Уже болѣе десятка лѣтъ состоялъ на военной службѣ капитанъ Барбоскинъ. Собственно, настоящая его фамилія Полкашинъ, но когда-то, въ первые еще года его службы, кто-то назвалъ его Барбоскинымъ, и эта кличка замѣнила его фамилію до такой степени, что даже полные почтительности фельдфебеля докладывали своимъ ротнымъ, что вотъ-де въ Барбоскиной ротѣ заведено такъ и такъ...
Вышедши изъ военнаго училища, Полкашинъ сразу попалъ въ военныя дѣйствія въ Туркестанскомъ краѣ, потомъ перевелся на Кавказъ, гдѣ принималъ участіе въ русско-турецкой войнѣ, наконецъ, попалъ въ Ахалъ-Текинскую экспедицію, которою и закончилась его боевая служба. Промыкавшись больше десятка лѣтъ въ степяхъ и горахъ, въ пескахъ и снѣгахъ, Полкашинъ вынесъ изъ этого мыканья рану шашкой въ голову, рану въ руку штыкомъ, изрядные ревматизмы, "дѣтскій, нутряной", какъ онъ называлъ, кашель, неунывающее расположеніе духа и нѣсколько своеобразные взгляды на все вообще и на себя въ частности.
Когда послѣдняя экспедиція кончилась, наступившія мирныя времена застали капитана Полкашина совсѣмъ не приспособленнымъ къ мирному образу жизни. Хотя начальство и аттестовало его всегда храбрымъ и дѣльнымъ офицеромъ, но еще и въ военное время признавало за нимъ "нѣкоторыя маленькія странности", оказавшія вліяніе на служебные успѣхи Полкашина и явившіяся совсѣмъ неумѣстными въ мирное время.
Сначала Полкашинъ рѣшилъ, что это только въ "Россіи" такъ на него смотрятъ, а въ Туркестанѣ, гдѣ онъ началъ свою службу и гдѣ сложился его характеръ,-- тамъ "совсѣмъ по другому", почему онъ и поспѣшилъ перевестись опять на свое первоначальное мѣсто службы. Оказалось, что Полкашинъ ошибся: и въ Туркестанѣ много измѣнилось противъ прежняго...
Существуетъ анекдотическій разсказъ о командирѣ, который, приведя роту съ войны, держалъ ей приблизительно слѣдующую рѣчь: "Ну, ребята, довольно теперь пустяками заниматься, а починимся, почистимся, да и съ Богомъ, за настоящую нашу службу-матушку примемся". Полкашинъ тоже рѣшилъ, что прежняя его служба, когда онъ умиралъ отъ жажды со своими солдатами въ хивинскомъ походѣ, замерзалъ въ горахъ Азіатской Турціи, свалился съ бруствера подъ шашкой текинца, штыками своей роты отражалъ конную атаку туркменъ,-- все это пустяки въ сравненіи съ трудностями и требованіями службы мирнаго времени, когда "никоимъ чортомъ" не узнаешь, чего это инспектирующіе генералы кипятятся, кричатъ и предъявляютъ требованія "точнокъ юнкеру въ училищѣ". Вѣдь, это только юнкера должны знать тактику, такъ какъ она необходима для производства въ офицеры, но ему, Полкашину, совершенно не нужна эта наука: онъ уже, слава Богу, не мало воевалъ и ни разу не видалъ, чтобы кто-нибудь дѣлалъ такъ, какъ учитъ тактика.
Толкуютъ тоже, что онъ дѣлаетъ неустанныя построенія роты. -- "Ну, скажите ради Бога",-- ворчитъ Барбоскинъ, много уже лѣтъ не смотрѣвшій въ уставъ -- "рота ходила, останавливалась, дѣлала все что слѣдуетъ, а тутъ вдругъ "не по уставу"... Только въ стихотвореніяхъ нельзя своими словами, а команда -- не стихотвореніе. Это все "штабные"...
Жилъ Полкашинъ всегда цыганомъ, не заводилъ ни мебели, ни посуды, ничего изъ того, что есть даже во всякомъ маленькомъ хозяйствѣ: ему и некогда со всѣмъ этимъ возиться, да и незачѣмъ: вѣдь, есть для этого офицерское собраніе, которое даже чайной посудой снабжало Полкашина, когда къ нему собиралось 2--3 товарищей. За то рюмокъ у него всегда бывало достаточно, и безъ употребленія они у него не застаивались. Водка для капитана была предметомъ первой необходимости; безъ нея было тускло и въ глазахъ, и въ сердцѣ. Вообще, по мнѣнію Полкашина, безъ водки строевому офицеру обойтись невозможно: "штабнымъ, ну тѣмъ можно шампанское и портеръ, а "намъ строевымъ" -- водку и пиво, иногда мѣстное вино". Предложить капитану портеру или заграничнаго вина -- значило почти обидѣть его.
Такъ какъ водка для Барбоскина была источникомъ силъ и веселаго настроенія, то онъ никогда не бывалъ ни въ безсиліи, ни въ удрученномъ состояніи духа. Правда, кромѣ его роты у него не было никого и ничего, что бы могло его радовать или печалить, а его собственная 32--33 лѣтняя особа, одутловатая, съ ревматизмами и катаральнымъ кашлемъ, заставляла его думать о себѣ меньше, нежели о приготовленіи къ смотрамъ...
II.
Въ одинъ прекрасный сентябрьскій день все офицерство баталіона, и въ томъ числѣ Барбоскинъ, было взволновано приказомъ въ "Русскомъ Инвалидѣ", извѣщавшимъ, что въ баталіонъ выпущенъ изъ военнаго училища подпоручикъ Таргинъ. Баталіонъ стоялъ въ одномъ изъ тѣхъ городковъ Туркестанскаго края, гдѣ небольшое число офицеровъ гарнизона и администраціи, да нѣсколько чиновниковъ составляютъ лучшее и единственное русское общество въ городѣ, почему всякое увеличеніе этого общества отъ души привѣтствуется всѣми членами и подаетъ надежды на нѣкоторую новизну, нсобходимую тамъ, гдѣ всѣ извѣстны и переизвѣстны другъ другу.
Всѣ ждали Таргина, какъ источника новостей, новыхъ развлеченій и разсказовъ, какъ человѣка, освѣдомленнаго, "что творится тамъ, въ высшихъ сферахъ". Ротные командиры ждали его еще какъ сильнаго, свѣдущаго работника, который поможетъ въ старомъ и укажетъ кое-что новое въ постоянно совершенствующемся военномъ дѣлѣ. Каждый изъ нихъ даже очень настойчиво указывалъ и адьютанту, и баталіонному командиру на необходимость назначить Таргина -- именно въ его роту. Одинъ только капитанъ Барбоскинъ относился къ этому назначенію равнодушно, и баталіонный командиръ, чтобы не обидѣть никого изъ трехъ просившихъ его о Таргинѣ ротныхъ командировъ, назначилъ подпоручика именно къ четвертому -- Барбоскину. Прочитавъ неожиданно объ этомъ приказъ, ротные сначала рѣшили про себя, что Барбоскинъ -- "политикъ", но потомъ сами устыдились своей несправедливости и рѣшили, что "Батя", какъ они называли баталіоннаго командира, "большая умница".
Таргина ждали очень нетерпѣливо и офицеры, и баталіонные дамы. Наконецъ, въ одинъ изъ тѣхъ прекрасныхъ дней средины октября, которые бываютъ только въ Туркестанѣ, онъ прибылъ въ баталіонъ. Явился онъ совершенно неожиданно, когда всякій говоръ о немъ почему-то затихъ для того, должно быть, чтобъ послѣ возобновиться съ новой силой. Тихонько и скромненько пошелъ онъ пѣшкомъ съ почтовой станціи въ канцелярію баталіона, гдѣ адьютантъ уже приготовлялся "закрывать лавочку". Адьютантъ немедля сводилъ его на квартиру командира баталіона, гдѣ Таргинъ представился своему новому начальнику и узналъ, что онъ назначенъ въ роту капитана Полкашина. Таргинъ рѣшилъ, что и адьютантъ, и командиръ, и жена командира всѣ очень милые люди, и что теперь надо заодно явиться капитану Полкашину. Таргинъ вышелъ изъ квартиры командира и очутился въ центрѣ русской колоніи. Площадь была окружена жалкими мазанками, въ которыхъ ютились офицеры баталіона; нѣкоторыя изъ этихъ мазанокъ, очевидно, происходили по прямой линіи отъ сартовскихъ саклей и только русскими энциклопедистами-солдатами были приведены въ нѣсколько "христіанскій видъ".
-- Такъ точно, нѣтъ, вашъ бродь.-- Есть у насъ капитанъ Зеленовъ, капитанъ...
-- Да, капитанъ Полкашинъ, командиръ 3 роты?
Унтеръ-офицеръ, стоявшій по близости и слышавшій этотъ разговоръ, осмѣлился вмѣшаться:
-- Дура ёнъ, ваше благородіе!.. Капитана Барбоскина не знашь,-- строго обратился онъ къ солдату.
-- Барбоскинъ,-- обрадовался солдатъ,-- дозвольте я проведу вашъ-бродь.
И солдатъ, пройдя площадь, провелъ Таргина по закоулкамъ, потомъ остановился предъ типичной сартовской калиткой и толкнулъ ее. Таргинъ вошелъ въ маленькую комнату съ землянымъ поломъ, со сложенымъ очагомъ, предъ которымъ, при свѣтѣ, проникавшемъ сквозь маленькое окошечко, возился солдатъ, очевидно, "казенная прислуга".
-- Капитанъ дома?
Деньщикъ живо, обернулся и, раскрывъ предъ Таргинымъ низенькую двустворчатую, сартовской работы, дверь, прибавилъ:
-- Пожалуйте, вашъ-бродь.
Таргинъ сильно согнулся и вошелъ.
III.
Шелъ 3 годъ "мирной" службы Полкашина, и бѣдный капитанъ чувствовалъ, что творится что-то неладное, что онъ не попалъ въ надлежащую колею. Сначала ему казалось, что "это такъ только: еще не наладилось", потомъ вину онъ видѣлъ въ "Россіи"; но и переводъ въ Туркестанъ не помогъ ему: дѣло не налаживалось, и капитанъ началъ "сумлѣваться", какъ выражались солдаты.
На видъ казалось все хорошо: рота на хорошемъ счету, всѣ инспекціи сходятъ благополучно, ротный писарь пишетъ ротную отчетность и капитанъ ее подписываетъ съ полной вѣрой, что тамъ написано именно то, что надо, начальство говоритъ "хорошо", но такъ говоритъ это "хорошо", съ такимъ растягиваніемъ и не то вопрошающимъ, не то недоумѣвающимъ взглядомъ, что капитанъ и самъ начиналъ думать, что дѣйствительно какъ будто не все хорошо. Сомнѣнія начинали мучить его и въ служебной, и личной его жизни. Во всѣхъ своихъ походахъ онъ всегда рекомендовалъ своимъ товарищамъ, молодымъ ротнымъ командирамъ, и своимъ артельщикамъ и каптенармусамъ "начхать" на всякія книги и на всякую отчетность и чувствовалъ справедливость и умѣстность такого совѣта. Въ трудныя минуты походной жизни онъ съ легкимъ сердцемъ и даже нѣкоторымъ удовольствіемъ отдавалъ приказаніе для облегченія вьюковъ и подводъ сбросить прежде всего "въ тартарары", всякую "погань", во главѣ которой стояла ротная канцелярія. Теперь же сдѣлалъ большую уступку: онъ призналъ необходимость всѣхъ "листовъ о припасахъ", "книжекъ артельщика" и т. д., только объявилъ фельдфебелю, что "это дѣло ротнаго писаря, пусть тамъ пишетъ, что слѣдуетъ, а я ужъ подпишу... только смотри ты у меня въ оба"... И тѣмъ не менѣе капитанъ чувствовалъ, что здѣсь что-то не такъ, что съ его стороны "есть какая-то нехватка", и что надо что-то исправить.
Вотъ тоже "солдатскія книжки": прежде изъ его роты люди умирали отъ солнечнаго удара, замерзали, гибли отъ тифа, отъ туркменскихъ шашекъ, отъ турецкихъ пуль и гранатъ, а были ли у нихъ книжки, интересовалось ли высшее начальство этими книжками, капитанъ не помнилъ; кажется, что книжекъ даже не было, хотя по закону онѣ должны были бы быть; но его роты жили, работали, получали деньги и все, что слѣдуетъ, тратили, служили и умирали какъ будто безъ книжекъ. А вотъ въ прошломъ году малярія очень косила народъ, у него въ ротѣ тоже умерло 4 человѣка, и канцелярія потребовала ихъ книжки, и потомъ вернула съ предписаніемъ о неправильномъ веденіи этихъ книжекъ, съ выговоромъ въ приказѣ, да еще потребовала съ него семь рублей денегъ, которыя якобы по этимъ книжкамъ значились, хотя Барбоскинъ зналъ, что будь эти люди живы, то ни въ какомъ случаѣ не считали бы за нимъ 7 рублей, скорѣе даже наоборотъ... Но по книжкамъ выходило, что онъ долженъ, не доплатилъ солдатамъ.
-- "Они тамъ полагаютъ -- ворчалъ капитанъ, подразумѣвая подъ "они" высшее начальство,-- что я обдеру солдата, если не буду писать въ книжку, дѣла на честность не понимаютъ; привыкли къ своимъ канцеляріямъ".
Прежде, ни въ одномъ походѣ онъ ничего не записывалъ. Правда, онъ клалъ солдатскія деньги въ тотъ же карманъ и на тотъ же зеленый столъ или замѣнявшій его въ походѣ барабанъ, какъ и свои собственныя; онъ издерживалъ ихъ и проигрывалъ въ штоссъ съ равнымъ успѣхомъ, безъ зазрѣнія совѣсти объявляя приходившему къ нему за деньгами солдату: "подожди, братецъ, нѣтъ денегъ; выиграю скоро, тогда приходи".
И солдатъ уходилъ, какъ будто даже радуясь тому, что его деньги пригодились командиру на проигрышъ. За то когда Барбоскинъ выигрывалъ или получалъ жалованье, то праздновала вся рота. Завелось даже обыкновеніе, что раздача солдатскихъ денегъ происходила въ дни полученія содержанія капитаномъ, или когда деньщикъ его извѣщалъ, что "нашъ баринъ выигралъ".
Раньше такой порядокъ вещей казался совершенно нормальнымъ, какъ и то, что Барбоскинъ "на всякій случай" объявилъ словесно своимъ наслѣдникомъ роту, а своими душеприказчиками фельдфебеля и своего "субалтера", какъ его называли солдаты. Въ полку знали о такомъ завѣщаніи и, умри Барбоскинъ въ военное время,-- все было бы исполнено въ точности. Теперь все какъ то перевернулось, и Барбоскинъ чувствовалъ, что распоряженія его и солдатскимъ, и своимъ собственнымъ имуществомъ какъ-то неудобны, неумѣстны, не согласны съ духомъ времени. Бѣдняга не зналъ, что ему дѣлать, чтобы все было "какъ слѣдуетъ"... И прежде случалось ему проигрывать въ карты; разъ, наканунѣ серьезнаго дѣла, онъ даже револьверъ проигралъ и участвовалъ въ дѣлѣ безъ всякаго оружія, если не считать тупой сабельки, которую онъ даже не вынималъ изъ ноженъ въ теченіе всей кампаніи. И всѣ знали объ этомъ проигрышѣ и шутили самымъ добродушнымъ образомъ, разспрашивая Барбоскина, что онъ будетъ дѣлать, если на него наскочитъ "турка". Барбоскинъ отшучивался, грозя, что "послѣ дѣла" онъ возьметъ реваншъ и сниметъ съ шутниковъ не только револьверы, но даже и штаны...
Теперь все это измѣнилось: играющихъ стало очень мало, да и на тѣхъ смотрятъ какъ-то особенно. Въ присутствіи командира играть въ штоссъ уже нельзя, а если и сыграешь безъ него, то потомъ слышишь: "вы, капитанъ, все поигрываете!.. Смотрите доиграетесь"! Странно! Очень странно! -- ворчалъ Барбоскинъ, но гдѣ-то въ глубинѣ его души начинало шевелиться сознаніе, что въ сущности страненъ онъ самъ, что за нимъ есть какой то недочетъ, какая-то "нехватка": неумѣлость, непониманіе или что-то въ этомъ родѣ.
Въ такихъ случаяхъ капитанъ выпивалъ, но и тутъ не находилъ уже полнаго удовлетворенія.
Вѣдь вотъ въ походѣ случалась выпивать и по двѣ бутылки въ день и всегда онъ считался отличнымѣ офицеромъ... А теперь, небось, говорятъ: "Барбоскинъ благовыпиваетъ"; ну что жъ!.. Ну, и благовыпиваю, а рота у меня внѣ разряда по стрѣльбѣ... Вотъ если бы я пьянымъ въ строй выходилъ... А то пью ли я на тощакъ или послѣ обѣда,-- дѣло мое.
"Ты вотъ,-- продолжалъ размышлять Барбоскинъ, обращаясь къ какому-то невидимому оппоненту,-- по утрамъ чай пьешь, а я не могу,-- у меня катарръ,-- я утромъ водки стаканъ выпью, и иду на службу и все вижу, все понимаю и дѣло дѣлаю... Ты съ дѣтьми своими и женою дома развлекаешься, а я въ походахъ больше десятка лѣтъ отбарабанилъ: нѣтъ у меня ни жены, ни дѣтей" -- со злостью вслухъ заключалъ Барбоскинъ, иной разъ такъ громко, что даже деньщикъ заглядывалъ изъ кухни въ "горницу"... Но, увидѣвъ, что баринъ, привставъ съ ободранной тахты, наливаетъ рюмку изъ бутылки, стоявшей на простомъ некрашенномъ столѣ, онъ находилъ что все въ порядкѣ -- и спокойно удалялся на кухню...
Барбоскинъ выпивалъ съ сознаніемъ своей правоты, и опять ложился на тахту, служившую также и кроватью... Но мысль о томъ, что "все это натяжка", что на самомъ дѣлѣ онъ не правъ, а только подбираетъ себѣ оправданія, продолжала грызть его. "Въ общемъ -- положеніе все-таки скверное,-- разсуждалъ Барбоскинъ,-- и надо изъ него выкарабкаться. Вотъ пріѣдетъ ко мнѣ Таргинъ, такъ все дѣло и исправлю: ему отдамъ ротное хозяйство, сдамъ солдатскія деньги, поручу веденіе книжекъ; себѣ оставлю стрѣльбу, строевое образованіе и молодыхъ; подпрапорщику -- ротную школу. Играть буду, но только уже теперь правая рука въ лѣвый карманъ! ни-ни!.. Свои проиграю и стопъ! Солдатскія всѣ сдамъ Таргину".
Что же касается "благовыпиванія",-- то тутъ дѣло казалось труднѣе: вѣдь если утромъ не выпить, такъ и руки дрожатъ, и глаза плохо видятъ, и ѣсть совсѣмъ не хочется... Ну, да это дѣло другое! Вопросъ о водкѣ Барбоскинъ оставилъ не рѣшеннымъ...
Небольшая въ два окна комната капитана Барбоскина, съ кирпичнымъ поломъ была не богата ни углами, ни пирогами: знакомая тахта, крытая солдатскимъ холстомъ, служила постелью, диваномъ и кушеткой. Некрашеный грязный столъ, табуретка съ глинянымъ тазомъ, истрепанный, валявшійся на полу чемоданъ-вьюкъ, ящикъ съ книгами и бумагами да нѣсколько некрашеныхъ табуретокъ, стоявщихъ кучей предъ раскрытымъ карточнымъ столомъ, составляли все убранство комнаты; восточная ниша въ стѣнѣ замѣняла собою "шкапы", "шкатулки", ящики. Барбоскинъ считалъ себя большимъ хозяиномъ: вотъ -- говорилъ онъ,-- если сегодня, завтра походъ,-- я ничего не потеряю: столъ и табуретки сожгу и испеку на нихъ баранины въ походъ, ломберный столъ проиграю, тахту подарю Гульгулюшкѣ, всѣ же остальныя вещи на вьюкъ и готовъ.
Въ одинъ прекрасный день, послѣ такихъ размышленій, Барбоскинъ съ удовольствіемъ окинулъ взоррмъ хозяина свою обстановку, и вдругъ непривычный предметъ поразилъ его взглядъ: предъ столомъ стоялъ стройный молодой офицеръ въ парадной новенькой формѣ; ужасная мысль поразила Барбоскина. Онъ вспомнилъ, какъ въ 1878 году, придя изъ похода, они съ товарищами праздновали миръ; праздновали такъ долго и усердно, что одинъ изъ пировавшихъ былъ отправленъ въ госпиталь въ бѣлой горячкѣ: ужасныя видѣнія преслѣдовали больного...
Случай этотъ взволновалъ тогда Барбоскина очень сильно. Сидя въ тотъ же вечеръ въ саду и попивая "мѣстное", Барбоскинъ вдругъ поблѣднѣлъ и, указывая пальцемъ въ землю, зашепталъ товарищу:
-- Митя, Митя, что такое?
-- Какъ что, лягушка.
-- Настоящая?
-- Вотъ дурень, конечно, настоящая.
-- Слава Богу! -- съ облегченіемъ вздохнулъ Барбоскинъ,-- а я уже думалъ, что и мнѣ чудится...
-- Чудится или нѣтъ? -- подумалъ и теперь Барбоскинъ и нѣсколько разъ быстро открылъ и закрылъ глаза,-- офицерикъ стройно, на вытяжку, съ шапкой въ лѣвой рукѣ и перчаткой поперекъ герба и "отличія" стоялъ предъ ошеломленнымъ, лежавшимъ на тахтѣ Барбоскинымъ.
-- Г. капитанъ, честь имѣю представиться -- подпоручикъ Таргинъ; являюсь по случаю назначенія во ввѣренную вамъ роту.
-- Таргинъ, Таргинъ! -- вскочилъ съ тахты обрадованный капитанъ,-- ну, конечно, Таргинъ, я зналъ, что вы Таргинъ... конечно, конечно... ужасныя глупости... конечно, Таргинъ...-- вѣдь придетъ же въ голову такая глупость...
Капитанъ смѣшался окончательно и, не подавъ даже руки изумленному Таргину, залпомъ выпилъ рюмочку водки и быстро налилъ другую.
-- Прошу,-- залепеталъ онъ, встрѣтивъ изумленный взглядъ Таргина, и указалъ на рюмку.-- Что? Не пьете? Ну, конечно! Ахъ, какой я дуракъ! -- быстро заключилъ Барбоскинъ, опять залпомъ выпилъ рюмку, запахнулъ полы халата, передвинулъ на головѣ маленькую шапочку, которую называлъ "чаплашкой", и рѣшительно опустился на тахту.
Таргинъ не могъ скрыть своего изумленія и во всѣ глаза глядѣлъ на Барбоскина; тотъ въ свою очередь воззрился на юнаго подпоручика... Наступило тяжелое молчаніе. Вдругъ Барбоскинъ густо покраснѣлъ, вскочилъ съ тахты и, потрясая руку Таргина, быстро заговорилъ:
-- Ради Бога, простите... я... извините... понимаете?.. я... Вы... пожалуйста... очень радъ... Вы въ мою роту... будемъ работать... да, на пользу службы... очень хорошо... я очень радъ... Вы мнѣ много поможете... Мы отстали... Вы свѣжіе... съ молодыми силами... Знаете, многое надо измѣнить... Вы меня простите... я въ халатѣ... у насъ только на прошлой недѣлѣ лѣтнюю форму, кителя... Вы въ мундирѣ... въ новенькомъ... какъ это на васъ все аккуратно... очень радъ.
Барбоскинъ началъ путаться окончательно. Таргинъ съ нимъ заговорилъ о своемъ дѣлѣ въ ротѣ, о распредѣленіи занятій, о томъ, какъ расположенъ баталіонъ, и разговоръ мало-по-малу получилъ болѣе плавное теченіе.
Таргинъ скоро перезнакомился со всѣми 18 наличными офицерами баталіона, сталъ ходить въ роту и служба пошла своимъ чередомъ...
IV.
Барбоскина прежде всего поразила внѣшность его "субалтера": сухощавый, тоненькій, стройный, бѣлокурый.-- Таргинъ производилъ впечатлѣніе развитаго не по лѣтамъ мальчика, съ глубокими задумчивыми сѣрыми глазами, которые точно спрашивали о чемъ-то своимъ взглядомъ. Таргинъ не франтилъ, но на немъ сидѣло все такъ аккуратно, такъ чистенько и въ пору, что, казалось, онъ сорвался съ картины. Самъ онъ былъ "точно точеный" или "хорошей, тонкой стамеской отдѣланный",-- какъ выражался о немъ Барбоскинъ, ну точно карандашикъ изъ дамской записной книжечки.
Прочіе офицеры тоже нашли, что Таргинъ похожъ именно на карандашикъ изъ дамской записной книжечки, и въ баталіонѣ всѣ стали называть его карандашикомъ, хотя ни съ кѣмъ не сошелся онъ настолько, чтобы дозволить хотя бы маленькій намекъ на амикошонство; скорѣе онъ былъ сдержанъ, рѣдко появлялся въ офицерскомъ обществѣ, не участвовалъ въ маленькихъ пирушкахъ, но пикниковъ и другихъ развлеченій не избѣгалъ; держалъ себя немного букой, какъ бы недовѣрчиво. На вечерахъ танцовалъ не дурно, но безъ увлеченія, и, должно быть, старался протанцовать съ каждой изъ дамъ, чтобы не подать повода къ догадкамъ -- кто ему изъ нихъ больше нравится. Часто сидѣлъ дома и читалъ. Приходящихъ къ нему товарищей принималъ радушно, но ни съ кѣмъ изъ нихъ въ разговоры и откровенности не пускался, такъ что черезъ 2--3 мѣсяца послѣ его пріѣзда о немъ знали почти столько же, сколько и въ первые дни.
Капитанъ службой Таргина былъ чрезвычайно доволенъ. Таргинъ уже больше мѣсяца "присматривался и наблюдалъ", много слушалъ, что говорится въ ротной канцеляріи между ротнымъ и фелъдфебелемъ, посматривалъ, испросивъ разрѣшенія Полкашина, въ ротную кухню, въ ротную отчетность, часто задавалъ вопросы артельщику, но больше дѣлалъ все молча, такъ что артельщикъ уже начиналъ чувствовать какую-то тоску и недоумѣніе.
Фельдфебель и прочая аристократія роты тоже воздерживались пока отъ своего заключенія о новомъ "субалтерѣ"...
Въ одно прекрасное утро, Таргинъ на занятіяхъ подошелъ къ курившему въ канцеляріи роты капитану:
-- Г-въ капитанъ,-- сказалъ онъ серьезно,-- позвольте вамъ доложить,-- у насъ въ ротѣ ротная отчетность и вообще хозяйство идетъ, какъ будто, не согласно съ "положеніемъ о хозяйствѣ въ ротѣ"...
Полкашинъ заволновался:
-- Знаете, голубчикъ карандашикъ, вотъ я вамъ хотѣлъ тоже самое сказать; именно такъ, "не согласно"... Знаете, и Батя мнѣ уже кое-что подпускалъ на этотъ счетъ... И знаете... артельщикъ у меня жохъ и ротный писарь тоже хватъ, но... не согласно, не согласно, вотъ именно!..
Таргинъ молчалъ. Полкашинъ опять началъ путаться:
-- Знаете, карандашикъ, вы не пріѣзжали еще, а я думалъ, да, думалъ... передъ вашимъ пріѣздомъ... я передъ этимъ въ Россіи служилъ... въ N -- скомъ полку... Знаете, карандашикъ, возьмите вы на себя хозяйство-то, хозяйство-то это...-- заключилъ капитанъ и вопросительно-смущенно посмотрѣлъ на Таргина.
Тотъ точно ждалъ этого предложенія:
-- Если вы позволите, капитанъ, я къ вамъ зайду послѣ занятій и у васъ мы переговоримъ... А здѣсь... неудобно.
О чемъ толковали ротный съ "субалтеромъ", неизвѣстно; но толковали они долго; даже на вечернія занятія въ роту не пришли, и занятія велъ подпрапорщикъ; только къ вечеру они потребовали листы о припасахъ, книжку артельщика, ротную книгу, долго толковали, считали и около полночи разошлись, при чемъ капитанъ вручилъ подпоручику всѣ свои наличныя деньги и еще остался долженъ около 100 рублей, которые на слѣдующій же день занялъ и радостно вручилъ Таргину. За то, когда къ нему обратился артельщикъ съ какимъ-то хозяйственно-денежнымъ вопросомъ, то капитанъ съ какой-то хитрой и торжествующей улыбкой отрицательно закивалъ головой: "къ имъ" торжественно произнесъ онъ, указывая пальцемъ на Таргина. "Къ имъ" же надо было обращаться и по поводу собственныхъ солдатскихъ денегъ, денежныхъ писемъ, записи жалованія, аммуничныхъ и т. д.
Эти новые порядки сначала понравились не всѣмъ: прежде другихъ былъ недоволенъ артельщикъ-консерваторъ, удивившійся и не понявшій новаго направленія, почему онъ съ нѣкоторымъ скандаломъ и уступилъ свою должность другому. Часть роты тоже недоумѣвала: на что-же теперь, въ случаѣ чего, ротному отыграться въ карты,-- спрашивали старослужащіе солдаты,-- ежели онъ "ротныя" и солдатскія отдалъ "субалтеру". Только когда деньщикъ Барбоскина -- Ефимъ сообщилъ, что баринъ "задуваетъ попрежнему", эти "консерваторы" облегченно вздохнули и успокоилясь. Насуупило счастливое время общаго довольства и въ ротѣ, и ротой.
V.
Барбоскинъ торжествовалъ: раньше каждая повѣрка, каждая инспекція, каждый смотръ -- разстраивали его ужасно, отравляли состояніе духа, порождали неувѣренность и даже робость въ храбромъ боевомъ капитанѣ. Теперь онъ шелъ на все это съ видомъ побѣдителя, хотя, по правдѣ сказать, онъ теперь зналъ еще меньше, чѣмъ прежде, что у него написано "тамъ" въ ротной книгѣ и во всей этой "отчетности". " Всѣмъ этимъ завѣдывалъ Таргинъ, и только, когда было нужно,-- звалъ къ себѣ на квартиру Барбоскина, который и расписывался тамъ, гдѣ Таргинъ указывалъ пальцемъ.
Барбоскинъ видѣлъ, что "Батя" знаетъ о новыхъ порядкахъ въ ротѣ: онъ пересталъ говорить объ игрѣ въ карты, хотя Барбоскинъ игралъ еще сильнѣе прежняго. И, удивительно! -- въ игрѣ ему тоже везло больше. "Благовыпиванія" капитанъ, конечно, придерживался по прежнему, совѣсть особенно не упрекала его по этому поводу, а если по временамъ и являлось какое то безотчетное представленіе о томъ, что "такъ не годится", то капитанъ быстро успокаивалъ себя тѣмъ, что вѣдь онъ одинокъ, что другого развлеченія у него нѣтъ, да наконецъ, нельзя отстать отъ старой привычки безъ вреда для здоровья. И дѣйствительно, Барбоскинъ не могъ заняться никакимъ дѣломъ, не выпивъ съ утра хоть 5--6 рюмокъ.
Къ Таргину Барбоскинъ чувствовалъ живѣйшую симпатію. Онъ даже въ гости къ нему заходилъ,-- очень рѣдко, но все-таки заходилъ. Въ этихъ случаяхъ Таргинъ угощалъ капитана чаемъ, котораго тотъ никогда не пилъ у другихъ; къ чаю подавался дорогой коньякъ; подавая для другихъ гостей водку, Таргинъ приказалъ деньщику для капитана ея не подавать, а ставить спеціально для Барбоскина купленный коньякъ. Барбоскинъ садился за столъ и дѣлалъ для Таргина двѣ уступки: во-первыхъ, пилъ чай и, во-вторыхъ, не обижался, что его угощали коньякомъ, какъ "какого-нибудь штабнаго". Говорили они во время этихъ свиданій очень мало: потолкуютъ о ротныхъ дѣлахъ, да и замолчатъ; Таргинъ уткнется въ книгу, а Барбоскинъ вынетъ изъ кармана карты и начинаетъ метать банкъ, волнуясь при выигрышѣ или проигрывая на загаданную карту...
VI.
Наступила весна, земля подсохла. Свѣжій, мягкій воздухъ былъ весь пропитанъ запахомъ распускающихся почекъ. Что-то живительное, бодрящее, что-то манящее, обѣщающее было въ струяхъ его. Миндаль и черешня зацвѣли; урюкъ началъ распускаться и горьковатый запахъ его цвѣтовъ окуталъ бѣло-розовыя купы деревьевъ. Ночи стали тяжелы, возбужденные нервы не давали уснуть. Изъ долгузъ, прудовъ и арыковъ неслось кваканье лягушекъ... Лишь только спускался вечеръ и голубое небо становилось синимъ,-- въ воздухѣ являлись тихіе жалобные звуки; они усиливались, росли, сталкивались, сливались въ одну странную для непривычнаго уха мелодію. Они какъ бы рождались, таяли, замирали и вновь оживали въ воздухѣ, въ странномъ сочетаніи съ жужжаніемъ и пискомъ невидимо рѣющихъ въ сумракѣ насѣкомыхъ и съ тѣми таинственными звуками весеннихъ ночей, о которыхъ киргизы говорятъ, что это стонетъ просыпающаяся земля... Лошади въ эти дни плохо ѣдятъ кормъ и рвутся на волю, въ степь; собаки цѣлыми ночами сосредоточенно и напряженно смотрятъ предъ собой, и человѣку отъ этой музыки весенней ночи дѣлается и жутко, и сладко.
Съ Барбоскинымъ тоже происходило въ это время что-то неладное: дадутъ ему за игрой карту, онъ загнетъ уголъ или поставитъ на не или перепе и вдругъ засматрится изъ окна на стоящую во дворѣ бѣлую купу деревьевъ, наклонится вдохнуть ихъ горьковатый ароматъ, и вдругъ покажется ему что давно-давно, онъ уже и забылъ когда, слышалъ онъ такой ароматъ, и тогда было что-то очень хорошее, и былъ онъ не одинъ... Какъ будто возлѣ негобылъ еще кто-то, кто-то очень хорошій... Правда, всегда были у него хорошіе товарищи,-- дурныхъ не было,-- но это былъ не товарищъ, а кто-то другой, только Барбоскинъ не можетъ вспомнить, кто именно... Въ эти минути даже пусто какъ-то становилось у Барбоскина въ одной половинѣ груди,-- и ощущеніе этой жуткой пустоты было ему пріятно... а потомъ въ этой пустотѣ сильно, до боли, забьется сердце... И опять это была пріятная боль...-- И Барбоскинъ задумается еще глубже и не слышитъ,-- дана его карта или бита,-- а очнется и не знаетъ: что же это за штука такая съ нимъ; ужъ не надо ли выпить рюмочку?.. Но удивительное дѣло, подойдетъ къ бутылкѣ и видитъ, что выпить совсѣмъ не надо, и даже нѣтъ никакого желанія...
Необычайность новыхъ ощущеній заставила Барбоскина задуматься, онъ долго размышлялъ и, наконецъ, пришелъ къ заключенію, что ему необходимо "встряхнуться", иначе онъ совсѣмъ можетъ "захирѣть".
На "встряску" Барбоскинъ приглашалъ всѣхъ офицеровъ баталіона, но подозрительныя дамы не пускали туда своихъ мужей, почему изъ офицеровъ на этомъ достопамятномъ вечерѣ присутствовали лишь знакомые игроки и "несемейные", пользующіеся, повидимому, привилегіею оставаться незапятнанными въ какомъ угодно обществѣ. За то много было "вольныхъ", какъ называютъ солдаты не военныхъ. Это были по большей части лица, которыхъ до этихъ поръ какъ будто никто и не видѣлъ въ городѣ; были такіе, съ которыми даже "несемейные" потомъ избѣгали встрѣчаться или кланяться на улицахъ, былъ даже какой-то господинъ, пришедшій къ капитану въ одномъ сартовскомъ халатѣ поверхъ бѣлья... Это былъ человѣкъ серьезный, который сразу заявилъ, что на "тамашу глядѣть нечего, а надо выпить да и за банчикъ".
Но капитанъ хотѣлъ, чтобы его гости сначала полюбовались "тамашей". Во дворѣ, подъ деревьями, украшенные развѣшанными сартовскими фонарями, были разостланы ковры; почетные гости и музыканты съ чѣмъ-то вродѣ кларнета, нѣсколькими бубнами и чугунами, обтянутыми пузыремъ, усѣлись по краямъ, оставя середину свободной. Музыканты заиграли что-то "енкроаябельное" (по выраженію одного подпрапорщика), и "тамаша" началась. Были тутъ и актеры -- сарты, изображавшіе въ комическомъ видѣ русскаго казака на базарѣ, среди соблазнительныхъ для него мѣшковъ съ табакомъ, фруктами и другимъ товаромъ... Уличенный торговцами-сартами въ неблаговидныхъ посягательствахъ, казакъ то успокаивалъ ихъ нѣжными словами въ родѣ "тамыръ", "якши адамъ", то ругался отборнѣйшей русской бранью,-- и базарный "джанджалъ" (ссора, скандалъ) заканчивался вполнѣ благополучно для обѣихъ сторонъ.
Представленіе шло и дальше, благодаря импровизаторской способности артистовъ и отстутствію какой бы то ни было цензуры... Нѣкоторыя подробности этого спектакля не подлежатъ описанію и, во всякомъ случаѣ,-- предусмотрительныя дамы были правы, не пуская къ капитану своихъ послушныхъ мужей... Танцовали мальчики, "батчи" и даже "Гуль-Гуль" вопреки обычаямъ страны что-то протанцовала и спѣла подъ "дутару" сартскую пѣсню о томъ, какъ "урусъ-тюра" объѣздилъ всѣ туркестанскіе города, но нигдѣ не встрѣтилъ такихъ милыхъ красавицъ, какъ здѣсь.
Тамаша закончилась "достарханомъ" для исполнителей и зрителей: былъ пловъ съ куропатками, пловъ съ бараниной, каурдакъ и сушеные фрукты. Водка, пиво, красныя и бѣлыя мѣстныя вина были въ изобиліи. Когда свѣчи въ фонаряхъ догорѣли, были принесены лампы... Тихій воздухъ не колебалъ пламени, и такъ какъ мошки и комары еще не успѣли народиться, то только разнообразныя ночныя бабочки сновали возлѣ лампъ и иногда падали въ тарелки. Гости мало обращали на это вниманія; пили и ѣли на славу; только самъ хозяинъ почти не ѣлъ, и, казалось, точно къ чему-та прислушивался или вдумывался во что-то; машинарльно опускалъ онъ руку на коверъ и машинально выпивалъ все, что было въ стаканѣ, не разбирая -- вино ли это, пиво или даже водка. Быть можетъ, въ этомъ отсутствіи "системы" былъ не безгрѣшенъ господинъ въ халатѣ...
-- Капитанъ,-- заявилъ онъ, наконецъ, громогласно,-- надѣюсь вы позвали сюда не для плова и не для тамаши, а для дѣла.
Барбоскинъ встрепенулся и отвѣтилъ, что онъ будетъ метать банкъ, но только не на столѣ, а вотъ тутъ же, на коврѣ. Сначала противъ этого раздались протесты, но господинъ въ халатѣ объявилъ великодушно, что надо "уважить хозяину". Рѣшили "уважить".
Руки плохо слушались Барбоскина; карты валились изъ нихъ, и господинъ въ халатѣ помогалъ ему раскладывать ихъ направо и налѣво. Какой-то юный игрокъ попробовалъ протестовать противъ этой помощи, но господинъ въ халатѣ подавилъ эту попытку протеста своимъ зычнымъ голосомъ.
-- Молодой человѣкъ,-- сказалъ онъ внушительно,-- у васъ еще молоко на губахъ и ни малѣйшаго представленія о... товариществѣ.
Барбоскинъ металъ не долго: весь банкъ,-- его выигрышъ за послѣднее время -- былъ сорванъ въ 1/4 часа. Тогда принялся метать господинъ въ халатѣ, а Барбоскинъ, лежа на локтѣ, смотрѣлъ въ темноту, чернѣвшую за освѣщеннымъ кругомъ. Тоска, но уже безъ жутко-сладкаго ощущенія, охватила его, казалось, что-то скверное, гадкое заползаетъ ему въ сдавленную грудь. Онъ видѣлъ, какъ карандашикъ ушелъ среди представленія; сѣрые глаза его какъ-будто съ укоромъ смотрѣли на капитана, не имѣвшаго силъ попросить карандашика остаться, такъ какъ и самъ капитанъ чувствовалъ, что оставаться тотъ не долженъ.
-- Хозяинъ, хозяинъ -- раздался вдругъ голосъ банкомета,-- берите реваншъ на понтерахъ, что же вы точно спать собрались?
Барбоскинъ взялъ непослушными пальцами понтерку и не глядя на нее, хотѣлъ подложить подъ нее кушъ; но онъ напрасно искалъ въ копилкѣ и въ карманахъ: тамъ ничего уже, не было.
-- Да денегъ нѣтъ, я все проигралъ...-- вспомнилъ онъ и потянулъ понтерку назадъ.
Капитанъ только отрицательно закачалъ головой. Господинъ въ халатѣ разставилъ руки и выпучилъ глаза съ видомъ крайняго недоумѣнія.
-- Для милаго дружка -- сережка изъ ушка,-- раздался огіять чей-то хриплый голосъ и въ руки капитана была всунута пачка разнокалиберныхъ бумажекъ.
-- Для друга все! -- говорилъ тотъ-же голосъ... Самъ проиграюсь, а другу дамъ... Тутъ 100 руб., рровне-хонько...-- Барбоскинъ не могъ припомнить, кому принадлежалъ этотъ голосъ, но деньги взялъ непослушными пальцами и, не считая, положилъ кушъ. Въ нѣсколько метокъ всѣ деньги были взяты.
-- Везетъ капитану въ любви,-- острилъ халатникъ. Бѣдный Барбоскинъ ничего не понималъ. "Ефимъ!" вдругъ закричалъ онъ и, поднявшись съ помощью Ефима, вошелъ въ комнаты, не раздѣваясь, легъ на тахту и моментально заснулъ. Господинъ въ халатѣ началъ было ворчать что-то объ обязанности хозяина, но поддержки не нашелъ, и игра кончилась, когда взошло солнце. Капитанъ не пошелъ на утреннія занятія, и ихъ велъ Таргинъ.
VI.
Барбоскинъ проснулся около 11 часовъ въ томъ прескверномъ состояніи, которое составляетъ муку "выпивающихъ". Онъ не могъ смотрѣть ни на ѣду, ни на питье, руки сильно дрожали, глаза плохо видѣли: ни одинъ предметъ не могъ долго удержаться въ полѣ зрѣнія; скверный ознобъ пробѣгалъ по его тѣлу, усиливая дрожь. Внутри и жгло, и мутило. Голова сильно болѣла ("надо полагать, отъ краснаго" -- подумалъ капитанъ) и все мѣшалось въ памяти. Вчерашнее представлялось чѣмъ то дикимъ и невѣроятнымъ.
Барбоскинъ выпилъ цѣлый стаканъ водки и началъ приходить понемногу въ себя. Но съ улучшеніемъ его физическаго состоянія -- нравственное какъ бы ухудшалось. Барбоскинъ не ругалъ себя, но предъ самимъ собой какъ то конфузливо поникалъ головой4, вспоминая о представленіи, объ уходѣ карандашика... По временамъ одно только слово "свинство" вылетало у него, когда онъ шагалъ по двору, сплевывая въ сторону, и нѣсколько разъ умывался надъ арыкомъ, при чемъ Ефимъ обильно поливалъ раздѣвшагося до пояса барина изъ закопченнаго чайника. "Свинство, свинство", твердилъ Барбоскинъ, одѣвшись въ китель и направляясь къ саклѣ Таргина. Съ опущенной головой, почти ничего не видя, прошелъ онъ черезъ роту, выслушалъ фельдфебеля и съ убитымъ видомъ пошелъ къ своему младшему офицеру.
Таргинъ сидѣлъ за столомъ и читалъ. Онъ поздоровался съ Барбоскннымъ какъ обыкновенно и сталъ разсказывать о томъ, что было сегодня въ ротѣ. Барбоскинъ слушалъ, не понимая. Деньщикъ, зная порядки, внесъ подносъ съ легкой закуской, самоваръ и приготовился зараривать чай.
-- Карандашикъ, я чаю не могу,-- сказалъ Барбоскинъ виноватымъ голосомъ.
Таргинъ посмотрѣлъ въ его распухшее лицо съ нѣсколько остеклѣвшими глазами.
-- Убери,-- сказалъ онъ деньщику, показывая на самоваръ и, немного погодя, понизивъ голосъ, добавилъ:-- водки подай. Деньщикъ сначала какъ бы не понялъ. "Водку подай", повторилъ Таргинъ, смотря внизъ.
Барбоскинъ густо покраснѣлъ и молчалъ. Деньщикъ подалъ водку, соленые огурцы и ушелъ. Барбоскинъ молча выпилъ сразу двѣ рюмки и слегка закусилъ. Воцарилось молчаніе. Барбоскинъ неловко сидѣлъ на плетеномъ креслѣ, Таргинъ снова читалъ.
-- Я пойду,-- тихо сказалъ Барбоскинъ.
-- Посидите,-- отвѣчалъ Таргинъ, не отрывалсь отъ книги, которую очевидно не читалъ...
Настало снова долгое томительное молчаніе. Съ Барбоскина градомъ катился потъ; Таргинъ точно боялся оторваться отъ книги.
-- Вы что читаете, карандашикъ? -- спросилъ, наконецъ, Барбоскинъ.
-- Фауста,-- отвѣчалъ Таргинъ,-- а вы читали?
-- Въ театрѣ видѣлъ.
-- Такъ то опера, а это трагедія.
-- Кажется, и ее читалъ.
-- Кажется, кажется! -- сказалъ вдругъ Таргинъ съ волненіемъ, которое удивило Барбоскина.-- Какъ вы это говорите, право. "Кажется!" Да можно-ли забыть эти образы... Фаустъ... его стремленіе... И особенно -- Маргарита... Маргарита -- это воплощенная женственность, идеалъ... Понимаете вы меня?..
Барбоскинъ поднялъ голову:
-- Вамъ, карандашикъ, сколько лѣтъ? -- спросилъ онъ.
-- Скоро будетъ 20,-- нѣсколько сконфузился Таргинъ.
-- Раньше я что то понималъ въ этомъ родѣ,-- медленно проговорилъ капитанъ,-- а теперь только чувствую, что раньше понималъ... Впрочемъ, иногда... что то, какъ будто, понимаю...
-- Почему это,-- продолжалъ Таргинъ оживленно,-- у нихъ сначала такая чистая, радостная любовь,-- читать пріятно и даже какъ то освѣжительно. А затѣмъ, когда примѣшалась чувственность, является что то тягостное,-- читать какъ-то утомительно и страшно,-- потомъ какъ будто гроза разражается, и такъ щемитъ сердце...
-- Слушайте, капитанъ,-- вы человѣкъ опытный,-- обратился къ капитану Таргинъ довѣрчиво,-- всегда-ли это въ любовь самую хорошую должна вмѣшаться чувственность? Или нѣтъ?
-- Отчего вы не читаете книгъ?.. Умственный трудъ даетъ удовлетвореніе, доставляетъ столько удовольствія. Каждая хорошая идея, зародившаяся или понятая мысль, усвоенное вновь воззрѣніе, убѣжденіе, взглядъ -- обогащаютъ наше сознаніе, радуютъ и, такъ сказать, даже веселятъ. И чѣмъ больше такихъ жильцовъ будетъ въ нашемъ сознаніи,-- тѣмъ полнѣе, тѣмъ радостнѣе, тѣмъ богаче умственными наслажденіями будетѣ наша жизнь... Я понимаю наслажденіе бактеріолога, открывшаго какого-нибудь микроба, понимаю историка, который воскрешаетъ исчезнувшіе типы -- воскрешаетъ минувшее время съ его идеями и людьми,-- я понимаю экстазъ математика, схватившаго сущность дифференціала или создавшаго новую формулу... Да, я понимаю, что все, созданное Творцомъ, достойно удивленія, восторговъ, наблюденій, и каждая былинка представляетъ для пытливаго ума цѣлый міръ наслажденія и радости. Вотъ, напримѣръ, Фаустъ... Онъ тоже понималъ все это: "И философію съ правами и медицину изучилъ", т. е. все наслѣдіе мысли прежнихъ вѣковъ... Но ему мало... И вотъ почти предъ смертью, мудрецъ, такъ сказать, интимный другъ самой природы, онъ недоволенъ, онъ проклинаетъ эти источники небесныхъ радостей... Онъ хочетъ земной любви... Послушайте, капитанъ, неужели женщина стоитъ такъ высоко? Если даже Фаусты ставятъ ее выше радостей познанія... то... значитъ, это законъ самой жизни? А если любовь къ женщинѣ стоитъ даже выше божественныхъ наслажденій, то... значитъ она тоже... какъ бы выразиться... выше этого міра?... Да что же вы все молчите капитанъ? Вы уже жили, вы знаете?
-- Нѣтъ, не знаю,-- отвѣчалъ Барбоскинъ.-- Я ничего этого не знаю и, если вы говорите правду, то я васъ не понимаю.
-- Какъ, вѣдь вы же прожили больше 30 лѣтъ, что же вы дѣлали, чѣмъ ни занимались, какъ же вы жили?...
-- То-есть какъ жилъ?.. обыкновенно жилъ... какъ всѣ... Впрочемъ, я въ походы ходилъ,-- поправился Барбоскинъ,-- вѣдь я почти все время былъ въ походахъ... теперь вотъ недавно на мирное положеніе перешелъ...
-- Ну а вотъ когда вы совсѣмъ молодой были?.. когда только что изъ училища вышли?.. Вамъ сколько тогда лѣтъ было?.. Двадцать?.. Ну, хорошо: двадцать... Вы вотъ вышли, думали о томъ, какъ надо жить, для чего?.. Ну, наконецъ вы любили, быть можетъ...
-- Какъ вы сегодня много говорите, карандашикъ...-- сказалъ Барбоскинъ, съ удивленіемъ глядя на Таргина,-- и странно такъ... Все такія слова....
-- Какія слова? -- спросилъ Таргинъ.
-- Такія все, особенныя... не офицерскія!
-- Не офицерскія? -- повторилъ Таргинъ,-- да, да вѣрно вы сказали,-- не офицерскія... А вы... вы всегда были офицеромъ и даже думали всегда по офицерски?
Барбоскину послышалось въ голосѣ Таргина какъ будто, легкое раздраженіе, и онъ сильно взволновался.
-- Карандашикъ, голубчикъ, успокойтесь,-- сказалъ онъ,-- я, ей Богу, не хотѣлъ сказать вамъ что нибудь такое... я понимаю: я ужасно виноватъ предъ вами, ужасная свинья; я собственно и пришелъ... ну вы понимаете, что это было ужасно гадко, и мнѣ не слѣдовало звать васъ на мою "встряску". По вашему это гадко, противно... я прошу извиненія, карандашикъ.
-- Да что вы,-- сконфузился въ свою очередь Таргинъ,-- вовсе я не обиняяю васъ... оставимъ это... А развѣ вамъ лично, вамъ лично, вамъ самимъ, не гадко, не противно? -- вдругъ обернулся онъ.
Барбоскинъ задумался.
-- Да что же тутъ плохого? -- сказалъонъ.-- Вамъ, конечно, такія развлеченія не годятся, у васъ есть другія,-- а мнѣ другія неизвѣстны.
-- Да вѣдь не сразу же перешли вы къ такимъ развлеченіямъ, вѣдь прежде у васъ другія увеселенія были?
Барбоскинъ молчалъ.
-- Вернусь лучше я домой, криво улыбнулся онъ и, быстро попрощавшись съ Таргинымъ, пошелъ въ свою саклю и растянулся на коврѣ у берега пруда, во дворѣ, подъ наметомъ изъ камышевыхъ цыновокъ. Ефимъ, облачивъ барина въ халатъ и "чаплашку", поставилъ рюмку, бутылку и капусту и ушелъ въ роту сообщить кому слѣдуетъ о происшествіяхъ минувшей ночи.
VII.
Барбоскинъ лежалъ и смотрѣлъ въ воду пруда. Онъ чувствовалъ себя нѣсколько лучше, чѣмъ утромъ, но все-таки его грызло какое то чувство неудовлетворенности. Невольно проскользывало у него сравненіе между собой и Таргинымъ, и онъ видѣлъ, что "Таргинъ -- карандашикъ, а я свинья"... Но не въ этомъ была бѣда: Барбоскинъ давно уже чувствовалъ себя "свиньей" и мало безпокоился объ этомъ, но сегодня у него мелькнула мысль, во время бесѣды съ карандашикомъ, что и онъ, Барбоскинъ, не всегда былъ такой. Положительно было время, когда и онъ, Барбоскинъ, "свиньей" не былъ...
Только давно, очень давно это было. Онъ тогда только что вышелъ во вновь формируемый въ краѣ баталіонъ; много товарищей съ нимъ тогда же вышли, только онъ вышелъ по 2-му разряду: "всегда дуракомъ какимъ-то былъ", объяснялъ капитанъ это обстоятельство. Баталіонъ скоро сформировался въ N; съ наступленіемъ весны всѣ ждали похода, готовились къ нему и были очень веселы. Только "Дѣдушка", командиръ баталіона, хмурился: въ октябрѣ должна была пріѣхать изъ "Россіи" его дочка, институтка, и ее, да и всю семью, "Дѣдъ" долженъ былъ бросить, чтобы отправиться въ дальній трудный походъ. А у "Дѣда" была большая семья во главѣ которой стояла жена, добрая пожилая барыня, съ такой ласковой симпатичной улыбкой, съ тихими, лучистыми, близорукими глазами и мягкими, какъ бы боязливыми движеніями.
Всѣ въ большой, дружной семьѣ съ нетерпѣніемъ ждали пріѣзда "Лели". И вотъ, въ одно прекрасное утро Анна Петровна, жена "Дѣда", объявила молодежи, что Леля пріѣдетъ сегодня. Молодежь сейчасъ же организовала "встрѣчу" почти всѣ офицеры, 3 или 4 дамы -- амазонками, сгрупировавшись около троечнаго тарантаса Дѣда и Анны Петровны, поскакали верхами на Ика-Арыкъ, станцію, съ которой Леля должна была попасть въ родственныя объятія и въ новую жизнь.
И Барбоскинъ ѣхалъ тоже встрѣчать Лелю. Какой онъ былъ молодой, свѣжій и румяный! Какъ хорошо сидитъ на немъ красная канаусовая рубашка съ офицерскими погонами, которую онъ, подобно другимъ щеголямъ офицерамъ Туркестана, позволялъ себѣ носить вмѣсто кителя. Какъ богато убрана серебромъ и золотой насѣчкой его шашка кавказскаго образца! А его черкесское сѣдло съ серебрянымъ наборомъ! А его вороной нервный аргамакъ. И все это -- онъ самъ, его лошадь, его спутники и спутницы, скачущіе и хохочущіе, все это купается, движется въ золотыхъ, горячихъ лучахъ солнца! Какъ свѣтло, какъ тепло, какъ весело! Какъ задорно хохочетъ Ольга Павловна, какъ смѣло держится ея сестра; вотъ Ольга Павловна наклоняется и хлыстомъ трогаетъ его аргамака; тотъ весь прижимается подъ Барбоскинымъ и выноситъ его передъ экипажъ, изъ котораго глядитъ задумчивое лицо Дѣда и сіяющія, добрыя глаза Анны Петровны. На козлахъ, рядомъ съ кучеромъ, стоитъ ведро съ холодной родниковой водой, куда, за неимѣніемъ льду, погружены двѣ засмоленныя бутылки. Вотъ рядомъ съ Барбоскинымъ появляется Райко Райковичъ. Онъ знаками показываетъ Аннѣ Петровнѣ, что у него пересохло въ горлѣ, и, подмигивая на бутылки, щелкаетъ себя по воротнику канаусовой рубахи; близорукая Анна Петровна плохо понимаетъ въ чемъ дѣло, но одобрительно качаетъ головой, улыбается губами и глазами. Какъ хорошо! Какой свѣтъ, какой воздухъ, какая красивая пыль поднимается отъ экипажа и золотится лучами солнца! Какая милая эта Анна Петровна! Она очень добрая! Даже ему, Полкашину, только что пріѣхавшему въ часть и плохо еще знакомому, она прислала пирогъ на имянины, потому что не самому-же ему или деньщику заняться этимъ пирогомъ! И "Дѣдъ" очень добрый, очень хорошій человѣкъ! А товарищи! Вотъ Райко Райковичъ! Онъ подпоручикъ, служитъ уже третій годъ, но совсѣмъ, совсѣмъ не отличается отъ зеленой молодежи; только съ дамами лучше умѣетъ обращаться! А вотъ Орловъ, Пенскій, Каргинъ, Работани... Какіе всѣ молодые и хорошіе...
Вотъ вдали что то забѣлѣло... это Ика-Арыкъ, но предъ крыльцомъ станціи нѣтъ экипажа; значитъ, Леля еще не пріѣхала и всѣ почему-то укорочиваютъ поводья. Вотъ подъѣхали къ станціи, и Анна Петровна зоветъ всѣхъ въ комнату для проѣзжающихъ пить чай въ ожиданіи Лели; Барбоскину очень хочется чаю, но не хочется слѣзать съ коня, на которомъ онъ такъ хорошо себя чувствуетъ. Онъ гарцуетъ около станціи, беретъ барьеры и арыки. Райко на него смотритъ. Вдругъ по дорогѣ показывается экипажъ. Барбоскинъ и Райко моментально поднимаютъ коней, быстро доскакиваютъ до крытаго экипажа и нахально туда заглядываютъ. Въ экипажѣ они видятъ два недоумѣвающихъ лица проѣзжихъ бухарскихъ евреевъ и съ хохотомъ скачутъ къ всполошившимся и выбѣжавшимъ на крыльцо офицерамъ...
Пьютъ чай, закусываютъ. Барышни очень веселы, офицеры тоже. Дѣдъ все поглядываетъ на часы, точно ждеть поѣзда желѣзной дороги, а не почтовой тройки. Анна Петровна выглядитъ какой-то растерянной, но все не перестаетъ улыбаться... Барбоскину не сидится.
-- Ѣдутъ, ѣдутъ,-- кричитъ онъ и выскакиваетъ изъ комнаты.
Всѣ, не исключая и барышень, выскакиваютъ на крыльцо, офицеры даже бросаются къ лошадямъ, и нѣкоторые успѣваютъ вскочить на нихъ прежде, чѣмъ переполохъ кончается обищмъ хохотомъ.
-- И вамъ не стыдно обманывать? -- говоритъ укоризненно Анна Петровна Барбоскину, но ея укоризна вновь покрывается звонкимъ хохотомъ молодежи. Даже "Дѣдъ" улыбается.
Барбоскинъ уже гарцуетъ вновь предъ крыльцомъ, на которомъ собралось все общество. Вдали, дѣйствительно, показывается экипажъ. Полкашинъ устремляется къ нему, за нимъ скачутъ другіе, но онъ наддаетъ и подскакиваетъ перьымъ... Въ остановившейся повозкѣ онъ видитъ двухъ дамъ, изъ которыхъ одна, толстая, морщинистая и недовольная, должна быть, по его мнѣнію, капитанша З., взявшаяся привезти Лелю, а другая, бѣленькая, съ пухлыми губками и недоумѣвающимъ взглядомъ, должна быть Леля.
-- Вы Леля? -- выпаливаетъ Барбоскинъ, осаживая аргамака у самаго борта экипажа и тяжело переводя дыханіе.
-- Я,-- отвѣчаетъ растерянно блондиночка.
Барбоскину больше ничего не надо; онъ въ карьеръ несется обратно къ станціи, размахиваетъ шапкой и кричитъ во весь голосъ: -- Ура, Леля, Леля! -- всѣ кричатъ, галдятъ: иные слѣзаютъ съ коней, другіе, наоборотъ, вспрыгиваютъ на нихъ, экипажу опять почему-то не даютъ доѣхать до самой станціи и Лелю ведутъ пѣшкомъ по пыли къ Аннѣ Петровнѣ съ Дѣдомъ, которые тоже выбѣгаютъ на дорогу; офицеры уводятъ ихъ въ комнату для проѣзжающихъ, а сами остаются на крыльцѣ и чего-то ждутъ. Наконецъ, ихъ зовутъ въ комнату, гдѣ сидятъ заплаканныя мать и дочь; офицерство съ дамами во главѣ вваливается гурьбой; Дѣдъ становится въ торжественную позу и хочетъ сказать рѣчь:
-- Господа, моя дочь...-- и, указывая на Лелю, повторяетъ:-- моя дочь.
-- Знаемъ! -- кричитъ Барбоскинъ,-- а дальше что?
-- Больше ничего,-- раздается чей-то голосъ, и Дѣдъ сконфуженно садится при общемъ хохотѣ, крикахъ "ура" и звонѣ стакановъ, которые Райко успѣлъ налить и подаетъ на облупленномъ подносѣ. Барбоскинъ вертится волчкомъ и хочетъ выкинуть какую-нибудь глупость, онъ схватываетъ стаканъ, чокается, кажется, со стаканомъ Лели и кричитъ:
-- Господа, моя дочь, за ея здоровье, ура!!
Всѣ подхватываютъ, Леля ужасно конфузится, Райко громкимъ шопотомъ говоритъ Барбоскину: "не глупи", тотъ конфузится и безъ малѣйшей улыбки, а какъ-то натянуто и серьезно рекомендуется Лелѣ, въ числѣ прочихъ офицеровъ.
Для Барбоскина Леля является центромъ воспоминаній. Чѣмъ дальше отъ этого центра, тѣмъ краски дѣлаются блѣднѣе и блѣднѣе, все же близко касающееся Лели -- встаетъ въ памяти въ яркихъ, свѣтлыхъ краскахъ; да и сама Леля, такая свѣтлая и свѣжая, такая ласковая и скромная, такая симпатичная... Вотъ онъ обучаетъ ее ѣздить амазонкой, вотъ они цѣлой кавалькадой ѣдутъ на Ика-Арыкъ и вмѣстѣ вспоминаютъ о первой встрѣчѣ, смѣются надъ Дѣдомъ, надъ Анной Петровной, но никого не обижаетъ этотъ смѣхъ, задорно разливающійся въ свѣтломъ воздухѣ. А вотъ Леля въ гостиной. Хорошая у Дѣда была гостиная, вся устланная по полу и стѣнамъ коврами, съ низкой мебелью; какъ мягко свѣтила тамъ лампа съ краснымъ абажуромъ въ видѣ птицы. Въ этомъ мягкомъ свѣтѣ утопали на фонѣ мебели и ковровъ офицерскія и дамскія фигуры, но среди нихъ лицо Лели выдѣлялось ясно,-- ласковое, доброе, съ хорошимъ взглядомъ чистыхъ сѣрыхъ глазъ, порозовѣвшее отъ краснаго свѣта. Хорошо Барбоскинъ помнитъ эту гостиную... въ ней онъ узналъ всѣхъ классныхъ дамъ и подругъ Лели; однимъ изъ нихъ онъ симпатизировалъ, другихъ ненавидѣлъ, хотя Леля никого не ненавидѣла, а только называла "противными".
Какъ мило говорила она это слово, слегка картавя на р! Тамъ же сообщалъ онъ Лелѣ о своихъ учителяхъ и начальникахъ въ гимназіи и училищѣ; вмѣстѣ они подбирали пары -- кого изъ учителей или начальства Барбоскина женить и на комъ изъ классныхъ дамъ Лели. Въ этой же гостиной , они вмѣстѣ читали, собирались большими компаніями, пѣли, играли, репетировали роли пьесъ, исполняемыхъ потомъ на сценѣ собранія, танцовали, дурачились... да и додурачились: помнитъ онъ тотъ скверный день, когда Райко Райковичъ торжественнымъ тономъ пригласилъ его къ себѣ на квартиру "переговорить о важномъ дѣлѣ", и какъ укорялъ его, Барбоскина, въ томъ, что тотъ завлекаетъ Лелю; что онъ, Барбоскинъ, не имѣя 23 лѣтъ, не имѣетъ права жениться, что онъ долженъ весною уйти въ походъ, который Богъ знаетъ чѣмъ кончктся, а потому Райко находитъ, что такъ держать себя съ дѣвушкой нечестно. Много говорилъ ему Райко: и про то, что самъ онъ, Райко, переводится въ Россію и въ походъ не пойдетъ, и что ему исполнилось 23 года, и что у него есть обезпеченіе и карьера, и что у него серьезныя намѣренія... Въ концѣ концовъ, Райко сказалъ, что если Барбоскинъ честный офицеръ, то долженъ измѣнить свои отношенія къ Лелѣ и стараться, чтобы она вышла замужъ за Райко, что "ради чести" надо пожертвовать собой...
И Барбоскинъ пожертвовалъ... Боже мой, какая скверная, тяжелая, тоскливая зима, какъ грязно, какъ холодно; нѣтъ солнца, нѣтъ свѣта, нѣтъ тепла. Барбоскину и теперь дѣлается холодно, при воспоминаніи объ этомъ, и тяжело дышать: нечѣмъ дышать, нѣтъ воздуху...
Было обрученіе... Барбоскинъ былъ на немъ и когда поздравлялъ Лелю; то ему показалось, что какой-то укоръ блеснулъ въ ея глазахъ. Барбоскинъ не выдержалъ, онъ забылъ приличія, ринулся домой и заплакалъ, какъ ребенокъ: этотъ укоризненный взглядъ тихихъ, ласковыхъ сѣрыхъ глазъ, этотъ молчаливый кивокъ головы на его поздравленіе не выходили изъ его головы, возбуждали раскаяніе, презрѣніе къ самому себѣ и жалость, безмѣрную жалость о чемъ-то хорошемъ, безвозвратно утраченномъ...
Въ походъ скорѣе, въ походъ... Вотъ онъ и въ походѣ... Холодно, томитъ жажда, жжетъ горло и грудь, не даетъ дышать... сухо во рту, на зубахъ песокъ, глаза рѣжетъ, мысли путаются, разсудокъ мутится... Отрядъ на Адамъ-Крылганѣ... Но почему же такъ холодно?.. Когда офицерамъ роздали ихъ порціи воды, то Барбоскинъ отдалъ свою другимъ; ему не надо, зачѣмъ ему вода и жизнь, когда Леля уже замужемъ и переѣхала въ Россію. А онѣ, Барбоскинъ, останется на Адамъ-Крылганѣ: лучшаго онъ не заслуживаетъ. Но зачѣмъ такъ холодно?.. Ахъ, вѣдь это не Адамъ-Крылганъ, это несчастный Зиминъ... Уже больше 4 лѣтъ ходитъ онъ въ походахъ... и образъ Лели потускнѣлъ, только глаза ея, укоризненные и печальные, глядятъ на Барбоскина и всюду, всюду поворачиваетъ ему сердце этотъ взглядъ: и въ Хивѣ, и въ громѣ и дыму махрмскихъ пушекъ, и при несчастномъ отступленіи изъ Андижана, и въ горахъ Кара-Тегина, и здѣсь, въ Азіятской Турціи -- тоже милое лицо, тѣ же глаза... И напрасно Барбоскинъ выпиваетъ рюмку за рюмкой. Никто не знаетъ, что созерцаетъ Барбоскинъ въ дыму костровъ на бивакахъ или сидя съ папироской въ палаткѣ предъ бутылкой...
Только однажды разсказалъ объ этомъ Барбоскинъ розовенькому, безусому офицерику, назначенному въ его роту, во время послѣдней войны. Какой онъ былъ милый! Какъ онъ любилъ свою оставленную въ Россіи невѣсту!.. Она обѣщала ждать окончанія войны и возвращенія Зимина съ Георгіемъ. И вотъ, когда голодному, холодному, нравственно-удрученному Зимину сгрустнулось, чуть не до слезъ, на подмерзающей, сырой грязи подъ туманнымъ небомъ Авліеара, то Барбоскинъ не могъ придумать ничего лучшаго для его утѣшенія, какъ разсказать, какъ умѣлъ, о Лелѣ и предложить хлебнуть изъ бутылки... Бѣдный Зиминъ! въ ту же ночь онъ былъ убитъ и до наступленія утра Барбоскинъ даже не зналъ объ этомъ... Утромъ онъ увидѣлъ застывшаго Зимина, лежавшаго навзничь съ открытыми глазами, и въ этомъ страшномъ остеклѣвшемъ взглядѣ и въ этихъ безпомощно-раскинутыхъ рукахъ Барбоскину вдругъ почудилось что-то знакомое: оставивъ отступающую роту, Барбоскинъ опустился на колѣни предъ своимъ офицеромъ и, не замѣчая текшихъ по не бритому лицу слезъ, машинально, вынувъ изъ руки Зимина саблю, старался вложить ее зачѣмъ-то въ ножны, но никакъ не могъ сдѣлать этого своими дрожащими руками.
Барбоскинъ очнулся: гроза бушевала въ потемнѣвшемъ воздухѣ, крупныя капли дождя попадали въ открытый навѣсъ, и Ефимъ стоялъ предъ нимъ, уговаривая барина идти въ комнаты.
VIII.
Ефимъ былъ въ изумленіи и даже отчасти испуганъ: его баринъ "будто сказывся", ходитъ себѣ въ развѣвающемся халатѣ по комнатѣ, что-то бормочетъ про себя, подойдетъ къ столу, схватится за бутылку, но рюмки не нальетъ, отставитъ, и опять ходитъ; какъ пришелъ отъ Таргина,-- ни одной рюмки еще не выпилъ. Ефимъ уже не на шутку сталъ пугаться; но изумленіе и испугъ его еще болѣе увеличились, когда баринъ вдругъ приказалъ убрать водку, а взамѣнъ ея подать почтовой бумаги. Въ домѣ таковой не оказалось, и Ефимъ "духомъ слеталъ" въ лавочку, гдѣ не замедлилъ сообщить пріягелямъ, что "капитанъ будто тебѣ сказывся", "должно все субалтеръ смутьянитъ".
Получивъ письменныя принадлежности, Барбоскинъ сѣлъ за столъ и, засучивъ рукава халата, не задумываясь, быстро начерталъ слѣдующее:
"Е. А., походы уже кончились и я думаю о Васъ. Доложимъ, я всегда о Васъ думалъ: и въ походахъ, и даже въ дѣлахъ, только тогда не надо, нельзя это было, и я много пилъ, чтобы не такъ уже думать; но это не хорошо. Вы же меня не забывали, и часто вспоминали меня, даже когда я бывалъ совсѣмъ нетрезвымъ гдѣ-нибудь въ палаткѣ на соломѣ или просто валялся на диванѣ. Это было очень хорошо, но только очень тяжело. Вы не забывали меня даже во время нѣкоторыхъ дѣлъ, и я помню Васъ подъ Джангаромъ, въ темную, темную ночь. Они насъ атаковали на своихъ кровныхъ коняхъ, врубаясь въ наше карре. Я стоялъ на одномъ изъ фасовъ и видѣлъ Васъ: когда послѣ залповъ они отхлынули и въ темнотѣ былъ слышенъ топотъ, гулъ и крики ихъ команды, тогда я видѣлъ во мракѣ Вашу фигуру; только вы были очень блѣдна и волосы ваши вились больше, чѣмъ дома, и я думалъ, что буду убитъ. Когда топотъ въ карьеръ скачущихъ лошадей указывалъ намъ на возобновленіе атаки,-- вы исчезли; потомъ залпы, крики и лошади поварачивали,-- вдали опять шумъ, дикіе звуки ихъ длинныхъ трубъ, новыя приготовленія къ атакѣ, и опять въ томъ же мѣстѣ, въ томъ же направленіи въ черной темнотѣ являлись Вы; я смотрѣлъ во всѣ глаза, но опять началась атака, а Вы пропадали до слѣдующаго промежутка. Какъ это было мучительно хорошо: и атаки, и залпы, и Вы!.. И больше этого не было и не будетъ; это очень жалко; непереносимо, что этого не будетъ больше. И больше ничего не будетъ: Вы больше не будете Леля, вы больше не будете "Господа, моя дочь", мы больше не будетъ встрѣчать Васъ на Ика-Арыкѣ; Вы больше не будете разсказывать мнѣ о вашихъ классныхъ дамахъ (помните М-lle Horreur), объ учителяхъ, о себѣ самой. Послушайте, вѣдь Вы ничего этого не разсказывали Райкѣ, вѣдь Вы это только мнѣ разсказывали? Я знаю, что это вовсе не секреты,-- новсе-таки ихъ не надо было говорить Райкѣ послѣ того, какъ Вы разсказали мнѣ. Я тоже больше никому не разсказывалъ ни про гимназію, ни про училище.-- Послѣ Вашего отъѣзда я больше никогда не ѣздилъ съ амазонками, да и зачѣмъ теперь ѣздить: знаете, теперь все не такъ; даже солнце не такое: какъ будто жарко, но жарко только снаружи, сверху; и очень свѣтло, но вовсе не ясно, и въ самомъ воздухѣ нѣтъ ничего веселаго, прежняго никогда не будетъ, и никогда я больше не поцѣлую Вашей руки, какъ тогда, помните, когда подсаживалъ Васъ на "Быстраго"; а если бы было, то никогда не далъ бы Райкѣ жениться на Васъ, и тогда все было бы хорошо. Впрочемъ, все это ни къ чему, только, ради Бога, исполните мою просьбу: пришлите мнѣ Вашу карточку, только какъ можно ближе къ нашему времени. Помните у Васѣ была группа выпускныхъ институтокъ и Вы съ ними, и Вы, при отъѣздѣ, хотѣли даже выбросить ее, а я уговорилъ Васъ взять ее въ тотъ большой сундукъ, который привязали сзади тарантаса; пришлите мнѣ, пожалуйста, эту группу: Вамъ вѣдь все равно ее не надо, и у Васъ, я слышалъ, трое дѣтей. Напишите мнѣ, я услышу Вашъ голосъ и увижу Ваше лицо; я вѣрю, что воздухъ сдѣлается лучше, солнце веселѣе, свѣтъ яснѣе; я буду смотрѣть на деревья, на солдатъ, на лошадей, на дома, и все будетъ ярче, умѣстнѣе, добрѣе и лучше; все это будетъ касаться меня самого, я все буду чувствовать и существовать по прежнему, я буду радоваться всему, наслаждаться всѣмъ, а не только забываться въ пьяномъ угарѣ. Больше водки я рѣшилъ не пить. У меня ничего нѣтъ, но, ей-Богу, я отдалъ бы все, имѣй я хоть милліоны, чтобы только Леля была бы счастлива. Вы не сердитесь, что я Васъ такъ называю. Вѣдь за 3000 верстъ это можно, а если Райко обидится, то значитъ онъ дуракъ. Черезъ 26 дней жду отвѣта.
Вашъ Барбоскинъ".
Барбоскинъ, не перечитывая, запечаталъ письмо и погналъ Ефима на почту; напрасно тотъ увѣрялъ, что теперь уже такъ поздно, что никакихъ писемъ не примутъ. Барбоскинъ "сказался" окончательно и приказалъ Ефиму не являться домой безъ квитанціи. Тотъ переночевалъ въ ротѣ и часа въ 4 утра, придя домой, засталъ барина мирно почивающимъ на тахтѣ.
IX.
Съ Барбоскинымъ совершилось что-то необычайное: нѣсколько дней онъ ходилъ жизнерадостный, смотрѣлъ весело, часто прищелкивалъ пальцами и загадочно улыбался, точно говорилъ: "мы кое-что знаемъ, только про себя"; но главное, что даже испугало Ефима, это воздержаніе Барбоскина отъ водки; ни одной рюмки во весь день! Видѣлъ Ефимъ, что ужасно тяжело капитану подниматься по утрамъ и откашливаться безъ водки, но капитанъ сурово отвергалъ всѣ предложенія опытнаго деньщика и, что всего удивительнѣе,-- скоро и безъ водки приходилъ въ жизнерадостное настроеніе.
Къ Таргину на квартиру Барбоскинъ не ходилъ, а при встрѣчахъ съ нимъ на службѣ такъ весело и задорно подмигивалъ, какъ будто между ними была какая-то веселая, имъ однимъ извѣстная тайна, при одномъ воспоминаніи о которой у обоихъ должно сдѣлаться радостно на душѣ.
Барбоскинъ считалъ, вычислялъ, справлялся въ почтовой конторѣ и пришелъ къ заключенію, что отвѣта онъ ждать можетъ не раньше, какъ черезъ 26--28 дней. Срокъ великъ, но подъемъ духа у Барбоскина былъ тоже не маленькій: съ вѣрою въ себя, съ надеждой на будущее ждалъ онъ отвѣта, мечтая, какъ пойдетъ къ Карандашику, разскажетъ ему кое-что (что собственно онъ разскажетъ, Барбоскинъ подробно еще не обдумалъ, но вѣдь 28 дней такой большой срокъ, что онъ обмозгуетъ это дѣло прекрасно), какъ они вмѣстѣ съ Карандашикомъ обсудятъ это дѣло (какое дѣло -- Барбоскинъ тоже сознавалъ не совсѣмъ ясно, но зналъ, что Карандашикъ обязательно долженъ принять въ немъ дѣятельное участіе). Будущее казалось Барбоскину въ самомъ розовомъ свѣтѣ: рѣшимость подвигала его на дѣятельность. Онъ даже формулировалъ разъ, какъ-то совершенно случайно, лежа на берегу пруда въ халатѣ, направленіе своей будущей дѣятельности: "Нѣтъ, довольно, надо, наконецъ, сдѣлаться какъ есть человѣкомъ". Вся суть дѣла только за отвѣтомъ: отвѣтъ придетъ, и Барбоскинъ начнетъ дѣлаться "какъ есть человѣкомъ"... Только ужасно долго ждать, пока почта "обернется".
Одинъ случай ненадолго омрачилъ розовое настроеніе Барбоскина. Однажды, возвращаясь изъ казармы, уже наканунѣ перехода въ лагери, Барбоскинъ встрѣтилъ недалеко отъ своей квартиры какого то "вольнаго". Этотъ ",вольный", одѣтый въ довольно затасканную свѣтлую пару, отвѣсилъ Барбоскину почтительный поклонъ и пожелалъ капитану здоровья. Барбоскимъ отвѣтилъ военнымъ поклономъ и съ удивленіемъ посмотрѣлъ на "вольнаго", который зашагалъ съ нимъ рядомъ.
-- Ну что, какъ идутъ наши картишки, капитанъ? -- спросилъ этотъ незнакомецъ.
Барбоскину сдѣлалось какъ-то непріятно; даже во рту появилась горечь.
-- Я пересталъ играть,-- отвѣтилъ онъ.
"Вольный" засмѣялся довольно непріятнымъ смѣхомъ и привелъ нецензурное присловье относительно попадьи, давшей обѣтъ добродѣтели. Барбоскина,-- до сихъ поръ совершенно терпимо относившагося къ этого рода остроумію, къ нецензурнымъ солдатскимъ пѣснямъ и т. п., а порой даже "посыпавшаго крѣпкой солью" свои выговоры и наставленія нижнимъ чинамъ,-- теперь выраженіе "вольнаго" больно кольнуло. Горечь во рту точно усилилась и легкій ознобъ охватилъ его.
-- Да вамъ что надо, кто вы? -- спросилъ онъ непривѣтливо.
-- Хе-хе,-- ухмыльнулся "вольный":-- не хорошо, капитанъ, забывать друзей, которые выручаютъ васъ въ тяжелую минуту... Такъ вы не помните, кто вамъ далъ сто рублей, ког да вы зарвались у Гуль-Гуль?..
-- Вы мнѣ сто рублей дали? -- спросилъ тоскливо Барбоскинъ.
-- Въ точку попали, капатанъ! Ни больше, ни меньше! Ровно это, которые вы тутъ же и проиграли... Вижу, вижу... мнѣ подождать придется... ничего, сами бывали въ такихъ стѣсненныхъ обстоятельствахъ. Для друга можно!.. Но можно и сыграться... Въ лагеряхъ скучно, тамъ и сыграемся.
На лицѣ Барбоскина проступило душевное страданіе.
-- Скисли, капитанъ,-- расхохотался "вольный".-- Ну, не надо, не надо. Только ужъ векселечекъ съ васъ надо, тамгу вашу приложите, въ обезпеченіе, такъ сказать, моихъ наслѣдниковъ. Знаете,-- однимъ почеркомъ пера, и все готово... Зайдемъ къ вамъ -- чернила у васъ дайдутся... Хотя, по чести говоря, не люблю я этихъ рукописаній... Чортъ съ ними... Лучше перекинулись-бы, авось вамъ и повезетъ...
-- Да, да... сто рублей...-- лепеталъ Барбоскинъ,-- очень хорошо... Но потомъ... я еще не получилъ... Скоро раціоны...
-- Не безызвѣстны на сей счетъ,-- веоело забасилъ "вольный",-- скоро и жалованье, и раціоны; знаемъ, знаемъ... Тогда значитъ и "любишь не любишь"... А? Приходить, что-ли, сыграться?..
-- Да, да, тогда и сыграемся,-- отвѣчалъ Барбоскинъ и, весь въ холодномъ поту, блѣдный, влетѣлъ въ свою калитку.
-- Ефимъ, водки!.. Нѣтъ, воды,-- поправился онъ и, не раздѣваясь, въ кителѣ и шашкѣ, бросился на тахту...
Только къ вечеру онъ немного успокоился; ему показалось, что его сегодняшняя встрѣча только сонъ, какой-то кошмаръ, расплата за старые грѣхи, и что теперь, когда начинается "Совсѣмъ не то", ничего подобнаго быть уже больше не можетъ и что онъ, Барбоскинъ, можетъ опять успокоиться и ждать "отвѣта".
Перешли въ лагери. "Батя" объявилъ, что со стрѣльбой надо торопиться, такъ какъ ѣдущій "по Высочайшему" будетъ инспектировать стрѣльбу. Будетъ это очень скоро, въ полѣ, а поэтому -- господамъ ротнымъ на "подготовительной не засиживаться", чтобъ "отсталыхъ" не было, "учебную" стрѣльбу пройти съ повторительными, особенно въ головки и "скелеты", а "боевую" произвести уже при самомъ инспектирующемъ. Ротные разрывались. Субалтерны старались превзойти другъ друга рвеніемъ, стараніемъ, умѣніемъ и "процентами". "Процентная конкурренція" возникла даже во взводахъ, и "взводные ундеры" держали "братцамъ" и "ребятамъ" выразительныя рѣчи: "Ну, ребята, коли ежели что, такъ вы того, чтобъ, значитъ, не опрохвоститься"...
У Барбоскина только душа радовалась, когда онъ приходилъ на стрѣльбу. Она у него всегда и раньше шла очень высоко, но теперь онъ ни минуты не сомнѣвался, что "будетъ внѣ разряда" по всѣмъ стрѣльбамъ. Двое слѣпыхъ какихъ то были сданы въ деньщики, со всѣми плохими стрѣлками занимался, по собственному вызову, Таргинъ, оказавшійся самъ отличнымъ стрѣлкомъ. Онъ даже увѣрилъ Барбоскина, что плохіе стрѣлки бываютъ только потому, что ихъ не умѣютъ учить. И дѣйствительно: на глазахъ у Барбоскина -- Таргинъ обращалъ "пакостниковъ" въ очень порядочныхъ стрѣлковъ; "удильщиковъ", "клевальщиковъ" и подобныхъ "подлецовъ" въ ротѣ почти не осталось и рота шла во главѣ баталіона, гордясь своей стрѣльбой, вѣря въ свое превосходство и похваляясь, что она и всему "баталіону процентъ набьетъ".
Даже неисправцмый "клевальщикъ" Панчуговъ и тотъ только самоувѣренно улыбался, когда ротный, передъ выходомъ его на линію огня, говорилъ: "клюнь" ты у меня, подлецъ, только "клюнь"... Теперь Панчуговъ встрѣчалъ это "подбадриваніе", не мрачно смотря въ землю, какъ раньше, а наоборотъ: весело ѣлъ капитана глазами, зная, что онъ "доведетъ" и "пахнетъ плавно", а глазъ если и закроетъ, то только на "одну моменту", когда его прикладъ здорово двинетъ въ плечо при отдачѣ. Когда, оканчивая "подготовительную", съ ея проклятыми "условіями", Барбоскинъ переходилъ къ "учебной", то, по обыкновенію, держалъ ротѣ маленькую рѣчь, въ отвѣтъ на которую раздавалось, между "рады стараться", "постараемся", такое ржанье и гоготанье, что Барбоскинъ совсѣмъ взыгралъ душою, чувствуя, что въ "ротѣ есть духъ", значеніе котораго онъ понялъ на полѣ битвы, а не то что на смотровомъ плацу.
X.
Работа по стрѣльбѣ, отчетностямъ всякаго рода, глазомѣру, "сколачиванію роты" и т. д. кипѣла, и дни летѣли одни за другими. Прошло уже и 28 дней, а "отвѣтъ" не приходилъ. Барбоскинъ начиналъ волноваться и поеживаться; конечно, "была распутица, и почтовыя лошади еще не поправились послѣ зимней безкормицы"... Да и почта въ Россію ходитъ неисправно, письмо могло пропасть, но вѣдь ему, Барбоскину, отъ этого не легче, онъ долженъ знать -- дошло ли его письмо или нѣтъ? Вѣдь не можетъ же быть, чтобы, получивъ его письмо, ему не отвѣтили...
Прошло еще около недѣли и Барбоскинъ рѣшилъ, что письмо его пропало. Наводить по квитанціи справки онъ считалъ дѣломъ слишкомъ продолжительнымъ и потому отправилъ Райкѣ телеграмму съ оплоченнымъ отвѣтомъ: "получено ли мое письмо"... Прошло еще дня три-четыре, въ отвѣтъ получилась телеграмма: "Ваше письмо получено; посылаю теперь отвѣтъ. Райковичъ". Барбоскинъ опять успокоился и рѣшилъ ждать еще двѣ недѣли, посвящая время усиленной службѣ.
До смотра оставалось уже меньше недѣли, и Барбоскинъ заранѣе радовался своимъ лаврамъ, когда, вернувшись разъ съ повторительной стрѣльбы "въ головки", которая не оставляла сомнѣнія въ томъ, что трудности побѣждены, капитанъ увидѣлъ на складномъ столикѣ своей палатки письмо и мигомъ его раскрылъ. Письмо гласило:
"Милостивый Государь, получивъ Ваше письмо, жена моя и я первоначально рѣшили не придавать ему, какъ очевидно написанному при не подходящихъ для корреспондированія условіяхъ, никакого значенія. Но Ваша настойчивость, выразившаяся въ посылкѣ телеграммы, заставляетъ меня, какъ бывшаго Вашего товарища, ничего, кромѣ хорошаго, Вамъ не желающаго, просить о прекращеніи этой переписки, которая не можетъ не повести къ недоразумѣніямъ, разборъ кеторыхъ Вашимъ начальствомъ не доставилъ бы удовольствія ни ему, ни Вамъ. Остаюсь въ ожиданіи исполненія этой моей покорнѣйшей просьбы. Вашъ бывшій сослуживецъ, Райко Райковичъ".
Барбоскинъ, дбчитавъ письмо до послѣдней буквы, машинально снялъ шашку и китель и, не говоря ни слова, медленно, какъ всегда, улегся на доски, замѣнявшія въ палаткѣ тахту. Его загорѣлое, мѣдно-красное лицо какъ бы посѣрѣло, а глаза задумчиво смотрѣли впередъ, не видя ни Ефима, подавшаго барину для освѣженія квасу, ни явившагося въ палатку фельдфебеля, съ отодраннымъ отъ какой-то большой книги переплетомъ въ лѣвой рукѣ, въ которомъ помѣщались различныя бумаги.
Барбоскинъ не пошевелился, только сталъ смотрѣть на фельдфебеля упорнымъ взглядомъ. Тотъ сконфузился и началъ мяться. Потъ уже струился по его бурому отъ солнца лицу и падалъ на "свѣдѣніе", дрожавшее въ короткихъ, плохо сгибавшихся пальцахъ протянутой правой руки.
-- Свѣдѣніе, ваше в--іе,-- обрадовался фельдфебель и, положивъ "свѣдѣніе" на корку, поднесъ Барбоскину.
Тотъ сталъ ужасно долго раздумывать надъ листкемъ, такъ что даже Ефимъ своимъ корявымъ пальцемъ осмѣлился указать капитану то мѣсто, гдѣ надо подписать. Барбоскинъ медленно началъ выводить букву за буквой. Фельдфебель томился.
-- Такъ что, ваше в--іе,-- началъ онъ,-- какъ прикажете на счетъ листковъ выстрѣловъ: здѣсь оставить или въ ротную канцелярію?
Барбоскинъ уставился на фельдфебеля, не докончивъ подписи.
-- Такъ что, ваше в--іе, теперь, значитъ, курсъ конченъ; на повторительныя ходимъ, такъ, значитъ, ихъ бл-діе поручиктъ Таргинъ закончилъ отчетность по стрѣльбѣ, окромя журнала: вашему в--ію подписать, значитъ, журналъ требуется, а листки и прочее съ глазомѣрной тоже закончены и здѣся (фельдфебель пальцами указалъ на корки), такъ какъ, значитъ, съ ими прикажете?
Барбоскинъ упорно молчалъ. Съ фельдфебеля закапало еще больше.
-- Отъ ихъ бл--ія подпоручика Таргина, значитъ... сейчасъ получилъ,-- уже какъ то жалобно продолжалъ фельдфебель.
-- Къ Таргину, къ Таргину! -- вдругъ проговорилъ Барбоскинъ, махнувъ рукой, и съ такимъ рѣшительнымъ видомъ повалился на свои доски, что Ефимъ на цыпочкахъ вышелъ изъ палатки, уводя съ собой фельдфебеля. Послѣдній, пожавъ плечами въ знакъ недоумѣнія, пошелъ къ Таргину, а Ефимъ на самомъ солнопекѣ усѣлся на корточкахъ у выхода и стадъ терпѣливо ждать, не понадобится ли онъ барину при такихъ экстренныхъ обстоятельствахъ...
Долго сидѣлъ Ефимъ у палатки, придумывая средства для поправленія "сказывшагося" ротнаго, но ничего не могъ придумать лучше, какъ отправиться въ деньщицкую палатку, взять тамъ свою собственную бутылку скверной водки (хорошую баринову водку онъ уже давно извелъ) и явиться къ барину.
-- Вотъ ваше в--іе, пожалуйте,-- и Ефимъ преподнесъ огромную рюмку.
Но къ ужасу Ефйма, капитанъ даже не пошевельнулся, посмотрѣлъ только на Ефима и опять отвелъ глаза. Ефимъ былъ такъ огорченъ, что даже не выпилъ налитой рюмки: сливъ ее обратно въ бутылку; онъ опять усѣлся на корточкахъ на прежней позиціи и оцять сталъ ждать. Онъ началъ уже доходить до мысли объ "фершалѣ" или даже баталіонномъ врачѣ, какъ вдругъ у палатки Барбоскина показался Таргинъ. Ефимъ обрадовался:
-- Карандашикъ! Какъ я радъ... Ужасное несчастіе, Карандашикъ!
-- Что, несчастіе, какое?..-- Но капитанъ уже опять усѣлся на кровать.
-- Нѣтъ,-- спокойно сказалъ онъ,-- не несчастіе, а я ошибся; просто вышло какъ слѣдуетъ, по надлежащему, по уставу... Да вышло-то по уставу тамъ, гдѣ я ждалъ чуда... Вотъ и все. Сначала меня поразило, понимаете-ли, что верблюдъ не скачетъ такъ, какъ кровная лошадб, но... я былъ глупъ; теперь я умнѣе, Карандашикъ... Теперь я не стану требовать или желать, чтобы верблюдъ скакалъ, какъ кровные кони, и... и Барбоскины жили какъ люди... не буду...
-- Да, что съ вами, капитанъ; о чемъ вы толкуете?
-- Ничего, Карандашикъ. Все теперь обстоитъ благополучно... Плюнь на все и береги свое здоровье,-- неожиданно заключилъБарбоскинъ неизвѣстно откуда взятой цитатой. Таргинъ молчалъ въ изумленіи.
-- Вы со мной въ городъ хотѣли ѣхать, такъ ѣдемъ! Сѣдлай, Ефимъ,-- приказалъ Барбоскинъ и пригласилъ Таргина сѣсть на единственную въ палаткѣ табуретку.
Скоро поданныя лошади вывели обоихъ изъ неловкаго положенія, и ротный со своимъ субалтерномъ поѣхали изъ лагеря въ городъ.
XI.
Барбоскину приходилось получить не только свое содержаніе, но и массу солдатскихъ денежныхъ писемъ. Письма онъ тутъ же въ канцеляріи съ улыбкой передалъ Таргину, а свои собственныя деньги засунулъ въ карманы своихъ затасканныхъ "чембаръ". Выйдя изъ канцеляріи, оба вошли посидѣть въ зимнюю "читалку", выпили чаю и собрались ѣхать обратно въ лагери, не заглянувъ даже въ тѣ сакли, гдѣ стояло ихъ имущество и гдѣ были ихъ зимнія квартиры: все равно смотрѣть было нечего. Они молча поѣхали обратно. Вдругъ Барбоскинъ какъ-то непривычно рѣзко обернулся къ Таргину:
-- Ну, что, все Маргариту читаете?.. то есть, Фауста тамъ этого, что ли... Вѣдь не въ немъ дѣло, а въ Гретхенъ этой самой.
Таргинъ вопросительно посмотрѣлъ на Барбоскина. Тотъ былъ непривычно взволнованъ.
-- Ну да, великолѣпная дѣвушка: эта вѣчная женственность, чистота, умѣнье окрасить для мужчины все существованіе въ прекрасный, розовый свѣтъ... такъ, что ли?
-- Такъ,-- улыбнулся Таргинъ.
Этотъ отвѣтъ точно взбѣсилъ Барбоскина.
-- Та-а-къ, ну, конечно, такъ... А все-таки Гуль-Гуль лучше. Ваша Маргарита одному Фаусту жизнь скрасила, а моя Гуль-Гуль... кому угодно готова скрасить... Хотите?.. Ѣдемъ сейчасъ къ Гуль-Гуль!.. Что? Не нравится! А я вамъ говорю, что она ничѣмъ не хуже вашей небесной Гретхенъ... Нѣтъ-съ, она лучше... А я, болванъ, даже подарка ей не везу.. Ну завернемъ къ Лахматову, купимъ всякой хурды-мурды, и маршъ къ Гулюшкѣ!
-- Да, что вы, въ самомъ дѣлѣ, опомнитесь! -- протестовалъ Таргинъ, видя, что Барбоскинъ уже повернулъ къ магазину и слѣзъ съ лошади. Но тотъ былъ непреклоненъ.
-- Вы, Карандашикъ, молоды и не понимаете, что сволочь всегда сволочь, одѣнете ли вы ее въ шелковую юбку съ разными финтифлю, или въ рваный паранджи... А не понимаете, такъ и не надо... не ѣздите, я одинъ поѣду...-- Барбоскинъ говорилъ такъ громко, что не только сарты, но и рѣдкіе прохожіе изъ русскихъ пріостанавливались, и Таргинъ чувствовалъ необходимость принять какія-нибудь мѣры къ услокоенію Барбоскина, пожалуй, даже ѣхать съ нимъ... Но тутъ случилось опять неожиданное обстоятельство: откуда-то вынырнулъ "вольный", бывшій партнеръ капитана и, протянувъ Барбоскину руку, поздравилъ его съ полученіемъ. Барбоскинъ, пожавъ руку "вольному", сначала не могъ и его вспомнить -- кто это такой, но, вспомнивъ, точно обрадовался, приподнятое состояніе духа сдѣлалось еще возбужденнѣе. Онъ точно опьянѣлъ.
-- А, это ты, каскыръ-адамъ {"Каскыръ-адамъ" въ буквальномъ переводѣ волкъ-человѣкъ; такъ туземцы называютъ придорожныхъ грабителей.} -- ласково обратился онъ къ незнакомцу и быстро заговорилъ, держа одной рукой вольнаго за руку, а другой похлопывая его по плечу:
-- "Пенензовъ" захотѣлъ, каскыръ-адамъ; ну, пойдемъ, дамъ тебѣ "пенензовъ": идемъ къ Гуль-Гуль, я тебѣ тамъ насыплю,-- болталъ Барбоскинъ, не обращая вниманія на протестъ "партнера" противъ прозвища "каскыръ-адама".
-- Цыцъ, прохвостъ,-- вдругъ крикинулъ на него Барбоскинъ, и Таргину стало ясно, что его вмѣшательство ни къ чему не поведетъ.
-- Пойдемъ,-- рѣзко приказалъ Барбоскинъ, сверкая глазами, съ выраженіемъ дикаго бѣшенства на лицѣ, гдѣ еще застыла та полуискривленная улыбка, съ которой онъ похлопывалъ "каскыръ-адама" по плечу.
Составилась процессія: впереди шелъ Барбоскинъ, ведя въ поводу лошадь, за нимъ, съ выраженіемъ, дѣйствительно напоминающимъ волка; шелъ каскыръ-адамъ, а, издали, точно шакалъ, почуявшій трупный запахъ, мрачно, размѣренными шагами, двигался извѣстный господинъ въ халатѣ. Остановившался публика глазѣла. До дома Гуль-Гуль было шаговъ сто. У самой калитки Барбоскинъ остановился и, выхвативъ изъ кармана "чембаръ" деньги, протянулъ ихъ партнеру, кивнувъ головой на магазинъ: "Поди, пива, картъ, закуски, всякой хурды-мурды... живо"! и вошелъ въ калитку...