Книговод

Тяжелая утрата

Шелгунов Николай Васильевич


   

ТЯЖЕЛАЯ УТРАТА.

(Сочиненія И. С. Тургенева; Изданіе братьевъ Салаевыхъ. Москва. 1869 г.)

I.

   Уже Писаревъ пытался подвести итогъ дѣятельности г. Тургенева, конечно, прозрѣвая, что если еще не наступило, то уже близко въ литературѣ то время, когда "отцы" должны перестать быть наставниками своихъ взрослыхъ дѣтей.
   Писаревъ былъ правъ только отчасти. Что время "отцовъ" проходило -- это становилось очевиднымъ, ибо дѣти чувствовали уже въ себѣ силы разрѣшать вопросы по своему. Но подводить итогъ дѣятельности писателей сороковыхъ годовъ было все-таки преждевременно, потому что люди еще жили, писали и не думали уступать дороги молодымъ:. между "отцами" и "дѣтьми" шла еще борьба.
   Теперь наступило другое время. Самый могучій литературный представитель эпохи сороковыхъ годовъ, г. Тургеневъ, кончилъ свою литературную дѣятельность. Онъ сказалъ свое послѣднее слово; онъ сошелъ со сцены; онъ даетъ послѣдній совѣтъ молодымъ литераторамъ; онъ обращается къ нимъ съ своею послѣднею просьбою. Общественный дѣятель хоронитъ самъ себя.
   Прощаніе г. Тургенева производитъ тяжелое впечатлѣніе. Это сознаніе сыгранной роли, но сознаніе, вызванное не собственнымъ внутреннимъ починомъ, а тѣмъ, что молодая жизнь отъ него отвернулась. Тяжелое сознаніе! "Мое двадцатипятилѣтнее "служеніе музамъ" окончилось среди постепеннаго охлажденія публики -- и я не предвижу причины, почему бы она снова согрѣлась. Наступили новыя времена, нужны новые люди; литературные ветераны подобны военнымъ -- почти всегда инвалиды -- и благо тѣмъ, которые во время умѣютъ сами подать въ отставку!"
   Всѣхъ беллетристовъ сороковыхъ годовъ постигла таже участь, но только одинъ г. Тургеневъ созналъ то, что нужно настойчиво растолковывать гг. Писемскимъ и Гончаровымъ. Впрочемъ, о г. Гончаровѣ мы думаемъ иначе. Разсчетонъ самолюбія вѣетъ вся его литературная дѣятельность и послѣ "Обрыва" онъ, конечно, болѣе писать не будетъ. Г. Писемскій не того закала. Онъ допишется до "Сына Отечества" и, если угодно, до "Домашней Бесѣды".
   Прощаніе Тургенева возлагаетъ чрезвычайную обязанность на русскую критику и публицистику. Это похороны не рядового человѣка. Такіе люди, какъ Тургеневъ, родятся рѣдко. Среди русской безличности и повальной спячки мозга въ прогрессивно-западномъ направленіи, писатели, какъ Тургеневъ -- свѣтила первой величины, оставляющія глубокій слѣдъ въ жизни общества, среди котораго они дѣйствовали. Послѣ нихъ чувствуется пустота.
   Тургеневъ для насъ лучезарный образъ. Это честный, искренній человѣкъ, нестановившійся никогда на ходули, переживавшій всѣмъ существомъ своимъ вопросы, о которыхъ онъ говорилъ; страдавшій и радовавшійся вмѣстѣ съ своими героями; пытливо приглядывавшійся къ явленіямъ жизни и горячо любившій страну, для которой онъ жилъ и дѣйствовалъ. Тургеневъ человѣкъ честнаго, тонкаго, любящаго чувства.
   Мои слова похожи на панегирикъ; но я пишу не его. Я знаю, что рядомъ съ Шекспиромъ и Байрономъ Тургеневъ изображаетъ довольно хрупкій элементъ, невозбуждающій энергіи, идущей на-проломъ. Но посмотрите на русскую жизнь и скажите искренно -- по плечу ли намъ Шекспиръ и Байронъ? Чтобы стали они у насъ дѣлать? да и могли ли бы что дѣлать?
   Тургеневъ дѣйствовалъ на литературномъ поприщѣ четверть столѣтія. Его читала и любила вся Россія. Должна же быть причина, что его любили? Ясно, что онъ попадалъ въ жилку, ясно, что онъ въ большинствѣ читателей умѣлъ находить больныя и наболѣвшія мѣста. Ясно, что онъ умѣлъ заглядывать въ русскую душу и говорить для нея понятнымъ языкомъ. Если бы русскій крестьянинъ могъ читать "Записки Охотника", Тургеневъ сдѣлался бы любимцемъ народа.
   За что же любили Тургенева? Какимъ умственнымъ богатствомъ онъ умѣлъ надѣлять своихъ читателей; насколько онъ помогъ русскому мышленію; насколько его слово помогло намъ устроить свою жизнь лучше? Попытаюсь подвести итогъ.
   

II.

   Тургеневъ окончилъ курсъ наукъ въ петербургскомъ университетѣ по филологическому факультету въ 1837 г. и весною 1843 г. отправился доучиваться въ Берлинъ.
   Интеллектуальная Россія уже и тогда не удовлетворяла пытливой, прогрессивной натуры будущаго писателя. Университетъ былъ плохъ. Не было ни одного профессора, который бы могъ дать отвѣты на вопросы, смутно бродившіе въ умахъ молодежи. Не смѣли ли профессора говорить, или не умѣли -- Тургеневъ молчитъ. Но министръ народнаго просвѣщенія, графъ Уваровъ, посылавшій на свой счетъ молодыхъ людей въ нѣмецкіе университеты, очевидно, констатировалъ тѣмъ фактъ неспособности русскихъ университетскихъ вожаковъ. "Я слушалъ въ Берлинѣ латинскія древности у Цумита, исторію греческой литературы -- у Бока, -- а на дому принужденъ былъ зубрить латинскую и греческую грамматики, которыя зналъ плохо. И я былъ не изъ худшихъ кандидатовъ, говоритъ Тургеневъ. Стремленіе молодыхъ людей -- моихъ сверстниковъ -- заграницу напоминало исканіе славянами начальниковъ у заморскихъ варяговъ. Каждый изъ насъ точно также чувствовалъ, что его земля (я говорю не объ отечествѣ вообще, а о нравственномъ и умственномъ достояніи каждаго, замѣчаетъ Тургеневъ) велика и обильна, а порядка въ ней нѣтъ. Могу сказать о себѣ, что лично я весьма ясно сознавалъ всѣ невыгоды подобнаго отторженія отъ родной почвы, подобнаго насильственнаго перерыва всѣхъ связей" и нитей, прикрѣплявшихъ меня къ тому быту, среди котораго я выросъ... Но дѣлать было нечего. Тотъ бытъ, та среда и особенно та полоса ея, если можно такъ выразиться, къ. которой я принадлежалъ -- полоса помѣщичья, крѣпостная -- не представляла ничего такого, что могло бы удержать меня. Напротивъ: все, что я видѣлъ вокругъ себя, возбуждало во мнѣ чувство смущенія и негодованія. Долго колебаться я не могъ. Надо было покориться и смиренно побрести общей колеей по избитой дорогѣ; либо отвернуться разомъ, оттолкнуть отъ себя "всѣхъ и вся", даже рискуя потерять многое, что было дорого и близко моему сердцу. Я такъ и сдѣлалъ... Я бросился внизъ головою въ "нѣмецкое море", долженствовавшее очистить и возродить меня и когда я, наконецъ, вынырнулъ изъ его волнъ -- я все-таки очутился "западникомъ" и остался имъ навсегда. Мнѣ и въ голову не можетъ придти осуждать тѣхъ изъ моихъ современниковъ, которые другимъ, менѣе отрицательнымъ путемъ, достигли той свободы, того знанія, къ которымъ я стремился... Я хочу только заявить, что я другого пути передъ собою не видѣлъ. Я не могъ дышать однимъ воздухомъ, оставаться рядомъ съ тѣмъ, что я возненавидѣлъ; для этого у меня, вѣроятно, недоставало выдержки, твердости характера. Мнѣ необходимо нужно было удалиться отъ моего врага затѣмъ, чтобы изъ самой моей дали сильнѣе напасть на него. Въ моихъ глазахъ врагъ этотъ имѣлъ опредѣленный образъ, носилъ извѣстное имя: врагъ этотъ былъ --. крѣпостное право. Подъ этимъ именемъ я собралъ и сосредоточилъ все, противъ чего я рѣшился бороться до конца -- съ чѣмъ я поклялся никогда не примиряться... Это была моя Аннибаловская клятва; и не я одинъ далъ ее себѣ тогда. Я и на Западъ ушелъ для того, чтобы лучше ее исполнить. И я не думаю, чтобы мое западничество лишило меня всякаго сочувствія къ русской жизни, всякаго пониманія ея особенности, нуждъ. "Записки Охотника" -- эти въ свое время новые, впослѣдствіи далеко опереженные этюды, были написаны заграницею; нѣкоторые изъ нихъ -- въ тяжелое время раздумья о томъ: вернуться ли мнѣ на родину, или нѣтъ? Мнѣ могутъ возразить, что та частичка русскаго духа, которая въ нихъ замѣчается, уцѣлѣла не но милости моихъ западныхъ убѣжденій, но, несмотря на эти убѣжденія, и помимо моей воли. Трудно спорить о подобномъ предметѣ; -- знаю только, что я, конечно, не написалъ бы "Записокъ Охотника", если бы остался въ Россіи".
   Тургеневъ какъ будто хочетъ оправдаться въ томъ, что онъ. неисправимый западникъ. Зачѣмъ это оправданіе? Зачѣмъ онъ говоритъ, что насъ, русскихъ, хоть въ семи водахъ мой -- нашей русской сути изъ насъ не вымоешь? Зачѣмъ онъ говоритъ, что отечественная критика, взводившая на него столь разнообразныя обвиненія, ни разу не укорила его въ нечистотѣ и неправильности языка, въ подражательности чужому слогу? Мы спросимъ г. Тургенева -- если бы онъ не былъ западникомъ, вышелъ ли бы онъ тѣмъ, чѣмъ онъ вышелъ? Но важенъ даже и не этотъ вопросъ; важенъ тотъ фактъ, что графъ Уваровъ посылалъ молодыхъ людей на свой счетъ въ заграничные университеты, что лучшіе, даровитѣйшіе русскіе люди оканчивали свое воспитаніе тамъ же (напримѣръ, въ берлинскомъ университетѣ вмѣстѣ съ Тургеневымъ были Н. Станкевичъ, Грановскій, Фроловъ), что ни одинъ интеллектуальный представитель того времени, также какъ и нашего, не могъ сложиться въ дѣйствительную силу внѣ прогрессивнаго. европейскаго мышленія и внѣ европейскихъ знаній, потому, что домашняя наука не давала отвѣтовъ на вопросы. А между тѣмъ, молодыя силы рвались впередъ: "почти все, что я видѣлъ вокругъ себя, говоритъ Тургеневъ, возбуждало во мнѣ чувство смущенія, негодованія, отвращенія наконецъ". Какъ тяжела была среда, давившая людей, можно видѣть изъ словъ Тургенева, что его заграницей томило тяжелое раздумье -- вернуться ли на родину, или нѣтъ? О не одинъ Тургеневъ думалъ эту тяжелую думу. Не онъ одинъ не могъ брести смиренно общей колеей по избитой дорогѣ помѣщичьей крѣпостной полосы. Что же оставалось дѣлать -- или покориться, или разорвать съ традиціей. Тургеневъ разорвалъ. Онъ объявилъ непримиримую борьбу крѣпостному праву. О не онъ одинъ далъ себѣ клятву не власть оружія, пока врагъ не будетъ сломленъ. Откуда же явилась клятва, какой силой создалась она, откуда пришло слово свободы -- съ Востока или съ Запада? Зачѣмъ же оправданіе? Люди сороковыхъ годовъ потому только и сильны, что они западники; безъ.запада ихъ бы и не было; а г. Тургеневъ точно хочетъ оправдаться, что онъ не славянофилъ! Онъ точно отрекается отъ того, въ чемъ вся его суть, вся его сила. Мы, напротивъ, дорожимъ именно тѣмъ, что Тургеневъ западникъ, что онъ проповѣдникъ западной прогрессивной мысли и западнаго тонкаго соціальнаго чувства. И мы констатируемъ этотъ фактъ, ибо имъ полнѣе всего уясняется характеръ дѣятельности г. Тургенева. Итакъ, Тургеневъ неисправимый западникъ; человѣкъ, который еще девятнадцати лѣтъ далъ себѣ клятву бороться съ идеей крѣпостного права и со всѣми его послѣдствіями, пока врагъ не будетъ низверженъ.
   

III.

   Первое произведеніе, съ которымъ Тургеневъ выступилъ на литературное поприще, было "Параша", разсказъ въ стихахъ. Разсказъ этотъ явился въ 1843 году подъ псевдонимомъ Т. Л. "Бѣлинскій, говоритъ Тургеневъ въ своихъ воспоминаніяхъ, такъ благосклонно отозвался, такъ горячо хвалилъ меня, что, помнится; я почувствовалъ больше смущенія, чѣмъ радости". И дѣйствительно, похвала Бѣлинскаго была преувеличенной. "Небольшая книжка, на дняхъ появившаяся въ Петербургѣ, подъ скромнымъ заглавіемъ "Разсказы въ стихахъ", говоритъ Бѣлинскій, есть одинъ изъ прекрасныхъ сновъ на минуту проснувшейся русской поэзіи, какіе давно уже не видѣлись ею. Увѣренные въ глубокомъ снѣ нашей поэзіи, мы взялись за "Парашу" съ явнымъ предубѣжденіемъ, думая найти въ ней -- или сантиментальную повѣсть о томъ, какъ онъ любилъ ее, или какъ она вышла замужъ за него, или какую нибудь юмористическую болтовню о современныхъ нравахъ, написанную прозаическими стихами. Каково же было наше удивленіе, когда вмѣсто этого прочли мы поэму не только написанную прекрасными поэтическими стихами, но и проникнутую глубокою идеею, полнотою внутренняго содержанія, отличающуюся юморомъ и ироніею!.. И теперь, когда отъ многократно повтореннаго чтенія, мы почти знаемъ наизусть прекрасное поэтическое произведеніе, такъ неожиданно, такъ отрадно освѣжившее душу нашу отъ скуки и прозы ежедневнаго быта, -- спѣшимъ познакомить публику съ явленіемъ, которое имѣетъ полное право на ея вниманіе..." Въ концѣ разбора, довольно длиннаго, Бѣлинскій говоритъ, что стихъ Тургенева обнаруживаетъ необыкновенный поэтическій талантъ, а вѣрная наблюдательность, глубокая мысль, выхваченная изъ тайника русской жизни, изящная и тонкая иронія, подъ которою скрывается столько чувства -- все это показываетъ въ авторѣ, кромѣ дара творчества, сына нашего времени, носящаго въ груди своей всѣ скорби и вопросы его... "Дай Богъ, заключаетъ Бѣлинскій, чтобы наша встрѣча съ талантомъ автора "Параши" не была также случайна, но превратилась бы въ знакомство продолжительное и прочное. Грустно было бы думать, что такой талантъ -- не болѣе, какъ вспышка юности, кипѣніе молодой крови, а не признакъ призванія и можетъ обмануть возбужденное имъ ожиданіе и надежды..."
   По поводу "Разговора," стихотворенія, явившагося уже въ 1845 году, подъ собственнымъ именемъ Тургенева, Бѣлинскій говоритъ, что Тургеневъ -- поэтъ въ истинномъ и современномъ значеніи этого слова. Его муза не обѣщаетъ новой эпохи поэтической дѣятельности, новой, великой школы искуства. Тѣмъ не менѣе произведенія Тургенева рѣзко отдѣляются отъ произведеній другихъ русскихъ поэтовъ. Крѣпкій, энергическій и простой стихъ составляетъ не единственное достоинство произведеній Тургенева: въ нихъ всегда есть мысль, ознаменованная печатью дѣйствительности и современности, и какъ мысль даровитой натуры всегда оригинальная. Тургеневъ не изъ тѣхъ самобытныхъ и геніяльныхъ талантовъ, которые; подобно Пушкину и Бѣлинскому, дѣлаются властителями думъ своего времени и даютъ эпохѣ новое направленіе; но въ его талантѣ есть свой элементъ, своя часть той самобытности, оригинальности, которая, завися отъ натуры, выводитъ талантъ изъ ряда обыкновенныхъ, и благодаря которой онъ будетъ имѣть вліяніе на современную ему литературу. Сравнивая "Разговоръ" съ "Парашею" нельзя не видѣть, что въ первомъ поэтъ сдѣлалъ большой шагъ впередъ... Содержаніе поэмы просто до того, что рецензенту нечего и пересказывать. Это -- разговоръ между старымъ. отшельникомъ, который и на краю могилы все еще живетъ воспоминаніемъ о своей прошлой жизни, такъ полно, такъ могущественно прожитой -- и молодымъ человѣкомъ, который вездѣ и во всемъ ищетъ жизни и нигдѣ, ни въ чемъ не находитъ ея, отравляемый, мучимый какимъ-то неопредѣленнымъ чувствомъ внутренней пустоты, тайнаго недовольства собою и жизнію... Всякій, кто живетъ и слѣдовательно чувствуетъ себя постигнутымъ болѣзнію нашего вѣка -- апатіею чувства и воли, при пожирающей дѣятельности мысли,-- всякій съ глубокимъ вниманіемъ прочтетъ "Разговоръ" г. Тургенева и прочтя его, глубоко, глубоко задумается..."
   Бѣлинскій совершенно вѣрно намѣтилъ Тургенева, хотя въ тоже время пророчествовалъ и увлекался. Бѣлинскій опредѣлилъ безошибочно, такъ сказать, душу молодого таланта, но онъ ошибся въ формѣ, въ которой сильнѣе всего могла сказаться эта душа. Душа была тонкая, деликатная, мягкая, сочувствующая всему живому и окружающему и потому откликающаяся на всякій вопросъ дня. Но Бѣлинскій ошибся, когда думалъ, что Тургеневъ будетъ поэтомъ въ общепринятомъ смыслѣ, т. е., что онъ свои мысли будетъ излагать рифмованнымъ, музыкально-размѣреннымъ словомъ. Бѣлинскаго въ этомъ конечно обвинять нельзя, да и вопросъ о формѣ вовсе не важенъ: Бѣлинскому представляли на судъ стихи, ну онъ и судилъ объ нихъ, какъ о стихахъ, а объ авторѣ ихъ, какъ о стихотворцѣ. Тургеневъ владѣлъ музыкальной мѣрой и писалъ стихомъ ровнымъ, гладкимъ, гармоническимъ.
   Оцѣнка Бѣлинскимъ Тургенева по двумъ незначительнымъ произведеніямъ была такъ вѣрна въ общихъ характеристическихъ чертахъ, что теперь, когда Тургеневъ высказалъ уже все, что онъ могъ сказать,-- прибавить больше нечего. Бѣлинскій уже тогда провидѣлъ, что Тургеневъ не можетъ быть властителемъ думъ своего времени, но что онъ чутокъ къ вопросамъ дня и понимаетъ ихъ вѣрно и тонко.
   Такимъ Тургеневъ остался во всю свою литературную дѣятельность.
   Бѣлинскій не дожилъ до другихъ, болѣе зрѣлыхъ произведеній Тургенева, и только черезъ десять лѣтъ русская критика въ лицѣ своихъ лучшихъ представителей заговорила вновь о любимцѣ Бѣлинскаго, возмужавшемъ и опредѣлившемся. Тургеневъ въ этотъ періодъ явился какъ бы внезапнымъ, вновь народившимся писателемъ, о былой дѣятельности котораго новая грамотная Россія почти ничего не знала. Явились другіе вопросы дня, и на нихъ откликнулся Тургеневъ, и объ нихъ заговорила критика по поводу его произведеній. Но Тургеневъ былъ не весь въ этихъ вопросахъ и они даже не главные, не характеристическіе въ его дѣятельности.
   По поводу "Наканунѣ" мы читаемъ у Добролюбова: "г. Тургенева можно по справедливости назвать представителемъ и пѣвцомъ той морали и философіи, которая господствовала въ нашемъ обществѣ въ послѣднее двадцатилѣтіе. Онъ быстро угадывалъ новыя потребности, новыя идеи, вносимыя въ общественное сознаніе и въ своихъ произведеніяхъ непремѣнно обращалъ, сколько позволяли обстоятельства, вниманіе на вопросъ, стоявшій на очереди и уже смутно начинавшій волновать общество. Чутью автора къ живымъ струнамъ общества, этому умѣнью тотчасъ отозваться на всякую благородную мысль и честное чувство, только-что еще начинающее проникать въ сознаніе лучшихъ людей, мы приписываемъ значительную долю того успѣха, которымъ постоянно пользовался г. Тургеневъ въ русской публикѣ. Конечно и литературный талантъ санъ по себѣ много помогъ этому успѣху. Но читатели наши знаютъ, что талантъ Тургенева не изъ тѣхъ титаническихъ талантовъ, которые единственно силою поэтическаго представленія поражаютъ, захватываютъ васъ и влекутъ къ сочувствію къ такому явленію или идеѣ, которымъ мы вовсе не расположены сочувствовать. Не бурная, порывистая сила, а напротивъ -- мягкость и какая-то поэтическая умѣренность служатъ характеристическими чертами его таланта. Поэтому мы полагаемъ, что онъ не могъ бы вызвать общую симпатію публики, если бы касался вопросовъ и потребностей совершенно чуждыхъ его читателямъ или еще невозбужденныхъ въ обществѣ. Нѣкоторыя замѣтили бы прелесть поэтическихъ описаній въ его повѣстяхъ, тонкость и глубину въ очертаніяхъ разныхъ лицъ и положеній, но, безъ всякаго сомнѣнія, этого было бы недостаточно для того, чтобы сдѣлать прочный успѣхъ и славу писателю... Живое отношеніе къ современности спасло г. Тургенева и упрочило за нимъ постоянный успѣхъ въ читающей публикѣ. Нѣкоторый глубокомысленный критикъ даже упрекалъ когда-то г. Тургенева за то, что въ его дѣятельности такъ сильно отразились "всѣ колебанія общественной мысли." Но мы, несмотря на это, видимъ здѣсь именно самую жизненную сторону таланта Тургенева и этой стороной объясняемъ, почему съ такой симпатіей, почти съ энтузіазмомъ, встрѣчалось до сихъ поръ каждое его произведеніе... "
   Добролюбовъ обѣщалъ прослѣдить всю литературную дѣятельность г. Тургенева, но обѣщаніе это осталось неисполненнымъ.
   Годомъ послѣ добролюбовскаго разбора "Наканунѣ", Писаревъ задумалъ подвести итогъ дѣятельности г. Тургенева. Оцѣнка однако вышла менѣе полной, чѣмъ можно было ожидать. Въ статьѣ "Писемскій, Тургеневъ и Гончаровъ", Писаревъ проводитъ параллель между этими писателяни, и по поводу Тургенева высказываетъ слѣдующую мысль: "Тургеневъ -- честный дѣятель и прямой человѣкъ; онъ смотритъ на явленія нашей жизни, понижая и чувствуя свое сродство съ ними. Онъ говоритъ о нихъ то, что думаетъ о нихъ въ самомъ дѣлѣ, говоритъ искренно и задушевно, не задавая себѣ задачи поддѣлаться подъ господствующій тонъ. За эту правдивость, за эту честную стойкость ему можно сказать большое спасибо; говорить, что думаешь, не насилуя себя -- совсѣмъ не такъ легко, какъ кажется; этого даже нельзя и требовать отъ всякаго; но этимъ свойствомъ надо дорожить въ тѣхъ людяхъ, въ которыхъ оно встрѣчается. Никто не обвинитъ г. Тургенева какъ человѣка и писателя въ потаканіи нашимъ и вашимъ. Каждая строчка произведеній Тургенева -- не фраза, брошенная для удовольствія тѣхъ или другихъ читателей, а дѣйствительное выраженіе дѣйствительнаго существующаго въ авторѣ чувства или воззрѣнія. Съ этими чувствами и воззрѣніями можно не соглашаться, но ихъ нельзя не уважать, потому что право на уваженіе имѣетъ всякое искреннее убѣжденіе... Романы Тургенева слишкомъ глубоко прочувствованы, или слишкомъ полно отражаютъ картину жизни, чтобы не показаться серьезнымъ и дѣльнымъ словомъ мыслящаго человѣка... Тургеневъ стоялъ всегда въ чисто отрицательныхъ отношеніяхъ къ нашей дѣйствительности. Онъ скептически относился къ лучшимъ проявленіямъ нашей мысли, къ самымъ красивымъ представителямъ выработавшихся у насъ типовъ. Эти отрицательныя отношенія, этотъ скептицизмъ -- величайшая заслуга передъ обществомъ..."
   Вотъ все, что даетъ русская критика о Тургеневѣ. Оцѣнка Добролюбова и Писарева, хотя и болѣе подробная, не прибавляетъ въ сущности ничего къ тону, что сказалъ о немъ Бѣлинскій. Всѣ отзывы отличаются неясностію опредѣленій и расплывающейся безграничностію. Тургеневъ честный человѣкъ и честный писатель -- вотъ точка ихъ отправленія. Причина неполноты отзывовъ конечно не въ томъ, чтобы у Добролюбова или Писарева недостало силы подвести общій итогъ; причина въ томъ, что и время, и обстоятельства не допускали полной, законченной оцѣнки, которая тогда была бы еще преждевременной.
   

IV.

   Добролюбовъ и Писаревъ разбирали изъ произведеній Тургенева то, что появлялось въ періодъ ихъ дѣятельности, но не то, что явилось раньше. Они разбирали лишь романы и повѣсти, печатавшіяся въ эпоху освобожденія крестьянъ, и подводили итогъ только имъ.
   Но въ дѣятельности Тургенева былъ еще одинъ моментъ, и этотъ моментъ самый важный, ибо въ немъ центръ тяжести и точка опоры всего литературнаго служенія г. Тургенева. Я говорю о томъ умственномъ настроеніи автора, когда онъ зрѣлъ мыслію на крестьянскомъ вопросѣ и создавалъ "Записки Охотника." Самъ Тургеневъ говоритъ, что еще 19-ти лѣтъ онъ далъ клятву никогда не примиряться съ тѣмъ врагомъ, котораго онъ видѣлъ въ русскомъ крѣпостномъ бытѣ, что онъ и на Западъ-то ушелъ, чтобы лучше исполнить свою клятву. И Тургеневъ сдержалъ свое слово. Онъ смѣло бросилъ перчатку этому врагу и развѣ, за исключеніемъ послѣднихъ своихъ произведеній, ни разу не измѣнилъ своей общественной роли.
   Капитальнымъ произведеніемъ Тургенева служатъ его "Записки Охотника." Въ нихъ онъ захватилъ всю суть русской жизни и никто до него не умѣлъ говорить такъ хорошо и такъ просвѣтительно для спавшаго до того времени общественнаго сознанія, какъ высказалъ*свой первый общественный протестъ г. Тургеневъ.
   "Записки Охотника" цѣлая намѣченная поэма. Это канва для громадной картины, обхватывающей весь русскій крѣпостной бытъ во всемъ его мрачномъ настоящемъ, во всѣхъ его печальныхъ развѣтвленіяхъ. Достало или не достало личныхъ силъ г. Тургенева, чтобы вмѣсто очерковъ и разсказовъ дать полную и широкую картину, или помѣшали исполненію этого внѣшнія обстоятельства, мы разбирать не станемъ, потому что для разъясненія этого вопроса у насъ нѣтъ данныхъ. Но мы, однако, не думаемъ, чтобы у г. Тургенева не достало силъ сказать свое слово шире и глубже, въ большихъ подробностяхъ, въ болѣе потрясающихъ картинахъ. Мы думаемъ, что тогда были не тѣ времена, чтобы задаваться подобными широкими задачами и всякому таланту приходилось вращаться въ сферѣ болѣе узкой, чѣмъ какая требовалась по размѣру его силъ. Писателю приходилось выказывать себя мельче, чѣмъ онъ есть.
   Несмотря однако на это, въ отрывочныхъ разсказахъ г. Тургенева, связанныхъ, впрочемъ, единствомъ мысли, читатель, даже и не особенно-проницательный, видитъ всѣ мрачныя стороны крѣпостного быта, убивавшаго живыя силы Россіи и дававшаго имъ неправильное направленіе.
   Изъ разсказовъ г. Тургенева русскій читатель узналъ впервые русскаго мужика, узналъ, что и у него есть тоже душа и душа человѣческая; узналъ, что онъ думаетъ и чувствуетъ, какъ думаютъ и чувствуютъ грамотные русскіе люди. Пейзажи г. Григоровича -- жалкія, размалеванныя, бумажныя куклы, по сравненію съ живыми, глубоко-затрогивающими вашу душу типами г. Тургенева. Никто раньше Тургенева не заглянулъ въ душу русскаго мужика и никто лучше его не сказалъ: это такой же человѣкъ, какъ и вы!
   Возьмите превосходную параллель "Хорь и Калининъ". Хорь "кладомъ лица напоминалъ Сократа: такой же высокій, шишковатый лобъ, такіе же маленькіе глазки, такой же курносый носъ. Онъ казалось чувствовалъ свое достоинство, говорилъ и двигался медленно, изрѣдка посмѣивался изъ-подъ длинныхъ своихъ усовъ. "Мы съ нимъ толковали о посѣвѣ, объ урожаѣ, о крестьянскомъ бытѣ, говоритъ авторъ. Онъ со мной все какъ будто соглашался;. только потомъ мнѣ становилось совѣстно и я чувствовалъ, что говорю не то... Такъ оно какъ-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно быть изъ осторожности... Хорь былъ человѣкъ положительный, практическій, административная голова, раціоналистъ. Хорь отлично понималъ дѣйствительность; онъ обстроился, накопилъ деньжонку, ладилъ съ бариномъ и прочими властями. Хорь насквозь видѣлъ своего помѣщика, разумѣлъ про себя, говорилъ мало, посмѣивался, возвышался даже до иронической точки зрѣнія на жизнь, много видѣлъ, много зналъ. Какъ человѣкъ пытливый, осторожный и практическій, онъ любилъ больше слушать, чѣмъ говорить, и какъ бы служилъ безсознательнымъ олицетвореніемъ принципа утилитаризма. Узнавъ, что авторъ былъ заграницей, Хорь, интересовавшійся вопросами административными и государственными, съ жаднымъ любопытствомъ слушалъ разсказы объ иныхъ порядкахъ, молчалъ, хмурилъ густыя брови и лишь изрѣдка замѣчалъ, что "дескать это у насъ не шло бы, а вотъ это хорошо -- это порядокъ". Что хорошо -- то ему и нравится, что разумно -- того ему подавай, а откуда оно идетъ -- ему все равно. Его здравый смыслъ охотно подтрунитъ надъ сухопарымъ нѣмецкимъ разсудкомъ; но нѣмцы, nq словамъ Хоря, любопытный народецъ и поучиться онъ у нихъ готовъ.
   Калининъ совершенная противоположность Хорю. Полутыкинъ Говоритъ о немъ: "усердный и услужливый мужикъ; хозяйство въ исправности одначе содержать не можетъ: я его все оттягиваю. Каждый день со мною на охоту ходитъ... Какое ужь тутъ хозяйство!..." Калининъ принадлежалъ къ числу мягенькихъ натуръ, къ числу идеалистовъ, романтиковъ, людей восторженныхъ и мечтательныхъ. Хорь, напримѣръ, умѣлъ отлично обставить свою внѣшнюю жизнь, Калининъ же ходилъ въ лаптяхъ и перебивался кое-какъ. Хорь расплодилъ большое семейство -- покорное и единодушное; у Калиныча была когда-то жена, которой онъ боялся, а дѣтей и не было вовсе. Хорь читалъ своего Ларина, какъ книгу; Калинычъ же благоговѣлъ передъ нимъ. Хорь тяготѣлъ къ людямъ, къ обществу и могъ выработаться въ общественнаго дѣятеля не безъ революціонной закваски; Калинычъ же стоялъ ближе къ природѣ, жилъ больше чувствомъ, не любилъ разсуждать и всему вѣрилъ слѣпо. Когда авторъ разсказывалъ друзьямъ о заграницѣ, Калинина больше трогали описанія природы, горъ, водопадовъ, необыкновенныхъ зданій, большихъ городовъ. Сердечностію Калинина, его кроткой незлобивостію и немножко собачьей преданностію объяснялось его поведеніе. Любопытно было послушать споръ Калинина съ Хоремъ, когда доходило до Полутыкина.-- "Ужь ты, Хорь, у меня его не трогай", говоритъ Калининъ.-- "А чтожъ онъ тебѣ сапоговъ не сошьетъ?" возражалъ тотъ.-- "Эко, сапоги!... на что мнѣ сапоги? я мужикъ..." -- "Да вить и я мужикъ, а вишь..." при этомъ словѣ Хорь поднималъ ногу и показывалъ Калинычу сапогъ, скроенный вѣроятно изъ мамонтовой кожи.-- "Эхъ! да ты развѣ нашъ братъ!" восклицалъ Калининъ.-- "Ну хоть бы на лапти далъ: вѣдь ты съ нимъ на охоту ходишь; чай, что день, то лапти." -- "Онъ мнѣ даетъ на лапти." -- "Да, въ прошломъ году гривенникъ пожаловалъ". Калининъ съ досадой отворачивался, а Хорь заливался смѣхомъ, причемъ его маленькіе глазки изчезали совершенно.
   Въ этихъ двухъ формахъ, довольнаго и недовольнаго, высказался русскій простолюдинъ, выросшій подъ гнетомъ помѣщичьей власти. Каждая форма представляетъ множество особыхъ спеціальныхъ оттѣнковъ, зависящихъ отъ органическихъ условій людей, и г. Тургеневъ въ своихъ "Охотничьихъ разсказахъ" рисуетъ разновидности этихъ двухъ главныхъ формъ.-- Однѣ натуры мягкія, другія -- съ закаломъ. Мякенькія вырождались въ разнообразныхъ видовъ преданность, доходившую до гордаго сознанія своей подчиненности или до послѣдняго предѣла униженія и упадка человѣческаго достоинства. Люди съ закаломъ, но честные и добрые перерождались въ Хорей, или же при недостаткѣ гуманнаго чувства являлись безжалостными и неумолимыми кулаками, бурмистрами, піявками, сосущими мужицкую кровь. Всѣ эти разновидности двухъ основныхъ типовъ г. Тургеневъ рисуетъ въ своихъ "Запискахъ Охотника", выясняя, какъ одни и тѣже гнетущія и неправильныя соціальныя условія выдѣлываютъ различные нравственные организмы.
   Вотъ, напримѣръ, "Степушка" (Малиновая вода). Всякій человѣкъ имѣетъ хоть какое бы то. ни было положеніе въ обществѣ, хоть какія нибудь да связи. Всякому дворовому выдается, если не жалованье, то, по крайней мѣрѣ, хоть такъ называемое "отвѣсное". Степушка не получалъ рѣшительно никакихъ пособій, не состоялъ въ родствѣ ни съ кѣмъ; никто не зналъ о его существованіи. У этого человѣка даже прошедшаго не было; о немъ не говорили; онъ и по ревизіи едва ли числился. Проживалъ онъ лѣтомъ въ клѣти, позади курятника, а зимою въ передбанникѣ; въ сильные морозы ночевалъ на сѣновалѣ. Его привыкли видѣть, иногда даже давали ему пинка, но никто съ нимъ не заговаривалъ и онъ самъ, кажется, отъ роду рта не розинулъ. Ходилъ онъ и двигался безо всякаго шума; чихалъ и кашлялъ въ руку не безъ страха; вѣчно хлопоталъ и возился втихомолку словно муравей: и все для ѣды, для одной ѣды. И точно, не заботься онъ съ утра до вечера о своемъ пропитаніи, умеръ бы съ голоду. Плохое дѣло не знать по утру, чѣмъ къ вечеру сытъ будешь! То подъ заборомъ Степушка сидитъ и рѣдьку гложетъ, или морковь сосетъ, или грязный кочанъ капусты крошитъ; то ведро съ водой куда-ко тащитъ и кряхтитъ, то подъ горшечкомъ огонь раскладываетъ и какіе-то черные кусочки изъ запазухи въ горшокъ бросаетъ, то у себя въ чуланчикѣ деревяшкой постукиваетъ, гвоздикъ приколачиваетъ, палочку для хлѣбца устраиваетъ. И все это онъ дѣлаетъ молча, словно изъ-за-угла. А то вдругъ отлучится дня на два; его отсутствія, разумѣется, никто не замѣчаетъ... Лицо у него маленькое, глазки желтенькіе, волосы вплоть до бровей, носикъ остренькій, уши пребольшія прозрачныя, какъ у летучей мыши, борода словно двѣ недѣли тому назадъ выбритая и никогда ни меньше не бываетъ, ни больше.
   Но и это не единственная форма, до которой опускается приниженный и утѣсненный человѣкъ, если въ немъ нѣтъ силы противодѣйствія. Въ очеркѣ "Контора" г. Тургеневъ рисуетъ и еще одну подобную же форму, хотя и нѣсколько въ иномъ видоизмѣненіи. "Я подошелъ къ шалашу, говоритъ авторъ, заглянулъ подъ соломенный наметъ и увидѣлъ старика до того дряхлаго, что мнѣ тотчасъ же вспомнился тотъ умирающій козелъ, котораго Робинзонъ нашелъ въ одной изъ пещеръ своего острова. Старикъ сидѣлъ на корточкахъ, хмурилъ свои потемнѣвшіе маленькіе глаза и торопливо, но осторожно, на подобіе зайца (у бѣдняка не было ни одного зуба) жевалъ сухую и твердую горошину, безпрестанно перекатывая ее со стороны на сторону. Онъ до того погрузился въ свое занятіе, что не замѣтилъ моего прихода.
   -- Дѣдушка! а дѣдушка, проговорилъ я.
   Онъ пересталъ жевать, высоко поднялъ брови и съ усиліемъ открылъ глаза.
   -- Чего? прошамшалъ онъ осиплымъ голосомъ.
   -- Гдѣ тутъ деревня близко?
   Старикъ опять пустился жевать. Онъ меня не разслушалъ. Я повторилъ свой вопросъ громче прежняго.
   -- Деревня?... да тебѣ, что надо?
   -- А вотъ отъ дождя укрыться.
   -- Чего?
   -- Отъ дождя укрыться.
   -- Да, (онъ почесалъ свой загорѣлый затылокъ) и началъ разсказывать, какъ и куда пройти. Я съ трудомъ понималъ старика. Усы ему мѣшали, да и языкъ плохо повиновался.
   -- Да ты откуда? спросилъ я его.
   -- Чего?
   -- Откуда ты?
   -- Изъ Ананьева.
   -- Чтожъ ты тутъ дѣлаешь?
   -- Чего?
   -- Что ты тутъ дѣлаешь?
   -- А сторожемъ сижу.
   -- Да что ты стережешь?
   -- А горохъ.
   -- Да помилуй, -- сколько тебѣ лѣтъ?
   -- А Богъ знаетъ.
   -- Чай ты плохо видишь?
   -- Чего?
   -- Видишь плохо, чай?
   -- Плохо. Бываетъ такъ, что ничего не слышу.
   -- Такъ гдѣ же тебѣ сторожемъ, то быть -- помилуй?
   -- А про то старшіе знаютъ.
   "Старшіе!" подумалъ я, и не безъ сожалѣнія поглядѣлъ на бѣднаго старика. Онъ ощупался, досталъ изъ запазухи кусокъ черстваго хлѣба и принялся сосать какъ дитя, съ усиліемъ втягивая и безъ того впалыя щеки".
   Это картина печальная. Она, правда, не потрясаетъ васъ, какъ драма, какъ сознательная борьба человѣка за свое нравственное и физическое существованіе, но она васъ пришибаетъ, гнетъ къ землѣ, глушитъ. Вамъ становится и больно, и обидно и стыдно -- а за кого? За кого!... Вы честный и добрый человѣкъ, вы хотѣли бы сдѣлать всѣхъ довольными и счастливыми; но что же вы можете сдѣлать для этого жалкаго, убитаго старика, превращеннаго въ гороховое пугало? Вы думаете и вы понимаете, что всѣ ваши личныя добрыя желанія и стремленія больше ничего, какъ безсильный жалкій сантиментализмъ, потому что предъ вами стоитъ несокрушимой стѣной какой-то неуловимый врагъ, котораго вы не можете даже назвать по имени, опредѣлить точно и предъ которымъ вы все-таки такое же жалкое ничтожество, какъ этотъ шамкающій старикъ.
   Но и простой человѣкъ, чувствовавшій свое безсиліе предъ русской судьбой, но въ то же время настолько упругій, чтобы не сломиться, какъ умѣлъ, спасалъ свою свободу. Вотъ хотя бы Ермолай, Вообразите себѣ человѣка лѣтъ 45, высокаго, худого, съ длиннымъ и тонкимъ носомъ, узкимъ лбомъ, сѣрыми глазками, съ взъерошенными волосами и съ широкими, насмѣшливыми губами. Этотъ человѣкъ ходилъ и зиму, и лѣто въ желтоватомъ нанковомъ кафтанѣ нѣмецкаго покроя, но подпоясывался кушакомъ; носилъ синія шаровары и шапку со смушками, подаренную въ веселый часъ раззорившимся помѣщикомъ. Въ кушаку привязывались два мѣшка, одинъ спереди, искусно перекрученный на двѣ половины для пороха и для дроби; другой сзади -- для дичи; хлопки же Ермолай доставалъ изъ собственной, повидимому, неистощимой шапки. Онъ бы легко могъ на деньги, вырученныя имъ за проданную дичь, купить себѣ патронташъ и суму, но ни разу даже не подумалъ о подобной покупкѣ, и продолжалъ заряжать свое ружье по-прежнему, возбуждая изумленіе зрителей искуствомъ, съ какимъ онъ избѣгалъ опасности просыпать или смѣшать дробь и порохъ. Ружье у него было одноствольное, съ кремнемъ, одаренное притомъ скверною привычкой жестоко "отдавать", отчего у Ермолая правая щека всегда была пухлѣе лѣвой. Какъ онъ попадалъ изъ своего ружья, -- и хитрому человѣку не придумать; но попадалъ. Была у него и лягавая собака, по прозванію Валетка, преудивительное созданіе. Ермолай никогда ее не кормилъ. "Стану ли пса кормить, разсуждалъ онъ;-- притомъ песъ -- животное жилое, самъ найдетъ себѣ пропитанье. И, дѣйствительно: хотя Валетка поражалъ даже равнодушнаго прохожаго своей чрезмѣрной худобой, но жилъ, и долго жилъ, даже, несмотря на свое бѣдственное положеніе, ни разу не пропадалъ и не изъявлялъ желанія покинуть своего хозяина.
   Отъ Ермолая отказались, какъ отъ человѣка, ни на какую работу негоднаго -- "лядащаго." Ему приказали доставлять на господскую кухню разъ въ мѣсяцъ пары двѣ тетеревей и куропатокъ и затѣмъ позволялось ему жить гдѣ хочетъ и чѣмъ хочетъ. Пороху и дроби, разумѣется, ему не давали, слѣдуя точно тѣмъ же правиламъ, въ силу которыхъ и онъ не кормилъ своей собаки. Ермолай былъ человѣкъ престраннаго рода; беззаботенъ какъ птица, довольно говорливъ, разсѣянъ и неловокъ съ виду, сильно любилъ выпить, не уживался на мѣстѣ. Онъ подвергался самымъ разнообразнымъ приключеніямъ: ночевалъ въ болотахъ, на деревьяхъ, на крышахъ, подъ мостами, сиживалъ не разъ взаперти на чердакахъ, въ погребахъ и сараяхъ, лишался ружья, собаки, самыхъ необходимыхъ одѣяній, бывалъ битъ сильно и долго -- и все-таки чрезъ нѣсколько времени возвращался домой одѣтый и съ собакой. У него былъ свой домъ и жена, но онъ никогда не оставался больше дня дома. Нельзя было назвать его человѣкомъ веселымъ, хотя онъ почти всегда находился въ довольно нарядномъ расположеніи духа. Ермолай любилъ покалякать съ хорошимъ человѣкомъ, особенно за чаркой, но и то недолго: встанетъ и пойдетъ.-- "Да куды, чортъ, идешь? ночь на дворѣ". -- "А въ Чаплино". -- "Да на что тебѣ тащиться въ Чаплино за десять верстъ?" -- "А тамъ у Софрона-мужичка переночевать". -- "Да ночуй здѣсь." -- "Нѣтъ ужь нельзя".-- И пойдетъ Ермолай съ своимъ Валеткой, въ темную ночь, чрезъ кусты до водомойни; а мужичекъ Софронъ пожалуй его къ себѣ на дворъ не пуститъ, да еще чего добраго шею намнетъ. Случалось не разъ подмѣчать въ его лицѣ невольное проявленіе какой-то угрюмой свирѣпости. Особенно не хорошо было выраженіе его лица, когда онъ прикусывалъ подстрѣленную имъ птицу. Конечно положеніе Ермолая не совсѣмъ то, какъ если уѣхать за границу и остаться тамъ; но бѣгуны -- люди той же породы.
   Ермолай нашелъ себѣ выходъ въ бродяжествѣ, въ какой-то волчей жизни, въ вѣчной непосѣдливости и съ нимъ, какъ съ волкомъ же, нельзя было ничего подѣлать. Только для порядка и чтобы не было дурного примѣра господа велѣли ему доставлять на господскую кухню какихъ нцбудь десять птицъ въ мѣсяцъ; по люди иной породы, чѣмъ Ермолай, искали спасенія и находили его въ пассивномъ подчиненіи стихійности ихъ окружавшей. Конечно сила пассивная, но она все-таки сила, и сила большая, сила подавляющая своимъ хладнокровнымъ отношеніемъ къ величайшему акту, за которымъ наступаетъ неизвѣстное странное будущее, подавляющее воображеніе. Что можетъ быть дороже жизни? О съ нею-то разстается человѣкъ, точно онъ снимаетъ старый лапоть. Да и чего жалѣть ее? Жаль жизни тому, кому или живется хорошо, или кто еще надѣется пожить хорошо. Ну а когда и впереди тоже, что и назади; назади же скверно? пропадай эта жизнь, думаетъ страдающій человѣкъ. Тамъ будетъ лучше, чѣмъ здѣсь. Этому же учили его еще и съ молоду. "Удивительно умираютъ русскіе люди", замѣчаетъ г. Тургеневъ. О дѣйствительно удивительно. Вотъ подрядчикъ Максимъ; его пришибло срубленнымъ деревомъ; лежитъ онъ на землѣ, подбородокъ дрожитъ, волосы прилипли ко лбу, грудь поднимается неровно -- умираетъ. "Батюшки, заговорилъ онъ едва внятно:-- за попомъ.... послать.... прикажите.... Господь... меня наказалъ... ноги, руки, все перебито.... сегодня.... воскресенье... а я.... а я.... вотъ... ребятъ-то не распустилъ.... Дыханіе ему спирало, онъ замолчалъ и началъ опять:-- да деньги мои.... Женѣ... Женѣ дайте.... за вычетомъ... вотъ Онисимъ знаетъ... кому я... что долженъ." -- Мы за лекаремъ послали, можетъ быть, ты еще и не умрешь, говорятъ ему".-- Нѣтъ умру. Вотъ... вотъ подступаетъ,-- вотъ она, вотъ.... простите мнѣ, ребята, когда въ чемъ....-- Богъ тебя проститъ, Максимъ Андреичъ, глухо заговорили мужики въ одинъ голосъ и шапки сняли: -- прости ты насъ.-- Онъ вдругъ отчаянно потрясъ головою, тоскливо выпятилъ грудь и опустился опять.-- Нельзя ему однако тутъ умирать, воскликнулъ одинъ изъ крестьянъ;-- ребята, давайте-ка вонъ съ телѣги рогожку, снесемте его въ больницу.-- Человѣка два бросились къ телѣгѣ.-- Я у Ефима... Сычевскаго.... залепеталъ умирающій,-- лошадь вчера купилъ... задатокъ далъ.... такъ лошадь-то моя... Женѣ ее тоже.... Стали его класть на рогожу... онъ затрепеталъ весь, какъ застрѣленная птица, и выпрямился. "Умеръ" пробормотали мужики.
   А то вотъ лежитъ больной мужикъ на лежанкѣ, тулупомъ покрылся, дышетъ тяжко. "Что, какъ ты себя чувствуешь", спрашиваютъ его. Завозился больной на печи, подняться хочетъ; потому что спросилъ его баринъ, а самъ весь въ ранахъ, при смерти. "Лежи, лежи, лежи, говорятъ ему,-- ну что? какъ?" -- "Вѣстимо плохо", говоритъ.-- "Больно тебѣ?" -- молчитъ.-- "Ненужно ли чего?" -- молчитъ.-- "Не прислать ли тебѣ чаю?" -- "не надо".-- Я отошелъ отъ него, присѣлъ на лавку. Сижу четверть часа, сижу полчаса, гробовое молчаніе въ избѣ. Въ углу за столомъ, подъ образами, прячется дѣвочка лѣтъ пяти -- хлѣбъ ѣстъ. Мать изрѣдка грозится на нее. Въ сѣняхъ ходятъ, стучатъ, разговариваютъ: братнина жена капусту рубитъ.-- "А, Аксинья!" проговорилъ наконецъ больной,-- "чего?" -- "квасу дай", а подала ему Аксинья квасу, опять молчаніе. Спрашиваю шопотомъ: причастили его?-- "причастили".-- "Ну стало быть и все въ порядкѣ": ждетъ смерти да и только...
   Или: говоритъ фельдшеръ крестьянину: "вы должно быть нездоровы: лицо у васъ нехорошо." -- Да, Капитонъ Тимофѣичъ, неладно что-то" -- "Что съ вами?" -- "да вотъ что Капитонъ Тимофѣичъ, недавно я купилъ въ городѣ жернова; ну привезъ ихъ домой, да какъ сталъ ихъ съ телѣги выкладывать, понатужился что-ли, въ чревѣ-то у меня такъ и йокнуло, словно оборвалось что... да вотъ съ тѣхъ поръ все и нездоровится. Сегодня даже больно неладно." У мужика оказывалось воспаленіе и грозилъ ему антоновъ огонь. Фельдшеръ сказалъ, что не ручается и совѣтывалъ остаться въ больницѣ. Мужикъ подумалъ, подумалъ, посмотрѣлъ на полъ, потомъ на присутствующихъ, почесалъ въ затылкѣ, да за шапку. "Куда же ты Василій Дмитричъ?" -- "Куда? Вѣстимо куда -- домой, коли такъ плохо. Распорядиться "слѣдуетъ коли такъ." -- "Да вы себѣ бѣды надѣлаете, Василій Дмитричъ, помилуйте; я и такъ удивляюсь, какъ вы доѣхали? останьтесь." -- "Нѣтъ, братъ, Капитонъ Тимофѣичъ, ужъ умирать такъ дома умирать: а то чтожъ я здѣсь умру,-- у меня дома и Господь знаетъ, что приключится..." -- Эй останься Василій, говорилъ фельдшеръ мужику, когда тотъ садился въ телѣгу; мужикъ только головой тряхнулъ, ударилъ возжей по лошади и съѣхалъ со двора. На четвертый день онъ умеръ. "Да, удивительно умираютъ русскіе люди", заключаетъ г. Тургеневъ свой разсказъ.
   Но не безчувственность и бездушіе, не деревянный организмъ дѣлаетъ его такимъ, какимъ мы такъ часто встрѣчаемъ его въ "Запискахъ охотника." Не хотите-ли видѣть русскую душу,-- посмотрите, какъ рисуетъ ее г. Тургеневъ въ своемъ очеркѣ "Пѣвцы." Это соревнованіе, турниръ пѣвцовъ. На сценѣ нѣсколько лицъ, по главные Дикій Варинъ и крестьянинъ Яковъ. Дикій Баринъ производилъ впечатлѣніе какой-то грубой, тяжелой, но неотразимой силы. Сложенъ онъ былъ неуклюже, но его медвѣжеватая фигура не была лишена какой-то своеобразной граціи, происходившей, можетъ быть, отъ совершенно спокойной увѣренности въ собственномъ могуществѣ. Дикій Баринъ (настоящее его имя было Перевлесовъ) пользовался огромнымъ вліяніемъ во всемъ округѣ; ему повиновались тотчасъ и съ охотой, хотя онъ не только не имѣлъ никакого права приказывать кому бы то ни было, но даже самъ не изъявлялъ ни малѣйшаго притязанія на послушаніе людей, съ которыми случайно сталкивался. Онъ говорилъ -- ему покорялись; сила всегда свое возьметъ. Онъ почти не пилъ вина, не знался съ женщинами и страстно любилъ пѣніе. Въ этомъ человѣкѣ было много загадочнаго; казалось, какія-то громадныя силы угрюмо покоились въ немъ, какъ бы зная, что разъ поднявшись, что. сорвавшись разъ на волю, онѣ должны разрушить и себя и все до чего не коснутся. Особенно поражала въ немъ смѣсь какой-то врожденной природной свирѣпости и такого же врожденнаго благородства. Мы боимся дѣлать обобщенія, но въ Дикомъ Баринѣ несомнѣнны обще-русскія черты...
   Первымъ началъ пѣть Рядчикъ. Долго пѣлъ онъ, невозбуждая слишкомъ сильнаго сочувствія въ своихъ слушателяхъ; ему не доставало поддержки, хора; наконецъ при одномъ особенно удачномъ переходѣ, заставившемъ улыбнуться самого Дикаго Барина, одинъ изъ слушателей Обалдуй, не выдержалъ и вскрикнулъ отъ удовольствія. Всѣ встрепенулись. "Обалдуй съ Моргачемъ начали вполголоса подтягивать, подхватывать, подкрикивать... Лихо!... забирай, шельмецъ!.... забирай, вытягивай, аспидъ!.... вытягивай еще!... накалывай еще -- собака ты этакая, песъ!... погуби Иродъ твою душу...." Цѣловальникъ Николай Ивановичъ изъ-за стойки одобрительно закачалъ головой и направо, и налѣво. Обалдуй наконецъ затопалъ, засѣменилъ наконецъ ногами и задергалъ плечикомъ, а у Якова глаза такъ и разгорѣлись какъ уголья, и онъ весь дрожалъ какъ листъ и безпорядочно улыбался. Одинъ Дикій Баринъ не измѣнился въ лицѣ и попрежнему не двигался съ мѣста; но взглядъ его, устремленный на Рядчика, нѣсколько смягчился. Пѣвецъ, ободренный знаками всеобщаго удовольствія, запѣлъ такъ, что когда наконецъ утомленный, блѣдный и облитый горячимъ потомъ, онъ пустилъ, перекинувшись назадъ всѣмъ тѣломъ, послѣдній замирающій возгласъ,-- общій, слитный крикъ отвѣтилъ ему неистовымъ взрывомъ. Обалдуй бросился къ нему на шею и началъ душить его своими длинными костлявыми руками; на жирномъ лицѣ Николая Ивановича выступила краска и онъ точно помолодѣлъ; Яковъ, какъ сумасшедшій, закричалъ: "молодецъ, молодецъ!" -- даже сидѣвшій тутъ мужикъ въ изорванной свитѣ не вытерпѣлъ и, ударивъ кулакомъ по столу, воскликнулъ: "Ага! хорошо чортъ побери -- хорошо!" и съ рѣшительностію плюнулъ въ сторону.
   За Рядчикомъ выступилъ Яковъ. Онъ видимо робѣлъ, и Дикій Баринъ потупился, выжидая. Яковъ помолчалъ, взглянулъ кругомъ и закрылся рукой. Когда онъ открылъ свое лицо -- оно было блѣдно, какъ у мертваго; глаза едва мерцали сквозь опущенныя рѣсницы. Онъ глубоко вздохнулъ и запѣлъ.... Первый звукъ его голоса былъ слабъ и неровенъ и, казалось, не выходилъ изъ его груди, но принесся откуда-то изъ-далека, словно залетѣлъ случайно въ комнату. Странйо подѣйствовалъ этотъ трепещущій, звенящій звукъ на слушателей. Они взглянули другъ на друга, а жена Николая Ивановича такъ и выпрямилась. За этимъ первымъ звукомъ послѣдовалъ другой -- болѣе твердый и протяжный, за вторымъ -- третій и, понемногу разгорячаясь и разширяясь, полилась заунывная пѣсня "Не одна во полѣ дороженька пролегала" и всѣмъ становилось сладко и жутко. Яковъ пѣлъ и отъ каждаго звука его голоса вѣяло чѣмъ-то роднымъ и необозримо широкимъ, словно раскрывалась знакомая степь, уходя въ безконечную даль. У слушателей закипѣло на сердцѣ и подступали къ глазамъ слезы; внезапно раздалось глухое сдержанное рыданіе -- жена цѣловальника плакала, припавъ грудью къ окну; Яковъ бросилъ на нее быстрый взглядъ и залился еще звонче, еще слаще прежняго. Николай Ивановичъ потупился, Моргачъ отвернулся; Обалдуй, весь разнѣженный, стоялъ, глупо розинувъ ротъ; сѣрый мужичокъ тихонько всхлипывалъ въ уголку, съ горькимъ шопотомъ покачивая головой, и по желѣзному лицу Дикаго Барина, изъ-подъ совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжелая слеза; Рядчикъ поднесъ сжатый кулакъ ко лбу и не шевелился... Неизвѣстно, чѣмъ бы разрѣшилось всеобщее томленіе, если бы Яковъ не кончилъ на высокомъ, необыкновенно тонкомъ звукѣ -- словно голосъ у него оборвался. Никто не крикнулъ, даже не шевельнулся; всѣ какъ будто ждали не будетъ ли онъ еще пѣть...-- "Яша," проговорилъ Дикій Баринъ, положилъ ему руку на плечо, и -- смолкъ...
   Рядчика пѣснь была хороша, но эта пѣснь была удалая. Не удаль трогаетъ русскаго человѣка, хоть въ немъ ей много мѣста. Русскаго человѣка прошибаетъ задушевность; ему пріятно, когда у него щемитъ сердце, когда ему хочется плакать или сидѣть гдѣ либо въ уголку да молчать. Ужь на что положительный Хорь и тотъ любилъ слушать Калинича и даже подтягивалъ ему жалобнымъ голосомъ. Особенно любилъ Хорь пѣсню: "Доля ты моя, доля". Федя не упускалъ случая подтрунить надъ отцомъ. "Чего, старикъ, разжалобился?" Но Хорь подпиралъ щеку рукой, закрывалъ глаза и продолжалъ жаловаться на свою долю... И доля была дѣйствительно горькая и ничего противъ нея не могли подѣлать люди, и вотъ они отводили душу заунывною пѣснью и становилось имъ легче.
   А между тѣмъ внѣшность, скрывавшая эту чувствительность и сердечную мягкость, была до того грубой, грязной, что цивилизованная Россія того времени никакъ не могла себѣ представить, чтобы въ мужицкомъ тѣлѣ сидѣло что либо похожее на человѣческую душу. Тургеневъ первый показалъ эту душу и показалъ ее такъ, что даже и неслабонервнаго читателя прошибаютъ слезы, и онъ чувствуетъ свою родственность съ этими людьми, съ которымъ онъ не находилъ прежде ничего общаго. Завидная доля. И не всякому она выпадаетъ. Отъ того-то и нельзя не чтить того писателя, который доставляетъ вамъ минуты высокаго наслажденія, который умѣетъ играть на честныхъ струнахъ вашего сердца, заставить ихъ звучать, когда они молчали, который открываетъ вамъ новый нравственный міръ. Эту завидную долю завоевалъ себѣ Тургеневъ "Записками охотника".
   Хотите видѣть еще, какое честное, гуманное чувство шевелится подъ грубою корою русскаго мужика?-- вотъ вамъ Бирюкъ. Бирюкъ лѣсной сторожъ, да такой, у котораго въ лѣсу не пошалишь. Вотъ онъ услыхалъ, что рубятъ въ его лѣсу самовольно. Онъ идетъ въ лѣсъ и накрылъ порубщика. "Куда? стой!" загремѣлъ желѣзный голосъ Бирюка, и началась борьба. "Врешь, врешь, твердилъ, задыхаясь, Бирюкъ -- не уйдешь..." Онъ держалъ подъ собою вора и закручивалъ ему кушакомъ руки на спину. То былъ мужиченокъ мокрый, въ лохмотьяхъ, съ длинною, растрепанною бородой. Дрянная лошаденка, до половины закрытая угловатой рогожкой, стояла тутъ же вмѣстѣ съ тѣлежнымъ ходомъ. Бирюкъ не говорилъ ни слова; мужикъ тоже молчалъ и только головой потряхивалъ.
   -- Фома Кузьмичъ, заговорилъ вдругъ мужикъ, голосомъ глухимъ и разбитымъ.-- А, Фома Кузьмичъ....
   -- Чего тебѣ!
   -- Отпусти... съ голодухи... отпусти!..
   -- Знаю я васъ, угрюмо возразилъ мужикъ,-- ваша вся слобода такая -- воръ на ворѣ.
   -- Отпусти, твердилъ мужикъ;-- приказчикъ... раззорены, во какъ... отпусти...
   -- Раззорены!.. воровать никому не слѣдъ.
   -- Отпусти, Фома Кузьмичъ... не губи. Вашъ-то, самъ знаешь, заѣстъ, во какъ.
   Бирюкъ отвернулся. Мужика подергивало, словно лихорадка его колотила. Онъ встряхивалъ головой и дышалъ неровно.
   -- Отпусти, повторялъ онъ съ унылымъ отчаяніемъ,-- отпусти, ей Богу, отпусти, я заплачу, во какъ, ей Богу. Ей Богу, съ голодухи... Дѣтки пищатъ, самъ знаешь. Круто, во какъ, приходится.
   -- А ты все-таки воровать не ходи.
   -- Лошаденку, продолжалъ мужикъ, -- лошаденку-то, хоть ее-то... одинъ животъ и есть... отпусти!
   -- Говорятъ нельзя. Я тоже человѣкъ подневольный; съ меня взыщутъ. Васъ баловать тоже не приходится.
   -- Отпусти! нужда, Фома Кузьмичъ. Нужда, какъ есть того... отпусти!
   -- Знаю я васъ!
   -- Да отпусти!
   -- Э, да что съ тобой толковать; сиди смирно, а то у меня знаешь.
   Бѣднякъ потупился... Бирюкъ зѣвнулъ и положилъ голову на столъ. Прошло нѣсколько мгновеній. Мужикъ внезапно выпрямился. Глаза его загорѣлись и на лицѣ выступила краска. "Ну, на, ѣшь, подавись; на, душегубецъ окаянный, пей христіанскую кровь, пей!.."
   Бирюкъ обернулся.
   -- Тебѣ говорю, тебѣ, азіятъ, кровопійца, тебѣ!
   -- Пьянъ ты, что ли, что ругаться вздумалъ, заговорилъ съ изумленіемъ Бирюкъ;-- съ ума сошелъ что ли?
   -- Пьянъ!.. Не на твои ли деньги, душегубецъ окаянный... звѣрь, звѣрь, звѣрь!
   -- Ахъ ты... Да я тебя!..
   -- А мнѣ что? все едино -- пропадать; куда я безъ лошади пойду? Пришиби -- одинъ коадъ; что съ голоду, что такъ -- все едино. Пропадай все: околѣвай все... а до тебя, погоди, доберемся.
   Бирюкъ приподнялся.
   -- Бей, бей, подхватилъ мужикъ свирѣпымъ голосомъ,-- бей, на, на, на, бей, бей!
   -- Молчать! загремѣлъ мужикъ и шагнулъ два раза.
   -- Не стану я молчать, продолжалъ несчастный,-- все едино -- околѣвать-то. Душегубецъ ты, звѣрь, погибели на тебя нѣту.
   Бирюкъ схватилъ его за плечи. Онъ однимъ поворотомъ сдернулъ съ локтей мужика кушакъ, схватилъ его за шиворотъ, нахлобучилъ ему шапку на глаза, растворилъ дверь и вытолкнулъ его вонъ.
   -- Убирайся къ чорту съ своей лошадью! закричалъ онъ ему вслѣдъ:-- да смотри, въ другой разъ у меня...
   Онъ вернулся въ избу и сталъ копаться въ углу.
   

V.

   Иное, противоположное положеніе выработывало въ противоположную форму и русскаго человѣка. Условія приниженности забивали его, заставляли его или уходить въ удаль, или падать до апатіи идіотизма, или дѣлаться какимъ-то бездомнымъ бродягой, какъ Ермолай, мыкавшимся цѣлый вѣкъ, и непонимавшимъ, что онъ мыкается только потому, что никакая человѣческая связь не привязываетъ его къ одному мѣсту. Все это было горе разныхъ видовъ: горе, искавшее выхода или примиренія, или же, какъ Дикій Баринъ, носившій въ себѣ бурю, готовую разразиться.
   Но тотъ же русскій человѣкъ, перенесенный въ противоположный лагерь, гордился своимъ раззолоченнымъ ничтожествомъ и самое рабство возводитъ въ величіе, усиливаясь подавлять тѣхъ, изъ которыхъ онъ самъ вышелъ и къ полку которыхъ онъ принадлежалъ. Такъ, Туманъ не могъ безъ умиленія вспомнить своего покойнаго барина и рѣшительно не хотѣлъ согласиться, что свободное положеніе лучше зависимаго. "Вельможественный былъ человѣкъ. Къ нему бывало первыя, можно сказать, особы изъ Петербурга наѣзжали. Въ голубыхъ лентахъ бывало за столомъ сидятъ и кушаютъ. Ну да ужъ и угощать былъ мастеръ. Призоветъ бывало меня: Туманъ, говоритъ, мнѣ къ завтрашнему дню живыхъ стерлядей требуется,-- прикажи достать -- слышишь?-- Слушаю; ваше сіятельство.-- "Кафтаны шитые, парики, трости, духи ладиколонъ перваго сорта, табакерки, картины этакія большущія, изъ самого Парижа выписывалъ. Задастъ банкетъ, -- Господи, владыко живота моего, фейерверки пойдутъ, катанья! даже изъ пушекъ палятъ. Музыкантовъ однихъ сорокъ человѣкъ на лицо состояло. Капельмейстера изъ нѣмцевъ держалъ, да заѣлся больно нѣмецъ; съ господами за однимъ "толомъ кушать захотѣлъ; такъ и велѣли его сіятельство прогнать его съ Богомъ. Извѣстно, господская власть. Плясать пустятся -- до зари пляшутъ. Баринъ былъ какъ слѣдуетъ баринъ. И душа была тоже добрая. Побьетъ бывало тебя; смотришь, ужъ и позабылъ. Одно: метресокъ держалъ. Охъ, ужъ эти метрески, прости Господи! Онѣ-то его и раззорили. И вѣдь больше изъ низкаго сословія выбиралъ... Особенно одна: Акулиною ее называли; теперь она покойница, царство ей небесное! Дѣвка была простая, ситовскаго десятскаго дочь, да такая злющая! по щекамъ бывало графа бьетъ, племяннику моему лобъ забрила: на новое платье щеколадъ ей обронилъ... И не одному ему забрила лобъ. Да... А все-таки хорошее было времячко".
   Если люди, выдѣлившіеся изъ своего лагеря, по обстоятельствамъ располагали властію, то изъ нихъ формировался тотъ типъ знаменитыхъ бурмистровъ и управляющихъ, которые, съ одной стороны, подобно Туману, относились благоговѣйно въ освѣщавшему ихъ солнцу, а съ другой -- были бичомъ и мучителями тѣхъ, кто стоялъ ниже ихъ. Вотъ, напримѣръ, Софронъ. Какое рабское,, фальшивое униженіе предъ бариномъ и какое высокомѣріе, наглость и беззастѣнчивое обираніе крестьянъ, отданныхъ въ его управленіе., "Ахъ, вы отцы наши, милостивцы вы наши, говоритъ онъ заѣдавшему къ нему случайно барину, говоритъ на распѣвъ и съ такимъ умиленіемъ на лицѣ, что вотъ-вотъ слезы такъ и брызнутъ;-- насилу-то изволили пожаловать! Ручку, батюшка, ручку".-- "Ну, каково у тебя, Софронъ, дѣла идутъ", спрашиваетъ разнѣжившійся баринъ.-- "Ахъ, вы отцы наши! восклицаетъ Софронъ;-- да какъ же имъ худо идти -- дѣламъ-то! Да вѣдь вы наши отцы, вы милостивцы, деревеньку нашу просвѣтить изволили пріѣздомъ-то своимъ, осчастливили по гробъ дней. Слава тебѣ Господи, слава тебѣ Господи! Благополучно обстоитъ все милостію вашею". Софронъ помолчалъ, поглядѣлъ на барина и, какъ бы снова увлеченный порывомъ чувства, въ другой разъ попросилъ руку и запѣлъ пуще прежняго: "Ахъ, вы. отцы наши, милостивцы... и... ужь что! ей-Богу совсѣмъ дуракомъ отъ радости сталъ... Ей-Богу, смотрю, да не вѣрю... Ахъ, вы отцы наши!.." А между тѣмъ, этотъ же самый Софронъ Яковлевичъ, такой сладкогласный и мягкій, какъ піявка, сосалъ крестьянъ и какъ говорили они объ немъ -- собака, а не человѣкъ: такой собаки до самого Курска не найдешь. Крестьяне ему были кругомъ должны, работали на него, словно батраки, ну, а если кто вздумаетъ поднять голосъ, заклюетъ, совсѣмъ заклюетъ, раззоритъ въ пухъ. Кому же совсѣмъ невтерпежъ и вздумаетъ искать защиты у барина, бурмистръ докладываетъ, что онъ дурной мужикъ и пьяница, что онъ бунтуетъ, что это нехорошій примѣръ для другихъ.
   Взаимно развращающее отношеніе не ограничивалось этимъ. Крѣпостный порядокъ портилъ всѣхъ, извращалъ всѣмъ понятія, ставилъ всѣхъ въ фальшивыя отношенія и даже создалъ чудовищную нравственную философію рабства. Вотъ какъ, напр., разсуждаетъ Звѣрковъ. По его словамъ, жена его очень добрая, добрѣе ея и найти трудно. Ну, конечно, горничнымъ, дѣвушкамъ у нея не житье, а рай. Добрая женщина положила себѣ за правило замужнихъ горничныхъ не держать. Оно и точно не годится, пойдутъ дѣти, то, се,-- ну гдѣ же тутъ горничной присмотрѣть за барынею, какъ слѣдуетъ наблюдать за ея привычками: ей ужь не до того, у ней ужь не то на умѣ. "Надо по человѣчески судить", замѣчаетъ господинъ Звѣрковъ. Вотъ проѣзжаетъ разъ этотъ Звѣрковъ черезъ одну изъ своихъ деревень и видитъ у старосты дочь, дѣвочку прехорошенькую; такое даже, знаете, говоритъ онъ, что-то подобострастное въ манерахъ. Вотъ эту-то дѣвочку, съ такими хорошими подобострастными манерами, онъ беретъ въ горничныя своей жены. Дѣвочка оказываетъ удивительные успѣхи. "Жена моя просто въ ней пристращивается, говоритъ Звѣрковъ, жалуетъ и наконецъ, помимо другихъ, въ горничныя къ своей особѣ... Замѣчайте!.. И надобно было отдать ей справедливость: не было еще такой горничной у моей жены, рѣшительно не было. За то ужь и жена ее даже, признаться, слишкомъ баловала; одѣвала отлично, кормила съ господскаго стола, чаемъ поила... ну что только можно себѣ представить! Вотъ эдакъ она лѣтъ десять у моей жены служила. Вдругъ въ одно прекрасное утро, вообразите себѣ, входитъ Арина -- ее Ариной звали -- безъ доклада ко мнѣ въ кабинетъ,-- и бухъ мнѣ въ ноги... Я этого, скажу вамъ откровенно, терпѣть не могу. Человѣкъ не долженъ никогда забывать своего достоинства, не правда ли?-- Что тебѣ?-- "Батюшка, Александръ Силычъ, милости прошу." -- Какой?-- "Позвольте выйдти замужъ." Я, признаюсь вамъ, изумился. Да ты знаешь дура, что у барыни другой горничной нѣтъ?-- "Я буду служить барынѣ по прежнему." -- Вздоръ! вздоръ! барыня замужнихъ горничныхъ не держитъ.-- "Маланья на мое мѣсто поступить можетъ. "-- Прошу не разсуждать!-- "Воля ваша..." Я, признаюсь, такъ и обомлѣлъ. Доложу вамъ, я такой человѣкъ: ничто меня такъ не оскорбляетъ, смѣю сказать, такъ сильно не оскорбляетъ, какъ неблагодарность..." Черезъ полгода горничная является опять съ тою же самою просьбою. "Я былъ возмущенъ, говоритъ Звѣрковъ, но представьте себѣ мое изумленіе: нѣсколько времени спустя, приходитъ ко мнѣ жена, въ слезахъ, взволнована такъ, что я даже испугался. Что такое случилось?-- "Арина... Вы понимаете... я стыжусь выговорить." -- Быть не можетъ? Кто же?-- "Петрушка, лакей." Меня взорвало; Я такой человѣкъ... полумѣръ не люблю!.. Петрушка не виноватъ. Наказать его можно, но онъ, по моему, не виноватъ. Арина... ну, чтожъ, ну, ну, чтожъ тутъ еще говорить? Я, разумѣется, тотчасъ же приказалъ ее остричь, одѣть въ затрапезникъ и сослать въ деревню. Жена моя лишилась отличной горничной, но дѣлать было нечего: безпорядокъ въ домѣ терпѣть, однакожъ, нельзя. Больной членъ лучше отсѣчь разомъ... Ну, ну, теперь, посудите сами, ну, вѣдь, вы, знаете мою жену, вѣдь это, это, это... наконецъ, ангелъ!.. Вѣдь она привязалась къ Аринѣ, и Арина это знала, и не постыдилась... А? нѣтъ, скажите... а? Да что тутъ толковать! Во всякомъ случаѣ, дѣлать было нечего. Меня же, собственно меня, надолго огорчила, обидѣла неблагодарность этой дѣвушки. Что не говорите....сердца, чувства -- въ этихъ людяхъ не ищите! Какъ волка не корни, онъ все въ лѣсъ смотритъ..."
   Въ этой школѣ нравственнаго баловства самодурству и личному произволу былъ громадный просторъ. Вотъ хоть бы Комовъ, Степанъ Никтополеоновичъ. Въ трезвомъ видѣ еще ничего, а какъ выпьетъ -- и начнетъ разсказывать, что у него въ Питерѣ три дома на Фонтанкѣ: одинъ красный, съ одной трубой; другой желтый, съ двумя трубами, а третій синій -- безъ трубъ, и три сына: одинъ въ инфантеріи, другой въ кавалеріи, третій самъ по себѣ... и говоритъ, что въ каждомъ домѣ живетъ у него по сыну, что къ старшему сыну ѣздятъ адмиралы, ко второму -- генералы, а къ младшему -- все англичане. Вотъ поднимется и говоритъ: "за здравіе моего старшаго сына, онъ у меня самый почтительный" -- и заплачетъ. И бѣда, коли кто отказывать станетъ. "Застрѣлю, говоритъ, и хоронить не позволю!.." А то вскочитъ и закричитъ: "пляши, народъ Божій, на свою потѣху и мое утѣшеніе!" Ну ты и пляши, хоть умирай, а пляши. Дѣвокъ своихъ крѣпостныхъ вовсе замучилъ. Бывало всю ночь, какъ есть до утра, хоромъ поютъ, и какая выше голосомъ забираетъ, той и награда. А станутъ уставать,-- голову на руки положитъ и загорланитъ: "охъ сирота я сиротливая! покидаютъ меня голубчика!" Конюхи тотчасъ дѣвокъ и приободрятъ. " Или похожденія Сучка. Первоначально Сучекъ ѣздилъ кучеромъ -- или нѣтъ, да это все равно -- Сучекъ былъ поваромъ, по приказанію барскому, кофишенкомъ, актеромъ; потомъ его разжаловали опять въ повара, потому что у него сбѣжалъ братъ; былъ казачкомъ, форейторомъ, садовникомъ, доѣзжачимъ, но тутъ съ нимъ случилось несчастіе: онъ свалился съ лошади и разшибся, а баринъ былъ строгій, престрогій. Вотъ баринъ велѣлъ его. выпороть, да въ ученье отдалъ въ Москву къ сапожнику, наконецъ, за старостію лѣтъ, онъ былъ произведенъ въ рыболовы. Женатъ Сучекъ не былъ. Татьяна Васильевна покойница,-- царство ей небесное, говорилъ Сучекъ, никому не позволяла жениться. Сохрани Богъ! Бывало говоритъ: "вѣдь живу же я такъ въ дѣвкахъ; что за баловство, чего имъ надо." Или: поселили Митрофана съ женою Аксиньею и семью дѣтьми въ заброшенное помѣстье, за полторасто верстъ, въ которомъ сгорѣли всѣ господскія постройки, да и приказали Митрофану представлять на господскій столъ зелень и овощи.
   И порча эта не ограничивалась только однимъ давленіемъ сверху внизъ, но она разъѣдала и нравственную связь въ самомъ барствѣ. Г. Тургеневъ, давая цѣлый рядъ типовъ извращенныхъ людей изъ простонародья, въ то же время показываетъ и другіе параллельные типы изъ барскаго слоя, совершенно однородные съ типами простыхъ людей. Мы узнаемъ, что крѣпостничество портило весь соціальный русскій строй, повсюду вносило развратъ и порчу, всѣхъ дѣлало несчастными, недовольными, всѣхъ оттягивало внизъ, всѣмъ мѣшало жить. Конечно, въ своихъ наиболѣе рѣзкихъ проявленіяхъ порча эта кидалась въ глаза въ типѣ несчастнаго, забитаго простолюдина. Но и баринъ былъ не менѣе несчатливъ и совершенно также испытывалъ на себѣ гнетъ тѣхъ соціальныхъ условій, которыя роняли нравственно и экономически простолюдина. Одна судьба висѣла, какъ Дамокловъ мечъ, надъ головой и мужика и барина.
   Типъ барскаго униженія г. Тургеневъ показалъ въ Федорѣ Михеичѣ или короче въ Федѣ. Тоже былъ помѣщикъ, говоритъ про него Радиловъ, и богатый, да раззорился. А въ свое время считался первымъ по губерніи фатомъ; двухъ женъ отъ мужей увезъ; пѣсенниковъ держалъ, самъ пѣвалъ и плясалъ мастерски. Ну-ка покажи свое искуство гостю, говоритъ Радиловъ Федѣ и тотъ беретъ дрянненькую скрипку, смычокъ за середину, прислоняетъ скрипку къ груди, закрываетъ глаза и пускается въ плясъ, напѣвая пѣсенку и пиликая по струнамъ. Федору Михѣичу на видъ лѣтъ 70; длинный нанковый сюртукъ печально болтается на сухихъ костлявыхъ его членахъ. Онъ плясалъ; то съ удальствомъ потряхивалъ, то словно замирая поводилъ маленькой лысой головой, вытягивалъ жилистую шею, топалъ ногами на мѣстѣ, иногда съ замѣтнымъ трудомъ сгибалъ колѣни. Его беззубый ротъ издавалъ дряхлый голосъ. Развѣ это не тотъ же шамкающій старикъ, котораго посадили стеречь горохъ?
   А Каратаевъ? Приглянулась ему дѣвушка Матрена, простая, крѣпостная, не его дѣвушка, а чужая. Вотъ и стала Матрена просить его выкупить ее отъ госпожи. Пріѣзжаетъ Баратаевъ къ барынѣ: домъ большой, съ флигелями, съ садомъ... Каратаева принимаютъ. Сидитъ на креслахъ маленькая, желтенькая старушонка и глазами моргаетъ. Каратаевъ высказалъ ей свое дѣло. Старушка выслушала. "Матрена? какая Матрена." -- Матрена Федорова, Куликова дочь... да какъ вы ее знаете?-- "А извѣстно ей ваше намѣреніе?" -- Извѣстно. Старуха замолчала.-- "Да я ее негодную, вотъ я ее ужо, вотъ я ее... дурь изъ нея выбью... нехорошо ей у насъ, что ли?.. ахъ она чертовка, прости Господи мое согрѣшеніе!.." Каратаева принимала не сама помѣщица, а ея родственница, и его просили пріѣхать дня черезъ два. Пріѣзжаетъ. "Мнѣ докладывала Катерина Карповна о вашемъ намѣреніи, говоритъ уже на этотъ разъ сама барыня, но я доложила за правило людей въ услуженіе не отпускать. Оно не прилично, да и не годится въ порядочномъ домѣ: это не порядокъ. Я уже распорядилась, вамъ болѣе безпокоиться нечего. Она въ степную деревню посылается..." "Вѣрите ли ни днемъ, ни ночью покою мнѣ не было, разсказываетъ Каратаевъ, мучусь! за что, думалъ я, погубилъ несчастную дѣвку! Какъ только бывало вспомню, что она въ зипунѣ гусей гоняетъ, да въ черномъ тѣлѣ по барскому приказу содержится, да староста мужикъ въ дехтярныхъ сапогахъ ее ругательски ругаетъ -- холодный потъ такъ съ меня и закапаетъ, ну не вытерпѣлъ, провѣдалъ, въ какую дере вню ее сослали, сѣлъ верхомъ и поѣхалъ туда. Прямо къ старостѣ, будто сосѣдъ, вхожу на дворъ, гляжу: Матрена сидитъ на крылечкѣ и рукой подперлась. Она было вскрикнула, да я ей погрозилъ и показалъ на задворье, въ поле. Вошелъ въ избу, со старостой покалякалъ, навралъ ему чертову тьму, улучилъ минутку и вошелъ въ Матренѣ. Она бѣдняжка такъ у меня на шеѣ и повисла. Поблѣднѣла, похудѣла моя голубушка. Я, знаете ли, говорю ей: ничего Матрена; ничего, не плачь,-- а у самого слезы такъ и бѣгутъ, и бѣгутъ..." Уговорившись съ Матреной, Каратаевъ ее укралъ. Ну конечно отобрали. Кончивъ свой разсказъ, Петръ Петровичъ горько зарыдалъ... Махнулъ рукой на все Петръ Петровичъ, отдался страстному порыву, забросилъ хозяйство, уѣхалъ въ Москву, кинулся въ разгулъ.
   Русскій человѣкъ вездѣ русскій человѣкъ:-- мужикъ ли онъ или баринъ -- это дѣло случая; но выходъ чувству одинъ. Кто кинетъ камень въ человѣка за то, что онъ забывается въ разгулѣ. Я знаю, что пить скверно; потому что прежде всего нездорово и человѣческая сила гибнетъ безъ пользы для общества. Но развѣ была дана этой силѣ возможность проявиться лучшимъ и болѣе полезнымъ образомъ? Каратаева загрызло сознаніе своего безсилія; хотя въ немъ силы было не мало. Но развѣ Марья Ильинишна такая стѣна, которую прошибешь? развѣ Марья Ильинишна одна? За нею легіонъ человѣческаго тупоумія. Тутъ и не Каратаевъ разобьется... И мучило же бѣднягу сознаніе своего безсилія. Пьяный, съ бокаломъ въ рукѣ, онъ пѣлъ въ трактирѣ:
   
   ...Изъ-за Гекубы?
   Что онъ Гекубѣ, что она ему,
   Что плачетъ онъ объ ней?..
   А я... презрѣнный, малодушный рабъ,--
   Я трусъ! Кто назоветъ меня негоднымъ?
   Кто скажетъ мнѣ: ты лжешь?
   А я обиду перенесъ бы... Да!
   Я голубь мужествомъ: во мнѣ нѣтъ желчи,
   И мнѣ обида не горька...
   
   Каратаевъ уронилъ рюмку и схватилъ себя за голову. Мнѣ показалось, говоритъ Тургеневъ, что я его понялъ. Да, вы поняли его? Нужно умѣть входить въ человѣческую душу и читать ея страданія, какъ книгу; чувствовать въ самомъ себѣ нѣмую боль страдающихъ людей и только тогда вы протянете руку помощи всякому страданію, только тогда вы съумѣете говорить такъ хорошо, какъ говорилъ г. Тургеневъ. Я повторю еще разъ, что нѣтъ большей заслуги, какъ заставлять другихъ чувствовать честно и пріятно. И заслуга эта вполнѣ за Тургеневымъ. Каратаевъ ушелъ въ удаль. Онъ вышелъ своего рода Ермолай, но бродяга трактирный.
   Нигдѣ однако цивилизованная приниженность не нарисована г. Тургеневымъ съ такою силою, какъ въ Гамлетѣ Щигровскаго уѣзда. Это Степушка, но цивилизованный, ученый, образованный. Совсѣмъ не удалась жизнь этому жалкому горемыкѣ и онъ пришелъ къ сознанію, что при его полнѣйшей безпомощности, при его жалкомъ безсиліи одинъ выходъ -- смириться. Степушка смирился, не понималъ, что онъ дѣлаетъ; Гамлетъ же Щигровскаго уѣзда смирился, понимая, что онъ дѣлаетъ. Въ этомъ и вся разница. "Въ одной трагедіи Вольтера, разсказываетъ про себя Гамлетъ Щигровскаго уѣзда, какой-то баринъ радуется тому, что дошелъ до крайней границы несчастія. Хотя въ судьбѣ моей нѣтъ ничего трагическаго, но я признаюсь извѣдалъ нѣчто въ этомъ родѣ. Я узналъ ядовитые восторги холоднаго отчаянія; я испыталъ какъ сладко втеченіи цѣлаго утра, не торопясь и лежа на своей постели проклинать день и часъ своего рожденія;-- я не могъ смириться разомъ. Да и въ самомъ дѣлѣ, вы посудите: безденежье меня приковывало къ ненавистной мнѣ деревнѣ; ни хозяйство, ни служба, ни литература -- ничто ко мнѣ не пристало; помѣщиковъ я чуждался; книги мнѣ опротивѣли; для водянисто-пухлыхъ и болѣзненно-чувствительныхъ барышень, встряхивающихъ кудрями и лихорадочно твердящихъ слово: жизнь,-- я не представлялъ ничего занимательнаго съ тѣхъ поръ, какъ пересталъ болтать и восторгаться; уединиться совершенно я не умѣлъ и не могъ... Я сталъ, что вы думаете? Я сталъ таскаться по сосѣдямъ. Словно опьяненный презрѣніемъ къ самому себѣ, я нарочно подвергалъ себя всякимъ мелочнымъ униженіямъ. Меня обносили за столомъ; холодно и надменно встрѣчали, наконецъ не замѣчали вовсе; мнѣ не давали даже вмѣшиваться въ общій разговоръ, и я самъ, бывало, нарочно поддакивалъ изъ-за угла какому нибудь глупѣйшему говоруну, который, во время оно, въ Москвѣ, съ восхищеніемъ бы облобызалъ прахъ ногъ моихъ, край моей шинели... Я даже не позволялъ самому себѣ думать, что я предаюсь горькому удовольствію ироніи... Помилуйте, что за иронія въ одиночку! Вотъ-съ какъ я поступалъ нѣсколько лѣтъ сряду и какъ поступаю до сихъ поръ...
   -- Однако это ни на что не похоже, проворчалъ изъ сосѣдней комнаты заспанный голосъ господина Кантагрюхина:-- какой тамъ дуракъ вздумалъ ночью разговаривать?
   Разскащикъ проворно нырнулъ подъ одѣяло и, робко, выглядывая, погрозилъ пальцемъ: "Тс... тс... прошепталъ онъ и словно извиняясь, кланяясь въ направленіи Кантагрюхинскаго голоса, почтительно промолвилъ: -- слушаю-съ, слушаю-съ, извините-съ..."
   -- Ему позволительно спать, ему слѣдуетъ спать, продолжалъ онъ снова шопотомъ: ему должно набраться свѣжихъ силъ, ну, хоть бы для того, чтобы съ тѣмъ же удовольствіемъ покушать завтра. Мы не имѣемъ права его безпокоить... Такихъ Гамлетовъ во всякомъ уѣздѣ много, но можетъ быть съ другими вы не сталкивались..."
   А гдѣ же барская сила, хотя бы въ родѣ той сосредоточенной мощи, которая ждетъ только случая, какъ въ дикомъ Баринѣ? Г. Тургеневъ заставляетъ однодворца Овсянникова высказать вотъ что: "Молодые господа прежнихъ порядковъ не любятъ: я ихъ хвалю... Пора за умъ взяться. Только вотъ что горе: молодые господа больно мудрятъ. Съ мужикомъ, какъ съ куклой поступаютъ: повертятъ, повертятъ, поломаютъ, да и бросятъ. И приказчикъ, крѣпостной человѣкъ, и управитель изъ нѣмецкихъ уроженцевъ -- опять крестьянина въ лапы заберутъ. И хоть бы одинъ изъ мѣлодыхъ-то господъ примѣръ подалъ, показалъ: вотъ, молъ, какъ надо распоряжаться!... Чѣмъ же это кончится? Неужто я такъ и умру, и новыхъ порядковъ не увижу?... Что за притча?-- старое вымерло, а молодое не нарождается!" Затѣмъ Овсянниковъ сталъ разсказывать о непостижимомъ для него помѣщикѣ Любозвоновѣ. Человѣкъ онъ молодой, недавно послѣ матери наслѣдство получилъ. Вотъ пріѣзжаетъ къ себѣ въ вотчину. Собрались мужички поглазѣть на своего барина. Вышелъ къ нимъ Василій Николаичъ. Смотрятъ мужики -- что за диво!-- ходитъ баринъ въ плисовыхъ панталонахъ, словно кучеръ, а сапожки обулъ съ оторочкой; рубаху красную надѣлъ и кафтанъ тоже кучерской; бороду отпустилъ, и на головѣ такая шапонька мудреная, и лицо такое мудреное,-- пьянъ не пьянъ, а не въ своемъ умѣ. "Здорово, говоритъ, ребята, Богъ вамъ въ помощь". Мужики ему въ поясъ -- только молча: заробѣли. Сталъ онъ имъ рѣчь держать: "я русскій и вы русскіе, я русское все люблю... русская у меня душа, и кровь тоже русская..." Да вдругъ какъ скомандуетъ: "а ну, дѣтки, спойте-ка русскую народную пѣсню!" У мужиковъ поджилки затряслись; вовсе одурѣли. Одинъ было смѣльчакъ запѣлъ, да и присѣлъ тотчасъ къ землѣ, за другихъ спрятался. А между тѣмъ этотъ Василій Николаичъ словно красная дѣвушка: все книги читаетъ или пишетъ. Ни съ кѣмъ не разговариваетъ, дичится, знай себѣ по саду гуляетъ, словно скучаетъ или груститъ. Прежній приказчикъ на первыхъ порахъ вовсе* перетрусился, и мужики надѣялись, думали: "шалишь, братъ!-- ужо тебя къ отвѣту потянутъ, голубчика", а вмѣсто того вышло, что позвалъ его къ себѣ Василій Николаичъ и говоритъ, а самъ краснѣетъ и дышетъ скоро: "будь справедливъ у меня, -- не притѣсняй никого, слышишь?-- да съ тѣхъ поръ его къ себѣ и не требовалъ. Въ собственной вотчинѣ живетъ словно чужой, и вотъ что удивительно: кланяется баринъ мужикамъ и смотритъ привѣтливо -- а животы у нихъ отъ страху такъ и подводитъ."
   И это тотъ спасительный талисманъ, которымъ думали славянофилы вывести Россію на путь соціальнаго спасенія? Дрянная негодность славянофильства и всеопасительнаго русскаго "армяка" не могли быть показаны лучше, какъ типомъ жалкаго фразера и славянофильствующаго Манилова, выставленнаго Тургеневымъ въ разсказѣ Овсянникова. И это все, до чего додумался русскій цивилизованный передовой умъ! Повсюду нравственная и матеріальная нищета; человѣкъ подавленъ стихійностію всеразвращающаго крѣпостного права и рдѣющій отъ стыдливости, робкій, нѣжный,-- чувствительный и сантиментальный славянофилъ облачается въ плисовыя штаки, отдаетъ мужика на съѣденіе прикащику или эксплуататору изъ нѣмцевъ и думаетъ, что онъ спасъ мужика, спасъ Россію! Только западникъ ногъ показать такъ хорошо безсильное ничтожество славянофильства.
   

VI.

   Есть и еще вопросъ, котораго Тургеневъ касается въ "Запискамъ Охотника" -- это вопросъ женскій. Не тотъ женскій вопросъ, который онъ разработивалъ въ своихъ послѣдующихъ романахъ. Это не кисейныя барышни: Лизы и подобныя имъ, гибнущія отъ собственной дрянности, ищущія выхода въ традиціи и спасенія подъ одѣяломъ у бабушки, безсильныя разорвать однимъ разомъ съ чепухой опутавшихъ ихъ общественныхъ предразсудковъ и приличій, -- а натуры пряныя, простыя, органическія, сильныя. Ихъ связываетъ не собственная дрянность, заѣдаетъ не рефлексія, не матеріальная безпомощность; -- стѣной передъ ними стоитъ внѣшняя стихійная сила, несокрушимая, какъ гранитная скала. Что за удивительная дѣвушка Матрена, полюбившая Баратаева,-- и красавица она, и умная, и ужь добрая какая! Еще бы. Такія только и любить умѣютъ. Чтобы рѣшиться крѣпостной дѣвкѣ былыхъ временъ бѣжать отъ такой вѣдьмы, какъ Марья Ильинишна, нужно много нравственной силы. Это не то, что благовоспитанной дѣвушкѣ сказать своему папенькѣ и маменькѣ: я? противъ вашей воля выйду замужъ. Понятно, что не обошлось безъ борьбы. Матрена заколебалась. "Эхъ, Матрена, Матрена, а я тебя считалъ за дѣвку съ характеромъ, говоритъ Баратаевъ, и точно, у нея было много характера. Душа была, золотая душа!-- Чтоже тебѣ здѣсь оставаться! все равно, хуже не будетъ. Ну, вотъ сказывай: старостиныхъ кулаковъ отвѣдывала, а?-- Матрена такъ я вспыхнула, и губы у ней задрожали. "Да изъ за меня семьѣ моей житья не будетъ." -- Ну ее, твою семью... сошлютъ ее, что ли?-- "Сошлютъ; брата-то навѣрное сошлютъ".-- А отца?-- "Ну, отца не сошлютъ, онъ у насъ одинъ хорошій портной и есть".-- Ну вотъ видишь, а братъ твой отъ этого не пропадетъ..." Посмотрите, сколько бѣдствій грозитъ человѣку: чуть не гибнетъ вся семья. А что ожидаетъ Матрену?-- Вѣдь Каратаевъ на ней не женится, и она знаетъ это и не требуетъ: она любитъ его, любитъ -- и только. Вотъ это сила!... Марья Ильинишна однако узнала, гдѣ Матрена, и сердце бѣдной женщины изныло отъ постоянной борьбы двухъ противоположныхъ чувствъ: съ одной стороны любовь, съ другой -- преслѣдованія барыни и наѣзды исправниковъ, требующихъ выдачи Матрены и грозящихъ правосудіемъ. "Вотъ лежу однажды ночью, говоритъ Баратаевъ, на своей постели, и думаю: Господи, что же мнѣ дѣлать, коли я ее разлюбить не могу?... Ну, не ногу, да и только!-- Шасть ко мнѣ въ комнату Матрена. Я на это время было спряталъ ее у себя на хуторѣ, верстахъ въ двухъ отъ своего дома. Я испугался.-- Что? Аль и тамъ тебя открыли?-- "Нѣтъ, Петръ Петровичъ, говоритъ она, никто меня не безпокоитъ въ Бубновѣ; да долго ли это продолжится? Сердце мое, говоритъ, надрывается, Петръ Петровичъ. Васъ мнѣ жаль, моего голубчика; вѣкъ не забуду ласки ваши, Петръ Петровичъ, а теперь пришла съ вами проститься".-- Что ты, что ты, сумасшедшая?... Какъ проститься?-- "А такъ... пойду, да себя и выдамъ".-- Да я тебя, сумасшедшую, на чердакъ запру... или ты меня погубить вздумала? Уморить меня, чтоли, желаешь?-- Молчитъ себѣ дѣвка, да глядитъ на полъ.-- Ну, да говори же, говори!-- "Нехочу вамъ больше безпокойства причинять, Петръ Петровичъ..." О, милыя великосвѣтскія кисейныя барышни! положите руку на сердце и скажите себѣ: есть ли въ васъ хоть половина этой силы, и способны ли вы всѣмъ существомъ своимъ отдаваться безгранично, всецѣло, одному чувству, одному стремленію?... Изъ чего же вздумала выдать себя Матрена? Ей показалось, что ея присутствіе у Петра Петровича и вѣчные наѣзды полиціи дѣлаютъ ему безпокойство. И простой человѣкъ любитъ всегда этимъ способомъ, не зная ни рефлексій, ни заглядывая въ будущее и не требуя невозможнаго, какъ это, напримѣръ, высказывала Вѣра въ "Обрывѣ". Дай ей непремѣнно вѣчную любовь. Напиши ей юридическій актъ, что чрезъ десять, двадцать лѣтъ будетъ тоже, что теперь. Простой человѣкъ лучше знаетъ, что мы невластны въ завтрашнемъ днѣ. Ну, хорошо тебѣ, и пользуйся, и не отказывайся отъ него ради того, что завтра этого хорошаго у тебя можетъ быть не будетъ. Ну, а если будетъ еще лучше?... Конечно, простому человѣку помогаетъ его экономическая самостоятельность, кисейныхъ же барышень губитъ ихъ экономическая безпомощность. Такъ. Но вопросъ нашъ не въ томъ, чтобы найти разницу между тѣми и другими:-- опредѣлить эту разницу насъ бы не затруднило. Мы лишь констатируемъ фактъ и говоримъ, что въ одномъ случаѣ сила, въ другомъ -- безсиліе.
   А не хотите ли знать, какъ зачахла Мельничиха (Ермолай и Мельничиха). Ей было на видъ лѣтъ 30; худое и блѣдное лицо еще хранило слѣды красоты замѣчательной. Особенно хороши были глаза, большіе и грустные. Ее заѣдала уже чахотка. Это была та самая женщина, о которой Звѣрковъ разсказывалъ, что она обидѣла его своею неблагодарностію, потому что полюбила Петрушку лакея. Или, вотъ молодая крестьянская дѣвушка. Она сидитъ, задумчиво потупивъ голову и уронивъ обѣ руки на колѣни; на одной изъ нихъ, до половины раскрытой, лежитъ густой пучекъ полевыхъ цвѣтовъ. Дѣвушка очень недурна собою. Густые бѣлокурые волосы, прекраснаго пепельнаго цвѣта, расходились двумя тщательно причесанными полукругами изъ-подъ узкой алой подвязки, надвинутой почти на самый лобъ, бѣлый, какъ слоновая кость; остальная, часть ея лица загорѣла тѣмъ золотымъ загаромъ, который принимаетъ одна тонкая кожа. Она сидитъ такъ, что нельзя видѣть ея глазъ, но видны ея тонкія, высокія брови, ея длинныя рѣсницы: онѣ влажны, и на одной изъ ея щокъ блеститъ на солнцѣ высохшій слѣдъ слезы, остановившейся у самыхъ губъ, слегка поблѣднѣвшихъ. Выраженіе ея лица просто, кротко и грустно; оно полно дѣтскаго недоумѣнья предъ собственной грустью. Она видимо ждетъ кого-то. Въ лѣсу что-то слабо хрустнуло. Она тотчасъ подняла голоду, оглянулась, и тутъ можно было разсмотрѣть ея глаза, большіе, свѣтлые и пугливые, какъ у лани. Нѣсколько мгновеній прислушивалась дѣвушка, не сводя широко раскрытыхъ глазъ съ мѣста, гдѣ раздался слабый звукъ, вздохнула, повернула тихонько голову, еще ниже наклонилась и принялась медленно перебирать цвѣты. Вѣки ея покраснѣли, горько шевельнулись губы и новая слеза покатилась изъ-подъ густыхъ рѣсницъ, останавливаясь и лучисто сверкая на щекѣ. Такъ прошло довольно много времени; бѣдная дѣвушка не шевелилась,-- лишь изрѣдка тоскливо проводила руками и слушала, все слушала... Кого же ждала она? Она ждала на послѣднее прощальное свиданіе молодого барскаго камердинера, избалованнаго, ломающагося, нравственно-искалѣченнаго своимъ лакейскимъ положеніемъ. Она не смѣла даже называть его иначе, какъ по имени и отечеству.-- Ахъ, Викторъ Александрычъ, какъ это намъ быть безъ васъ! сказала она.
   Викторъ Александрычъ вытеръ лорнетъ полой и положилъ его обратно въ карманъ.
   -- Да, да, заговорилъ онъ наконецъ:-- тебѣ сначала будетъ тяжело, точно (онъ снисходительно потрепалъ ее по плечу; она тихонько достала изъ за плеча его руку и робко поцѣловала). Ну, да, да, ты точно дѣвка добрая, продолжалъ онъ, самодовольно улыбнувшись, но что же дѣлать? Ты сама посуди! Намъ съ бариномъ нельзя же здѣсь остаться; теперь скоро зима, а въ деревнѣ зимой -- ты сама знаешь просто скверность. Толи дѣло въ Петербургѣ...
   -- Прежде вы со иной не такъ говаривали, проговорила она, не поднимая глазъ.
   -- Прежде, прежде?... ишь ты!... прежде! замѣтилъ онъ, какъ бы негодуя...
   -- Хоть бы словечко...
   -- Ну, зарядила одно и тоже, промолвилъ онъ съ досадой, и всталъ.
   -- Не сердитесь, Викторъ Александрычъ, поспѣшно прибавила она, едва сдерживая слезы.
   -- Я не сержусь, а только ты глупа... Чего ты хочешь? Вѣдь я на тебѣ жениться не могу? не могу. Ну, такъ чего же ты хочешь? Чего?
   -- Я ничего... ничего не хочу, отвѣчала она, заикаясь и едва осмѣливаясь простирать къ нему трепещущія руки: -- а такъ, хоть бы словечко на прощанье... и слезы полились у ней ручьемъ. Я ничего не хочу, продолжала она, всхлипывая и закрывая лицо обѣими руками, -- но каково же мнѣ теперь въ семьѣ, каково же? И что же со мной будетъ, что станется со мною, горемычной? За немилаго выдадутъ сиротиночку... Бѣдная моя головушка!... А онъ хоть бы словечко, хоть бы одно... Внезапныя и надрывающія грудь рыданія не дали ей докончить рѣчи:-- она повалилась лицомъ на траву и горько, горько заплакала... Все ея тѣло судорожно волновалось; затылокъ такъ и поднимался у ней; долго сдержанное горе хлынуло, наконецъ, потокомъ. Викторъ постоялъ надъ ней, постоялъ, пожалъ плечами, повернулся и ушелъ большими шагами.
   Тургеневъ этой сценой захватываетъ широкій вопросъ. Тутъ не одно крѣпостничество съ его уродливымъ проявленіемъ Викторомъ Александровичемъ; тутъ еще сословная рознь; тутъ еще борьба цивилизованнаго лоска, барскаго камердинерства съ органическимъ, цѣльнымъ, искреннимъ чувствомъ человѣка, которое мы уже видѣли въ Матренѣ. По поводу этого вопроса можно говорить, конечно, много, и многое уже было говорено въ русской литературѣ. Поэтому повторять извѣстное я не стану. Нашъ вопросъ въ настоящемъ случаѣ не въ этомъ. Я говорю только о Тургеневѣ, о его заслугахъ русскому обществу и хочу обратить вниманіе читателя на разсказъ "Свиданіе", ибо въ этомъ разсказѣ заключается необычайно глубокая и сложная сущность. Тутъ не только послѣдствія крѣпостничества, но задѣты и тѣ вопросы, которые съ такимъ тонкимъ знаніемъ женскаго сердца анализировалъ Жоржъ-Сандъ. Но еще важнѣе, что Тургеневъ далъ разсказъ "Свиданіе", что онъ показалъ, что чувство живетъ не въ одномъ сердцѣ, бьющемся подъ атласнымъ корсетомъ, что это чувство сильнѣе, непосредственнѣе, самоотверженнѣе въ простомъ человѣкѣ, чуждомъ вліянія той цивилизаціи, которая творитъ искалеченныхъ, ломающихся Викторовъ Александровичей, прототипомъ и солнцемъ которыхъ служитъ барская спѣсь и искалѣчивающіе правду жизни и органическую природу человѣка предразсудки.
   Но Тургеневъ, коснувшійся крестьянскаго вопроса, сказалъ о немъ мало. За исключеніемъ того, что мы привели попадаются у него отдѣльныя фразы и намеки на горькую долю женщины изъ яроетопародья; но эти намеки пропадаютъ въ массѣ той безвыходной безпомощности мужской половины крестьянскаго человѣчества, которой по преимуществу посвящены "Записки Охотника".
   Женскій вопросъ явился вопросомъ для Тургенева только тогда, когда онъ заговорилъ о дворянскихъ гнѣздахъ и -- Тургеневъ правъ. Женскій вопросъ -- дѣйствительно вопросъ не крестьянскаго быта, а той цивилизованной среды, которая подчинила женщину разными условіями утонченныхъ великосвѣтскихъ приличій и общественныхъ обязанностей.
   Тонкимъ чувствомъ, а, можетъ быть, и вѣрнымъ сознательнымъ пониманіемъ Тургеневъ опредѣлилъ размѣръ и качество крестьянскаго женскаго вопроса и отмежевалъ ему ровно такіе предѣлы, какіе отмежевала ему сама жизнь. Этотъ вопросъ былъ вторымъ, а не первымъ и именно такимъ показалъ его г. Тургеневъ.
   

VII.

   Изображая цѣлый рядъ картинъ, подавляющихъ читателя приниженностію и убитостію дѣйствующихъ лицъ, г. Тургеневъ въ разсказѣ "Однодворецъ Овсянниковъ" какъ бы думаетъ нарисовать образъ человѣка, развившагося при обратныхъ условіяхъ. Овсянниковъ какъ бы типъ русскаго свободнаго человѣка, выросшаго внѣ крѣпостного права. Это почтенный человѣкъ, полный, высокій, лѣтъ семидесяти, съ лицомъ, напоминающимъ нѣсколько лицо Крылова, съ яснымъ и умнымъ взоромъ подъ нависшею бровью, съ важною осанкою, мѣрною рѣчью, медлительною походкой. Его братья однодворцы только-что не молились на него; шапки передъ нимъ издали ломали, гордились имъ. Жилъ онъ одинъ съ своею женою въ уютномъ опрятномъ домикѣ, спалъ всегда послѣ обѣда, ходилъ въ баню по субботамъ, читалъ однѣ духовныя книги, вставалъ и ложился рано. Онъ почиталъ за грѣхъ продавать хлѣбъ -- божій Даръ, и въ 1840 г. во время общаго голода и страшной дороговизны, роздалъ окрестнымъ помѣщикамъ и мужикамъ весь свой запасъ; они ему на слѣдующій годъ съ благодарностію взнесли свой долгъ натурой. Терпѣть онъ не могъ поспѣшности, тревожной торопливости, бабьей болтовни и суетни. Разъ какъ-то у него домъ загорѣлся. Работникъ впопыхахъ вбѣжалъ къ нему: съ крикомъ: "пожаръ! пожаръ!" -- "Ну чегожь ты кричишь? спокойно сказалъ Овсянниковъ:-- додай мнѣ шапку и костыль..." И жену онъ сыскалъ по себѣ. Татьяна Ильинишна Овсянникова была женщина высокаго роста, важная, молчаливая, вѣчно повязанная коричневымъ шелковымъ платкомъ. Отъ нея вѣяло холодомъ, хотя не только никто не жаловался на ея строгость, а напротивъ многіе бѣдняки называли ее матушкой и благодѣтельницей. Правильныя черты лица, большіе темные глаза, тонкія губы свидѣтельствовали о нѣкогда знаменитой ея красотѣ.
   Овсянниковъ отлично понималъ экономическій бытъ Россіи. Онъ говорилъ, что въ былые годы хотя жилось спокойнѣе и довольства было больше, а новое время все-таки лучше, а нашимъ дѣткамъ еще лучше будетъ. "Вотъ хоть бы, примѣромъ сказать, вы помѣщикъ, какъ вашъ покойный дѣдушка, а ужь власти вамъ такой не будетъ! да и вы сами не такой человѣкъ. Насъ и теперь другіе господа притѣсняютъ; но безъ этого обойтись видно нельзя. Перемелется -- авось мука будетъ. Нѣтъ ужь я теперь не увижу, чего въ молодости насмотрѣлся". И Овсянниковъ приводитъ цѣлый рядъ фактовъ былого самодурства, помѣщичьяго величія, пышной жизни вельможъ и всей той былой дичи, которая безслѣдно умерла вмѣстѣ съ крѣпостнымъ правомъ. Этотъ же Овсянниковъ отлично понималъ нелѣпости и смѣшную сторону практическаго славянофильства; онъ-то и разсказывалъ про чудачества Любозвонова. Понималъ онъ точно также хорошо, почему плохъ однодворецъ и мужикъ, и справедливо замѣчалъ, что имъ и нельзя быть иными. Овсянниковъ высоко ставилъ справедливость:-- "по справедливости долженъ человѣкъ жить, говорилъ онъ, и ближнему помогать обязанъ есть. Бываетъ, что и себя жалѣть не долженъ..."
   Можетъ быть, г. Тургеневъ и не желалъ изобразить въ Овсянниковѣ именно тотъ самый типъ, который мы въ немъ отыскиваемъ; можетъ быть, если бы онъ пожелалъ нарисовать свободнаго русскаго человѣка, развившагося внѣ крѣпостного права, онъ нарисовалъ бы болѣе точный типъ; но читая "Однодворца Овсянникова", даже безъ всякой натяжки останавливаешься на немъ, какъ на противоположномъ отрадномъ явленіи, единственномъ среди подавляющаго многообразія портретовъ приниженныхъ людей и разновидностей рабства. Овсянниковъ, въ томъ видѣ, какъ онъ нарисованъ г. Тургеневымъ, очерченъ далеко слабѣе, чѣмъ другіе типы, и, вѣроятно, это произошло отъ того, что г. Тургеневъ не задался сознательною мыслью изобразить въ лицѣ Овсянникова свободную Россію, а просто художественно воспроизвелъ лицо, поразившее его своею степенною своеобразностію и какъ одну изъ разновидностей многообразнаго крестьянскаго типа.
   Читатель можетъ мнѣ замѣтить, что я слишкомъ долго задерживаю его вниманіе на "Запискахъ Охотника" и даже дѣлалъ слишкомъ большія выписки изъ сочиненія, утратившаго современный интересъ. Замѣчаніе это будетъ невѣрно. Я нахожу, напротивъ, что выписки мои малы, и что я сказалъ только половину того, что бы долженъ былъ сказать о "Запискахъ Охотника" и по поводу ихъ. "Записки Охотника -- "краеугольный камень всей дѣятельности т. Тургенева. Никогда мысль его не была глубже и шире, никогда чувство его не было человѣчнѣе, никогда рамки задачи не были шире, какъ въ этомъ сочиненіи. Тургеневъ открылъ читающей русской публикѣ новый, невѣдомый ей прежде міръ. Одинъ упрекъ можно сдѣлать г. Тургеневу, упрекъ, который я уже и высказалъ, т. е., что " Записки Охотника" не больше какъ довольно подробный и точно выясненный конспектъ широкой, далеко захватывающей картины русскаго соціальнаго быта, но картины, оставшейся невыполненной. Что же касается до кажущейся будто бы несовременности "Занятъ Охотника", то и эта мысль тоже ошибочная. Во-первыхъ современность тутъ не особенно важна, ибо мы говоримъ о прошлыхъ заслугахъ г. Тургенева, а во-вторыхъ -- слѣды недавняго былого еще такъ рѣзки, что они чувствуются повсюду. Что же касается до тѣхъ вторыхъ вопросовъ, которые г. Тургеневъ только намѣчалъ въ "Запискахъ Охотника" и которые у него заслоняются безобразіемъ крѣпостного права, то эти вопросы стали теперь первыми и, конечно, придаютъ "Запискамъ Охотника" интересъ современности. Наконецъ, талантливость изложенія, задушевность и искренность такъ велики въ "Запискахъ Охотника", что они выжимаютъ у читателя слезу, заставляютъ его глубоко задумываться, вглядываясь въ себя и въ окружающую жизнь, и доставляютъ минуты истинно-высокаго наслажденія. Для полноты характеристики таланта г. Тургенева я могу привести слѣдующій фактъ: при одномъ чтеніи разсказовъ находился случайно шестилѣтній мальчикъ. Онъ слушалъ съ напряженнымъ вниманіемъ и при нѣкоторыхъ разсказахъ плакалъ. Лучшаго, доказательства привести я не умѣю.

Н. Шелгуновъ.

(Окончаніе слѣдуетъ.)

"Дѣло", No 2, 1970

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов