Байрон Джордж Гордон - Гяур

СОЧИНЕНІЯ ЛОРДА БАЙРОНА
ВЪ ПЕРЕВОДАХЪ РУССКИХЪ ПОЭТОВЪ

ТОМЪ ПЕРВЫЙ

ИЗДАНІЕ ТРЕТЬЕ

О. ГЕРБЕЛЬ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
1883

http://az.lib.ru

ГЯУРЪ. 1)
ТУРЕЦКАЯ ПОВѢСТЬ. 2)

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Разсказъ, заключающійся въ этихъ несвязныхъ отрывкахъ, основанъ на событіяхъ, которыя въ настоящее время на Востокѣ совершаются рѣже, чѣмъ прежде, быть-можетъ потому, что женщины сдѣлались осторожнѣе, чѣмъ въ доброе, старое время, или оттого, что христіане стали выказывать болѣе ловкости и менѣе предпріимчивости. Повѣсть эта въ цѣломъ заключала описаніе приключеній молодой невольницы, которая, за невѣрность, по мусульманскому обычаю, была брошена въ море и потомъ отомщена ея любовникомъ, молодымъ венеціянцемъ. Всё это случилось въ то время, когда Венеціянская республика владѣла семью островами, и вскорѣ по изгнаніи арнаутовъ изъ Мореи, которая, вслѣдъ за вступленіемъ туда русскихъ, была ими долго опустошаема. Отпаденіе майнотовъ, которымъ было отказано въ грабежѣ Мизитры, заставило отказаться отъ этого предпріятія и повело къ совершенному опустошенію Мореи, ознаменованному съ обѣихъ сторонъ жестокостями, безпримѣрными даже въ лѣтописяхъ правовѣрныхъ.

Не дышетъ вѣтръ, не плещетъ валъ

Кругомъ сѣдыхъ, гранитныхъ скалъ,

Гдѣ гробъ защитника Аѳинъ 3)

Безмолвно высится одинъ,

И шлётъ привѣтъ издалека

На встрѣчу судну рыбака:

Онъ къ берегамъ его роднымъ

Стремятъ свой бѣгъ, спасённымъ имъ

Напрасно... Скоро и такой

Опять появится герой?

Прелестный край! Тамъ цѣлый годъ

Весна роскошная цвѣтётъ;

Тамъ группа свѣтлыхъ острововъ

Видна съ далёкихъ береговъ --

Волнуетъ душу, манитъ взглядъ

Приманкой нѣги и отрадъ.

Тамъ океана свѣтлый взоръ

Играетъ тѣнью синихъ горъ

И ловитъ ихъ своей волной;

И если вѣтерокъ порой

Всколеблетъ грудь лазурныхъ водъ,

Иль листъ съ кустарника сорвётъ --

Онъ пронесётся надъ землёй

Ароматической струёй.

Султаншу Розу тамъ поётъ --

И на скалахъ и межъ вѣтвей --

Въ неё влюблённый соловей,

И, нѣжной радости полна,

Подъ пѣснь его цвѣтётъ она. 4)

Царица гордая садовъ,

Вдали отъ вѣтра и снѣговъ,

Не зная хлада нашихъ зимъ,

Вѣнцомъ красуяся своимъ,

Спокойно къ небу шлётъ назадъ

Отъ неба взятый ароматъ --

И небо, полное любви,

Съ улыбкой льётъ лучи свои.

Какъ много пышныхъ тамъ цвѣтовъ,

Деревъ тѣнистыхъ и кустовъ!

Какъ много гротовъ, гдѣ, порой,

Скрывая барку за скалой,

Пиратъ добычу сторожитъ,

Пока звѣзда не заблеститъ

И звукъ гитары моряка 5)

Не долетитъ издалека...

Тогда въ тѣни прибрежныхъ скалъ

Онъ пробирается -- напалъ --

И, вмѣсто пѣсни моряковъ,

Несутся стоны, льётся кровь.

И что же? Тамъ, гдѣ вся страна

Богамъ въ жилище создана,

Гдѣ всё -- и нѣга и краса,

Гдѣ всѣ природы чудеса

Разлиты щедрою рукой,

Тамъ люди съ злобною душой

Стремятся радость омрачить

И рай въ пустыню обратить.

Подъ тяжкимъ гнётомъ ихъ шаговъ

Тамъ вянутъ тысячи цвѣтовъ,

Расцвѣтшихъ пышно средь полей,

Ненасаждённыхъ ихъ рукой,

Ночной взлелѣянныхъ росой

Да свѣтомъ солнечныхъ лучей...

Цвѣтокъ ростётъ, манитъ, зовётъ:

Они придутъ -- и онъ умрётъ.

И что жь? Въ природѣ вѣчный миръ,

А тутъ страстей свирѣпый пиръ,

А тутъ насиліе и стонъ

Воздвигли свой ужасный тронъ

И помрачили свѣтлый край.

Какъ духи злобы, вторгшись въ рай,

Низвергли ангеловъ съ небесъ --

И свѣтъ померкъ и день исчезъ,

Такъ свѣтелъ край, такъ полнъ отрадъ,

Такъ въ людяхъ зло -- и смерть и адъ.

Кто видѣлъ образъ мертвеца 6)

Въ печальный день его конца,

Въ послѣдній день тоски земной

И въ первый жизни гробовой,

Пока нетлѣнія персты

Ещё не стёрли красоты,

Тотъ замѣчалъ ли томный видъ

Его безжизненныхъ ланитъ

И прелесть блѣднаго лица

Съ печатью тихаго конца?

Не будь безжизненныхъ очей,

Безъ слёзъ, движенья и скорбей;

Не будь холоднаго чела,

Гдѣ всё -- безстрастіе и мгла,

Что душу зрителя тѣснитъ

Невольнымъ страхомъ, будто видъ

Того, что такъ его страшитъ,

Его способенъ сокрушить;

Да, только этого не будь,

Проникнуть можетъ въ вашу грудь

Сомнѣнье въ смерти роковой --

Такъ много прелести живой,

Такъ много нѣги неземной

Въ ея явленіи! Таковъ

Видъ этихъ свѣтлыхъ береговъ

Эллады чудной -- но не той

Эллады вольной и живой.

Она прекрасна, но блѣдна,

Она свѣтла, но холодна --

И тяжко намъ, и грудь тѣснитъ,

И холодъ сердце леденитъ.

Она и въ гробѣ такъ мила;

Красы и смерть не отняла;

Не страшенъ видъ ея лица:

Румянецъ тяжкаго конца,

Послѣдній блескъ прошедшихъ дней,

Отсвѣтъ угаснувшихъ лучей,

Бездушный остовъ прежнихъ лѣтъ...

Всё тотъ же блескъ, всё тотъ же свѣтъ,

Но нѣтъ тепла, но жизни нѣтъ.

Страна безсмертная побѣдъ!

Земля, гдѣ слава древнихъ лѣтъ

Погребена, гдѣ отъ равнинъ,

До горныхъ гротовъ, до вершинъ

Свобода нѣкогда жила,

Гдѣ мысль могучая цвѣла,

Эллада, ты ль? О небеса!

Ужель здѣсь вся твоя краса?

Приближься, рабъ, лишенный силъ --

Не скалы ль это Ѳермопилъ?

Ужель забылъ ты, жалкій сынъ

Своихъ воинственныхъ отцовъ,

Названье этихъ береговъ,

И моря?-- это Саламинъ!

Возстань! отбей ихъ у враговъ,

Добудь изъ отческихъ гробовъ

Святой огонь, тотъ сердца пылъ,

Который ихъ животворилъ!

Кто за отчизну сгибнетъ самъ --

Прибавитъ имя къ именамъ,

Что дрожь наводятъ на враговъ;

И въ сердцѣ страждущихъ сыновъ

Проснётся слава, и скорѣй

Они погибнутъ отъ мечей.

Чѣмъ отъ оковъ... За вольность бой

Начавшись разъ въ странѣ родной,

Отъ дѣдовъ въ внукамъ перейдётъ,

Порой замолкнетъ -- не умрётъ,

И славно кончится. Вѣковъ

Минувшихъ слава -- изъ гробовъ

Къ тебѣ зовётъ, зовётъ... Пускай

Для славы мёртвый нильскій край

Гордится высью пирамидъ:

Твоихъ героевъ гробъ сокрытъ

Отъ взоровъ: рокъ давно сразилъ

Надгробный мраморъ съ ихъ могилъ;

Но память ихъ нашъ видитъ взоръ

Въ веришнахъ гордыхъ здѣшнихъ горъ,

Между цвѣтами сихъ равнинъ,

Въ волнахъ шумящихъ свѣтлыхъ водъ,

Гдѣ геній Греціи одинъ

Досель невидимо живётъ

Надъ гробомъ тѣхъ, кто не умрётъ.

Эллада! трудно описать

Твой путь отъ славы до цѣпей!

Одно, что можемъ мы сказавъ:

Не отъ чужихъ, а отъ дѣтей

Погибла ты: твоихъ оковъ

Виной не мощь твоихъ враговъ,

А рабскій духъ родныхъ сыновъ.

Что скажетъ тотъ, кто берегъ твой

Печальный видѣлъ предъ собой?

Здѣсь нѣтъ легендъ минувшихъ дней,

Преданій славныхъ тѣхъ вѣковъ,

Когда среди твоихъ полей

Живали люди безъ оковъ,

Достойные земли своей.

И что жь? теперь потомки ихъ,

Презрѣвши кровь отцовъ своихъ,

Забывши долгъ странѣ родной,

Вспоившей ихъ своей струёй,

Отъ колыбелей до гробовъ

Ползутъ подъ бременемъ оковъ,

Рабы... нѣтъ -- узники рабовъ! 7)

Одни пороки въ ихъ сердцахъ,

Да лесть презрѣнная въ устахъ,

И все, тѣмъ страждетъ родъ людей,

Что ихъ низводитъ въ рядъ звѣрей.

Въ нихъ нѣтъ лишь смѣлости одной

Да груди вольной и живой:

Одинъ обманъ въ душѣ у нихъ --

И то противъ своихъ родныхъ.

Вотъ греки, вотъ въ чемъ въ наши дни

Влачатъ всю жизнь свою они!

Напрасно бъ стали призывать

Ихъ узы рабства разорвать,

Иль сбросить иго ихъ враговъ:

Сроднившись съ бременемъ оковъ,

Они не чувствуютъ скорбей...

Довольно! На душѣ моей

Разсказъ печальный: можетъ-быть,

Кто въ силахъ чувствовать и жить,

Со мною будетъ слезы лить.

На синевѣ морскихъ валовъ,

Въ тѣни скалистыхъ береговъ,

Какъ-будто тёмной ночи ждётъ

Островитянинъ, иль майнотъ...

Рыбакъ, страшась поры ночной,

Спѣшитъ уйти съ своей ладьёй:

Окончивъ свой обильный ловъ,

Тяжолыхъ стоившій трудовъ,

Онъ сильно, медленно гребётъ

Вдоль береговъ, и такъ плывётъ,

Пока въ Леоне не войдётъ

Среди полночной тишины,

При свѣтѣ трепетномъ луны.

Кто тамъ, какъ буря въ вышинѣ,

Летитъ на ворономъ конѣ? 8)

Тяжолый звукъ стальныхъ подковъ

Разноситъ эхо средь лѣсовъ

Съ холма на холмъ, изъ грота въ гротъ.

Съ коня струёю пѣна бьётъ

И въ брызгахъ сыплется кругомъ.

Чуть дышетъ конь подъ сѣдокомъ;

Но самъ сѣдокъ не утомлёнъ:

И бодръ, и свѣжъ, и воленъ онъ.

Бушуетъ буря средь полей,

Но то, что тамъ -- въ груди твоей --

Страшнѣй всѣхъ бурь, гяуръ младой!

Мы незнакомы -- насъ съ тобой

Съ пелёнокъ дѣлитъ навсегда

Отцовъ завѣтная вражда;

Но вижу я: въ твоихъ чертахъ

Есть что-то, что внушаетъ страхъ

И ненависть, что не пройдётъ,

Чего и время не сотрётъ:

Ты въ цвѣтѣ лѣтъ, а вдоль чела

Ужъ жявнь былая провела

Свои глубокія бразды.

Хотя твой взоръ склонёнъ къ землѣ,

Но очи, будто двѣ звѣзды,

Сверкаютъ пламенемъ во мглѣ,

Сквозь вихрь и тучи. Ты одинъ

Изъ тѣхъ, кого Османа сынъ

Обязанъ или истреблять

Иль избѣгать и трепетать.

Онъ скачетъ, мчится предо мной;

Отъ удивленья самъ не свой,

Смотрю: какъ страшный духъ ночей,

То вдругъ исчезнетъ отъ очей,

То вновь появится. Какъ сонъ,

Приводитъ мнѣ на память онъ

Неясно что-то... Стукъ копытъ,

Какъ громъ, въ ушахъ моихъ звучитъ.

Онъ приближается къ скаламъ,

Нависшимъ грозно здѣсь и тамъ

Надъ недоступной крутизной;

Онъ ихъ счастливо миновалъ;

Онъ мчится дальше -- поскакалъ

И быстро скрылся за скалой.

И вотъ блеснулъ внезапный лучъ

Въ глухой ночи, во мракѣ тучь;

Какъ-будто свѣтлою звѣздой

Вдругъ озарёнъ побѣгъ ночной...

Вотъ обернулся наконецъ

Младой, таинственный бѣглецъ:

На мигъ коня остановилъ,

На мигъ поводья опустилъ,

На мигъ привсталъ на стремена...

Чѣмъ мысль его привлечена?

Тамъ, на горѣ, въ дали видна

Магометанская луна.

Мечеть разсвѣчена огнёмъ;

Хоть не гремитъ ружейный громъ, 9)

Но ярко свѣтитъ сквозь туманъ

Огонь усердья мусульманъ.

Сегодня конченъ Рамазанъ

И начинается Бай ранъ;

Сегодня въ ночь... Но кто такой,

Ты, незнакомецъ молодой?

Зачѣмъ ты въ этотъ поздній часъ

Бѣжишь и кроешься отъ насъ?

Онъ сталъ на мигъ -- какъ-будто страхъ

Явился у него въ чертахъ;

Но ненависть своё взяла --

Она не краской прилила

Къ его ланитамъ молодымъ,

Румянцемъ гнѣва роковымъ,

А грозной блѣдностью могилъ,

Что бѣлый мраморъ осѣнилъ.

Потуня взоръ свой огневой,

Онъ крѣпко-сжатою рукой

Кому-то злобно угрожалъ,

Какъ-будто самъ ещё не зналъ,

Что дѣлать -- что ему начать:

Идти назадъ, или бѣжать.

Но вотъ ретивый конь заржалъ:

Булатъ, качнувшись, прозвучалъ

Подъ опустившейся рукой.

Звонъ стали вѣрной, боевой

Его задумчивость прервалъ --

Воспрянулъ всадникъ молодой:

Такъ точно рѣзкій скрипъ дверей

Пугаетъ дремлющихъ людей.

Вновь шпора острая звенитъ --

Вперёдъ, вперёдъ!-- и онъ летитъ,

Какъ мѣтко брошенный джиридъ...10)

И конь и всадникъ молодой

Исчезли вмѣстѣ за скалой --

И вотъ ужь больше средь холмовъ

Не раздаётся звукъ подковъ.

Онъ лишь на мигъ коня сдержалъ,

Остановился, постоялъ --

И вновь летѣлъ путёмъ своимъ,

Какъ-будто смерть гналась за нимъ.

И въ этотъ мигъ, казалось мнѣ,

Горѣлъ въ завѣтной глубинѣ

Его души огонь страстей,

Зажжённый жизнью прошлыхъ дней;

И много въ нёмъ слилось годовъ

Преступной жизни и трудовъ.

Кто ненавидѣлъ иль любилъ,

Кого тревожный страхъ томилъ,

Тотъ испыталъ самъ надъ собой,

Что значитъ могъ сей роковой.

Что думалъ онъ, чего желалъ,

Чего страшился, чѣмъ страдалъ,

Когда всѣ муки прежнихъ дней,

Всѣ ужасы былыхъ страстей

Предстали предъ его душой!

Пусть мигъ борьбы съ самимъ собой

Не дологъ на часахъ времёнъ,

Но въ мысли -- безпредѣленъ онъ:

Въ нёмъ дни и годы безъ числа,

Что только совѣсть обняла,

Что мысль вмѣстить въ себѣ могла,

Гдѣ нѣтъ -- ни свѣта, ни конца,

Ни упованья на Творца!

Пронёсся часъ -- гяуръ пропалъ:

Погибъ ли онъ, иль убѣжалъ?

Да будетъ проклятъ день и часъ,

Когда явился онъ межь насъ!

За грѣхъ Гассана низошло

Проклятье на его чело --

И пышный домъ могилой сталъ.

Онъ появился, онъ пропалъ,

Какъ вѣтеръ гибельный степей,

Предтеча смерти и скорбей:

Самумъ11) удушливый дохнётъ --

И всё засохнетъ, все умрётъ,

И даже грустный кипарисъ,

Чьи вѣтви въ трауръ облеклись,

Чтобъ горько плакать и тогда,

Когда нѣтъ горю и слѣда.

Не видно въ стойлахъ бѣгуновъ;

Умолкла въ замкѣ рѣчь рабовъ;

Паукъ развѣшиваетъ тамъ

Сѣдыя ткани по стѣнамъ;

Ковры гарема мышь грызётъ;

На башнѣ -- тамъ сова живётъ,

Да у бассейна пёсъ дворной

Уныло воетъ, жаждой злой

И страшнымъ голодомъ томимъ.

Фонтанъ изсякъ уже давно,

Заглохло мраморное дно

Съ тѣхъ-поръ какъ прошумѣлъ надъ нимъ

Духъ пустоты крыломъ своимъ.

А какъ, бывало, онъ игралъ!

Какъ зной полудня разгонялъ!

Какъ серебристою росой,

Леталъ надъ мягкой муравой

И какъ прохладу лилъ кругомъ,

И какъ игралъ съ дневнымъ лучомъ!

Какъ звѣзды красовались въ нёмъ

Въ прозрачномъ сумракѣ ночей!

Какъ влажный блескъ его лучей

Очаровательно сверкалъ!

Какъ онъ плѣнительно журчалъ!

Когда-то здѣсь Гассанъ игралъ --

Ещё дитя: онъ засыпалъ,

Лелѣемъ звучною струёй,

У груди матери родной...

Нерѣдко юныя мечты,

Подъ пѣснь любимой красоты,

Вились здѣсь нѣкогда надъ нимъ --

И, нѣгой счастія томимъ,

Онъ чувствовалъ, какъ звукъ струны

Сливался съ говоромъ волны.

Теперь онъ больше не придётъ

Внимать журчанью тихихъ водъ:

Заглохъ фонтанъ -- не брызнетъ вновь;

Погибъ Гассанъ, изсякла кровь...

Здѣсь голосъ счастья и труда

Вновь не раздастся никогда,

Не будетъ слышиться окрестъ.

Послѣдній звукъ средь этихъ мѣстъ

Былъ свистомъ вѣтра заглушонъ --

И былъ то дикій женскій стонъ:

Онъ замеръ въ мракѣ... Всё молчитъ,

Лишь вѣтеръ ставнями стучитъ,

Да крупный ливень въ бкна бьётъ:

Ничья рука ихъ не запрётъ.

Какъ средь безжизненныхъ степей

Отрадны намъ шаги людей,

Такъ здѣсь тоски унылый крикъ

Пробудитъ эхо -- хоть на мигъ --

И глухо прозвучитъ оно:

"Еще не всё истреблено --

И здѣсь есть жизнь!" И точно, тамъ

Блистаютъ ткани по стѣнамъ.

Которыхъ тлѣнія рука

Хоть и коснулась, но слегка;

Но мракъ подъ сводомъ здѣшнихъ залъ

Своё жилище основалъ --

Здѣсь странникъ крова не найдётъ;

Дервишь усталый не заснётъ,

Путёмъ далёкимъ утомлёнъ.

Увы! гостей чужихъ сторонъ

Къ себѣ не манитъ этотъ кровъ:

Для богачей и бѣдняковъ

Закрыта дверь съ тѣхъ самыхъ поръ,

Какъ палъ Гассанъ средь ближнихъ горъ.

Такъ домъ его, пріютъ людей,

Осиротѣлъ... Всему конецъ!

Оставилъ гость его дворецъ,

Бѣжалъ вассалъ съ его полей

Съ тѣхъ поръ какъ гостемъ чуждыхъ странъ

Убитъ былъ доблестный Гассанъ.

Я слышу шумъ людскихъ шаговъ;

Но нѣтъ ни оклика, ни словъ...

Всё ближе -- точно: всѣ въ чалмахъ,

Кривыя сабли въ ихъ рукахъ;

Въ главѣ -- эмиръ: зелёный цвѣтъ12)

Высокій санъ въ немъ обличалъ.

"Кто ты?" нриблпзясь, онъ сказалъ.

"Эффенди!" я ему въ отвѣтъ:

"Поклонъ мой низкій, мой селамъ13)

Уже показываетъ вамъ,

Что я къ закону мусульманъ

Принадлежу -- и чту коранъ.

Я вижу -- ношею своей

Вы дорожите: вѣрно въ ней

Зашито золото. Ладья

Служить готова вамъ моя."

"Ты правъ!" эмиръ мнѣ отвѣчалъ:

"Садись -- и прочь отъ этихъ скалъ;

Но прежде парусъ свой спусти.

Греби, старикъ, до полпути

Отъ этихъ мѣстъ, гдѣ дремлетъ валъ,

Гдѣ неподвижна и мрачна

Пучины грозной глубина.

Довольно! можешь отдохнуть!

Едва-ль не самый длинный путь

Она свершаетъ........." 14)

На мигъ нарушивъ тишину,

Упала ноша въ глубину

И стала медленно тонуть.

Я наблюдалъ, боясь вздохнуть,

Какъ колебалася вода --

И, мнилось, видѣлъ я тогда

Движенье странное въ волнахъ

И блескъ какой-то на струяхъ:

Но это былъ мгновенный лучь,

Скользнувшій въ воду изъ-за тучъ.

Я всё смотрѣлъ: казалось мнѣ,

Сапфиры искрились въ волнѣ...

Но вдругъ мгновенный лучь погасъ,

Смѣясь надъ ослѣплепьемъ глазъ...

И тайна та погребена

На днѣ таинственномъ; она

Извѣстна воднымъ лишь духамъ,

Что обитаютъ гдѣ-то -- тамъ,

Среди коралловыхъ вѣтвей,

И даже шопотомъ о ней

Не смѣютъ вымолвить волнамъ...

Играя пурпурнымъ крыломъ

Съ блестящимъ солнечнымъ лучомъ,

Съ цвѣтка порхая на цвѣтокъ,

Краса Востока, мотылёкъ,

Ребёнка за собой манитъ,

Напрасной ловлею томитъ,

И вдругъ исчезнетъ въ небесахъ,

Оставя мальчика въ слезахъ.

Такъ точно гордой красотой

Обманутъ плѣнникъ молодой:

На ловлѣ страха и надеждъ

Онъ не смыкалъ горячихъ вѣждъ,

Но, тщетнымъ бѣгомъ утомлёнъ,

Слезами кончитъ ловлю онъ...

Но если пойманы -- тогда

Обоимъ равная бѣда:

Какъ отъ игривости дѣтей,

Такъ и отъ прихоти мужей

Вся жизнь исполнена скорбей.

Едва желанное сбылось

И рьяной волѣ удалось

Добыть плѣнительный предметъ --

Очарованья больше нѣтъ.

Тускнѣетъ подъ чужой рукой

Румянецъ жизни молодой --

И вянетъ юности цвѣтокъ,

Презрѣнъ, оставленъ, одинокъ.

Безъ крыльевъ и томясь тоской,

Двумъ жертвамъ гдѣ найти покой?

Ужели можетъ мотылёкъ,

Когда уборъ его поблёкъ,

Лишонный крыльевъ и одинъ

Порхать съ тюльпана на жасминъ?

Ужели обрѣтётъ покой

Душа дѣвицы молодой?

Нѣтъ рѣзвыхъ бабочекъ семья

Не соберётся -- знаю я --

Надъ злополучнымъ мотылькомъ

Въ крови, съ оторваннымъ крыломъ:

Готовы женщины рыдать

Надъ, чуждымъ горемъ, сострадать

Чему хотите; но бѣда

Сестры заблудшей никогда

Ихъ глазъ слезой не омрачитъ,

Печалью сердца не стѣснитъ.

Таить въ сердечной глубинѣ

Проступокъ -- страшно. Такъ въ огнѣ,

Когда онъ жжётъ со всѣхъ сторонъ,

Кружится плѣнный скорпіонъ: 15)

Смертельной мукою томимъ,

Онъ то бѣжитъ, то недвижимъ,

То снова мечется кругомъ --

И вотъ, въ отчаяньи нѣмомъ,

Находитъ онъ послѣдній путь --

Не знать терзаній -- и своё

Съ ужаснымъ ядомъ остріё

Вонзаетъ въ собственную грудь.

Такъ умираетъ человѣкъ,

Кончая свой преступный вѣкъ,

Или живётъ, какъ скорпіонъ,

Огнёмъ палящимъ окружонъ.

Такъ сердце мечется, когда

Надъ нимъ обрушится бѣда:

Оно чужое небесамъ --

Здѣсь мракъ -- отчаяніе тамъ,

Огонь кругомъ и впереди

И смерть въ истерзанной груди...

Гассанъ гаремъ оставилъ свой:

Его невольницы младой

Не привлекаетъ нѣжный взоръ.

Бродя въ ущельяхъ смежныхъ горъ,

Онъ позабылъ былую лѣнь:

Онъ на охотѣ ночь и день.

Онъ ненавидитъ цѣлый свѣтъ

Съ-тѣхъ поръ какъ Лейлы больше нѣтъ

Въ его дворцѣ. Что сталось съ ней?

Она укрылась отъ очей --

Куда и какъ -- кто можетъ знать?

Гассанъ лишь могъ бы разсказать...

Она исчезла, говорятъ,

Едва смѣнила ночи тѣнь

Послѣдній Рамазана день,

И блескъ торжественныхъ огней

На минаретахъ засверкалъ,

И муэзинъ звать громко сталъ

Къ мольбѣ османовыхъ дѣтей,

Къ Байраму. Говоритъ, она,

Въ купальню вышедши одна,

Ушла съ гяуромъ молодымъ

Далёко къ берегамъ чужимъ,

Внѣ грозной власти мусульманъ...

Ужъ замѣчалъ давно Гассанъ

Что Лейла... но она была

Такъ добродушна, такъ мила

И такъ заботилась о нёмъ,

Что онъ ей ввѣрился во всёмъ;

Притомъ насталъ на этотъ разъ

Свитыхъ молитвъ завѣтный часъ...

Таковъ былъ евнуха разсказъ.

Есть слухъ другой, что той порой,

Подъ кровомъ темноты ночной,

При блѣдномъ фингары 16;) огнѣ;

Гяуръ промчался на конѣ --

И видны были средь песковъ

Слѣды отъ крови и подковъ...

Но онъ одинъ тогда скакалъ:

Никто съ нимъ дѣвы не видалъ,

Кто красоту ея очей --

Опишетъ? Что сравнится съ ней?

Газели очи не чернѣй

И не прекраснѣе: порой

Они темнѣе мглы ночной,

Порою томны, какъ печаль,

Порою искры сыплютъ въ даль --

И въ искрахъ тѣхъ ея душа

Горитъ, какъ Джамшидъ 17) хороша.

Я знаю, что сказалъ пророкъ:

"Жена есть дышущій кусокъ

Бездушной глины." -- Нѣтъ, Творецъ...

Хотя бъ послѣдній мой конецъ

Насталъ, хотя бъ передо мной

Былъ свѣтлый рай съ своей красой,

Хотя бъ меня хоръ гурій 18) звалъ,

И я на Сирагѣ19) стоялъ --

Тогда бы то же я сказалъ.

И кто бъ, на блескъ ея очей

Смотря, отъ сердца вѣрить могъ

Тому, что говоритъ пророкъ,

Что будто нѣтъ души у ней

И что бездушная жена

Тиранской похоти мужей

Безмолвной жертвой быть должна? 20)

Навѣрно бъ муфтій самъ сказалъ,

Что лучъ безсмертія сіялъ

Въ ея привѣтливыхъ очахъ.

Румянецъ на ея щекахъ,

Какъ цвѣтъ гранатовыхъ садомъ,

Былъ вѣчно свѣжъ и вѣчно новъ...

А видъ ея густыхъ бровей?

А кольца толковыхъ кудрей?

И мраморъ спорить бѣлизной

Не вправѣ былъ съ ея ногой:

Она была бѣлѣй снѣговъ,

Ещё не спадшихъ съ облаковъ,

Не цаловавшихся съ землёй.

Какъ стройный лебедь надъ водой,

Поднявши гордо гребень свой,

Надменно, медленно плывётъ,

Норой крылами въ волны бьётъ,

Почуй шагъ людей чужихъ

Къ границамъ водъ его родныхъ --

Такъ -- величава и стройна --

Вооружалася она,

Чтобъ взглядъ названный отразить,

Или заставить потупить

Безумный взоръ... И какъ она

Была достоинства полна!

Какъ сердца другъ былъ дорогой ей!--

Но этотъ другъ... Гасоанъ-злодѣй,

Кто онъ?-- напрасныя мечты!

Сердечный другъ ея -- не ты!

Гассанъ готовится въ походъ,

Двѣнадцать слугъ за нимъ идётъ,

Въ походныхъ платьяхъ и плащахъ

И съ ятаганами въ рукахъ.

Самъ вождь идётъ передъ толпой,

Сверкая саблей роковой.

Клинокъ ея уже давно

Хранитъ кровавое пятно

Питомцевъ злыхъ окрестныхъ горъ:

Оно виднѣется съ-тѣхъ-горъ,

Какъ лишь немногіе изъ нихъ

Пришли подъ кровъ пещеръ своихъ

О пораженьи разсказать.

И пистолетъ съ нимъ тотъ опять,

Который прежде онъ носилъ

Который яхонтами былъ

Осыпанъ, золотомъ блисталъ,

Но предъ которымъ трепеталъ

Разбойникъ, бичь своей страны...

Онъ шёлъ искать себѣ жены,

Другой жены, вѣрнѣе той,

Коварной Лейлы молодой,

Что, насмѣявшися надъ нимъ,

Ушла съ гяуромъ молодымъ...

Въ долинѣ палъ туманъ ночной --

И вотъ послѣдній лучь дневной

Играетъ съ вольною струёй

Прозрачныхъ водопада водъ.

Здѣсь грекъ-купецъ пріютъ найдётъ,

Который тщетно ищетъ онъ,

Врагами всюду окружонъ,

Средь многолюдныхъ городовъ,

Страшась и шороха шаговъ.

Невидимый для чуждыхъ глазъ,

Здѣсь можетъ онъ заснуть на часъ:

Онъ не боится ничего

За цѣлость злата своего,

И чарку свѣтлаго вина

Здѣсь можетъ выпить онъ до дна...

Но вотъ мелькнулъ передовой

Татаринъ, съ жолтою чалмой

На головѣ; за нимъ тропой

Межь дикихъ скалъ, по-двое въ рядъ,

Поодаль тянется отрядъ.

Гора скалистая своё

Подъемлетъ къ небу остріё,

Гдѣ коршунъ клювъ свой, какъ копьё,

Прилежно точитъ о скалу

И смотритъ въ даль, въ ночную мглу,

Какъ-будто съ сумракомъ для нихъ

Настанетъ миръ, который ихъ

Слетѣть въ долину соблазнитъ

Рѣки засохшее русло

Кой-гдѣ травою заросло;

По сторонамъ сѣдой гранитъ

Сѣдыми глыбами лежитъ;

А тамъ -- громадный верхъ скалы

Одѣтъ одеждой вѣчной мглы:

Сначала мира, до-сихъ-поръ

Ещё ни чей не видѣлъ взоръ

И не увидитъ до конца

Ея стыдливаго лица...

Они вошли въ сосновый лѣсъ.

"Бисмилла! 21) трудностямъ конецъ.

Начнётся скоро гладь полей --

Тамъ можемъ ѣхать мы скорѣй",

Сказалъ вожатый; но едва

Онъ эти вымолвилъ слова,

Какъ изъ-за камня просвисталъ

Свинецъ -- и онъ съ коня упалъ.

И трое всадниковъ младыхъ,

Остановивъ коней своихъ,

Спѣшатъ на землю соскочить,

Чтобы на-вѣки опочить:

Незримый врагъ ихъ поразилъ;

Вотще одинъ изъ нихъ молилъ

О мщеньи братій и друзей:

Одни, скрываясь за коней,

Чуть смѣютъ сабли обнажить,

Или курокъ ружья спустить;

Другіе, кроясь въ тѣнь дерёвъ,

Ждутъ нападенія враговъ,

Что, укрываясь за скалой,

Вступить не смѣютъ съ ними въ бой.

Одинъ Гассанъ, среди огня,

Торопитъ борзаго коня

Идти вперёдъ; но за холмомъ

Раздался вдругъ ружейный громъ

И показалъ, что всѣ кругомъ

Пути отрѣзаны врагомъ.

Тогда, измученный борьбой,

Съ подъятой дыбомъ бородой 22)

И сыпля тысячу огней

Изъ ярко-блещущихъ очей --

"Пусть свищутъ пули!" онъ сказалъ:

"Мой мечъ дорогу пролагалъ

И не въ такихъ ещё бѣдахъ!"

Вотъ врагъ явился на холмахъ;

"Сдавайтесь!" Ярый блескъ очей

Вождя и звуки грозныхъ словъ

Вассаламъ преданнымъ страшнѣй,

Чѣмъ ятаганы ихъ враговъ:

Никто оружья не кладётъ,

Никто не проситъ... не зовётъ...

Но врагъ всё ближе. Вотъ одинъ

Какъ-будто шайки властелинъ...

И пламень адскій запылалъ

Въ груди Гассана: онъ дрожалъ,

Онъ страшно саблею сверкалъ.

"Вотъ онъ! О, я его узналъ

По блеску огненныхъ очей,

По густотѣ его бровей,

Узналъ по чорной бородѣ!

Его скрываетъ платье горъ;

Но проницательный мой взоръ

Найдётъ предателя вездѣ.

На смерть борьба!-- пусть льётся кровь

За жизнь, за Лейлу, за любовь!"

Какъ быстрый ярыхъ водъ лотовъ,

Взрывая камни и песокъ,

Течётъ въ глубокій океанъ

И, встрѣтившись съ его волной,

Столбомъ подъемлетъ надъ собой

Прозрачный голубой туманъ,

И влагу зыблетъ и кружитъ,

И пѣна къ облакамъ летитъ,

А море, морщась отъ вѣтровъ,

Подъемлетъ тысячи валовъ --

Ихъ искры, ихъ громовый рёвъ

И молній блескъ, изъ глубины

Летящій вдаль на крутизны

Утёсовъ грозныхъ и сѣдыхъ,

Приводитъ въ страшный трепетъ ихъ.

Какъ буренъ бой волны съ волной,

Какъ грозенъ ихъ свирѣпый вой,

Такъ точно двѣ толпы враговъ,

Которыхъ ненависть отцовъ,

За вѣру страшная борьба,

Обида, ярость и судьба

Разъединили межь собой,

Сойдясь, вступаютъ въ смертный бой.

Глухіе вопля ихъ грудей,

Удары страшные мечей

Разноситъ эхо по горамъ,

По доламъ, гротамъ и полямъ

И на сѣдыя крутизны

Несётъ вѣсть смерти и войны.

Немного ихъ; но не страшитъ

Ихъ близкой смерти грозный видъ:

Никто собой не дорожитъ,

Не проситъ жизни, не щадитъ.

Забывъ весь міръ, съ огнёмъ въ крови,

Средь сладострастныхъ ласкъ любви,

Обнявшись съ милой красотой,

Любовникъ таетъ молодой;

Но жаръ любви, но нѣги зной

Слабѣй, чѣмъ ненависть враговъ,

Когда они въ предсмертный часъ,

Обнявшися въ послѣдній разъ,

Глотаютъ жадно пыль песковъ.

Друзей пріязнь такъ холодна;

Любовь сильна, но не вѣрна;

Но двухъ враговъ свирѣпый бой

Прервётся гибелью одной...

Вотъ мечъ ломается въ куски --

И съ рукояти и съ руки

Струится вражеская кровь...

Остановились... бьются вновь --

И съ рукояткою меча

Рука отпала отъ плеча;

Его чалма упала въ прахъ;

Одежда въ красныхъ полосахъ:

Такъ тучки утренней порой,

Кой-гдѣ разбрасывая тѣнь,

Даютъ узнать, что ясный день

Ужасной кончится грозой.

Дымится грудь отъ многихъ ранъ;

Слабѣютъ силы -- палъ Гассанъ.

Онъ навзничь палъ, лицомъ туда.

Гдѣ блещетъ свѣтлая звѣзда

Его судьбы... Онъ не смежилъ

Очей своихъ: въ нихъ видѣнъ былъ

Остатокъ злобы роковой,

Стальной не срѣзанный косой.

И врагъ его, склонясь надъ нимъ,

Стоитъ въ раздумьи, недвижимъ:

Онъ живъ, но цвѣтъ его лица

Блѣднѣе, чѣмъ у мертвеца...

"Да, Лейла спитъ среди песковъ,

Подъ кровомъ влаги и валовъ;

А ты, Гассанъ? твой гробъ мрачнѣй,

Чѣмъ гробъ ея... Узнай, злодѣй,

Узнай теперь, что духъ её

Точилъ кинжала остріё,

Который грудь твою пронзилъ.

Вотще пророка ты молилъ

И звалъ его въ послѣдній часъ:

Тебя отъ мести онъ не спасъ;

Вотще Аллу ты призывалъ:

Твоей молитвы не слыхалъ

Творецъ. О, жалкій сумасбродъ!

Уже-ль ты думалъ, что дойдётъ

Молитва грѣшная твоя,

Когда моленія ея

Прошли безслѣдно, какъ волна.

Моя вражда пресыщена:

Погибъ злодѣй; судилъ такъ рокъ --

И я иду -- по одинокъ!"

Бубенчикъ медленно звенитъ:

Гассана мать въ окну спѣшитъ...

Не разъ ужъ пала съ облаковъ

Роса на мураву луговъ;

Не разъ звѣзда своимъ путёмъ

Прошла на небѣ голубомъ...

"Ужъ мракъ спускается ночной:

Они ужъ вѣрно за горой."

Она въ бесѣдкѣ не могла

Томиться долѣ -- и взошла

На башню, чтобъ на дальній путь

Въ окно дозорное взглянуть.

"Что это значитъ, что мой взоръ

Его не видитъ до-сихъ-поръ?

Не утомляетъ лѣтній зной

Его коней въ глуши степной:

Чего же пламенный женихъ

Не шлётъ подарковъ дорогихъ?

Ужели тотъ, кто такъ умѣлъ

Любить -- вдругъ сердцемъ охладѣлъ?

Или его арабскій конь

Утратилъ прежній свой огонь?

Упрёкъ напрасный!-- у холма

Видна татарина чалма.

Вотъ онъ извилистой тропой

Съ горы спускается крутой;

Вотъ онъ ужь близко -- у села,

Съ подаркомъ брачнымъ у сѣдла...

Ну, какъ могла я упрекнуть

Его!.. довольно -- я молчу...

За быстроту, за дальный путь

Ему я щедро заплачу!"

Вотъ вѣстникъ близко, у воротъ;

Насилу ношу онъ несётъ;

Въ его лицѣ видна печаль:

Но, можетъ-быть, причиной -- даль

И утомленье отъ ѣзды?...

Вотъ крови свѣжіе слѣды

На платьѣ: можетъ-быть, она

Изъ рёбръ коня источена.

Но вотъ вскрывается сума:

О, ангелъ смерти! то чалма

Гассана, шаль съ его плеча

И рукоять его меча...

"О, госпожа! въ ужасный бракъ

Съ сырой землёй Гасоанъ вступилъ!

Не для пощады отпустилъ

Къ тебѣ меня нашъ злобный врагъ,

Но чтобы этотъ страшный знакъ

Отнесть къ тебѣ. Твой храбрый сынъ

Спокойно спитъ среди долинъ...

Да будетъ миръ его костямъ!

Да будетъ смерть его врагамъ!"

На мѣстѣ, гдѣ Гассанъ зарытъ,

Колонна чорная стоитъ,

Подъ бѣло-мраморной чалмой; 23)

На ней Корана стихъ святой...

Здѣсь ангелъ смерти тѣнью крылъ

Своихъ на-вѣки осѣнилъ

Аллаха лучшаго слугу --

Кто сердцемъ въ Меккѣ обиталъ,

Вина запретнаго не зналъ

И взоры къ храму обращалъ

При первомъ звукѣ Алла-гу. 24)

Онъ палъ въ своей землѣ родной,

Сраженный чуждою рукой;

Онъ палъ съ оружіемъ въ рукахъ --

И вотъ его забытый прахъ

Лежитъ, никѣмъ не отомщёнъ.

Но дѣвы райскихъ тѣхъ сторонъ,

Гдѣ обитаетъ нынѣ онъ,

Затьмивъ сіяніемъ очей

Сіянье солнечныхъ лучей,

Зовутъ его подъ свѣтлый кровъ,

Подъ тѣнь надъоблачныхъ садовъ,

Къ прохладѣ вѣчной райскихъ струи,

Гдѣ вѣчно-сладокъ поцалуй,

Гдѣ наслажденье безъ скорбей,

Гдѣ нѣтъ измѣны и страстей... 25)

Но ты, гяуръ... томимъ тоской,

Подъ страшной Мбикира 26) косой

Ты будешь вѣчно скрежетать

Зубами; если жъ избѣжать

Тебѣ случится пытки той,

То лишь затѣмъ, чтобъ вѣкъ блуждать

Клонясь подъ тяжестью вины,

Вокругъ престола Сатаны;

И пламень съ кровью будутъ течь

Въ твоей груди и сердце жечь --

И вѣчный адъ, и вѣчно мгла,

И вѣчно муки безъ числа.

Но синій трупъ твой наперёдъ

Вампиромъ 27) по свѣту пройдётъ,

Изверженный изъ тьмы гробовъ,

И, возвратясь подъ отчій кровъ,

Ты будешь тамъ въ тиши ночной

Пить кровь семьи своей родной --

Сестры, супруги, дочерей --

И жизнь сосать изъ ихъ грудей,

Пока, лишась послѣднихъ силъ,

Сходя во мракъ сырыхъ могилъ,

Онѣ узнаютъ наконецъ,

Кто былъ сгубившій ихъ мертвецъ --

И, съ страшной клятвой на устахъ,

Онѣ умрутъ въ твоихъ глазахъ.

Но дочь твоя -- твой свѣтъ очей,

Залогъ любви послѣднихъ дней,

Предметъ и ласки и заботъ,

Въ мученьяхъ страшнаго конца,

Тебя, лаская, назовётъ

Прекраснымъ именемъ отца...

Ужасный звукъ! Ты долженъ зрѣть,

Какъ будетъ медленно блѣднѣть

Послѣдній цвѣтъ ея ланитъ,

Какъ постепенно догоритъ

Послѣдній блескъ живыхъ лучей

Ея лазоревыхъ очей,

Какъ золотистая коса,

Невинной юности краса,

Приманка взоровъ и любви,

Замрётъ, запятнана въ крови,

Твоей измятая рукой...

И кровь горячею струёй

Польётся съ посинѣлыхъ губъ --

И такъ сойдётъ твой страшный трупъ

Подъ вѣчно-мрачный кровъ гробовъ,

И адъ, жилище злыхъ духовъ,

Смотря на страшный образъ твой,

Вздрогнётъ невольно предъ тобой...

"Повѣдай мнѣ, святой отецъ,

Кто этотъ молодой чернецъ?

Его черты знакомы мнѣ.

Давно -- однажды -- на конѣ

Онъ мчался позднею порой

Одинъ тропинкою глухой...

Его я видѣлъ только разъ,

Но не забуду этихъ глазъ --

Такъ много скорби было въ нихъ,

Тоски, страданій роковыхъ...

И нынѣ тотъ же мракъ въ очахъ,

И смерть -- въ густыхъ его бровяхъ."

"Шесть лѣтъ исполнилось, какъ разъ

Съ тѣхъ поръ, какъ онъ къ намъ въ первый-разъ,

Пришелъ... Быть-можетъ, онъ хотѣлъ

Воспоминанье мрачныхъ дѣлъ

ё Утишить въ сердцѣ... но при насъ

Онъ не склонялъ въ вечерній часъ

Своихъ колѣнъ предъ алтарёмъ,

Не падалъ ницъ предъ божествомъ.

Подъ кровомъ келіи своей

Проводитъ отъ часы ночей,

Для всѣхъ чужой, отъ всѣхъ далёкъ,

Всегда угрюмъ и одинокъ.

Никто досель не разгадалъ,

Кого онъ предками считалъ,

Какого Бога признавалъ.

Онъ къ намъ пришелъ изъ-за морей,

Изъ отдаленныхъ тѣхъ сторонъ,

Гдѣ Магомета чтутъ; но онъ

Не мусульманинъ, а скорѣй

Христіанинъ. Его уста,

Быть-можетъ, отреклись Христа,

И онъ, раскаяньемъ томимъ,

Соединиться снова съ нимъ

Душой преступной пожелалъ.,

Онъ до-сихъ-поръ не принималъ

Святого хлѣба и вина;

Но монастырская казна

Его наполнена добромъ,--

И жемчугомъ и серебромъ --

И нашъ игуменъ полюбилъ

Его. Но еслибы я былъ

Главой обители святой,

При мнѣ пришелецъ этотъ злой

У васъ не пробылъ бы и дня,

Не то -- сидѣлъ бы у меня

Въ особой кельи подъ замкомъ,

Чтобъ и не вѣдали о нёмъ.

Ему является въ мечтахъ

То дѣва, скрытая въ волнахъ,

То стукъ мечей, то бѣгъ враговъ,

То месть, то льющаяся кровь;

То видитъ, стоя на скалѣ,

Что тамъ, во влажной полумглѣ

Окровавленная рука

Его манитъ издалека

Въ пучину водъ, подъ мрачный кровъ

Сердито плещущихъ валовъ..."

"Онъ страшно мраченъ и угрюмъ:

Въ его лицѣ тревожныхъ думъ "

И прежнихъ мукъ, и тяжкихъ бѣдъ

Донынѣ видѣнъ страшный слѣдъ.

И что-то есть въ его очахъ,;

Что тяготитъ, вселяетъ страхъ:

Мятежный блескъ ихъ говоритъ,

Что духъ надменный въ нёмъ царитъ!

И что онъ требуетъ одной --

Одной покорности слѣпой.

Какъ птичка вольная степей

Напрасно хочетъ улетѣть,,

Когда ей въ очи лютый змѣй

Вдругъ станетъ пристально смотрѣть:

Такъ блескъ его горящихъ глазъ

Неотразимо давитъ васъ.

Когда случайно робкій братъ

Столкнётся съ нимъ -- спѣшитъ назадъ,

Какъ-будто страшный этотъ взглядъ, j

Улыбка эта на устахъ |

Вливали въ душу скорбь и страхъ.

Въ его улыбкѣ роковой

Видна насмѣшка надъ бѣдой.

Покрыты мёртвой синевой,

Дрожатъ уста его порой,

То вкругъ, какъ-будто навсегда,

Опять сомкнутся безъ слѣда:

Какъ-будто грустью прежнихъ лѣтъ

Или презрѣньемъ ко всему

Положенъ тягостный завѣтъ

Не знать веселія ему.

Нѣтъ, не такой ужасный плодъ

На почвѣ радости ростётъ!

Нѣтъ! этотъ плодъ созрѣлъ скорѣй

Подъ дуновеніемъ страстей,

Отъ сока горя и скорбей...

Года безстрастья на щекахъ

Не разлили: въ его чертахъ

Добро со зломъ, и свѣтъ со тьмой

Слились... Ещё не до конца

Померкшій цвѣтъ его лица

Свидѣтель въ томъ, что гордый духъ

Отъ преступленій не потухъ.

Незоркій глазъ найти бы могъ

Въ нёмъ мракъ скорбей и слѣдъ тревогъ,

Но тотъ, кто видитъ глубоко

Въ душѣ, замѣтить могъ легко

И чувствъ возвышенныхъ черты,

И отблескъ прежней красоты.

Вотще! Высокій даръ небесъ

Въ борьбѣ страстей давно исчезъ...

Обломки хижины простой

Не очаруютъ красотой

Своей ни чей пытливый взоръ;

Но башня гордая средь горъ,

Полу-сражонная грозой

Иль разрушительной войной,

Невольно очи поразитъ:

Въ ней всё: поросшій мхомъ гранитъ,

Упавшій мостъ -- всё говоритъ

О злости бурь, о страхѣ бѣдъ

Или о славѣ прежнихъ лѣтъ."

"Шумя одеждой, входитъ онъ

Подъ мрачный сводъ сѣдыхъ колоннъ,

И взоры всѣхъ къ себѣ влечётъ,

И мрачно самъ глядитъ вперёдъ,

Туда, гдѣ жертвенникъ стоитъ:

Но лишь игуменъ загремитъ

Анаѳемой -- нашъ страшный братъ

Безмолвно крадется назадъ

И тамъ, подъ сводами сѣней,

Сверкаютъ искрами огней

Его глаза, и долго ждётъ

Покуда служба отойдётъ,

Внимая издали мольбамъ;

Но ни одной молитвы самъ

Не смѣетъ вымолвить. Но вотъ

Онъ снялъ клобукъ и но щекамъ

Течётъ струя его кудрей --

Какъ-будто самый чорный змѣй

Власовъ Горгониныхъ виситъ

И вьётся вдоль его ланитъ.

Онъ не стрижетъ своихъ власовъ,

Но носитъ инока покровъ

Вездѣ. Онъ златомъ и сребромъ

Украсилъ бѣдный Божій Домъ,

Но изъ тщеславья одного,

А не изъ вѣры. Отъ него

Доселѣ этотъ грозный сводъ

Вотще молебной рѣчи ждётъ.

Смотри, онъ на небо глядитъ:

Какъ синь и блѣденъ цвѣтъ ланитъ!

Какъ страшенъ видъ его лица!

Въ нёмъ ни надежды на Творца,

Ни искры тёплой вѣры нѣтъ.

Боюсь, что знаменіе бѣдъ,

За грѣхъ его, на насъ сойдетъ

Съ святыхъ надоблачныхъ высотъ --

И если кто изъ злыхъ духовъ,

Оставивъ свой подземный кровъ,

Являлся въ образѣ людей,

Онъ вѣрно точно былъ таковъ.

Клянусь надеждою моей

На отпущеніе грѣховъ,

Такого страшнаго чела

Досель земля не родила!"

Нерѣдко мощная любовь

Волнуетъ пламенную кровь

Въ сердцахъ чувствительныхъ людей,

Безсильныхъ для борьбы страстей,

Колеблющихся предъ бѣдой,

Дрожащихъ въ встрѣчѣ роковой

Съ отчаяніемъ; но порой

Отъ ней и твёрдыя сердца

Страдаютъ въ ранахъ до конца.

Не мало грубая руда

Для плавки требуетъ труда;

Но, разъ расплавлена огнёмъ,

Стальнымъ становится щитомъ

Для обороны отъ враговъ,

Или губительнымъ мечёмъ,

Чтобъ лить ихъ вражескую кровь.

Такъ пламень гибельныхъ страстей,

Подъ шопотъ вкрадчивыхъ рѣчей,

Способенъ сердце умягчить

И дать ему желанный видъ --

И въ новомъ видѣ навсегда

Ему остаться суждено:

Скорѣй разрушится оно,

Но не погнётся никогда.

Когда за грозною бѣдой

Уединенье настаётъ,

Конецъ невзгоды роковой

Отрады мало намъ даётъ.

Душа, витая вдалекѣ,

Была бы рада и тоскѣ --

Лишь пустоту бы уменьшить.

Намъ отвратительно всё то,

Чего изъ милыхъ намъ никто

Не можетъ съ нами раздѣлить,

И даже счастье никому

Вкушать не въ радость одному.

Душа, язвимая вездѣ,

Отрады ищетъ во враждѣ.

Когда бъ мертвецъ въ землѣ сырой

Почуять могъ, какъ гробовой,

Холодный червь ползётъ по нёмъ,

Но, весь объятый тяжкимъ сномъ,

Не былъ бы въ силахъ приподнять

Тяжелыхъ рукъ -- и отогнать

Врага отъ тѣла и костей...

Когда бъ крылатый сынъ степей,

Чадолюбивый пеликанъ,

Покрывши кровью свѣжихъ ранъ

Грудь истощённую свою,

Чтобъ накормить свою семью,

Смыкая очи сномъ гробовъ,

Вдругъ увидалъ бы, что птенцовъ

Его не стало, что его

Они забыли одного --

Такъ точно страшной пустотой

Томится инокъ молодой.

Кому пріятенъ неба кровъ

Безъ солнца, тучъ и облаковъ?

Пріятнѣй съ бурей враждовать,

Чѣмъ никогда борьбы не знать,

Чѣмъ въ бурю выброшеннымъ быть,

Какъ тотъ обломокъ роковой,

На берегъ тихій и пустой,

Гдѣ всё о счастьи говоритъ,

Чтобъ тамъ отъ скуки сердцемъ ныть.

Нѣтъ, лучше сгибнуть средь валовъ,

Чѣмъ изнывать у береговъ!

"Ты прожилъ вѣкъ, отецъ святой,

Въ тиши, съ смиренною мольбой,

Безъ преступленій, безъ страстей,

Рѣша грѣхи чужихъ людей.

Вздыхаешь ты, когда тебѣ

Разскажутъ о чужой борьбѣ,

О необузданныхъ страстяхъ,

О преступленьяхъ и скорбяхъ.

Я мало жилъ, но радость зналъ,

А больше -- плакалъ и страдалъ.

То между дѣвъ, то средь мечей,

Игралъ я жизнію своей;

То пиръ друзей, то вражій бой:

Я презиралъ всегда покой.

Но нынѣ нѣтъ въ моей крови

Ни прежней злобы, ни любви.

Меня надежда не живитъ,

Ни страхъ потери но томитъ.

Теперь желалъ бы я скорѣй

Быть меньшимъ червемъ изъ червей

И ползать подъ покровомъ тьмы

По сводамъ и стѣнамъ тюрьмы,

Чѣмъ жизнь безъ перемѣнъ влачить

И тяжкой мыслью духъ томить.

Желанье есть ещё во мнѣ --

Почить въ могильной глубинѣ.

Я знаю, часъ мой не далёкъ,

И буду спать я въ тишинѣ,

Забывъ, чѣмъ былъ, чѣмъ быть я могъ.

Моя душа есть мрачный кровъ

Умершихъ, радостныхъ часовъ;

Моя надежда -- часъ суда;

Но лучше съ ними навсегда

Утратить ясный спѣтъ очей,

Чѣмъ жить ещё среди людей.

Я не для знаній былъ рождёнъ,

Не рылся я среди времёнъ,

Чтобы извлечь изъ ихъ гробовъ

И прародителей-глупцовъ,

И внуковъ -- трусовъ и рабовъ.

Но смерть была мнѣ не страшна:

Кровопролитная война

Была отрадою моей.

Меня манилъ не блескъ честей --

Смѣшны мнѣ были съ юныхъ лѣтъ

Тріумфы пышные побѣдъ,

Цѣль жизни множества людей --

Другая цѣль меня влекла;

Я ненавидѣлъ и любилъ,

И путь свой бурный устремилъ

Куда судьба меня вела,

Чтобы спасать иль убивать.

Повѣрь -- мнѣ можно довѣрять --

Что я способенъ совершить,

Что совершилъ ужь, можетъ-быть...

Да, я любилъ... я обожалъ...

Любовь мою я доказалъ

На дѣлѣ... Видишь ли пятно

На этой стали? Ужь давно

Мой ятаганъ мрачитъ оно:

То кровь врага... Отецъ, она

За ту была источена,

За ту, которая стеня

Погибла въ мукахъ за меня;

Она питала -- ею жилъ

Ея убійца и злодѣй.

Но не пугайся: врагъ мой былъ

Врагомъ религіи твоей!

Его проклятыя уста

Тряслись при имени Христа,

Неблагодарный фарисей!

Не будь свободныхъ христіанъ,

Легко владѣющихъ мечемъ,

И наносимыхъ ими ранъ,

Ведущихъ въ рай прямымъ путемъ,

Тебя пришлось бы поджидать...

Да, я любилъ... Любовь и тамъ

Найдётъ дорогу, гдѣ волкамъ

Не безопасно проходить,

А смѣлость жаждою любить

Вознаграждается всегда.

Что нужды -- какъ, зачѣмъ, когда?

Но я достигъ чего желалъ --

Я былъ любимъ. О! что бъ я далъ

Теперь, чтобъ пламени любви

Не зажигать въ ея крови!

Она погибла: я сказать

Не смѣю -- какъ, но прочитать

Ты это можешь на моёмъ

Челѣ нахмуренномъ: на нёмъ

Ещё замѣтны до-оихъ-поръ

Порокъ, проклятье и позоръ.

Но не вини меня -- постой!

Не я убилъ -- я былъ виной

Убійства... Если бы она

И мнѣ была такъ невѣрна,

Я бъ сдѣлалъ то же, что и онъ.

Гассанъ обманутъ ею былъ --

И онъ измѣнницу убилъ;

Я былъ любимъ -- и отомстилъ.

Она мнѣ сердце отдала --

Одно чего у ней отнять

Чужая воля не могла;

Я отдалъ всё, что могъ отдать:

Я далъ могилу палачу.

Онъ вѣчнымъ сномъ въ долинѣ спитъ;

Но смерть его не тяготитъ

Моей души -- и я молчу...

Уже давно его судьбу

Рѣшилъ Господь -- онъ это зналъ:

Не даромъ громкую пальбу

Тагиръ пророчески слыхалъ, 28)

Когда отрядъ его спѣшилъ

Туда, гдѣ онъ изрубленъ былъ.

Въ пылу сраженія онъ палъ

Мгновенной смертью -- не страдалъ...

Призывъ пророка и мольба

Къ Аллаху скорбнаго раба --

Увы! вотъ всё, что онъ сказалъ.

Во время боя онъ узналъ

Врага -- и бросился ко мнѣ...

Я на него, какъ бы во снѣ,

Глядѣлъ и молча наблюдалъ.

Какъ духъ изъ тѣла вылеталъ.

Сраженный, будто дикій звѣрь,

Онъ и частицы не узналъ

Тѣхъ мукъ, что жгутъ меня теперь...

Напрасно въ нёмъ борьбу души

Хотѣлъ я высмотрѣть въ тиши:

Въ его лицѣ была вражда,

Но угрызеній -- ни слѣда...

Чѣмъ не пожертвовала бъ месть,

Чтобы въ чертахъ его прочесть

Слѣды душевной пустоты,

Обманъ надеждъ, обманъ мечты,

Проклятье на свою судьбу,

Или смертельную борьбу

Съ раскаяньемъ, иль смерти страхъ,

Иль безнадежность на устахъ!

"Живя средь хладной стороны,

Хладѣютъ Сѣвера сыны,

И то, что есть у нихъ въ крови,

Не стоитъ имени любви.

Не такова любовь моя!

Она, какъ жаркая струя

Изъ груди Этны огневой,'

Испепеляетъ всё собой.

Я не умѣю говорить,

О нѣжной страсти слёзы лить,

Но если блѣдность на щекахъ,

И дрожь порою на устахъ,

Но если сердца страстный жаръ,

И мозгъ въ огнѣ, и смѣлость дѣлъ,

И стали мстительный ударъ,

И всё, что сдѣлать я хотѣлъ,

И что я чувствовалъ, чѣмъ жилъ --

Была любовь, то я любилъ.

Я не умѣлъ вздыхать, рыдать:

Я могъ лишь пасть иль обладать.

Пускай умру -- я счастье зналъ:

Я милой дѣвой обладалъ...

Роптать могу ли на судьбу,

Когда я самъ её искалъ?

Я всё утратилъ, но не палъ,

Но духъ мой выдержалъ борьбу.

Не будь въ сердечной глубинѣ

Тоски о ней; дай снова мнѣ

Отраду вмѣстѣ съ горемъ пять --

Я буду жить и вновь любить.

Жалѣю я, отецъ святой,

Не о себѣ -- въ землѣ сырой

Я скоро буду -- а о той,

Которой нѣтъ ужь на землѣ:

Она подъ зыбкою волной

Спокойно спитъ въ бездонной мглѣ.

Когда бъ не тамъ... когда бъ она

Была въ землѣ схоронена,

Забывъ страданье и борьбу,

Я лёгъ бы рядомъ съ ней въ гробу.

Она слилась съ моей душой,

Она повсюду предо мной

Блестящей, утренней звѣздой,

И нѣжный свѣтъ ея лучей

Слился съ зѣницами очей.

И впрямь любви завѣтный жаръ

Есть неба свѣтлый, чистый даръ --

Есть искра яркая лучей

Лазурныхъ ангельскихъ

ГЯУРЪ
БАЙРОНА

КРЫМСКІЕ СОНЕТЫ
МИЦКЕВИЧА.

ПЕРЕВЕЛЪ В. А ПЕТРОВЪ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

Типографія Императорскихъ Спб. театровъ (Э. Гоппе), Вознесенскій пр., No 53.
1874.

http://az.lib.ru

ГЯУРЪ,
отрывокъ изъ турецкой повѣсти 1).
ЛОРДА БАЙРОНА.

Воспоминанья роковыя
Страданія бросаютъ тѣнь
На грусть, на радости былыя,
И не взойдетъ ухъ ясный день!
И встрѣтитъ жизнь, утративъ сладость,
Безъ горя грусть, безъ счастія радость.
Муръ.

ПЕРЕВЕЛЪ
РАЗМѢРОМЪ ПОДЛИННИКА
В. А. ПЕТРОВЪ.

Изданіе второе.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія Эдуарда Гоппе. Вознесенскій просп., д. No 53.
1874.

Трудъ этотъ посвящается САМУИЛУ РОДЖЕРСУ,

какъ слабое выраженіе искреннѣйшаго удивленія къ его таланту, уваженія къ характеру и благодарности за его дружбу, признательнымъ и преданнымъ ему слугою.

Байронъ.

Лондонъ, мая 1813 г.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Повѣсть, заключающаяся въ этихъ несвязныхъ отрывкахъ, основана на происшествіи, встрѣчающемся теперь на Востокѣ несравненно рѣже, чѣмъ въ старыя времена; и тамъ уже женщины сдѣлались гораздо осторожнѣе, а христіане болѣе ловки, или менѣе предпріимчивы. Полный разсказъ заключалъ въ себѣ описаніе участи молодой невольницы, брошенной, по обычаю мусульманъ, за невѣрность, въ море. Смерть нечастной была отомщена ея любовникомъ, молодымъ венеціянцемъ. Происшествіе это случилось во времена Венеціянской республики, когда она владѣла семью островами и когда, со вступленіемъ русскихъ въ Морею, были изгнаны опустошавшіе ее арнауты. Майноты, не имѣя болѣе возможности грабить Мизитру, отпали и это было поводомъ къ совершенному опустошенію Мореи и къ тѣмъ ужаснымъ, съ обѣихъ сторонъ, жестокостямъ, которыя даже въ лѣтописяхъ правовѣрныхъ считаются безпримѣрными2).

ГЯУРЪ.

Ни дуновенье вѣтерка

Не зыбитъ волнъ издалека

Предъ Аѳинянина холмомъ.3)

Бѣлѣя издали кругомъ,

Могила эта на скалѣ

Привѣтствуетъ корабль во мглѣ,

Плывущій къ родинѣ его;--

Онъ край рожденья своего

Напрасно спасъ; когда-жъ такой

Опять тутъ явится герой?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Прекрасный край! Съ улыбкой тамъ

Привѣтъ счастливымъ островамъ

Шлетъ каждый времени сезонъ.

Ихъ чудный видъ, со всѣхъ сторонъ,

Смотря съ высотъ Колонскихъ горъ,

Плѣняетъ сердце, тѣшитъ взоръ

И прелесть, множествомъ красотъ,

Уединенью придаетъ.

Тамъ Океанъ -- на всемъ челѣ

Въ его морщинахъ, какъ въ стеклѣ,

Отражена окрестность скалъ,

И этихъ рѣзвыхъ волнъ Кристалъ,

Схвативши съ ними неба сводъ,

Омылъ весь рай восточныхъ водъ;

Когда же легкій вѣтерокъ

Встревожитъ синей глади-токъ

И на крылахъ порхнетъ къ цвѣтамъ,

То какъ отрадно станетъ намъ,

Вдыхая въ грудь издалека

Благоуханье вѣтерка.

Тамъ на скалахъ и межъ холмовъ

Султанша -- роза соловьевъ4).

Предъ нею тысячь пѣсней звонъ,

Далеко воздухъ оглашонъ --

И распускаясь, въ щеляхъ скалъ,

Она краснѣетъ отъ похвалъ.

Царицу эту -- перлъ межъ розъ --

Жалѣетъ вѣтръ, щадитъ морозъ,

И какъ владычицу садовъ,

Вдали отъ запада снѣговъ,

Зефиръ голубитъ круглый годъ.

И вотъ, взамѣнъ своихъ красотъ.

Поднявъ головку къ небесамъ,

Она возноситъ ѳиміамъ

И въ благодарность, средь громадъ,

Къ нимъ шлетъ со вздохомъ ароматъ.

Какъ много лѣтнихъ тамъ цвѣтовъ,

Какъ много тѣнистыхъ кустовъ,

Благопріятныхъ для любви;

Какъ много гротовъ... но, увы!

Тамъ на травѣ, какъ изумрудъ,

Пирата отдыхъ и пріютъ.

Когда въ засадѣ съ челнокомъ

Чей-либо парусъ подъ кустомъ

Онъ ждетъ до той поры, пока

Вдали гитара моряка 5)

Не зазвучитъ и не взойдетъ

Звѣзда вечерняя на сводъ;

Тогда въ тѣни прибрежныхъ скалъ.

Чуть разсѣкая сонный валъ,

На добычу стремится онъ --

И не аккордъ -- несется стонъ.

Не странно-ль,-- гдѣ природой храмъ

Съ любовью избранъ былъ богамъ

И гдѣ разлито безъ заботъ

Такое множество красотъ,

Тамъ человѣкъ разрушилъ край

И обратилъ въ пустыню рай!

Повсюду грубая нога

Ожесточеннаго врага

Попрала нѣжные цвѣты,

Хотя ростятъ ихъ не труды:--

Они свободные цвѣтутъ,

Предупреждая всякій трудъ,

И только просятъ у людей

Не отрывать ихъ отъ стеблей.

Не странно-ль,-- гдѣ во всемъ покой,

Тамъ страсть бушуетъ, тамъ разбой.

Насиліе со всѣхъ сторонъ

И край прекрасный помрачонъ!

Какъ-бы бѣжалъ изъ ада бѣсъ,

Свергъ Серафимовъ онъ съ небесъ

И нагло на престолъ возсѣлъ!

Какъ этотъ край -- любви удѣлъ --

Обворожительно хорошъ,

Такъ гнусенъ варваровъ грабежъ.

Кто въ выраженье мертвеца6)

Всмотрѣлся въ первый день конца --

Въ послѣдній день тревогъ и мукъ,

Пока еще не сгладилъ вдругъ

Перстъ разрушенія черты

Въ немъ пережившей красоты,

Тотъ замѣчалъ-ли у него

Восторгъ покоя одного.

Всю кротость ангела въ чертахъ

И нѣжность смерти на щекахъ?

Когда-бъ знобящій, впалый глазъ

Безъ слезъ и искры не угасъ;

Когда-бъ лобъ блѣдный не носилъ

Печать безстрастія могилъ

Вселяя въ нашу душу страхъ,

Какъ-будто каждый въ тотъ-же прахъ,

Въ то состоянье перейдетъ,

Что созерцаетъ безъ заботъ.

Да, еслибъ не было все то

Одно мгновеніе -- ничто,

Онъ не призналъ бы смерти силъ!

Такъ нѣженъ, тихъ, прекрасенъ, милъ

Хотя и смертію открытъ,

Тотъ первый и послѣдній видъ.

Таковъ видъ этихъ береговъ,

Видъ мертвой Греціи таковъ.

Такъ безмятежно-холодна,

Такъ дивно-мертвенна она;

Но весь дрожишь,-- души въ ней нѣтъ,

Ея краса -- предсмертный цвѣтъ

Не исчезающій съ душой,--

То миловидность смерти злой,--

Краса зловѣщая съ однимъ

Румянцемъ грустнымъ, гробовымъ,--

Послѣдней мысли яркій лучъ,

Души сіянье изъ-за тучъ,

Предъ разрушеніемъ завѣтъ,

Увядшихъ чувствъ прощальный свѣтъ,

Огонь заженный въ небесахъ,

Но онъ, свѣтя, не грѣетъ прахъ.

Отчизна истинныхъ мужей,

Гдѣ каждый гротъ и лугъ полей

Свободы колыбелью былъ,

Иль въ мрачномъ гробѣ славу скрылъ!

Величья прахъ! Ужель герой

Такъ мало бросилъ за собой?

Трусливый рабъ! поди ко мнѣ:

Не Термопилы-ль въ сторонѣ?

Вотъ плещетъ синій рядъ валовъ --

Отродье доблестныхъ отцовъ --

Скорѣй припомни, отвѣчай:

Какое море, что за край?

Заливъ у Саламина скалъ!--

Возстань, отбей ты ихъ вассалъ!

О тѣхъ мѣстахъ уже не разъ

Вела исторія разсказъ;

Изъ пепла праотцевъ твоихъ

Добудь ты искру духа ихъ,

И если тутъ падешь ты самъ,

Прибавить имя къ именамъ,

Дрожь наводящимъ на враговъ.

Оставь надежду для сыновъ,

Оставь имъ славу и тогда

Они умрутъ, но безъ стыла.

Разъ начатый за вольность бой,

Завѣщанный въ семьѣ родной

Отцовской кровью предъ врагомъ,

Всегда кончаютъ торжествомъ.

Внимай Эллада! въ вѣковой

Твоей исторіи живой

Гласятъ страницы прежнихъ лѣтъ

О подвигахъ сыновъ побѣдъ,

Межъ тѣмъ, какъ многіе подъ рядъ

Въ пыли забвенія лежатъ,

Оставя въ омутѣ временъ

Лишь пирамиды безъ именъ!

Твоихъ героевъ и вождей

Сто кратъ прочнѣе мавзолей --

Утесы на землѣ родной!

Хотя, такъ суждено судьбой,

И тутъ ужъ время -- наше зло --

Съ могилъ ихъ камни разнесло,

Тамъ муза путнику въ горахъ

Не умершихъ укажетъ прахъ!

Напрасно было бъ вспоминать

И шагъ за шагомъ исчислять,

Какъ ты изъ славы пала въ, срамъ,

Довольно вѣдь извѣстно намъ,

Что врагъ въ тебѣ упавшій духъ

Не уничтожилъ разомъ -- вдругъ.

Да,-- униженіемъ однимъ

Проложенъ путь цѣпямъ твоимъ.

Что перескажетъ тотъ порой,

Кто посѣщаетъ берегъ твой?

Нѣтъ ни легенды старины,

Ни даже темы у страны,

Чтобъ музу также вдохновить,

Какъ въ тѣ вѣка, когда здѣсь жить

Шелъ, не стѣсняя никого,

Достойный края твоего.

Сердца взмужавшія въ горахъ

И души пылкія въ бояхъ

Могли-бъ вести твоихъ сыновъ

На славный подвигъ, на враговъ,

Не ползая, въ избыткѣ силъ,

Отъ колыбелей до могилъ,

Какъ жалкій рабъ,-- нѣтъ, рабъ раба!

Не привлекаетъ ихъ борьба:

Здѣсь равнодушье ко всему;

Склонясь къ пороку одному

Они срамятъ собой людей;

Въ нихъ нѣтъ ни духа дикарей.

Ни полныхъ мужествомъ сердецъ,

Ни чувствъ свободы наконецъ!

Но, промышляя плутовствомъ

И древней хитростью, кругомъ

Они по гаванямъ снуютъ

И, по пословицѣ, лишь тутъ

Лукавый грекъ все тотъ же грекъ,

Какимъ онъ былъ прославленъ вѣкъ.

Свободы тщетенъ зовъ къ рабамъ,

Къ сроднившимся съ бичемъ сердцамъ:

Она не можетъ имъ сама

Поднять ихъ шеи изъ ярма!

О горѣ Греціи я вновь

Не стану тратить больше словъ,

Но разскажу здѣсь случай я

И каждый, слушая меня,

Пойметъ, что было въ первый разъ,

Когда услышалъ я разсказъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ложится тѣнь отъ мрачныхъ скалъ

На моря синяго Кристалъ",

Рыбакъ, казалось, видитъ въ ней

Майнота барку межъ зыбей;

Боясь за легкій свой каикъ8),

Хотя къ опасностямъ привыкъ,

Заливъ, украдкой, подъ скалой

Минуетъ онъ во мглѣ ночной:

Уставъ на ловлѣ отъ трудовъ

Рыбакъ гребетъ до береговъ,

При блескѣ звѣздъ, весломъ своимъ,

И Портъ-Леоне передъ нимъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Кто на караковомъ конѣ9)

Какъ громъ несется въ сторонѣ?

Лишь раздаются отъ копытъ

Удары стали о гранитъ

И эхо гротовъ вторитъ вдругъ

За скокомъ скокъ, за стукомъ стукъ.

Покрытъ весь пѣной конь лихой,

Какъ будто море предъ грозой;

Но спитъ усталая волна,

Лишь грудь встревожена одна --

У ѣздока покоя нѣтъ.

Нагрянетъ здѣсь гроза чуть свѣтъ,

А валъ волнуется слабѣй,

Чѣмъ кровь, гяуръ, въ груди твоей.

"Тебя не знаю, весь твой родъ

Не стоитъ злобы и заботъ,

Но вижу то въ лицѣ твоемъ,

Что время не сотретъ крыломъ.

На блѣдномъ лбу замѣтенъ слѣдъ

Борьбы страстей и страшныхъ бѣдъ;

Хотя опущенъ дикій взоръ,

А ты летишь, какъ метеоръ,

Но ясно вижу -- ты одинъ

Изъ тѣхъ, кого Османа сынъ

Убьетъ при встрѣчѣ роковой,

Иль избѣжитъ онъ встрѣчъ съ тобой.

Впередъ -- впередъ спѣшилъ до горъ

И вслѣдъ за нимъ летѣлъ мой взоръ.

Хотя несясь, какъ ночи бѣсъ

Уже онъ съ глазъ моихъ исчезъ,

Но странный видъ его -- онъ самъ

Во мнѣ волненье вызвалъ тамъ;

И долго, долго у меня

Въ ушахъ гремѣлъ галопъ коня.

Вотъ онъ пришпорилъ скакуна,

Но нѣтъ пути: скала одна

Предъ нимъ надъ бездной роковой;

Летитъ и -- скрылся за скалой;

Бѣглецъ не радъ глазамъ моимъ --

Не даромъ я слѣдилъ за нимъ;

Тутъ слишкомъ яркою тогда

Казалась всякая звѣзда.

"Онъ скачетъ, на скаку назадъ

Какъ-бы послѣдній бросилъ взглядъ,

На мигъ коня сдержалъ рукой,

Далъ перевесть духъ спертый свой;

На мигъ встаетъ на стремя онъ,--

Зачѣмъ взглянулъ за небосклонъ,

Чрезъ рощу лавровъ подъ горой?

Тамъ съ мусульманскою луной

Блеститъ огнями минаретъ.

Хотя тюфенка10) звуковъ нѣтъ,

Но залпъ замѣтенъ мусульманъ.

Сегодня конченъ Рамазанъ;

Сегодня праздникъ Байрамъ

И всюду радость видна тамъ;

Сегодня къ ночи... кто такой?

Зачѣмъ въ одеждѣ ты чужой,

Съ ужасной злобою въ чертахъ?

Есть развѣ дѣло, что въ горахъ,

То остановишься, то вновь

Бѣжишь, свою волнуя кровь?"

Остановился -- и во мглѣ

То страхъ, то злоба на челѣ.

Подобный гнѣвъ не краска лицъ,

Но блѣдность мрамора гробницъ.

Потупя свой суровый взглядъ

Онъ поднялъ руку и назадъ

Грозитъ со злобой кулакомъ,

Какъ будто затрудняясь въ томъ:

Бѣжать, иль вновь летѣть къ врагу.

Конь, сдержанный на всемъ бѣгу,

Заржалъ -- и вдругъ у ѣздока

Внизъ опустилася рука",

Эфесъ меча сжимаетъ онъ --

Внезапный острой стали звонъ

Его задумчивость прервалъ,

И онъ, очнувшись, задрожалъ,

Какъ пробужденный въ часъ ночной

Внезапно крикнувшей совой.

Опять далъ шпоры скакуну,--

Несется онъ, за жизнь одну!

Изъ-подъ сѣдла скакунъ летитъ

Быстрѣй чѣмъ брошенный Джеридъ11);

И вотъ ужъ всадникъ за скалой,

И вотъ ужъ эхо предо мной

Не повторяетъ стукъ копытъ --

Исчезъ гяура гордый видъ;

И только разъ, на мигъ, въ горахъ

Коня сдержалъ онъ въ поводахъ.

Сурово правитъ онъ конемъ;

Проходитъ мигъ и вновь на немъ

Онъ по горамъ летитъ крутымъ,

Какъ будто смерть гналась за нимъ?

Но въ этотъ мигъ, въ душѣ его.

Промчались годы прошлыхъ дней; --

Въ той каплѣ слились у него

Злодѣйства вѣкъ, вся жизнь скорбей?

Кто любитъ, мститъ, боится бѣдъ,

То въ томъ страданья многихъ лѣтъ

Зальютъ всю душу въ мигъ такой.

Но что же всадникъ молодой

Тутъ перечувствовалъ въ тиши,

Когда стѣснилась скорбь души?

О! кто измѣритъ чувствъ объемъ

Въ одномъ мгновеніи такомъ,

Едва замѣтномъ для него

Въ пространствѣ времени всего?

Тотъ мигъ былъ вѣчностью для думъ.-.

Мысль, обнимая цѣлый умъ,

Хранящій вѣчно отъ невѣждъ

Скорбь безъ названья и надеждъ,

Неизмѣрима, какъ мечты,

Какъ то пространство пустоты!

"Проходитъ часъ, гяура нѣтъ,--

Погибъ, иль онъ бѣжалъ отъ бѣдъ!1

Да будетъ проклятъ этотъ часъ,

Когда явился онъ межъ насъ

И неожиданно исчезъ!

Онъ за грѣхи, какъ бичъ небесъ

Тогда къ Гасану посланъ былъ

И домъ въ могилу обратилъ.--

Пришелъ, ушелъ, поднявши шумъ,

Какъ вѣстникъ смерти, какъ Самумъ.12)

Съ его дыханьемъ кипарисъ

Спускаетъ мертвый вѣтви внизъ:

Печали дерево всегда,

Хотя нѣтъ горя и слѣда,

Одно груститъ у мертвеца

И носитъ трауръ безъ конца.

Нѣтъ больше въ стойлахъ скакуновъ;

Дворецъ Гасана безъ рабовъ;

Одинъ паукъ безмолвно тамъ

Развѣсилъ сѣти по стѣнамъ

И занялъ каждый уголокъ;

Рѣзной гарема потолокъ

Летучей мыши сталъ гнѣздомъ;

На башнѣ, въ сумракѣ ночномъ,

Садится зоркая сова;

Изсякъ басейнъ,-- вокругъ трава,

Предъ нимъ голодный песъ визжитъ

Припавъ отъ жажды на гранитъ.

Засыпанъ мраморный фонтанъ --

Въ немъ нѣтъ воды -- одинъ бурьянъ.

Какъ было весело для глазъ,

Когда струй брызжущій алмазъ,

Сребристымъ падая дождемъ,

Прохладу разносилъ кругомъ

И сладострастною росой

Леталъ надъ свѣжею травой.

Пріятно было вечеръ весь,

Подъ мглой безоблачныхъ небесъ,

При блескѣ звѣздъ, облившемъ сводъ,

Слѣдить за влажнымъ свѣтомъ водъ

И слушать, подъ вліяньемъ думъ,

Ихъ мелодичный, легкій шумъ.

Какъ часто при тебѣ, фонтанъ,

Игралъ ребенкомъ нашъ Гасанъ;

Какъ часто, спалъ онъ предъ струей,

Въ объятьяхъ матери родной *

Какъ часто голосъ красоты

Сплеталъ съ своимъ журчаньемъ ты,

Іілѣня Гасана юный слухъ.

Но никогда, съ толпою слугъ,

Гасана старость отъ заботъ

Не отдохнетъ у этихъ водъ:

Струя, питавшая фонтанъ,

И въ сердцѣ кровь твоя, Гасанъ,

Уже исчезли навсегда.

Здѣсь не услышатъ никогда

Негодованія людей,

Ихъ радостей и ихъ скорбей.

Послѣдній звукъ была печаль --

Вѣтръ заглушилъ его и вдаль

Унесъ рабыни дикій стонъ;

Въ нѣмомъ молчаньи замеръ онъ,

Все стало тихо -- у окна

Лишь ставня хлопаетъ одна:

Вѣтръ свищетъ, плещетъ дождь слегка,--

Ничья не прикрѣпитъ рука.

Въ пескахъ пустыни -- въ лонѣ бѣдъ --

Отраденъ человѣка слѣдъ;

Такъ точно, даже горя звукъ,

Поднявши всюду эхо вдругъ,

И здѣсь-бы утѣшеньемъ сталъ,--

По крайней мѣрѣ-бъ онъ сказалъ:

"Не всѣми брошенъ этотъ домъ,

Здѣсь жизнь таится, хоть въ одномъ".

Тутъ много комнатъ дорогихъ,

Не пустотѣ-бъ гнѣздиться въ нихъ;

Но разрушенье наконецъ

Ужъ точитъ медленно дворецъ --

И на порогъ взошла печаль.

Факиръ, дервишъ, пускаясь вдаль,

Не остановятся предъ нимъ:

Здѣсь подаянья нѣтъ ужъ имъ

И не готовъ для нихъ пріютъ;

Усталый странникъ также тутъ

"Хлѣбъ-соль" не дѣлитъ никогда.

Богатство, горе, нищета

Проходятъ мимо съ давнихъ поръ.

Чуть милосердье и надзоръ13)

Съ Гасаномъ пали подъ горой,

Какъ домъ его, пріютъ людской,

Вертепомъ сталъ однѣхъ руинъ;

Изъ замка гость, рабы съ долинъ

Бѣжали отъ работъ съ тѣхъ поръ,

Какъ мечъ невѣрнаго, въ позоръ

И стыдъ Гасану одному,

Всю разрубилъ его чалму!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Я слышу легкій шумъ шаговъ,

Но нѣтъ, не слышно голосовъ;

Шумъ ближе къ слуху моему,

Я вижу каждую чалму

И ятаганъ подъ серебромъ;

Эмиръ передъ толпой, на немъ

Кафтанъ зеленый былъ надѣтъ.14)

"Эй! кто ты?" -- "Мой селамъ въ отвѣтъ15)

Уже показываетъ всѣмъ,

Что по закону я муслемъ;

Но эта ноша, что у васъ,

Какъ видно, требуетъ здѣсь глазъ,--

И кажется сбережена,

Не драгоцѣнность-ли она?

Къ услугамъ вашимъ челнъ готовъ".

-- Ты правъ", отчаль отъ береговъ,

Но паруса не распускай,

Греби скорѣй и направляй

До полпути отъ этихъ скалъ,

Туда, гдѣ мрачный дремлетъ валъ.

Такъ, хорошо,-- теперь постой;

Ахъ, путь не самый ли большой

Свершитъ одна изъ . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кладь погрузилася въ волну

И медленно пошла ко дну --

И плескъ разбуженныхъ валовъ

Уже доплылъ до береговъ;

Я наблюдалъ, казалось мнѣ,

Движенье странное въ волнѣ,

Но это былъ лишь лунный лучъ,

Въ струѣ игравшій изъ-за тучъ.

Я все смотрѣлъ, какъ каждый разъ

Она ко дну спускалась съ глазъ;

Сперва была величиной

Съ какой-то камень небольшой,

Потомъ все меньше и потомъ

Вдругъ бѣлымъ сдѣлалась пятномъ,

Сіяющимъ, какъ бы алмазъ,

И наконецъ исчезла съ глазъ:

И эта тайна въ безднахъ дна

Запрятана, тамъ спитъ она --

О ней лишь знаютъ духи водъ;

Но, сквозь коралловый свой гротъ,

Они не смѣютъ въ тишинѣ,

Дрожа, открыть ее волнѣ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Какъ въ Кашемирѣ на степяхъ,

Вспорхнувъ на пурпурныхъ крылахъ,

Царица бабочекъ порой16)

Ведетъ ребенка за собой,

То отъ цвѣтка къ цвѣтку манитъ,

То сядетъ, то опять слетитъ,

И вотъ, поднявшись высоко,

Она ребенка далеко

Бросаетъ въ полѣ за собой

Съ разбитымъ сердцемъ и слезой.

Такъ и красавица шутя

Плѣняетъ взрослое дитя

Блестящей прелестью своей.

Ловецъ то въ страхѣ передъ ней,

То вдругъ надежду дастъ она,

И ловля кончиться должна,

Начавшись шалостью одной,

Горячей, горькою слезой;

Когда-жъ поймаются онѣ,

То ждутъ ихъ горести однѣ:

Какъ отъ младенческихъ забавъ,

Среди роскошныхъ чудныхъ травъ,

Такъ и отъ прихоти людской

Настанетъ скорбь, уйдетъ покой.

Игрушка милая,-- за ней

Такъ много гонится дѣтей --

Теряетъ все, какъ чуть слегка

Къ ней прикоснется ихъ рука;

И если чудныя черты

И цвѣтъ исчезнутъ красоты,

Пусть улетаетъ въ даль она,

Иль гибнетъ брошенной одна!

Уже съ израненнымъ крыломъ,

Съ разбитымъ сердцемъ шалуномъ,--

Увы! Гдѣ каждая изъ нихъ

Найдетъ покой отъ мукъ своихъ?

Возможно-ль бабочкѣ въ лугахъ,

Съ поблекшей краской на крылахъ,

Какъ прежде, испытавъ обманъ,

Летать отъ розы на тюльпанъ?

Возможно-ль ждать счастливыхъ дней

Увядшей въ омутѣ страстей?

Нѣтъ, бабочки не спустятъ крылъ

Надъ погибающей безъ силъ;

А женщины,-- ко всѣмъ у насъ

Сочувствуютъ: пробьетъ изъ глазъ

Слезу ихъ каждая печаль,

Но павшей имъ сестры не жаль.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Душа подъ бременемъ страстей,

Какъ скорпіонъ, въ кругу углей,17)

Скрываетъ боль преступныхъ мукъ.

Пылающій все уже кругъ,

Все ближе пламя до него;

Тѣснятъ мученія его;

Страданья бѣсятъ предъ огнемъ

И въ изступленіи своемъ

Отъ боли онъ на все готовъ!

Копье, что пряталъ для враговъ,

И весь неотразимый ядъ

Теперь вонзить въ себя онъ радъ,

Чтобъ кончить боль и грустный вѣкъ.

Такъ умираетъ человѣкъ,

Когда съ душой преступной онъ,

Иль тянетъ жизнь, какъ скорпіонъ;

Такъ сердце корчится, пока

Безмолвно гложетъ грусть-тоска:

Его отвергли небеса

А на землѣ предъ нимъ -- гроза!

Тутъ страхъ -- тамъ сумракъ безъ зари,

Вокругъ огонь -- и смерть внутри.

"Гасанъ оставилъ свой гаремъ;

Взоръ не прельщается никѣмъ

Изъ заключенныхъ чудныхъ жонъ;

Одной охотой занятъ онъ.

Гасанъ недавно былъ не тотъ,

Живя съ Лейлой безъ заботъ.

Уже ль Лейлы больше нѣтъ?

Одинъ Гасанъ могъ дать отвѣтъ.

Есть толки въ городѣ у насъ:

Когда Востокъ, въ послѣдній разъ,

Съ закатомъ солнечныхъ лучей18),

Провелъ свой постъ и блескъ огней

На минаретахъ возвѣстилъ,

Что часъ Байрама наступилъ,

Она пробралась за порогъ --

Купальня къ этому предлогъ.

Гасанъ напрасно ищетъ тамъ:

Черкесскимъ мальчикомъ къ врагамъ,

Съ гяуромъ, оскорбя его,

'Она бѣжала отъ него

И вышла съ власти мусульманъ.

Подозрѣвалъ ее Гасанъ,

Но такъ казалася она

И непритворна и вѣрна,

И такъ довѣрчивъ былъ Гасанъ

Къ той, что рѣшилась на обманъ,

Что въ этотъ вечеръ, брося сонъ,

Пошелъ сперва къ мечети онъ,

Потомъ въ кіоскѣ пробылъ съ часъ.

Таковъ нубійцевъ былъ разсказъ,

Хранившихъ плохо чудный кладъ;

Иные также говорятъ,

Что кто-то видѣлъ въ эту ночь,

Какъ при фингари, во всю мочь,19)

Гяуръ скакалъ на ворономъ,

Но съ нимъ ни пажа за сѣдломъ,

Ни дѣвы не было тогда --

Одинъ умчался навсегда.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Очарованья черныхъ глазъ

Не передастъ вполнѣ разсказъ;

Всмотрись въ глаза газели горъ

И ты ея представишь взоръ.

Томленья грустнаго полны

И такъ велики, такъ черны,

Что въ каждой искрѣ этихъ глазъ,

Какъ-бы Джамшидовый алмазъ20),

Блеститъ душа изъ подъ вѣждей.

О да, душа! когда-бъ о ней

Мнѣ заявилъ теперь пророкъ,

Что это прахъ -- земли кусокъ,

То именемъ Аллаха: "Нѣтъ",

Ему бы я сказалъ въ отвѣтъ.

Хоть Эль-Сиратъ будь подо мной21)

Надъ адской огненной рѣкой,

И предъ глазами чудный рай,

Гдѣ гуріи зовутъ въ свой край,22)

Но кто повѣритъ, только разъ

Взглянувши въ глубь Лейлы глазъ,

Что по корану и она,

Какъ прахъ, бездушной создана

Для сладострастья одного23)

Тирана мужа своего?

Самъ муфтій, въ взглядѣ у нея,

Прочтетъ безсмертіе ея!

У ней румянецъ на щекахъ

Какъ бы граната вся въ цвѣтахъ,24)

А волосы, когда вокругъ

Своихъ завистливыхъ подругъ

Она распуститъ ихъ кружки,

Какъ гіанцинта стебельки,25)

На мраморномъ полу лежатъ

У той ноги, что во сто кратъ

Бѣлѣй, чѣмъ самый снѣгъ въ горахъ,

Пока летитъ онъ въ облакахъ.

Какъ лебедь мчится по водамъ,

Такъ эта дочь Кавказа тамъ,

Твой чудный лебедь Франгистанъ26)

Ходила, выпрямя свой станъ.

Какъ въ гордомъ гнѣвѣ надъ водой

Онъ поднимаетъ гребень свой

И волны бѣлымъ бьетъ крыломъ

Предъ показавшимся врагомъ,

Такъ шейка лебедя бѣлѣй

Вдругъ поднималася у ней;

Такъ и Лейла предъ толпой

Вооружилась красотой,

Чтобъ взглядъ незванный отразить

И взоръ заставить опустить

Передъ чарующей красой.

Какъ много граціи въ простой

Ея походкѣ,-- какъ она

Была достоинства полна;

Какъ сердце билось передъ нимъ,

Предъ другомъ сердца дорогимъ...

Гасанъ, кто это?-- кто такой?

Названье то не за тобой.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Со свитой двацати рабовъ,

Вооруженныхъ до головъ,

Пустился въ дальній путь Гасанъ.

На всѣхъ винтовка, ятаганъ,

А предводитель, какъ на бой --

Украшенъ саблей боевой:

Кровь арнаутская на ней

Съ тѣхъ поръ, какъ онъ, изъ-за камней,

Въ ущельѣ сбилъ засаду ихъ.

Не многіе спаслись изъ нихъ,

Чтобъ разсказать въ своей странѣ

Про бой въ урочищѣ Парнѣ.

Съ нимъ пистолеты отъ паши;

Но какъ они ни хороши --

Въ оправѣ, въ камняхъ дорогихъ,

А воры не, глядятъ на нихъ.

Онъ, слышно, ѣдетъ за женой,

Вѣрнѣй рабыни дерзкой той,

Что для гяура своего

Коварно бросила его.

Уже послѣдній солнца лучъ,

Едва мерцая изъ-за тучъ,

Чуть озарялъ верхи громадъ

И серебрилъ ручья каскадъ.

Потокъ прохладный, съ давнихъ поръ*

Благословляетъ житель горъ;

Здѣсь грекъ-разнощикъ какъ нибудь

Свободнѣй можетъ отдохнуть,

Чѣмъ при тиранахъ, въ городахъ,

За скарбъ питая вѣчный страхъ.

Спокойно спать тутъ можетъ онъ,

Не возмутятъ въ дорогѣ сонъ.

Онъ только рабъ въ толпѣ людей,

Но сынъ свободы средь степей --

И чашу съ изгнаннымъ виномъ

Здѣсь грекъ осушитъ передъ сномъ,

Подъ тихо-льющійся фонтанъ,

Чего нельзя для мусульманъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Съ ущелья горъ, не вдалекѣ,

Въ какомъ-то жолтомъ колпакѣ,

Татаринъ выѣхалъ тропой --

То отъ рабовъ передовой.

За нимъ, поодаль, по два въ рядъ,

Тянулся цѣпью весь отрядъ,

Подъ наклонившейся скалой,

Гдѣ клювъ готовитъ коршунъ свой,

И онъ спуститься внизъ не прочь,

Какъ будто въ нынѣшнюю ночь

Настанетъ пиръ тутъ для него.

Кругомъ не видно ничего,

Лишь на руслѣ, гдѣ былъ потокъ,

Желтѣетъ издали песокъ,

Лишь нѣсколько шумитъ кустовъ,

Уже засохшихъ отъ жаровъ,

Да надъ тропинкою лежатъ

Обломки сброшенныхъ громадъ,--

Иль громъ, иль время съ давнихъ поръ

Ихъ оторвали здѣсь отъ горъ,

Закутанныхъ въ туманъ густой.

Но кто нашъ Ліокуръ сѣдой,

Въ краю заоблачномъ, пустомъ,

Съ открытымъ увидалъ челомъ?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ сосновый лѣсъ вошелъ отрядъ:

"Ну, Бисмилла" Здѣсь нѣтъ засадъ;27)

И вотъ подальше, впереди

Лежитъ равнина по пути;

Тамъ полетимъ во весъ опоръ."

Сказалъ Чаушъ -- вдругъ пули съ горъ28)

Раздался свистъ надъ головой

И палъ безъ чувствъ передовой!

Едва, сдержавши скакуновъ,

Успѣла слѣзть толпа рабовъ,

Какъ ужь межъ ними нѣтъ троихъ:

Невидимъ врагъ, сразившій ихъ --

И, отъ отряда своего,

Ждетъ павшій мщенья одного.

Съ винтовкой, съ саблей боевой

Одинъ, склонившись надъ лукой.

Прикрылся лошадью въ углу,

Другіе стали за скалу,

Чтобъ не попасть подъ выстрѣлъ вновь

До нападенія враговъ,

Не смѣвшихъ съ ними въ рощѣ той

Вступить въ открытый, честный бой.

Одинъ Гасанъ, въ пылу огня,

Не сходитъ съ вѣрнаго коня;

Но залпъ раздался впереди

И ясно было, что пути

Тутъ къ отступленью больше нѣтъ --

Не выдти добычѣ изъ бѣдъ!

Вдругъ ощетинилась тогда

Гасана злобой борода29)

И гнѣвомъ загорѣлся взоръ:

"Пусть пули свищутъ мнѣ въ упоръ,

Я выходилъ изъ западни!"

Вотъ на поляну, черезъ пни,

Враги выходятъ изъ засадъ

И сдачи требу ютъ, но взглядъ

Гасана, слово здѣсь страшнѣй

Всѣхъ непріятельскихъ мечей --

Никто не бросилъ ятаганъ,

Нѣтъ крика робкаго 'аманъ!"30)

Бандиты близко,-- въ сторонѣ

Толпа ихъ скачетъ на конѣ.

Кто это ѣдетъ? Въ чьей рукѣ

Сверкаетъ мечь не вдалекѣ?

"То онъ! То онъ! Я узнаю

То блѣдное лицо въ бою;

Я узнаю тотъ глазъ дурной,31)

Кровавыхъ дѣлъ сообщникъ злой;

По черногривому коню

Его я также узнаю;

Онъ арнаутомъ наряженъ,

Какъ видно, отступился онъ

Ужъ отъ закона своего,

Но это не спасетъ его.

Добро пожаловать!-- Ты мой,

Супругъ Лейлы молодой;

Тебя давно ужъ черезъ-чуръ

Ищу я, проклятый гяуръ!"

Какъ въ океанъ летитъ рѣка,

Какъ море шлетъ издалека

На встрѣчу къ ней свой гордый строй

И гонитъ вспять ея прибой

Покрытыхъ пѣною валовъ,

Тогда какъ вихрь, какъ вѣтра ревъ,

Всю оглашаетъ даль кругомъ;

Сквозь искры брызгъ, сквозь трескъ и громъ

Сверкаете молнія волны

И свѣтомъ страшной бѣлизны,

Принявъ ударъ, со всѣхъ сторонъ,

Дрожащій берегъ озаренъ; --

Какъ море борется съ рѣкой,

Такъ и враги вступаютъ въ бой,

Когда сведетъ судьба, иль честь,

Иль озлобленная ихъ месть.

Удары рубящихъ мечей,

Пальба вдали, вблизи вожей,

Свистъ пуль и робкій стонъ въ кустахъ

Звучатъ въ испуганныхъ ушахъ;

Весь шумъ, весь этотъ страшный крикъ,

Смѣшавшись съ воплями, проникъ

До безмятяжныхъ тѣхъ долинъ,

Гдѣ прежде пѣлъ пастухъ одинъ.

Бойцовъ не много, но въ бою

Нигдѣ нѣтъ просьбъ за жизнь свою.

Нигдѣ пощады не даютъ!

О! какъ другъ друга крѣпко жмутъ

Подъ поцѣлуемъ два сердца;

Но отъ начала до конца

Всего, что прелесть безъ заботъ

Въ порывѣ страсти отдаетъ,

Не жаждетъ пылко такъ любовь,

Какъ месть въ объятьяхъ двухъ враговъ,

Когда они сойдутся въ бой

И ихъ сплететъ рука съ рукой

Въ послѣднемъ сжатіи вражда,

Чтобъ не расплесться никогда!

Друзья расходятся, сходясь,

Надъ постоянствомъ посмѣясь,

Уходитъ рѣзвая любовь,

Но если ненависть враговъ

Сведетъ въ объятіяхъ своихъ,--

И смерть не разлучаетъ ихъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мечъ безъ эфеса, съ лезвея

Течетъ кровавая струя,

Пролитая самимъ мечомъ:

Рука отрублена съ плечомъ;

Въ конвульсіяхъ жметъ мечъ она,

Хотя ей сталь и невѣрна;

Чалма разрублена его,

Въ пыли,-- далеко отъ него;

Желѣза ѣдкимъ остріемъ

Изсѣченъ весь кафтанъ на немъ,

Въ какихъ-то красныхъ полосахъ,

Какъ облака на небесахъ,

Предвѣстники съ утра грозы;

Кустъ окровлавенной лозы

Схватилъ паланпоры клочки; 33)

Вся грудь изрѣзана въ куски,

Дымятся раны тамъ и тамъ;

Лицомъ обернутъ къ небесамъ,

Гасанъ раскинутый лежитъ;

Поблекшій взоръ его открытъ,

Вперенъ въ убійцу своего,

Какъ бы послѣдній часъ его

Оставилъ мщенье за собой;

Надъ нимъ соперникъ молодой

Стоитъ блѣднѣй лица того,

Что сходитъ кровью близь него.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Да -- спитъ Лейла подъ волной.

Но будетъ гробъ кровавъ и твой;

Не я, коварный, духъ ея

Направилъ въ сердце остріе.

Ты звалъ пророка, но пророкъ

Съ гяуромъ справиться не могъ;

Просилъ Аллаха,-- голосъ твой

Не услыхалъ Аллахъ святой!

О, мусульманинъ, сумасбродъ!

Какъ могъ тебя услышать тотъ,

Кто просьбъ Лейлы не слыхалъ?

Я къ арнаутамъ здѣсь присталъ,

Чтобъ, выбравъ время, подстеречь

Тебя, злодѣя, въ полѣ сѣчъ --

И я пресытился враждой,

Мы разсчиталися съ тобой

Суровый, гордый господинъ!

Теперь иду -- иду одинъ."

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Бренчатъ верблюдовъ позвонки33)

На тучной пастьбѣ у рѣки,

И мать Гасана, скрывъ печаль,

Черезъ рѣшетку смотритъ вдаль,

Но видитъ лугъ лишь предъ собой,

Вечерней вспрыснутый росой,

Да звѣзды въ небѣ высоко.

"Ужъ вечеръ, онъ не далеко".

Не можетъ болѣе она

Въ саду, въ бесѣдкѣ быть одна;

Взглянула съ башни сквозь балконъ:

"Ахъ! отчего не ѣдетъ онъ?

Его я знаю скакуновъ,

Легки, не станутъ отъ жаровъ;

Такъ что-жъ женихъ нашъ молодой

Не шлетъ ко мнѣ подарокъ свой?

Иль сердце черство у него,

Иль варварійскій конь его

Сталь меньше прежняго ретивъ?

Ахъ, нѣтъ, упрекъ несправедливъ!

Вонъ тамъ, вдали, передовой

Татаринъ ѣдетъ за горой;

Вотъ онъ спускается съ высотъ,

Теперь въ долинѣ, онъ везетъ

Подарокъ брачный за сѣдломъ.

Какъ, медленность нашла я въ немъ?

Но расплачусь я какъ нибудь

За быстроту, за тяжкій путь."

Татаринъ спрыгнулъ у воротъ

Со скакуна и чуть идетъ,

И чуть стоитъ онъ на ногахъ!

Лицо взволновано, въ глазахъ

Отчаянье -- испугъ раба;

Но это можетъ быть борьба

Съ одной усталостью его?

Въ крови одежда у него;

Но знакъ подобнаго пятна

Могъ быть отъ раны скакуна.

Онъ изъ-подъ куртки вынулъ даръ...

О, ангелъ смерти! вотъ ударъ!

Колпакъ, нашлемникъ твой, Гасанъ,34)

И окровавленный кафтанъ!

"Мать, страшную среди долинъ

Невѣсту высваталъ твой сынъ!

Не милосердіе въ бою

Мнѣ даровало жизнь мою:

Я живъ остался для того,

Чтобъ снесть кровавый даръ его.

Миръ храброму! Онъ пролилъ кровь!

Проклятіе на злыхъ враговъ

И на гяура самаго,--

Всѣ бѣдствія -- дѣла его!"

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Гранитный столпъ, съ рѣзной чалмой,35)

Заросшій дикою травой,

И на столпѣ въ чертахъ простыхъ,

Надгробный изъ корана стихъ --

На мѣстѣ томъ, гдѣ палъ Гасанъ,

Покойся, лучшій изъ османъ!

Колѣни въ Меккѣ преклонялъ,

Вино отъ устъ онъ удалялъ,

Всегда былъ къ храму обращенъ,

Когда читалъ молитву онъ

При возглашеньѣ "Алла-гу!"36)

И вдругъ,-- досталося врагу

Сразить его въ землѣ родной!

Онъ, какъ изгнанникъ, за горой

Лежитъ отъ дому вдалекѣ;

Онъ палъ съ оружіемъ въ рукѣ

И безъ отмщенья смерть его!

Кровь не пролита за него,

Но дѣвы райскія зовутъ

Его въ заоблачный пріютъ,

И небо гурьиныхъ очей

Предъ нимъ становится свѣтлѣй.

Вотъ приближаются онѣ,

Зовутъ, все машутъ въ сторонѣ37)

Платкомъ зеленымъ предъ собой,

И принялъ поцѣлуй герой.

Кто палъ съ гяурами въ бою,

Тотъ искупилъ всю жизнь свою.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но ты, невѣрный! будь готовъ;

Тебя со скрежетомъ зубовъ

Монкиръ сразитъ своей косой,37)

Сорвавшись съ пытки роковой;

Пойдешь ты предъ Эвлиса тронъ,38)

Гдѣ вѣчный жаръ, со всѣхъ сторонъ,

Охватитъ сердце и сожжетъ!

Ни чей языкъ не перечтетъ,

Слухъ не обниметъ цѣлый рядъ

Всѣхъ этихъ мукъ, весь этотъ адъ!

Но прежде трупъ бездушный твой

Съ постели вырвутъ гробовой

И какъ вампира, въ мрачной мглѣ,39)

Пошлютъ скитаться по землѣ.

Чтобъ ты, вступя подъ отчій кровъ,

Всю высосалъ родную кровь.

Тамъ въ полночь -- въ часъ однѣхъ тѣней

Жизнь выпьешь дочери своей,

Жены и матери съ сестрой,

И проклянешь свой пиръ ночной!

На немъ насильно вскормишь вновь

Живой, багровый трупъ, какъ кровь!--

Всѣ эти жертвы, въ часъ конца,

Узнаютъ въ демонѣ отца,

Супруга, брата и, любя,

Всѣ проклянутъ онѣ тебя,

И станешь самъ ихъ проклинать,

И на корню увидишь ты,

Какъ будутъ сохнуть, увядать

Твои прелестные цвѣты.

Одна изъ жертвъ, за страшный грѣхъ,

Любимѣй и моложе всѣхъ

Благословитъ, назвавъ отцомъ;

Но это слово, какъ огнемъ,

Всю душу обожжетъ твою!

Ты выполнишь тутъ роль свою

И назначенье до конца;

Увидишь, какъ съ ея лица

Исчезнетъ тѣнь послѣднихъ дней --

Послѣдній лучъ ея очей!

И какъ стекломъ, безъ всѣхъ отрадъ,

Затянется прощальный взглядъ

Уже на вѣки, навсегда!--

Безжалостной рукой тогда

Ты вырвешь пряди русыхъ косъ;

При жизни локонъ тѣхъ волосъ

Носилъ на сердцѣ ты предъ ней,

Какъ нѣжный знакъ любви твоей,

И сохранишь теперь ты ихъ

Въ воспоминанье мукъ своихъ.

Съ твоихъ скрежещущихъ зубовъ

И сжатыхъ губъ польется кровь,

Но, возвратясь въ могильный зѣвъ,

Иди, питай свой алчный гнѣвъ

Средь адскихъ гулъ и межъ афридъ,40)

Пока, увидя страшный видъ,

И тѣ не побѣгутъ назадъ:

Ужаснѣй ты, чѣмъ цѣлый адъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Кто этотъ мрачный калоіоръ?

Его лицо мнѣ съ давнихъ поръ41)

Знакомо въ нашей сторонѣ:

Онъ какъ-то ночью на конѣ,

Едваль бывавшемъ подъ сѣдломъ,

Скакалъ на берегу морскомъ.

Хоть то лицо я видѣлъ разъ,

Но я узналъ его сейчасъ,--

Такъ отразили всѣ черты

Душевной горести слѣды.

Теперь въ немъ тотъ же мрачный духъ,

Какъ-будто, не сражая вдругъ,

Смерть на челѣ свою печать

Безмолвно стала налагать.

"Вотъ будетъ лѣтомъ ужъ шесть лѣтъ,

Какъ прибылъ къ намъ онъ, бросивъ свѣтъ",

По волѣ здѣсь живетъ съ тѣхъ поръ,

Чему причиною позоръ,

Иль дѣло темное, о томъ

Не говоритъ онъ ни при комъ.

Но никогда, межъ этихъ стѣнъ,

Не преклоняетъ онъ колѣнъ

И, вставъ, не молится сейчасъ:

Вечерня-ль, исповѣдь у насъ --

Не куритъ ладанъ къ небесамъ

И не возноситъ ѳиміамъ.

Сидитъ онъ въ келіи своей

Одинъ -- лишь съ думой прошлыхъ дней.

Какой онъ націи, какой

Религіи и кто такой?

Никто не знаетъ,-- съ дальнихъ странъ

Изъ-за морей, отъ мусульманъ,

Присталъ сюда и прямо къ намъ!

Но не муслемъ, а по чертамъ

Скорѣе христіанинъ онъ.

Я былъ бы твердо убѣжденъ,

Что этотъ кающійся братъ

Вновь озаренный ренегатъ;

Но онъ бѣжитъ отъ алтарей

И въ апостазіи своей

Не дѣлитъ съ нами съ давнихъ поръ

Съ виномъ освященныхъ просфоръ.

Въ обитель внесъ большой онъ вкладъ

И милостивъ къ нему аббатъ;

Но еслибъ пріоромъ былъ я,

У насъ бы не былъ онъ и дня,

Иль въ кельѣ гость, въ углу своемъ

Сидѣлъ бы вѣчно подѣ замкомъ.

Въ своихъ видѣніяхъ, во снѣ

Онъ часто бредитъ о женѣ,

Погибшей въ морѣ подъ волной,

Про месть ужасную, про бой

Съ врагомъ, бѣжавшимъ средь полянъ,

И смерть коварныхъ мусульманъ.

Сидитъ у моря на скалѣ

И, грезя, видитъ онъ во мглѣ,

Что отсѣченная рука,

Дымясь въ крови, издалека

На гробъ указываетъ свой

И манитъ въ волны за собой.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Подъ капюшономъ у него41)

Суровъ и мраченъ взглядъ его;

Вся грусть и радость прошлыхъ дней

Въ томъ тускломъ пламени очей.

Хотя измѣнчивъ странный взоръ,

Не опредѣленъ, какъ укоръ,

Но онъ смущалъ того не разъ,

Кто заглянулъ въ глубь этихъ глазъ,.

Затѣмъ, что въ немъ сражаетъ вдругъ

Тотъ непокорный* гордый духъ,

Что ищетъ всюду, отъ всего

Повиновенья одного.

Какъ птичка силится порой,

Взмахнувъ крылами предъ змѣей,

Летѣть въ широкія поля,

А на нее глядитъ змѣя,

Такъ точно давитъ этотъ взглядъ --

Не станетъ силъ бѣжать назадъ!

Монахъ, съ нимъ встрѣтясь на пути,

Наединѣ, спѣшитъ уйти:

Тотъ взоръ, улыбка на устахъ

Грозятъ бѣдой, наводятъ страхъ.

Съ улыбкой рѣдко онъ при насъ.

Когда-жъ смѣется, каждый разъ

Прискорбно намъ въ улыбкѣ той

Насмѣшку видѣть надъ бѣдой.

То задрожатъ его уста,

То вдругъ, какъ будто навсегда,

Весь неподвиженъ станетъ ротъ,

Какъ бы презрѣнье, скорбь и гнётъ

Межъ нами только одному

Смѣяться не велятъ ему!

И лучше: смѣхъ въ печали часъ

Не отъ веселости у насъ!

Тогда было-бъ еще грустнѣй

Узнать, какой порывъ страстей

Оставилъ на лицѣ слѣды;

Еще на столько всѣ черты

Не укрѣпило время въ немъ,

Чтобъ въ выраженьи, вмѣстѣ съ зломъ,

Мы не нашли добра въ тиши,

Какъ признака его души,

Уже прошедшей черезъ грѣхъ,

Но не заглохшей безъ утѣхъ.

Въ немъ видятъ рядъ преступныхъ дѣлъ --

Онъ отверженія удѣлъ,

Но наблюдатель въ немъ найдетъ

Высокій духъ и знатный родъ.

Увы! все исказилось въ немъ

Страданіемъ и мрачнымъ зломъ,

Но это все, на страхъ другимъ,

Дается избраннымъ однимъ.

Развалины въ простой избѣ

Не манятъ путника къ себѣ;

Но башня, сбитая войной,

Иль разразившейся грозой,

Съ одной бойницею межъ горъ,

Его приковываетъ взоръ",--

И сводъ, съ оставшимся столпомъ,

Обвитый весь уже плющемъ,

Какъ не безмолвенъ въ немъ гранитъ,

О прошлой славѣ говоритъ.

"Одѣтый въ плащъ широкій, онъ

Проходитъ въ храмѣ межъ колоннъ

И, привлекая общій взглядъ,

Печально смотритъ на обрядъ.

Когда-же съ хоръ раздастся вдругъ

Святой, небесный гимнъ вокругъ

И всѣ колѣни преклонятъ,

Онъ удаляется назадъ.

Вотъ тамъ, на паперти, весь день

Его одна блуждаетъ тѣнь;

При свѣтѣ факела онъ тамъ

Молитвы слушаетъ, но самъ

Не молится, а только ждетъ,

Пока служенье отойдетъ.

Взгляните, въ мракѣ межъ колоннъ

Откинулъ свой онъ капюшонъ

И въ безпорядкѣ у него,

По блѣдному лицу его,

Бьютъ пряди черныя кудрей,

Какъ-бы Горгона связкой змѣй,

Съ ужасной головы -- гнѣзда,

Его обвила навсегда.

Онъ не постриженъ -- въ столько лѣтъ

Не принятъ имъ еще обѣтъ,

Но въ платьѣ съ нами онъ одномъ.

Не набожность, но гордость въ немъ

Всегда сулитъ богатый вкладъ

Для этихъ каменныхъ оградъ,

Гдѣ ни молитвъ, ни клятвъ святыхъ

Не произнесъ онъ при другихъ.

Вотъ, въ это время, какъ хвалой

Несется къ небу гимнъ святой,

Вы посмотрите на него:

Окаменѣлый видъ его

И блѣдность мертвая въ щекахъ,

То гордость выразитъ, то страхъ.

Святой Францискъ! Отъ алтаря,

Отъ этихъ стѣнъ монастыря,

Ты удали его скорѣй,

Не то насъ всѣхъ, среди скорбей,

Постигнетъ гнѣвъ самихъ Небесъ!

И если-бъ облекался бѣсъ

Въ видъ человѣческій, то онъ

Въ подобный былъ бы облеченъ!

Клянусь надеждою отцовъ

На отпущеніе грѣховъ,

Что видъ наружности такой

Ни небомъ не данъ, ни землей.

Влюбляясь, нѣжныя сердца

Не предаются до конца

Всѣмъ существомъ любви своей.

Онѣ чрезъ-чуръ робки, чтобъ съ ней

Встрѣчать опасности однѣ,

И слабы черезъ-чуръ онѣ,

Чтобъ снесть отчаянья весь гнётъ.

Лишь сердце твердое снесетъ

Всю боль глубокихъ ранъ своихъ

И время не излечитъ ихъ.

Добытый изъ руды металлъ,

Сперва чѣмъ весь блестящимъ сталъ,

Кладутъ въ огонь, и онъ въ огнѣ,

Смягчаясь, плавится вполнѣ,

Не измѣняя свойствъ своихъ;42)

И только ради нуждъ твоихъ

Ему даёшь желанный видъ.!

Кирасъ отъ смерти защититъ,

А мечь, поднятый на враговъ,

Прольётъ враждебную ихъ кровь;

Но если сдѣлаешь кинжалъ,

То осторожнѣй гни металлъ!

Такъ обольщенье, жаръ страстей,

Смягчаетъ твердость у людей,

Чтобъ сердцу форму дать и звукъ,

Но если вырвется изъ рукъ,

То разобьютъ его скорѣй,

Чѣмъ преклонятъ подъ гнетъ страстей.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда за грустью настаетъ

Уединенье отъ заботъ,

Страданья прекратятся въ немъ,

Но облегченья мало въ томъ!

И горю и своимъ бѣдамъ

Было бы радо сердце тамъ,

Лишь уменьшить бы пустоту.

То, что, порою, какъ мечту,

Не раздѣляемъ мы съ другимъ,

Бываетъ въ тягость намъ самимъ --

И даже счастье потому

Невыносимо одному.

Сердца покинутыя всѣмъ

Не утѣшаются ничѣмъ,

И только въ злобѣ наконецъ

Одна отрада для сердецъ.

Такъ еслибъ мертвый подъ землей

Услышать могъ, какъ гробовой

Холодный червь ползетъ по немъ

И, содрагаясь при одномъ

Прикосновеньи гадинъ злыхъ,

Не могъ во снѣ стряхнуть онъ ихъ;

Такъ еслибъ птица -- стражъ степей,44)

Чтобъ накормить своихъ дѣтей,

Вонзила въ грудь клювъ острый свой

И выпустивъ всю кровь струей,

Увидѣла гнѣздо пустымъ

Нѣтъ мѣръ страданіямъ такимъ!...

Но всѣ онѣ ничто предъ той

Какой-то страшной пустотой,

Передъ пустыней душъ глухихъ*

Предъ скукою сердецъ пустыхъ!

Кто-бъ въ небѣ прелесть находилъ

Безъ тучъ, безъ грома, безъ свѣтилъ?

Не такъ ужасенъ бури ревъ,

Какъ усмиренный видъ валовъ,

Какъ послѣ бури, въ штиль глухой,

Быть щепкой брошенной волной

На берегъ счастья, безъ скорбей,

Чтобъ въ тихой гавани страстей,

Ужъ не замѣченнымъ никѣмъ,

Отъ скуки чахнуть сердцемъ всѣмъ!

Нѣтъ лучше гибнуть средь валовъ,

Чѣмъ тихо ныть у береговъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Провелъ ты жизнь, отецъ святой.

Спокойно, съ тихою мольбой

Объ отпущеніи грѣховъ,

Не зная грусти и враговъ*

Лишь огорченія порой

Прошли, какъ всюду, предъ тобой;

Таковъ удѣлъ отъ юныхъ дней

До дряхлой старости твоей,

И ты благословляешь рокъ,

Храня въ груди чужой порокъ

Съ страданьемъ гибельныхъ страстей;

О нихъ ты только у людей,

У бѣдныхъ грѣшниковъ своихъ,

Узналъ на исповѣди ихъ.

Я мало жилъ, но съ первыхъ лѣтъ

Зналъ радости, а больше бѣдъ!

Вся жизнь моя полна тревогъ;

Но я бѣжать отъ скуки могъ,

Съ друзьями, съ вражеской толпой,

И ненавидѣлъ лишь покой.

Теперь, когда мнѣ не съ кѣмъ вновь

Дѣлить и злобу и любовь,

Когда нѣтъ болѣе огня,

Надеждъ и счастья для меня,

Хотѣлъ бы я скорѣй во тьмѣ

Козявкой ползать по тюрьмѣ,

Чѣмъ думать все, по цѣлымъ днямъ,

Смотря съ тоской по сторонамъ.

Потребенъ отдыхъ отъ страстей

И онъ уже въ груди моей,

Но не хотѣлъ бы я душой

Переживать теперь покой;

Желанье это въ скорый срокъ

Исполнитъ мой жестокій рокъ.

Я буду спать безъ грезъ о томъ,

Чѣмъ былъ и буду чѣмъ потомъ;

Какъ не кажися для тебя

Теперь ужасной жизнь моя:

Воспоминанья въ эти дни,

Всѣхъ радостей -- гроба одни!

Моя надежда -- ихъ удѣлъ.

О, лучше, еслибъ я успѣлъ

Уснуть на вѣкъ, какъ спятъ онѣ,

Чѣмъ жизнь тянуть печально мнѣ.

Не отступить душѣ моей

Отъ пытокъ тысячи скорбѣй

И не найти, скрывая сгонъ,

Какъ часть безумцевъ, всѣхъ временъ,

Въ самоубійствѣ смерть свою.

Однако, я всю жизнь мою

Отъ смерти не бѣжалъ назадъ --

Сыскать ее я былъ бы радъ

На полѣ чести и крови,

Но я не славы рабъ -- любви.

Я храбръ не ради хвастовства,

Не изъ пустаго удальства --

Бѣжать иль сбить, мнѣ все равно:

Съ презрѣньемъ къ лаврамъ я давно;

Пускай, прославленный молвой,

За деньги ищетъ ихъ другой.

Дай цѣль достойную вполнѣ,

Дай женщину съ врагами мнѣ --

И брошусь я въ желѣзный бой,

Въ огонь трескучій за судьбой

Спасать иль бить своимъ мечемъ!

И ты не сомнѣвайся въ томъ,

Что мой правдивъ теперь разсказъ --

Я это доказалъ не разъ.

Смерть то, чѣмъ смѣлый пренебрегъ,

Что слабый снесъ, хоть изнемогъ,

И въ чемъ горюнъ отрады ждетъ.

Пускай къ Тому, Кто жизнь даетъ,

Жизнь возвращается назадъ,

Уже я вынесъ смерти взглядъ,

Когда былъ въ страшной славѣ я,

И здѣсь онъ не смутитъ меня.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Да, я любилъ, отецъ святой,

Нѣтъ -- больше, обожалъ! Порой

Всѣ любятъ страстно на словахъ,

Но я не фразой, а въ лѣлахъ

Ужъ доказалъ свою любовь.

На этой стали видишь кровь --

И никогда уже она

Не сгладитъ ѣдкаго пятна.

"За ту кровь эту пролилъ я,

Что пала жертвой за меня.

Той кровью ненавистной ей,

Все сердце согрѣвалъ злодѣй.

Не ужасайся -- нѣтъ измѣнъ,

Не преклоняй своихъ колѣнъ,

Не ставь ты въ счетъ моихъ грѣховъ

То, что пришлось пролить мнѣ кровь;

Ты мнѣ простишь -- увѣренъ я --

И оправдаешь самъ меня,

Когда узнаешь, что злодѣй

Былъ врагъ религіи твоей!

Самъ Назарейскій, для османъ

Горчей полыни этихъ странъ.

Неблагодарный сумасбродъ!

Не напади отважный сбродъ

Съ лихимъ мечемъ на мусульманъ,

Не будь на немъ смертельныхъ ранъ

Отъ галилейскихъ страшныхъ рукъ,

Не перешелъ бы онъ безъ мукъ

Въ турецкій рай, и гурій рой

Ждалъ долго-бъ у двери святой.

"Да, я любилъ -- любовь и тамъ,

Гдѣ страшно проходить волкамъ!

И если смѣлость ей дана,

Вознаграждается она.

Что нужды знать, зачѣмъ и гдѣ,--

Вздыхалъ я, мучился -- вездѣ --

И не напрасно. Иногда,

Съ укоромъ совѣсти своей

Я радуюсь, что никогда

Другой любви не зналъ я въ ней.

Она погибла; отъ чего --

Не смѣю я сказать того:--

Взгляни ты -- все въ лицѣ моемъ!

Ты можешь прочитать на немъ

Проклятье Каина и страхъ --

Ни что не сгладилось въ чертахъ;

Но удержи свой приговоръ:

Та смерть не этихъ рукъ позоръ,

Я лишь причиной былъ тому.

Когда-бы также, какъ ему,

Она была невѣрной мнѣ,

Я тоже-бъ сдѣлалъ въ тишинѣ.

Онъ за измѣну -- погубилъ,

Я за любовь -- его убилъ.

Она достойна казни злой,--

Измѣна-жъ -- вѣрность предо мной;

Мнѣ сердце отдала она,

То, въ чемъ безсильна власть одна;

А я, о Господи прости!...

Я опоздалъ ее спасти.

Я отдалъ все, что дать могу --

Далъ гробъ я нашему врагу;

Ужасной смертью онъ своей

Не давитъ совѣсти моей.

Съ ея-жъ кончиной такъ я палъ,

Что презирать и ты бы сталъ,

Рѣшилась вдругъ его судьба --

Онъ это чувствовалъ, пальба

Въ ушахъ раздалась у него:

Тагиръ былъ вѣстникомъ его,44)

Чуть онъ вступилъ туда съ толпой,

Гдѣ поплатился головой.

"Въ пылу огня, со всѣхъ сторонъ,

Мгновенной смертью умеръ онъ,

Безъ агоніи и безъ мукъ!

Не выпуская мечъ изъ рукъ,

Звалъ Магомета предъ концомъ,

Надѣясь встрѣтить помощь въ немъ;

Молилъ Аллаха, но безъ слезъ!--

Вотъ все, что тутъ онъ произнесъ.

Во время боя онъ узналъ

И на меня съ мечемъ напалъ.

Смотрѣлъ я долго,-- предо мной

Лежалъ онъ на землѣ сырой;--

Я наблюдалъ, какъ духъ его

Гасъ постепенно у него.

Пронзенъ насквозь соперникъ мой,

Какъ барсъ охотника стрѣлой,

Но онъ не чувствовалъ того,

Что перенесъ я безъ него.

Напрасно я искалъ въ тиши

Конвульсій страждущей души,--

Тутъ было бѣшенство въ чертахъ,

Но не раскаянье,-- не страхъ!

Чего не отдала бы месть,

Чтобъ на лицѣ врага Прочесть

Отчаянье передъ концомъ!...

Чтобъ сожалѣнье видѣть въ немъ,

Когда раскаяньемъ однимъ

И покаяніемъ своимъ

Не можемъ больше, не въ силахъ

Ослабить близкой смерти страхъ,

Когда онѣ, въ послѣдній часъ,

Спасти отъ мукъ безсильны насъ?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Въ странахъ холодныхъ стынетъ кровь;

Тамъ и любовь, едва любовь;

Моя же съ лавою сходна,

Когда изъ Этны бьетъ она.

Не мнѣ пѣть сладостныхъ рѣчей

О страсти съ прелестью цѣпей;

Но если блѣдность на щекахъ,

Безъ жалобъ въ трепетныхъ устахъ,

Біенье сердца, крови жаръ,

Разсудка бѣшенный угаръ,

И этотъ мстительный клинокъ,

И все, что чувствовать я могъ,

Есть доказательства любви,

То та любовь -- въ моей крови

И съ ней страданье -- мой удѣлъ!--

Вздыхать я, плакать не умѣлъ;--

Я былъ способенъ лишь владѣть,

Иль, если нужно, умереть.

Умру -- но обладалъ я той,

Что такъ была любима мной,

И какъ-бы ни было тутъ мнѣ,

Но счастіе я зналъ вполнѣ.

"Могу-ль корить судьбу мою,

Искавъ ее всю жизнь свою?

О, нѣтъ!-- утратилъ счастье я,

Но духъ все тотъ же у меня.

Не будь повсюду мысль со мной

Про смерть Лейлы молодой!

Дай снова радостей ты мнѣ

И вмѣстѣ горя въ тишинѣ

И стану вновь я жить -- и вновь

Лелѣять новую любовь!

Грусть не о томъ, отецъ святой,

Кого не будетъ, но о той,

Что нѣтъ уже, что спитъ въ волнахъ!--

О! будь ея въ могилѣ прахъ,

Съ разбитымъ сердцемъ за него

Я раздѣлилъ бы гробъ его.

"Она весь свѣтъ, вся жизнь моя:

Едва ее увидѣлъ я,--

Всѣмъ существомъ она своимъ,

Вдругъ стала зрѣніемъ моимъ,

Являясь всюду и всегда,

Какъ та блестящая звѣзда,

Взошедшая лишь надъ однимъ

Воспоминаніемъ моимъ!

"Любовь свѣтъ неба для меня;

То искра вѣчнаго огня,

Аллахомъ данная людямъ

И чистымъ ангельскимъ душамъ,

Чтобъ вознести рой грѣшныхъ думъ.

Молитва возвышаетъ умъ

И душу къ свѣтлымъ небесамъ,

Въ любви-жъ нисходитъ небо къ намъ;

Она взята у божества,

Чтобъ побужденій естества

Изгладить въ сердцѣ даже слѣдъ",

То лучь создавшаго весь свѣтъ,

То надъ душою наконецъ

Вокругъ сіяющій вѣнецъ!

Согласенъ, что любовь моя

Не безъ упрека, какъ и я,

Она была лишь только тѣмъ,

Чѣмъ показалась людямъ всѣмъ;

Считай преступной ты ее,

Но умоляю за нее

Не говори, что предъ Творцомъ

Ея любовь была грѣхомъ.

"Она моей всей жизни свѣтъ;

Ужъ онъ угасъ, его ужъ нѣтъ,

И кто теперь, какимъ лучомъ

Посвѣтитъ въ сумракѣ моемъ?

Зачѣмъ не блещетъ больше онъ,

Чтобъ проводить на смерть, иль стонъ?

Чтожъ удивляться, если тѣ,

Что ужъ безъ счастья, въ нищетѣ,

Лишившись всѣхъ надеждъ своихъ,

Не могутъ сладить съ горемъ ихъ;

Что въ изступленіи своемъ

Они винятъ, судьбу во всемъ

И въ бѣшенствѣ, взамѣнъ утѣхъ

Къ страданіямъ прибавятъ грѣхъ!

Ахъ! Это сердце -- посмотри,

Облившись кровію внутри,

Встрѣчаетъ смѣло внѣшній бой;

Кто съ счастья сорвался душой,

Не все-ль уже равно тому,

Въ какую пропасть пасть ему.

Теперь старикъ я по борьбѣ,

Кажусь злымъ коршуномъ тебѣ;

Въ лицѣ твоемъ читаю я,

Какъ ненавидишь ты меня;

Лишь этого, среди невзгодъ,

Мнѣ испытать не достаетъ!

Да, на землѣ мой тяжкій слѣдъ,

Какъ хищныхъ птицъ, предвѣстницъ бѣдъ.

Обрызганъ кровью -- ну, такъ чтожъ?

На голубя я тѣмъ похожъ,

Что умираю предъ тобой,

Невѣдая любви второй.

Тѣмъ человѣку данъ урокъ,

Кого онъ дерзко пренебрегъ.

Пѣвецъ летающій въ кустахъ,

Плывущій лебедь на водахъ

Имѣютъ спутницу -- жену.

И навсегда, вездѣ одну.

Пусть легкомысленный взамѣнъ

Отрады ищетъ перемѣнъ

И расточаетъ предъ толпой

Надъ постоянствомъ юморъ свой --

Я не завидую ему:

По наслажденью своему

Онъ такъ ничтоженъ, извращенъ,

Что лебедя не стоитъ онъ

И многимъ -- многимъ ниже той,

Кого обманетъ онъ порой.

Въ такихъ дѣлахъ невиненъ я --

Лейла! Вся душа моя

Была наполнена тобой!

Ты добродѣтель, подвигъ мой,--

Ты преступленье тяжкихъ дней,

Блаженство радости моей,--

Ты безотчетная печаль,

Надежда вся на. эту даль,

На это небо въ этой мглѣ,--

Ты все, что тамъ,-- что на землѣ!..

Тебѣ подобной нѣтъ кругомъ --

И если есть, то что. мнѣ въ томъ?

На женщину, за цѣлый свѣтъ,

Я не взгляну, когда въ ней нѣтъ

Съ твоею сходной красоты,

Когда она не будетъ -- ты!

Тому порукою для всѣхъ

Минувшей юности весь грѣхъ

И мой послѣдній, смертный часъ!

Все это поздно -- я угасъ,

Но ты была и есть, средь бѣдъ,

Одинъ любимый сердца бредъ.

"Она погибла,-- нѣтъ ее

И я не умеръ безъ нее!

Но эта жизнь -- не жизнь людей:

Въ своихъ изгибахъ страшный змѣй,

Сжимая, сердце окружилъ

И въ мысли ненависть впустилъ.

Не шло тутъ время; -- всѣ мѣста

Несносны -- всюду пустота!

Я съ отвращеньемъ гордеца

Отворотился отъ лица

Природы матери моей:

Все, что прельщало прежде въ ней,

Предъ мною приняло въ глуши

Оттѣнокъ сумрачной души.

Но остальное знаешь ты:

Всѣ преступленья, всѣ мечты

И половину мукъ моихъ

Ты сострадательно постигъ.

Не говори мнѣ предъ концомъ

О покаяніи моемъ,

Ты видишь, жизни больше нѣтъ,

Я скоро брошу этотъ свѣтъ:

И если-бъ правъ твой былъ упрекъ,

То развѣ -- самъ скажи -- ты-бъ могъ

То передѣлать, что давно

Мнѣ было сдѣлать суждено?

Неблагодарностью меня

Ты не кори: печаль моя

Мрачнѣй, чѣмъ самой смерти ночь,

И не тебѣ мнѣ въ ней помочь.45)

Ты о судьбѣ души моей

Безмолвно, втайнѣ пожалѣй;

Чѣмъ больше страхъ въ умѣ твоемъ,

Тѣмъ меньше ты тверди о немъ.

Когда-бы могъ Лейлу ты

Призвать изъ вѣчной пустоты,

Тогда-бы я, за жизнь ея,

Прощенье вымолилъ твое,

Прося невѣдомыхъ чудесъ

И заступленья у небесъ.

Попробуй львицу укрощать,

Когда у ней придутъ забрать,

Въ лѣсной трущобѣ, всѣхъ дѣтей;

Но не трудись тоски моей

Смягчить предъ смертью роковой,--

Не насмѣхайся надъ тоской.

"Въ дни тихой юности моей,

Въ часы немногихъ этихъ дней,

Когда сердца такъ льнутъ къ сердцамъ,

Имѣлъ я друга -- это тамъ,

Въ родной долинѣ, гдѣ въ цвѣтахъ

Алѣетъ роща на лугахъ --

Ахъ! можетъ быть его ужъ нѣтъ!

Въ воспоминанье дѣтскихъ лѣтъ

Ты этотъ дай залогъ ему.

Хочу я другу своему

Напомнить смерть мою порой.

Душа, объятая тоской,

Подобная душѣ моей,

Не часто жалуетъ друзей

Воспоминаніемъ своимъ;

Но съ темнымъ именемъ моимъ

Всегда я дорогъ для него.

Однако странно,-- отъ чего

Онъ предсказалъ судьбу мою?

Смѣялся я,-- всю жизнь свою

Не могъ смѣяться я потомъ!

Благоразумье, друга ртомъ,

Давало наставленье мнѣ,

Но я не выслушалъ вполнѣ,

Едва замѣтилъ силу словъ; --

Теперь ихъ память шепчетъ вновь.

Скажи ему ты, до чего

Сбылось пророчество его;

Онъ содрогнется при одномъ

Извѣстьѣ горестномъ твоемъ

И пожалѣетъ, что въ словахъ

Былъ вправду высказанъ имъ страхъ,

Скажи ему, что если я,

Въ событьяхъ горькихъ бытія,

Забылъ, лелѣя грусть свою,

Что льстило молодость мою,

То въ мукахъ слабый голосъ мой

Желалъ изрѣчь передъ тобой

Благословеніе надъ нимъ;

Но небо, голосомъ моимъ,

Было бы такъ раздражено,

Что отвернулось-бы оно,

Когда-бъ преступный захотѣлъ

Смягчать невиннаго удѣлъ.

Я не прошу щадить меня:

Онъ слишкомъ добръ -- увѣренъ я,

Чтобъ попрекнуть на сторонѣ --

И до молвы нѣтъ дѣла мнѣ.

Я не прошу его за мной

Не горевать передъ тобой:

Такая просьба холодна --

Была-бъ насмѣшкою она.

Что лучше мужественныхъ слезъ,

Пролитыхъ дружбой послѣ грозъ

Надъ гробомъ брата своего?

Отдай ему кольцо его

И все, что видишь, разскажи:

Увядшій образъ, боль души,

Разбитой бурею страстей,

Обломокъ чувства межъ скорбей,

Пергамента гнилой кусокъ;

Упавшій съ дерева листокъ,

Оторванный давно грозой,

Осеннимъ вѣтромъ скорби злой.

"Не говори мнѣ больше ты,

Что это призракъ, плодъ мечты;

О, нѣтъ, отецъ, то не былъ сонъ!!

Увы! чтобъ въ грезахъ обнялъ онъ,

Я долженъ былъ сомкнуть свой взоръ,

А я не спалъ ужъ съ давнихъ поръ.

Хотѣлъ я плакать, но не могъ:

Мой жаркій лобъ весь мозгъ прожегъ;

Я лишь слезы просилъ одной!

Какъ даръ безцѣнный, дорогой

Ее бы принялъ я тогда

И сохранилъ бы навсегда.--

Сильнѣй отчаянье, чѣмъ я,

Чѣмъ воля бѣдная моя.

Не трать напрасно словъ святыхъ --

Отчаянье могучѣй ихъ!

Мнѣ нуженъ отдыхъ наконецъ.

Тогда, скажу тебѣ, отецъ,

Ее я видѣлъ, предъ собой,--

Она опять была живой;

Ее я видѣлъ сквозь Симаръ46)

Она сіяла словно жаръ,

Какъ отъ звѣзды блестящей лучъ,

Сквозь этихъ блѣдно сѣрыхъ тучъ.

Какъ здѣсь смотрю я на звѣзду,

Такъ созерцалъ я красоту,

Но мнѣ казалася милѣй

Она стократъ звѣзды моей.

Я вижу, тускло брежжетъ свѣтъ,

На завтра ночь мрачнѣй всѣхъ бѣдъ

И до звѣзды ужъ буду я

Тѣмъ существомъ безъ бытія,

Что такъ пугаетъ людъ живой...

Отецъ! Я брежу...я душой

Стремлюся къ цѣли наконецъ...

Ее я видѣлъ, мой отецъ!

Забывъ ужасный свой недугъ,

Я всталъ, вскочилъ съ постели вдругъ,

Прижалъ ее я, но кого?

Кто былъ у сердца моего?

Кого я обнялъ? Предо мной

Какой-то образъ не живой,

Не отвѣчавшій въ тишинѣ

На трепетъ сердца сердцемъ мнѣ...

Лейла, это образъ твой!

Иль, измѣнясь, другъ нѣжный мой,

Ты вышла къ зрѣнью сквозь туманъ,

Чтобъ осязанье ввесть въ обманъ?

Ахъ! что за дѣло, что она

Какъ ледъ ужъ стала холодна;

Лишь только-бъ кладъ души моей

Прижать я могъ къ груди своей...

Увы! тѣнь силясь притянуть,

Вдругъ руки падаютъ на грудь!

Однако вижу -- здѣсь она!

Стоитъ безмолвна и мрачна

И умоляющей рукой

Меня все манитъ за собой!

Все также въ косахъ волоса,

Все тѣже чорные глаза!

Я говорилъ, что это ложь --

Она не умерла.... ну, чтожъ?

А онъ погибъ! Я видѣлъ самъ

Въ долинѣ погребенъ онъ -- тамъ,

Гдѣ предо мною палъ въ пыли.--

Ему не выйти изъ земли!

А ты, Лейла, отчего

Сна избѣгаешь своего?

Мнѣ говорили.... ложь одна!--

Что по лицу бѣжитъ волна

И омываетъ тѣло то,

Что я не выдамъ ни за что...

Мнѣ говорили.... просто страхъ!

Но нѣтъ, нѣмѣетъ рѣчь въ устахъ,

Когда то правда, что теперь

Ты изъ морскихъ пришла пещеръ,

Чтобъ отыскать покойнѣй гробъ.

О! прохлади мой жаркій лобъ

Своей холодною рукой,

Пусть не горитъ передъ тобой!

Иль положи скорѣй ее

На сердце бѣдное мое!

Ты существо, иль тѣнь мечты?

Ктобъ ни была, но только ты

Не разставайся здѣсь со мной

Иль улети туда съ душой,

Гдѣ не доходятъ изъ страны

Ни вѣтра свистъ, ни ревъ волны.

"Ты знаешь, кто я; -- въ тишинѣ

Прослушалъ повѣсть обо мнѣ.

Тебѣ довѣрилъ я печаль,

Всю грусть и все, чего мнѣ жаль,

И за слезу благодарю,

Хотя и съ завистью смотрю.

О, исповѣдникъ, хоть бы разъ

Ее пролить изъ тусклыхъ глазъ!

Похорони ты такъ меня,

Чтобъ къ бѣднякамъ былъ ближе я; *

Поставь ты только надо мной

У изголовья крестъ простой,--

Чтобъ и для надписи предъ нимъ

Не сталъ съ прохожимъ пилигримъ."47)

Ужъ умеръ онъ и предъ концомъ

Объ родѣ, имени своемъ

Онъ не оставилъ и слѣдовъ;

Объ этомъ нѣсколько лишь словъ

Монахъ слыхалъ въ предсмертный часъ,

Но запрещенъ ему разсказъ.

Въ отрывкахъ повѣсти простой

Все то, что знаемъ мы о той,

Кого онъ истинно любилъ,

О томъ, что онъ въ бою убилъ.

ПРИМѢЧАНІЯ.

1) Гяуръ былъ изданъ въ маѣ 1813 года и увеличилъ славу поэта, начавшуюся первыми двумя пѣснями Чаільдъ-Гарольда. Надо замѣтить, что въ Гяурѣ, первой романтической поэмѣ Байрона, стихосложеніе отзывается пристрастіемъ къ неправильному размѣру "Кристабеля Колераджа". Вальтеръ-Скотъ въ Lay of the last minstrel, первый ввелъ однѣ мужскія риФмы; что же касается до отрывочнаго изложенія поэмы, то мысль эту заимствовалъ Байронъ изъ "Христофора Колумба" Роджерса. Лордъ Байронъ, еще до путешествія своего въ Ливанъ, изучалъ исторію отомановъ. "Старый Кнолесъ", говорилъ онъ, незадолго передъ смертью, въ Мисологи,-- былъ моей любимой книгой въ дѣтствѣ и возбудилъ, кажется, во мнѣ желаніе посѣтить Востокъ; изъ него заимствованъ тотъ восточный колоритъ, которымъ отличаются всѣ мои сочиненія. На поляхъ книги Дизраэли "Очерки характера литературы" мы находимъ слѣдующее замѣчаніе: "До 10-ти-лѣтняго возраста я съ жадностью прочелъ: Кнолесъ, Кантемира, Де-Тотъ, Леди Монтегю, Гаукинсовъ переводъ исторіи турокъ Миньо, Тысячу и одну ночь -- всѣ путешествія и разсказы о Востокѣ.

2) Происшествіе, въ которомъ Байронъ игралъ главную роль, подало ему первую мысль поэмы, но былъ ли онъ любовникомъ этой невольницы -- неизвѣстно. Молодая дѣвушка, которой Байронъ спасъ жизнь въ Аѳинахъ, по увѣренію Гобгоуза, была любовницей его слуги турка. О подробностяхъ по этому предмету, представленныхъ маркизою Слиго, можно справиться въ запискахъ Томаса Мура.

3) Гробница -- на скалѣ мыса, принадлежитъ Ѳемистоклу. Кумберландъ свидѣтельствуетъ въ своемъ "Наблюдателѣ", что на ней начертаны стихи Платона, соединяющіе чувствительность съ простотою.

4) Любовь соловья и розы -- извѣстная персидская басня. Если я не ошибаюсь, то "въ Тысячѣ одной ночи" Бюльбюль -- имя соловья. Месиги, въ переводѣ сэръ Вильяма Джонса, говоритъ:

"Прелестная дѣва! Приди ты весной

Послушать тѣ пѣсни, что только для розы

Любовь повелѣла пѣть ранней порой;

Велѣнью послушна, сквозь вѣчныя грезы

Весенняя птичка поетъ съ высоты;

Рѣзвися, вѣдь скоро завянутъ цвѣты".

5) Гитара -- любимый инструментъ греческихъ моряковъ; когда на морѣ тихо, или попутный вѣтеръ, они подъ звуки ея поютъ или танцуютъ.

6) Я думаю, не многіе изъ моихъ читателей имѣли случай повѣрить то, что я хотѣлъ здѣсь описать, но если кто обращалъ на это вниманіе, то вѣроятно сохранилъ воспоминаніе о странной красотѣ, которую почти всегда выражаютъ черты лица послѣ того, какъ духъ отлетаетъ отъ тѣла. Замѣчательно, что при насильственной смерти отъ огнестрѣльнаго оружія, какова бы ни была энергія убитаго, выраженіе физіономіи всегда бываетъ томное, но спокойное; но если онъ пораженъ кинжаломъ, лицо сохраняетъ странное выраженіе и душа отражается на немъ до послѣдней минуты. Байронъ.

7) Аѳины принадлежатъ Кизлеръ-Агѣ, которому поручается наблюденіе за женщинами гарема и который, самъ отъ себя, назначаетъ воеводу; такъ что евнухъ и сводникъ (какъ не тривіально это слово, но оно весьма характерично) управляетъ, въ настоящее время, правителемъ Аѳинъ. Байронъ.

8) Каикъ -- легкая рыбачья лодка.

9) Турецкій рыбакъ, проведя весь день въ Эгейскомъ заливѣ на ловлѣ, возвращается къ ночи въ Портъ-Леоне -- древніе Пиреи, и, не смотря на весь страхъ передъ Майнотами, грабителями Аттики, не упустилъ ни одного обстоятельства той драмы, въ которой самъ былъ дѣйствующимъ лицомъ. Его разсказу мы обязаны лучшими мѣстами этой поэмы. Джоржъ-Эллисъ.

10) Тюфенкъ -- ружье. Байрамъ объявляется пушечнымъ выстрѣломъ сейчасъ послѣ захожденія солнца; вскорѣ послѣ этого мечети иллюминуются и во всю ночи раздаются залпы изъ ружей.

11) Джеридъ, или Жеридъ -- турецкій дротикъ съ заостреннымъ концомъ, который наѣздники бросаютъ съ удивительною ловкостью.

12) Самумъ -- вѣтръ пустыни, смертельный для каравановъ. О немъ часто упоминается въ восточныхъ повѣстяхъ.

13) Гостепріимство и щедрость считаются по закону пророка главными добродѣтелями, и надо отдать справедливость, что мусульмане строго его соблюдаютъ. Выше нѣтъ похвалы для предводителя, какъ сказать, что онъ щедръ и гостепріименъ; храбрость второстепенное достоинство.

14) Зеленый цвѣтъ -- любимый цвѣтъ потомковъ пророка, которые увѣряютъ, что унаслѣдованная ими вѣра оправдываетъ всякіе ихъ поступки, какъ бы они ни были унизительны въ глазахъ другихъ поколѣній.

15) Селамъ-алекюнъ, алекюмъ-селамъ -- миръ съ тобою, будь счастливъ -- такъ правовѣрные привѣтствуютъ другъ друга.

Христіанину говорятъ "урлула" -- счастливаго пути, или "Сабанъ хирасенъ, Сабанъ серула" -- доброе утро, добрый вечеръ.

16) Кашемирсхая лазурная бабочка считается самой красивой и рѣдкой на Востокѣ.

17) Деласъ говоритъ, что Байронъ его увѣрялъ, что сравненіе съ скорпіономъ ему приснилось. Кольриджи также разсказываетъ, что будто, во время послѣобѣденнаго сна, онъ сочинилъ свою трилогію, которая начинается слѣдующими гармоническими стихами:

Вдругъ я вижу во снѣ,

Вышла съ лирой ко мнѣ

Абесинка....

Нѣкоторые ученые, послѣ изслѣдованія самоубійства скорпіона, приписываютъ его безсознательному судорожному движенію, другіе въ этомъ видятъ проявленіе свободной воли. Вѣроятно скорпіоны чрезвычайно заинтересованы разрѣшеніемъ этого важнаго для нихъ вопроса, и если будетъ рѣшено, что они Катоны, то мы имъ посовѣтуемъ жить сколько имъ угодно, не дѣлаясь мучениками гипотезы.

18) Къ закату солнца пушечные выстрѣлы извѣщаютъ о концѣ Рамазана -- поста.

19) Фингари -- луна.

20) Знаменитый, баснословный рубинъ султана Джамшида украшалъ Истинаръ. Онъ назывался шехгерахъ -- факелъ ночи, чаша солнца. Въ первомъ изданіи Джамшидъ былъ написанъ тремя слогами, согласно орѳографіи Гербелота; но Ричардсонъ сдѣлалъ изъ нихъ два и пишетъ, вмѣсто Джіамшидъ -- Джамшидъ: я сохранилъ правописаніе одного съ произношеніемъ другаго. Байронъ.

Въ словѣ "Джамшидъ", въ первомъ изданіи (Гяура), Байронъ поставилъ три слога: Bright as the gern of Giamschid; но, соглашаясь съ моими замѣчаніями и по Ричардсону, онъ поправилъ Bright as the rubi of Giamschid. Читая эту редакцію, я ему замѣтилъ, что глаза его героини, по сравненіи съ рубиномъ, должны быть красными, поэтому не лучше ли поставить, вмѣсто рубина, алмазъ -- Bright as the jewel of Giamschid? Онъ это сдѣлалъ въ новомъ изданіи. Т. Муръ.

21) Эль-Сиратъ -- мостъ тоньше паутины, острѣе меча,-- по немъ каждый мусульманинъ долженъ проходить въ рай -- другаго нѣтъ пути. Всего хуже то, что подъ аркой моста находится адъ, въ который падаютъ всѣ тѣ, которые не привыкли къ морской качкѣ, подтверждая такимъ образомъ: fasilis decensus Aavemini, что не совсѣмъ утѣшительно для идущаго сзади. Внизу есть еще другой мостъ, еще тоньше этого, для жидовъ и христіанъ.

22) Гуріи -- дѣвы рая; онѣ такъ названы по большимъ чернымъ глазамъ -- Гюрьель-Оюнъ. Общество ихъ для правовѣрнаго, по обѣщанію Магомета, величайшее блаженство. Онѣ созданы не изъ глины, какъ всѣ женщины, и одарены неувядаемой прелестью вѣчной красоты и молодости.

23) Ложное мнѣніе -- коранъ предоставляетъ добродѣтельнымъ женщинамъ треть рая; но большая часть мусульманъ объясняютъ этотъ текстъ ошибочно и не допускаютъ въ рай женщинъ. Противники платонистовъ, не приписывая никакихъ душевныхъ способностей прекрасному полу, утверждаютъ, что женщины вполнѣ могутъ быть замѣнены гуріями.

24) Восточное сравненіе и, кажется, plus arabe qu'en arabie.

25) Гіацинтъ -- по арабски Сюкбюль. Это сравненіе чаще всего встрѣчается въ турецкихъ повѣстяхъ, но попадается и въ древнихъ греческихъ стихотвореніяхъ.

26) Франгистанъ -- земля черкесовъ.

27) Бисмилла! во имя Бога; этимъ начинается каждая глава корана (кромѣ одной) и каждая молитва турка.

28) Чаушъ, няи Шіаусъ -- передающій приказаніе въ небольшой части войскъ, или селеніи; должность эта соотвѣтствуетъ ефрейторской.

29) Такое явленіе не рѣдко у озлобленныхъ турокъ. Въ 1809 г., во время дипломатической аудіенціи, усы капитана-паши, къ общему ужасу драгомановъ, взъерошились какъ у тигра. Казалось, они перемѣнили даже цвѣтъ, наконецъ, эти страшные усы опустились, чѣмъ было спасено большее число головъ, чѣмъ находилось въ нихъ волосъ.

30) Аманъ -- пощади.

31) Суевѣріе о дурномъ глазѣ распространено во всемъ Ливанѣ и имѣетъ сильное вліяніе на довѣрчивыхъ людей.

32) Палампора -- шаль съ цвѣтными узорами, которую носятъ однѣ только знатныя особы.

33) Этотъ прекрасный переходъ въ первый разъ появился въ третьемъ изданіи: "Посылаю вамъ -- пишетъ Байронъ Муррею отъ 10 августа 1813 года -- оттиски, служащіе доказательствомъ, что я никогда не окончу эту проклятую повѣсть. Ессе signum -- еще тридцать три стиха!-- еще предлогъ для ворчанія несчастнаго наборщика, который однако не доставитъ и вамъ большаго удовольствія". Мѣсто это взято изъ библіи, книги Судей, глава V, стихъ 28 и слѣдующіе.

34) Колпакъ -- твердая часть чалмы, вокругъ которой обвертывается шаль.

35) Чалма на столпѣ и нѣсколько стиховъ изъ корана составляютъ памятникъ османовъ, какъ на кладбищѣ, такъ и въ пустынѣ. Подобные памятники очень часто встрѣчаются въ горахъ надъ павшими жертвами возстанія, грабежа или мщенія.

36) Этими словами (Алла-гу) муэзинъ, взойдя на площадку минарета, оканчиваетъ призывъ къ молитвѣ. Валидъ, сынъ Абдалмалека, первый построилъ минаретъ. Онъ воздвигъ его надъ главной мечетью въ Дамаскѣ для муэзина, или кричальщика, возвѣщающаго о наступленіи времени молитвы. Впослѣдствіи это обыкновеніе было примято на всемъ Востокѣ. Д. Эрбедотъ.

36) Стихи эти -- подражаніе греческой боевой пѣснѣ:

Вижу, вижу дѣву рая,

Очи блещутъ чернотой;

Къ ней ласкается играя

Вѣтръ съ зеленою чадрой;

Приходи -- кричитъ -- довольно

Избѣгать любви моей,

Я люблю тебя невольно,

Поцѣлуй меня скорѣй.

37) Монкиръ и Некиръ -- инквизиторы смерти; душа грѣшника, по мнѣнію мусульманъ, предварительно подвергается пыткамъ. Если отвѣты не удовлетворительны, то ее поднимаютъ косою къ верху и ударами раскаленнаго желѣза повергаютъ въ пропасть. Подобныхъ пытокъ много и нельзя сказать, чтобы обязанность этихъ демоновъ была легка; ихъ всего двое, а грѣшниковъ гораздо болѣе, чѣмъ праведныхъ, и потому они всегда заняты.

38) Эвлисъ, или Эблисъ -- ЛюциФеръ восточныхъ народовъ. Гербелотъ полагаетъ, что это имя происходитъ отъ греческаго Διαεβλος -- непокорный ангелъ. По арабской демонологіи, Eblis былъ низверженъ за то, что, вопреки приказанію Бога, отказался поклониться Адаму, оправдываясь тѣмъ, что Адамъ созданъ изъ земли, а онъ существо воздушное.

39) Повѣрье о вампирахъ распространено по всему Ливану. ТурнеФоръ приводитъ длинный разсказъ Саути (Southey) въ запискахъ Талаба, подъ именемъ Врукалакасъ (по румынски Вардулаха), какъ доказательство справедливости этого повѣрья: "Я помню, что цѣлая семья пришла въ ужасъ отъ криковъ ребенка, которые происходили, по ихъ убѣжденію, отъ посѣщенія вампира -- Греки никогда не произносятъ этого слова безъ ужаса. По моему мнѣнію, Врукалакасъ есть древнее греческое слово; оно было дано Арсеніусу, которымъ, какъ увѣряютъ греки, послѣ смерти обладалъ демонъ; но въ средніе вѣка оно замѣнено словомъ "Yardulachas". Багровый цвѣтъ лица и губы, истекающія кровью, суть признаки вампира. Въ Венгріи и въ Греціи бездна разсказовъ объ этикъ чудовищахъ и всѣ они подтверждаются невѣроятными показаніями свидѣтелей.

40) Гулы и африты -- фуріи, восточныя эриніи.

41 ) Калоіоръ -- греческій монахъ, или, скорѣе, послушникъ францисканскаго ордена.

42) Эта вторая часть поэмы, заключающая въ себѣ до 500 стиховъ, была постоянно прибавляема, при всякомъ новомъ впечатлѣніи Байрона, обнаруживавшимся съ каждымъ новымъ изданіемъ.

43) Байрона обвиняли въ позаимствованіи этого мѣста у Краяба; какъ бы оправдываясь, онъ писалъ по этому случаю къ одному изъ своихъ пріятелей: "Я читалъ British Review и полагаю, что критикъ, до нѣкоторой степени, правъ; но прискорбно, что меня обвиняютъ въ воровствѣ. Я никогда не зналъ этого мѣста, а въ размѣрѣ и расположеніи риѳмъ подражалъ Мильтону, Скотту и всѣмъ тѣмъ, которые употребляли эту стихотворную Форму. Гяуръ безспорно злодѣй, но только злодѣй не опасный, потому, что его чувства и поступки не найдутъ защитниковъ.

44) Пеликанъ -- птица эта, какъ извѣстно, не имѣя возможности достать пищи, поддерживаетъ жизнь своихъ дѣтей собственной кровью.

45) Я былъ очевидцемъ этого, такъ называемаго, втораго слуха. Въ 1811 году, въ третью мою поѣздку къ мысу Коллона, проходя ущелье между Кератія и Коллона, я замѣтилъ, что Дервишъ-Тагири безпрестанно прикладываетъ руку къ уху и сходитъ съ дороги. Я спросилъ его, что это значитъ -- "Мы въ опасности!-- онъ отвѣчалъ.-- "Какая опасность? Мы теперь не въ Албаніи и не въ ущельяхъ Эфесскихъ, Мисолонги, или Леванта, конвой нашъ многочисленъ, хорошо вооруженъ, а Хоріаты не такъ храбры, чтобъ сдѣлаться разбойниками".-- "Все это такъ, эфенди, но свистъ пуль раздается, въ моихъ ушахъ." -- "Да сегодня не было ни одного выстрѣла". "А я слышу, бумъ, бумъ, такъ явственно, какъ ваши слова; какъ хотите, ЭФенди, но что написано, то написано". Я оставилъ этого фантазера съ его утонченнымъ, мечтательнымъ слухомъ и обратился къ Базили -- его земляку-христіанину, который однако, не обладая пророческимъ слухомъ, ничего въ этомъ не понималъ. Мы пріѣхали въ Коллону и, пробывши тамъ нѣсколько часовъ, отправились обратно; дорогой мы перекидывались, на всевозможныхъ нарѣчіяхъ, остротами надъ бѣднымъ туркомъ. По возвращеніи я узналъ отъ Леона (бывшаго плѣннаго, теперь отпущеннаго), что Майноты имѣли намѣреніе на насъ напасть (справиться съ второю пѣснью Чайдьдъ-Гарольда), но для того, чтобъ еще -болѣе въ томъ убѣдиться, я его подробно разспрашивалъ, и онъ съ такою точностью разсказалъ сколько насъ было, какъ мы были одѣты и какъ - вооружены, что не оставалось никакого сомнѣнія,-- что онъ самъ находился въ числѣ Майнотовъ, которые готовили намъ не совсѣмъ пріятную встрѣчу. Дервишъ, съ этого времени, признанъ пророкомъ и, вѣроятно, въ его ушахъ стало шумѣть болѣе, чѣмъ когда либо, къ общему удовольствію бератскихъ арнаутовъ, ограждающихъ отъ нападенія родныя горы. Я приведу еще одинъ случай, обрисовывающій этотъ странный народъ. Въ маѣ 1811 года одинъ красивый, расторопный арнаутъ явился ко мнѣ съ предложеніемъ своихъ услугъ -- ему послѣднему изъ 50 я въ этомъ отказалъ. "Хорошо, ЭФенди, желаю вамъ долго жить! Я могъ бы быть для васъ полезнымъ, но завтра оставлю городъ и отправлюсь въ горы, откуда возвращусь не ранѣе зимы, можетъ быть вы меня тогда возьмете". Бывшій при этомъ дервишъ замѣтилъ, что онъ вѣроятно присоединится къ клефтамъ (разбойникамъ), и онъ совершенно угадалъ. Тотъ, кто во время своихъ набѣговъ избѣжитъ смерти, возвращается къ зимѣ въ городъ, гдѣ никто его не безпокоитъ, хотя всѣ знаютъ о его подвигахъ. Байронъ.

45) Увѣщаніе монаха -- выпущено. Оно, какъ видно, не производило особеннаго впечатлѣнія на умирающаго.

46) Симаръ -- саванъ.

47) Происшествіе, послужившее основаніемъ этой поэмы, не рѣдко въ Турціи. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ жена Мухтаръ-паши жаловалась Али на сына за воображаемую его невѣрность; тиранъ спросилъ имена его любовницъ, и она имѣла жестокость приписать ему двѣнадцать женщинъ лучшихъ фамилій Янины. Всѣ онѣ были схвачены, завязаны въ мѣшки и брошены на слѣдующую же ночь въ море. Одинъ изъ числа бывшихъ тамъ часовыхъ увѣрялъ меня, что ни одна изъ этихъ несчастныхъ жертвъ не закричала и не смотря на то, что ихъ безвинно оторвали отъ семействъ, друзей а всего, что имъ мило, не показала никакого ужаса. Удивительный героизмъ! Предлагаемая здѣсь повѣсть одна изъ самыхъ старинныхъ. Герой ея молодой венеціанецъ, или грекъ,-- онъ уже давно забытъ. Я ее случайно слышалъ въ одной ливанской кофейнѣ. Она была разсказана однимъ изъ тѣхъ разсказчиковъ, который" такъ изобилуетъ Востокъ. Дополненія и поправки мои, какъ переводчика, вы сейчасъ же можете замѣтить по отсутствію восточнаго колорита. Я очень сожалѣю, что въ своей памяти сохранилъ только часть удивительнаго этого разсказа, переданнаго мнѣ речитативомъ, или скорѣе пропѣтаго по восточному обычаю. Что же касается до замѣчаній, то я очень благодаренъ за нихъ всѣмъ моимъ критикамъ и въ особенности Гербелоту. Его сочиненіе "Калифъ Востока" такъ оригинально, что Веберъ считаетъ его переводомъ, и въ этомъ каждый, посѣщавшій Востокъ, невольно согласится съ критикомъ; но всмотритесь поближе и вы увидите, что и это превосходное твореніе, какъ и всѣ подражанія ему, также можетъ быть сравнено съ рапсодіями восточныхъ пѣвцовъ, какъ, прекрасная равнина съ замкомъ Эвлиса. Байронъ.

очей,

Забвенье скорби и заботъ

И духа на небо полётъ.

Молитва, какъ ты знаешь самъ,

Возноситъ душу къ небесамъ;

Въ любви же сами небеса

Нисходятъ въ душу, какъ роса;

Въ ней лучь Творца, въ ней славы слѣдъ,

Безсмертной жизни яркій свѣтъ.

Пускай любовь моя была

Не такъ чиста, не такъ свѣтла;

Пускай враги, когда хотятъ,

Её преступною клеймятъ;

Но знай, что не была грѣхомъ

Ея любовь передъ Творцомъ.

Она была свѣтиломъ дня

Во мракѣ жизни для меня;

Но свѣтъ погасъ -- и нѣтъ лучей.

Кто жь озаритъ мнѣ мракъ ночей?

"О! еслибъ свѣтъ ея лица

Сіять мнѣ могъ бы до конца!

Чему дивиться, если тотъ,

Кто вѣкъ безрадостно живётъ

И кто утратилъ навсегда

Надежду правды и суда

Но воздыхаетъ никогда?

Когда, боряся самъ съ собой,

Томясь безвыходной тоской,

Безумно онъ судьбу клянётъ,

И муку къ скорби придаётъ?

Для сердца, съ раной въ глубинѣ,

Что страшнымъ можетъ быть извнѣ.

Кому сорваться, въ свой черёдъ,

Съ вершины счастья суждено,

Тому, конечно, всё равно

Въ какую бездну онъ падётъ.

Я знаю: мракъ души моей

И разныхъ дѣлъ въ твоихъ глазахъ

Дѣяній коршуна чернѣй;

Я прочиталъ въ твоихъ бровяхъ

И отвращеніе и страхъ:

Такія чувства мнѣ вселять

Пришлось впервые испытать...

Не скрою, слѣдъ мой на землѣ,

Какъ слѣдъ орлицы на скалѣ,

Означенъ кровью -- весь въ крови;

За-то въ любви я походилъ

На голубей: я разъ любилъ,

Иной не вѣдая любви...

Урокъ полезный для людей!

И голосистый соловей,

Поющій сладко межь кустовъ,

И лебедь средь морскихъ валовъ

Имѣютъ каждый по одной

Подругѣ, сердцу дорогой.

Пусть издѣвается глупецъ

Надъ вѣчной вѣрностью сердецъ,

Въ душѣ не чувствуя измѣнъ,

И, равнодушный во всему,

Однихъ лишь жаждетъ перемѣнъ:

Я не завидую ему;

Унылый лебедь мнѣ милѣй,

Чѣмъ братъ безъ сердца и страстей;

Но жаль мнѣ бѣдной... жаль мнѣ той,

Что потеряла свой покой,

Кого бездушный соблазнилъ...

Нѣтъ, Лейла, я не такъ любилъ!

Я посвятилъ тебѣ одной

И мысль, и думы, и покой,

И горесть дня, и сны ночей --

Всё существо души моей.

Тебѣ подобной въ мірѣ нѣтъ;

Да еслибъ даже и была --

Моихъ очей за цѣлый свѣтъ

Она бъ къ себѣ не привлекла:

Мои грѣхи порукой въ томъ

И смертный часъ въ краю чужомъ!

Твой образъ чудный, ты одна

Въ моей душѣ погребена!

"Она погибла -- я дышалъ,

Но не дыханіемъ людей:

Ужасный змѣй въ груди моей

Вился и кровь мою сосалъ.

Свѣтъ радости въ очахъ погасъ,

Мнѣ былъ ужасенъ каждый часъ,

Мнѣ были страшны всѣ мѣста:

Природы юной красота

Мнѣ отвратительна была --

Давила сердце, душу жгла.

Что было послѣ -- знаешь самъ.

Нѣтъ отпущенія грѣхамъ!--

И потому не говори

О покаяньи; посмотри,

Не ныньче -- завтра буду тамъ...

И потому въ правдивость словъ

Твоихъ я вѣровать готовъ;

Но развѣ можно измѣнить,

Что ужь свершилось? Можетъ-быть,

Меня ты будешь упрекать,

Неблагодарнымъ называть;

Но скорбь моя черна, какъ ночь --

И ты не въ силахъ мнѣ помочь.

Ты о судьбѣ моей души

Скорби въ душѣ, молись въ тиши,

Жалѣй, пожалуй, но безъ словъ;

Но если можешь изъ гробовъ

Воззвать мнѣ Лейлу къ свѣту дня,

Тогда, молю, прости меня!

Пытайся львицу укротить,

Людьми лишенную дѣтей;

Но не старайся облегчить

Иль осмѣять тоски моей!

"Въ дни ранней юности моей,

Когда мы любимъ горячо,

Имѣлъ я друга... можетъ быть,

Его ужь нѣтъ... Хочу просить --

Послать, на память прежнихъ лѣтъ,

Ему послѣдній мой привѣтъ.

Пусть онъ узнаетъ мой конецъ...

Хоть дружба двухъ младыхъ сердецъ

Съ разлукой гаснетъ такъ легко,

Хоть разстоянье далеко,

Но наша дружба не умрётъ...

И -- странно -- страшный мой удѣлъ

Онъ предсказалъ мнѣ наперёдъ.

Смѣялся я; я не хотѣлъ

Ему повѣрить никогда:

Теперь же звукъ его рѣчей,

Едва замѣченный тогда,

Такъ ясенъ для души моей.

Скажи ему, что я страдалъ,

Какъ онъ давно мнѣ предсказалъ --

И онъ, дивясь моей судьбѣ,

Не будетъ вѣрить самъ себѣ.

Скажи ему, каковъ я былъ,

Какую грусть въ душѣ носилъ

Съ разлуки нашей, съ юныхъ лѣтъ;

Скажи, что, покидая свѣтъ,

Хотѣлъ его благословить,

Хотѣлъ о нёмъ Творца молить.

Но я страшусь своей мольбой

Обрушить надъ его главой

Всю тяжесть скорби роковой.

Я не прошу, чтобъ онъ молчалъ,

Чтобъ онъ меня не осуждалъ:

Его душа не такова...

Меня не трогаетъ молва...

Я не прошу, чтобъ ты сказалъ,

Чтобъ онъ не плакалъ, не вздыхалъ:

То былъ бы тягостный завѣтъ.

Что можетъ быть для жертвы бѣдъ,

Сраженной яростью грозы,

Отраднѣй дружеской слезы?

Отдай ему моё кольцо

И разскажи, отецъ святой,

Что нынѣ видишь предъ собой:

Борьбой изрытое лицо,

Больную душу, слѣдъ страстей

Въ сѣдыхъ кудряхъ, во мглѣ очей:

Разбитый стволъ, клочки листовъ,

Поблёкшихъ рано отъ вѣтровъ...

"Не говори, отецъ святой,

Что это бредъ души больной:

Я видѣлъ призракъ... я не спалъ,

На мигъ очей не закрывалъ --

Я освѣжить себя хотѣлъ

Слезой -- не могъ: мой мозгъ горѣлъ,

Пылалъ огонь въ моихъ щекахъ

И сохли слёзы на глазахъ...

Нѣтъ, не молись! твои мольбы

Не облегчатъ моей судьбы!

Пусть гибну я съ моей душой!

Не рай мнѣ нуженъ -- а покой.

Молчи! Напрасныя слова!

Она опять была жива;

Она сіяла сквозь симаръ, 29)

Какъ эта звѣздочка сквозь паръ;

Но для меня она милѣй

Звѣзды, красавицы ночей.

Настанетъ ночь ещё мрачнѣй;

Но не взгляну я на звѣзду:

Тогда я буду вещью той,

Которой бѣгаетъ живой --

Бездушнымъ трупомъ. Я въ бреду!

Душа моя, отецъ святой,

Стремится къ цѣли роковой...

Её я видѣлъ, мой отецъ!

Забывъ про близкій свой конецъ,

Я быстро съ ложа смерти всталъ

И, полонъ страсти неземной,

Къ своей груди её прижалъ...

И что же съ пылкостью такой

Я цѣловалъ и обнималъ?

Безъ жизни тѣнь была со мной --

И безотвѣтный сердца бой

Звучалъ во мракѣ пустоты.

Ахъ, Лейла! точно ль это ты?

Ужель любовь могла уснуть,

И ты, сказавъ конецъ всему,

Явилась зрѣнью моему,

Чтобъ осязанье обмануть?

Какое дѣло -- что мнѣ въ томъ,

Что ты застыла, стала льдомъ!

Лишь я всё ту бы обнималъ,

Что обнимать въ тебѣ желалъ...

Но руки, силясь обогнуть

Видѣнье, призракъ неземной,

Пустыми падаютъ на грудь.

А всё жъ она передо мной:

Зовстъ меня, мапіітъ рукой.

Какъ прежде -- въ кольцахъ волоса!

Какъ прежде -- искрятся глаза!

Нѣтъ, нѣтъ!-- она не умерла!

Она погибнуть не могла;

Но онъ погибъ: я видѣлъ самъ,

Какъ слуги вѣрные, въ Байрамъ,

Его въ долинѣ погребли --

И онъ не встанетъ изъ земли.

А ты, мой другъ, зачѣмъ не спишь?.

Мнѣ говорили, что лежишь

Ты въ глубинѣ, и что толпой

Клубятся волны надъ тобой,

Такъ горячо любимой мной.

Мнѣ говорили... Страшный мигъ!..

Но нѣтъ -- нѣмѣетъ мой языкъ:

Ужели правда, ангелъ мой,

Что ты являешься ко мнѣ,

Изъ грота тёмнаго на днѣ,

Просить о мѣстѣ подъ землёй,

Чтобъ тамъ найти себѣ покой?

Коснись холодною рукою

Моихъ пылающихъ ланитъ --

И жаръ мгновенно съ нихъ сбѣжитъ,

Иль положи, мой другъ, её

На сердце бѣдное моё.

Но кто бъ ты ни былъ, ангелъ дня,

Молю, не покидай меня,

Иль унеси меня съ собой

Туда, гдѣ царствуетъ покой,

Въ твой вѣчно-тихій свѣтлый кровъ,

Гдѣ нѣтъ ни вѣтра, ни валовъ...

"Отецъ! теперь я разсказалъ

И какъ я жилъ, и чѣмъ страдалъ,

И благодаренъ я тебѣ

За состраданіе къ себѣ,

За слёзы горькія изъ глазъ...

Когда жь пробьётъ мой смертный часъ

Похорони меня въ дали,

Ни между сильными земли,

И чтобъ ни надпись, ни гранитъ

Не означали, гдѣ лежитъ

Мой грѣшный прахъ, чтобъ пилигримъ

Не могъ посѣтовать надъ нимъ."

И умеръ онъ -- никто не зналъ

И кто онъ былъ, и что сказалъ

Духовнику въ послѣдній часъ.

Таковъ отрывочный разсказъ

Про ту, кого онъ такъ любилъ

И про того, кого убилъ.

А. Студитскій

1) Происшествіе, въ которомъ лордъ Байронъ былъ дѣйствующимъ лицомъ, подало ему первую мысль объ этой поэмѣ; но мнѣніе будто бы онъ былъ любовникомъ этой дѣвушки, не имѣетъ никакого основанія. Молодая женщина, которой онъ спасъ жизнь въ Аѳинахъ, была, по увѣренію сэра Джона Гобгоуза, любовницею его слуги, родомъ турка. О подробностяхъ этого происшествія, разсказаннаго маркизою Слиго, можно справиться въ "Запискахъ Томаса Мура".

2) "Гяуръ" былъ напечатанъ въ маѣ 1813 года, и пріобрѣлъ новую славу автору, начавшуюся съ изданія первыхъ двухъ пѣсенъ "Чайльдъ-Гарольда". Къ размѣрѣ, которымъ написанъ "Гяуръ", эта первая романическая поэма Байрона, замѣтно вліяніе "Кристабеля" Кольриджа. Вальтеръ-Скоттъ, въ своей поэмѣ "Lay of the last minstrel", ещё прежде воспользовался этимъ неправильнымъ размѣромъ. Что же касается отрывочнаго изложенія поэмы, то мысль о томъ заимствована имъ у Роджерса, написавшаго такъ своего "Христофора Колумба". Пристрастіе Байрона къ Востоку началось гораздо раньше его поѣздки въ Левантъ: онъ уже давно былъ знакомъ съ исторіею оттомановъ. "Старый Нолесъ", говорилъ онъ въ Миссолонги, не задолго до своей смерти: "была одною изъ книгъ, доставившей мнѣ всего болѣе удовольствія въ дѣтствѣ. Мнѣ кажется, что она имѣла большое вліяніе на мою рѣшимость посѣтить Востокъ и, можетъ-быть, я обязанъ ей тѣмъ восточнымъ колоритомъ, какимъ отличаются всѣ мои произведенія." На одной изъ страницъ книги д'Израэли -- "Очерки характера литературы" -- мы находимъ слѣдующую замѣтку: "Мнѣ ещё не было десяти лѣтъ, когда я прочиталъ Нолеса, Кантемира, де-Тотта, Лэди Монтегю, Гаукинсовъ переводъ "Исторіи Турокъ" Миньо, "Тысячу и одну ночь" -- словомъ, всѣ путешествія и разсказы, предметомъ которыхъ былъ востокъ.

3) Гробница Ѳемистокла.-- Кумберландъ говоритъ въ своёмъ "Наблюдателѣ", что на ней написаны стихи Платона, соединяющіе трогательность съ простотою.

4) Любовь соловья и розы -- извѣстная персидская басня.

5) Гитара -- любимое развлеченіе греческаго моряка во время ночи. Когда на морѣ тихо, или въ хорошій попутный вѣтеръ, она всегда сопровождается пѣніемъ, а иногда и пляскою.

6) "Мнѣ кажется, немногіе изъ читателей имѣли случай повѣрить то, что я здѣсь описалъ; но тѣ, которые обращали на это вниманіе, вѣроятно, сохранили воспоминаніе о странной красотѣ, которую почти всегда выражаютъ черты лица нѣсколько часовъ послѣ того, какъ духъ оставилъ тѣло. Замѣчено, что при насильственной смерти, происходящей отъ огнестрѣльнаго оружія, выраженіе лица всегда бываетъ томное, но спокойное, какова бы ни была энергія умершаго; если же онъ палъ отъ удара кинжаломъ -- лицо сохраняетъ страшное выраженіе, и состояніе души отражается на нёмъ до послѣдней минуты". Байронъ.

7) "Аѳины принадлежатъ Кизляръ-Агѣ; ему же поручено наблюденіе за женщинами сераля; онъ назначаетъ воеводу. Евнухъ и сводникъ управляетъ въ настоящее время правителемъ Аѳинъ". Байронъ.

8) "Это -- разсказъ турецкаго моряка, который, проведя весь день на ловлѣ въ Егейекомъ заливѣ, возвращается вечеромъ на лодкѣ въ гавань Леоне, древній Пирей, изъ боязни майнотовъ, грабителей Аттики. Онъ былъ случайнымъ очевидцемъ всѣхъ обстоятельствъ драмы, въ которой самъ является дѣйствующимъ лицомъ. Его собственнымъ впечатлѣніямъ или, скорѣе, его богобоязненному признанію, мы обязаны нѣкоторыми лучшими мѣстами этой поэмы". Джоржъ Эллисъ.

9) Байронъ объявляетъ "пушечнымъ выстрѣломъ тотчасъ по захожденіи солнца, послѣ чего мечети иллюминуются и во всю ночь раздаются ружейные залпы.

10) Джиридъ -- заострённое коньё. Турецкіе наѣздники бросаютъ его съ замѣчательною ловкостью.

11) Самумъ -- вѣтеръ пустыни, смертельный для каравановъ, о которомъ часто говорятся въ восточныхъ повѣстяхъ.

12) Зелёный цвѣтъ -- любимый цвѣтъ потомковъ пророка.

13) Селамъ-алекюмъ, алекюмъ-селамъ (миръ съ вами, съ вами миръ) -- такъ привѣтствуютъ правовѣрные другъ друга. Христіанину говорятъ: "урларула" (счастливаго пути), или: "сабанъ хярасемъ, сабанъ серула" (доброе утро, добрый вечеръ).

14) Пропускъ въ подлинникѣ.

15) Далласъ говоритъ, что Байронъ сказалъ ему, что сравненіе съ скорпіономъ ему приснилось. Нѣкоторые учёные приписываютъ самоубійство скорпіона безсознательному, судорожному движенію; другіе видятъ въ этомъ дѣйствіе воли. Скорпіоны, безспорно, очень заинтересованы въ разрѣшеніи этого вопроса. Если будетъ рѣшено, что они Катоны, то могутъ жить сколько имъ угодно и не будутъ умирать мучениками ипотезы.

16) Фингара -- луна.

17) Знаменитый рубинъ султана Джамшида. Онъ называется шехгерагъ -- свѣтильникъ ночи, чаша солнца.

18) Гуріи -- дѣвы рая, онѣ такъ называются по большимъ чорнымь глазамъ -- гюрель-оюмъ. Бесѣда съ ними, по обѣщанію Магомета, составляетъ высшее блаженство на томъ свѣтѣ для правовѣрнаго. Гуріи созданы не изъ земли, какъ прочія женщины, и одарены никогда-неувядающими прелестями и вѣчною молодостью.

19) Эль-Сиратъ -- мостъ тоньше паутины, острѣе меча, черезъ который каждый мусульманинъ долженъ проходить, чтобъ попасть въ рай: другой дороги нѣтъ. Всего хуже то, что подъ этимъ мостомъ находится адъ, въ который падаютъ всѣ тѣ, которые не твёрды на ногу, подтверждая такимъ образомъ "facilis dèsceosus Averni", что не слишкомъ утѣшительно для того, который идётъ въ слѣдъ.

20) Ошибочное мнѣніе. Коранъ предоставляетъ добродѣтельнымъ женщинамъ треть рая; но большая часть мусульманъ объясняетъ этотъ текстъ ложно и исключаетъ изъ рая женщинъ. Они не признаютъ никакихъ духовныхъ свойствъ за прекраснымъ поломъ и находятъ, что женщины вполнѣ могутъ быть замѣнены гуріями.

21) Бисмилла -- во имя Бога; этимъ начинается каждый стихъ Корана, кромѣ одного; этимъ же словомъ турки всегда начинаютъ молитву.

22) Явленіе это бываетъ нерѣдко у озлобленныхъ турокъ. Въ 1809 году, во время дипломатической аудіенціи, усы капитана-паши въ гнѣвѣ взъерошились, какъ у тигра, къ общему ужасу драгомановъ. Казалось, что эти страшные усы мѣнялись въ цвѣтѣ; но, наконецъ, они опустились, чѣмъ было спасено большее число головъ, чѣмъ было въ нихъ волосъ.

23) Чалма надъ колонной и нѣсколько стиховъ Корана -- вотъ памятникъ османовъ, какъ на кладбищѣ, такъ и въ пустынѣ. Въ горахъ встрѣчаются часто подобные памятники надъ павшими жертвами возстанія, грабежа или мщенія.

24) "Алла-гу!" -- этими словами муэзинъ, взойдя на внѣшнюю площадку минарета, оканчиваетъ призывъ къ молитвѣ. Вахидъ, сынъ Абдалмалека, первый воздвигнулъ минаретъ. Онъ воздвигнулъ его надъ главной мечетью въ Дамаскѣ. На минаретъ всходилъ муззинъ, чтобъ извѣщать о наступленіи времени молитвы. Впослѣдствіи, это обыкновеніе распространилось по всему Востоку.

25) Стихи эти написаны въ подражаніе греческой боевой пѣснѣ: "Вижу, вижу райскую дѣву: глаза у нея чорные, чадра ея развѣвается по вѣтру, чадра зеленая -- и говоритъ она: "приди, поцалуй меня -- я тебя люблю".

26) Монкиръ и Некиръ -- инквизиторы смерти; они пытаютъ тѣло предварительными адскими терзаніями. Если отвѣты не удовлетворительны, то несчастнаго возносятъ косою къ верху ударами раскалённаго желѣза повергаютъ въ пропасть. Подобныхъ пытокъ много и нельзя сказать, чтобъ должность этихъ лицъ была синекурою. Ихъ всего двое; а какъ грѣшниковъ болѣе тѣмъ праведниковъ, то они всегда очень заняты.

27) Вѣрованія въ вампировъ существуютъ донынѣ на Востокѣ. Турнефоръ приводитъ длинный разсказъ Саути (Southey) въ запискахъ Талаба, подъ именемъ Вруколакасъ (по румынски Вардулаха). Я помню, что цѣлая семья пришла въ ужасъ отъ криковъ ребёнка, которые происходили, по ихъ убѣжденію, отъ посѣщенія вампира. Греки не произносятъ никогда этого слова безъ ужаса. По моему мнѣнію, Вруколакасъ есть древнее греческое слово; оно было примѣнено къ Арсенію, который, по мнѣнію грековъ, былъ послѣ его смерти посѣщёнъ демономъ; но въ новѣйшее время употребляютъ болѣе слово Вардулаха. Свѣжесть лица, губы, истекающій кровью -- такой отличительный признакъ вампира. Въ Венгріи и въ Греціи разсказываютъ много объ этихъ мнимыхъ чудовищахъ и разсказы эти подтверждаются ещё болѣе невѣроятными показаніями свидѣтелей.

28) "Я былъ очевидцемъ подобнаго случая второго слуха, какъ они его называютъ. Во время моей третьей поѣздки къ мысу Колонна, въ 1811 году, проходя ущелье между Кератія и Колонна, я замѣтилъ, что Дервишъ-Тагири безпрестанно сходилъ съ дороги и прикладывалъ руку къ головѣ. На вопросъ мой, что это значитъ, онъ отвѣчалъ мнѣ: "мы въ опасности" Какая опасность? теперь мы не въ Албаніи и не въ ущельяхъ Ефесса, Миссолонги или Лепанта, конвой нашъ многочисленъ, хорошо вооружёнъ, а хоріаты не достаточно храбра, чтобы сдѣлаться разбойниками." -- "Всё это такъ, эфенди, а всё-таки свистъ пуль раздаётся въ моихъ ушахъ." -- "Да сегодня не было слышно ни одного выстрѣла." -- А я слышу бомъ-бонъ такъ явственно, какъ ваши слова." -- "Ну, вотъ вздоръ!" -- "Какъ вамъ угодно, эфенди, но что написано, то сбудется." -- Я оставилъ этого фантазёра съ его мечтательнымъ слухомъ и обратился къ Базили, его земляку-христіанину, котораго непророческій слухъ не могъ въ этомъ ничего понять. Мы прибыли въ Колонну и, пробывъ тамъ нѣсколько часовъ, пустились обратно. Дорогой мы перекидывались, на всевозможныхъ нарѣчіяхъ, остротами и насмѣшками насчётъ бѣднаго турка. По возвращеніи нашемъ въ Аѳины. я узналъ отъ Леоне (плѣннаго, впослѣдствіи отпущеннаго), что майноты имѣли намѣреніе на насъ напасть. Чтобы ещё болѣе въ томъ убѣдиться, я сталъ его подробно спрашивать -- и онъ съ такою точностью разсказалъ -- сколько насъ всѣхъ тогда было, какъ мы были вооружены и какъ одѣты, что я не сомнѣвался, что и самъ онъ былъ въ числѣ майнотовъ, которые готовили намъ не совсѣмъ пріятную встрѣчу. Дервишъ былъ всѣми признанъ пророкомъ и, вѣроятно, въ его ушахъ стало шумѣть болѣе чѣмъ когда-нибудь, къ общему удовольствію бератскихъ арнаутовъ, ограждающихъ отъ нападенія родныя горы. Я приведу второй примѣръ, обрисовывающій этотъ странный народъ. Въ мартѣ 1811 года одинъ арнаутъ, красивый, расторопный малый, явился ко мнѣ съ предложеніемъ своихъ услугъ. "Хорошо, эфенди, желаю вамъ жать долго! я былъ бы вамъ полезенъ. А завтра же оставлю городъ и удалюсь въ горы, откуда возвращусь къ началу зимы: вы можетъ быть меня тогда возьмёте." -- Дервишъ, присутствовавшій при этомъ, замѣтилъ, что онъ, вѣроятно, присоединится къ клефтамъ (разбойникамъ), что оказалось совершенно вѣрнымъ. Тотъ, кто не бываетъ убитъ, возвращается къ зимѣ въ городъ, гдѣ никто не думаетъ его безпокоить, хотя всѣ знаютъ о его подвигахъ." Байронъ.

29) Симаръ -- саванъ.

ГЯУРЪ.

1. М. Каченовскаго. (Джяуръ. Отрывки изъ одной турецкой повѣсти. Соч. лорда Байрона.) "Вѣстникъ Европы", 1821, чч. 119 и 120, NoNo 15, 16 и 17, стр. 165--180, 249--269 и 3--20. Перепечатанъ въ "Выборѣ изъ Сочиненій Лорда Байрона". (1821, стр. 107-- 176). Прозаическій переводъ.

2. H. Р. (Джяуръ. Отрывки турецкой повѣсти. Изъ сочиненій лорда Байрона. Въ стихахъ. Переводъ Н. Р. Москва. Въ типографіи Августа Семена. 1822.) Въ 8-ю долю л., стр. 1--31.

3. А. Воейкова. (Гяуръ, безъ означенія, что переводъ изъ Байрона.) "Новости Литературы", 1826, кн. XVII, сентябрь и октябрь, стр. 114--154. Прозаическій переводъ.

4. А. Студитскаго. (Гяуръ. Отрывокъ изъ турецкой повѣсти лорда Байрона.) "Москвитянинъ", 1844, ч. II. 3, отд. I, стр. 1--44.

5. Е. Мишеля. (Гяуръ Байрона. Перевёлъ Евгеній Мишель. Спб. Въ типографія коммиссіонера императорской Академіи Художествъ Гогенфельдена и К®. 1862.) Въ 8-ю д. л., стр. 1--49. Прозаическій переводъ.

6. В. Петрова. (Гяуръ. Отрывокъ изъ турецкой повѣсти лорда Байрона. Перевёлъ размѣромъ подлинника В. А. Петровъ. Спб. въ типографіи Эдуарда Гоппе. 1873.) Въ 8-ю д. л., стр. 1--84.

Кромѣ того есть ещё пять отрывковъ:

7. П. Шереметьевскаго. (Отрывокъ изъ повѣсти лорда Байрона "Гуяръ"). "Зимцерла", 1829, отд. II, стр. 30--42. (Строфы I, II, III, IV, V, VIII, IX, XV, XVI, XVII, XXI, XXIII, ХXIV, XXVI, XXVII, XXIX и XXX.)

8. Трилуннаго. (Отрывокъ изъ поэмы лорда Байрона "Гіауръ".) "Галатея", 1829, ч. IV, No 19, стр. 175--181. (Начало поэмы до стиха: Attest it many а deathless age.)

9. B. Трубникова. (Отрывокъ изъ "Гьяура", поэмы лорда Байрона.) "Литературныя Прибавленія къ Русскому Инвалиду", 1832, No 52, стр. 415 и 416. (Отъ стиха: Far, dark along the blue sea glancing, до стиха: That sound had burst bis waking dream.)

10. И. Козлова. (Изъ "Джяура", подражательный переводъ.) "Литературныя Прибавленія къ Русскому Инвалиду", 1838, No 24, стр. 466. (Отъ стиха: As rising on its purple wing, до Except an erring sister's shame.)

11. B. Буренина. (Греція. Изъ "Гяура" Л. Байрона.) "Вѣстникъ Европы", 1871, т. 1, No 2, отд. I, стр. 622--626. (Начало поэмы, до стиха: For this and this alone, renown'd.)