущобахъ" я показалъ, какимъ образомъ почтенный средній классъ и щеголяющая благородствомъ своихъ чувствъ аристократическая молодежь, какъ мухи на навозѣ, откармливаются и жирѣютъ за счетъ нищеты, ютящейся въ трущобахъ голытьбы. Тема, согласитесь, не изъ пріятныхъ. Въ "Волокитѣ" я коснулся уродливыхъ половыхъ связей при помощи законовъ о бракѣ, въ которомъ одни видятъ политическую необходимость (особенно для ближнихъ своихъ), другіе божественную заповѣдь, третьи -- романтическій идеалъ, четвертые -- домашнее призваніе для женщинъ, наконецъ, пятые -- вопіющую несправедливость, устарѣлое учрежденіе, изъ котораго общество давно выросло и отъ котораго поэтому должны отказаться всѣ "передовые" люди.
   Въ современномъ обществѣ, для слоевъ, сознательно относящихся къ своимъ умственнымъ и художественнымъ запросамъ, типичны и первая сцена этой пьесы, и вся атмосфера, въ которой развивается ея дѣйствіе, и бракъ, которымъ она заканчивается. И по-моему врядъ ли можно отрицать что все это очень непріятныя вещи. Въ "Профессіи госпожи Уорренъ" я подошелъ вплотную къ тому факту, что у насъ, какъ выражается г-жа Уорренъ, единственный способъ для женщины прилично обезпечить свое существованіе -- это отдать свои ласки какому-нибудь мужчинѣ, который можетъ позволить себѣ такую роскошь, чтобы содержать ее.
   Есть вопросы, въ которыхъ я, подобно большинству соціалистовъ, являюсь крайнимъ индивидуалистомъ. Я убѣжденъ, что общество, желающее достичь того высокаго уровни, при которомъ его членамъ не нужно будетъ ломать и коверкать свой характеръ, должно организоваться такимъ образомъ, чтобы для всякаго мужчины и для всякой женщины стало возможно обезпечить себѣ разумную степень комфорта своимъ трудомъ, но продавая никому ни свой любви ни своихъ убѣжденій. Въ настоящее время мы не только обрекаемъ женщинъ на то, чтобы онѣ, подъ страхомъ тяжелыхъ лишеній, нареканій и другихъ неудобствъ, оставались въ освященной или неосвященной закономъ связи съ мужчинами, доставляющими имъ средства къ жизни; у насъ кромѣ того есть еще цѣлыя большія категоріи проституирующихся мужчинъ, напримѣръ: драматурги и журналисты (авторъ не исключаетъ изъ этой категоріи и своей персоны), но говоря уже о легіонахъ юристовъ, врачей, священниковъ и профессіональныхъ политиковъ, которые ежедневно примѣняютъ свои лучшія способности на то, чтобы лгать и поступать наперекоръ своему дѣйствительному чувству,-- грѣхъ, по сравненію съ которымъ сущимъ пустякомъ, не заслуживающимъ даже упоминанія, является грѣхъ женщины, на нѣсколько часовъ продающей пользованіе своей персоной. Потому что въ современномъ обществѣ состоятельные люди безъ убѣжденій опаснѣе бѣдныхъ женщинъ безъ цѣломудрія. Наврядъ ли и эту тему кто-нибудь назоветъ пріятною!
   Впрочемъ, я долженъ предупредить читателей, что стрѣлы мои направлены противъ нихъ самихъ, а не противъ героевъ моихъ пьесъ. Потому что отвѣтственность за недостатки общественнаго устройства лежитъ не только на лицахъ, фактически занимающихся неизбѣжными благодаря этимъ недостаткамъ нечистыми промыслами; нельзя сваливать всю вину на какого-нибудь Сарторіуса или госпожу Уорренъ, которые между прочимъ нерѣдко вкладываютъ въ управленіе своими дѣлами незаурядныя способности, иногда обнаруживая при этомъ даже высокія нравственныя качества. Отвѣтственность тутъ падаетъ на всѣхъ гражданъ, потому что только ихъ общественное мнѣніе и только ихъ общественная дѣятельность и могутъ замѣнить трущобы Сарторіуса приличными жилищами, интриги Чартерной разумными брачными договорами и ремесло госпожи Уорренъ честнымъ трудомъ подъ защитою гуманнаго законодательства и при минимумѣ заработной платы, обезпечивающемъ возможность нравственной жизни.
   При случаѣ я разскажу въ назиданіе читателямъ, какимъ образомъ я перешелъ къ сочиненію пьесъ, названныхъ мною по контрасту "Пріятными", Онѣ менѣе затрогиваютъ преступленія общества и касаются главнымъ образомъ его романтическихъ заблужденій и борьбы отдѣльныхъ лицъ противъ этихъ иллюзій.
   

Трущобы.

ДѢЙСТВІЕ ПЕРВОЕ.

   Дѣйствіе происходить въ 80-хъ годахъ прошлаго столѣтія въ Ремагепѣ на Рейнѣ. Садъ ресторана при гостиницѣ. Прекрасный августовскій день. Уже за полдень.
   Направо ворота, ведущія изъ сада на берегъ рѣки. Черезъ нихъ открывается видъ на Рейнъ, внизъ по теченію, въ направленіи къ Боппу.
   Слѣва зданіе отеля. Къ нему примыкаетъ деревянный флигель съ надписью надъ входомъ: Table d'Hôte. Въ саду кельнеръ, ожидающій гостей.
   Изъ отеля выходятъ двое туристовъ-англичанъ. Младшій -- докторъ Гарри Трентъ -- коренастый, съ толстымъ затылкомъ; черные волосы острижены подъ гребенку. Чистосердечный, немного наивный малый нетерпѣливаго темперамента; въ манерѣ мальчишеская грубоватость студента-медика.
   Старшій -- мистеръ Вильямъ де Бургъ Кокэпъ -- уже пожилой (на видъ ему за сорокъ, а пожалуй и всѣ 60), худощавый господинъ съ рѣдкими волосами и аффектированными манерами. Суетливый брюзга; на безпощадный взглядъ носторонняго наблюдателя -- смѣшной въ каждомъ своемъ движеніи,
   

Кокэнъ на порогѣ гостиницы, повелительнымъ тономъ кельнеру.

   Двѣ кружки пива сюда въ садъ. Кельнеръ удаляется за пивомъ. Кокенъ входитъ въ садъ. Намъ досталась комната съ самымъ лучшимъ видомъ во всей гостиницѣ, Гарри. Все благодаря моей тактичности. А завтра въ путь: посѣтимъ Майнцъ и Франкфуртъ. Во Франкфуртѣ есть замѣчательная статуя женщины въ домѣ одного аристократа. Надо осмотрѣть также зоологическій садъ. А на слѣдующій день -- Нюренбергь! Прекраснѣйшая въ мірѣ коллекція орудій пытки.
   

Тренчъ.

   Прекрасно. Вы справитесь насчетъ поѣздовъ, не правда ли? Вынимаетъ путеводитель по желѣзнымъ дорогамъ и перелистываетъ его на одномъ изъ столовъ.
   

Кокэнъ, собираясь сѣсть.

   Фу! Стулъ совсѣмъ пыльный. Удивительно неопрятный народъ эти нѣмцы!
   

Тренчъ жизнерадостно.

   Все равно: это неважно, старина! Бодрѣе, Билли, не вѣшайте носа. Наслаждайтесь жизнью. Усаживаетъ Кокена и а стулъ и самъ садится на противоположный, вынимаетъ трубку и начинаетъ громко пѣть.
   
   Рейнвейномъ наполните чаши.
   Пусть льется, сверкаетъ вино.
   

Кокэнъ, страшно скандализованный.

   Во имя общепринятыхъ правила" приличія, Гарри, вспомните, что вы джентльменъ, а не разносчикъ на Гампстедскомъ лугу въ день великаго праздника. Неужели вамъ пришло бы въ голову вести себя такъ когда-нибудь въ Лондонѣ?
   

Тренчъ.

   Вотъ пустяки! Я пріѣхалъ за границу для развлеченія. Посмотрѣлъ бы я на васъ и на ваше поведеніе, если бы вы только что сдали окончательный экзаменъ послѣ четырехъ лѣтъ занятій на медицинскомъ факультетѣ и бѣганія по больницамъ. Снова начинаетъ нѣтъ.
   

Кокэнъ, подымаясь.

   Тренчъ, или вы будете вести себя во время путешествія какъ джентльменъ, или же мы разстаемся. Именно вотъ такія выходки и дѣлаютъ англичанъ непопулярными на континентѣ. Это неважно конечно по отношенію къ здѣшней публикѣ. Но пассажиры, которые сѣли на пароходъ въ Боннѣ,-- англичане. Вотъ уже нѣсколько часовъ я себя чувствую неловко при мысли, что они могучъ подумать о насъ. Посмотрите-ка на вашъ костюмъ.
   

Тренчъ.

   А чѣмъ же онъ плохъ?
   

Кокэнъ.

   Онъ слишкомъ небреженъ, мой милы", совсѣмъ négligé. На пароходѣ немножко négligé было какъ разъ впору, какъ разъ en règle; но здѣсь, въ отелѣ, нѣкоторые изъ нихъ, я увѣренъ, перемѣнятъ костюмъ къ обѣду; а у васъ только и есть, что эта норфольская курточка. Откуда же имъ узнать, что вы человѣкъ изъ хорошей семьи, со связями, если вы не обнаружите этого своими манерами?
   

Тренчъ.

   Вотъ ужъ наплевать! Пассажиры на пароходѣ -- америконцы, самая разношерстная публика -- пѣна земли. Пускай они всѣ повѣсятся, Билли. Мнѣ до нихъ дѣла нѣтъ. Зажигаетъ спичку и начинаетъ раскуривать трубку.
   

Кокэнъ.

   Перестаньте меня называть Билли, когда мы на людяхъ. Моя фамилія Кокэнъ. Я увѣренъ, что они люди самаго набраннаго общества. Вѣдь вамъ самимъ бросилась въ глаза внушительная наружность отца.
   

Тренчъ сразу становится скромнымъ и приличнымъ.

   Ахъ, такъ вы про нихъ? Гаситъ спичку и выколачиваетъ трубку.
   

Кокэнъ торжествующимъ тономъ.

   Они здѣсь, Гарри, въ этомъ отелѣ. Я узналъ зонтикъ отца въ вестибюлѣ.
   

Тренчъ съ чувствомъ искренни то стыда.

   Да, мнѣ слѣдовало-таки захватить другой костюмъ на смѣну. Но вѣдь это такая непріятная вещь -- тащить съ собою массу багажа. Во всякомъ случаѣ -- вскакиваетъ,-- мы можемъ пойти и умыться. Поворачивается, собираясь уйти, но останавливается пораженный при видѣ группы, приближающейся къ воротамъ сада. Постойте! Они уже здѣсь!
   
   Въ садъ входятъ господинъ съ дамой. За ними носильщикъ, не съ багажемъ, а съ нѣсколькими пакетами покупокъ изъ магазиновъ. Но виду это отецъ съ дочерью. Ему лѣтъ пятьдесятъ, онъ хорошо сохранился, высокъ, держится прямо. Рѣзкій, властный топъ и импонирующія манеры, строго очерченный носъ и рѣшительныя складки вокругъ рта на гладко выбритомъ лицѣ придаютъ ему очень внушительный видъ. Всѣмъ обязанный самому себѣ, неумолимо требовательный по отношенію къ своимъ служащимъ, онъ человѣкъ вообще тяжелый и не для всѣхъ одинаково доступный. На немъ легкій сѣрый сюртукъ на шелковой подкладкѣ; бѣлая шляпа; черезъ плечо бинокль въ новомъ кожаномъ футлярѣ.
   Его дочь -- серьезная, красивая молодая дѣвушка. Ничего хрупкаго и утонченнаго. Но ея привлекательность только выигрываетъ отъ ея свѣжаго и здороваго энергичнаго вида. Хорошо сложенная и со вкусомъ одѣтая, она выглядитъ настоящею лэди, несмотря на то, что во многомъ напоминаетъ отца.
   

Кокэнъ быстро беретъ подъ руку Тренча, который стоитъ какъ пригвожденный, во сводя глазъ съ вошедшихъ.

   Придите въ себя, Гарри: присутствіе духа прежде всего! Направляется вмѣстѣ съ нимъ къ гостиницѣ. Кельнеръ выходить съ пивомъ. Кельнеръ: ceci -- la est notre table. Est-ce que vous comprenez Franèais?
   

Кельнеръ.

   Да, сэръ.
   

Господинъ носильщику.

   Положите вещи на этотъ столъ. Носильщикъ не понимаетъ.
   

Кельнеръ вмѣшивается.

   Этотъ столъ уже занятъ, сэръ.
   

Господинъ строго.

   Вамъ слѣдовало сказать мнѣ объ этомъ раньше. Кокэну, съ гордою снисходительностью. Мнѣ очень жаль, что произошло такое недоразумѣніе, сэръ.
   

Кокэнъ.

   Ахъ, это ничего. Не стоитъ и говорить объ этомъ. Сдѣлайте ваше одолженіе, мѣсто пусть останется за вами.
   

Господинъ, холодно поворачиваясь къ нему спиною.

   Благодарю васъ. Носильщику. Положите вещи на этотъ столъ. Носильщикъ не понимаетъ, покуда господинъ не указываетъ на пакеты, стуча въ то же время повелительно по другому столу, ближе къ воротамъ.
   

Носильщикъ.

   Ja wohl, gnäd'g Herr. Складываетъ пакеты.
   

Господинъ, вынимая пригоршню денегъ.

   Кельнеръ!
   

Кельнеръ, проникшись благоговѣніемъ

   Что прикажете, сэръ?
   

Господинъ.

   Чаю. Для двухъ. Здѣсь въ саду.
   

Кельнеръ.

   Сію минуту. Уходитъ въ гостиницу.
   
   Господинъ выбираетъ нѣсколько мелкихъ монетъ изъ своей пригоршни и дастъ ихъ носильщику. Тотъ принимаетъ ихъ, почтительно снимая шапку, и удаляется, по осмѣливаясь произнести пи слова. Дама садится и разворачиваетъ пакетъ съ фотографическими видами. Господинъ вынимаетъ Бедекера, ставитъ себѣ стулъ и прежде, чѣмъ сѣсть на него, сердито смотритъ на Кокена, какъ бы ожидая, что тотъ уберется изъ сада. Кокенъ, ни мало не смущаясь, возвращается на свое мѣсто за другимъ столомъ, садится со скромнымъ видомъ хорошо воспитаннаго человѣка и зоветъ Тренча, который нерѣшительно бродитъ въ отдаленіи.
   

Кокэнъ.

   Тренчъ, дорогой другъ, ваше шпю ждетъ васъ. Дѣлаетъ нѣсколько глотковъ.
   

Тренчъ, довольный, что можетъ вернуться на свое мѣсто.

   Благодарю васъ, Кокэнъ. Пьетъ.
   

Кокэнъ.

   Кстати, Гарри, я давно уже хотѣлъ спросить васъ, съ какой стороны вамъ приходится теткой лэди Роксдэль, со стороны отца или матери? Зарядъ сразу попадаетъ въ цѣль. Господинъ замѣтно заинтересованъ.
   

Тренчъ.

   Ну, конечно, она сестра моей матери. Но съ чего это пришло вамъ въ голову спросить объ этомъ?
   

Кокэнъ.

   А такъ. Я какъ разъ думалъ -- гм!.. Она, вѣроятно, ждетъ, что вы скоро женитесь, Гарри: докторъ долженъ жениться.
   

Тренчъ.

   А ей-то что до этого?
   

Кокэнъ.

   Ахъ, очень много, мой дорогой другъ. Она уже теперь загадываетъ о томъ, что ей придется ввести вашу жену въ лондонское общество.
   

Тренчъ.

   Ну вотъ пустяки!
   

Кокэнъ.

   Вы еще молоды, мои другъ: вы еще не знаете всей важности этихъ вещей -- на видъ пустяки, глупыя церемоніи, а въ дѣйствительности это пружины и колеса великой аристократической системы. Кельнеръ возвращается съ чайнымъ приборомъ, который онъ песетъ къ столу господина. Кокэнъ подымается и обращается къ послѣднему. Извините пожалуйста, что я обращаюсь къ вамъ; но я не могу отдѣлаться отъ мысли, что вы предпочитаете мѣсто за этимъ столомъ и что мы вамъ помѣшали.
   

Господинъ любезно.

   Благодарю васъ. Бланшъ, вотъ мсьё любезно уступаетъ намъ свой столъ. Не хочешь ли пересѣсть?
   

Бланшъ.

   О, спасибо: мнѣ совершенно безразлично.
   

Господинъ Кокэну.

   Мнѣ кажется, мы товарищи по путешествію?
   

Кокэнъ.

   Товарищи по путешествію и соотечественники. Ахъ, мы рѣдко чувствуемъ прелести родного языка, пока намъ по придется услыхать его на чужбинѣ. Вы, безъ сомнѣнія, замѣчали это?
   

Господинъ, немного затрудняясь,

   Гм!.. Съ романтической точки зрѣнія -- возможно, весьма возможно. Но что касается меня, то я при звукахъ родного языка чувствую себя какъ у себя на родинѣ. А я не люблю этого чувства, когда я за границей. Вѣдь деньги-то тратишь совсѣмъ не съ этой цѣлью. Смотритъ на Тренча. Мнѣ кажется, вы также ѣхали съ нами.
   

Кокэнъ съ торжественностью церемоніймейстера.

   Мой уважаемый другъ, докторъ Тренчъ! Господинъ и Тренчъ встаютъ. Тренчъ, мой дорогой другъ, позвольте мнѣ представить васъ господину... Э-Э?.. Вопросительно смотритъ ни господина, ожидая услышать его имя.
   

Господинъ.

   Позвольте мнѣ пожать вашу руку, докторъ Тренчъ. Мое имя Сарторіусъ; я имѣю честь быть знакомымъ съ лэди Роксдэль, -- вашей близкой родственницей -- не такъ ли? Бланшъ! Она поднимаетъ глаза. Докторъ Тренчъ! Они раскланиваются.
   

Тренчъ

   Можетъ быть, мнѣ слѣдуетъ представить вамъ, господинъ Сарторіусъ, моего друга Кокэна: господинъ Вильямъ де Бургъ Кокэнъ. Кокэнъ дѣлаетъ изысканнѣйшій поклонъ. Сарторіусъ съ достоинствомъ отвѣчаетъ на его привѣтствіе. Тѣмъ временемъ возвращается кельнеръ съ чайникомъ, кипяткомъ и т. д.
   

Сарторіусъ кельнеру.

   Еще двѣ чашки.
   

Кельнеръ.

   Сію минуту, сэръ! Уходить.
   

Бланшъ.

   Вамъ доложить сахару, господинъ Кокэнъ?
   

Кокэнъ.

   Спасибо. Сарторіусу. Вы очень любезны, сэръ. Гарри, подвиньте сюда вашъ стулъ.
   

Сарторіусъ.

   Милости просимъ. Тренчъ придвигаетъ свой стулъ; всѣ усаживаются вокругъ стола. Кельнеръ подаетъ еще двѣ чашки.
   

Кельнеръ.

   Табльдотъ въ половинѣ шестого. Не прикажете ли еще чего-нибудь, сэръ?
   

Сарторіусъ.

   Нѣтъ. Можете итти. Кельнеръ уходитъ.
    r">

Кокэнъ съ изысканною любезностью.

   Вы долго разсчитываете пробыть здѣсь, m-elle Сарторіусъ?
   

Бланшъ.

   Мы предполагали перебраться въ Роландс'эккъ. Но знаете ли, тамъ такія же чудныя мѣста, какъ и здѣсь?
   

Кокэнъ.

   Гарри -- Бэдекеръ! Спасибо. Справляются съ алфавитнымъ указателемъ и разыскиваешь страницу.
   

Бланшъ,

   Съ сахаромъ, докторъ?
   

Тренчъ.

   Спасибо. Она передаетъ ему чашку и многозначительно смотритъ на него нѣсколько мгновеній. Онъ поспѣшно опускаетъ глаза и боязливо взглядываетъ затѣмъ на Сарторіуса, который занять своимъ бутербродомъ.
   

Кокэнъ.

   Роландс'эккъ, повидимому, чрезвычайно интересное мѣсто. Читаетъ. "Это одно изъ красивѣйшихъ и наиболѣе часто посѣщаемыхъ мѣстъ по Рейну, окруженное множествомъ виллъ, принадлежащихъ главнымъ образомъ богатымъ купцамъ съ Нижняго Рейна, съ роскошными садами вдоль лѣсистыхъ склоновъ, спускающихся къ деревнѣ".
   

Бланшъ.

   Звучитъ недурно: цивилизація и комфортъ. Я -- за то, чтобы мы перебрались туда.
   

Сарторіусъ.

   Совсѣмъ какъ у насъ въ Сурбитонѣ..
   

Бланшъ.

   Да, совсѣмъ какъ у насъ.
   

Кокэнъ.

   У васъ есть земля здѣсь на Рейнѣ? Ахъ, я завидую вамъ
   

Сарторіусъ.

   Нѣтъ, я только нанялъ на лѣто дачу со всею обстановкой въ Сурбитонѣ. А живу я въ Лондонѣ, на площади Бэдфордъ-Скверъ. Я членъ приходскаго управленія и долженъ жить въ своемъ приходѣ.
   

Бланшъ.

   Еще чашку, господинъ Кокэнъ?
   

Кокэнъ.

   Нѣтъ, спасибо. Сарторіусу. Вѣроятно вы уже бывали здѣсь въ окрестностяхъ? Смотрѣть тутъ нечего, за исключеніемъ церкви Аполлинарисъ.
   

Сарторіусъ, скандализованный.

   За исключеніемъ чего?
   

Кокэнъ.

   Церкви Аполлинарисъ.
   

Сарторіусъ.

   Странное имя для церкви! Вотъ ужь совсѣмъ по континентальному, долженъ сказать!
   

Кокэнъ.

   Ахъ да, да, да! На счета вкуса наши сосѣди иногда прихрамываютъ, господинъ Сарторіусъ. Это ихъ слабая сторона. Однако въ данномъ случаѣ они не заслуживаютъ порицанія. Потому что минеральная вода окрещена по имени церкви, а не наоборотъ.
   

Сарторіусъ, принимая это только какъ смягчающее обстоятельство, но не какъ полное оправданіе.

   Слава Богу, что такъ. А что, это извѣстная церковь?
   

Кокэнъ.

   Бэдекеръ упоминаетъ о ней.
   

Сарторіусъ съ уваженіемъ.

   О, въ такомъ случаѣ я бы желалъ осмотрѣть ее,
   

Кокэнъ читаетъ:

   "...воздвигнутая въ 1839 году Цвирнеромъ послѣднимъ архитекторомъ-строителемъ Кельнскаго собора, на средства графа Фюротенбергъ-Штамгейма".
   

Сарторіусъ. На него это произвело сильное впечатлѣніе.

   Мы непремѣнно должны осмотрѣть ее, господинъ Кокэнъ. Я и не думалъ, чтобы архитекторъ, выстроившій Кельнскій соборъ, жилъ такъ недавно.
   

Бланшъ.

   Ахъ, папа, Богъ съ ними, съ этими церквами. Всѣ онѣ на одинъ образецъ, и устала я отъ нихъ до смерти.
   

Сарторіусъ.

   Если ты считаешь разумнымъ предпринять длинное и дорогостоящее путешествіе съ цѣлью осмотрѣть всѣ достопримѣчательности этой страны, и затѣмъ вернуться, ничего не повидавши...
   

Бланшъ.

   Только не сегодня, папа, пожалуйста!
   

Сарторіусъ.

   Дорогая моя, я бы желалъ, чтобы ты видѣла все. Это составляетъ часть твоего воспитанія.
   

Бланшъ встаешь съ громкимъ вздохомъ.

   О, мое воспитаніе! Прекрасно, очень хорошо! Придется претерпѣть и это, Вы пойдете, докторъ Тренчъ? Съ гримаскою. Я увѣрена, что вы предпочли бы Iohanni's.
   

Кокэнъ съ тихимъ и лукавымъ смѣхомъ.

   Великолѣпно, великолѣпно. Серьезно. А вы знаете, m-elle Сарторіусъ, здѣсь дѣйствительно имѣется нѣсколько церквей св. Іоанна, такъ же какъ и св. Аполлинарія.
   

Сарторіусъ сентенціозно, вынимая бинокль и направляясь къ воротамъ.

   Много правды говорится подъ видомъ шутки, господинъ Кокэнъ.
   

Кокэнъ, сопровождая его.

   Совершенно вѣрно. Святая истина! Они выходятъ, глубокомысленно обсуждая эту тему. Бланшъ не обнаруживаешь ни малѣйшаго желанія слѣдовать за ними. Подождавъ, покуда они скрываются изъ виду, она становится передъ Треплемъ и смотритъ на него съ загадочной улыбкой, на которую тотъ отвѣчаешь полузастѣчивымъ, полусамодовольнымъ смѣхомъ.
   

Бланшъ.

   Такъ. Наконецъ-то вы рѣшились сдѣлать это.
   

Тренчъ.

   Да. По крайней мѣрѣ Кокэнъ сдѣлалъ это. Я вѣдь вамъ говорилъ, что онъ ужъ устроитъ это. Онъ, правда, изрядный оселъ, но у него ужасно много такта.
   

Бланшъ презрительно.

   Такта! Вотъ ужъ не вижу. Просто любопытство. Любопытные люди всегда найдутъ ужъ какой-нибудь способъ завязать знакомство съ кѣмъ угодно. Отчего вы сами не заговорили съ моимъ отцомъ на пароходѣ? Вы вѣдь не ждали, чтобы кто-нибудь представилъ васъ, когда вы заговорили со мною.
   

Тренчъ.

   У меня не было особеннаго желанія разговаривать съ нимъ.
   

Бланшъ.

   Мнѣ кажется, вамъ не приходило въ голову, что вы ставите меня въ фальшивое положеніе.
   

Тренчъ.

   Признаюсь, я и сейчасъ не вижу этого. Впрочемъ, къ вашему отцу не такъ-то легко и подойти. Конечно, теперь, когда я познакомился съ нимъ, я вижу, что онъ очень милый человѣкъ. Но тогда попробовали бы вы сунуться къ нему!
   

Бланшъ нетерпѣливо.

   Всѣ пугаются папы, не знаю почему. Садится, немного надувшись.
   

Тренчъ нѣжно.

   Ну, какъ бы то ни было, теперь вѣдь все уладилось; но такъ ли? Садится около нея.
   

Бланшъ рѣзко.

   Но знаю. Почему уладилось? Вы не имѣли права заговаривать со мною тогда на пароходѣ. Вы думали, что я одна, потому что -- съ притворнымъ пафосомъ -- со мною не было матери.
   

Тренчъ, протестуя.

   Постоите! Да вѣдь вы же первая заговорили со мною. Я, конечно, былъ очень радъ представившемуся случаю; по даю вамъ слово, я бы я глазъ на васъ не поднялъ, если бы вы не сдѣлали перваго шага.
   

Бланшъ.

   Я только спросила у васъ названіе замка. Въ этомъ не было ничего неприличнаго.
   

Тренчъ.

   Ну, конечно, нѣтъ. Что это вы въ самомъ дѣлѣ? Снова нѣжно. Но теперь все это ужо уладилось, не правда ли?
   

Бланшъ, лукаво взглядывая на него, тихо.

   Уладились ли?
   

Тренчъ, внезапно робѣя.

   Я... я полагаю, что да. Кстати, какъ же насчетъ церкви? Вашъ отецъ, вѣроятно, уже ждетъ насъ.
   

Бланшъ, подавляя недоброе чувство.

   Пожалуйста, не задерживайтесь изъ-за меня, если вы такъ желаете осмотрѣть ее.
   

Тренчъ.

   А вы не пойдете?
   

Бланшъ.

   Нѣтъ. Недовольно отворачивается.
   

Тренчъ, встревоженный.

   Ну вотъ! И опять обидѣлись! Она смотритъ на него нѣсколько минутъ съ упрекомъ въ затуманенномъ взорѣ. Бланшъ! Пугается, увидавъ, что ея лицо сразу вспыхнуло негодованіемъ, которое она къ тому же преувеличиваетъ. Простите, что я васъ назвалъ по имени, но я... Она исправляетъ свою ошибку, краснорѣчиво смягчая выраженіе своего лица. Въ отвѣтъ онъ начинаешь свое объясненіе въ любви. Вы не обидѣлись? Я почему-то чувствовалъ, что навѣрно вы не обидитесь. Вотъ видите ли... Но знаю, какъ вы отнесетесь... Вамъ это, вѣроятно, покажется слишкомъ внезапнымъ... Но обстоятельства не позволяютъ... Ахъ, это такъ вѣрно, что у меня не хватаетъ такта... Путается все болѣе и болѣе, не замѣчая, что она еле сдерживаетъ свое нетерпѣніе. Будь здѣсь теперь Кокэнъ...
   

Бланшъ нетерпѣливо.

   Кокэнъ!
   

Тренчъ, испуганный.

   Нѣтъ, нѣтъ, не Кокэнъ. Хотя, увѣряю васъ, я хотѣлъ только сказать, что...
   

Бланшъ.

   Что онъ сейчасъ вернется вмѣстѣ съ папой.
   

Тренчъ, ничего не соображая.

   Да, они скоро должны вернуться. Надѣюсь, я не одержалъ васъ,
   

Бланшъ.

   Я думала, что вы задерживаете меня потому, что хотите мнѣ что-то сказать.
   

Тренчъ, совершенно потерявшись.

   Ахъ, нѣтъ, совсѣмъ мѣть. По крайней мѣрѣ, ничего особеннаго. То-есть, я боюсь, что это вамъ можетъ показаться неважнымъ. Можетъ быть, въ другой разъ...
   

Бланшъ.

   Когда въ другой разъ? Откуда вы знаете, что мы встрѣтимся еще разъ? Съ отчаяніемъ. Скажите сейчасъ. Я хочу, чтобы вы сказали это сейчасъ.
   

Тренчъ.

   Ну, хорошо. Я полагалъ, что, если бы мы могли согласиться относительно... то-есть, собраться съ мыслями... по крайней мѣрѣ... э-э... нервность лишаетъ его возможности говорить.
   

Бланшъ, рѣшивъ, что онъ безнадеженъ.

   Но думаю, чтобы это была опасная вещь ваши сборы съ мыслями, докторъ Тренчъ.
   

Тренчъ, запинаясь.

   Я только думалъ... Останавливается и растерянно смотритъ на нее. Помедливъ минуту, она съ насчитанною стремите явностью подаетъ ему обѣ руки. Онъ схватываетъ ее въ свои объятья съ возгласомъ облегченіи. Дорогая Бланшъ! Мнѣ кажется, я никогда бы не смогъ произнести этого. Я вѣроятно простоялъ бы тутъ цѣлый день, заикаясь и запинаясь, если бы вы не помогли мнѣ сказать это.
   

Бланшъ, пытаясь освободиться изъ его объятій.

   Я не помогла намъ сказать это.
   

Тренчъ, не пуская.

   О, конечно, я не хочу сказать, чтобы вы сдѣлали это преднамѣренно. Это вышло инстинктивно.
   

Бланшъ все еще немного тревожно.

   Но вы еще ничего не сказали.
   

Тренчъ.

   Развѣ я могу сказать что-нибудь больше этого? Цѣлуетъ ее еще разъ.
   

Бланшъ, побѣжденная поцѣлуемъ, все-таки настаиваетъ.

   Но, Гарри...
   

Тренчъ въ восторгѣ отъ того, что она называетъ его по имени.

   Ну?
   
   Бланшъ.
   

Когда мы повѣнчаемся?

   Тренчъ.
   

Да хоть сейчасъ, въ первой попавшейся церкви: если хотите -- у Аполлинарія.

   

Бланшъ.

   Нѣтъ, серьезно. Это серьезно, Гарри; не шутите такими вещами.
   

Тренчъ, вдругъ увидавъ за воротами Сарторіуса и Кокэна, быстро выпускаетъ ее изъ объятій.

   III-ш!.. Они вернулись.
   

Бланшъ.

   Ахъ ч... Слова ея заглушаются звономъ изъ отеля. На ступенькахъ появляется кельнеръ со звонкомъ въ рукахъ. Кокалъ и Сарторіусъ показываются въ воротахъ.
   

Кельнеръ.

   Табльдотъ черезъ двадцать минутъ, лэди и джентльмены, возвращается въ гостиницу.
   

Сарторіусъ строго.

   Я просилъ тебя сопровождать насъ.
   

Бланшъ.

   Да, папа. Мы какъ разъ собирались тронуться въ путь.
   

Сарторіусъ.

   Мы совсѣмъ въ пыли съ дороги. Намъ слѣдуетъ переодѣться къ столу. Пойдемъ со мною, дитя мое. Предлагаешь Бланшъ свою руку. Серьезность и важность его подавляющимъ образомъ дѣйствуютъ на всѣхъ. Бланшъ молча беретъ его подъ руку и уходитъ съ нимъ въ отель. Кокэнъ, торжественностью вида врядъ ли уступающій самому Сарторіусу, смотритъ на Тренча съ суровостью судьи.
   

Кокэнъ съ порицаніемъ.

   Нѣтъ, мой милый. Нѣтъ, нѣтъ. Никогда. Я краснѣю за васъ -- никогда въ своей жизни я не испытывалъ такого стыда. Вы воспользовались случаемъ, что эта дѣвушка осталась безъ защиты и безъ присмотра.
   

Тренчъ горячо.

   Кокэнъ!
   

Кокэнъ неумолимо.

   Ея отецъ, повидимому, джентльменъ въ полномъ смыслѣ слова. Я имѣлъ честь познакомиться съ нимъ: я представилъ ему васъ: я поручился, такъ сказать, ему, что онъ можетъ съ абсолютнымъ довѣріемъ оставить свою дочь на вашемъ попеченіи. И что же я вижу при возвращеніи? Что видитъ ея отецъ? О, Тренчъ, Тренчъ! Нѣтъ, мой милый, нѣтъ, нѣтъ! Безтактность, Гарри. Безтактно и неприлично.
   

Тренчъ.

   Вотъ пустяки! Ничего но было.
   

Кокэнъ.

   Какъ ничего не было? Она, настоящая лэди, особа, получившая прекраснѣйшее воспитаніе, -- вдругъ въ вашихъ объятіяхъ; и вы говорите -- ничего не было! Когда кельнеръ принужденъ былъ начать звонить въ большой колоколъ, чтобы обратить ваше вниманіе на то, что онъ видитъ васъ! Съ удвоенною суровостью продолжаетъ свою нотацію. Неужели же у васъ нѣтъ никакихъ принциповъ, Тренчъ? Никакихъ религіозныхъ убѣжденій? Неужели вамъ совершенно незнакомы общепринятые обычаи? Вы поцѣловали...
   

Тренчъ.

   Вы не видѣли, какъ я цѣловалъ ее.
   

Кокэнъ.

   Не только видѣли, мы даже слышали это. Положительно, звукъ поцѣлуя пронесся внизъ по Рейну. Не увертывайтесь, Третъ, не унижайте себя еще этимъ!
   

Тренчъ.

   Говорю вамъ, это пустяки, дорогой Билли. Вы...
   

Кокэнъ.

   Вы опять? Пожалуйста, не употребляйте этого пошлаго уменьшительнаго. Какимъ образомъ могутъ сохранить ко мнѣ уваженіе паши спутники, люди съ положеніемъ и со средствами, если вы будете билькать меня на каждомъ шагу? Мое имя Вильямъ: Вильямъ де Бургъ Кокэнъ,
   

Тренчъ.

   О, Господи! Вотъ что,-- не оскорбляйтесь, старина! Ну что пользы вамъ пѣтушиться изъ-за каждаго пустяка? Мнѣ это кажется такъ естественно, что я зову васъ Билли: къ вамъ какъ-то болѣе подходитъ это имя.
   

Кокэнъ, оскорбленный.

   Въ васъ нѣтъ деликатности чувствъ, Тренчъ -- ни малѣйшаго такта. Я никогда не говорилъ этого никому; но боюсь, что изъ васъ никогда не выйдетъ настоящаго джентльмена. Сарторіусъ появляется на порогѣ гостиницы. Вотъ идетъ мой другъ, Сарторіусъ, безъ сомнѣнія затѣмъ, чтобы спроситъ у васъ объясненія вашего поведенія. Правду сказать, я бы не удивился, если бы онъ вошелъ съ хлыстомъ. Не хочу быть свидѣтелемъ тяжелой сцены.
   

Тренчъ.

   Не уходите, пожалуйста! Останьтесь, останьтесь! Я бы не желалъ встрѣтиться съ нимъ сейчасъ наединѣ.
   

Кокэнъ качаетъ головою.

   Деликатность, Гарри, деликатность! Тактъ! Savoir faire! Уходитъ. Тренчъ пытается ускользнуть въ противоположную сторону, направляясь къ воротамъ.
   

Сарторіусъ, гипнотизируя его взглядомъ.

   Докторъ Тренчъ!
   

Тренчъ, останавливаясь и поворачиваясь.

   Ахъ, это вы, господинъ Сарторіусъ! Ну, какъ вы нашли церковь? Сарторіусъ, ни слова не говоря, указываетъ на стулъ. Тренчъ, благодаря своему нервному состоянію, но въ силахъ вынести пристальнаго взгляда и внушительнаго вида Сарторіуса и, полузагипнотизированный, безпомощно опускается на указанное мѣсто.
   

Сарторіусъ садится.

   Вы бесѣдовали съ моей дочерью, докторъ Тренчъ?
   

Тренчъ, пытаясь взять непринужденный тонъ.

   Да, у насъ былъ разговоръ, пока вы съ господиномъ Кокэномъ осматривали церковь. Такъ себѣ -- небольшая бесѣда. Кстати, какъ вамъ понравился Кокэнъ, господинъ Сарторіусъ? Я всегда утверждалъ и утверждаю, что у него масса такта...
   

Сарторіусъ, не обращая вниманія на эту попытку отклонить разговоръ въ другую сторону.

   Я только что говорилъ съ моею дочерью, докторъ Тренчъ; и я нашелъ ее подъ впечатлѣніемъ, что между вами произошло что-то серьезное. Что-то такое, что обязываетъ меня какъ отца -- отца дѣвушки, потерявшей свою мать -- немедленно же переговорить съ вами. Моя дочь, можетъ быть неосновательно, приняла ваши слова очень серьезно; и...
   

Тренчъ.

   Но...
   

Сарторіусъ.

   Будьте добры, еще минуточку. Я самъ былъ молодымъ человѣкомъ -- можетъ быть болѣе молодымъ, чѣмъ вы полагали бы, судя по моей наружности. Говорю, разумѣется, въ смыслѣ характера. Если вы не серьезно...
   

Тренчъ чистосердечно.

   Но я говорилъ совершенно серьезно. Я хочу жениться на вашей дочери, господинъ Сарторіусъ. Надѣюсь, вы не будете ставить препятствій.
   

Сарторіусъ побѣждаетъ инстинктивное желаніе обнаружить свое превосходство, снисходя къ смиренію Тренча и считаясь съ тѣмъ, что это все-таки родственникъ леди Роксдэль.

   Покамѣстъ нѣтъ. Могу сказать, что ваше предложеніе представляется мнѣ очень почтеннымъ и для меня лично очень лестнымъ.
   

Тренчъ, обрадованный.

   Тогда, значить, и дѣло въ шляпѣ. Ахъ, вы очень добры!
   

Сарторіусъ.

   Не такъ скоропалительно, докторъ Тренчъ. Такія дѣла не дѣлаются такъ вдругъ.
   

Тренчъ.

   Не вдругъ. Конечно, есть еще различныя формальности. Но между нами самими можно считать это улаженнымъ? Не правда ли?
   

Сарторіусъ.

   Гм!.. А вы больше ничего не имѣете сказать?
   

Тренчъ.

   Только развѣ, что... что... Нѣтъ. Ничего, кромѣ того, что я люблю...
   

Сарторіусъ, прерывая.

   Напримѣръ, что-нибудь относительно вашей родни? Не предвидите ли вы, можетъ быть, какихъ-нибудь возраженій съ этой стороны, а?
   

Тренчъ.

   О, вѣдь это ихъ совсѣмъ не касается!
   

Сарторіусъ горячо.

   Извините-съ. и очень даже касается! Тренчъ изумленъ. Я рѣшилъ, что моя дочь не должна вступать въ среду, въ которой она не будетъ встрѣчена съ полнымъ признаніемъ, подобающимъ ей по ея воспитанію и рожденію. Здѣсь его до нѣкоторой степени покидаетъ его самообладаніе, и онъ повторяетъ настойчиво, какъ будто ожидая встрѣтить со стороны Тренча какое-нибудь возраженіе. Да, и ея рожденію.
   

Тренчъ.

   Ну, конечно. Но что заставляетъ васъ думать, что мои родные будутъ имѣть что-нибудь противъ Бланшъ? Родовое имѣніе наше майоратное, а мой отецъ былъ младшимъ въ родѣ; мнѣ пришлось выбрать себѣ профессію, чтобы имѣть свой заработокъ. Мои родные не разсчитываютъ на поддержку съ моей стороны, они знаютъ, что это для меня невозможно. Наоборотъ, они будутъ поддерживать насъ, они всегда предлагали мнѣ это.
   

Сарторіусъ.

   Это для меня не важно. Но родные часто считаютъ нужнымъ повернуться спиною къ новымъ членамъ, входящимъ въ семью, если они не считаютъ ихъ достаточно знатными.
   

Тренчъ.

   Но увѣряю насъ, мои родные совсѣмъ не заражены чванствомъ. Бланшъ -- лэди, и этого съ нихъ совершенно достаточно.
   

Сарторіусъ, тронутый.

   Я радъ, что вы такого мнѣнія. Протягиваетъ руку. Тренчъ, изумленный, беретъ ее. Я самъ держусь такихъ же взглядовъ. Признательно пожимаетъ руку Тренча. Докторъ Тренчъ, вы посту пили какъ благородный человѣкъ. Съ своей стороны заявляю вамъ, что вамъ по придется жаловаться на меня. Насчетъ денегъ у васъ затрудненій но будетъ: вы получите сколько пожелаете,-- это я беру на себя. Только мнѣ нужны гарантіи, что она будетъ принята вашими родными какъ равная равными.
   

Тренчъ.

   Гарантіи?
   

Сарторіусъ.

   Ну да, разумныя гарантіи. Я жду, что вы на пишете роднымъ о своемъ намѣреніи. Прибавьте при этомъ, что найдете нужнымъ, относительно того, что она такая дѣвушка, которая съ честью можетъ войти въ самое лучшее общество. И если вы покажете мнѣ нѣсколько писемъ отъ главныхъ членовъ вашей семьи съ искренними поздравленіями, то я буду совершенно удовлетворенъ. Ну, ясно теперь?
   

Тренчъ въ недоумѣніи, но съ благодарностью.

   О, да! Вы очень добры! Очень вамъ благодаренъ. Я напишу своимъ, разъ вы этого желаете. Но увѣряю васъ, они будутъ очень рады. Вотъ увидите. Я имъ напишу, чтобы они отвѣтили слѣдующей же почтой.
   

Сарторіусъ.

   Благодарю васъ. А покамѣстъ прошу васъ считать дѣло еще не улаженнымъ.
   

Тренчъ.

   Считать дѣло еще не... То-есть, вы хотите сказать между Бланшъ и...
   

Сарторіусъ.

   Я хочу сказать: между вами и in-clle Сарторіусъ. Когда нѣсколько времени тому назадъ я прервалъ вашъ разговоръ, вы съ пою очевидно считали вопросъ рѣшеннымъ. Но вѣдь могутъ возникнуть затрудненія, и партія можетъ разстроиться. Такъ вотъ я бы и не желалъ въ такомъ случаѣ, чтобы Бланшъ думала, что она позволила молодому человѣку... Тренчъ сочувственно киваетъ головою. Вы поняли? Могу ли я разсчитывать, что вы будете держаться на приличномъ разстояніи, такъ что я буду избавленъ отъ необходимости ограничить наши встрѣчи, обѣщающія намъ всѣмъ столько пріятнаго?
   

Тренчъ.

   О, да, разъ вы считаете это нужнымъ. Они пожимаютъ другъ другу руки.
   

Сарторіусъ встаетъ.

   Мнѣ кажется, вы сказали, что напишете сегодня же.
   

Тренчъ горячо.

   Напишу сейчасъ же, немедленно!
   

Сарторіусъ.

   Въ такомъ случаѣ не буду вамъ мѣшать. Медлитъ, такъ какъ разговоръ немного взволновалъ его, несмотря на его самообладаніе; съ нѣкоторымъ усиліемъ вернувъ себѣ свое спокойствіе, онъ съ достоинствомъ прибавляетъ. Я радъ, что мы съ вами пришли къ соглашенію. Уходитъ въ гостиницу,
   
   Изъ-за кустовъ появляется Кокэнъ, уже давно прогуливавшійся тамъ въ нетерпѣніи поскорѣе узнать, чѣмъ кончилось дѣло.
   

Тренчъ возбужденно.

   Билли? Вотъ кстати, что вы пришли! Сослужите мнѣ службу, старина! Сочините-ка мнѣ письмо, а я перепишу его.
   

Кокэнъ.

   Тренчъ, я предпринялъ это путешествіе съ вами въ качествѣ вашего друга, а не секретаря.
   

Тренчъ.

   Ну, ладно, не въ службу, а въ дружбу. Письмо къ тетѣ Мэри насчетъ Бланшъ и меня. Нужно ей сообщить, понимаете?
   

Кокэнъ.

   Сообщить ей насчетъ Бланшъ и васъ! Разсказать ой о вашемъ поведеніи! Сдѣлать доносъ на васъ, на моего друга! И при этомъ забыть, что я пинту къ уважаемой женщинѣ? Никогда!
   

Тренчъ.

   Ну, вотъ вздоръ! Не отговаривайтесь, будто не понимаете. Мы уже связаны обѣщаніемъ -- обѣщаніемъ, мой милый! А вы какъ думали? Я долженъ написать съ сегодняшней почтой! Вы единственный человѣкъ, который можетъ научить меня, какъ это сдѣлать. То-есть подобрать выраженія. Да, ну же, старина. Ласково усаживаетъ его за одинъ изъ столиковъ. Вотъ, вамъ карандашъ. Нѣтъ ли у васъ кусочка... ага, вотъ, на этомъ можно: пишите на картонѣ. Срываетъ картонную обложку со своего Бедекера и разглаживаетъ ее на столѣ. Кокэнъ берегъ карандашъ и приготовляется писать. Ну, вотъ хорошо! Большое спасибо, старина! Ну, теперь вдохновитесь. Озабоченно. Вы все-таки постарайтесь, Кокэнъ, подобрать выраженія.
   

Кокэнъ кладетъ карандашъ въ сторону.

   Если вы сомнѣваетесь, что я сумѣю подобрать подходящія выраженія въ письмѣ къ леди Роксдэль...
   

Тренчъ, упрашивая его.

   Ладно, старина. Ну, пожалуйста. Вѣдь на свѣтѣ нѣтъ человѣка, который бы сумѣлъ это сдѣлать и вполовину такъ хорошо, какъ вы. Я хотѣлъ бы только разсказать вамъ, въ немъ дѣло. Вотъ видите ли, Сарторіусъ съ чего-то вбилъ себѣ въ голову, что мои родные будутъ недовольны и будутъ чваниться передъ Бланшъ. Ну, и онъ не хочетъ дать своего согласія, пока они не пришлютъ писемъ съ приглашеніями, поздравленіями и еще чортъ знаетъ съ чѣмъ. Такъ вотъ и изложите все это такъ, чтобы тетя Мэри со слѣдующею же почтой написала, что ока въ восторгѣ и что она проситъ насъ -- то-есть Бланшъ и меня, понимаете -- заѣхать къ ней и т. д. Вы понимаете, что я хочу сказать. Разскажите ей обо всемъ этомъ какъ слѣдуетъ, со всѣми подробностями, и...
   

Кокэнъ съ гордою увѣренностью.

   Если вы мнѣ разскажете обо всемъ этомъ какъ слѣдуетъ, со всѣми подробностями, то, смѣю сказать, я сумѣю сообщить объ этомъ леди Роксдэль со всею подобающею деликатностью. Кто такой Сарторіусъ?
   

Тренчъ, совершенно но ожидавшій такого вопроса, смущенно.

   Не знаю, я по спросилъ. Съ такого рода вопросами какъ-то неудобно обращаться къ человѣку, по крайней мѣрѣ къ такому, какъ онъ. Можетъ быть, можно составить письмо такимъ образомъ, чтобы не касаться этого вопроса? Какъ вамъ кажется? Потому что мнѣ дѣйствительно но хотѣлось бы спрашивать его объ этомъ.
   

Кокэнъ.

   Я, конечно, могу совсѣмъ не касаться этого вопроса. Ничего нѣтъ легче. Только если вы полагаете, что леди Роксдэль тоже будетъ согласна совсѣмъ не касаться его, такъ я разойдусь съ вами во мнѣніи. Можетъ быть, я не правъ; можетъ быть, по-вашему, это даже безъ всякаго сомнѣнія. Допускаю, что я всегда ошибаюсь; но, что дѣлать, таково мое убѣжденіе.
   

Тренчъ въ большомъ затрудненіи.

   Ахъ, помогите же мнѣ! Чортъ побери, ну что же дѣлать? Не можете ли вы попросту сказать, что это джентльменъ: вѣдь это, собственно говоря, ни къ чему не обязываетъ. Тетя Мэри будетъ совершенно удовлетворена, если вы затѣмъ подольше остановитесь на томъ, что онъ человѣкъ со средствами и что Бланшъ его единственная наслѣдница.
   

Кокэнъ.

   Генри Тренчъ, когда же вы наконецъ станете хоть немного разсудительны? Тутъ вѣдь серьезное дѣло. Отвѣтственный актъ, поймите это, Гарри, отвѣтственный.
   

Тренчъ.

   Вы такъ моральны стали, прямо слушать тошно.
   

Кокэнъ.

   Совсѣмъ я не мораленъ, Тренчъ. То-есть, по крайней мѣрѣ, я не моралистъ. Я такъ и хотѣлъ сказать: я человѣкъ моральный, но не моралистъ. Скажемъ, вы получаете за своей женой деньги. Какъ вы полагаете, важно это для вашей семьи знать, откуда взялись эти деньги? И для васъ самихъ, Гарри,-- развѣ это не важно? Тренчъ безпомощно смотритъ на него, нервно сжимая свои пальцы. Кокэнъ кладетъ карандашъ на столъ и съ демонстративнымъ равнодушіемъ откидывается на спинку стула. Я не могу взяться за это: отвергаю ваше предложеніе. А вдругъ Сарторіусъ еще окажется какимъ-нибудь бывшимъ воромъ, мошенникомъ не у дѣлъ,-- почемъ знать? Изъ гостиницы выходятъ Сарторіусъ и Бланшъ, пріодѣвшіеся къ обѣду.
   

Тренчъ.

   III-ш!.. Они идутъ. Постарайтесь написать письмо до обѣда, милый, добрый старина, вы ужасно обяжете меня.
   

Кокэнъ нетерпѣливо.

   Оставьте меня, уйдите; вы только мѣшаете мнѣ. Мажетъ на него рукою и начинаетъ писать.
   

Тренчъ покорно и признательно.

   Прекрасно, старина. Большое спасибо.
   
   Тѣмъ временемъ Бланшъ, оставивъ отца, направляется къ берегу рѣки. Сарторіусъ спускается въ садъ съ Бедекеромъ въ рукѣ и садится читать его около Кокена.
   

Тренчъ Сарторіусу.

   Вы позволите мнѣ предложитъ Бланшъ свою руку къ обѣду?
   

Сарторіусъ.

   О, конечно, докторъ Тренчъ. Пожалуйста. Любезнымъ жестомъ предлагаетъ ему подойти къ Бланшъ. Тренчъ спѣшитъ за нею за ворота.
   Въ это время сцена окрашивается пурпурными лучами заходящаго за Рейномъ солнца. Кокэпъ въ мукахъ творчества хмуритъ лицо и приходитъ въ нервное состояніе, чувствуя на себѣ взглядъ Сарторіуса.
   

Сарторіусъ.

   Надѣюсь, я не мѣшаю вамъ, господинъ Кокенъ?
   

Кокэнъ.

   Нисколько. Нашъ другъ Тренчъ поручилъ мнѣ трудную и деликатную задачу. Онъ обратился ко мнѣ, какъ къ другу семьи, съ просьбою написать письмо, касающееся и васъ.
   

Сарторіусъ.

   Въ лучшія руки это порученіе не могло бы и попасть, господинъ Кокэнъ.
   

Кокэнъ съ видомъ скромности.

   Ахъ, это уже слишкомъ щедрая похвала! Но вы видите, каковъ Тренчъ. Славный малый въ своемъ родѣ, великолѣпный пароль, господинъ Сарторіусъ. Но для семейной переписки такого рода нужно особое умѣнье. Для этого нуженъ тактъ; а тактъ -- это слабая сторона у Тренча. У него великолѣпное сердце, но ни капли такта. А тутъ все зависитъ отъ того, какъ объ этомъ будетъ разсказано лэди Роксдэль. Но въ этомъ смыслѣ вы можете положиться на меня. Я знаю, какъ нужно обращаться съ женщинами.
   

Сарторіусъ.

   Я, конечно, не знаю, какъ она отнесется къ этому. И повѣрьте, господинъ Кокэнъ, для меня это довольно безразлично, какъ могутъ отнестись ко мнѣ люди. Но я надѣюсь, что я могу, по крайней мѣрѣ, имѣть удовольствіе видѣть васъ иногда у меня, въ моемъ домѣ, когда мы вернемся въ Англію.
   

Кокэнъ, растаявъ.

   Господинъ Сарторіусъ! Въ вашихъ словахъ сказался настоящій англійскій джентльменъ!
   

Сарторіусъ.

   Ну, что вы! Вы всегда будете желаннымъ гостемъ. Боюсь, однако, что помѣшалъ вамъ въ составленіи вашего письма. Собирается встать, во задерживается и прибавляетъ. Впрочемъ, можетъ быть, я могъ бы вамъ кое въ чемъ помочь? Напримѣръ, выяснивъ вамъ какой-нибудь пунктъ, относительно котораго у васъ не хватаетъ свѣдѣній; или, можетъ быть, даже -- вы ужъ простите старику за такое предложеніе -- я сумѣлъ бы помочь вамъ своею опытностью и въ самой формулировкѣ предмета. Кокэнъ немного изумленъ. Сарторіусъ пристально смотритъ на него и продолжаетъ обдуманно и выразительно. Во всякомъ случаѣ я всегда буду радъ хоть чѣмъ-нибудь помочь по мѣрѣ моихъ силъ и способностей другу доктора Тренча.
   

Кокэнъ.

   Вы очень добры. Мы съ Тренчемъ только что оисуждалй это письмо; и дѣйствительно, у насъ остался пунктъ или два немножко неясныхъ. Щепетігльно. Но я по хотѣлъ, чтобы Гарри обратился къ вамъ на этотъ счета съ вопросами. Нѣтъ. Я указалъ ему, что будетъ гораздо тактичнѣе и деликатнѣе подождать, пока вы сами сообщите необходимыя свѣдѣнія.
   

Сарторіусъ.

   Гмъ!.. Можно спросить, много ли вы уже написали?
   

Кокэнъ.

   "Дорогая моя тетя Мэри!" То-есть это Тренчъ называетъ ее "тетя Мэри". Это моя пріятельница, лэди Роксдэль. Вы понимаете, я набрасываю только черновикъ письма, а Тренчъ его перепишетъ.
   

Сарторіусъ.

   Понимаю. Продолжайте. Или, можетъ быть, вы мнѣ позволите предложить вамъ вставить пару словъ.
   

Кокэнъ очень любезно.

   Ваши указанія будутъ очень кстати. Сдѣлайте одолженіе.
   

Сарторіусъ.

   Я полагаю, можно бы начать какъ-нибудь въ этомъ родѣ: "Путешествуя съ моимъ другомъ Кокэномъ вверхъ по Рейну"...
   

Кокэнъ пишетъ и приговариваетъ.

   Великолѣпно, великолѣпно. Какъ разъ то, что нужно... "...моимъ другомъ Кокэномъ вверхъ по Рейну"...
   

Сарторіусъ.

   "Я познакомился съ"... или можно написать "встрѣтился" или "наткнулся", если вы находите, что это лучше подойдетъ къ стилю вашего друга. Намъ не нужно такъ гоняться за формой.
   

Кокэнъ.

   "Наткнулся!" О, нѣтъ: это слишкомъ dégagé, господинъ Сарторіусъ, слишкомъ dégagé. Я бы сказалъ: "имѣлъ честь завязать знакомство съ"...
   

Сарторіусъ быстро.

   Ни въ какомъ случаѣ: пусть лэди Роксдэль сама судитъ объ этомъ. Оставьте такъ, какъ я сказалъ: "познакомился съ молодою дѣвушкой, дочерью"...

Останавливается.

Кокэнъ пишетъ.

   "Познакомился съ молодою дѣвушкой, дочерью"... Дальше.
   

Сарторіусъ.

   Напишите лучше всего "одного джентльмена".
   

Кокэнъ, удивленный.

   Вѣдь это само собой разумѣется.
   

Сарторіусъ съ неожиданной страстностью.

   Совсѣмъ не само собою разумѣется, милостивый государь. Пораженный Кокэнъ глядитъ на него большими глазами, и въ немъ шевелится подозрѣніе. Сарторіусъ продолжаетъ, нѣсколько пристыженный. Гмъ!.. "одного джентльмена, человѣка очень богатаго и съ положеніемъ"...
   

Кокэнъ записываетъ, повторяя послѣднія слова съ новою нотою холодности въ голосѣ.

   "...и съ положеніемъ".
   

Сарторіусъ.

   "Который однакоже всѣмъ обязанъ самому себѣ". Кокэну теперь все ясно, и, переставъ писать, онъ пристально оглядываетъ Сарторіуса. Написали?
   

Кокэнъ переходитъ въ покровительственный тонъ.

   Ахъ да. Такъ, такъ. Пишетъ, "...обязанъ самому себѣ". Вотъ именно. Продолжайте, господинъ Сарторіусъ, продолжайте. Прекрасное выраженіе.
   

Сарторіусъ.

   "Молодая лэди является единственною наслѣдницею состоянія своего отца, и ей достается богатое приданое при выходѣ замужъ. Она получила самое блестящее воспитаніе и вращалась въ самой утонченной средѣ. Она...
   

Кокэнъ, прерывая.

   Извините, что я сдѣлаю замѣчаніе; но не кажется ли вамъ, что это звучитъ немного слишкомъ въ стилѣ газетнаго объявленія? Я думаю, это слѣдуетъ выпустить, чтобы не погрѣшить противъ хорошаго тона.
   

Сарторіусъ, смущенный.

   Можетъ быть, вы правы. Конечно, это не совсѣмъ подходящія выраженія.
   

Кокэнъ.

   Да, да, конечно.
   

Сарторіусъ.

   Но я бы желалъ, чтобы не получилось ложнаго представленія относительно... э-э... воспитанія моей дочери. А что касается меня самого...
   

Кокэнъ,

   О, достаточно будетъ упомянуть о вашей профессіи, или о вашихъ дѣлахъ, или... Останавливается, и они глядятъ другъ на друга довольно недружелюбно.
   

Сарторіусъ обдуманно.

   Мои доходы я получаю съ арендной платы отъ сдачи въ наемъ большого количества построекъ въ Лондонѣ. Дома мои построены главнымъ образомъ на землѣ, принадлежащей лэди Роксдэль. Если не ошибаюсь, докторъ Тренчъ является владѣльцемъ нѣкоторыхъ закладныхъ на эту землю, и весь его доходъ съ этого и получается. Сказать правду, господинъ Кокэнъ, я очень хорошо освѣдомленъ на счетъ положенія и состоянія доктора Тренча; и я давно уже желалъ завязать съ нимъ личное знакомство.
   

Кокэнъ слова становится приторно вѣжливъ, хотя его любопытство еще не совсѣмъ удовлетворено.

   Какое замѣчательное совпаденіе! Въ какомъ кварталѣ, говорите вы, расположены ваши дома?
   

Сарторіусъ.

   Въ Лондонѣ, многоуважаемый господинъ Кокэнъ. Управленіе ими отнимаетъ у меня очень немного времени, остальное я посвящаю обычнымъ занятіямъ человѣка изъ общества. Подымается и вынимаетъ свой бумажникъ, Ну, я сообщилъ вамъ все, что нужно. Въ остальномъ полагаюсь на ваше искусство. Кладетъ на столъ свою визитную карточку. Это мой адресъ въ Сурбитонѣ. Если бы къ несчастью случилось, господинъ Кокэнъ, что вся эта исторія закончилась бы только разочарованіемъ для Бланшъ, то ей вѣроятно не хотѣлось бы встрѣчаться послѣ этого съ вами. Но если все устроится согласно съ нашими желаніями, то лучшіе друзья доктора Тренча будутъ и нашими лучшими друзьями.
   

Кокэнъ подымается съ карандашомъ и бумагой въ рукѣ и съ самоувѣренностью глядитъ въ глаза Сарторіусу.

   Можете положиться на меня, господинъ Сарторіусъ. Письмо уже готово здѣсь. Указываетъ на свой лобъ. Черезъ пять минутъ оно будетъ готово и здѣсь. Указываетъ да бумагу и киваетъ головою въ подтвержденіе своихъ словъ. Затѣмъ начинаетъ ходить взадъ и впередъ по саду со всѣми признаками напряженной умственной работы; отъ времени до времени хлопаетъ себя по лбу, иногда останавливается, чтобы записать мысль.
   

Сарторіусъ, взглянувъ на часы, зоветъ черезъ ворота.

   Бланшъ!
   

Бланшъ издали.

   Что-о?
   

Сарторіусъ.

   Время, моя дорогая! Направляется къ табльдоту.
   

Бланшъ ближе.

   Иду! Проходитъ черезъ ворота, за нею Тренчъ.
   

Тренчъ полушепотомъ останавливаетъ Бланшъ, направляющуюся къ табльдоту.

   Бланшъ, погоди минутку. Она останавливается. Мы должны быть осторожнѣе при твоемъ отцѣ. Я обѣщалъ ему считать вопросъ нерѣшеннымъ, пока я по получу отъ своихъ отвѣта.
   

Бланшъ, задѣтая, холодно,

   О, я вижу. Ваши родные могутъ сдѣлать возраженія; и тогда все кончено между нами.
   

Тренчъ, встревоженный.

   Не говори такъ, Бланшъ: это звучитъ такъ, какъ будто для тебя это безразлично. Надѣюсь, что ты смотришь на это какъ на рѣшенное дѣло. Вѣдь ты никому но давала никакихъ обѣщаніи.
   

Бланшъ серьезно.

   Нѣтъ, я тоже обѣщала папѣ. Но я нарушила свое обѣщаніе изъ-за тебя. Вѣроятно, я не такъ добросовѣстна, какъ ты. Но если вопросъ нельзя считать рѣшеннымъ, не считаясь съ тѣмъ, что скажутъ или чего не скажутъ родные, и независимо отъ того, даны ли или по даны кому-то какія-то обѣщанія, то лучше намъ порвать наши отношенія здѣсь же и сейчасъ же.
   

Тренчъ въ порывѣ любви.

   Бланшъ, клянусь честью, родные ли или не родные, обѣщаніе ли или не обѣщаніе... У входа къ табльдоту появляется кельнеръ и громко звонить. Чортъ побери этотъ звонъ!
   

Кокэнъ подходить къ нимъ, размахивая своимъ письмомъ.

   Кончено, мой милый, готово! Написалъ единымъ махомъ, съ точностью до одной секунды. C'est fini, mon cher garèon, c'est fini.

Сарторіусъ возвращается.

Сарторіусъ.

   Вы поведете къ столу Бланшъ, докторъ Тренчъ. Тренчъ подъ руку съ Бланшъ направляется къ табльдоту, Кончили письмо, господинъ Кокэнъ?
   

Кокэнъ съ авторской гордостью вручаетъ свое рукописаніе Сарторіусу.

   Вотъ оно! Сарторіусъ съ важнымъ видомъ читаетъ, одобрительно кивая головой.
   

Сарторіусъ, возвращая письмо.

   Благодарю васъ, господинъ Кокэнъ. У васъ перо настоящаго писателя.
   

Кокэнъ въ парѣ съ Сарторіусомъ идетъ къ табльдоту.

   Ахъ, нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ. Всего лишь немножко такта, господинъ Сарторіусъ; немножко знанія свѣта и немножечко опыта и знанія женщинъ...

Идутъ къ табльдоту.

   

ДѢЙСТВІЕ ВТОРОЕ.

   Въ библіотекѣ роскошно обставленной виллы въ Сурбитонѣ. Солнечное сентябрьское утро. Сарторіусъ занятъ за письменнымъ столонъ, на которымъ разбросаны дѣловыя письма. За его кресломъ каминъ, убранный по-лѣтнему. Свѣтъ падаетъ изъ окна въ противоположной стѣнѣ. Бланшъ въ очень изящномъ костюмѣ сидитъ между письменнымъ столомъ и окномъ; она читаетъ. Въ задней стѣнѣ дверь выкрашенная, какъ и всѣ деревянныя части мебели, въ темно-красный цвѣтъ. Ручка двери мѣдная, косяки и фронтонъ искусной столярной работы. Вдоль всѣхъ стѣнъ полки тѣсно, точно кирпичиками, уставленныя книгами въ красивыхъ переплетахъ. Въ углу библіотечная лѣсенка.
   

Сарторіусъ.

   Бланшъ.
   

Бланшъ.

   Что, папа?
   

Сарторіусъ.

   У меня новости.
   

Бланшъ.

   Какія?
   

Сарторіусъ.

   Это касается тебя -- отъ Тренча.
   

Бланшъ съ притворнымъ равнодушіемъ.

   Въ самомъ дѣлѣ?
   

Сарторіусъ.

   "Въ самомъ дѣлѣ"? И это все? Ну хорошо же. Снова принимается за работу.

Молчаніе.

Бланшъ.

   Что говорятъ его родные, папа?
   

Сарторіусъ.

   Его родные? Не знаю. Продолжаетъ заниматься. Слова пауза.
   

Бланшъ.

   А онъ что говоритъ?
   

Сарторіусъ.

   Онъ! Онъ ничего не говоритъ. Медленно складываетъ письмо и ищетъ конверта. Онъ предпочитаетъ сообщить результатъ своего... да куда же это я дѣвалъ... ага, вотъ!... Да, такъ онъ предпочитаетъ сообщить результаты лично.
   

Бланшъ вскакиваетъ.

   О, папа! Когда онъ будетъ здѣсь?
   

Сарторіусъ.

   Если онъ пойдетъ пѣшкомъ со станціи, то онъ будетъ здѣсь черезъ полчаса. А если онъ возьметъ извозчика, то черезъ нѣсколько минута.
   

Бланшъ быстро подходить къ двери.

   О!
   

Сарторіусъ.

   Бланшъ.
   

Бланшъ.

   Что, папа?
   

Сарторіусъ.

   Ты, конечно, не встрѣтишься съ нимъ, прежде чѣмъ онъ не переговорить со мною.
   

Бланшъ лицемѣрно.

   Конечно, папа. Я и не думала.
   

Сарторіусъ.

   Это все, что я хотѣлъ сказать тебѣ. Она собирается идти. Въ это время, онъ беретъ ее за руку и говоритъ съ отеческимъ чувствомъ. Милое дитя мое! Она отвѣчаетъ поцѣлуемъ. Раздается стукъ въ дверь. Войдите. Входитъ Ликчизъ съ черною сумкой въ рукѣ. Непріятный, въ изношенномъ костюмѣ, съ грязнымъ лицомъ и въ грязномъ бѣльѣ, съ всклокоченною бородою и усами, съ начинающейся плѣшью. Судя по его рту и глазамъ, есть что-то волчье въ этомъ нервномъ, жилистомъ, настойчивомъ человѣчкѣ. Но передъ Сарторіусомъ онъ жалокъ, заискиваетъ и лакействуетъ. Онъ говорить Бланшъ: "Съ добрымъ утромъ, миссъ". Она проходитъ мимо него, еле отвѣтивъ презрительнымъ поклономъ на его привѣтствіе.
   

Ликчизъ.

   Добраго утра.
   

Сарторіусъ, суровымъ властнымъ тономъ.

   Добраго утра.
   

Ликчизъ, вынимая изъ сумки небольшой мѣшочекъ съ деньгами.

   Немного на сегодняшнее утро.-- Только что я имѣлъ честь познакомиться съ докторомъ Тренчемъ.
   

Сарторіусъ, отрываясь отъ писанія, недовольный.

   Въ самомъ дѣлѣ?
   

Ликчизъ.

   Докторъ Тренчъ спросилъ у меня дорогу и былъ такъ любезенъ, что подвезъ меня со станціи.
   

Сарторіусъ.

   Гдѣ же онъ, въ такомъ случаѣ?
   

Ликчизъ.

   Я оставилъ его въ передней съ его другомъ. Я думаю, что онъ теперь разговариваетъ съ миссъ Сарторіусъ.
   

Сарторіусъ.

   Гм!.. А кого это вы называете его другомъ?
   

Ликчизъ.

   Съ нимъ какой-то господинъ Кокэнъ.
   

Сарторіусъ.

   Вы, я вижу, разговаривали съ нимъ, да?
   

Ликчизъ.

   Да, по дорогѣ.
   

Сарторіусъ рѣзко.

   Почему вы не пріѣхали съ девятичасовымъ?
   

Ликчизъ.

   Я думалъ...
   

Сарторіусъ.

   Теперь этому не поможешь; такъ что мнѣ не интересно, что вы думали. Смотрите, впредь не откладывайте моихъ дѣлъ до послѣдняго момента. Ну, были опять какія-нибудь исторіи по поводу домовъ въ Сентъ-Джильсѣ?
   

Ликчизъ.

   Санитарный инспекторъ опять подымаетъ жалобу по поводу номера 13-го на Робинсъ-Роу. Онъ говоритъ, что будетъ жаловаться въ приходское управленіе.
   

Сарторіусъ.

   А вы ему сказали, что я состою членомъ управленія?
   

Ликчизъ.

   Ну, да, сказалъ.
   

Сарторіусъ.

   Ну, и что же онъ?
   

Ликчизъ.

   Онъ говоритъ, что такъ и думалъ, потому что иначе, говоритъ, вы бы не осмѣлились, говоритъ, нарушать законъ такимъ скандальнымъ образомъ. Я передаю только его слова.
   

Сарторіусъ.

   Гм!.. Вы знаете, какъ его фамилія?
   

Ликчизъ.

   Да. Сникманъ.
   

Сарторіусъ.

   Отмѣтьте-ка это имя на листкѣ календаря противъ дня ближайшаго засѣданія санитарной комиссіи. Я научу господина Сникмана помнить, какъ надо относиться къ членамъ управленія,
   

Ликчизъ съ сомнѣніемъ.

   Управленіе его не сумѣетъ протурить. Онъ на службѣ мѣстнаго самоуправленія.
   

Сарторіусъ.

   Я васъ не спрашиваю. Дайте-ка книги, я провѣрю. Ликчизъ достаетъ изъ сумки книги записей квартирной платы и вручаетъ ихъ Сарторіусу; затѣмъ дѣлаетъ отмѣтку въ календарѣ, стоящемъ на столѣ, слѣдя недружелюбнымъ взоромъ за Сарторіусомъ, провѣряющимъ книги. Сарторіусъ встаетъ, нахмурившись. Одинъ фунтъ и 4 шиллинга за ремонтъ въ домѣ No 13-й. Что это значить?
   

Ликчизъ.

   Ахъ, да! Это лѣстница на третьемъ этажѣ. Она была прямо опасна: не было и трехъ ступенекъ въ исправности и совсѣмъ не было перилъ. Я и рѣшился истратить нѣсколько досокъ на починку.
   

Сарторіусъ.

   Досокъ! Да вѣдь это на дрова, на топливо! Они сожгутъ все до послѣдней дощечки! Вы пожертвовали изъ моего кармана двадцать четыре шиллинга имъ на топливо.
   

Ликчизъ.

   Тамъ бы слѣдовало устроить каменныя лѣстницы. Это составило бы экономію при расчетѣ на время. Священникъ говоритъ...
   

Сарторіусъ.

   Что? Кто говорить?
   

Ликчизъ.

   Священникъ, сэръ, только священникъ. Но то, чтобы я обращалъ на него много вниманія, но если бы вы знали, какъ онъ мнѣ надоѣлъ изъ-за этой лѣстницы...
   

Сарторіусъ.

   Я англичанинъ; и я не потерплю, чтобы священникъ вмѣшивался въ мои дѣла. Внезапно поворачивается къ Ликчизу. Смотрите, Ликчизъ! Это уже третій разъ въ этомъ году, что вы мнѣ преподносите счетъ больше, чѣмъ въ фунтъ стерлинговъ за ремонтъ. Я васъ нѣсколько разъ уже предупреждалъ, чтобы вы съ этими квартирами не поступали такъ, какъ будто эти дома гдѣ-нибудь на площади въ Весть-Эндѣ. Я имѣлъ случай также предупредить васъ, чтобы вы не вступали съ посторонними лицами въ разговоры о моихъ дѣлахъ. Вы предпочитаете пренебречь моими желаніями. Ну, что жъ! Вы получите расчетъ.
   

Ликчизъ въ ужасѣ.

   О, сэръ, не говорите этого.
   

Сарторіусъ медленно.

   Вы получите расчетъ,
   

Ликчизъ.

   Господинъ Сарторіусъ, это жестоко, это ужасно жестики! Никто на свѣтѣ не сумѣлъ бы выжать изъ этихъ несчастныхъ Богомъ и людьми забытыхъ бѣдняковъ больше, чѣмъ я, и притомъ съ такими ничтожными затратами. На вашей службѣ я загрязнилъ свои руки до того, что онѣ больше врядъ ли годятся для честной работы; а вы теперь выгоняете меня...
   

Сарторіусъ прерываетъ его угрожающимъ тономъ.

   Что вы хотите сказать этими словами, что вы загрязнили свои руки? Если я найду, что вы хоть на дюймъ отступили отъ буквы закона, господинъ Ликчизъ, то я самъ подыму противъ васъ преслѣдованіе въ судебномъ порядкѣ. Способъ держать свои руки въ чистотѣ для васъ очень простой: пріобрѣсти довѣріе своего работодателя. Вы хорошо сдѣлаете, если будете помнить это на новомъ мѣстѣ.
   

Горничная докладываетъ, открывая дверь.

   Господинъ Тренчъ и господинъ Кокэнъ. Входятъ Кокэнъ и Тренчъ: Тренчъ въ праздничномъ костюмѣ и въ самомъ жизнерадостномъ настроеніи, Кокэнъ чрезвычайно доволенъ собою.
   

Сарторіусъ.

   А, здравствуйте, докторъ Тренчъ! Съ добрымъ утромъ, господинъ Кокэнъ. Очень радъ васъ видѣть. Господинъ Ликчизъ, положите свои счеты и деньги на столъ: я ихъ разсмотрю съ вами и провѣрю немного погодя. Ликчизъ отходитъ къ столу и начинаетъ въ очень угнетенномъ состояніи приводить въ порядокъ свои счеты.
   

Тренчъ, взглядывая на Ликчиза.

   Надѣюсь, мы не помѣшали.
   

Сарторіусъ.

   Нисколько. Садитесь пожалуйста. Надѣюсь, васъ не заставили ждать.
   

Тренчъ садится на кресло Бланшъ.

   Нѣтъ. Мы только что прибыли. Вынимаетъ пакетъ съ письмами и начинаетъ развязывать его.
   

Кокэнъ подходитъ къ столу у окна, но, прежде чѣмъ сѣсть, останавливается и окидываетъ взоромъ восхищенія всю комнату.

   Вы, вѣроятно, чувствуете себя счастливымъ среди всѣхъ этихъ сокровищъ, въ этой атмосферѣ литературы, господинъ Сарторіусъ.
   

Сарторіусъ, занимая свое мѣсто.

   Я и не заглядывалъ въ эти книги. Бланшъ онѣ иногда доставляютъ удовольствіе, когда ей захочется что-нибудь почитать. А я выбралъ этотъ домъ потому, что онъ построенъ на песчаномъ грунтѣ. Такіе дома самые здоровые. Въ нихъ очень низкая норма смертности.
   

Тренчъ съ торжествомъ.

   У меня для васъ цѣлая куча писемъ. Всѣ мои страшно рады моему рѣшенію. Тетя Мэри настаиваетъ, чтобы свадьба была отпразднована въ ея домѣ. Вручаетъ Сарторіусу письмо.
   

Сарторіусъ.

   Тетя Мэри?
   

Кокэнъ.

   Леди Роксдэль, онъ хочетъ сказать, леди Роксдэль. Гренчу. Милый другъ, выбирайте немного болѣе тактичныя выраженія,
   

Тренчъ.

   Ну, хорошо... леди Роксдэль. Дядя Гарри...
   

Кокэнъ.

   Сэръ Гарри Тренчъ. Это его крестный отецъ, господинъ Сарторіусъ, его крестный отецъ.
   

Тренчъ.

   Ну, да, крестный. Милѣйшій старикъ. Онъ предлагаетъ намъ свой домъ въ Сентъ-Эндрюсѣ на пару мѣсяцевъ, если мы пожелаемъ провести тамъ медовый мѣсяцъ. Вручаетъ Сарторіусу другое письмо. Домишко-то, знаете ли, такой, что въ немъ жить никто не согласится; но это все-таки мило съ его стороны, что онъ предлагаетъ намъ его. Но правда ли?
   

Сарторіусъ, скрывая свое благоговѣніе передъ титулами.

   Безъ сомнѣнія. Это очень любезно съ его стороны, докторъ Тренчъ.
   

Тренчъ,

   Ну да, ну да. А тетя Мэри, какая она славная! Вотъ прочтите постъ-скриптумъ, вы увидите, какъ она подсмѣивается надъ рукою Кокэна въ моемъ письмѣ. Не можетъ удержаться отъ смѣха. Потому что письмо-то написалъ онъ.
   

Сарторіусъ, взглядывая на Кокэпа.

   Въ самомъ дѣлѣ! Господинъ Кокэнъ, очевидно, сдѣлалъ это съ большимъ тактомъ.
   

Кокэнъ, взглядывая на Сарторіуса.

   Объ этомъ не стоитъ упоминать.
   

Тренчъ радостно.

   Ну, что вы скажете теперь, господинъ Сарторіусъ? Можно ли, наконецъ, считать дѣло рѣшеннымъ?
   

Сарторіусъ.

   Окончательно и безповоротно. Подымается и протягиваетъ руку. Тренчъ встаетъ и съ горячею признательностью сильно пожимаетъ и трясетъ со, по будучи въ состояніи подыскать словъ для выраженія своихъ чувствъ,
   

Кокэнъ становится между ними.

   Позвольте мнѣ поздравить васъ обоихъ. Пожимаетъ руки обоимъ сразу.
   

Сарторіусъ.

   А теперь, господа, мнѣ нужно сказать пару словъ дочери. Докторъ Тренчъ, вы, надѣюсь, не станете ревновать и разрѣшите мнѣ удовольствіе самому передать ей эти новости: мнѣ приходилось не разъ огорчать ее на этотъ счетъ за время вашего отсутствія. Вы позволите мнѣ отлучиться, всего только на десять минуть?
   

Кокэнъ въ порывѣ дружескаго протеста.

   Развѣ можно объ этомъ спрашивать, господинъ Сарторіусъ?
   

Тренчъ.

   Конечно.
   

Сарторіусъ.

   Благодарю васъ.

Уходитъ.

Тренчъ снова не можетъ удержаться отъ смѣха.

   Бѣдняга-старикъ! Ему не удастся сообщить ей новости: она уже видѣла всѣ эти письма.
   

Кокэнъ.

   Долженъ сказать вамъ, Гарри, что ваше доведеніе было далеко не корректно. Вы завязали тайную переписку.
   

Ликчизъ тихонько.

   Господа...
   

Тренчъ и Кокэнъ поворачиваются; они оба забыли о его присутствіи.

   Что такое?
   

Ликчизъ смиренно подходитъ къ нимъ, торопливо, въ смертельной тревогѣ.

   Взгляните на меня, господа. Тренчу. Къ вамъ въ особенности моя просьба. Не замолвите ли вы за меня словечка моему хозяину? Онъ только что прогналъ меня съ мѣста, и мнѣ хоть по міру итти приходится, а у меня четверо дѣтей, которыхъ я долженъ прокормить. Одно только слово изъ вашихъ устъ въ этотъ счастливый день,-- и онъ бы принялъ меня обратно.
   

Тренчъ въ затрудненіи.

   Вотъ видите ли, господинъ Ликчизъ, я не вижу, какимъ бы образомъ я могъ вмѣшаться въ это дѣло. Мнѣ очень жаль, конечно...
   

Кокэнъ.

   Разумѣется, вамъ нельзя вмѣшиваться. Это было бы безтактно выше всякой мѣры!
   

Ликчизъ.

   Господа, вы еще молоды; вы еще не знаете, что значитъ потеря заработка для такихъ людей, какъ я. И кому это можетъ повредить, если вы поможете бѣдному человѣку? Вы только выслушайте обстоятельства дѣла. Я только...
   

Тренчъ, тронутъ, но ищетъ предлога для отказа, чтобы избѣжать чувства неловкости, которое возникло бы, седи бы онъ взялся помочь Ликчизу.

   Нѣтъ. Не хочу и слышать. Извинити, скажу вамъ прямо: господинъ Сарторіусъ не такой человѣкъ, чтобы за нимъ можно было предполагать опрометчивые или жестокіе поступки. Я всегда зналъ его за честнаго и благороднаго человѣка и полагаю, что онъ лучшій судья въ этомъ дѣлѣ.
   

Кокэнъ, побуждаемый любопытствомъ.

   Мнѣ кажется, вамъ слѣдовало бы выслушать обстоятельства дѣла. Это не повредитъ. Во всякомъ случаѣ выслушать слѣдуетъ.
   

Ликчизъ.

   Къ чему? Вѣдь это безполезно. Когда и слышу, что этого человѣка называютъ благороднымъ и честнымъ! Ну, конечно но стоить и разсказывать!
   

Тренчъ строго.

   Если вы желаете, чтобы и что-нибудь сдѣлалъ для васъ господинъ Ликчизъ, то позвольте вамъ замѣтить, что вы не должны при мнѣ плохо отзываться о господинѣ Сарторіусѣ.
   

Ликчизъ.

   Развѣ я сказалъ хоть слово противъ него? Предоставляю судить вашему другу: обмолвился ли я хоть однимъ словомъ.
   

Кокэнъ.

   Вѣрно, вѣрно. Совершенно вѣрно. Гарри, будьте справедливы.
   

Ликчизъ.

   Замѣтьте мои слова, господа: онъ почувствуетъ, кого онъ лишился, въ первую же недѣлю, когда мой замѣститель принесетъ ему собранныя квартирныя деньги. Вы сами, докторъ Тренчъ. замѣтите, эту разницу, когда вы или ваши дѣти получите въ наслѣдство его имущество. Я умѣлъ собирать деньги даже тамъ, гдѣ никто другой не получилъ бы ни полушки, И вотъ благодарность за мое усердіе! Да что говорить? Взгляните на этотъ мѣшочекъ съ деньгами на столѣ. Въ немъ наврядъ ли найдется хоть одинъ грошъ, который бы не приходилось взыскивать съ семьи, гдѣ бы не плакалъ голодный ребенокъ, оставленный благодаря этому безъ хлѣба. А я все-таки умѣлъ вырвать этотъ грошъ -- я надоѣдалъ, я грозилъ, я ругался, покуда онъ по оказывался наконецъ здѣсь, въ этомъ мѣшочкѣ. Взгляните на меня, господа: я человѣкъ довольно приспособленный для такого рода работы; и однакоже здѣсь есть деньги, которыя и я не въ состояніи былъ бы взять, если бы меля не принуждала къ этому мысль о моихъ собственныхъ дѣтяхъ. И вотъ онъ прогоняетъ меня со службы за то, что я поставилъ ему въ счетъ двадцать четыре шиллинга за починку лѣстницы, на которой уже чуть не сломили себѣ шею три женщины. Да оставь я ее такъ, вѣдь ему же пришлось бы отвѣчать за увѣчье, если не за человѣкоубійство. А онъ и слушать по хотѣлъ, хотя я былъ бы готовъ выложить эту сумму изъ моего кармана, -- даю вамъ слово, и теперь бы согласился сдѣлать это, если бы только вы захотѣли замолвить словечко въ мою пользу.
   

Тренчъ въ ужасѣ.

   Вы брали деньги, которыя должны были пойти на питаніе умирающихъ отъ голода дѣтей! Подѣломъ вамъ! Если бы я былъ отцомъ кого-нибудь изъ этихъ несчастныхъ дѣтей, вамъ и еще того хуже пришлось бы отъ меня. Я слова бы не сказалъ даже ради спасенія вашей души, если у васъ вообще есть душа. Господинъ Сарторіусъ былъ совершенно правъ.
   

Ликчизъ смотритъ на него, изумленный до того, что, несмотря на свое волненіе, не можетъ скрыть пренебреженія и насмѣшки.

   Послушать только! Господи! Вы совершенно невинный молодой человѣкъ! Вы думаете, онъ прогналъ меня со службы за то, что я былъ слишкомъ жестокъ? Какъ разъ наоборотъ: онъ прогналъ меня за то, что я былъ недостаточно жестокъ. Никогда еще я не слышалъ отъ него, чтобы онъ былъ доволенъ: нѣтъ, онъ не былъ бы доволенъ даже если бы я живьемъ сдиралъ съ нихъ шкуру. Я не говорю, чтобы онъ былъ самымъ худшимъ изъ домовладѣльцевъ въ Лондонѣ; онъ вѣроятно не хуже другихъ; но онъ не лучше худшаго изъ тѣхъ, съ которыми мнѣ приходилось встрѣчаться. И все-таки я вамъ скажу, что я лучше самаго лучшаго изъ сборщиковъ квартирной платы, съ которыми ему когда-либо приходилось имѣть дѣло. Я выжималъ изъ его недвижимыхъ имуществъ больше и затрачивалъ на ремонтъ ихъ меньше, чѣмъ могъ бы повѣрить всякій, кто хоть нѣсколько знакомъ съ ними. Я знаю себѣ цѣну, докторъ Тренчъ, и знаю свои заслуги. Что дѣлать, приходится говорить о нихъ самому, когда никто другой не хочетъ говорить за меня.
   

Кокэнъ.

   Что это за недвижимое имущество? Дома?
   

Ликчизъ.

   Да, дома съ квартирами для бѣдняковъ. Квартиры у насъ сдаются на недѣльный срокъ, комнатами и углами, въ полкомнаты и даже въ четверть комнаты. Если умѣло вести это дѣло, то оно оплачивается очень хорошо. Ничего не можетъ быть прибыльнѣе, сэръ. При расчетѣ на кубическій футъ получается рента куда выше, чѣмъ въ самомъ аристократическомъ кварталѣ, съ какого нибудь дома въ Паркъ-Ленѣ.
   

Тренчъ.

   Надѣюсь, въ такого рода предпріятія вложена, несмотря на всю прибыльность ихъ, только ничтожная часть состоянія господина Сарторіуса.
   

Ликчизъ.

   Ничего другого у него нѣтъ; и въ этомъ обнаруживается его здравый смыслъ. Чуть только онъ успѣваетъ сколотить нѣсколько фунтовъ стерлинговъ, онъ сейчасъ же скупаетъ старые дома,-- да такія трущобы, что вы врядъ ли сумѣли бы зайти туда, не зажавъ носа. Они у него въ нѣсколькихъ кварталахъ: въ Сентъ-Джильсѣ, въ Мэрилебонѣ, въ БетнальГрипѣ. Да вы только взгляните, какъ живетъ онъ самъ, и вы сейчасъ же увидите, какое это прибыльное предпріятіе. Для себя-то онъ, конечно, выбираетъ песчаный грунтъ, ему, видите ли, нравится низкая норма смертности. А повелъ бы я васъ на улицу Робинсъ-Роу, такъ вы бы увидѣли, какова тамъ почва и какова тамъ норма смертности! А кому онъ обязанъ, что это приноситъ такіе доходы? Мнѣ! Попробовалъ бы онъ самъ собрать свою ренту! Поглядѣлъ бы я, много ли онъ насбираетъ.
   

Тренчъ.

   Вы хотите сказать, что все его богатство -- всѣ его доходы -- получаются отъ такого рода предпріятій?
   

Ликчизъ.

   Всѣ до послѣдней копейки, сэръ. Тренчъ, пораженный, опускается въ кресло.
   

Кокэнъ съ состраданіемъ смотритъ на него.

   Ахъ, дорогой мой другъ, любовь къ деньгамъ -- корень всякаго зла,
   

Ликчизъ.

   Да, сэръ; и мы всѣ были бы рады, если бы дерево отъ этого корня росло въ нашемъ саду,
   

Кокэнъ, возмущенный.

   Господинъ Ликчизъ, я къ вамъ не обращался. Я не желалъ бы быть суровымъ по отношенію къ вамъ; но для моего чувства есть что-то особенно отталкивающее въ самомъ занятіи сборщика ренты.
   

Ликчизъ.

   Оно не хуже другихъ. У меня дѣти.
   

Кокэнъ.

   Правильно. Соглашаюсь съ вами. Но вотъ точно такъ же и у нашего друга Сарторіуса. Любовь къ дочери и является для него оправданіемъ,-- да, да, оправданіемъ.
   

Ликчизъ.

   Его дочь счастливица. Чтобы дать возможность ему проявить свою любовь къ ней, во многихъ семьяхъ дочери выбрасываются на улицу и принуждены стать проститутками. Ничего не подѣлаешь: таковъ дѣловой міръ. Этого требуютъ интересы предпріятія, сэръ. Надѣюсь, теперь вашъ другъ не откажетъ мнѣ въ моей просьбѣ. Теперь ему ясно, что я не виноватъ.
   

Тренчъ встаетъ; раздраженно.

   Нѣтъ, не хочу. Все это предпріятіе преступно съ начала до конца. И подѣломъ вамъ за то, что вы помогали ему. Я знаю, что это значитъ: видалъ я паціентовъ въ больницахъ. У меня кровь закипала въ жилахъ при мысли, что ничего не дѣлается для предупрежденія такихъ вещей.
   

Ликчизъ, давая исходъ долго сдерживаемой желчи.

   Въ самомъ дѣлѣ, сэръ! Скажите на милость! Позвольте только спросить: не получите ли вы пая во всемъ этомъ предпріятіи, когда вы женитесь на миссъ Бланшъ? Съ бѣшенствомъ. Хотѣлъ бы я знать, кто изъ насъ хуже -- я ли, выжимающій деньги изъ бѣдняковъ, чтобы прокормить своихъ дѣтей, или вы, который будете тратить эти деньги, пытаясь при этомъ выказать мнѣ свое порицаніе.
   

Кокэнъ.

   Господинъ Ликчизъ, это въ высшей степени неприлично, обращаться къ джентльмену съ такого рода замѣчаніями. Это совершенно революціонныя чувства!
   

Ликчизъ.

   Можетъ быть и такъ. Только улица Робинсъ-Роу плохая школа для изящныхъ манеръ. Попробуйте-ка походить тамъ недѣльку-другую, собирая квартирную плату -- если это мѣсто не останется за мною, то вы вѣроятно были бы желаннымъ замѣстителемъ -- попробуйте-ка, такъ вы узнаете, что значитъ выражаться на-прямоту, безъ прикрасъ.
   

Кокэнъ съ достоинствомъ.

   Знаете ли вы, съ кѣмъ вы говорите, мой милый?
   

Ликчизъ смѣло.

   Знаю прекрасно. И мнѣ наплевать. Я бѣднякъ, и этого достаточно, чтобы сдѣлать изъ меня негодяя въ вашихъ глазахъ. Ни малѣйшаго состраданія -- вы пальца о палецъ ударить не согласны, вы слова не хотите сказать за меня! Внезапно униженно обращаясь къ Тренчу. Всего только одно словечко, сэръ. Вѣдь вамъ это ничего не стоитъ. Сарторіусъ, никѣмъ не замѣченный, появляется въ дверяхъ. Имѣйте хоть немного состраданія къ бѣдняку.
   

Тренчъ.

   Боюсь, что своей исповѣдью вы плохо зарекомендовали себя.
   

Ликчизъ, снова вспыхивая гнѣвомъ.

   Во всякомъ случаѣ лучше вашего драгоцѣннѣйшаго тестя. Я... Голосъ Сарторіуса, раздающійся со страшной холодностью, парализуетъ его.
   

Сарторіусъ.

   Господинъ Ликчизъ, вы придете завтра не позже десяти. Тогда мы закончимъ наши дѣла. А сегодня я васъ больше не задерживаю. Ликчизъ выходитъ, какъ пришибленный, среди гробового молчанія. Послѣ тяжелой паузы Сарторіусъ продолжаетъ. Это одинъ изъ моихъ служащихъ. Правильнѣе сказать, одинъ изъ моихъ бывшихъ служащихъ. Потому что, къ сожалѣнію, мнѣ пришлось его разсчитать за многократное нарушеніе моихъ предписаній. Тренчъ ничего не говоритъ. Сарторіусъ, оправившись отъ замѣшательства, принимаетъ шутливый, примирительный топъ, который вообще не идетъ къ нему, а теперь звучитъ почти невыносимою фальшью. Бланшъ сейчасъ выйдетъ, Гарри. Тренчъ вздрагиваетъ. Мнѣ кажется, я могу теперь называть васъ Гарри. Господинъ Кокэнъ, что бы вы сказали насчетъ маленькой прогулки по саду? Наши цвѣты здѣсь въ большой славѣ.
   

Кокэнъ.

   Я очарованъ, господинъ Сарторіусъ, положительно очарованъ! Жизнь здѣсь настоящая идиллія -- совершеннѣйшая идиллія. Мы только что говорили объ этомъ.
   

Сарторіусъ лукаво.

   А Гарри пойдетъ за нами вмѣстѣ съ Бланшъ. Она сейчасъ будетъ здѣсь.
   

Тренчъ поспѣшно.

   Нѣтъ. Я не могу встрѣтиться сейчасъ съ нею.
   

Сарторіусъ, шутливо.

   Будто бы! Ха-ха-ха! У Тренча морозъ проходитъ по кожѣ отъ этого смѣха, который онъ слышитъ въ первый разъ за все время изъ его устъ. Кокэнъ смущенъ, но моментально оправляется.
   

Кокэнъ.

   Ха-ха-ха! Хо!-хо!
   

Тренчъ.

   Но мы не поняли.
   

Сарторіусъ.

   Ой, поняли! Полагаю, что поняли. Не такъ ли, господинъ Кокэнъ? Ха! ха!
   

Кокэнъ.

   Полагаю, что поняли! Ха! ха! ха!
   
   Выходятъ вмѣстѣ, смѣясь надъ нимъ. Онъ падаетъ въ кресло, содрогаясь всѣми фибрами души. Въ дверяхъ показывается Бланшъ. Лицо ея свѣтлѣетъ, когда она видитъ, что одъ одинъ. Она тихонько подкрадывается къ спинкѣ кресла и закрываетъ его глаза руками. Съ конвульсивнымъ движеніемъ и крикомъ онъ вскакиваетъ и вырывается отъ нея.
   

Бланшъ, пораженная.

   Гарри!
   

Тренчъ разсѣянно и вѣжливо.

   Ахъ, простите... Я думалъ... Не присядете ли вы?
   

Бланшъ, подозрительно глядя и вето.

   Что-нибудь случилось? Медленно садится около письменнаго стола. Онъ садится на стулъ, на которомъ сидѣлъ Кокэнъ.
   

Тренчъ.

   Нѣтъ. О, нѣтъ.
   

Бланшъ.

   Надѣюсь, не какія-нибудь непріятности съ папой.
   

Тренчъ.

   Нѣтъ, я съ нимъ еле успѣлъ и пару словъ перемолвить съ тѣхъ поръ, какъ мы видѣлись съ вами.

Встаетъ и придвигаетъ свой стулъ къ ней поближе. Это ей больше по душѣ, и она улыбается ему своей привѣтливой улыбкой. У вето изъ груди вырывается что-то въ родѣ рыданія, онъ схватываетъ ея руки и покрываетъ ихъ страстными поцѣлуями. Затѣмъ, заглядывая съ глубокою серьезностью ой въ глаза, говоритъ:

   Бланшъ, вы очень любите деньги?
   

Бланшъ весело.

   Очень. А вы собираетесь подарить мнѣ денегъ?
   

Тренчъ нетерпѣливо.

   Не дѣлайте изъ этого шутки: я говорю серьезно. Извѣстно ли вамъ, что намъ придется жить очень скромно.
   

Бланшъ.

   Такъ вы поэтому значить глядѣли, точно у васъ невралгія?
   

Тренчъ, хмурясь.

   Дорогая моя, тутъ нѣтъ ничего смѣшного. Извѣстно ли вамъ, что я располагаю ежегодно всего лишь семью стами фунтовъ?
   

Бланшъ

   Какой ужасъ!
   

Тренчъ.

   Бланшъ! Это въ самомъ дѣлѣ очень серьезно. Увѣряю васъ.
   

Бланшъ.

   Мой милый мальчикъ, мнѣ бы круто пришлось въ хозяйствѣ, если бы у меня не было приданаго. Но папа обѣщалъ мнѣ, что я буду очень богата, когда мы повѣнчаемся.
   

Тренчъ,

   Намъ придется довольствоваться семьюстами фунтовъ. Я полагаю, что мы должны стать на собственныя ноги.
   

Бланшъ.

   Вотъ именно, Гарри. Если бы я съѣдала половину изъ вашихъ 700 фунтовъ, то я бы сдѣлала васъ вдвое бѣднѣе; а я вмѣсто этого собираюсь сдѣлать васъ вдвое богаче. Онъ отрицательно качаетъ головою. Развѣ папа выдвигаетъ какія-нибудь затрудненія?
   

Тренчъ встаетъ со вздохомъ и отодвигаетъ свой стулъ на старое мѣсто.

   Нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ.

Съ отчаяніемъ садится. Когда Бланшъ снова начинаетъ говорить, по лицу ея и по тону видно, что ей приходится сдерживать начинающееся недовольство.

Бланшъ.

   Гарри, вы слишкомъ горды, чтобы принять деньги отъ моего отца?
   

Тренчъ.

   Да, Бланшъ, я слишкомъ гордъ.
   

Бланшъ.

   Это нехорошо по отношенію ко мнѣ, Гарри.
   

Тренчъ.

   Вамъ придется примириться съ этимъ. Я... я не могу объяснить вамъ этого. Въ концѣ концовъ, это очень естественно.
   

Бланшъ.

   А вамъ не приходило въ голову, что я также, можетъ быть, очень горда?
   

Тренчъ.

   Ахъ, вотъ вздоръ! Про васъ никто не скажетъ, что вы вышли замужъ ради денегъ.
   

Бланшъ.

   Никто не сталъ бы ни обо мнѣ ни о васъ думать хуже.

Встаетъ и начинаетъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.

   Мы дѣйствительно не можемъ жить на семьсотъ фунтовъ, Гарри; и по-моему даже нехорошо съ вашей стороны настаивать на этомъ только изъ боязни, что люди скажутъ.
   

Тренчъ

   Тутъ не только это, Бланшъ.
   

Бланшъ.

   А что же еще?
   

Тренчъ.

   Ничего. Я...

Бланшъ, становится позади него и съ напускною игривостью говорить, нагнувшись надъ нимъ и положивъ ему руки на плечи.

   Стало быть, и все это ничего. Ну, не глупите, Гарри; будьте хорошій и выслушайте меня. Я знаю, какъ это уладить. Вы слишкомъ горды, чтобы быть мнѣ чѣмъ-нибудь обязаннымъ; а я слишкомъ горда, чтобы быть чѣмъ-нибудь обязанной вамъ. У васъ семьсотъ фунтовъ ежегоднаго дохода. Прекрасно. Я также возьму у папы для перваго начала ровно семьсотъ фунтовъ на годъ; и тогда мы будемъ имѣть поровну. Ну же, Гарри, ну! Вѣдь вы же знаете, что вы ни слова не можете возразить противъ.
   

Тренчъ.

   Это невозможно!
   

Бланшъ.

   Невозможно?
   

Тренчъ.

   Да, невозможно. Я рѣшилъ не брать денегъ у вашего отца.
   

Бланшъ.

   Но онъ дастъ деньги мнѣ, а не вамъ.
   

Тренчъ.

   Это одно и то же...

Притворяясь сантиментальнымъ.

   Я васъ слишкомъ люблю, чтобы видѣть тутъ какую-нибудь разницу.

Поднимаетъ руку съ наполовину искреннимъ чувствомъ; она точно такъ же нерѣшительно беретъ ее, нагнувшись надъ нимъ, черезъ его плечо. Оба стараются примириться другъ съ другомъ.

Бланшъ.

   Это прекрасный способъ для рѣшенія этого вопроса, Гарри. Но я увѣрена, что тутъ что-то есть, что вы скрываете отъ меня. Можетъ быть, у васъ вышли какія-нибудь непріятности съ папой?
   

Тренчъ.

   Нѣтъ; онъ былъ очень ласковъ -- по крайней мѣрѣ ко мнѣ. Это не то. Вы этого не угадаете, Бланшъ. Да и не нужно. Это только причинило бы вамъ мученье -- можетъ бытъ, даже оскорбило бы васъ. Конечно, я не имѣю въ виду, чтобы мы постоянно жили на семьсотъ фунтовъ въ годъ. Я предполагаю взяться серьезно за свою профессію и работать такъ, чтобы у меня мозоли появились на рукахъ.
   

Бланшъ, все еще нагнувшись надъ нимъ, играетъ его пальцами.

   Но я бы не стала васъ любить, Гарри, съ такими мозолистыми руками. Я должна знать, что тутъ произошло.

Онъ быстро выдергиваетъ свою руку: она краснѣетъ отъ раздраженія, и ея голосъ даже приблизительно не напоминаетъ голоса свѣтской барышни, когда она восклицаетъ.

   Я терпѣть не могу секретовъ! И я не хочу, чтобы со мною обращались какъ съ ребенкомъ!
   

Тренчъ, непріятно пораженный ея тономъ.

   Тутъ нечего разсказывать. Я просто не хочу пользоваться щедротами вашего отца,-- вотъ и все.
   

Бланшъ.

   У васъ не было возраженій полчаса тому назадъ, когда вы встрѣтили меня и показали мнѣ всѣ письма. Ваши родные ничего не имѣютъ противъ нашего брака. Но можетъ быть вы противъ.
   

Тренчъ серьезно.

   Ничуть. Вопросъ только въ деньгахъ.
   

Бланшъ умоляющимъ тономъ, съ тихими мягкими нотами въ голосѣ.

   Гарри, это отговорки. Папа никогда не согласится поставить меня въ полную зависимость отъ васъ; и мнѣ самой не нравится такая идея. Если вы только упомянете объ этомъ передъ нимъ, то партія разстроена. Серьезно вамъ говорю вы разстроите нашу свадьбу.
   

Тренчъ упрямо.

   Не моя вина.
   

Бланшъ, поблѣднѣвъ отъ бѣшенства.

   Не ваша вина! О, я начинаю понимать, въ чемъ дѣло. Ну, я избавлю васъ отъ сценъ. Можете сказать папѣ, что я раздумала и отказалась. Этимъ разрѣшаются всѣ затрудненія.
   

Тренчъ, не ожидавшій этого.

   Что вы говорите, Бланшъ? Вы обидѣлись?
   

Бланшъ.

   Обидѣлась! Какъ вы смѣете еще спрашивать?
   

Тренчъ.

   Какъ я смѣю?!
   

Бланшъ.

   У васъ по хватило мужества признаться, что вы пошутили со мною тотъ разъ на Рейнѣ! Зачѣмъ вы пріѣхали сюда? Зачѣмъ вы писали своимъ?
   

Тренчъ.

   Бланшъ, если вы теряете самообладаніе...
   

Бланшъ.

   Это не отвѣтъ. Вы надѣялись, что родные васъ выручатъ изъ этой исторіи; но оказалось, что они ничего не имѣютъ противъ. Они вѣроятно только обрадовались, что наконецъ избавятся отъ васъ. Въ васъ не хватило низости просто не явиться сюда, но не хватило и мужества сказать правду. И вотъ вамъ пришла въ голову идея провоцировать меня, довести меня до того, чтобы я сама отказалась. Ахъ, это такъ похоже на мужчину -- попытаться переложить вину на женщину! Прекрасно! Вы достигли своего: я васъ освобождаю отъ вашего слова. Хотѣла бы я только, чтобы вы лучше раскрыли мнѣ глаза откровенно и грубо -- ударили бы меня, что-ли -- или сдѣлали что угодно, только бы не прибѣгали къ такимъ низкимъ уверткамъ.
   

Тренчъ, вспыливъ.

   Низкимъ уверткамъ! Если бы я зналъ, что вы способны такъ отзываться обо мнѣ, то никогда бы я не заговорилъ съ вами. И теперь у меня большое желаніе никогда впредь съ вами не разговаривать.
   

Бланшъ.

   И не будете -- никогда! Объ этомъ ужъ я сама позабочусь! Идетъ къ дверямъ.
   

Тренчъ, встревоженный.

   Куда вы идете?
   

Бланшъ.

   Достать ваши письма -- ваши лживыя письма, и подарки -- ваши ненавистные подарки, чтобы возвратить ихъ вамъ. Я очень рада, что все порвано; и если... Протягиваетъ руку къ двери, но въ его время дверь отворяется, и входитъ Сарторіусъ, захлопывающій ее за собою.
   

Сарторіусъ строго.

   Пожалуйста, потише, Бланшъ; а то тебя слышно по всему дому. Въ чемъ дѣло?

Бланшъ, слишкомъ раздраженная, чтобы обращать вниманіе на то, слышатъ ли ее посторонніе или нѣтъ.

   Спроси-ка лучше вотъ его. У него какія-то отговорки насчетъ денегъ.
   

Сарторіусъ.

   Отговорки? Отговорки насчетъ чего?
   

Бланшъ.

   Онъ хочетъ отдѣлаться отъ меня.
   

Тренчъ горячо и громко.

   Заявляю, что я никогда...
   

Бланшъ еще громче, прерывая его.

   Нѣтъ, да!-- да -- да! Увертки и ничего больше! Тренчъ снова начинаетъ свое возраженіе, а она свое утвержденіе, такъ что они говорятъ съ большимъ раздраженіемъ оба вмѣстѣ.
   

Сарторіусъ въ отчаяніи по поводу шума.

   Тише. Еще болѣе грозно. Замолчите! Они повинуются. Сарторіусъ продолжаетъ строго. Бланшъ, ты должна обуздать свой темпераментъ, Я не хочу, чтобы прислуга слышала повтореніе такихъ сценъ. Лучше уйди отсюда. Докторъ Тренчъ самъ отвѣтитъ за себя. Открываетъ дверь и зоветъ. Господинъ Кокэнъ, будьте любезны, пожалуйте сюда!
   

Кокэнъ изъ оранжереи.

   Иду, господинъ Сарторіусъ, иду. Появляется въ дверяхъ.
   

Бланшъ.

   Не имѣю ни малѣйшаго желанія оставаться. Надѣюсь, когда вернусь, я застану тебя одного. У Тренча вырывается нечленораздѣльное восклицаніе. Она проходить мимо Кокэна съ сердитымъ видомъ. Онъ, пораженный, глядитъ ей вслѣдъ. Затѣмъ вопросительно смотритъ на Тренча и Сарторіуса. Сарторіусъ сильнымъ ударомъ сердито захлопываетъ дверь и поворачивается къ Тренчу.
   

Сарторіусъ враждебно.

   Милостивый государь...
   

Тренчъ еще болѣе враждебно, прерывая его.

   Милостивый государь...
   

Кокэнъ становится между ними.

   Тише, милый другъ, не такъ громко. Будьте деликатнѣе, Гарри.
   

Сарторіусъ съ вернувшимся самообладаніемъ.

   Если вы имѣете что-нибудь сообщить мнѣ, докторъ Тренчъ, то я готовъ терпѣливо васъ выслушать. Но тогда вы позволите мнѣ въ свою очередь сказать то, что я найду нужнымъ.
   

Тренчъ, пристыженный.

   Прошу извиненія. Конечно... разумѣется... Начинайте вы.
   

Сарторіусъ.

   Правда ли, что вы отказались отъ своего обѣщанія по отношенію къ моей дочери?
   

Тренчъ.

   Разумѣется, нѣтъ. Это ваша дочь отказалась отъ своего слова. Но, во всякомъ случаѣ, свадьба разстроена.
   

Сарторіусъ.

   Докторъ Тренчъ, я буду ясенъ. Я знаю, что у Бланшъ очень живой темпераментъ. Въ этомъ проявляется ея сильный, мужественный характеръ. Въ этомъ отношеніи, увѣряю васъ, она заткнетъ за поясъ любого мужчину, и къ этому вы должны приготовиться. Если ссора произошла только по винѣ ея темперамента, то могу дать вамъ слово, что все будетъ улажено еще ранѣе завтрашняго утра. Но изъ того, что она только что здѣсь говорила, я понялъ, что вы выдвигаете какія-то затрудненія насчетъ денегъ.
   

Тренчъ, снова разгорячившись.

   Это миссъ Сарторіусъ выдвигаетъ затрудненія. Я бы, конечно, извинилъ все это, если бы она не говорила такихъ вещей. А то она показала, что она ни во столько -- доказываетъ пальцами -- не ставитъ меня.
   

Кокэнъ, успокаивая его.

   Мой милый другъ...
   

Тренчъ.

   Молчите, Билли! Этого достаточно, чтобы мужчина никогда и взглянуть не захотѣлъ на такую женщину. Судите сами, господинъ Сарторіусъ: я ей разсказалъ все это со всею деликатностью, ни словомъ не упоминая о своихъ основаніяхъ, и только просилъ ее, чтобы она согласилась жить на мои скромные доходы; а она говоритъ, что я поступилъ съ нею какъ варваръ, какъ негодяй.
   

Сарторіусъ

   Жить на ваши доходы! Это невозможно: моя дочь привыкла къ приличной жизни. Но развѣ я недостаточно ясно обѣщалъ, что всѣ заботы на этотъ счетъ я принимаю на себя? Неужели она вамъ не сказала, что я обѣщалъ ей это?
   

Тренчъ.

   Да, господинъ Сарторіусъ. Все это я знаю и очень вамъ благодаренъ за это. Но я предпочелъ бы не брать отъ васъ ничего, кромѣ самой Бланшъ.
   

Сарторіусъ.

   Почему же вы не заявили объ этомъ раньше?
   

Тренчъ.

   Не важно, почему. Не будемъ касаться этого предмета.
   

Сарторіусъ.

   Какъ не важно? Но вѣдь это важно, милостивый государь. Я настаиваю на отвѣтѣ. Почему вы не сказали объ этомъ раньше?
   

Тренчъ.

   Раньше я не зналъ.
   

Сарторіусъ, разсердившись.

   Такъ вы должны были знать напередъ, чего вы хотите, прежде чѣмъ давать такое серьезное обѣщаніе. Начинаетъ быстро ходить взадъ и впередъ по комнатѣ въ сильнѣйшемъ раздраженіи.
   

Тренчъ, оскорбленный.

   Я долженъ былъ знать этоі Какъ это вамъ нравится, Кокэнъ? Кокэнъ нахмуриваетъ брови съ видомъ судьи, рѣшающаго трудный вопросъ, но не произноситъ ни слова. Тренчъ снова обращается къ Сарторіусу на этотъ разъ съ замѣтно уменьшившимся уваженіемъ. Откуда же, чортъ побери, мнѣ было знать это? Вѣдь вы же мнѣ ничего не сказали.
   

Сарторіусъ.

   Вы шутите со мною, милостивый государь? Вы говорите, что вы тогда не знали, чего вы хотите.
   

Тренчъ.

   Ничего подобнаго. Я говорю, что раньше я не зналъ, откуда у васъ ваше богатство.
   

Сарторіусъ.

   Милостивый государь, это неправда. Я...
   

Кокэнъ.

   Тише, господинъ Сарторіусъ, пожалуйста. Тише Гарри, тише, мой другъ. Suavitor in modo, fort... {Примѣчаніе. Suavitor in modo, fortitor in rebus -- латинская поговорка, приблизительно означающая, что нужно соблюдать мягкія вѣжливыя формы даже въ случаѣ рѣзкихъ по существу столкновеній.}.
   

Тренчъ.

   Пускай говоритъ. Интересно, что онъ хочетъ сказать такъ набрасываясь на меня.
   

Сарторіусъ.

   Господинъ Кокэнъ, призываю васъ въ свидѣтели. Этотъ пунктъ я вѣдь выяснилъ, я сказалъ, что я человѣкъ, всѣмъ обязанный самому себѣ, и что я нисколько не стыжусь этого.
   

Тренчъ.

   Не въ этомъ дѣло. Я узналъ сегодня утромъ отъ вашего служащаго Ликчиза -- или какъ его?-- у него такая странная фамилія {Примѣчаніе. Lickcheese -- при переводѣ на русскій языкъ значитъ сыролизъ.} -- что все ваше богатство составилось изъ грошей, выжатыхъ у несчастныхъ бѣдняковъ, умирающихъ съ голоду, изъ грошей, безжалостно вырванныхъ крючкотворствомъ, угрозами и жестокостью.
   

Сарторіусъ, оскорбленный.

   Милостивый государь! Они подходятъ другъ къ другу въ угрожающихъ позахъ.
   

Кокэнъ мягко.

   Мой милый другъ, вѣдь рента должна уплачиваться. Это неизбѣжно, Гарри, это совершенно неизбѣжно. Тренчъ рѣзко отворачивается, Сарторіусъ смотритъ на него нѣсколько минуть въ раздумьи; затѣмъ снова принимаетъ свой прежній обдуманный и полный достоинства тонъ и обращается къ Тренчу съ дѣланною почтительностью, сквозь которую довольно ясно чувствуется, что онъ оказываетъ ему снисхожденіе, только принимая во вниманіе его молодость и глупость.
   

Сарторіусъ.

   Боюсь, докторъ Тренчъ, что вы еще слишкомъ неопытны въ дѣловыхъ отношеніяхъ; и мнѣ жаль, что минуту или двѣ назадъ я упустилъ это изъ виду. Могу ли я попросить, чтобы вы немножко повременили съ окончательнымъ сужденіемъ, пока мы не закончимъ съ вами небольшой и спокойной дискуссіи насчетъ вашихъ сантиментальныхъ взглядовъ? Вы извините пожалуйста, что я ихъ такъ называю. Беретъ стулъ и указываетъ Тревчу другой вправо отъ него.
   

Кокэнъ.

   Это очень мило, господинъ Сарторіусъ. Ну, Гарри, садитесь же и слушайте. И обсудите вопросъ хладнокровно и основательно. Ну же, не будьте упрямы.
   

Тренчъ.

   Я ничего не имѣю противъ того, чтобы сѣсть и выслушать; только я не думаю, чтобы можно было доказать, что черное бѣло; и кромѣ того мнѣ надоѣло, что всѣ на меня же еще и нападаютъ, точно я виноватъ. Садится. Кокэнъ садится съ нимъ рядомъ. Они немного придвигаютъ стулья поближе для бесѣды.
   

Сарторіусъ.

   Прежде всего, докторъ Тренчъ, я не думаю, что вы, соціалистъ или что-нибудь въ этомъ родѣ.
   

Тренчъ.

   Разумѣется нѣтъ. Я консерваторъ -- по крайней мѣрѣ, если бы я взялъ на себя трудъ когда-нибудь принять участіе въ выборахъ, то я бы подалъ свой голосъ за консерватора и противъ другихъ партій.
   

Кокэнъ.

   Вѣрность голубому цвѣту, Гарри, вѣрность знамени!
   

Сарторіусъ.

   Я радъ, что въ этомъ мы совершенно сходимся. Я тоже, разумѣется, консерваторъ; конечно не узкій какой-нибудь консерваторъ съ различными предразсудками; нѣтъ, я совсѣмъ не противъ разумнаго прогресса, я сторонникъ здороваго консерватизма. Что касается Ликчиза, то мнѣ достаточно только указать на то, что я разсчиталъ его сегодня утромъ со службы за нарушеніе довѣрія; такъ что въ его словахъ вы врядъ ли можете увидѣть свидѣтельство человѣка незаинтересованнаго и не враждебно настроеннаго. Мое занятіе заключается попросту въ томъ, что я снабжаю квартирами очень бѣдныхъ людей, конечно сообразно съ ихъ скудными средствами. Бѣдняки вѣдь такъ же нуждаются въ кровѣ и пріютѣ, какъ и всѣ другіе люди. Какъ по-вашему, могу ли я имъ сдавать квартиры безплатно.
   

Тренчъ.

   Да; все это прекрасно; вопросъ только въ томъ, какого сорта квартиры вы имъ предлагаете за ихъ деньги? Люди должны жить гдѣ-нибудь. Иначе имъ пришлось бы попасть въ тюрьму. И вотъ ихъ заставляютъ платить за дома, въ которыхъ не стали бы жить и собаки. И изъ этого получается прибыль. Почему вы не устраиваете чистыхъ, приличныхъ квартиръ. Почему вы имъ не доставляете удобствъ за тѣ деньги, которыя вы съ нихъ берете?
   

Сарторіусъ, сжалившись надъ его невинностью.

   Мой молодой другъ, эти бѣдняки не умѣютъ жить въ чистыхъ, удобныхъ, приличныхъ квартирахъ: за одну недѣлю они испортятъ вамъ ихъ въ конецъ. Вы сомнѣваетесь? Попробуйте сами. Сдѣлайте одолженіе, устройте на свой счетъ всѣ эти нехватающія балюстрады, недостающія перила, крышки надъ водоемами и надъ помойными ямами. Сдѣлайте опытъ. И меньше чѣмъ черезъ три дня вы ихъ уже не найдете. Они исчезнутъ, ихъ сожгутъ до послѣдней щепочки. Я не виню конечно этихъ несчастныхъ: имъ нужны дрова, и негдѣ ихъ взять. Но я-то тутъ при чемъ? Вѣдь по могу же я въ самомъ дѣлѣ тратить одинъ фунтъ стерлинговъ за другимъ на устройство такихъ вещей, которыя они все равно уничтожатъ когда я получаю съ нихъ только четыре шиллинга съ половиною за комнату въ недѣлю. Для Лондона это и то совсѣмъ низкая плата. Нѣтъ господа, когда люди очень бѣдны, то вы имъ ничѣмъ до поможете, какъ бы вы имъ ни сочувствовали. И въ концѣ концовъ вы имъ принесете больше вреда, чѣмъ пользы. Я предпочитаю копить деньги, чтобы новыми покупками еще увеличить число домовъ для бездомныхъ и безпріютныхъ. При этомъ я, конечно, понемногу откладываю въ сторону для моей дочери. Смотритъ на нихъ. Они молчатъ: Тренчъ не убѣжденъ, но не знаетъ, что возразить; Кокэнъ своимъ видомъ выражаетъ восхищеніе передъ гуманностью Сарторіуса. Сарторіусъ хмуритъ брови; нагибается на стулѣ впередъ, какъ будто бы собираясь сдѣлать прыжокъ; и вдругъ обращается, выразительно подчеркивая слива, къ Тренчу. Ну, а теперь, докторъ Тренчъ, дозвольте спросить васъ, въ свою очередь, откуда берутся ваши доходы?
   

Тренчъ вызывающе.

   Съ процентныхъ бумагъ -- а не съ домовъ. Въ этомъ смыслѣ мои руки чисты. Съ процентовъ на закладныя.
   

Сарторіусъ съ силою.

   Да, съ ипотеки на мою недвижимость, И если я, по вашимъ словамъ, принуждаю этихъ людей крючкотворствомъ, угрозами и жестокостью выплатить мнѣ то, что они обязались уплатить по добровольному соглашенію, то я не могу воспользоваться ни единымъ грошемъ изъ этихъ денегъ прежде, чѣмъ не уплачу вамъ вашихъ семисотъ фунтовъ. Я дѣлаю для васъ то же самое, что Ликчизъ дѣлалъ для меня. Мы съ нимъ только посредники, а главный-то хозяинъ -- это вы. Благодаря нищетѣ моихъ квартирантовъ, я подвергаюсь большому риску, а вы требуете съ меня въ виду этого риска по семи процентовъ -- вѣдь это чудовищная, возмутительно высокая норма! Конечно, мнѣ приходится взыскивать все до послѣдней полушки съ моихъ квартирантовъ. И вотъ вы, докторъ Тренчъ, не задумались выразить мнѣ свое презрѣніе за то, что я прилагаю свою предусмотрительность, свои силы и умѣнье къ управленію нашимъ имуществомъ, за то, что я самымъ честнымъ образомъ забочусь о немъ.
   

Кокэнъ съ большимъ облегченіемъ

   Удивительно, господинъ Сарторіусъ, великолѣпно! Я инстинктивно чувствовалъ, что Тренчъ говоритъ несуразныя вещи. Перестанемъ говорить объ этомъ, милый другъ! Вы человѣкъ непрактичный и становитесь только смѣшны, когда вмѣшиваетесь въ дѣловыя отношенія. Вѣдь я вамъ говорилъ, что это неизбѣжно.
   

Тренчъ, пораженный.

   Вы хотите сказать, что я такой же дурной человѣкъ, какъИ вы?
   

Кокэнъ.

   Стыдитесь, Гарри. Стыдно. Это страшно безтактно. Будьте джентльменомъ. Извинитесь.
   

Сарторіусъ.

   Позвольте мнѣ слово, господинъ Кокэнъ. Тренчу. Если своимъ утвержденіемъ вы хотите только сказать, что вы такъ же безсильны измѣнить строй нашего общества, какъ и я, то вы, къ несчастью, совершенно правы, Тренчъ не знаетъ, что отвѣтить, смотрятъ на Сарторіуса, затѣмъ опускаетъ голову и туно глядитъ на подъ, совершенно сбитый съ толку, съ руками, сжатыми между колѣнъ, всѣмъ своимъ видомъ представляя какъ бы воплощенное разочарованіе. Кокэнъ сочувственно подходитъ къ нему и ободряюще кладетъ руку ему на плечо.
   

Кокэнъ ласково.

   Ободритесь, Гарри! Ну же! Вѣдь вы еще не отвѣтили господину Сарторіусу.
   

Тренчъ, еще не оправившись, медленно разжимаетъ пальцы, подымается, опираясь руками на колѣни, съ большими усиліями обдергиваетъ свой жилетъ и пытается отнестись философски къ своему разочарованію; обращаясь къ Сарторіусу.

   Да, да! Люди, живущіе въ стеклянныхъ домахъ, не имѣютъ права кидать каменья. Но, клянусь честью, до вашего указанія я совсѣмъ и не зналъ, что мой домъ тоже стеклянный. Прошу прощенія. Протягиваетъ руку.
   

Кокэнъ.

   Больше ни слова, Гарри. Ваши чувства дѣлаютъ вамъ честь. Увѣряю васъ, я самъ чувствую то же самое. Каждый человѣкъ съ любящимъ сердцемъ долженъ желать, чтобы стало возможно улучшеніе общественнаго устройства. Къ несчастію только это невозможно.
   

Тренчъ, немного утѣшенный.

   Пожалуй, что такъ.
   

Кокэнъ.

   Безъ сомнѣнія, дорогой другъ, безъ сомнѣнія. Виною всему ростъ населенія.
   

Сарторіусъ Тренчу.

   Надѣюсь, мнѣ удалось убѣдить васъ, что у васъ не больше возраженій противъ того, чтобы Бланшъ взяла у меня деньги, чѣмъ сколько бы могъ выдвинуть и я противъ того, чтобы она воспользовалась вашими.
   

Тренчъ съ неподвижнымъ взглядомъ.

   Пожалуй, что такъ. Мы всѣ, кажется, плывемъ на одномъ пароходѣ. Надѣюсь, вы извините, что я надѣлалъ вамъ столько хлопотъ.
   

Сарторіусъ.

   Больше ни слова. Я очень вамъ благодаренъ, что вы воздержались передъ Бланшъ отъ объясненія ей причинъ вашихъ сомнѣній. Отдаю справедливость вашему такту, Гарри. Можетъ быть лучше такъ и оставить, чтобы она не знала этого.
   

Тренчъ, встревоженный.

   Однако, долженъ же я объяснить ей теперь, въ чемъ было дѣло. Вѣдь вы видѣли, какъ она тогда разсердилась.
   

Сарторіусъ.

   Лучше предоставьте это мнѣ. Взглядываетъ на часы и звонитъ въ колокольчикъ. Скоро долженъ быть завтракъ; пока вы приготовитесь къ нему, я повидаю Бланшъ; и я надѣюсь, результаты будутъ для всѣхъ насъ удовлетворительные. Горничная появляется на звонокъ: Сарторіусъ обращается къ ней обычнымъ повелительнымъ тономъ. Скажите барышнѣ, чтобы она пришла сюда.
   

Горничная, замѣтно измѣнившись въ лицѣ.

   Слушаю, баринъ. Неохотно поворачивается къ выходу.
   

Сарторіусъ, измѣнивъ рѣшеніе.

   Постойте. Она останавливается. Передайте барышнѣ, что я здѣсь одинъ и что желалъ бы ее видѣть на минутку, если она не занята.
   

Горничная съ облегченіемъ.

   Хорошо, баринъ. Выходитъ.
   

Сарторіусъ.

   Я вамъ покажу вашу комнату, Гарри. Надѣюсь, вы быстро освоитесь и будете чувствовать себя въ ней какъ дома, А васъ, господинъ Кокэнъ, прошу помнить сюда дорогу и быть частымъ гостемъ. Пойдемте, господа, покуда еще не пришла Бланшъ. Идетъ къ дверямъ.
   

Кокэнъ весело, слѣдуя за нимъ,

   Наша маленькая дискуссія возбудила во мнѣ аппетитъ.
   

Тренчъ печально.

   А у меня, наоборотъ, она отбила его. Сарторіусъ придерживаетъ имъ дверь и собирается послѣдовать за ними, когда снова появляется горничная. Это симпатичная дѣвушка только черезчуръ плаксивая. У нея и сейчасъ глаза полны слезъ.
   

Сарторіусъ.

   Ну, придетъ сюда барышня?
   

Горничная.

   Да, баринъ. Думаю, что да.
   

Сарторіусъ.

   Подождите здѣсь, пока она не придетъ, и скажите ей, что я сейчасъ вернусь.
   

Горничная.

   Хорошо, баринъ. Входитъ въ комнату. Сарторіусъ подозрительно глядитъ на нее, когда она проходить мимо него. Полуприкрывши дверь, онъ слѣдуетъ за нею.
   

Сарторіусъ, понизивъ голосъ.

   Что съ вами?
   

Горничная, всхлипывая.

   Ничего, баринъ.
   

Сарторіусъ тѣмъ же тономъ, съ угрозою въ голосѣ.

   Смотрите, чтобы вы себя такъ не вели, когда у насъ гости. Слышите?
   

Горничная.

   Да, баринъ. Сарторіусъ выходитъ.
   

Сарторіусъ за сценой.

   Извините меня, мнѣ нужно было сказать пару словъ горничной. Слышны возраженія Тренча: "Ахъ, что вы!" И Кокэна: "Ахъ, пожалуйста, господинъ Сарторіусъ, пожалуйста!" Шумъ ихъ голосовъ смолкаетъ въ отдаленіи. Горничная тянетъ носомъ, вытираетъ слезы; подходитъ къ одному изъ книжныхъ шкафовъ и вынимаетъ изъ ящика пару листовъ коричневой оберточной бумаги и клубочекъ шпагату; кладетъ все это на столъ и снова борется съ подступаюшимъ рыданіемъ. Входитъ Бланшъ со шкатулкой въ рукахъ. На лицѣ ея выраженіе силы и рѣшительности, несмотря на глубокое страданіе. Горничная смотритъ на нее со страхомъ и въ то же время съ выраженіемъ рабской привязанности.
   

Бланшъ, оглядываясь.

   А гдѣ отецъ?
   

Горничная раболѣпно, дрожащимъ голосомъ.

   Онъ сказалъ, что сейчасъ будетъ. Навѣрно, сію минуту придетъ. Вотъ бумага и шпагатъ, барышня. Раскладываетъ бумагу на столѣ. Вамъ, можетъ быть, помочь, барышня?
   

Бланшъ.

   Не надо. Заботьтесь о своихъ дѣлахъ. Высыпаетъ на бумагу содержимое шкатулки: пачку писемъ и нѣсколько драгоцѣнныхъ вещей. Срываетъ съ пальца кольцо и сердито бросаетъ его въ общую кучу. Кольцо катится и падаетъ на коверъ. Горничная смиренно подымаетъ его и кладетъ на столъ. При этомъ она снова вытираетъ глаза и снова тянетъ носомъ. Чего вы плачете?
   

Горничная жалобно.

   Вы такъ сердито обращаетесь со мною, барышня; а я васъ такъ люблю. Я увѣрена, ни одна дѣвушка не осталась бы у васъ и не стала бы терпѣть того, что я выношу отъ васъ.
   

Бланшъ.

   Такъ уходите. Вы мнѣ не нужны. Слышите? Уходите!
   

Горничная падаетъ на колѣни, жалобно.

   Ахъ, нѣтъ, барышня! Не прогоняйте меня, барышня.
   

Бланшъ надменно, съ отвращеніемъ.

   Фу! Вы мнѣ противны! Дѣвушка, смертельно обиженная, горько плачетъ. Перестаньте!-- Что, ушли эти два господина?
   

Горничная плачетъ.

   Ахъ, барышня! Какъ вы могли сказать мнѣ такую вещь! Мнѣ, которая...
   

Бланшъ схватываетъ ее за волосы и за горло.

   Перестаньте, вамъ говорятъ, если не хотите, чтобы я васъ задушила.
   

Горничная старается вырваться и умоляетъ, однакоже продолжаетъ говорить вполголоса.

   Пустите, барышня! Вы же знаете, что потомъ жалѣть будете, какъ и всегда. Помните, какъ въ послѣдній разъ, когда вы такъ ужасно ранили меня въ голову.
   

Бланшъ въ бѣшенствѣ

   Отвѣчайте, слышите, отвѣчайте. Что, они ушли?
   

Горничная.

   Ликчизъ ушелъ и при этомъ выглядѣлъ... Бланшъ въ ярости душитъ ее, она старается вырваться съ сдержаннымъ крикомъ.
   

Бланшъ.

   Я развѣ о Ликчизѣ спрашиваю? Вы хитрая, вы прекрасно знаете, про кого я говорю. Вы это нарочно...
   

Горничная съ трудомъ произноситъ.

   Они остаются къ завтраку.
   

Бланшъ, пристально вглядываясь ей въ глаза.

   И онъ?
   

Горничная, утвердительно кивая головой, шопотомъ.

   Да, барышня. Бланшъ медленно отпускаетъ ее и выпрямляется со сжатыми кулаками и неподвижнымъ лицомъ. Горничная, видя, что припадокъ бѣшенаго гнѣва прошелъ и не опасаясь дальнѣйшаго насилія, остается у ея ногъ, пытаясь привести въ порядокъ свои растрепанные волосы и сбившійся на сторону чепецъ. При этомъ она всхлипываетъ отъ боли и утомленія. Ну, вотъ, теперь у меня руки дрожатъ и за завтракомъ у меня на подносѣ будутъ звенѣть всѣ тарелки и всѣ стаканы, такъ что всѣ обратятъ на меня вниманіе. Ахъ, барышня, это очень не хорошо съ ваш... Сарторіусъ кашляетъ за сценой.
   

Бланшъ быстро.

   III-ш!.. Встаньте. Горничная поспѣшно встаетъ и уходитъ, стараясь пройти какъ нельзя болѣе просто и незамѣтно мимо Сарторіуса. Онъ сурово глядитъ на нее и подходитъ къ Бланшъ. Горничная неслышно закрываетъ за собою двери.
   

Сарторіусъ грустно.

   Дорогая моя! Неужели ты не можешь хоть немножко обуздывать свой темпераментъ.
   

Бланшъ, еще задыхаясь отъ пережитаго волненія.

   Не могу. И не хочу. Я дѣлаю, что могу. И никто, кто дѣйствительно любитъ меня, не разойдется со мною изъ-за моего темперамента. Изо всей нашей прислуги я не сдерживаю себя только передъ этой дѣвушкой; а она единственная, которая уживается у насъ.
   

Сарторіусъ.

   Но, милая, помни, у насъ сегодня за завтракомъ гости. Я забѣжалъ, чтобы предупредить тебя: это маленькое затрудненіе съ Тренчемъ уже улажено. Ему просто наговорилъ разнаго вздору этотъ Ликчизъ. А Тренчъ еще молодъ и дуракъ. Но теперь все разъяснилось.
   

Бланшъ.

   Я не хочу выходить замужъ за дурака.
   

Сарторіусъ.

   Тогда тебѣ пришлось бы выбрать человѣка старше тридцати. А такъ тебѣ по крайней мѣрѣ не пришлось бы ждать. Притомъ, ты будешь богаче мужа и, думаю, также и умнѣе. Мнѣ больше правится эта партія.
   

Бланшъ беретъ его подъ руку.

   Папа...
   

Сарторіусъ.

   Что, моя милая?
   

Бланшъ.

   Можно ли мнѣ рѣшать насчетъ этого брака такъ, какъ мнѣ нравится, или только какъ тебѣ угодно?
   

Сарторіусъ, затрудняясь отвѣтомъ.

   Бланшъ...
   

Бланшъ.

   Нѣтъ, папа, ты долженъ мнѣ отвѣтить.
   

Сарторіусъ въ порывѣ искренняго чувства, забывая свою обычную сдержанность

   И въ этомъ случаѣ и всегда поступай, какъ тебѣ самой нравится, мое милое дитя. Я желаю только того, что нравится моей любимой дочери.
   

Бланшъ.

   Тогда я не пойду за него. Онъ игралъ и насмѣялся надо мною. Онъ считаетъ насъ ниже себя; онъ стыдится насъ; онъ осмѣлился дѣлать возраженія противъ того, чтобы я получила приданое,-- какъ будто это не совершенно естественная вещь; а теперь, въ концѣ концовъ, все-таки соблазнился деньгами. Истерически обвиваетъ его шею руками. Папа, я совсѣмъ не хочу замужъ: я хочу остаться съ тобою, и мы будемъ счастливы попрежнему. Самая мысль о замужествѣ мнѣ ненавистна. Я не хочу разставаться съ тобою. Входятъ Тренчъ и Кокэнъ; но она ничего не слышитъ, кромѣ своего собственнаго голоса, и не замѣчаетъ ихъ. Только прогони его прочь: обѣщай мнѣ, что прогонишь и что мы останемся попрежнему вмѣстѣ... Увидѣвъ Тренча Ахъ! Прячетъ свое лицо на груди У отца.
   

Тренчъ нервно.

   Надѣюсь, нашъ приходъ...
   

Сарторіусъ грозно.

   Докторъ Тренчъ, моя дочь измѣнила свое намѣреніе.
   

Тренчъ, растерявшись.

   Долженъ ли я это понять...
   

Кокэнъ самымъ ѣдкимъ тономъ.

   Мнѣ кажется, Гарри, при такихъ обстоятельствахъ у насъ не остается другого выбора, какъ поискать завтрака гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ.
   

Тренчъ.

   Но, господинъ Сарторіусъ, вы разъяснили?
   

Сарторіусъ прямо въ лицо Тренчу.

   Я выразился ясно, милостивый государь. Прощайте! Тренчъ, оскорбленный, дѣлаетъ шагъ впередъ. Блантъ падаетъ въ кресло. Сарторіусъ, не смущаясь, выдерживаетъ его взглядъ.
   

Тренчъ, съ негодованіемъ отворачиваясь.

   Пойдемъ, Коканъ.
   

Кокэнъ.

   Конечно, Гарри, конечно. Тренчъ, страшно раздраженный уходитъ. По коридору за сценой проходитъ горничная съ. дребезжащимъ подносомъ въ рукахъ. Я глубоко разочаровался въ васъ, милостивый государь. Слѣдуетъ за Тренчемъ.

Занавѣсъ.

   

ДѢЙСТВІЕ ТРЕТЬЕ.

   Гостиная въ домѣ Сарторіуса на площади Бедфордъ Скверъ. Зимній вечеръ: топится каминъ, на окнахъ спущены шторы, горятъ лампы. Сарторіусъ и Бланшъ, печально сидятъ у огня. Горничная, только что принесшая кофе, ставить его на маленькій столикъ между ними. Посрединѣ комнаты большой столъ. Направо отъ него рояль, на немъ миніатюрный мольбертъ съ фотографическимъ портретомъ Бланшъ. Впереди два окна; у праваго дверь въ переднюю. Другая дверь налѣво у камина ведетъ въ кабинетъ. Передъ Бланшъ рабочая корзинка; она вяжетъ, Сарторіусъ съ газетою въ рукахъ сидитъ ближе къ огню. Горничная уходитъ.
   

Сарторіусъ.

   Бланшъ, дитя мое.
   

Бланшъ.

   Что, папа?
   

Сарторіусъ.

   Сегодня у меня былъ длинный разговоръ съ докторомъ насчетъ того, чтобы намъ поѣхать за границу.
   

Бланшъ нетерпѣливо.

   Я совершенно здорова и не хочу за границу. Одна мысль объ этомъ уже вызываетъ во мнѣ отвращеніе. И что это ты сталъ такъ заботиться о моемъ здоровьѣ?
   

Сарторіусъ.

   Я забочусь не о твоемъ здоровьѣ, Бланшъ, а о своемъ собственномъ.
   

Бланшъ встаетъ.

   О твоемъ! Встревоженно подходитъ къ нему. О, папа, надѣюсь, съ тобой не случилось ничего серьезнаго?
   

Сарторіусъ.

   Будетъ и серьезное -- будетъ, навѣрно, еще гораздо раньше, чѣмъ ты начнешь считать себя уже немолодою.
   

Бланшъ.

   Но покамѣстъ вѣдь ничего серьезнаго нѣтъ?
   

Сарторіусъ.

   Да вотъ докторъ говоритъ, моя милая, что мнѣ нужна перемѣна, путешествіе, возбужденіе...
   

Бланшъ.

   Возбужденіе! Тебѣ нужно возбужденіе! Смѣется грустнымъ смѣхомъ и садится на коврикъ у его ногъ. Странное дѣло, папа, отчего это ты съ другими такой умный, а со мною у тебя совсѣмъ не хватаетъ ума? Неужели ты думаешь, что я насквозь не разгадала весь твой маленькій планъ? Ты хочешь повезти меня заграницу, а такъ какъ я не согласна стать на положеніе больной и позволить тебѣ ухаживать за мною, то ты берешь эту роль на себя, а на мою долю выпадаетъ ухаживаніе за тобою,
   

Сарторіусъ.

   Что жъ дѣлать, Бланшъ? Если ты утверждаешь, что ты чувствуешь себя хорошо и что ничто тебя не гложетъ и не подтачиваетъ твоей души, то мнѣ приходится настаивать, что я себя чувствую плохо и что есть что-то, что меня гложетъ и что подтачиваетъ мое здоровье. И въ самомъ дѣлѣ, Блантъ, что-то есть неладное въ нашей жизни за послѣдніе четыре мѣсяца. Ты себя не чувствовала счастливою; да и мнѣ все время было какъ-то не по себѣ. Лицо Бланшъ омрачается; она отворачивается отъ него и погружается въ тяжелое раздумье. Напрасно ждетъ онъ какого-нибудь отвѣта. Тогда онъ тихо прибавляетъ. Развѣ можно быть такой непреклонной, Бланшъ?
   

Бланшъ.

   Я думала, тебѣ нравится непреклонность: ты самъ всегда гордился ею.
   

Сарторіусъ.

   Вздоръ, моя дорогая, это сущій вздоръ! Мнѣ приходилось уступать довольно-таки часто. И я бы могъ тебѣ указать многихъ мягкихъ:и уступчивыхъ людей, которые устраивались не хуже, а можетъ быть и лучше меня. И если ты упорствуешь только ради того, чтобы остаться непреклонною...
   

Бланшъ.

   Я совсѣмъ не упорствую. Не понимаю, что ты хочешь этимъ сказать. Пытается встать и уйти.
   

Сарторіусъ беретъ ее за плечо и удерживаетъ въ прежней позѣ.

   Ну, ну, дитя мое! Зачѣмъ намъ раздражаться изъ-за пустяковъ, точно мы чужіе. Ты изводишь себя просто потому...
   

Бланшъ вырывается у него изъ рукъ и вскакиваетъ со словами.

   Папа, если ты это скажешь, я убью себя. Это неправда. И если бы я знала, что онъ сейчасъ вотъ явится и станетъ ползать передо мною на колѣняхъ, то я бы скорѣе ушла изъ дому, чѣмъ согласилась бы выслушать его. Уходить въ страшномъ возбужденіи. Сарторіусъ, сильно взволнованный, съ тяжелымъ вздохомъ снова поворачивается къ огню.
   

Сарторіусъ мрачно глядитъ на огонь.

   Если поставить на своемъ, такъ не будетъ радости. И нѣсколько мѣсяцевъ придется жить какъ съ чужимъ человѣкомъ. А если уступить теперь, такъ придется и всегда уступать. Ничего не подѣлаешь. Всю жизнь я шелъ всегда своимъ путемъ, но долженъ же быть когда-нибудь конецъ этой черной жизни. Она еще молода: пускай теперь будетъ ея очередь. Входитъ горничная.
   

Горничная

   Баринъ, васъ спрашиваетъ господинъ Ликчизъ; говоритъ, по особо важному дѣлу, касающемуся васъ.
   

Сарторіусъ

   Господинъ Ликчизъ! Это тотъ самый Ликчизъ, который раньше былъ у меня на службѣ?
   

Горничная.

   Тотъ самый, баринъ. Только вы, баринъ, теперь бы его не узнали!
   

Сарторіусъ, нахмурившись.

   Гм!.. Вѣроятно, изголодался. Вѣроятно, пришелъ просить.
   

Горничная протестуетъ самымъ рѣшительнымъ образомъ.

   О-о-о, нѣтъ, баринъ. Теперь онъ настоящій джентльменъ! Шикарное пальто. Самъ гладко выбритъ и чистъ! Пріѣхалъ въ кабріолетѣ. Я увѣрена, баринъ, что онъ разбогатѣлъ.
   

Сарторіусъ.

   Гм!.. Пригласите его сюда.

Ликчизъ, ожидавшій за дверями, моментально входитъ. Перемѣна въ его наружности дѣйствительно поразительная. Поверхъ чёрной пары на немъ пальто на мѣховой подкладкѣ тигроваго цвѣта. На груди сверкаетъ брилліантовая запонка. Въ рукахъ блеститъ изящный цилиндръ; черезъ жилетъ гирляндой тянется прекрасная золотая цѣпочка отъ часовъ; бороду и бакенбарды онъ сбрилъ я оставилъ только усы, безукоризненно закрученные стрѣлками. Въ отвѣтъ на безмолвно-изумленный взглядъ Сарторіуса, онъ стоитъ, улыбаясь, страшно довольный аффектомъ,-- который производить его наружность. Горничная, также чрезвычайно довольная, что явилась свидѣтельницею такого необычнаго зрѣлища, вся сіяющая спѣшить на кухню, чтобы разсказать тамъ свои новости. Ликчизъ начинаетъ съ торжествомъ кивать Сарторіусу и тѣмъ выводить его изъ оцѣпенѣнія.

Сарторіусъ, придя въ себя -- враждебно.

   Ну, что?
   

Ликчизъ.

   Чувствую себя прекрасно. Спасибо.
   

Сарторіусъ.

   О вашемъ самочувствіи я не спрашиваю, милостивый государь. Въ чемъ ваше дѣло?
   

Ликчизъ.

   Дѣльце такое, что при неучтивой встрѣчѣ могу обратиться съ нимъ и въ другое мѣсто, Сарторіусъ. Теперь мы съ вами равные. Моимъ хозяиномъ были деньги, а не вы; можете не воображать себѣ. Теперь въ отношеніи денегъ я независимый человѣкъ...
   

Сарторіусъ рѣшительными шагами подходитъ къ двери и раскрываетъ ее настежь.

   Вы можете наслаждаться своею независимостью не у меня въ домѣ. А меня избавьте отъ этого зрѣлища.
   

Ликчизъ снисходительно.

   Ну, Богъ съ вами, Сарторіусъ, не упрямьтесь. Я прихожу къ вамъ другомъ и принесъ вамъ деньги. И напрасно вы ведете себя такъ, какъ будто рѣчь у насъ совсѣмъ не о деньгахъ,
   

Сарторіусъ колеблется, затѣмъ захлопываетъ дверь и спрашиваетъ сдержаннымъ тономъ.

   Сколько?
   

Ликчизъ побѣдоносно, подойдя къ стулу, на которомъ сидѣла Бланшъ, и снимая, пальто.

   Ну, вотъ! Теперь вы говорите какъ слѣдуетъ, Сарторіусъ. Ну, предположимъ, что вы пригласили меня сѣсть и быть какъ дома.
   

Сарторіусъ, отходя отъ двери.

   Хочется мнѣ спустить васъ съ лѣстницы такъ, чтобы вы сломали себѣ шею, чортъ вы этакій.
   

Ликчизъ, нимало не смущаясь, развѣшиваетъ пальто на спинкѣ стула и вынимаетъ изъ одного изъ кармановъ портсигаръ.

   Мы съ вами хорошая: пара, такъ что я не обижаюсь на васъ, Сарторіусъ. Не хотите ли сигару?
   

Сарторіусъ.

   Здѣсь не курятъ: это комната моей дочери. Во всякомъ случаѣ, садитесь. Садятся.
   

Ликчизъ.

   Мои дѣла немножко поправились съ тѣхъ поръ, какъ мы разстались въ послѣдній разъ.
   

Сарторіусъ,

   Да, я вижу.
   

Ликчизъ.

   Отчасти этимъ я обязанъ вамъ. Васъ это не удивляетъ?
   

Сарторіусъ.

   Меня это нисколько не интересуетъ.
   

Ликчизъ.

   Вы такъ думаете, Сарторіусъ? Потому что васъ никогда не интересовало, когда я вамъ доставлялъ вашу ренту, какимъ образомъ она мнѣ достается. А я откладывалъ кое-что и для себя, тамъ, на Робинсъ-Роу.
   

Сарторіусъ.

   Я такъ и думалъ. Что жъ, вы пришли вернуть мнѣ эти деньги?
   

Ликчизъ.

   Да вѣдь вы же бы ихъ не приняли, если бы я и предложилъ вамъ ихъ, Сарторіусъ. Нѣтъ, это не деньги. Я принесъ вамъ свѣдѣнія. Сообщеніе по великому общественному вопросу. Это относительно квартиръ, въ которыхъ живутъ трудящіеся классы. Вы вѣдь знаете, что по этому вопросу учреждена парламентская комиссія, не правда ли?
   

Сарторіусъ.

   Понимаю. Вы давали показанія?
   

Ликчизъ.

   Давать показанія? Ну, нѣтъ. Какой мнѣ интересъ? Только расходы, и притомъ совсѣмъ не въ интересахъ профессіи. Нѣтъ, я не давалъ показаній. Но я вамъ разскажу, что я сдѣлалъ. Я ихъ приберегъ, свои, то-есть -- показаньица, единственно мои, чтобы оказать услугу нѣсколькимъ господчикамъ, для которыхъ было бы ударомъ прочесть свои имена въ синей книгѣ въ числѣ содержателей заразныхъ притоновъ. Зато ихъ уполномоченный былъ такъ любезенъ, что подписалъ мнѣ вексель на сумму -- ну, да это не важно, на какую. Это дало мнѣ первую опору для моихъ операцій. А мнѣ только этого и не хватало, чтобы стать на ноги. Я захватилъ съ собою экземпляръ перваго отчета комиссіи. Онъ у меня въ карманѣ пальто. Подымается и идетъ къ своему пальто, изъ кармана котораго вынимаетъ синюю книгу. Я загнулъ страничку, чтобы показать вамъ: думалъ, вамъ навѣрно будетъ интересно посмотрѣть. Развертываетъ книгу на загнутомъ мѣстѣ и вручаетъ ее Сарторіусу.
   

Сарторіусъ.

   Такъ это шантажъ? Бросаетъ, вспыливши, книгу на столъ, не заглянувъ въ нее, и стучитъ по ней кулакомъ. А мнѣ плевать, стоитъ ли мое имя въ Синей книгѣ или нѣтъ. Мои друзья все, равно ея не читаютъ; а я не собираюсь стать министромъ, и не ставлю своей кандидатуры въ парламентъ. На этой мякинѣ вы меня не поймаете!
   

Ликчизъ, шокированный.

   Шантажъ! Не хочу и словъ тратить на опроверженіе. Содрать со стараго товарища! Нѣтъ, господинъ Сарторіусъ, не такой человѣкъ Ликчизъ. А впрочемъ, имъ насчетъ васъ все уже и безъ того извѣстно. Помните, мы съ вами поссорились тогда изъ-за лѣстницы. Насчетъ нея еще -- помните -- столько хлопотъ было, когда на ней получили ушибы эти женщины. Ну такъ вотъ объ этой самой лѣстницѣ они цѣлое послѣ обѣда разспрашивали священника. А онъ ужъ имъ расписалъ все въ самомъ худшемъ свѣтѣ. Совсѣмъ не по-христіански поступилъ, не по-джентльменски. Не хотѣлъ бы я, чтобы этому священнику попала власть въ руки, ни въ этомъ мірѣ, ни на томъ свѣтѣ. Нѣтъ, господинъ Сарторіусъ, не то у меня было на умѣ.
   

Сарторіусъ.

   Да говорите, наконецъ, что же у васъ было на умѣ? Не тяните!
   

Ликчизъ съ вызывающей обдуманностью улыбается и загадочно смотритъ на него.

   А что, вы не истратили нѣсколько сотенъ на ремонтъ, съ тѣхъ поръ какъ мы разстались, а? Сарторіусъ, теряя терпѣніе, дѣлаетъ угрожающее движеніе. Ну, не выходите изъ себя, Я знаю одного лэндлорда, ему принадлежала одна изъ грязнѣйшихъ улицъ въ Лондонѣ съ самыми отчаянными трущобами, улица недалеко отъ Товера. Ну, я ему посовѣтовалъ предпринять капитальный ремонтъ для половины этихъ домовъ, а другую половину уступить одной новой компаніи: Обществу складовъ замороженной баранины по сѣверной Темзѣ. Я состою членомъ-учредителемъ, и у меня есть нѣсколько акцій этого общества. Ну, и какъ вы думаете, чѣмъ кончилось дѣло.
   

Сарторіусъ.

   Вѣроятно, крахомъ.
   

Ликчизъ.

   Крахомъ! Ну, нѣтъ. Вознагражденіемъ, господинъ Сарторітсъ! Предпріятіе окупилось. Понимаете?
   

Сарторіусъ.

   Вознагражденіемъ за что?
   

Ликчизъ.

   А за то, что земля эта понадобилась для расширенія зданій казначейства; компанія получила отступныя да еще и вознагражденіе за постройки. Конечно, кто-то узналъ объ этомъ напередъ, несмотря на строжайшую тайну.
   

Сарторіусъ, заинтересованный, но осторожно.

   Ну?
   

Ликчизъ.

   И это все, что вы имѣете сказать мнѣ, господинъ Сарторіусъ? "Ну"! Точно я песъ, къ которому жаль со словомъ обратиться! А что, если я пронюхалъ, что прокладывается новая улица, такъ что Робинсъ-Роу пойдетъ на сломъ, а на улицѣ Борксъ-Уокъ земля подымется до сорока фунтовъ за футъ!-- Вы и тогда мнѣ сказали бы только передразниваетъ "ну"? Сарторіусъ колеблется и глядитъ на него съ большимъ сомнѣніемъ. Ликчизъ встаетъ, выпячивая грудь. Ну, господинъ Сарторіусъ! Поглядите на мой костюмъ! Поглядите на эту золотую цѣпочку! Справьтесь, какъ идутъ дѣла нашего общества! Вы думаете, все это появилось оттого, что я умѣлъ держать языкъ за зубами? Нѣтъ, все это создалось благодаря тому, что я умѣлъ держать открытыми мои уши и глаза. Входитъ Бланшъ и за нею горничная съ серебрянымъ подносомъ, чтобы убрать посуду отъ кофе. Сарторіусъ, недовольный, что онѣ помѣшали ихъ бесѣдѣ, встаетъ и жестомъ приглашаетъ Ликчиза въ кабинетъ.
   

Сарторіусъ.

   III-ш!.. Мы переговоримъ объ этомъ въ кабинетѣ. Тамъ топится каминъ, и можно курить, Бланшъ, это нашъ старый знакомый.
   

Ликчизъ.

   И очень къ вамъ расположенный. Надѣюсь, вы себя чувствуете хорошо, m-lle Бланшъ.
   

Бланшъ.

   Какъ, это господинъ Ликчизъ! Я васъ не узнала.
   

Ликчизъ.

   Я нахожу, что вы также немного измѣнились.
   

Бланшъ быстро.

   О, я такая же, какъ всегда. А какъ поживаетъ госпожа Ликчизъ и дѣ...
   

Сарторіусъ нетерпѣливо.

   Намъ нужно переговорить о дѣлахъ. Вы потомъ поболтаете съ Ликчизомъ. Ну, идемте. Сарторіусъ и Ликчизъ уходятъ въ кабинетъ. Бланшъ, удивленная лаконическимъ тономъ отца, смотритъ имъ вслѣдъ. Затѣмъ, замѣтивъ пальто Ликчиза на своемъ стулѣ, подходитъ къ нему и, улыбаясь, осматриваетъ его подкладку.
   

Горничная.

   Да, да, мы теперь такіе нарядные стали, барышня, не правда ли? Я думаю, господинъ Ликчизъ не иначе какъ наслѣдство получилъ. Понизивъ голосъ. Удивляюсь я, барышня, какія у него дѣла съ бариномъ! Принесъ эту огромную книжищу. Показываетъ на Синюю книгу.
   

Бланшъ съ проснувшимся любопытствомъ.

   А ну, покажи. Беретъ книгу и перелистываетъ на загнутой страницѣ. Тутъ что-то насчетъ папы напечатано. Садится и начинаетъ читать.
   

Горничная, складывая и убирая чайный столикъ.

   И моложе выглядитъ, барышня, вѣдь правда помолодѣлъ? Я прямо со смѣху прыснула, какъ увидала, что онъ бороду и бакенбарды сбрилъ: это такъ потѣшно кажется, пока не привыкнешь. Бланшъ не отвѣчаетъ. Вы еще но кончили своего кофе, барышня; что, его убрать? Бланшъ не слышитъ. А вы-таки здорово заинтересовались книгой господина Ликчиза, барышня. Бланшъ вскакиваетъ. Взглянувъ на ея лицо, горничная моментально на цыпочкахъ поскорѣе уходитъ съ своимъ подносомъ.
   
   уБланшъ.
   Такъ вотъ отчего онъ отказывался отъ денегъ. Пытается разорвать книгу на части; но книга слишкомъ толста, и она не можетъ съ ней справиться; тогда она швыряетъ ее въ огонь; книга падаетъ за рѣшетку камина. Ахъ, лучше бы мнѣ никогда не имѣть ни отца ни семьи! Пасторъ! Ахъ негодяй! "Владѣлецъ самыхъ худшихъ трущобъ въ Лондонѣ" -- "Самый худшій изъ лэндлордовъ" О! Закрываетъ лицо руками и съ содроганіемъ опускается на стулъ, на которомъ повѣшено пальто. Дверь кабинета открывается.
   

Ликчизъ въ кабинетѣ.

   Вамъ придется подождать не болѣе пяти минутъ, я сейчасъ же приведу его. Бланшъ быстро хватаетъ свою работу изъ корзины и, выпрямившись, начинаетъ вязать. Ликчизъ возвращается, продолжая говорить съ Сарторіусомъ, который выходитъ вслѣдъ за нимъ. Онъ живетъ на углу улицы Гадеръ, а у меня кабріолетъ у подъѣзда. Вы позволите, m-lle Бланшъ! Слегка прикасается къ своему пальто.
   

Бланшъ встаетъ.

   Ахъ, извините! Надѣюсь, я не помяла.
   

Ликчизъ галантно, надѣвая пальто.

   Ничего, сдѣлайте одолженіе, m-lle Бланшъ. Не прощайтесь со мною, я сейчасъ вернусь -- только захвачу одного пріятеля, а можетъ быть и двухъ. Ничего, ничего, Сарторіусъ, я не долго. Уходитъ.

Сарторіусъ ищетъ Синюю книгу.

Бланшъ.

   Я думала, что у насъ уже покончены всѣ-дѣли съ Ликчнэомъ.
   

Сарторіусъ.

   Нѣтъ, повидимому, не совсѣмъ еще. Онъ тутъ оставилъ для меня одну книгу, Бланшъ, такую большую, въ синей обложкѣ. Горничная что ли ее куда-нибудь сунула? Замѣчаетъ ее за рѣшеткой камина; взглядываетъ на Бланшъ и прибавляетъ. Ты не видала?
   

Бланшъ.

   Нѣтъ. Да. Съ раздраженіемъ. Нѣтъ, не видала. Какое мнѣ до нея дѣло?

Сарторіусъ вытаскиваетъ книгу, отряхиваетъ и сдуваетъ съ нея пыль; затѣмъ садится и спокойно начинаетъ читать. Бѣгло пробѣжавъ нѣсколько столбцовъ, киваетъ утвердительно, какъ бы найдя именно то, что ожидалъ.

Сарторіусъ.

   Удивительное дѣло, Бланшъ. Эти господа изъ парламента, составляющіе такія книги, повидимому, ничего не смыслятъ въ практической жизни. Почитать ихъ, такъ можно подумать, что самые жадные, самые безсердечные притѣснители на свѣтѣ -- это мы съ тобою.
   

Бланшъ.

   Такъ значитъ это неправда? То-есть все, что тутъ разсказано насчетъ домовъ?
   

Сарторіусъ спокойно.

   Совершеннѣйшая правда.
   

Бланшъ.

   Ну, такъ, значитъ, не мы въ этомъ виноваты?
   

Сарторіусъ.

   Дорогая моя, если бы мы устраивали эти дома лучше, то квартирная плата поднялась бы до такой высоты, что бѣднякамъ не по карману бы оказалось платить ее, и они были бы выброшены на улицу.
   

Бланшъ.

   Такъ выгони ихъ и начни сдавать квартиры порядочнымъ людямъ. Зачѣмъ намъ брать на себя этотъ срамъ и содержать ночлежные дома и притоны для босяковъ.
   

Сарторіусъ, открывая широко глаза.

   Дитя мое, это звучитъ немножко слишкомъ жестоко по отношенію къ нимъ. Ты не находишь?
   

Бланшъ.

   О, я ненавижу бѣдняковъ. Мнѣ по крайней мѣрѣ противны эти люди, грязные, пьяные, живущіе какъ свиньи. Если имъ нужны жилища, такъ пусть другіе заботятся о нихъ. А то развѣ можно ожидать, чтобы къ намъ относились съ уваженіемъ, когда о насъ печатаютъ такія вещи въ этой скверной, дрянной книгѣ?
   

Сарторіусъ холодно и съ нѣкоторымъ любопытствомъ.

   Однако, я вижу, изъ тебя вышла настоящая свѣтская барышня.
   

Бланшъ вызывающе.

   А тебѣ жаль?
   

Сарторіусъ.

   О, нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ. Но извѣстно ли тебѣ, Бланшъ, что моя мать была очень бѣдная женщина и притомъ не по своей винѣ?
    center">

Бланшъ.

   Ну, такъ что жъ? Вѣдь тѣ люди, съ которыми мы желаемъ вести знакомство, этого не знаютъ. Къ тому же вѣдь я въ этомъ не виновата; такъ что я не вижу, чего ради нужно заставлять меня страдать изъ-за этого.
   

Сарторіусъ, вспыливъ.

   А кто тебя заставляетъ страдать изъ-за этого, ты, барышня? Посмотрѣлъ бы я, что вышло бы изъ тебя, если бы ты получила такое же воспитаніе, какъ я у твоей бабушки, когда она по тринадцати часовъ въ сутки стояла у своей лоханки и считала себя уже богатой, если ей удавалось заработать пятнадцать шиллинговъ въ недѣлю?
   

Бланшъ съ раздраженіемъ.

   Вѣроятно, я не поднялась бы выше ея уровня. Но къ чему говорить объ этомъ? Неужели же изъ-за бабушки мы должны вести такой образъ жизни, чтобы наше имя трепалось по такимъ книгамъ? Противно и подумать объ этомъ. Да я и знать ничего объ этомъ не желаю. Я люблю тебя за то, что ты воспиталъ меня для лучшей жизни. Наполовину про себя, отворачиваясь отъ него. Я бы ненавидѣла тебя, если бы ты этого не сдѣлалъ.
   

Сарторіусъ, уступая.

   Ну, ничего, дитя мое. Я нахожу это естественнымъ, что у тебя такія чувства. Ты такъ воспитана. Это точка зрѣнія свѣтской барышни. Но не будемъ ссориться, моя дѣвочка. Никто тебя больше не будетъ заставлять страдать. Я рѣшилъ произвести капитальный ремонтъ моихъ домовъ, и квартиранты у насъ будутъ уже другого сорта. Ну, вотъ. Теперь ты довольна? Я только жду согласія землевладѣлицы, леди Роксдэль.
   

Бланшъ.

   Леди Роксдэль?!
   

Сарторіусъ.

   Да. Но сначала я долженъ узнать, согласится ли владѣлецъ нашихъ закладныхъ взять на себя часть риска?
   

Бланшъ.

   Владѣлецъ нашихъ закладныхъ! Ты говоришь про... Не можетъ произнести имени; Сарторіусъ договариваетъ за нее.
   

Сарторіусъ.

   Гарри Тренчъ. Да. И помни это, Бланшъ: если онъ согласится на мой планъ, то мнѣ придется поддерживать съ нимъ знакомство.
   

Бланшъ.

   И приглашать его сюда?
   

Сарторіусъ.

   Только по дѣлу. Ты можешь съ нимъ не встрѣчаться, если не хочешь его видѣть.
   

Бланшъ, потрясенная.

   Когда онъ придетъ?
   

Сарторіусъ.

   Да вотъ Ликчизъ отправился за нимъ.
   

Бланшъ въ ужасѣ.

   Тогда онъ явится сюда черезъ нѣсколько минутъ! Что мнѣ дѣлать?
   

Сарторіусъ.

   По-моему принять, какъ будто ничего не было, и затѣмъ выйти, предоставивъ намъ говорить о дѣлахъ. Ты не боишься встрѣтиться съ нимъ?
   

Бланшъ.

   Бояться! Нѣтъ! Конечно, нѣтъ! Но... Въ передней слышенъ голосъ Ликчиза. Они уже здѣсь. Папа, не говори, что я здѣсь. Бросается въ кабинетъ. Ликчизъ входитъ съ Тренчемъ и Кокэномъ. Коконъ въ избыткѣ чувствъ дружески пожимаетъ Сарторіусу руку. Тренчъ входитъ угрюмо и совсѣмъ не стараясь скрыть своего дурного настроенія; кланяется сухо и недружелюбно. Ликчизъ покрываетъ общее смущеніе веселою болтовнею. Они разсаживаются вокругъ большого стола. Тренчъ ближе къ камину, а Кокенъ къ роялю, Сарторіусъ и Ликчизъ между ними, послѣдній ближе къ Кокону.
   

Ликчизъ.

   Ну, вотъ мы и собрались здѣсь, всѣ друзья воедино. Господинъ Кокэнъ, знаете ли, теперь помогаетъ мнѣ вести корреспоиденцію, состоитъ, такъ сказать, моимъ секретаремъ. Правду сказать, у меня нѣтъ литературнаго стиля; ну, господинъ Кокэнъ и былъ такъ любезенъ, что взялся вносить его въ мои письма, объявленія, увѣдомленія и такъ далѣе. Не правда ли, Кокэнъ? Ну, конечно. Да отчего бы и нѣтъ? Онъ же помогалъ мнѣ сегодня уломать своего стараго друга доктора Тренча насчетъ дѣла, которое намъ предстоитъ теперь обсудить.
   

Кокэнъ строго.

   Нѣтъ, господинъ Ликчизъ, не уломать. Для меня это вопросъ принципа. Говорю вамъ, Генри,-- это вашъ долгъ,-- понимаете: долгъ!-- привести эти ужасныя трущобы въ приличный и обитаемый видъ. Какъ человѣкъ науки вы обязаны передъ обществомъ улучшать санитарныя условія его существованія. Въ вопросахъ долга нѣтъ мѣста для того, что вы, господинъ Ликчизъ, называете уламываніемъ, хотя бы и со стороны стараго друга.
   

Сарторіусъ Тренчу.

   Я совершенно согласенъ съ господиномъ Кокэномъ, что это нашъ долгъ и обязанность. И можетъ быть даже мы слишкомъ долго пренебрегали этимъ долгомъ ради интересовъ бѣднѣйшихъ слоевъ квартиронанимателей.
   

Ликчизъ.

   Ну, да, господа, это долгъ. Въ этомъ не можетъ быть ни малѣйшаго сомнѣнія. Въ дѣловыхъ отношеніяхъ я, конечно, никому спуску не дамъ. Но долгъ -- это другое дѣло.
   

Тренчъ.

   Ну, а я не понимаю, почему это теперь стало большимъ долгомъ, чѣмъ четыре мѣсяца назадъ. По-моему это просто денежный вопросъ.
   

Кокэнъ.

   Стыдитесь, Гарри, стыдитесь.
   

Тренчъ.

   Замолчите вы, болванъ! Кокэнъ вскакиваетъ. Ликчизъ ловитъ его за фалды и удерживаетъ его.
   

Ликчизъ.

   Тише, тише, господинъ секретарь. Докторъ Тренчъ пошутилъ.
   

Кокэнъ.

   Я настаиваю, чтобы это выраженіе было взято назадъ. Меня тутъ обозвали болваномъ.
   

Тренчъ мрачно.

   Ну, да, болванъ.
   

Кокэнъ.

   Тогда вы противный дуракъ. Да, милостивый государь!
   

Тренчъ.

   Ну, вотъ и прекрасно. Теперь мы поквитались. Кокэнъ садится съ надутымъ видомъ на свое мѣсто. Я хочу сказать только слѣдующее. Не нужно говорить пустяковъ по поводу этого предпріятія. Насколько я понялъ, Робинсъ-Роу будетъ снесена, такъ какъ тамъ до самой набережной пройдетъ новая улица; и весь сыръ-боръ у насъ загорѣлся изъ-за того, нельзя ли сорвать кушъ за ремонтъ.
   

Ликчизъ, прыснувъ со смѣху.

   Совершенно вѣрно, докторъ Тренчъ. Вотъ именно.
   

Тренчъ продолжаетъ.

   Потому что дѣло, повидимому, обстоитъ такъ: чѣмъ грязнѣе, тѣмъ больше получается рента; а чѣмъ приличнѣе, тѣмъ больше будетъ выкупъ. И вотъ мы рѣшаемъ отказаться отъ грязи и перейти къ приличію.
   

Сарторіусъ.

   Я бы это выразилъ не совсѣмъ такъ. Но...
   

Кокэнъ.

   Совершенно вѣрно, господинъ Сарторіусъ, совершенно вѣрно. Трудно было бы и подыскать выраженія болѣе безвкусныя и менѣе тактичныя.
   

Ликчизъ.

   III-шъ!.. III-шъ!..
   

Сарторіусъ.

   Я не согласенъ съ вами, господинъ Кокэнъ. Докторъ Тренчъ изложилъ суть дѣла съ ясностью и откровенностью дѣлового человѣка. Я стану на болѣе широкую точку зрѣнія общественнаго дѣятеля. Мы живемъ въ вѣкъ прогресса, когда идеи гуманности развиваются и распространяются и должны быть приняты во вниманіе. Но мои практическіе выводы совпадаютъ съ тѣмъ, что сказалъ докторъ Тренчъ. Я полагаю, что при существующихъ условіяхъ врядъ ли можно было бы оправдать требованіе крупной суммы за выкупъ.
   

Ликчизъ.

   Конечно, нѣтъ; да вы бы ее и не получили, если бы даже потребовали. Видите ли, въ чемъ дѣло, докторъ Тренчъ. Приходскія управленія несомнѣнно имѣютъ по закону право совсѣмъ не церемониться съ владѣльцами трущобъ и сыграть совсѣмъ плохую шутку со спекулянтами скупщиками погодныхъ домовъ, при принудительномъ отчужденіи ихъ. Въ добрыя старыя времена это было не страшно, потому что обыкновенно мы сами и попадали въ члены этихъ управленій. Никто никогда не зналъ, какъ происходили выборы; а мы обыкновенно собирались человѣкъ десять и выбирали другъ друга, а потомъ и дѣлали, что хотѣли. Ну, а теперь машинка испортилась: попросту сказать, игра проиграна для людей такого общественнаго положенія, какъ вы или господинъ Сарторіусъ. Мой совѣтъ, пользуйтесь случаемъ и отдѣлайтесь отъ этого хлама. Пожертвуйте небольшую сумму на ремонтъ домовъ, прилегающихъ къ Криббсову рынку -- ихъ придется отдѣлать такъ, чтобы они выглядѣли такъсякъ наподобіе образцовыхъ жилищъ. А другую половину домовъ вы уступите мнѣ -- конечно на сходныхъ условіяхъ -- подъ складъ для замороженной баранины нашего общества. На протяженіи двухъ лѣтъ все это будетъ снесено, такъ какъ потребуется мѣсто, чтобы проложить большую улицу въ направленіи съ юга на сѣверъ; и вы получите вдвое больше теперешней стоимости, считая и затраты на ремонтъ. Не говоря уже о томъ, что если бы вы оставили все постарому, то у васъ будетъ много шансовъ, что васъ оштрафуютъ или привлекутъ къ суду или даже попросту произведутъ принудительное отчулщеніе за безцѣнокъ. Такъ что рѣшайте. Ловите моментъ.
   

Кокэнъ,

   Слушайте, слушайте! Слушайте, слушайте! Удивительно хорошо изложено съ дѣловой точки зрѣнія! Признаю, что совершенно ненужно было выдвигать точку зрѣнія морали, чтобы убѣдить васъ, Тренчъ. Вѣдь даже вы должны почувствовать всю силу дѣловыхъ аргументовъ господина Ликчиза.
   

Тренчъ.

   Но почему же вы не можете обойтись безъ меня? Какое мнѣ до всего этого дѣло? Вѣдь я только владѣлецъ закладныхъ.
   

Сарторіусъ.

   Помѣщеніе капитала въ это предпріятіе все-таки связано съ извѣстнымъ рискомъ, докторъ Тренчъ. Совѣтъ графства можетъ измѣнить направленіе покой улицы. Случись это, деньги на ремонтъ домовъ пропали бы -- такъ-таки и пропали бы. И даже хуже, чѣмъ пропали бы; потому что новыя постройки могли бы годы простоять безъ жильцовъ; или, пожалуй, была бы снята только половина квартиръ. А вѣдь вы бы требовали по-старому своихъ семи процентовъ.
   

Тренчъ

   Что дѣлать? Человѣку жить надо.
   

Кокенъ.

   Je n'en vois pas la nécessité {Не вижу необходимости.}.
   

Тренчъ.

   Молчите, Билли; или лучше говорите на языкѣ, которымъ владѣете. Нѣтъ, господинъ Сарторіусъ. Я бы радъ былъ вамъ помочь, если бы я только могъ. Но я не могу. И баста!
   

Ликчизъ.

   Могу только сказать, что вы очень неразумный молодой человѣкъ.
   

Кокэнъ.

   А что я говорилъ вамъ, Гарри?
   

Тренчъ.

   Не могу понять, какое вамъ до этого дѣло, господинъ Ликчизъ.
   

Ликчизъ.

   У насъ свободная страна. Каждый имѣетъ право выражать свое мнѣніе. Кокэнъ кричитъ. "Слушайте, слушайте!" Куда дѣвались ваши чувства къ бѣдному люду, докторъ Тренчъ? Вспомните, какъ вы были поражены, когда я вамъ въ первый разъ разсказалъ объ этомъ. Я теперь! Неужели вы стали черствымъ человѣкомъ?
   

Тренчъ.

   Не хочу! Теперь меня не проведете. Прежде вы мнѣ доказали, что не нужно сантиментальничать по поводу вашихъ предпріятій съ трущобами; я не вижу логики въ томъ, что теперь вы возвращаетесь къ точкѣ зрѣнія филантропіи, желая заставить меня вложить свой капиталъ въ ваши спекуляціи. Я не забылъ еще своего урока. Вы предлагаете мнѣ, чтобы я самъ сократилъ свои собственные доходы. Они у меня и безъ того не велики.
   

Сарторіусъ.

   Докторъ Тренчъ! Фактически мнѣ не важно, какъ вы рѣшите этотъ вопросъ. Я легко могу достать деньги на сторонѣ и выкупить эти закладныя. Тогда вамъ пришлось бы, разъ вы рѣшили не подвергаться риску, помѣстить ваши 10,000 фунтовъ въ консоли и начать получать по 250 фунтовъ въ годъ вмѣсто 700.

Тренчъ, совершенно растерявшись, изумленно смотритъ на нихъ. Кокэнъ прерываетъ молчаніе.

Кокэнъ.

   Вотъ что бываетъ отъ жадности, Гарри. Двухъ третей вашихъ доходовъ какъ не бывало. И долженъ оказать, это вамъ подѣломъ.
   

Тренчъ.

   Все это прекрасно. Не понимаю только, почему вы не продѣлали уже давно этой штуки, разъ вы въ состояніи это сдѣлать?
   

Сарторіусъ.

   Потому, что мнѣ вѣроятно пришлось бы произвести заемъ изъ столькихъ же процентовъ, такъ что выигрыша для меня отъ этого не получилось бы никакого; а для васъ это была бы серьезная потеря -- больше 400 фунтовъ. Я не хотѣлъ причинять вамъ огорченія; да я и теперь съ радостью оставилъ бы закладныя въ вашихъ рукахъ, если бы не обстоятельства, о которыхъ говорилъ Ликчизъ. Къ тому же, докторъ, нѣкоторое, время у меня была надежда, что наши интересы будутъ связаны даже болѣе тѣсными узами, чѣмъ простая дружба.
   

Ликчизъ вскакиваетъ и кричитъ съ облегченіемъ.

   Ну, вотъ! Наконецъ-то слово выговорено! Извините, пожалуйста, докторъ Тренчъ! Извините, господинъ Сарторіусъ: прошу прощенія за свою смѣлость. Почему бы доктору Тренчу не жениться на m-lle Бланшъ? Вотъ бы и всему дѣлу конецъ. Все бы и уладилось такимъ путемъ. (Общая сенсація. Ликчизъ съ тріумфомъ садится на свое мѣсто).
   

Кокэнъ.

   Вы забываете, господинъ Ликчизъ, что молодая лэди, со вкусомъ которой тутъ необходимо считаться, рѣшительно отказала ему.
   

Тренчъ.

   А вы вѣроятно думаете, что она была увлечена вашей особой.
   

Кокэнъ.

   Я этого не говорю, Тренчъ. И ни одинъ человѣкъ, обладающій хоть каплею деликатности, не сказалъ бы этого. У васъ недисциплинированный умъ, Тренчъ, совсѣмъ недисциплинированный у мъ.
   

Тренчъ.

   Кокэнъ, я уже сказалъ вамъ свое мнѣніе о васъ.
   

Кокэнъ вскакиваетъ въ бѣшенствѣ.

   А я уже сказалъ вамъ свое о васъ. И повторю, если угодно. Я готовъ повторить.
   

Ликчизъ.

   Ну, ну, успокойтесь, господинъ секретарь. Мы съ вами люди женатые, намъ о барышняхъ и думать не полагается. А я знаю m-lle Бланшъ, у нея отцовская, дѣловая жилка. Ее только посвятить надо въ предпріятіе, а ужъ съ докторомъ Тренчемъ она сама справится и поладитъ. Отчего въ самомъ дѣлѣ и не припутать немножко романа къ нашему предпріятію, разъ это намъ ничего не стоитъ? Вѣдь у каждаго изъ насъ есть свои чувства, и мы хоть чѣмъ-нибудь да отличаемся отъ простой счетной машины.
   

Сарторіусъ возмущенный.

   Вы что же, господинъ Ликчизъ, полагаете, что моя дочь пойдетъ на придачу въ вашей выгодной сдѣлкѣ съ этими господами?
   

Ликчизъ.

   Ну-у, Сарторіусъ, что это вы говорите, какъ будто вы единственный отецъ на свѣтѣ. У меня у самого дочь есть, и мои чувства въ этомъ смыслѣ не менѣе деликатныя, чѣмъ у васъ. А мое предложеніе, согласитесь, одинаково выгодно, и для m-lle Бланшъ и для доктора Тренча.
   

Кокэнъ.

   Господинъ Сарторіусъ, Ликчизъ только грубо выражается, но душа у него золотая. И его слова попадаютъ въ самую точку. Если m-lle Сарторіусъ дѣйствительно можетъ согласиться выйти замужъ за Гарри, то я бы не сталъ мѣшать ихъ браку.
   

Тренчъ.

   Послушайте, да вамъ-то какое до этого дѣло? Чего вы суетесь?
   

Ликчизъ.

   Тише, докторъ Тренчъ, пожалуйста тише! Намъ интересно знать ваше мнѣніе. Согласились ли бы вы жениться на m-lle Бланшъ, если бы она была согласна на это?
   

Тренчъ коротко.

   Не знаю.
   

Сарторіусъ въ негодованіи вскакиваетъ со стула.

   

Ликчизъ.

   Позвольте, одну минутку, господинъ Сарторіусъ! Тренчу. Ну вотъ, докторъ, вы говорите: не знаю. Но извѣстно ли вамъ, что вы были бы противъ? Пожалуйста, отвѣтьте только на этотъ вопросъ.
   

Тренчъ угрюмо.

   Я не желалъ бы, чтобы отношенія между m-lle Бланшъ и мною составляли часть торговой сдѣлки.
   

Ликчизъ.

   Этого вполнѣ достаточно. Встаетъ. Больше и сказать нельзя -- благородному человѣку. Вкрадчиво. А теперь, господа, не соблаговолите ли вы, господинъ Сарторіусъ, и вы, господинъ Кокэнъ, перейти со мною въ кабинетъ, чтобы покончить съ вопросомъ относительно Общества складовъ мороженной баранины по Сѣверной Темзѣ?
   

Тренчъ.

   А я не хочу. Я пойду домой. Тутъ больше говорить нечего.
   

Ликчизъ.

   Нѣтъ, не уходите. Подождите всего минутку. А то у меня съ Кокеномъ не будетъ времени заѣхать къ вамъ. Такъ подождете? Пожалуйста.
   

Тренчъ.

   Ну, ладно. Если вы желаете, то я могу и подождать.
   

Ликчизъ весело.

   Я такъ и зналъ, что вы согласитесь.
   

Сарторіусъ въ дверяхъ кабинета, Кокэпу.

   Нѣтъ, сначала вы.

Кокэнъ кланяется съ изысканною вѣжливостью и проходитъ въ кабинетъ.

Ликчизъ въ дверяхъ, тихо Сарторіусу.

   Никогда у васъ не будетъ такого распорядительнаго человѣка, какъ Я.-- Входить съ тихимъ смѣхомъ въ кабинетъ, за лишъ Сарторіусъ,

Тренчъ, оставшись одинъ, оглядывается и прислушивается нѣсколько мгновеній. Затѣмъ на ципочкахъ подходитъ къ роялю и, опираясь на него скрестивши руки, пристально смотритъ на портретъ Бланшъ. Въ дверяхъ кабинета появляется сама Бланшъ, Увидавъ, что онъ весь поглощенъ созерцаніемъ, она тихо закрываетъ дверь и подкрадывается къ нему, не спуская съ него глазъ. Онъ выпрямляется, снимаетъ портретъ съ мольберта и любуется имъ, держа его въ вытянутой рукѣ. Желая убѣдиться, что никто не наблюдаетъ его, вторично оглядывается и замѣчаетъ Бланшъ вплотную около себя. Совершенно растерявшись, ставитъ портретъ на мѣсто и смотритъ на нее, не зная, что сказать.

Бланшъ, вспыхивая гнѣвомъ.

   Ну? Итакъ, вы вернулись сюда? Вы имѣли низость снова зайти въ этотъ домъ. Онъ краснѣетъ и отступаетъ на шагъ. Она безжалостно слѣдуетъ за нимъ. Какой вы, однако, вѣроятно, подлый человѣкъ! Отчего вы не уходите? Весь красный, онъ бросается, задыхаясь отъ гнѣва, къ столу за шляпой; но когда онъ поворачивается, чтобы направиться къ двери, она намѣренно становится ему на дорогѣ,.такъ что онъ принужденъ остановиться. Я не хочу, чтобы вы оставались здѣсь. Нѣсколько мгновеній они стоять лицомъ къ лицу, совсѣмъ близко другъ къ другу, она -- въ вызывающей, дразнящей позѣ, наполовину съ выраженіемъ оскорбительнаго презрѣнія, наполовину съ манящей лаской во взорѣ, въ порывѣ нескрываемаго животнаго возбужденія, какъ бы приглашая его придвинуться еще ближе. У него вдругъ является мысль, что вся эта ея жесткость эротической природы,-- что въ этомъ проявляется ея любовь къ нему. Его взоръ проясняется; въ углахъ рта появляется хитрое выраженіе. Съ трудомъ принимая на себя личину равнодушія, онъ идетъ обратно къ своему студу и садится, скрестивъ руки на груди. Она идетъ вслѣдъ за нимъ. Ахъ, да, я и забыла: вы вѣдь почуяли здѣсь выгодную сдѣлку, на которой можно заработать большія деньги. Ликчизъ посвятилъ васъ въ эту тайну. И это вы, который были такимъ безкорыстнымъ и такимъ щепетильнымъ, что не могли Припять денегъ отъ моего отца! Въ концѣ каждой фразы она останавливается и ждетъ, чтобы посмотрѣть, какой эффектъ она производитъ. Вы, можетъ быть, попытаетесь увѣрить меня, что пришли сюда ради великаго филантропическаго предпріятія -- осчастливить бѣдняковъ ремонтомъ этихъ домовъ, не такъ ли? Тренчъ молчитъ, не мѣняя позы. Ну, да, конечно: когда мой отецъ заставляетъ васъ сдѣлать это. Особенно, если притомъ Ликчизъ нашелъ какіе-то пути и способы сдѣлать это съ большимъ барышомъ. О, я знаю папу; знаю и васъ. И ради этого вы вернулись сюда -- въ этотъ домъ, отъ котораго вамъ отказали, откуда васъ выгнали. Лицо Тренча темнѣетъ. Она замѣчаетъ это и глаза ея сверкаютъ дикою радостью. Ага, помните! Вы знаете, что это правда,-- вы не можете отрицать этого. Садится и немного смягчаетъ свой топъ, притворяясь, будто шалѣетъ его. Ахъ, позвольте мнѣ сказать, что вы представляете собою жалкую фигуру. У васъ таки очень, оч-чень жалкій видъ, Гарри! При словѣ "Гарри", онъ разжимаетъ руки, и на устахъ его появляется легкая улыбка предвкушаемой побѣды. И это вы -- джентльменъ!-- съ такими связями!-- съ такимъ знатнымъ родствомъ!-- такой щепетильный въ вопросѣ о томъ, откуда взялись деньги! Удивляюсь вамъ. Право удивляюсь вамъ. Мнѣ бы казалось, что разъ ваша семья не воспитала васъ ни для чего другого, она бы могла по крайней мѣрѣ привить вамъ хоть нѣкоторое чувство личнаго достоинства. Вы, можетъ быть, думаете, что сейчасъ у васъ очень достойный видъ? Что? Никакого отпѣта. Ну такъ могу васъ увѣрить, что ничего подобнаго. Вы выглядите очень смѣшно -- глупѣе выглядѣть нельзя: вы не знаете, что сказать, и не знаете, что дѣлать. Но послѣ всего, что случилось, я право и не знаю, что бы можно было сказать въ защиту такого поведенія. Онъ глядитъ прямо передъ собою и складываетъ губы, какъ бы собираясь начать свистать. Она. раздосадована и становится аффектированно вѣжливой. Боюсь, что я вамъ мѣшаю, докторъ Тренчъ. Встаетъ. Но хочу больше васъ безпокоить. Вы, повидимому, чувствуете себя совершенно какъ дома, такъ что мнѣ не нужно извиняться, что я оставляю васъ одного. Дѣлаетъ видъ, что хочетъ уйти и направляется къ дверямъ; но онъ не шевелится; тогда она возвращается и становится позади его стула. Гарри. Онъ не поворачивается. Она дѣлаетъ шагъ ближе. Гарри, я хочу, чтобы вы отвѣтили мнѣ на одинъ вопросъ. Серьезно, нагибаясь надъ нимъ. Поглядите мнѣ въ лицо. Никакого отвѣта. Вы слышите? Кладетъ руку ему на плечо. Посмо-трите-мнѣ-въ-лицо. Онъ продолжаетъ смотрѣть прямо передъ собою Она внезапно опускается на колѣни, рядомъ съ нимъ, такъ, что ея грудь приходится противъ его праваго плеча, и взявъ его руками за лицо, силою поворачиваетъ его къ себѣ. Гарри, что бы вы сдѣлали съ моимъ портретомъ вотъ сію минуту, если бъ вы думали, что вы одни? Онъ морщитъ и кривитъ лицо, стараясь не улыбнуться. Взмахнувъ руками, она обнимаетъ его, и, въ восторгѣ сжимая его въ своихъ объятіяхъ, опрашиваетъ съ бѣшенною нѣжностью. Какъ ты смѣлъ прикоснуться къ чему-нибудь, что принадлежитъ мнѣ? Дверь кабинета открывается, оттуда слышны голоса.
   

Тренчъ.

   Кто-то идетъ. Она моментально вскакиваетъ и садится на стулъ, отодвигая его какъ можно дальше. Изъ кабинета выходятъ Кокэнъ, Ликчизъ и Сарторіусъ. Сарторіусъ съ Ликчизомъ подходятъ къ Трончу. Кокэнъ приближается къ Бланшъ со своею самою ядовитою улыбкой.
   

Кокэнъ.

   Какъ поживаете m-lle Сарторіусъ? Неправда ли подходящее время для возвращенія de l'enfant prodigue {Блуднаго сына.}?
   

Бланшъ.

   Чрезвычайно, господинъ Кокэнъ. Я такъ рада васъ видѣть. Подаетъ ему руку, которую онъ галантно цѣлуетъ,
   

Ликчизъ становится слѣва рядомъ съ Тренчемъ, тихо.

   Ну что попались, докторъ Тренчъ?
   

Тренчъ направо, Сарторіусу.

   Я согласенъ, съ вознагражденіемъ или безъ. Пожимаетъ ему руку. Въ дверяхъ появляется горничная.
   

Бланшъ.

   Ужинъ готовъ, папа.
   

Кокэнъ.

   Позвольте мнѣ быть вашимъ кавалеромъ.

Всѣ выходятъ. Бланшъ подъ руку съ Кокэномъ; Ликчизъ шутливо беретъ подъ руку Сарторіуса съ одной стороны и Тренча съ другой.

ЗАНАВѢСЪ.

   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов