Книговод

Сухая любовь

Авдеев Михаил Васильевич


   

СУХАЯ ЛЮБОВЬ.

ПОВѢСТЬ.

Первая половина.

I.

   Лѣто 1848 года Рамзаевы рѣшились провести въ деревнѣ. Заграницу ѣхать было неудобно: тамъ происходили извѣстныя волненія; въ Петербургѣ душно и безпокойно. И вотъ въ селѣ Большая Рамза, немедленно по полученіи извѣстія о пріѣздѣ господъ, растворились окна широкаго барскаго дома, все было выметено, изъ оранжерей принесены растенія, десять бабъ ежедневно наряжались въ садъ мести дорожки, и въ іюнѣ три экипажа по шоссейнымъ и другимъ непроѣзднымъ дорогамъ привезли владѣльцевъ. Сначала въѣхала карета; въ ней сидѣли барыня съ бариномъ, собачка изъ крысоловокъ съ облѣзлой шерстью и нѣсколько болѣзненный мальчикъ лѣтъ шести. Затѣмъ, коляска, гдѣ помѣщались двѣ дочери, одна лѣтъ семнадцати, другая -- двѣнадцати, гувернантка-француженка и горничная; сзади, въ тарантасѣ, домоправительница, поваръ и еще горничная на грудахъ разной поклажи. Барская жизнь немедленно закипѣла въ барскомъ домѣ.
   Былъ августъ; вечерѣло; жара только-что спала; уставленныя зеленью окна съ опущенными маркизами всѣ были растворены, и первая передвечерняя свѣжесть тихо вливалась въ недвижную теплынь комнатъ.
   Небольшой кружокъ сидѣлъ въ боскетной. Во всѣхъ старинныхъ барскихъ домахъ есть такъ-называемая боскетная. Здѣсь это была продолговатая, довольно большая комната, лицомъ къ сѣверу, съ дверями и окнами выходящими на террасу и въ садъ; она была оклеена обоями съ нарисованными на нихъ деревьями; на задней стѣнѣ, кромѣ деревьевъ, было изображеніе какого-то, увитаго зеленью, круглаго храма, за которымъ вдали виднѣлся олень, преслѣдуемый собаками и англичанами-охотниками въ красныхъ курткахъ: отъ этихъ, почти вездѣ одинаковыхъ обоевъ, комната и получила свое названіе.
   Среди комнаты стоялъ ломберный столъ, на которомъ, вѣроятно, ко времена оны, игрывали дѣйствительно въ ломберъ. Въ краяхъ его верхней доски, порыжѣвшаго краснаго дерева, были сдѣланы лоткообразныя углубленія для мѣлковъ, а бока ея были обиты бронзовыми полосками; но свѣжее зеленое сукно видимо принадлежало позднѣйшимъ временамъ. За столомъ сидѣли двѣ пожилыя женщины и мужчина: они играли въ преферансъ.
   Старшая женщина, сидѣвшая бокомъ къ окнамъ, была полная, лѣтъ подъ пятьдесятъ, помѣщица-сосѣдка въ темномъ платьѣ; пестрый, такъ-называемый французскій платокъ отъ жары, былъ спущенъ съ плечъ и обнажалъ не только красныя плечи, но и пятна подъ мышками, образовавшіеся просочившимся сквозь платье погонь. Лицо простое, съ легкими рябинами, раскраснѣлось болѣе, кажется, отъ волненія игры, чѣмъ отъ жары; это же волненіе обличалъ и съѣхавшій нѣсколько на бокъ чепецъ съ пестрыми лентами, концы которыхъ слегка трепетали; въ сѣрыхъ глазахъ игрицы -- звали ее Клавдіей Петровной -- свѣтился тотъ огонекъ жадности и скупости, который слегка появляется почти у всѣхъ женщинъ и изрѣдка у мужчинъ, когда они проигрываютъ въ карты. Клавдія Петровна сильно ремизилась; игра была копеечная и не могла быть чувствительна для ея состоянія; въ жизни вообще она была не скупа, но никогда мелочность мелкаго женскаго характера не выступаетъ съ такой яркостью, какъ во время игры, а Клавдія Петровна была вовсе не изъ тѣхъ натуръ, которыя могли бы быть исключеніемъ.
   Противъ нея сидѣлъ высокій молодой человѣкъ съ длинными, подвитыми волосами; онъ одѣтъ былъ въ темную визитку, сѣренькіе жилетъ и брюки изъ лѣтней матеріи, бѣлье было тонко и чисто; видно, что на одежду было обращаемо вниманіе; она обличала достаточность средствъ, -- но несмотря на то, на всей этой одеждѣ лежала печать провинціализма, этой робкой подражательности и совершеннаго отсутствія легкости, гармоніи и независимости вкуса, которыя никакъ не даются даже самымъ отъявленнымъ губернскимъ франтамъ.
   Но молодой человѣкъ не принадлежалъ къ этимъ франтамъ. Лицо его -- правильное, довольно красивое, съ широко-разставленными мягкими сѣрыми глазами, добросовѣстными, во все всматривающимися, но не быстрыми глазами, съ своимъ гладкимъ лбомъ, спокойнымъ ртомъ, съ довольно полными губами, -- ясно обличало человѣка добраго, неглупаго, но неподверженнаго никакимъ крайностямъ: на этомъ лицѣ не было никакой игры нервовъ и морщинокъ, ничего загадочнаго и обѣщающаго; оно говорило: "я недурной, обстоятельный и честный человѣкъ, но я весь тутъ".-- Молодой человѣкъ назывался Есперъ Ивановичъ Евлевъ; это былъ тоже сосѣдъ Рамзаевыхъ, зажиточный помѣщикъ. Онъ кончилъ курсъ въ провинціальномъ университетѣ и началъ было служить въ губернскомъ городѣ, но въ это время у него умеръ отецъ и онъ немедленно вышелъ въ отставку, поселился въ имѣніи и занялся хозяйствомъ. Евлевъ принадлежалъ къ тѣмъ взросшимъ въ деревнѣ барчатамъ, которые пристращаются къ ней съ дѣтства, всюду внѣ ея скучаютъ и при первой возможности отдаются ей всецѣло, со всѣми ея хозяйственными заботами, дворянскими интересами, псовой охотой, родней-сосѣдями и постепеннымъ отупѣніемъ.
   -- Ахъ, Есперъ Ивановичъ, можно-ли такъ играть! раздражительно говорила Клавдія Петровна:-- За что вы отыграли короля Александрѣ Семеновнѣ? Какъ будто не могли сходить съ трефъ!.. А я -- ставь ремизъ по вашей милости! Вотъ извольте сами его поставить! Извольте ставить,-- а я не поставлю ни за что.
   -- Я боялся васъ подъ сюркупъ подвести, отвѣчалъ Евлевъ.
   -- Совсѣмъ нѣтъ, а вы просто Богъ знаетъ о чемъ думаете: въ головѣ-то у васъ совсѣмъ не сюркупъ! злонамѣренно замѣтила Клавдія Петровна. Евлевъ при этомъ нѣсколько покраснѣлъ, но на красноту его, кажется, никто не обратилъ вниманія. Клавдія Петровна дрожащей рукой ставила ремизъ, прибавивъ при этомъ чуть не плача: "Ну, что-же это такое? у меня еще ничего не сыграно!" -- А другая дама прилежно смарывала ремизъ и была въ пріятномъ волненіи отъ счастливо разыгравшейся игры.
   Дама эта -- Александра Семеновна -- хозяйка дома, принадлежала къ тѣмъ блѣднымъ, слабымъ и нервнымъ женщинамъ, которыя имѣютъ привычку родить каждый годъ. У Рамзаевыхъ было человѣкъ одинадцать дѣтей, изъ которыхъ, впрочемъ, осталось въ живыхъ только пятеро, и хотя Александрѣ Семеновнѣ было уже за сорокъ лѣтъ и года два, какъ, повидимому, ея плодородіе пріостановилось, но она и теперь не была увѣрена, что не принесетъ еще какого-нибудь Веніамина.
   По мелкимъ чертамъ худощаваго и блѣднаго лица Рамзаевой можно было догадываться, что смолоду она принадлежала къ миловиднымъ блондинкамъ; но теперь худыя, слегка подергивающіяся, тонкія губы, недовольныя морщинки по краямъ рта и особенно взглядъ небольшихъ глазъ изобличали только мелкій раздражительный и эгоистическій характеръ.
   Карты опять начали шелестить, опять пошли переговоры "куплю-куплю, куплю-куплю,-- пасъ", когда вдругъ послышался голосъ мужчины, читавшаго у окна газеты.
   -- Эге! да тамъ опять что-то начинается! Мадамъ Легро, послушайте-ка, что творится у васъ въ прекрасной Франціи! не безъ злобы и ироніи громко прибавилъ онъ по-французски, обращаясь къ террасѣ.
   Это говорилъ Рамзаевъ, только-что получившій почту и читавшій "Journal des Débats". Рамзаевъ былъ невысокій, пухлый, круглый баринъ лѣтъ за пятьдесятъ, съ красноватымъ мясистымъ лицомъ и коротенькой шеей, свободно покоившейся въ тонкихъ батистовыхъ воротничкахъ рубашки, въ ожиданіи апоплексическаго удара. На голосъ его съ террасы отозвалось:
   -- Me voilà, Monsieur! и вслѣдъ затѣмъ вошла гувернантка Рамзаевыхъ, худенькая, черненькая и немолодая француженка съ глазами, начинающими уже отъ лѣтъ мокнуть и слезиться, какъ у старой болонки. Мадамъ Легро лѣтъ пятнадцать жила въ домѣ Рамзаевыхъ и была уже почти своя.
   -- Ecoutez! сказалъ Рамзаевъ. Онъ отставилъ подальше отъ глазъ развернутый листъ газеты, на которомъ въ одномъ мѣстѣ цензорскими ножницами было вырѣзано окошечко, а въ другомъ, подъ рубрикой "Russie", за словами "D'après les dernières nouvelles de St. Petersbourg", вмѣсто ожидаемыхъ новостей оттиснута была какая-то черная сѣтка въ полстолбца,-- и началъ читать нижеслѣдующее съ тѣмъ изысканнымъ произношеніемъ, которое употребляютъ иногда русскіе, чтобы щегольнуть своимъ французскимъ языкомъ.
   Вотъ переводъ статьи:

"Полицейская префектура.
Жителямъ Парижа.
Граждане!

   Нѣсколько парламентарныхъ столкновеній въ Національномъ собраніи и извѣстія изъ Италіи произвели нѣкоторое впечатлѣніе, которое занимаетъ умы, не смущая общественной безопасности. Это возбужденіе не представляетъ ничего важнаго, потому что страна питаетъ справедливое довѣріе къ патріотизму и мудрости правительства, которое съумѣетъ достойно исполнить свое призваніе". Гм! гм! А ловко пишутъ канальи, замѣтилъ Рамзаевъ какъ-бы про себя.
   "Республика можетъ только укрѣпиться -- и возвыситься посреди испытаній, которыя небо ей ниспосылаетъ", продолжалъ Рамзаевъ съ нѣкоторою торжественностью: "Одинъ бурный день ниспровергаетъ тронъ, но всякое внутреннее или внѣшнее нападеніе можетъ только обнаружить нынѣ неотразимое могущество власти, которая господствуетъ во всѣхъ".
   -- На! На! nous verrons encore! замѣтила мадамъ Легро въ качествѣ легитимистки, несочувствующая республикѣ.
   -- "Останемся спокойны и довѣрчивы" заключилъ Рамзаевъ внушительно, какъ будто онъ въ самомъ дѣлѣ обращался къ сонмищу волнующихся парижанъ, а не къ одной щедушной и весьма мирной легитимисткѣ, -- "и будемъ безъ страха взирать на будущее, которое будетъ, я въ томъ убѣжденъ, самой славной страницей въ нашей исторіи"! {Помѣщаемъ здѣсь самый подлинникъ, потому-что фразистость и ходульность его языка теряетъ много въ переводѣ.

"Preféecture de Police
Aux habituas de Paris.

   Citoyens!
   Quelques incidents parlementaires dans le sein de l'Assernhleé Nationale et les nouvelles de l'Italie ont produit une certaine émotion, qui occupe les esprits, sans troubler la sécurité publique. Celte excitation ri offre rien de grave, parce que le pays а une juste confiance dans le patriotisme et la sagesse du gouvernement, qui saura dignement accomplir sa m'ssion.
   La république ne peut que se fortifier -- et grandir au milieu des épreuves que le ciel lui déstine. Un seul jour d'orage renverse un trône, mais toute agression extérieure ou intérieure ne servirait aujourd'hui qu à d'montrer l'irresistible puissance d'une souveraineté qui reside dans tous. Res tons calmes et confiants et contemplons sans effroi un avenir, qui sera -- j'en suis convaincu -- la page la plus glorieuse do notre histoire!} Гм! Самой славной страницей! повторилъ Рамзаевъ,-- хороша страница! иронически замѣтилъ онъ.
   -- Et croyez moi, Mr. Ramzaff,-- съ убѣжденіемъ сказала мадамъ Легро, невыучившаяся въ пятнадцать лѣтъ выговаривать правильно фамилію Рамзаевыхъ, -- que èa finira par le retour de notre cher roi.
   Cher roi въ понятіяхъ мадамъ Легро былъ, разумѣется, не изгнанный Луи-Филиппъ, а Генрихъ V, графъ Шамборъ.
   -- Madame Legros, faites nous du thé! капризно сказала Александра Семеновна; она поставила ремизъ, огорчилась и вообразила себѣ, что приходъ гувернантки принесъ ей несчастіе.
   -- Bien, madame! кротко отвѣтила мадамъ Легро и вышла.
   По уходѣ мадамъ Легро, Рамзаевъ съ огорченіемъ прочелъ о неудачѣ, понесенной Гарибальди (по странной, но свойственной многимъ русскимъ логикѣ, Рамзаевъ былъ революціонеромъ для Италіи и консерваторомъ для Франціи). Потомъ онъ отложилъ газету и подошолъ къ играющимъ.
   -- Ну, какъ ты поигрываешь? спросилъ онъ жену.
   Александра Семеновна, дѣла которой были блистательны, боялась, чтобы мужъ ее не сглазилъ.
   -- Видишь: вотъ сейчасъ ремизъ поставила! сказала она непріязненно.
   -- Ты, можетъ, утомилась, дружокъ? Не хочешь-ли я за тебя сыграю игры двѣ! сказалъ Рамзаевъ съ участіемъ.
   Участіе это, впрочемъ, было особенно сильно потому, что Рамзаеву самому до страсти хотѣлось поиграть. Онъ игралъ обыкновенно по болѣе крупной цѣнѣ, но, за неимѣніемъ партіи, радъ былъ играть по всякой, и когда въ виду была одна только партія,-- то между мужемъ и женой возникла легкая борьба, т. е. споръ: кому изъ нихъ сѣсть. Въ этой борьбѣ, однакожъ, мужъ почти всегда долженъ былъ уступать побѣду слабому полу.
   -- Нѣтъ, благодарствуй! сказала жена:-- я нисколько не утомилась.
   У Рамзаева сжалось сердце отъ огорченія, но онъ мужественно затаилъ это и съ улыбкой обратился къ Клавдіи Петровнѣ.
   -- Ну, а вы какъ?
   -- Ахъ, ужь пожалуйста, не мѣшайте! раздражительно сказала она.-- Александрѣ Семеновнѣ валитъ счастье непомѣрное,-- а вотъ этотъ молодой человѣкъ только путаетъ, да меня-же ремизитъ!
   -- Не хотите-ли сыграть за меня, Константинъ Васильичъ! сказалъ Евлевъ:-- я въ самомъ дѣлѣ что-то не въ ударѣ сегодня.
   Евлевъ, съ тѣхъ поръ какъ ушла съ балкона мадамъ Легро, сидѣлъ какъ на иголкахъ.
   -- Пожалуй! отвѣчалъ, повидимому, довольно равнодушно Рамзаевъ. "А славный малый, этотъ Евлевъ", подумалъ онъ въ то-же время и почувствовалъ къ нему приливъ влеченія.
   Евлевъ уступилъ мѣсто Рамзаеву и, замѣтивъ вслухъ, что въ комнатѣ очень душно, пошелъ на балконъ, расправляясь послѣ долгаго сидѣнья.
   

II.

   Широкая терраса, крытая полосатымъ розово-бѣлымъ тикомъ, была уставлена зеленью и цвѣтами; нѣсколько ступеней противъ входной двери вели въ садъ, гдѣ, на газонѣ, младшія дѣти Рамзаева мальчикъ и дѣвочка играли въ веревочку; у балюстрады, которою окаймлена была терраса со стороны сада, стоялъ столикъ съ женскимъ рукодѣльемъ, а за нимъ сидѣли молодой человѣкъ и дѣвушка, составлявшіе, повидимому, причину разсѣянности и волненія Евлева.
   Дѣвушка -- старшая дочь Рамзаевыхъ, Ольга, въ легкомъ лѣтнемъ платьѣ соломеннаго цвѣта, сидѣла за работой. Красиво склоненный, молодой, стройный стань ея обличалъ нервный складъ. На нѣжной, открытой и наклоненной шеѣ отчетливо обрисовывался густой засѣвъ темно-каштановыхъ волосъ. Когда она, приподнявъ голову, обратилась къ своему собесѣднику, то можно было увидать блѣдное,-- но не болѣзненной блѣдности -- лицо съ тонкой сквозившей кожей, небольшой гладкій и чистый лобъ, небольшой прямой носъ, ротъ маленькій съ привѣтливой улыбкой и сѣрые, мягкіе, нѣсколько мечтательные и задумчивые глаза. Все вмѣстѣ было болѣе чѣмъ миловидно, почти прелестно, по нѣжно до хрупкости. На видъ это была изящная, въ искуственной атмосферѣ вырощенная дѣвушка, но природные задатки, казалось, были у нея хорошіе. Говорила она не торопливо какъ-бы вдумываясь, хотя въ красивой головкѣ болѣе работало, кажется, воображеніе, нежели мысль. нервный складъ допускалъ присутствіе силы, можетъ быть, страдательной, но упругой. Вообще она подходила подъ разрядъ тѣхъ нѣсколько восторженныхъ дѣвушекъ, которыя не всегда ладили съ обыденной практической жизнью, стояли на искуственной почвѣ, но тѣмъ не менѣе были честныя дѣвушки, способныя на высокій подвигъ и еще болѣе на высокое чувство. Въ то время такія дѣвушки отвѣчали идеаламъ минуты.
   Ольгѣ Рамзаевой было лѣтъ восемнадцать; училась она дома; воспитывалась, или, лучше сказать, просто выросла и развилась какъ Богъ послалъ, подъ надзоромъ мадамъ Легро, читала много и французскихъ романовъ, и русскихъ повѣстей, -- но только романовъ и повѣстей. Изъ нихъ ей дозволялось читать все, какого-бы то ни было направленія и содержанія, но только прилично изложенное, безъ такъ-называемыхъ грязныхъ сценъ и подробностей: на этомъ чтеніи, собственно говоря, и основалось все ея развитіе. Ольга вязала "анти-макассаръ", т. е. подзатыльникъ на кресло и, изрѣдка отвѣчая своему собесѣднику, не поднимая головы, взглядывала на него изподлобья, и въ этой манерѣ говорить -- помимо самаго выраженія взгляда (а взглядъ ея умныхъ глазъ былъ вдумчивый и свѣтился привѣтнымъ чувствомъ) -- было нѣчто влекущее и короткое, заставляющее придвинуться ближе и высказывать все, что есть на душѣ: притомъ-же головкѣ, наклоненной надъ работой, можно говорить смѣлѣе.
   Молодой человѣкъ, который сидѣлъ возлѣ дѣвушки, былъ тоже сосѣдомъ Рамзаевыхъ, по фамиліи Авзянцевъ. Онъ былъ средняго роста, съ густоволосой, свѣтлорусой, нѣсколько курчавой головой; худощавый станъ его былъ жидокъ, загорѣлое лицо съ тонкими, красивыми чертами, подвижное и выразительное, оттѣнялось небольшими усами и -- что тогда еще было рѣдко и обличало большую смѣлость -- небольшой подстриженной бородкой; темные глаза, живые, легко отражающіе внутреннее движеніе, и вспыхивали, и смѣялись, и были вкрадчиво нѣжны, смотря по случаю: они только рѣдко были устойчиво-спокойны. Авзянцевъ былъ человѣкъ небогатый, братьевъ и сестеръ у него не было; онъ былъ того мятежнаго и неудовлетворяющагося характера, который не укладывается въ обыденную рамку и, безпокойно ища чего-то, если не прокладываетъ себѣ дороги, то всегда старается попасть на самую новую и еще малоторную. Авзянцевъ былъ уменъ, впечатлителенъ, или, лучше сказать, раздражителенъ -- признакъ некрѣпкаго здоровья; но было-ли въ немъ призваніе къ чему-нибудь и угадаетъ-ли онъ его -- въ то время опредѣлить было трудно. Такіе люди, особенно въ пору исканій, легко увлекаются словомъ и дѣломъ минуты, а иногда это увлеченіе длится и до старости. Наша жизнь, особенно тогдашней поры, мало представляла дорогъ такимъ людямъ и ихъ участь вообще была незавидная. Практическіе мудрецы, установившіеся на срединѣ, такихъ людей не любятъ и называютъ безпокойными, но эти "безпокойные" нравятся молодежи, нравятся женщинамъ, видящимъ въ нихъ нѣчто новое и романическое и большей частью нравятся въ обществѣ, которое оживляютъ если не умомъ, то подвижностью и своеобразностью.
   Евлевъ замѣтилъ, что какъ скоро мадамъ Легро ушла съ террасы, Авзянцевъ ближе подсѣлъ къ Ольгѣ, а Ольга, слушая его, еще ниже наклонила голову. Евлевъ былъ неравнодушенъ къ дѣвушкѣ и ревность мучила его. Авзянцевъ и онъ были единственные молодые люди, которые ѣздили, и ѣздили часто къ Рамзаевымъ. Евлевъ видѣлъ, что родители принимали его съ большимъ радушіемъ (онъ составлялъ часто ихъ партію), но внутренній голосъ говорилъ ему, что едва-ли такой-же успѣхъ имѣетъ онъ у дочери. Эти ненавистныя карты, которыя впрочемъ онъ въ другое время очень любилъ, -- эти карты, прокладывающія ему дорогу къ родительскому сердцу въ то-же время отдаляли его отъ дочери и очищали путь сопернику: пока онъ составлялъ партію отцу или матери, Авзянцевъ оставался съ дѣвушкой.
   Когда Евлевъ подошелъ къ молодымъ людямъ, Авзянцевъ, который что-то говорилъ передъ этимъ Ольгѣ, вдругъ замолчалъ. Чувство задѣтаго самолюбія шевельнулось въ Евлевѣ и онъ хотѣлъ пройти прямо въ садъ; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, ему такъ больно было оставить любимую дѣвушку въ полномъ вліяніи Авзянцева, что онъ нерѣшительно остановился. Въ это время молодая хозяйка обратилась къ нему.
   -- Что, вы кончили партію? спросила она.
   "Зачѣмъ она меня спрашиваетъ о картахъ?" подумалъ Евлевъ.
   "Какъ будто со мной по о чемъ больше говорить."
   -- Нѣтъ! отвѣчалъ онъ -- я передалъ игру Константину Васильичу: душно въ комнатѣ.
   -- Подсаживайтесь къ намъ! отвѣчала Ольга.
   Евлевъ все еще подумывалъ уйти, однако взялъ стулъ и сѣлъ къ столу. Авзянцевъ молчалъ и вертѣлъ папироску.
   -- Такъ куда же вы думаете ѣхать? спросила Ольга Авзянцева.
   -- Да пока въ Петербургъ, а если позволятъ власти и деньги, такъ и за-границу.
   -- Вы развѣ ѣдете? спросилъ Евлевъ Авзянцева.
   Это извѣстіе такъ обрадовало его, что онъ почувствовалъ въ то-же время какое-то влеченіе къ своему сопернику, и эта радость и приливъ добродушія послышались въ его голосѣ.
   -- Да, если одно обстоятельство не удержитъ, отвѣчалъ Авзянцевъ, нахмурясь и какъ-будто нехотя.
   Упоминаніе о какомъ-то обстоятельствѣ нѣсколько охладило Евлева, "впрочемъ, если это деньги -- такъ я предложу ему ихъ", подумалъ онъ.
   Ольга, казалось, углубилась въ работу, молчала и разговоръ снова прервался.
   Евлевъ подумалъ, что онъ виновникъ молчанія и потому долженъ прекратить его.
   -- Какъ это вы оставляете деревню въ такую пору? спросилъ онъ Авзянцева,
   -- Вотъ именно въ такую-то пору я и не вижу возможности усидѣть въ деревнѣ! отвѣчалъ Авзянцевъ, прямо посмотрѣвъ въ глаза Евлеву.
   Евлевъ нѣсколько смутился.
   -- Я не понимаю, сказалъ онъ, -- что-же это за особенная пора? Лѣто отличное, жнитво въ самомъ разгарѣ и, мнѣ кажется, теперь-то именно и нужно сидѣть въ деревнѣ.
   -- Да! Если заботиться объ урожаѣ, отвѣчалъ Авзянцевъ, по видимому, добродушно и снисходительно.
   -- Конечно, если у кого есть другія важныя заботы, такъ для нихъ все бросишь, почувствовавъ обиду, сказалъ Евлевъ.-- Но я не зналъ, что онѣ у васъ есть, прибавилъ онъ не безъ ѣдкости.
   -- Да вотъ я именно отъ этого и ѣду, сказалъ Авзянцевъ,-- что у меня здѣсь нѣтъ никакихъ заботъ, а хозяйство мое такое пустое, что его можно вручить и старостѣ.
   Авзянцевъ относился къ Евлеву дѣйствительно безъ всякой враждебности и снисходительно; но именно эта-то снисходительность и уязвляла Евлева. Онъ видѣлъ въ ней пренебреженіе къ себѣ, видѣлъ, что его, какъ соперника, въ грошъ не ставятъ.
   -- Я тутъ все-таки никакой особенной поры не вижу, упрямо сказалъ Евлевъ, -- отчего-же именно теперь вдругъ понадобилось вамъ занятіе, или открылось оно?
   Авзянцевъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ прямо въ лицо Евлеву. "Не думалъ я, однако, что ты такъ глупъ, казалось, говорилъ этотъ взглядъ.
   -- А Франція? А движеніе во всей Европѣ? сказалъ Авзянцевъ. Онъ, кажется, хотѣлъ продолжать еще, но остановился.
   Евлевъ нѣсколько покраснѣлъ, какъ-будто былъ пойманъ въ непростительномъ невѣжествѣ.
   -- Что-жъ вы помогать имъ, что-ли, думаете? сказалъ онъ насмѣшливо.
   Авзянцевъ пожалъ только плечами.
   -- Я полагаю, продолжалъ Евлевъ, -- что они и безъ насъ справятся. Они волнуйся, коли это имъ нужно, а у насъ, кажется, все идетъ своимъ порядкомъ и никакихъ волненій не предвидится.
   -- Ну и слава Богу, коли не предвидится, сказалъ Авзянцевъ.
   Евлевъ видѣлъ, что съ нимъ пренебрегаютъ и спорить. Онъ чувствовалъ себя ужасно неловко и желчь волновалась въ немъ; онъ готовъ былъ сказать что-нибудь колкое, но его вывелъ изъ затрудненія шумъ отодвигаемыхъ стульевъ и приходъ играющихъ на террасу.
   Дѣло въ томъ, что слуга передъ тѣмъ внесъ чай и Александра Семеновна предложила пріостановиться и пойти пить его на террасу; сдѣлала это она вовсе не изъ желанія подышать свѣжимъ воздухомъ, но у нея была примѣта, что когда что-нибудь пьешь или ѣшь, то въ это время нейдетъ игра. Клавдіѣ Петровнѣ эта пріостановка не нравилась; ей хотѣлось поскорѣе отыграться, но дѣлать было нечего: она согласилась -- и карты были отложены.
   Разговоръ зашелъ было о сосѣдяхъ, но Евлевъ нарочно упомянулъ объ отъѣздѣ Авзянцова.
   -- Какъ, вы собираетесь въ Петербургъ? спросила хозяйка.
   -- Да, у меня тамъ есть дѣло, сказалъ неопредѣленно Авзянцевъ, -- впрочемъ ничего еще не рѣшено.
   Евлевъ былъ удивленъ перемѣной тона Авзянцева. Давеча онъ такъ положительно говорилъ объ отъѣздѣ, а теперь отозвался какъ о чемъ-то еще очень невѣрномъ. Но разговоръ перемѣнился, и ничего болѣе о любопытномъ для себя предметѣ Евлевъ не узналъ.
   

III.

   Чай былъ отпитъ. Рамзаевъ долженъ былъ выйдти къ управляющему, который, по заведенному порядку, приходилъ въ это время съ дневнымъ докладомъ; дамы снова пошли за карты и увлекли Евлева.
   -- Пойдемте въ садъ, пока не вышла Легро, торопливо сказалъ Авзянцевъ, какъ только въ гостиной, усаживаясь, зашумѣли креслами.
   Ольга не отвѣтила ни слова, но сложила работу, встала, не выказывая никакой торопливости, подала руку Авзяпцеву и медленно, спокойно сошла внизъ.
   Была-ли Ольга гораздо холоднѣе Авзянцева или привычка сдерживать себя и не выказывать своихъ чувствъ сильнѣе привилась къ ней, но ея неторопливость уколола Авзянцева, въ которомъ накипѣла потребность высказаться и поговорить откровенно.
   -- Какъ вы умѣете хорошо не выказывать своихъ желаній! сказалъ Авзянцевъ съ усмѣшкой.
   -- А лучше, если всѣ замѣтятъ, что я съ радостью бѣгу съ вами въ садъ? спросила Ольга, легко улыбаясь.-- Вѣдь не вамъ, а мнѣ maman или мадамъ Легро будутъ читать наставленія, а Евлевъ дѣлать намеки.
   -- Да-нѣтъ! Я только хотѣлъ сказать -- какая вы благовоспитанная.
   Дѣвушка быстро обратилась къ нему одной головой, и этотъ поворотъ головы на тонкой, нѣжной шеѣ имѣлъ какой-то красиво-энергичный характеръ. Она взглянула серьезно на Авзянцева и сказала:
   -- Если бы я была благовоспитана, я бы не пошла сюда за вами.
   Большой цвѣтникъ пестрѣлъ передъ домомъ разноцвѣтными георгинами и разными красными, голубыми и желтыми однолѣтними цвѣтами; зеленый бордюръ его куртинъ былъ правильно изрѣзанъ желтыми дорожками; молодая пара пересѣкла его и вошла въ густую, наискось отъ дома идущую аллею.
   Солнце закатывалось. Ярко-малиновымъ свѣтомъ обливало оно зеленую массу деревьевъ сада, и деревья, распустивъ свою мелкую зеленую листву, казалось, отрадно купали ее въ начинающейся прохладѣ вечера и остывающемъ золотѣ заката. Пологіе, малиновые лучи свѣта наискось пересѣкли аллею, ярко окрасили песокъ дорожки, точно голубоватой занавѣсью протянулись отъ деревьевъ къ деревьямъ, разрѣзали аллею на свѣтлую и темную половину и ушли, какъ стрѣлы, въ зеленую чащу, дробясь въ ней межъ стволовъ, вѣтвей и листьевъ и обливая ихъ золотомъ.
   Ольга и Авзянцевъ вступили въ отѣненную полосу. Авзянцеву сильно хотѣлось.переговорить съ Ольгой о многомъ, что имъ было необходимо порѣшить, а между тѣмъ съ страннымъ раздраженіемъ онъ продолжалъ колоть ее.
   -- Вы находите очень неблагоразумной и безнравственной прогулку со мной? спросилъ онъ.
   -- Не безнравственной, но неблагоразумной и вредной -- да! отвѣчала грустно Ольга.
   -- Что-же, она можетъ повредить вашей репутаціи, напримѣръ, во мнѣніи Клавдіи Петровны, а?
   -- Нѣтъ! сказала Ольга, вздохнувъ,-- гораздо хуже: она только глубже заводитъ меня по пути, изъ котораго я не вижу никакого выхода. Не имя мое она подрываетъ, а надежды на счастіе!
   -- Счастье? съ горечью сказалъ Авзянцевъ.-- Да я развѣ ни люблю тебя? Развѣ не готовъ сдѣлать для тебя все, что угодно? Но на что рѣшиться? Хочешь, я останусь, и завтра же буду просить твоей руки?
   -- И получишь отказъ! грустно сказала Ольга.
   Авзянцевъ язвительно усмѣхнулся.
   -- Конечно, какой я зять для твоихъ родителей! сказалъ онъ.-- Ни состоянія, ни чина, ни имени!.. Хм!..-- Онъ презрительно пожалъ плечами.
   Ольга ничего не отвѣчала.
   Вдругъ какая-то иная, и радостная, и злая мысль пробѣжала въ головѣ Авзянцева и мгновенно перемѣнила все выраженіе его лица. Онъ быстро обернулся къ Ольгѣ.
   -- Бѣжимъ! сказалъ онъ, и глаза его весело заиграли.
   Для Ольги это предложеніе, казалось, было или совсѣмъ неожиданное, или давно и тайно жданное. По ея блѣдному лицу пробѣжало что-то радостное и стыдливый румянецъ вдругъ облилъ его; но это было только мгновеніе. Румянецъ сталъ сбѣгать и, вмѣстѣ съ блѣдностью, все лицо снопа точно худѣло отъ печальной мысли. Ольга опустила глаза, чуть слышно вздохнула и отрицательно покачала головой.
   Авзянцевъ вспыхнулъ и злой огонекъ засвѣтился у него въ глазахъ.
   -- Или вы обо мнѣ раздѣляете мнѣніе родителей? сказалъ онъ.
   Эти слова, кажется, переполнили чашу. По лицу дѣвушки вдругъ хлынули слезы.
   -- Да за что вы мучите меня! сказала она.-- Неужели и безъ этого... (рыданіе прервало ея голосъ) и безъ этого у меня мало горя... Уѣзжайте, пожалуйста, поскорѣй! прибавила она.
   Подвижное и красивое лицо Авзянцева опять точно передернуло. Онъ быстро схватилъ руку Ольги и горячо сталъ цѣловать.
   -- Милая моя! моя добрая! прости меня, говорилъ онъ и, отрываясь отъ руки, глядѣлъ на Ольгу такимъ взглядомъ, изъ котораго словно лились и раскаяніе, и страсть, и жалость.-- Я не знаю, что я говорю. Вѣдь я самъ страшно страдаю. Вѣдь все во мнѣ болитъ, все оскорблено и страдаетъ. Подумай, мы молоды, любимъ другъ друга и я... я... человѣкъ свободный, ничего не могу сдѣлать для этой любви, -- ничего не могу тебѣ дать кромѣ страданій!.. Вѣдь отъ этого съ ума можно сойти!.. Ну, успокойся... Ну, прости меня, ангелъ мой!..
   -- Сядь здѣсь, сказалъ онъ, подводя Ольгу къ скамейкѣ, которая поставлена была между деревьями такъ, что они скрывали сидящихъ.-- Ну, прости меня, моя добрая!-- Авзянцевъ сталъ на колѣни передъ Ольгой, цѣловалъ ея руку и нѣжно, и грустно глядѣлъ ей въ глаза.
   -- Сядьте, увидятъ! сказала Ольга; но раскаяніе и горячія слова Авзянцева, кажется, были ей отрадны.
   Авзянцевъ всталъ, встряхнулъ песокъ съ колѣнъ и сѣлъ возлѣ нея.
   -- Ну, отчего ты не хочешь, чтобы я тебя увезъ? сказалъ онъ.-- Правда, я тебѣ могу дать немного, но съ голоду не умремъ! Что же дѣлать, моя прелестная, если я не могу ничего предложить тебѣ кромѣ моего труда, головы, сердца... Онъ опять взялъ ея руку и нѣжно цѣловалъ.
   Слезы Ольги затихали подъ эти слова, дышащія любовью, но выраженіе тихаго сосредоточеннаго горя смѣнило слезы.
   -- Нѣтъ, Гриша! сказала она, -- не только бѣжать съ тобой и связать тебѣ руки, но еслибъ мать и отецъ согласились на нашу свадьбу... я... я не знаю, согласилась ли бы я сама.
   Авзянцевъ, не говоря ни слова, вопросительно смотрѣлъ на нее.
   -- Да! продолжала она, -- я много объ этомъ думала. Конечно, если бы за мной что нибудь дали, ты бы не обязанъ былъ трудиться, чтобы меня кормить, -- но тебѣ нельзя еще жениться: женитьба свяжетъ тебя не въ одномъ денежномъ отношеніи; что станется съ твоими мечтами, предположеніями? Молодъ, способенъ, самолюбивъ, ты ничего не сдѣлалъ и рвешься къ дѣлу, ты, съ своими понятіями и характеромъ, захочешь и долженъ весь отдаться ему. Скромная жизнь, тихая семья -- не по тебѣ теперь: они тебѣ будутъ обузой... Нѣтъ, я не хочу стать на твоей дорогѣ.. Послѣ... можетъ быть... а теперь -- поѣзжай, Гриша! и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше!
   Ольга опять закрыла глаза рукой и тихо заплакала.
   Слова Ольги отрезвили Авзянцева. У него былъ живой характеръ; препятствія раздражали его, но у него былъ ясный и здравый смыслъ. Еслибъ Ольга ему говорила о сопротивленіи родителей, если бы на предложеніе его обвѣнчаться тайкомъ она противоставляла гнѣвъ отца и матери, мнѣніе свѣта, даже потерю состоянія -- онъ бы оспаривалъ ее, онъ бы еще долго настаивалъ. Но она ему говорила о его предположеніяхъ, мечтаніяхъ, надеждахъ, о тѣхъ, можетъ быть, несбыточныхъ надеждахъ и недостижимыхъ мечтаніяхъ, о которыхъ они такъ долго и часто говорили съ Ольгой. Авзянцевъ въ этихъ предположеніяхъ видѣлъ цѣль жизни. Они были такъ возвышенны, такъ честны, что самое стремленіе къ нимъ возвышало его въ глазахъ Ольги -- дѣлало его героемъ. Онъ не могъ не сознаться, что жена, семья, при недостаткѣ средствъ, окончательно подрывали всѣ его планы, подрѣзывали крылья. Что ожидаетъ его въ 24 года, съ женой изнѣженной и привыкшей къ роскоши? Исканіе средствъ къ жизни, мѣстечка на службѣ съ порядочнымъ жалованьемъ? Нельзя сказать, чтобы это и прежде не приходило ему въ голову, но онъ, по правдѣ говоря, и не имѣлъ никогда въ виду жениться на Ольгѣ. Сначала по прибытіи Рамзаевыхъ онъ сталъ ѣздить къ нимъ какъ къ старымъ знакомымъ, которые его знали съ дѣтства; ему было пріятно и отрадно толковать съ молоденькой, красивой дѣвушкой, развивать ее, сообщать ей свои планы -- можетъ быть, невольно порисоваться ими передъ ней. У Ольги Рамзаевой былъ, какъ мы сказали, нѣсколько мечтательный, способный къ восторженности характеръ. Взгляды и предположенія Авзянцева были новы для нея и, по самой неопредѣленности своей, казались ей великими, дѣлали изъ проповѣдника и поклонника ихъ нѣчто въ родѣ героя. Послѣ этого немудрено, что между молодыми людьми явилось сочувствіе, неуспѣли оглянуться -- явилась любовь: въ ихъ годы она не заставляетъ долго ждать себя! И они предались этому сладкому занятію, не уясняя себѣ цѣлей: они любились, потому-что любили. Мужчины надъ этимъ не задумываются. Дѣвицы, по положенію своему, осторожнѣе мужчинъ отдаютъ свое сердце и въ самомъ началѣ задаютъ себѣ вопросъ: "чѣмъ это кончится, и можетъ-ли кончиться свадьбой?" Вѣроятно, и Ольга Рамзаева задавала себѣ эти вопросы, но, кажется, на бракъ съ Авзянцевымъ, по крайней мѣрѣ, на бракъ немедленный -- она и сама не разсчитывала. Тихо и незамѣтно вкралась любовь въ ея сердце, а когда вкралась, то Ольга увидѣла непрактичность ея, но слабо боролась съ ней. Любовь такъ хороша сама по себѣ, что даже любовь несчастная имѣетъ какую-то горькую прелесть, а любовь Ольги не была несчастная: она была раздѣлена, она имѣла хоть отдаленную, но опредѣленную цѣль. И, потомъ, развѣ не отрадно быть любимой человѣкомъ, который столько обѣщаетъ! раздѣлять его замыслы, поддерживать его вѣру? Ольга отдалась теченію, которое, впрочемъ, такъ было сдержано и присмотромъ, и самымъ воспитаніемъ свѣтской дѣвушки, что только затрогивало первые и самые идиллическіе берега чувства.
   Такъ развивались эти чувства влюбленныхъ, пока толчокъ извнѣ не заставилъ ихъ оглянуться. Наканунѣ Авзянцевъ встрѣтилъ въ городѣ своего университетскаго товарища изъ Петербурга. Пріятель говорилъ ему о соціальномъ ученіи, начинавшемъ тогда пробиваться въ Россію, о великомъ движеніи въ Европѣ, о необходимости дѣла и предложилъ ему ѣхать съ собою -- но рѣшиться надо было скоро: пріятель ѣхалъ черезъ день.
   Слова и предложенія стараго товарища взволновали Авзянцева. Онъ не зналъ самъ хорошенько, да вѣроятно и пріятель его тоже, что именно предстоитъ дѣлать; но молодая кровь не могла течь спокойно, она требовала движенія, дѣятельности; пробужденіе Европы, какъ буря, гремѣло близко, и смущало, и волновало. Имѣніе и семья не держали Авзянцева, одна только любовь къ Ольгѣ привязывала его, и потому только объясненіе съ Ольгой и должно было, казалось, рѣшить все: но это только "казалось": тамъ, въ глубинѣ сознанія, у Авзянцева лежала уже полная рѣшимость на отъѣздъ.
   Въ присутствіи мадамъ Легро молодые люди, конечно, не могли говорить откровенно. Авзянцевъ только сказалъ Ольгѣ о предложеніи, которое было ему сдѣлано его пріятелемъ. Вопросъ о томъ, въ какой мѣрѣ ихъ взаимное чувство долженствовало вліять на рѣшеніе, чѣмъ практически должно разрѣшиться оно -- не былъ и не могъ быть поднятъ, но съ первыхъ словъ и Ольгѣ, и Авзянцеву стало ясно, что ихъ любовь тутъ не при-чемъ, что у этого чувства нѣтъ практическаго грунта, нѣтъ цѣли въ настоящемъ. Въ самомъ дѣлѣ, Авзянцевъ не имѣлъ въ виду жениться на Ольгѣ; сама Ольга должна была сознаться себѣ, что выйдти ей теперь за мечущагося и еще неустановившагося молодого человѣка безъ состоянія и положенія -- крайне неблагоразумно. Но у Авзянцева, кромѣ любви, была, по крайней мѣрѣ, надежда на дѣятельность въ будущемъ; у Ольги -- ничего, кромѣ этой любви. Ольгѣ было особенно грустно, именно потому, что теперь только уяснялась для нея невозможность счастливаго исхода ея привязанности въ настоящемъ.
   Ольга совладала съ собою въ присутствіи постороннихъ, и когда она съ Авзянцевымъ сошла въ садъ, она уже чувствовала, что разлука неизбѣжна. Правда, предложеніе Авзянцева -- жениться на мгновеніе отуманило ее надеждой, но только на мгновеніе. Здравый смыслъ взялъ свое и, чтобы усладить горечь рѣшенія, обратился къ самопожертвованію. Въ самомъ дѣлѣ, ей-ли, Ольгѣ, встать на дорогѣ милаго въ то время, какъ онъ намѣренъ сдѣлать первый шагъ на пьедесталъ, который долженъ возвысить его надъ дюжиной, когда онъ только-что берется за дѣло, какое-то ей смутно понятное (да и Авзянцеву тоже), но большое и хорошее дѣло. Нѣтъ! пусть лучше будетъ страдать одна Ольга, пусть она будетъ одна коротать безцѣльные дни, трепетно слѣдить и томительно ждать, но не мѣшать своему избранному -- и Ольга отказалась такъ или иначе въ настоящее время обвѣнчаться съ Авзянцевымъ.
   

IV.

   Отказъ Ольги и убѣжденія ея однакожъ, какъ водится, огорчили Авзянцева. Огорчаясь, онъ въ то же время чувствовалъ, что этому такъ и слѣдовало быть, что этотъ отказъ распутывалъ дѣло и снималъ съ него какую-то тяжесть. Но Авзянцевъ опечалился, потому-что ему было грустно разстаться съ Ольгой; онъ не далъ себѣ времени вдуматься, что-бы было, еслибъ она согласилась выйдти за него замужъ; онъ сдѣлалъ ей это предложеніе, повинуясь общепринятому обычаю и чувству нѣсколько рыцарскаго и самоотверженнаго долга; но если-бы Ольга приняла его предложеніе -- онъ не говорилъ этого себѣ прямо, почувствовалъ,-- что былъ-бы поставленъ въ затруднительное положеніе. Они оба, Ольга и Авзянцевъ какъ-будто сыграли какія-то роли, свершили какую-то обрядность, и теперь, когда она свершена, они могли отдаться острой и пріятной горечи несчастной и исполненной жертвъ любви.
   -- Но какъ-же я оставлю тебя, моя дорогая! сказалъ Авзянцевъ, и сердце его болѣзненно сжалось при мысли о разлукѣ, хотя въ этой самой разлукѣ для него была своего рода сладость.
   -- Что-же дѣлать! грустно сказала Ольга.-- Не думай обо мнѣ! прибавила она одушевляясь,-- я не хочу быть помѣхой твоей будущности. А тамъ, можетъ быть, и свидимся.
   И предъ Ольгой въ то же время мелькнула мысль о будущей встрѣчѣ, но уже не съ молоденькимъ, подающимъ надежды Авзянцевымъ, а съ человѣкомъ, оправдавшимъ ихъ, съ человѣкомъ, которымъ можетъ гордиться любящая женщина.
   Женщина можетъ любить только -- или покровительствуя человѣку, или гордясь имъ. Въ настоящемъ случаѣ Ольга была болѣе въ первомъ положеніи, но надѣялась быть и въ другомъ.
   -- Ольга! сказалъ Авзянцевъ, крѣпко сжавъ ея руку,-- я не ошибся въ тебѣ. Я не вѣрю въ неизмѣнность чувствъ и не знаю, долго ли проживетъ твоя любовь, но она дастъ мнѣ силы и бодрость на всякое честное дѣло: она будетъ моя гордость, мое вдохновеніе и мой ангелъ-хранитель!-- Онъ припалъ къ рукѣ Ольги, и если-бы нѣжность и безграничная любовь, которыя свѣтлѣлись въ ея голубыхъ, трепещущихъ слезой глазахъ, могли имѣть какую-либо силу надъ будущимъ Авзянцева, то онъ могъ-бы быть увѣренъ, что не даромъ призывалъ Ольгу, какъ ангела вдохновенія и охраны.
   -- Послушай, Григорій! сказала она,-- ты можешь не вѣрить въ неизмѣнность чувствъ: мужчины, говорятъ, непостоянны -- у нихъ наконецъ есть замыслы, честолюбіе, дѣятельность;-- у насъ есть только любовь. Мы вѣримъ въ нее непоколебимо и стыдно той, которая не вѣритъ въ свое чувство: я въ своемъ не сомнѣваюсь и что-бы тамъ ни было -- сохраню его къ тебѣ!
   Авзянцевъ съ умиленіемъ смотрѣлъ на одушевленное лицо Ольги, когда она говорила; чисто-женственная нѣжность и страсть еще трепетали на немъ, когда она и замолчала. Авзянцевъ ничего не отвѣчалъ Ольгѣ, но тихо обвилъ ее рукою и привлекъ ее къ себѣ. Онъ хотѣлъ ее поцѣловать, но она, вся вспыхнувъ, наклонила голову и онъ могъ только прижать жаждущіе поцѣлуя губы къ ея чистому лбу.
   Вечеръ совсѣмъ догоралъ; влажная и душистая сырость спускалась на темнѣющую чащу сада; слѣва поднимался серпъ мѣсяца; на ясномъ небѣ не было еще той густой синевы, которую принимаетъ оно съ приближеніемъ осени; кругомъ стояла тишина невозмутимая, птицы и крестьянскій людъ уже засыпали, а въ молодой четѣ влюбленныхъ жизнь билась полнымъ и чуднымъ ключомъ; имъ казалось, что словно новые міры разверзались передъ ними и звали ихъ къ себѣ, и всѣ высокіе замыслы, мечтанія и надежды словно спускались ближе къ нимъ, словно падали предъ тѣми силами, которыя бились и трепетали въ нихъ.
   -- Ольга! Григорій Григорьевичъ! Гдѣ вы? раздались голоса дѣтей и вывели влюбленныхъ изъ ихъ сладкаго забытья.
   -- Здѣсь, отозвалась Ольга, вставая и выходя на встрѣчу; но голосъ ея былъ гуще обыкновеннаго и прерывался отъ внутренняго волненья.
   -- Мадамъ Легро прислала сказать, что сыро, и велѣла звать васъ въ домъ! говорили подбѣгающіе дѣти.
   -- Хорошо! скажите ей, что мы сейчасъ идемъ, отвѣтила Ольга,-- ступайте.
   -- Ну, кто скорѣе? сказалъ братъ Ольги. Дѣти повернулись и пустились въ перегонку.
   Ольга и Авзянцевъ остались одни. Они чувствовали, что вся ихъ свобода, вся возможность высказаться лежитъ на той частичкѣ аллеи, которая отдѣляетъ ихъ отъ цвѣтника, въ ихъ мысли и чувствахъ тѣснилось такъ много чего-то, такъ многое хотѣло высказаться, что они не знали, что сказать.
   Они шли тихо и молчали.
   -- Такъ ѣхать? спросилъ наконецъ Авзянцевъ.
   Ольга вздохнула.
   -- Дѣлать нечего! сказала она.
   -- Если ѣхать, то надо завтра утромъ, замѣтилъ Авзянцевъ.
   Ольга взглянула на него испуганно. Она какъ будто неожидала, что разлука такъ скоро станетъ передъ ней.
   -- Но ты заѣдешь проститься? спросила она.
   -- Неудобно будетъ заѣхать такъ рано и не по пути. Да утромъ и не удастся проститься съ тобой.
   Точно сговорившись, они вдругъ остановились при этомъ.
   -- Неужели теперь? спросила Ольга.
   -- Да, мой ангелъ! Прощай! сказалъ Авзянцевъ и въ то же время быстро оглядѣлся, торопливо обнялъ Ольгу и прижалъ къ себѣ. Свѣтлый конецъ аллеи былъ только въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ.
   Ольга подставила было ему щеку, но вдругъ повернулась прямо лицомъ, обняла его и крѣпко поцѣловала.
   -- Olga! Mais -- ou êtes vous, ma chère? послышался раздраженный голосъ мадамъ Легро съ террасы.
   Ольга оторвалась и тяжело перевела духъ. Она пошатнулась и не могла говорить.
   -- Nous revenons, madame! отвѣчалъ Авзянцевъ.
   -- Не забудь же меня! тихо добавилъ онъ, сжавъ руку Ольги.
   -- Ты не забудь меня! сказала Ольга выразительно.
   И они вышли изъ аллеи.
   Къ счастью, свѣтъ потухающей зари былъ заслоненъ домомъ, а мѣсяцъ свѣтилъ сзади и на лицѣ Ольги незамѣтны были ни блѣдность, ни дрожащія на глазахъ слезы.
   Мадамъ Легро встрѣтила ихъ ворчаньемъ, что уже темно и сыро. Услыхавъ слово сырость, Александра Семеновна сейчасъ ее почувствовала и потребовала, чтобы всѣ возвратились въ комнаты и затворили двери.
   Ольга стала собирать свою работу. Авзянцевъ стоялъ около нея.
   -- Послушайте! сказала Ольга тѣмъ невнятнымъ говоромъ, которымъ говорятъ громко, когда хотятъ, чтобы другіе не могли вслушаться.-- Всякій разъ, когда вы увидите такой же серпъ мѣсяца, какъ этотъ -- и она показала на него глазами -- вы вспомните меня.
   -- И безъ этого буду помнить, отвѣтилъ Авзянцевъ.
   Они вошли въ комнату и затворили террасу.
   Авзянцевъ взялся за фуражку. Ему казалось, что послѣ того, что было, оставаться долѣе въ томъ равнодушномъ кружкѣ, который засѣдалъ въ гостиной, и говорить о разныхъ незначительныхъ вещахъ значило-бы опошлить послѣднія воспоминанія. Онъ сказалъ хозяевамъ, что, можетъ быть, завтра уѣдетъ и не будетъ въ состояніи заѣхать проститься. Ольга поняла его и не удерживала.
   Пошли распросы: почему онъ собрался такъ скоро, куда и зачѣмъ ѣдетъ, но играющіе, за исключеніемъ Евлева, слушая его, въ то же время болѣе думали объ игрѣ и прикупкѣ, чѣмъ объ его отъѣздѣ.
   Авзянцевъ имъ отвѣчалъ; Ольга между-тѣмъ взяла незамѣтно свои рабочія ножницы и вышла въ сосѣднюю комнату. Черезъ минуту она вернулась.
   Авзянцевъ прощался; очередь дошла и до Ольги; онъ поцѣловалъ ея руку -- они обмѣнялись обычными пожеланіями. Ольга ихъ высказала радушно, но ни холоднѣе и ни горячѣе того, сколько это принято между хорошими знакомыми. Авзянцевъ былъ болѣе смущенъ и неясно высказалъ свои пожеланія.
   Старикъ Рамзаевъ, дѣти и Ольга вышли проводить Авзянцева до прихожей.
   Подали лошадей. Авзянцевъ еще разъ простился со всѣми и крѣпко пожалъ руку Ольгѣ. Когда онъ отнялъ свою, у него въ рукѣ остался клочекъ бумажки. Онъ не ожидалъ его, смутился, чуть не выронилъ и, что-то пробормотавъ, торопливо бросился въ экипажъ. Лошади тронулись, онъ махнулъ фуражкой и уѣхалъ.
   Ольга вскорѣ оставила боскетную. Она это дѣлывала и прежде, когда играли въ карты. Никто на ея уходъ, опять-таки кромѣ Евлева, не обратилъ особеннаго вниманія.
   

V.

   Ольга прошла въ свою комнату, сѣла у открытаго окошка, оперла голову на руки и, полуприкрывъ ладонями лицо, тихо заплакала. Она ни о чемъ не думала, но ей было нестерпимо грустно и что-то щемило въ груди: слезы облегчали ее. Недолго просидѣла она такимъ образомъ, когда она услыхала, что дверь тихо отворяется и кто-то входитъ. Ольга поспѣшно отерла слезы и обернулась. Въ комнатѣ было почти темно и она не вдругъ могла разсмотрѣть вошедшую.
   -- Кто это? спросила Ольга.
   Вошедшая не отвѣчала ни слова. Она неторопливо затворила дверь, повернулась лицомъ къ углу, въ которомъ стоялъ образъ, сдѣлала три большіе креста и поклона, и потомъ направить къ Ольгѣ.
   -- Я это, матушка, я! отвѣтила наконецъ вошедшая, обняла рукой голову Ольги и трижды ее поцѣловала.
   -- А! это ты, кормилица! сказала Ольга. Ей было не до посѣтительницъ и разговоровъ, но она скрыла это.-- Что ты такъ поздно?
   -- Да неколи было, голубушка! Знаешь, нонѣ пора какая: страда! Всѣ были въ полѣ; я одна съ ребятишками оставалась, воротились -- ужиномъ всѣхъ накормила, прибралась, да и къ тебѣ! Да и здѣсь ждала: ты тамъ съ гостями была, а я чайку попила. Что ты невесела, голубка, словно бы плакала? сказала кормилица, пытливо всматриваясь прищуренными глазами въ лицо Ольги.
   -- Я? спросила Ольга удивленно.-- Нѣтъ! это тебѣ почудилось, прибавила она улыбаясь.-- Такъ... я устала немножко, да сѣла къ окну отдохнуть.
   -- Ну, конечно, какъ не устать! замѣтила кормилица, -- все на вытяжкѣ, да гостей принимать -- шутка-ли день-деньской! А тутъ, у окошечка-то -- славно: вишь -- времячко-то какое Богъ даетъ! Ржи-то ужь обсыпаться начали; не успѣли убрать анъ-глядь -- и яровое приспѣло!
   Кормилица Ольги была здоровая, средняго роста, женщина лѣтъ сорока съ небольшимъ. Лицо ея, съ большими темно-карими глазами, огрубѣло, подернулось морщинками, но еще носило слѣды русской, пріятной и мягкой, красоты; видно было, что тяжелая крестьянская жизнь налегла на нее не всей своей безвыходной и подавляющей тяжестью, хотя во время обниманья Ольга чувствовала своей нѣжной шеей всю грубую черствость ея руки, а на щекахъ -- жесткое прикосновеніе обвѣтрившихся губъ. На кормилицѣ была чистая бѣлохолщевая рубаха и синій китайчатый сарафанъ, выложенный басономъ, еще опрятный, но сильно выносившійся; и не мудрено! это былъ одинъ изъ сарафановъ, подаренныхъ кормилицѣ господами, когда она уходила въ семью, выкормивъ Ольгу.
   -- Садись, кормилка! сказала Ольга, пододвигая ей стулъ.-- Что скажешь?
   -- Да соскучилась по тебѣ, голубка: дай, молъ, погляжу на нее! сказала она.
   Ольга усомнилась въ этомъ объясненіи, но промолчала.
   -- А что, спрошу я тебя, приблизивъ стулъ и понизивъ голосъ таинственно, прибавила кормилица,-- правду-ли слышно, что за тебя сватаются женихи?
   -- Нѣтъ, это вздоръ! отвѣчала Ольга.
   -- Ой-ли? недовѣрчиво замѣтила кормилица.-- Ну, да можетъ и такъ болтаютъ.
   -- Про кого-же говорятъ? спросила Ольга, напередъ зная, кого назовутъ.
   -- Ну, да извѣстно, кто у васъ бываетъ. Про хлѣбопекинскаго болтаютъ, да про авзянкинскаго. Кормилица называла Евлева и Авзянцева, какъ обыкновенно крестьяне зовутъ помѣщиковъ, -- по имени ихъ имѣній "Хлѣбопеки" и "Авзянки".
   При имени Авзянцева Ольга невольно зарумянилась.
   -- А кто изъ нихъ лучше? спросила она.
   -- Ну, да вѣдь кому какъ! уклончиво замѣтила кормилица: это тебѣ лучше знать! Ну, хлѣбопекинскій-то, извѣстно, чай, по наче будетъ: и богатъ, и изъ себя виднѣе, ну и хозяйство у него все въ порядкѣ: онъ-таки строгонекъ, говорятъ, ну, а однако мужики у него исправны. Извѣстно, вѣдь нельзя и не взыскать иной разъ!
   -- Ну, а Авзянцевъ? спросила Ольга.
   -- Ну, этотъ, слышь, зряшный, хозяйствомъ не занимается: все больше староста; а до крестьянъ добрѣе! Правду сказать, крестьянамъ у него вольготнѣе и дворня его любитъ -- ну и умомъ-то похитрѣе хлѣбопекинскаго будетъ, шустрый такой, говорятъ -- только видно не на дѣло, а на языкъ!.. Тебѣ, голубка, кто больше нравится: мнѣ можно сказать -- вѣдь я не чужая! вкрадчиво прибавила кормилица.
   Ольга, еслибы и была расположена къ откровенности, то едвали бы выбрала кормилицу своей повѣренной: она знала, что на языкѣ ея питательницы тайна не долго удержится и что она имѣла привычку, не только смотря по расположенію духа прибавлять что-либо къ слышанному отъ себя, но и самостоятельно сочинять ни отъ кого не слышанныя извѣстія.
   -- По мнѣ оба равны и я ни за того, ни за другого не пойду! отвѣчала Ольга.
   -- Ну нечто! Твои года еще не ушли, ты, можетъ, и не такую судьбу найдешь! успокоительно замѣтила кормилица.
   Онѣ помолчали.
   -- А витъ что я еще хотѣла сказать тебѣ, голубушка, сказала кормилица.-- Ну, конечно, я благодарна тебѣ и твоимъ тятенькѣ и маминькѣ:-- и я, и старикъ отъ барщины ослобонены; ну да что ужь мы и такъ состарѣлись и скоро-бы изъ годовъ вышли. А не попросишь-ли ты тятеньку, чтобы парнишку моего, Федю-то, уволили отъ барщины? Онъ еще молоденькій -- какая и силенка-то у него: много-ли онъ наработаетъ! Ну а намъ около дому-то -- все подспорье!
   -- Да вѣдь я, помнится, просила отца и онъ обѣщалъ уволить его? сказала Ольга.
   -- Нѣтъ, то про старшаго вы просили, голубушка (кормилица иногда считала нужнымъ перейти къ вы), и дѣйствительно тятенька вашъ приказалъ его уволить; а это про Федюшку, про второго-то, значитъ, хочу я васъ просить. Онъ еще почитай ребенокъ.
   -- Да развѣ молоденькихъ у насъ требуютъ на работу? неувѣренно спросила Ольга, въ качествѣ барышни, незнавшая, со сколькихъ лѣтъ требуется въ ихъ имѣніи барщина.
   -- Ну, онъ годами-то -- можетъ и въ заправду вышелъ и нонѣ ужь въ полутягольные поступилъ, только изъ себя-то еще жиденькій,-- да вотъ по осени-то мы его женить думаемъ, такъ тогда и въ тягло запрягутъ. Не попросите-ли вы, голубушка, тятеньку, чтобы и его ослобонили.
   -- Не знаю, согласится-ли отецъ, сказала Ольга,-- но я попрошу его.-- Ольга не увѣрена была въ согласіи, потому-что отецъ уже и прежде замѣчалъ ей, что кормилица ея надоѣла ему своими просьбами.
   -- Попроси, голубушка, хорошенько, тебѣ не грѣхъ за меня постараться, а тятенька для тебя сдѣлаетъ. А коль будетъ что говорить, ты скажи-ка ему; вы, молъ, тятенька, для нея жалѣете, а она развѣ себя жалѣла, какъ кормила меня! своимъ молокомъ кормила! семью, ребятъ оставила. Опять-же, бывало, ночью -- спать-то хочется, а ты сейчасъ заплачешь -- Авдотья Ивановна, покойница, меня разбудитъ -- ну, возьмешь тебя, дашь груди, ты сосешь, а самое-то меня сонъ-то такъ и качаетъ, такъ и качаетъ! А лечь боюсь неровенъ грѣхъ -- заспишь.
   -- Хорошо, кормилка, я попрошу! сказала Ольга.-- Ты говоришь -- сына женишь, прибавила она, наводя разговоръ на болѣе любопытный для нея предметъ,-- какъ-же это такого молоденькаго?
   -- А что ему баловаться-то? Извѣстно, парень молодой -- чѣмъ бы о дѣлѣ думать, а его все будетъ къ дѣвкамъ тянуть, все изъ дому, да отъ дому.-- А тутъ дурость-то эта выйдетъ. Опять же какъ намъ и безъ бабы-то? семья большая, я стара, дочери выданы, одна только сноха остается -- да и та съ брюхомъ ходитъ.
   -- Да нравится-ли ему невѣста-то? Любитъ-ли онъ ее?
   -- Для че не нравится! Дѣвка хорошая! У Пименова, може изволите знать, внучку Лукерью хотимъ сватать. Дѣвка рабочая такая, проворная.
   -- А изъ себя-то какова? спросила Ольга.
   -- И изъ себя ничего. Она щедровита немного, такъ, словно бы курочка рябенькая: оспа, значитъ, попортила -- а ничего.
   -- Да можетъ онъ ее не любитъ, а любитъ другую! приставала Ольга.
   -- Кого любить-то? Ну, а любитъ, такъ разлюбитъ. Велика важность, извѣстно -- молодежь промежъ себя балуется. Ну, а тутъ эти глупости-то надо будетъ оставить -- неколи ими заниматься. До любви-ли тутъ ужо, какъ въ тягло вступаетъ! съ любви сытъ не будешь! А впрочемъ, она -- ничего: дѣвка справная.-- А, извѣстно, жена любитъ мужа богатаго, а мужъ жену здоровую. Мы хоть не богаты -- какое богатство! да вѣдь не голыши-же, а она справная такая...
   Ольга почувствовала и жалость и, вмѣстѣ, какую-то брезгливость: какъ будто ея чистыя мечты и высокіе идеалы пачкались отъ тѣхъ мыслей, которыя высказывала крестьянка.
   -- Хорошо, кормилка, поговорю я съ отцомъ и что можно сдѣлаю! сказала она вставая.
   -- Ну, прощенья просимъ! отвѣчала кормилица, понявъ, что аудіенція кончена.-- Такъ попроси-же, голубушка, припомни мое-то питанье, да старанье... Бывало...
   Ольга сдѣлала нѣсколько шаговъ къ двери.
   -- Ну, да можетъ тебѣ недосужно: прощай -- мать моя!
   Кормилка поклонилась и вышла.
   Ольга проводила ее, сказала горничной, чтобъ та ее не ожидала -- и заперла дверь.
   

VI.

   Когда Ольга такимъ образомъ оградила свое уединеніе, она снова сѣла у окошка, стала глядѣть въ потемнѣвшую чащу сада и хотѣла отдаться воспоминаніямъ. Но мысли, высказанныя кормилицей, еще были свѣжи и, какъ на зло, мѣшали мечтаніямъ Ольги; онѣ становились прямо въ упоръ ея понятіямъ и взглядамъ; онѣ сбивали, разсѣевали ее. Это ее досадовало.
   -- Жалкое развитіе! подумала она съ снисходительнымъ презрѣніемъ.-- Для нихъ любовь теряетъ все свое великое значеніе, она сводится съ алтаря на какое-то гнѣздо въ курятникѣ. Бѣдные! имъ недоступны тѣ глубокія, тонкія и болѣзненно-сладкія чувства, которыя доставляетъ очищенная отъ всѣхъ матеріальныхъ и пошлыхъ цѣлей любовь,-- любовь, которая питается самопожертвованіями, которая сама для себя цѣль! Въ состояніи-ли былъ-бы кто-нибудь изъ нихъ отказаться отъ руки любимаго человѣка для того, чтобъ не мѣшать его стремленіямъ, жертвовать своимъ счастіемъ для его счастія, и одной, и въ свѣтскомъ кругу, и въ своей комнатѣ, только думать о его счастіи, слѣдить за его успѣхами и гордиться ими!
   -- А впрочемъ, снисходительно думала Ольга,-- если они лишены всѣхъ высокихъ нравственныхъ наслажденій, которыя даютъ самоотверженныя и великія чувства, за то они не испытываютъ отъ нихъ и горестей! Вотъ какъ просто и опредѣленно сложилась ихъ узкая жизнь! Парень подросъ, женится, т. е. беретъ хозяйку и работницу, и занимается своимъ извѣстнымъ трудомъ! Ему не нужно прокладывать дороги, онъ не питаетъ тѣхъ высокихъ стремленій, которыя заставляютъ его покидать свой домъ, свою милую, чтобы вести скитальческую, исполненную самопожертвованій и лишеній жизнь. Его цѣль просто и ясно обозначена. Бѣдные и счастливые невѣжды! заключила Ольга.
   И отдѣлавшись такими разсужденіями отъ мыслей, возбужденныхъ словами кормилицы, Ольга вся отдалась своему чувству. Она старалась уловить самое возникновеніе ихъ взаимной склонности, тѣ первыя неопредѣленныя слова, въ которыхъ, какъ свѣтъ едва зародившагося мѣсяца сквозь облака, промелькнули первые намеки на любовь; она припоминала всѣ тѣ длинные споры о чувствахъ, изученіе ихъ оттѣнковъ, анализъ любви разныхъ героевъ и разныхъ опредѣленій любви извѣстныхъ авторовъ, словомъ -- всѣ тѣ сладкія и, казалось ей, глубокія наблюденія надъ любовью, которыя обыкновенно появляются между молодыми любви-испытателями вмѣстѣ съ чувствомъ и составляютъ исключительный предметъ ихъ разговоровъ, эти сладкія копошенія и зарыванія въ свои чувства, изслѣдованія, пріятныя тѣмъ, что для нихъ не требуется никакой подготовки, кромѣ молодости и неотталкивающей наружности. Припомнила Ольга и трепетное мгновенье и замиранье объясненія, за тѣмъ радость раздѣленной любви и маленькія бури и вспышки ревниваго чувства, легко раздражаемаго и горячо раскаивающагося Авзянцева, добралась наконецъ Ольга и до послѣдняго прощанія и этого единственнаго и горячаго поцѣлуя, который она трепетно дала въ двухъ шагахъ отъ аргуса-Легро и на немъ она задумалась еще долѣе...
   Кругомъ установилась тишина; потемнѣвшая зелень сада дремала и тонула въ влажномъ сумракѣ ночи; неопредѣленный или безцѣльно-устремленный взглядъ Ольги мягко тонулъ въ этой массѣ темноты и зеленой листвы; ничто не развлекало и не задѣвало его, и Ольга вся могла отдаться воспоминанію и воображенію. И она съ сладостнымъ раздраженіемъ закапывалась въ самую глубь воспоминаній, переворачивая самые тайные углы памяти и ощущеній, рисовала и перерисовывала распаленнымъ воображеніемъ и то, что было, и то, чему желала быть... Какое ей дѣло до грустной дѣйствительности, до труда, дрязгъ и мелочей положительной жизни: у ней была своя жизнь высокихъ и горько-отрадныхъ наслажденій идеальной, самоотверженной любви, и она вся отдавалась этому сладко-раздражающему чувству.
   

VII.

   Авзянцевъ, пріѣхавъ домой, какъ только остался одинъ, вынулъ изъ кармана бумажку, которую сунула ему въ руку при прощаніи Ольга, развернулъ ее и увидалъ душистую прядь знакомыхъ и милыхъ волосъ. Онъ не поцѣловалъ ихъ и даже нѣсколько свысока улыбнулся этому женскому и романическому напоминанію, но оно было ему пріятно, -- пріятно было это вещественное доказательство чувства именно тѣмъ, что оно вещественно, что его можно держать въ рукахъ и спрятать въ шкатулку, и онъ дѣйствительно спряталъ его въ потайной ящичекъ своей дорожной шкатулки и задумалъ себѣ, что пока эта прядь локона будетъ съ нимъ, онъ во всемъ будетъ успѣвать: это залогъ счастья. Пріятно и успокоительно думать, что для достиженія своихъ цѣлей достаточно запереть счастье въ дорожную шкатулку и возить съ собою; но Авзянцевъ настолько былъ развитъ, что ему совѣстно было зашить его въ ладонку или даже носить въ медальонѣ на шеѣ.
   На другое утро Авзянцевъ съ своимъ талисманомъ уѣхалъ въ Петербургъ.

-----

   Евлевъ, оставшись на просторѣ, болѣе имѣлъ случай выказывать свои чувства и даже рѣшился передъ отъѣздомъ просить руки Ольги. Рамзаевы-родители были не прочь; состояніе ихъ было разстроено, дѣтей много, а Евлевъ -- человѣкъ порядочный и богатый: но Ольга положительно не согласилась и Евлеву мягко отказали. Они не роптали на дочь; она была молода, хороша, со связями: она могла надѣяться и на болѣе блестящую партію.
   Евлевъ очень огорчился, но, какъ человѣкъ положительный, не питалъ, а постарался заглушить свое чувство. Лучшимъ средствомъ онъ нашелъ женитьбу, это и излечивало, и отомщало, и заглушало невыгодную для него молву, тѣмъ болѣе, что ему, помимо чувствъ, нужна была и просто хозяйка въ дому. Но такъ-какъ женитьба по склонности ему не удалась, то онъ рѣшился жениться, какъ говорится, по резону. Онъ былъ достаточно богатъ и не алченъ, чтобы искать состоянія. Предметомъ своего исканія онъ выбралъ дѣвушку изъ чиновничьяго семейства, родители которой. не имѣя возможности дать многочисленнымъ дочерямъ никакого приданаго, старались имъ дать по возможности основательное, по ихъ мнѣнію, и даже блестящее образованіе и развить всѣ ихъ природныя способности. Особа, на которой остановилъ свой выборъ Евлевъ, принадлежала къ разряду дѣвицъ, про которыхъ говорятъ, что хотя онѣ и нехороши, но преисполнены талантовъ и подаютъ большія надежды: дѣйствительно, она была дурна собой, но играла на фортепьяно классическія пьесы, пѣла и рисовала масляными красками, -- нужды нѣтъ, что она пѣла фальшиво, играла какъ барабанщикъ и рисовала, какъ суздальскій богомазъ. Евлевъ получилъ ея согласіе и передъ масляницей женился.
   Рамзаевы осенью уѣхали изъ деревни, кажется, въ Москву.
   И затѣмъ мы надолго оставляемъ нашихъ дѣйствующихъ липъ. Водоворотъ жизни раскинулъ ихъ въ разныя стороны и нескоро опять пришлось имъ столкнуться вмѣстѣ.
   

Вторая половина.

VII.

   Прошло двадцать лѣтъ. Весною 1868 года снова растворились окна барскаго дома въ Рамзаевкѣ и въ немъ поселились уцѣлѣвшіе и вновь прибавившіеся члены семьи Рамзаевыхъ. Далеко не безслѣдно прошло это время и надъ барскимъ домомъ и надъ крестьянскими избенками, и надъ обитателями тѣхъ и другихъ. Самого старика Рамзаева и вѣрную законной. хотя и изгнанной, династіи мадамъ Легро, время совсѣмъ спахнуло съ поверхности земли на три аршина въ глубь: крестьяне Рамзаевки вышли на выкупъ, доходы помѣщицы уменьшились, огромныя людскія, скотный дворъ и разныя хозяйственныя постройки стояли большей частью пустыми и разваливались и самый домъ осѣлъ и принизился, какъ тучная, придавленная годами купчиха.
   Общество барскаго дома собралось послѣ обѣда, по обычаю, въ извѣстной намъ боскетной. За комнатой, отъ ея прошлаго положенія, осталось, впрочемъ, только одно имя, да старая мебель, обитая новымъ ситцемъ. Знаменитые боскеты на стѣнахъ были заклеены дешевенькими, мѣщанскими, сѣренькими обоями, въ свою очередь успѣвшими уже побурѣть, и только въ одномъ мѣстѣ изъ-подъ отставшаго и сорваннаго кусочка виднѣлась -- знакъ былого вкуса -- часть увитой плющемъ колонны, нога оленя и половина охотника въ красной курткѣ съ мѣднымъ рогомъ у рта.
   Около дивана былъ развернутъ тотъ же самый ломберный столъ, только уже съ окончательно оторванной бронзой, и за столомъ сидѣли двое изъ прежнихъ игроковъ -- старуха Рамзаева, Евлевъ да барыня, жена мѣстнаго мирового посредника. Третья изъ прежней партіи -- знакомая намъ Клавдія Петровна, уцѣлѣла только на половину -- другую пришибъ параличъ: она не выѣзжала болѣе.
   На этотъ разъ проигрывала и горячилась Александра Семеновна. Она была и всегда невысокаго роста, а теперь время еще болѣе уменьшило ее и вообще какъ-то смяло и скомкало; маленькое лицо ея съежилось и все подернулось морщинками, глаза стали тусклы, щеки ввалились и только зубы отлично сохранились, потому-что были вставные, и еще рѣзче выставляли развалины лица.
   Если время измяло жиденькую и хилую Рамзаеву, зато на Евлевѣ оно выказало мало разрушающихъ свойствъ: онъ еще раздобрѣлъ и былъ здоровымъ, виднымъ мужчиной: только выраженіе глазъ приняло какой-то бараній оттѣнокъ и полное лицо нѣсколько заплыли, отчего сгладились на немъ всякая подвижность и выразительность, зато самодовольная увѣренность въ себѣ и въ своихъ достоинствахъ спокойно и широко разлилась по немъ. И Евлевъ имѣлъ право на это чувство, зане совершилъ и совершалъ все, что считалъ своимъ долгомъ относительно родины, общества и семьи. Онъ былъ уѣзднымъ предводителемъ дворянства, пользовался всеобщимъ уваженіемъ, хозяйственныя и денежныя дѣла велъ въ отличномъ порядкѣ, имѣлъ многочисленное семейство, которое воспитывалъ въ наиблагонадежнѣйшемъ духѣ, словомъ -- Евлевъ былъ такимъ же прекраснымъ мужемъ, какъ отцомъ и гражданиномъ, несмотря на то, что жена его, немедленно послѣ своей свадьбы, оставила развитіе своихъ многочисленныхъ талантовъ и изъ всѣхъ орудій, данныхъ ей природою и воспитаніемъ на уловленіе мужскихъ сердецъ, вполнѣ сохранила только наводящій уныніе ликъ. Госпожа Евлева не любила старухи Рамзаевой и предпочитала первенствовать въ своемъ кружкѣ и домѣ; хроническій насморкъ давалъ ей постоянный предлогъ не ѣздить, куда ей не хотѣлось.
   Изъ растворенной на террасу двери боскетной доносились, какъ въ былое время, голоса знакомыхъ и близкихъ Евлеву лицъ -- но уже не отвлекали его; онъ игралъ съ пріятнымъ и самодовольнымъ спокойствіемъ, снисходительно отвѣчалъ на жалобы и капризы хозяйки и улыбался посредницѣ съ заигрывающей ироніей вполнѣ сохранившагося мужчины, отчего та манерничала и граціозно егозила на стулѣ.
   На террасѣ, съ которой въ открытую дверь доносились голоса, общество было преимущественно женское; между трехъ кисейныхъ платьевъ виднѣлся одинъ только сюртукъ.
   Въ серединѣ группы, прислонясь спиной къ балюстрадѣ, сидѣла женщина лѣтъ тридцати пяти. Она была очень худощава; темнокаштановые волосы спереди были взбиты, а сзади прикрыты шиньономъ и о густотѣ ихъ судить было трудно; но двѣ молоденькихъ дѣвушки, близко находившіяся по ея сторонамъ, могли-бы замѣтить на вискахъ нѣсколько серебристыхъ волосъ. По платью трудно было опредѣлить, дама или дѣвица была эта сидѣвшая, но въ выраженіи худощаваго и блѣднаго лица была та неоконченность, та неестественность, это какъ-бы ожиданіе чего-то, которыя равно замѣтны, какъ у болѣзненной, такъ и у пышно увядающей дѣвушки. Дѣйствительно, это была дѣвушка; это была старая дѣвушка: Ольга Рамзаева. Лицо ея, какъ-бы уменьшившееся отъ худобы, было еще миловидно; но морщинки на вискахъ, особенно увяданіе рта, съ котораго прежде всего у дѣвушекъ слетаетъ свѣжесть молодости, утомленіе и нѣкоторое обмѣленіе глазъ (лазурь ихъ становится прозрачнѣе, дно ближе и виднѣе) отнимали у него ту ничѣмъ невознаградимую красоту молодости, то наитіе ея, которое осѣняетъ молодое лицо и самое некрасивое изъ нихъ дѣлаетъ если не привлекательнымъ, то сноснымъ.
   Эта утрата молодости въ Ольгѣ была еще замѣтнѣе отъ сосѣдства съ ней двухъ молоденькихъ дѣвушекъ, которыя, какъ мы сказали, сидѣли по бокамъ ея. Справа была миленькая и свѣженькая дѣвушка лѣтъ шестнадцати, нѣжнаго сложенія. Нельзя было опредѣлить, что именно, но въ лицѣ у нея, особенно при улыбкѣ -- было что-то общее съ Ольгой; свободная естественность раз говора и движеній говорили о воспитаніи въ томъ кругу, который выработалъ себѣ изящную внѣшность и называетъ себя порядочнымъ: дѣвушка эта, съ англійскимъ именемъ Мери, была племянницей Ольги, дочерью ея старшей сестры, которую бабушка выпросила съ собой на лѣто.
   Другая дѣвушка, сидѣвшая по лѣвую сторону Ольги, составляла совершенную противоположность съ Мери. Высокая, полная, она была однихъ съ нею лѣтъ, но казалась гораздо старѣе; лицо у нея было красноватое, простыя и широкія черты его напоминали Евлева, но несмотря на это сходство были-бы недурны, еслибы осмысленность прошла по немъ своимъ тонкимъ рѣзцомъ; къ сожалѣнію, взамѣнъ ея только молодая кровь съ избыткомъ приливала къ нему и нѣсколькими прыщиками заявляла свою остроту. Дѣвушка эта была одѣта наряднѣе Мери, но въ нарядѣ, какъ и въ манерахъ, видно было отсутствіе свѣтскаго умѣнья и выдержки. Это была старшая дочь Евлева и исполненной талантовъ жены его.
   -- Я вѣрю, что вы этого просто не понимаете, такъ нечего смѣяться, по крайней мѣрѣ, надъ тѣмъ, о чемъ не можете судить, сказала Ольга, обращаясь къ мужчинѣ, который сидѣлъ противъ нея,-- подайте мнѣ ее! сказала она сердись, но безъ злобы, и протянула руку за книгой, которая была въ рукѣ у ея противника. Дѣвушки съ улыбкой смотрѣли на мужчину и, казалось, съ любопытствомъ ждали его отвѣта.
   Мужчина этотъ былъ лѣтъ сорока, невысокаго роста, съ маленькимъ брюшкомъ и начинающимся расположеніемъ къ полнотѣ. Помятое лицо его, съ курчавой бородой, было подвижно и не утратило еще остатковъ красивости, но время и жизнь, видимо, но пощадили его, а самъ его обладатель, казалось, не обращалъ на него, какъ и вообще на свою наружность, особеннаго вниманія. На немъ былъ лѣтній изъ чернаго ластика свободный сюртукъ, пестренькая жилетка и сѣрые брюки, все нисколько между собою не сгармонированное и, видимо, уѣздной фабрикаціи. Мужчина этотъ былъ нашъ старый знакомый Авзянцевъ. Смолоду онъ кипятился, искалъ дѣятельности, думалъ, съ небольшимъ кружкомъ молодежи, о возможности ввести если не въ жизнь, то, по крайней мѣрѣ, въ понятія тогдашняго общества, мысли о реформахъ и улучшеніяхъ, обиталъ по этому случаю нѣкоторое время въ какихъ-то мало и неудобообитаемыхъ мѣстахъ, былъ возвращенъ въ мирную деревенскую пристань и здѣсь въ настоящее время, успокоился на дѣятельности члена земской управы.
   Во всѣ истекшіе двадцать лѣтъ Авзянцевъ не сталкивался съ Рамзаевыми и, только узнавъ о ихъ пріѣздѣ въ этотъ день, посѣтилъ ихъ. Мы застаемъ его во второй моментъ свиданія. Радость встрѣчи, первое впечатлѣніе, разспросы и сообщеніе главныхъ происшествіи за время разлуки -- все это уже прошло и наступилъ тотъ переходъ, когда люди, давно не видавшіеся, начинаютъ глубже запускать зондъ другъ въ друга и наблюдать, помимо морщинъ и прочихъ непріятностей, какія перемѣны сдѣлало время въ нравственномъ строѣ близкаго человѣка.
   -- Подайте, подайте ее! говорила Ольга, протягивая руку за желтой французской книжкой, которую держалъ Авзянцевъ.
   Авзянцевъ, напротивъ, отодвинулся и подпалъ руку съ книгой такъ, что ее нельзя было достать.
   -- Нѣтъ, это превосходно! говорилъ Авзянцевъ,-- Одинъ упалъ въ пропасть, другая вмѣсто того, чтобы бѣжать за помощью, бросается за нимъ, и тамъ, въ снѣгу, на днѣ ямы, толкуютъ о чувствахъ, да еще о какихъ чувствахъ!
   Авзянцевъ развернулъ книгу; это былъ надѣлавшій у насъ шуму романъ Андрэ Лео -- "Алина-Али" на томъ мѣстѣ, гдѣ держалъ палецъ, и театрально -- но хорошимъ французскимъ выговоромъ, продекламировалъ:
   "Никогда я во умѣлъ высказать тебѣ, какъ ты мнѣ дорогъ, и признаюсь тебѣ -- я не смѣлъ! Такое чувство для меня самого было такъ ново Оно покажется такъ страннымъ другимъ людямъ." -- Я думаю!-- замѣтилъ Авзянцевъ.-- "Оно возвысило мою душу на новыя высоты, оно посвятило меня въ невѣдомыя радости. Чтобы выразить его горячность и прелесть, названіе "дружбы" будетъ недостаточно, а названіе "любви", по крайней мѣрѣ, для обыкновеннаго слуха, оскорбитъ его чистоту. О, любовь, безъ сомнѣнія, ничто иное какъ неизмѣримый родникъ, изъ котораго потомъ вытекаютъ всѣ различныя привязанности, и выше всѣхъ этихъ истоковъ -- въ самомъ-то родникѣ -- мы и любимся. Наша любовь въ тысячу кратъ болѣе нежели страсть и имѣетъ всѣ ея чистѣйшія наслажденія. Мое сердце бьется на твоемъ съ невыразимымъ сладострастіемъ. Чтобы дышать свободно -- мнѣ нужно твое дыханіе въ моемъ воздухѣ, и ты меня въ самомъ дѣлѣ заставляешь вѣрить въ высшія обители, куда я вознесусь на твоихъ крыльяхъ" {Причины, по коюрымъ мы приводимъ подлинникъ, были уже нами объяснены.
   "Jamais je n'ai su le dire, combien lu m'es cher, cl je l'avoue, je n osais pas. Un tel sentiment pour moi même était si nouveau!.. Il semblerait si étrange aux autres hommes! Il m'а élevé Гііте à des hauteurs nouvelles... il m'а initié à îles joies inconnues. Pour en exprimer l'ardeur et le charme, le nom d'amitié esl insuffisant, et le nom d'amour, au moins pour les oreilles ordinaires, en offensela pureté. Oh! l'amour sans douta n'est autre que la source imhiensc, d'on s'épanchent toutes les affections diverses et c'est au d ssus de tous ces courants, dans la source même que nous nous aimons. Notre amour mille fois plus grand que la passion en a toutes les pures délices! Mon coeur bat sur le lien avec une indecible volupté. Pour respirer à l'aise, j'ai besoin de ton soufle dans mon air, et tu me lais croire en effet à des existences supérieures, où je m'élèverai sur les ailes!" Прим. aвm.}.
   Мери слушала это чтеніе съ веселой и насмѣшливо-любопытной улыбкой, а Настя Евлева видимо желала понять, что же тутъ смѣшного и даже полураскрыла ротъ, но тѣмъ неяснѣе по недоумѣвающему выраженію ея глазъ видно было, что понять ей не удавалось.
   -- Ну чтожъ тутъ смѣшного? спросила сердись Ольга.-- Чистѣйшія и прекрасныя чувства, и если вы ихъ не понимаете, тѣмъ хуже для васъ.
   -- Да. вы вспомните только, отвѣчалъ Авзянцевъ смѣясь, -- что это они разсуждаютъ о чувствахъ, сидя на днѣ какой-то пропасти и ожидая смерти, и для довершенія прелести вообразите, что этотъ господинъ, выражающій такія чувства, считаетъ Али за мужчину!!!
   -- Да! горячо возразила Ольга, -- вотъ именно авторъ и хочетъ показать, что есть высокія чувства, которыя независимы совершенно... Ольга затруднилась выразиться и нѣсколько зарумянилась, -- независимы отъ того, существуютъ ли они между мужчинами, или женщинами, или тѣмъ и другимъ, и что эти-то чувства и есть самыя высокія.
   -- Хороши эти высокія чувства, которыя сильнѣе страсти и заставляютъ биться сердце "avec une indicible volupté", замѣтилъ язвительно Авзянцевъ.-- Ну, да почему-же желательны эти чувства, чтобы ихъ проповѣдывать? Какой въ нихъ толкъ? Я вѣдь отношусь строго къ этой проповѣди потому, что она принадлежитъ Андрэ Лео, которую недавно у насъ начали возносить и ставить въ образецъ честности стремленій. Что же прочнаго можно построить на этомъ чувствѣ, которое выше страсти? Развѣ это спокойное, здоровое и естественное чувство? Вѣдь это просто раздражительныя измышленія молодыхъ любящихся и вреднѣйшая экзальтація! И посмотрите, что на это отвѣчаетъ Али:
   -- Другъ! милый другъ! сказалъ онъ, -- ты возвышаешь мое сердце вмѣстѣ съ твоимъ. Только я по желанію свыше моихъ силъ благословляю эту смерть, потому-что мы встрѣтимся въ другомъ мѣстѣ безъ тайны, безъ маски, чистые, непомнящіе всей грязи этого міра и освобожденные отъ воспоминаній {Ami! cher ami! dit il, lu réleves mon coeur fivee le tien! Seulement c'est d'un désir plus vi que moi je bénis cette mort, car nous nous retrouverons ailleurs sans secret, sans masque, purs, oubliants toutes les fanges de ce monde et dégagés de souvenirs!}.
   -- Вѣдь вотъ-съ до чего доводятъ эти высокія паренія, обозлись, говорилъ Авзянцевъ,-- они доводятъ до благословенія смерти и стремленья въ какія-то невѣдомыя страны, гдѣ только и занятія, что предаваться этимъ высокимъ чувствіямъ. И этотъ любовный мистицизмъ проповѣдываетъ женщина, которая называетъ себя libre penseur: припомните, какъ отдѣлала она пришедшаго къ нейпагера и всѣ его доктрины!...
   Эта горячность Авзянцева и его убѣжденія, повидимому, нисколько не поколебали образа мыслей Ольги; она даже и не думала возражать и отстаивать то, что считала непогрѣшимымъ, какъ человѣкъ, глубоко вѣрующій, не трудится опровергать доводы атеиста. Она замѣтила только, что споръ переходитъ на почву, до которой она не хотѣла и касаться, особенно при молодыхъ дѣвицахъ, и съ снисходительной кротостью сказала Авзянцеву:
   -- Хорошо! оставимте этотъ предметъ: тутъ мы не поймемъ другъ друга, да, и не въ томъ главная мысль автора: она хочетъ возвысить женщину изъ того униженнаго состоянія, въ которое ее поставили мужчины, она хочетъ возбудить ея гордость.
   -- Славное средство придумала она! замѣтилъ Авзянцевъ. Онъ улыбнулся, и въ его нѣсколько презрительной улыбкѣ выглянуло самодовольное сознаніе своего мужского превосходства.-- Славное и новое средство: гордость! И что же эта гордость, съ мистическими-то чувствами, до чего довела любимаго человѣка? Что онъ бросился подъ пули и бросился не въ силу того убѣжденія, что надо пожертвовать собой для родины, а потому, что ему нуля была нужна! Хорошо женское вліяніе!-- Нѣтъ-съ! выразительно прибавилъ Авзянцевъ,-- по привычкѣ многихъ онъ прибавлялъ "съ", когда хотѣлъ оттѣнить свою рѣчь.-- Нѣтъ-съ! не такія великія слова, и не изъ такихъ слабенькихъ устъ, взывали къ человѣческому сердцу и чувствамъ, и все-таки ни на волосъ не измѣнили экономическаго положенія массъ: на чувствахъ немногое построишь! А тутъ -- гордость! и Авзянцевъ презрительно улыбнулся.
   -- Однакожъ, какая прекрасная женщина вышла изъ Алины! сказала Ольга,-- сколько добра дѣлала она и какъ умно помогала женщинамъ!
   -- Э, полноте! сказалъ Авзянцевъ нетерпѣливо, -- просто богатая... (онъ чуть не сказалъ "старая дѣвка") дѣвушка себѣ занятіе придумала: занималась всю жизнь тонкими измышленіями, по милости ихъ осталась безъ мужа, семьи, дѣтей, дѣла не было -- надо же было какъ-нибудь забавляться: ну, вотъ и придумала!
   Ольга невольно сдѣлала сближенія. И у нея, по милости измышленія, нѣтъ мужа, нѣтъ семьи и ей нечего дѣлать; она поблѣднѣла и почувствовала, что словно жало какое впилось въ нее. Неужели Авзянцевъ былъ такъ безжалостенъ, что умышленно сдѣлалъ свое замѣчаніе? Но Авзянцевъ высказалъ это безъ задней мысли, съ простосердечіемъ человѣка, мало привыкшаго скрывать свои мнѣнія или осторожно высказывать ихъ въ обществѣ, чтобы не задѣть кого-нибудь. Однако, сказавъ, онъ замѣтилъ, что сдѣлалъ неловкость, и даже болѣе: жестокость. Онъ нѣсколько смутился и не зналъ, какъ извернуться.
   Ихъ выручила молоденькая Мери. Вопросъ о женщинѣ, ея назначеніи, неудовлетворительности положенія дошелъ до нея и ее интересовалъ; онъ былъ въ воздухѣ, и ни замкнутое воспитаніе, ни стѣны обезпеченнаго барскаго дома не задерживали его, -- молодая пытливость сказалась.
   -- Однакожъ, всѣ говорятъ о дѣлѣ, о дѣятельности: что же дѣлать-то? спросила Мери.
   -- Да что хотите дѣлайте, дѣлайте что сподручно и къ чему есть склонность, только дѣлайте добросовѣстно, -- вотъ и все! отвѣчалъ Авзянцевъ -- Мы, барченки и барышни, тѣмъ и страдаемъ, что въ насъ не развита склонность къ труду, строгое отношеніе къ нему. Вотъ вы, напримѣръ, развиваете въ себѣ разные пріятные таланты...
   -- О! у меня нѣтъ никакихъ талантовъ и я ничего не развиваю! весело засмѣясь и зарумянившись, перервала Мери.
   -- Ну, и слава Богу! замѣтилъ скороговоркой Авзянцевъ, -- но вотъ Настасья Есперовна, сказалъ онъ, обращаясь къ Евлевой, которая вся отъ этого покраснѣла, -- на фортепьянахъ по четыре раза въ день играетъ, да и рисуетъ, кажется?
   -- Рисую! отвѣчала Евлева, опустивъ глаза, словно каясь.
   -- Вѣдь это все не дурно, если дѣлается по склонности, да серьезно, съ тѣмъ, чтобы сдѣлать изъ этого свое дѣло, свою спеціальность. Еще лучше, если вы изъ себя готовите умную жену и мать, но тогда и воспитывайте въ себѣ будущую жену и мать. надъ чтобы все это дѣлалось сознательно, чтобы это быль вашъ трудъ ваша лепта, которыя вы вложите въ общее дѣло. Живите полной жизнью, но не отдѣляйте ее отъ всемірной жизни, поймите, что всякая единичная эгоистическая жизнь, жизнь для себя только, есть узкая и жалкая жизнь, и что полная настоящая жизнь -- есть жизнь въ общей жизни, жизнь, трудящаяся для дѣла всемірной жизни, понимаете? Надо, чтобы личная жизнь не вырывалась изъ общей, чтобы она была жизнью въ міру, такою жизнью, которая бы расширяла, облегчала, устроивала общую жизнь, а не покидала ее для собственнаго жира и удовольствія.
   Настенька Евлева, несмотря на то, что полуоткрыла ротъ для лучшаго пониманія, смотрѣла такими глазами, которые говорили, что она ничего не поняла; на оживленномъ лицѣ и свѣтящихся глазкахъ Мери видна была работа мысли и, вмѣстѣ, нѣкоторое недоумѣніе. Ольга молча вслушивалась,-- но въ ней, кажется, работала и развивалась какая-то своя, тяжелая и горькая мысль: она была блѣдна и задумчива.
   -- Ну, да вотъ, сказала Мери,-- вѣдь эта Алина и живетъ такою жизнью, она вся отдалась дѣлу,-- какъ это?-- видно было, что Мери не привыкла говорить о серьезныхъ вещахъ, -- ну, дѣлу женщинъ, улучшенію ихъ положенія. Она всѣмъ состояніемъ для этого жертвуетъ!.. Чего-же еще?.. и глазки Мери безпокойно ждали отвѣта.
   -- Вотъ въ томъ-то и дѣло, что кромѣ охоты и готовности нужно еще умѣнье! отвѣчалъ Авзянцевъ.-- Ну, что она съ своимъ благотворительнымъ заведеніемъ сдѣлаетъ для всѣхъ страдающихъ женщинъ, для всего женскаго положенія? Это капля въ морѣ! Это дѣло великое, любезнѣйшая Марья Васильевна, и не подъ силу никакимъ единичнымъ Алинамъ.
   -- Ну, да ежели-бы всѣ такъ дѣйствовали? сказала Мери,-- ну вотъ тогда и рѣшено!-- И у нея глаза засвѣтились: она думала, что нашла разрѣшенье.
   -- А всѣ-то не будутъ, да и не могутъ такъ дѣйствовать! сказалъ Авзянцевъ.-- Какъ будетъ дѣйствовать женщина, которая, при всемъ сочувствіи и пониманіи, едва можетъ удѣлить на общее дѣло какой-нибудь рублишка, и то укравъ его у своего желудка? Это дѣло общее и громадное, и надо, чтобы надъ нимъ всѣ работали, кто только его понимаетъ и ему сочувствуетъ. Пусть, кто можетъ, кладетъ свое состояніе, кто -- свое знаніе и время, а кто -- свою копейку! Надо, чтобы отъ большой барыни до ея кухарки всѣ могли участвовать въ этомъ дѣлѣ; это должно быть стройно слаженное и строго обдуманное общее женское дѣло, -- да и мужское тоже: тогда оно можетъ двинуться. А то -- одна добродѣтельная дѣвушка?.. И ставить въ образецъ такую маленькую дѣятельность!-- Авзянцевъ пожалъ плечами и жалобно улыбнулся.
   За словами Авзянцева послѣдовало молчаніе. Меричка и поняла, и, казалось, разочарована была, что такое хорошее дѣло, за которое она-бы такъ вотъ и хватилась, въ пылу участья, своими молодыми силами, было такое трудное, сложное, медленное дѣло; но подъ этимъ разочарованіемъ началъ шевелиться зародышъ уже болѣе широкаго взгляда въ жизнь. Молодая мысль пробуждалась и озиралась. У Настеньки въ головѣ былъ сумбуръ, но и сумбуръ этотъ началъ бродить; она не смѣла спрашивать Авзянцева, но думала послѣ поговорить съ Меричкой. Ольга ничего не говорила. Ее, кажется, вовсе не занималъ этотъ великій женскій вопросъ: это быль не вопросъ ея времени и не до него ей было въ настоящую минуту: передъ ней развивался и выяснялся вопросъ ея личной, почти прожитой жизни. Блѣдная, она молча встала., сошла по ступенькамъ террасы и направилась въ садъ: она никого не позвала съ собою.
   Авзянцевъ замѣтилъ, что творится въ Ольгѣ: ему стало и жаль се, и чего-то совѣстно. Онъ чувствовалъ, что вольно или невольно, сознательно, или несознательно, -- но онъ былъ виновникомъ печали Ольги. Онъ желалъ-бы оставаться на террасѣ и ему доставляло удовольствіе развивать свои взгляды предъ молоденькими дѣвушками, знакомить ихъ съ своими воззрѣніями на жизнь, но онъ взялъ фуражку и пошелъ за Ольгой.
   Былъ тогда тихій и душистый весенній вечеръ. Какъ въ день прощанья двадцать лѣтъ назадъ, закатывалось солнце; но весеннее солнце льетъ иную теплоту и иное освѣщенье на землю, чѣмъ осеннее. Въ воздухѣ стояло-то раздражающее и возбуждающее нѣчто, которое такъ сладко веселитъ весною молодыя силы и такъ сладко печалитъ увядающія. Случайно или умышленно, Ольга вошла въ ту самую аллею, въ которой они прощались когда-то, и Авзянцевъ догналъ ее.
   -- Я не помѣшаю вамъ? спросилъ онъ. Ольга взглянула на него и грустно улыбнулась.
   -- Встрѣтились черезъ двадцать лѣтъ, да и помѣшаете? сказала она.-- Это было-бы ужь черезъ-чуръ!
   -- Бываетъ! замѣтилъ Авзянцевъ.-- Раздѣляютъ не столько года, сколько положенія и воззрѣнія!
   Они прошли нѣсколько шаговъ молча.
   -- Можетъ быть! сказала, подумавъ Ольга,-- но въ этомъ отношеніи я, какъ видите, все та-же.
   Это значило: если мы расходимся -- не я тому виной!
   -- Да! Вы очень мало измѣнились, отвѣчалъ Авзянцевъ.
   Ольга не поняла -- былъ-ли это, по мнѣнію Авзянцева, выигрышъ или проигрышъ.
   Они еще прошли нѣсколько минуть молча.
   -- А про васъ этого нельзя сказать, замѣтила наконецъ Ольга, продолжая прежній разговоръ, о которомъ, повидимому, она думала.-- Вы совсѣмъ перемѣнились.
   Авзянцевъ пожалъ плечами.
   -- Какъ вы хотите, сказалъ онъ,-- чтобы человѣкъ живой не пережилъ всего, что пережила общественная мысль за это время!
   -- Такъ я, по вашему, уже мертвая? сказала Ольга. Она хотѣла было улыбнуться, но у нея, вмѣсто улыбки, вышло что-то такое жалкое, что Авзянцева ущипнуло за сердце.
   -- Напротивъ! торопливо сказалъ онъ, желая поправить сдѣланную неловкость, -- но дѣвушка обыкновенно стоитъ болѣе или менѣе внѣ общественной жизни, и очень естественно, что на нее не такъ сильно ложатся ея слѣды. А въ васъ я удивляюсь именно молодости вашихъ чувствъ: въ васъ чрезвычайно сильно сохранился тотъ идеализмъ, который такъ процвѣталъ... (во время оно подумалось Авзянцеву) въ наше время, да и живетъ еще во многихъ и по-нынѣ! добавилъ онъ въ видѣ утѣшенія.
   Авзянцевъ хотѣлъ по возможности смягчить ту боль, которую невольно -- онъ сознавалъ это -- должна была ощущать Ольга отъ сравненій и воспоминаній, пробужденныхъ ихъ встрѣчей. Авзянцевъ почувствовалъ, увидавъ Ольгу, что одно появленіе его -- появленіе такимъ, какъ онъ сталъ, должно было болѣзненно подѣйствовать на Ольгу. Онъ видѣлъ, что Ольга осталась той-же идеалисткой, какъ была. Не говоря про то, что эта идеалистичность, которая еще скрашивается исполненною мечтаній и неясныхъ надеждъ молодостью, сама по себѣ уже непріятно бросилась. въ глаза Авзянцева, при встрѣчѣ съ его поблекшей и милой, -- онъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, испытывалъ и другое, возстановляющее его противъ Ольги чувство. Онъ былъ о себѣ не очень высокаго мнѣнія, однако думалъ, что хотя и не хваталъ съ неба звѣзды, но все-таки не безполезно бременилъ и землю; увидавъ-же Ольгу съ ея прежними воззрѣніями, онъ не могъ не сознаться, какъ вышелъ самъ онъ безконечно ниже тѣхъ ожиданій и надеждъ, которыя возлагала на него молодая и любящая дѣвушка; онъ почувствовалъ почти физически свою приземистость, всю свою обыденность и неказистость. "Ну да, я вышелъ не таковъ, какъ ты мечтала, но зато вотъ я каковъ", подумалъ однакожъ онъ ободряя себя. И онъ, сначала не щадя Ольгу, съ особенной силой старался выказать свою положительность, свой реальный пьедесталъ; онъ, какъ подбодряющій себя трусъ, умышленно щеголялъ передъ Ольгой той мѣщанской обыденностью, на которую жизнь свела ея прежній идеалъ. Но когда первое сердце, какъ говорится, было сорвано, когда онъ увидалъ, какъ болѣзненно дѣйствовало все это на Ольгу, онъ хотѣлъ смягчить свои вольные и невольные удары и сталъ бережно обращаться съ нею.
   Къ несчастью, бываютъ встрѣчи сами по себѣ уже столь рѣзкія, бываютъ настроенія столь чуткія, что при нихъ всякое слово колетъ, всякій намекъ нестерпимо ложится на раздраженные и наболѣвшіе нервы. Ольга была именно въ томъ настроеніи, и послѣднія слова Авзянцева, вмѣсто того, чтобы смягчить смыслъ прежнихъ,-- иначе и съ другой стороны, по опять уязвили ее.
   -- "А! я въ твоихъ глазахъ являюсь старой дѣвой, которая молодится и мечтаетъ какъ шестнадцатилѣтняя дѣвчонка", подумалось Ольгѣ, и эта мысль возбудила у ней къ Авзяпцеву ненавистное чувство. Женщина все прощаетъ, кромѣ намека на то, что она не женщина. Ольга вырвалась изъ страдательнаго положенія и стала защищать свой идеализмъ, свою вѣру, подъ которой ломалась и тонула почва.
   -- Да! сказала Ольга, -- я не измѣнилась: я сохранила мой, какъ вы говорите идеализмъ, я вѣрю въ возможность высокихъ чувствъ и очень счастлива, что вѣрю въ нихъ. Безъ нихъ жизнь была бы слишкомъ грубой и пошлой вещью, твердо прибавила она.
   -- Кіо-же отвергаетъ пользу и необходимость высокихъ чувствъ и стремленій? замѣтилъ Авзянцевъ.-- Безъ нихъ не было бы ничего великаго; но надо, чтобы эти чувства и стремленія были опредѣленны, надо знать, чего хочешь, и знать, что хочешь возможнаго, иначе это будутъ одни мечтанія, -- и мы имъ заплатили дань! вздохнувъ прибавилъ онъ. Авзянцевъ думалъ о своихъ прежнихъ соціальныхъ замыслахъ и о другихъ, позднѣйшихъ и столь неопредѣленныхъ и неудавшихся стремленіяхъ. Но Ольгѣ, у которой вся цѣль жизни была только любовь, какое было дѣло до какихъ-нибудь соціальныхъ или политическихъ стремленій. Она думала о своемъ чувствѣ и къ нему относила всѣ слова Авзяцева.
   -- Такъ вы полагаете, что любовь безкорыстная, нематеріальная, любовь, которая не ищетъ и не ждетъ никакой награды, любовь, которою любятъ человѣка далекаго и, можетъ, умершаго, человѣка, который забылъ, или вовсе не знаетъ и не чувствуетъ, что его любятъ, -- любовь, которая, несмотря на это, становится для женщины цѣлью и радостью своей жизни, -- эта любовь, повашему пустое мечтаніе?
   У Ольги зарумянились щеки и въ обмелѣвшихъ глазахъ блеснули огонь и жизнь прежняго времени; у нея мурашки пробѣжали по спинѣ отъ лихорадочнаго и необычнаго ей воодушевленія, а отъ волненія захватывало духъ. Ей было совѣстно, но она не могла не высказаться: двадцать лѣтъ она любила и никому не говорила о томъ, какъ и кого она любитъ, и теперь, когда человѣкъ, который былъ предметомъ этого чувства., не понимаетъ и не сознаетъ его великости, когда самое чувство подламывается и рушится -- она не могла, на могилѣ своей любви, не высказать, какова была эта любовь.
   Авзянцевъ шелъ смотря себѣ подъ ноги и швырялъ сухіе листья кончикомъ своей палки. Онъ не глядѣлъ на Ольгу и не замѣтилъ выраженія ея лихорадочпо-зарумянившагося лица. Сорокалѣтній, помятый жизнью и осѣвшійся человѣкъ, онъ и не воображалъ, что Ольга говоритъ про себя и что онъ -- толстенькій холостякъ -- былъ предметомъ этой великой любви. Онъ конечно, не забылъ своихъ прежнихъ отношеній къ Ольгѣ, допускалъ самолюбивую мысль, что и теперь Ольга сохранила къ нему, хоть не любовь, а нѣкоторое теплое чувство; но воображать, что въ то время, когда онъ проходилъ разныя мытарства, десятокъ разъ влюблялся, что онъ, который о своихъ прежнихъ отношеніяхъ къ Ольгѣ не могъ и думать безъ улыбки, какъ о чемъ-то крайне юномъ и нѣсколько смѣшномъ, хотя пріятномъ и даже поэтичномъ, что онъ всѣ эти длинные двадцать лѣтъ былъ предметомъ ежедневной мысли, ежедневныхъ самыхъ горячихъ мечтаній, напутствій, моленій и любви дѣвушки -- онъ никакъ этого не воображалъ. Задушевныя слова, въ которыхъ Ольга, единственный разъ въ жизни, высказалась о своемъ чувствѣ -- онъ принялъ за обыкновенныя измышленія и фантазіи старой дѣвы, питавшейся всю жизнь французскими романами. Въ этомъ смыслѣ, снисходительно и мягко, но и откровенно, отвѣчалъ онъ ей:
   -- Разумѣется, мечтанія! любезнѣйшая Ольга Константиновна. Всмотритесь сами: какая цѣль, какой выводъ этой любви? Тому, котораго ею любятъ, ни тепло ни холодно: она его ни согрѣетъ, ни накормитъ, коли онъ мерзнетъ и голодаетъ, даже не щекотитъ и самолюбія, если онъ не видитъ и не знаетъ ее. для той, которая любитъ, положимъ, это -- занятіе: да что это за занятіе? Это болѣзненное, пустое и вредное раздраженіе фантазіи; болѣе празднаго занятія и придумать нельзя: вѣдь ему извинительно предаваться только въ какой нибудь тюрьмѣ, или кельѣ, а не въ жизни. Да, сказать вамъ по правдѣ, не только любовь, но всѣ эти измышленія, эти высочайшія и тончайшія идеальныя чувства и ихъ анализъ -- вѣдь это все результатъ праздности и сытости! Вѣдь посмотрите вы безъ предубѣжденій, что такое любовь и отношенія мужчинъ и женщинъ въ жизни, какъ они есть, да не для нѣсколькихъ тысячъ богатыхъ и питающихся на чужой трудъ людей, а для массы, для десятковъ милліоновъ, въ которыхъ, какъ капля въ морѣ, тонутъ эти тысячи, лучше сказать: для всего человѣчества? Далеко ходить за примѣромъ не за чѣмъ: что такое любовь и взаимныя отношенія мужчины и женщины въ крестьянствѣ?-- Общій трудъ, общее удовлетвореніе природныхъ влеченій, общія заботы о дѣтяхъ и о кускѣ хлѣба! Вотъ она -- правда-то голая! И что бы тамъ ни говорили, а этого факта не передѣлаешь и не перетолкуешь! Конечно, и между ними бываетъ любовь, доходящая до страсти, но это вспышка чувства, рѣдкая, временная, но всегда имѣющая почву, всегда ясно опредѣленная. Она хватается за топоръ потому, что одинъ милъ, а другой противенъ, потому-что накипѣла любовь и накипѣла ненависть; но это исключеніе, это болѣзнь, болѣзнь, отъ которой опускаются руки, и доходятъ до состоянія невмѣняемости. Вотъ что такое любовь-то и отношенія двухъ половинъ человѣчества, Ольга Константиновна? А высокія-то чувствія-съ; это -- праздныя мечтанія.
   -- Хорошо вы доказательство привели, сказала Ольга съ ядовитой насмѣшкой.-- Развитымъ высокообразованнымъ людямъ вы указываете на массу бѣдную, грубую, полуживотную! Далеко-бы подвинулось человѣчество, если-бы избранное меньшинство слѣдовало примѣру массы, а не само служило ей свѣтильникомъ и вожатымъ.
   -- Такъ-съ! Ольга Константиновна, особенно въ наукѣ, политическомъ и соціальномъ устройствѣ; конечно, и чувство, и взаимныя отношенія -- оно смягчаетъ и облагораживаетъ, какъ говорится. Да вѣдь сущности-то чувства какъ вы не измѣняйте и не облагораживайте его -- не измѣнишь и не замѣнишь: чувства не выдумаешь-съ, а суть-то, его истинная-то основа эта и узнается въ червѣ, въ сыромъ видѣ, какъ оно есть у массы. Все, что будетъ на иной основѣ, не будетъ чувство, не будетъ естественно, а будетъ пустая фантазія и измышленіе; а, природное-то чувство, какъ его ни удобряй и ни облагораживай, все будетъ на своей основной естественной закваскѣ-съ! Что хочешь дѣлай, а изъ своей кожи не выскочишь, Ольга Константиновна-съ! прибавилъ Авзянцевъ.
   Въ словахъ Авзянцева была такая положительная, голая правда, которая не могла не остановить нѣсколько Ольгу и не пробить весь наносный слой мечтательности, романтичности, идеализма, словомъ всѣхъ помысловъ, непривыкшихъ отдавать себѣ строгій отчетъ. Но и тутъ Ольга оказалась вѣрна своей привычкѣ да и не могла, разумѣется, отрѣшиться вдругъ отъ нея: поражаться не сущностью всего воззрѣнія, а только той частью его, противъ которой, въ своемъ положеніи старой дѣвственницы, всего болѣе была возстановлена.
   -- Какой вы стали матеріалистъ! сказала она съ брезгливостью.
   Ольга въ этомъ случаѣ становилась на сторону тѣхъ моралистовъ, для которыхъ, если вы упоминаете, что дѣти не родятся въ капустномъ вилкѣ, достаточно этого обстоятельства, чтобы приписать васъ къ людямъ, проповѣдующимъ чувственность и развратъ. Надобно только замѣтить, что на сторонѣ Ольги было болѣе извиняющихъ обстоятельствъ.
   Авзянцевъ снисходительно усмѣхнулся.
   -- Я говорю, замѣтилъ онъ мягко и покровительственно,-- о всей общности отношеній между мужчинами и женщинами и вовсе не защищаю чувственность: я хочу только, чтобы на вещи смотрѣли прямо, безъ тѣхъ старинныхъ мѣдныхъ очковъ, которыя няньки надѣваютъ себѣ верхомъ на носъ. А впрочемъ, прибавилъ онъ,-- я дѣйствительно такого мнѣнія, что если-бы родъ человѣческій вздумалъ питаться и заниматься одними облаками, то онъ рисковалъ-бы скоро прекратиться.
   Ольга ничего не отвѣтила. Въ это время они проходили мимо той скамейки, на которой, двадцать лѣтъ тому, они сидѣли передъ прощаньемъ. Можетъ быть, сидѣть на этой скамейкѣ теперь по ея ветхости было-бы рисковано, но она, потемнѣлая и погнившая, все еще стояла въ сторонкѣ между молодой распускающейся листвы деревьевъ.
   И Ольга, и Авзянцевъ замѣтили и узнали ее, но ни намекомъ, ни взглядомъ не обнаружили этого. Они молча обошли ее, какъ обходили всякія упоминанія и намеки о прежнихъ своихъ отношеніяхъ.
   Авзянцевъ первый прервалъ молчаніе: онъ, признаться, не то чтобъ боялся его, но оно ему не нравилось. Онъ боялся, чтобы за этими раздумьями но пошелъ опять разговоръ о "чувствіяхъ", какъ онъ выражался,-- предметъ, составляющій, какъ извѣстно, спеціальность старыхъ дѣвственницъ.
   -- Однакожъ, торопливо сказалъ онъ какъ-бы спохватившись, мнѣ надо заѣхать еще домой, да сегодня-же и отправиться въ городъ. Завтра у насъ засѣданіе. Почти девять часовъ, замѣтилъ онъ, посмотрѣвъ на часы. Я совсѣмъ заговорился съ вами.
   На губахъ Ольги мелькнула улыбка и какъ-будто, насмѣшливая.
   -- Не видавшись двадцать лѣтъ, извинительно-бы было и заговориться! сказала она.
   Они повернули къ дому.
   -- А знаете, сказала Ольга,-- мнѣ удивительно, какъ вы, съ настоящимъ вашимъ взглядомъ на жизнь, остались... (она хотѣла избѣжать слова "женитьба")... какимъ вы есть. Вонъ Евлевъ, съ которымъ вы теперь, кажется, сошлись во мнѣніяхъ,-- по крайней мѣрѣ, послѣдователенъ. Отецъ семейства, устроиваетъ свои дѣла, составилъ себѣ положеніе въ обществѣ. Онъ всегда этого желалъ -- и достигъ.
   Ольга сказала это мягко и какъ-бы съ дружеской насмѣшкой; но Авзянцевъ понялъ все: онъ понялъ весь горькій упрекъ Ольги. "Что-же сдѣлалъ ты, заносчивый и предпріимчивый, ты, такъ свысока и презрительно отзывавшійся о кругозорѣ Евлева и подъ конецъ вышедшій на его-же дорогу и, въ добавокъ, отставшій еще отъ него?" -- слышалось ему въ этихъ словахъ. Въ самой мягкости и какъ-бы легкости, съ которою Ольга сдѣлала свое замѣчаніе, онъ понялъ своего рода ядовитость его: оно значило, что жизнь Авзянцева такъ не удалась, запасъ силъ, съ которымъ онъ пустился, такъ былъ слабъ, его мнѣнія такъ опошлились и упали, что не стоило его и упрекать въ томъ, какъ далеко не оправдалъ онъ прежнихъ надеждъ и назначеннаго себѣ идеала.-- Ясно было, что не онъ виноватъ въ томъ: онъ, слабосильный и дюжинный человѣкъ, хватался не за свое дѣло. И себя Ольга винила не въ томъ, что полюбила свой идеалъ въ немъ, отдала ему (она не сказала "мечтаньямъ о немъ") всю свою молодость; Ольга винила себя въ томъ, что она приняла этого дюжиннаго и какъ ей казалось, пошленькаго господина за силача и героя. Вѣдь если-бы она полюбила и осталась вѣрна какому-нибудь Гарибальди -- развѣ чувства и положеніи ея не были-бы велики и уважены?
   Мы не станемъ разбирать, въ какой степени сопоставленье Авзянцева съ Гарибальди было основательно. Какъ нѣкоторое, оправдывающее нашего героя, обстоятельство, можно было-бы замѣтить, что если великій характеръ вліяетъ на свою эпоху, то и окружающая его среда вліяетъ тоже на великій характеръ, и что если-бы Гарибальди родился въ городѣ Новохоперскѣ, то, по всей вѣроятности, онъ кончилъ-бы свой вѣкъ въ немъ не съ тѣмъ ореоломъ, который освѣщаетъ его вечеръ на Капрерѣ. Что-же касается до чувства Ольги, то оно, по справедливости говоря, еще болѣе выигрывало отъ этого сопоставленія: какой-нибудь Гарибальди питалъ-бы и раздувалъ его своими подвигами; Авзянцевъ въ этомъ нисколько не грѣшенъ: онъ ничего не сдѣлалъ для этого, -- чувство двадцать лѣтъ питалось на собственное иждивеніе;-- судите-же каково было оно!
   Но была и частица неопровержимой правды въ упрекѣ Ольги: Авзянцевъ ничего не достигъ; онъ былъ виноватъ, какъ всякій обманувшійся и проигравшій. Авзянцевъ, конечно, не зналъ о сравненіи себя съ Гарибальди, но сущность всѣхъ словъ была ему понятна.
   -- Не всегда достигаешь того, чего желаешь! пожавъ плечами и какъ будто сжавшись нѣсколько, сказалъ Авзянцевъ.-- Я отдаю полную справедливость Есперу Ивановичу: онъ остался вѣренъ своимъ требованіямъ и достигъ ихъ. Мои, можетъ быть, были мнѣ не по силамъ, можетъ быть, были несвоевременны или ложно задуманы -- словомъ ошибочны. Но я все-таки,-- съ чувствомъ внутренняго достоинства и внушительно сказалъ Авзянцевъ, -- принадлежалъ къ ищущимъ и толкущимъ, и -- какъ знать! можетъ, если не дѣломъ, то хоть неудачей все-таки помогалъ великому дѣлу исканія и открытія. Колумбы являются вѣками, и то лишь тогда, когда дѣло подготовлено какими-нибудь рыбаками, когда оно уже созрѣло. Я -- простой рабочій; моя дѣятельность, какъ единичная, ничтожна, но тысячи такихъ единицъ есть сила, и я не завидую отнюдь тому положенію и почету, который стяжалъ себѣ Есперъ Иванычъ въ здѣшнемъ общественномъ мнѣніи, да и вашемъ, кажется, тоже! съ улыбкою прибавилъ Авзянцевъ.
   -- Я не о томъ говорю, сказала Ольга, чтобы ваши замыслы или ваши заслуги не были выше, продолжала она съ прежнимъ видомъ дружеской и снисходительной шутки;-- я хотѣла только сказать, что когда ваши воззрѣнія на чувства, семью, на взаимныя отношенія мужчины и женщины совпали съ его, отчего-же вы не послѣдовали его примѣру? Я нахожу, что онъ послѣдовательнѣе.
   Злой огонекъ мелькнулъ въ глазахъ Авзянцева и на лицѣ сложилась уже ядовитая усмѣшка, но онъ сдержался: онъ пощадилъ Ольгу отъ какого-то злаго и меткаго слова. Онъ ограничился чѣмъ-то болѣе легкимъ.
   -- Я не знаю мнѣній Евлева на счетъ чувства и прочаго, сказалъ Авзянцовъ -- онъ мнѣ ихъ не открывалъ; но что касается до моего положенія стараго холостяка, то я имъ очень доволенъ; оно, пожалуй, несогласно съ общимъ правиломъ; но видите-ли -- мы, мужчины, не отвергая установившейся морали, такъ устроили со для себя, что ея ненормальность не мѣшаетъ намъ очень удобно жить и не вредитъ намъ въ общественномъ мнѣніи. Это, если хотите, потворство, послабленіе, которое сильные устроили для себя, но я не нахожу грѣха имъ пользоваться -- и буду пользоваться.
   Авзянцевъ улыбнулся и сталъ прощаться со всѣми, такъ какъ они взошли уже на террасу, гдѣ было все общество.
   Всѣ увидавшіе ихъ входящими, повидимому, весело и дружески разговаривавшими, не замѣтили, что это были любовники, встрѣтившіеся чрезъ двадцать лѣтъ, которые расходились съ горечью, взаимными уколами и полнымъ разочарованіемъ -- и расходились на вѣки.
   -- Надѣюсь, вы будете навѣщать насъ, пока мы здѣсь, и не разъѣдемся опять лѣтъ на двадцать, сказала Ольга, подавая руку Авзянцеву.
   -- Разумѣется! отвѣчалъ онъ, крѣпко пожимая ее, и уѣхалъ.
   Черезъ часъ открытый тарантасикъ Авзянцева остановился у его деревяннаго небольшого сельскаго дома. Въ прихожей хозяина встрѣтили два мальчика, лѣтъ 6-ти и 8-ми, въ ситцевыхъ рубашкахъ, довольно запачканныхъ, не-то дворовые въ холѣ, не-то барчата безъ присмотру.
   -- Григорій Григорьичъ! Григорій Григорьичъ! привезли гостинца? кричали они.
   -- Ну, убирайтесь: некогда! сказалъ Авзянцевъ, потрепавъ по плечамъ и добродушно отстраняя ихъ, и вошелъ въ просторную комнату, бывшую при старыхъ порядкахъ зальцемъ, а теперь обращенную въ жилую гостиную. Тамъ встрѣтила его красивая, довольно полная женщина, въ распашномъ капотѣ. У нея было русское, невыразительное, но мягкое и пріятное лицо, волосы подъ сѣткой и полныя, сильныя и дѣятельныя, но бѣлыя и не грубыя руки.
   -- Маша! приготовь поскорѣе закусить чего-нибудь: мнѣ въ городъ надо поспѣть къ ночи! сказалъ Авзянцевъ и прошелъ въ смежную комнату, гдѣ былъ его кабинетъ. Тамъ Авзянцевъ началъ рыться въ бумагахъ, перечитывать ихъ и нѣкоторыя откладывать въ портфель.
   Уложивъ бумаги, онъ задумался о чемъ-то. Задумался онъ о томъ, что вскорѣ будетъ день рожденія Маши и ей надо что-нибудь подарить, а денегъ у него на цѣнный подарокъ было мало. Разсѣянно прошелъ онъ раза два по кабинету, разсчитывая, сколько можетъ пожертвовать на подарокъ и какъ-бы лучше извернуться. Вдругъ онъ взглянулъ на шкатулку, что-то вспомнилъ и улыбнулся. Вспомнилъ онъ, что въ этой шкатулкѣ, хранительницѣ его важныхъ бумагъ, памятковъ и разной дребедени, у него валяется кольцо -- хорошенькое съ изумрудомъ. Кольцо это было надѣто ему на руку одною миленькою вдовушкой, съ которой его сводила судьба лѣтъ 15 назадъ; онъ его носилъ довольно долго на мизинцѣ, но кольцо распаялось, нѣжное чувство къ вдовушкѣ остыло еще прежде и памятокъ его былъ отправленъ въ древне-хранилище, какъ Авзянцевъ называлъ свою шкатулку. Теперь онъ отперъ ее, выложилъ бумаги и на самомъ днѣ потайного ящика, котораго механизмъ давно былъ сломанъ и тайность обнажена, началъ рыться. Онъ отбрасывалъ потертые бисерные кошельки, вышитые бумажники, старыя печатки, поломанные янтарные мундштуки и разную дребедень, завернутую въ бумажки. Содержаніе нѣкоторыхъ онъ уже забылъ и, неразвертывая ихъ, ощупывалъ, припоминая, что въ нихъ хранится, нашелъ кольцо, посмотрѣлъ его, оно оказалось очень хорошенькимъ, положилъ въ карманъ и началъ наскоро все разравнивать, когда ему попалась подъ руку бумажка, совершенно пропитанная масломъ и сложенная на подобіе аптечныхъ порошковъ. Авзянцевъ брезгливо поморщился, остановился на минуту, припоминая, что-бы тутъ могло храниться и, не вспомнивъ, торопливо развернулъ.
   Въ бумажкѣ оказалась свитая кольцомъ прядь пепельныхъ мертвыхъ волосъ. Волосы были дѣйствительно мертвые: всѣ жизненныя вещества, ихъ пропитывавшія, вышли на бумагу, волосы высохли, приняли сѣрый цвѣтъ -- умерли; судя по ихъ настоящему цвѣту, нельзя было узнать, на какой головѣ вились они. Но Авзянцевъ узналъ волосы, данные ему Ольгой на прощанье. Онъ улыбнулся, какъ улыбаются надъ прошлыми дурачествами, смялъ бумажку вмѣстѣ съ волосами и бросилъ ее въ нетопленный каминъ, въ которомъ валялась зола, угли и разный соръ и хламъ.
   Авзянцевъ вышелъ въ другую комнату, гдѣ давно уже стучали тарелками, плотно поужиналъ, взялъ бумаги, поцѣловалъ наскоро мальчиковъ и уѣхалъ.
   -- Григорій Григорьичъ! привезите намъ маковыхъ лепешекъ! Лепешекъ привезите! кричали ему дѣти, неназывавшіе его ни отцомъ, ни бариномъ, хотя уже сознававшіе, что онъ имъ былъ чѣмъ-то въ родѣ того и другого.

-----

   Между тѣмъ Ольга, по отъѣздѣ Авзянцева, не долго оставалась со всѣми. Она столько пережила и перечувствовала въ этотъ день, что ей было необходимо уединиться, отдохнуть и все передумать. Двадцать лѣтъ ожиданія и мечтательной жизни окончились кризисомъ -- его надо было перенести и съ нимъ освоиться.
   Едва вошла Ольга въ свою комнату, какъ съ табуретки у окна поднялся кто-то. Ольга вздрогнула и, сквозь сумерки вечера, могла только отличить очеркъ женской фигуры.
   -- Кто это? спросила она, подходя ближе и всматриваясь.
   -- Я, голубка, я! Кормилицы своей не узнала! сказалъ старческій, дряблый голосъ.-- Услыхала, что ты пріѣхала,-- притащилась повидаться.... Привелъ еще Господь, на старости моей, говорила старуха, начала всхлипывать и стала обнимать Ольгу.
   Ольга всмотрѣлась и дѣйствительно узнала свою бывшую кормилицу. Кормилица уже видимо вступала въ ту послѣднюю полосу старчества, когда полныя старухи начинаютъ худѣть послѣдней и непоправимой худобой. Жилы на голой, потемнѣвшей шеѣ обозначались, какъ веревки, и сморщившаяся, обвислая кожа на ней напоминала шею индюшки, во рту торчало только нѣсколько зубовъ, и черные когда-то прекрасные глаза потускнѣли, умалились и всматривались въ Ольгу съ болѣзненнымъ напряженіемъ.
   -- Не узнала я тебя въ потьмахъ, сказала Ольга, усаживая кормилицу,-- ну, разсказывай, какъ поживаешь?
   -- Да чего, какъ! Видишь, милая -- плохо ужь! Умирать, видно, скоро приходится! говорила старуха.-- Этто, зимой, съ печки полѣзла, да и закружилась у меня голова, завертѣлось все, завертѣлось, я и грохнулась: такъ и убилась -- насилу отдышалась. Ну, да вѣдь ужь и года! Тебѣ который пошелъ?
   -- Тридцать девятый, сказала Ольга.
   -- Ну, а меня взяли къ тебѣ, кормить, по двадцать шестому. Сколько это будетъ?
   -- Шестьдесятъ четыре, отвѣчала Ольга.
   -- Ну то-то вотъ! Немолодые года. А ты чего-же это, голубка, погляжу я, тоже постарѣла да и похудѣла? спрашивала кормилица, пододвигаясь лицомъ къ лицу и всматриваясь ближе въ Ольгу. Что-же это замужъ-то но вышла?
   Ольга вспыхнула.
   -- Судьбы не было, сказала она.
   -- Поди ты, вотъ! Раздумчиво замѣтила старуха, -- а барышня и ученая, и богатая (по понятіямъ старухи, господа всегда богаты), а не вышла! Да что-же, жениховъ, что ли, не было у васъ? допытывалась она и, вѣроятно сознавая щекотливость вопроса, перешла на вы.
   -- Были, да не по нраву, выходить не хотѣлось! отвѣчала Ольга, поддѣлываясь подъ простонародныя выраженія.-- Такъ-то лучше! добавила она.
   -- Вишь ты, какое дѣло! покачивая головой, говорила старуха: Она нѣкоторое время молча пошамкала ртомъ.
   -- А тутъ болтали, начала она вполголоса таинственно и вкрадчиво, -- вотъ будто у васъ съ абзянцевскимъ промежъ себя, эта сухая {Сухой любовью простонародье называетъ любовь платоническую.} любовь была, оттого, слышь, вы ни за кого и выходить не хотѣли!
   Ольга похолодѣла отъ изумленія. Какъ! Тайну ея жизни, которую она сама никому не высказывала, чувство, которое загорѣлось такъ давно, что она одна, казалось, могла сохранить его, это чувство было всѣмъ извѣстно: оно стало предметомъ лакейскихъ бесѣдъ и дошло до крестьянскихъ избъ! Ольга понимала, что во время-оно приближенныя могли догадываться о ея любви; но чтобы постороннее любопытсво, шпіонство и наблюдательность окружающихъ могли проникать такъ глубоко, помнить такъ долго, этого она никакъ не ожидала. Это ее смутило тѣмъ болѣе, что она сама понимала, какъ смѣшна должна быть въ глазахъ постороннихъ любовь сорокалѣтней дѣвушки, любовь, которая продолжается двадцать лѣтъ.
   Озадаченная Ольга ничего не отвѣчала, и старуха начала снова.
   -- То-то, голубка! не даромъ вѣдь говорится, что сухая-то любовь сушитъ. Тебѣ -- сухота, а ему-то что, псу! У него, слышь, живетъ мѣщанка, бѣлая такая, да гладкая, рожа-то лопнуть хочетъ: не бойсь, онъ не изсохнетъ! Въ каменной стѣнѣ, слышь, закладенъ сидѣлъ,-- таинственно прибавила она,-- да и оттуда вырвался!
   Ольга не выдержала.
   -- Полно, кормилица, вздоръ все это! нетерпѣливо сказала она.-- Разскажи, лучше, какъ ты поживаешь? Не нужно-ли тебѣ чего?
   -- Да что, голубка, какое житье мое! Плохо нынѣ житье! За господами-то были, ну, по вашей милости отъ барщины были ослобождены, такъ еще ништо: а нынѣ на выкупъ этотъ вышли, плати за все-про-все, какъ и другіе. Старикъ мой отговаривалъ тогда на сходѣ -- такъ куда-тѣ! Загалдили, этто, молодые, слова сказать не даютъ! Плохо нонѣ стариковъ-то слушаютъ! Семья-же у насъ большая, а работниковъ всего двое: у Никиты-то, вѣдь съ нами Никита только остался, другихъ-то отдѣлили,-- все дѣвки однѣ; ну, а что дѣвки -- извѣстно пустокормъ! Хотѣла я васъ просить, голубушка: нельзя-ли ослободить насъ отъ выкупныхъ-то; ну, да землицы не пожалуете-ли, а то гдѣ ее теперь, земли-то, взять: все купи, да купи.
   -- Хорошо, я поговорю съ мамой, сказала Ольга, вставая,-- зайди ко мнѣ на дняхъ!
   Старуха поняла, что ее выпроваживаютъ, и встала.
   -- Попросите, голубушка, маменьку-то! Вѣдь я изъ-за васъ тоже мало-ли натерпѣлась. Молоденькую вѣдь отъ мужа-то меня оторвали, а въ городѣ-то около меня дяденьки ваши, да Игнатій Семеновичъ (Ольга и не помнила, что это за Игнатій Семеновичъ), да офицерики разные: "ахъ, какая ты, кормилка, разпрекрасная! ахъ, нехочешь-ли ты конфетокъ, али изюмцу?" а сами-то все подъѣзжаютъ, да подъѣзжаютъ,-- и кормилица лукаво подмигнула глазомъ, хотя вѣко его уже плохо слушалось,-- а я молоденькая, да безъ мужа -- анъ нѣтъ; вотъ что! И она энергически вывернула шишъ. Эта похвальба и воспоминаніе въ заскорузлой старухѣ были чрезвычайно жалки и забавны, но Ольга была не въ въ такомъ расположеніи духа, чтобъ обратить на нихъ вниманіе.
   -- То-то, голубка: всего натерпѣлась я! продолжала старуха, впадая въ жалобный тонъ, и заморгала глазами.-- Не грѣхъ тебѣ старость мою успокоить...
   -- Хорошо, хорошо, кормилка; зайди на дняхъ! говорила Ольга, провожая ее.
   По уходѣ старухи, Ольга нѣсколько минутъ стояла неподвижно, какъ будто одумываясь, гдѣ она и что съ нею; потомъ подошла къ открытому окну, сѣла, подперла голову обѣими руками и задумалась.
   Хаосъ новыхъ мыслей проносился въ головѣ Ольги, и этотъ наплывъ ихъ поражалъ ее тѣмъ сильнѣе, что Ольга привыкла не къ мысли, а къ мечтаніямъ, что она уединилась въ созданный для собственнаго развлеченія, вымышленный мірокъ, въ который не заходила суровая и отрезвляющая дѣйствительная жизнь и здравая мысль. И теперь этотъ мірокъ, эта душистая, отуманивающая и всезаволакивающая атмосфера -- вдругъ растаяла, и Ольга почувствовала себя, обезсилѣвшую, неумѣлую, неопытную, беззащитную, выброшенной на старости лѣтъ въ суровую и безотрадную дѣйствительность!
   Неужели все, чѣмъ жила она, чѣмъ гордилась, было никому ненужное, пустое мечтаніе! Неужели чувство ея -- ея великое, какъ она полагала, чувство, было просто ея забава, умышленное раздраженіе фантазіи? Неужели эта жизнь, -- Ольга не думала о какой либо наполненной высшей дѣятельностью жизни: она ей была незнакома, -- неужели жизнь этихъ мужиковъ, этихъ безчувственныхъ, полуживотныхъ тружениковъ, на которыхъ смотрѣла она съ своей высоты съ такимъ сострадательнымъ пренебреженіемъ, этихъ бабъ, выходящихъ безъ любви, старѣющихъ въ тридцать лѣтъ, заскорузлыхъ и запачканныхъ отъ работы, окруженныхъ грудными ребятишками бабъ -- была разумное и неизмѣримо плодотворнѣе ея благовоспитанной, взлелѣянной и обезпеченной жизни! Неужели этотъ толстенькій, плѣшивѣющій, мелкопомѣстный сосѣдъ былъ тотъ высокій идеалъ, которымъ она жила, къ которому стремилась, для котораго пожертвовала всю жизнь? Неужели вся ея жизнь была пустая, ни для кого ненужная жизнь, къ которой всѣ имѣли право отнестись съ тѣмъ презрительнымъ сожалѣніемъ, которое подмѣтила она въ обращеніи Авзянцева? Да, все это была правда, убійственная правда! Ольга не была въ этомъ убѣждена, но она безсознательно, физически чувствовала это.
   И что теперь дѣлать Ольгѣ? Чѣмъ, для чего и какъ изжить ей тотъ полинялый конецъ жизни, который остался еще ей! Нѣтъ ни цѣли, ни привязанности, ни умѣнья, ни желанья: да и за, что приниматься въ сорокъ лѣтъ! Завести собачку, табакерку, ходить къ обѣднѣ и стать дракономъ на стражѣ нравственности? У Ольги было настолько мягкаго, привыкшаго къ любви сердца, что она чувствовала всю скверность подобной жизни. Она-бы съ радостью опять ушла въ свой вымышленный мірокъ, нужды нѣтъ, что онъ казался пустымъ и безплоднымъ, ушла-бы въ него, какъ въ монастырь, для успокоенія на старости лѣтъ. Но невозможно! Нѣтъ болѣе этого насиженнаго и нагрѣтаго фантазіей уголка. Этотъ плѣшивенькій, толстенькій сосѣдъ Авзянцевъ убилъ его окончательно однимъ своимъ появленіемъ!
   Ольга попробовала было, какъ это дѣлывала часто въ задумчивыхъ сумеркахъ вечера, вызвать милый и любимый призракъ; но, вмѣсто его, молодого, красиваго, восторженнаго образа, съ безпощадной ясностью являлся сосѣдъ съ кругленькимъ брюшкомъ, въ ластиковомъ сюртукѣ, и говорилъ <испорчено> положительныя слова. Ольга, не разочаровалась въ Авзянцевѣ, не негодовала на него. Нѣтъ! Ея прежній, любимый Авзянцевъ <испорчено> вдругъ и скоропостижно умеръ, а явился совсѣмъ другой Авзянцевъ, который съ нимъ ничего общаго, кромѣ имени, неимѣетъ. Она отнюдь и не ревновала его. Какое ей дѣло до того, что у толстенькаго деревенскаго сосѣда Авзянцева живетъ какая-то толстая мѣщанка, какое ей дѣло до его взглядовъ въ жизнь и до его разсужденій! Эти взгляды могутъ заронить или пробудить мысль, сдѣлаться поводомъ къ спору или болѣе пристальному всматриванью какихъ-нибудь молоденькихъ дѣвочекъ, какъ ея племянница, но ей нѣтъ дѣла до этихъ мыслей. Вся бѣда въ томъ, что этотъ обыденный и затрапезный Авзянцевъ убилъ своимъ появленіемъ ея мечту, ея идеалъ молодого, любимаго, памятнаго ей и ею взлелѣяннаго Авзянцева; его фигурка являлась ей и заслоняла собой чудный образъ, какъ злая, убійственная иронія!
   Такъ раздумывала Ольга, сидя въ тишинѣ и сумракѣ своей комнаты. А за окномъ стоялъ чудный весенній вечеръ, цвѣла сирень, цвѣла черемуха и, весь пропитанный ими, вешній воздухъ душистой, опьяняющей волной вливался въ комнату. Мѣсяцъ всходилъ на небѣ; дремотно нѣжась стояли деревья сада, купая молодую листву и вдыхая всѣми ихъ порами освѣжительную влагу вечера. Съ краю деревни, изъ хоровода, этого всенняго ликованья деревенской молодежи, доносились молодые, звонкіе, женскіе голоса, и два соловья, наперерывъ другъ передъ другомъ, плѣняли и вызывали самокъ, свистя, щелкая и переливаясь, и вдругъ смолкали, прислушиваясь, не слышенъ-ли на этотъ зовъ шорохъ прилета. Жизнь, вся трепещущая отъ избытка плодотворныхъ силъ, вешняя жизнь, такъ и стояла кругомъ, такъ и вливалась неудержимой волной повсюду. Но этотъ приливъ и трепетаніе жизни, которыя въ былое время возбуждали фантазію Ольги, теперь страшно, болѣзненно врывались въ безплодную, необитаемую, пустую и пустынную душу. Какъ вешній воздухъ разрываетъ больныя легкія, этотъ кругомъ стоящій избытокъ жизни мучительно тяготѣлъ надъ Ольгой, убивалъ ее сознаніемъ безплодности, пустоты, ничтожности ея жизни. Въ присутствіи этой трепещущей полнотою жизни она видѣла, она ощущала, какъ безслѣдно и безполезно, ничтожно прошла ея жизнь.
   Ольга переживала самый трагическій моментъ, когда въ человѣкѣ съ отчаянія возникаетъ рѣшимость броситься воду или еще въ худшій нравственный омутъ. То было великое неотвратимое горе, горе о напрасно потраченной, хуже того, брошенной на какой-то хламъ жизни. Съ глухимъ стономъ Ольга схватила себя за виски и упала на подоконникъ. Она была-бы счастлива, еслибы могла заплакать.

М. АВДЕЕВЪ.

"Дѣло", No 10, 1870

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов