Несколько замечаний к характеристике Н.В. Розанова
В сведениях, которые сообщены были о недавно умершем педагоге, Н.В. Розанове, как в "Педагогическом Еженедельнике" (No 36), так и в "Руси" (No 234) и "Московских Ведомостях" (No 238), вкралась небольшая неточность: он никогда не был преподавателем в Саратове, но в Симбирске, в 1871 г. Поправляя эту неточность, считаю долгом добавить несколько слов к характеристике покойного, так прекрасно и задушевно написанной г. Овсянниковым.
В течение очень долгих лет наблюдая покойного, я всегда удивлялся и старался определить для себя источник его замечательных успехов как педагога; и теперь, мысленно пробегая его жизнь в целом, думаю, что этим источником были: внутренняя правота, светлая вера в будущее, доверие, уважение к настоящему.
Собственно, он не держался никогда и никаких педагогических "теорий"; не очень был ими занят; не любил читать педагогические сочинения; далее, специально педагогической виртуозности в нем никогда не было. Вот факт, мне близко известный и как ученику, и как некоторое время сослуживцу покойного. При всем том, влияние его на учеников было удивительно: его помнили ученики, десятки лет его не видевшие, которых он учил не более 2-х лет (из Симбирска); когда он уезжал (года за 2 до смерти) из г. Белого (Смоленской губ.), где был в течение 13 лет директором прогимназии, я случайно сделался свидетелем сцены, которой никогда не забуду: на гимназическом дворе стояли сани, нагруженные имуществом покойного, вся его людная семья (жена, пятеро сыновей и дочь) уже уселась; сделав последние распоряжения, он проходил коридором к задним дверям; наверху, в классах, в это время шли уроки, но в нижнем коридоре, примыкавшем к сборной комнате, прохаживались ученики одного из младших классов, у которых сейчас должна была начаться гимнастика; и вот, уже простившись с ними, он растворил дверь на двор -- в это время откуда-то юркнул маленький ученик, и Николай Васильевич, в ответ на его поклон, нагнулся и поцеловал его; как наэлектризованная, вся толпа детей-гимназистов бросилась к нему: он смеялся, красный, потный от тяжелой шубы, отгонял их от себя, но они повисли около него, каждый хотел его поцеловать на прощание. Этот взрыв чувства в детях 12-13 лет, взрыв к человеку взрослому, строгому, им более не нужному, из них многих, быть может, наказывавшему, -- был удивителен и многозначителен.
Когда я переводился на службу в г. Белый, в первые же дни мне пришлось быть в казначействе: седой как лунь казначей спросил меня как нового и ему незнакомого человека о месте службы; когда я назвал прогимназию, он сказал: "Дай Бог здоровья вашему директору, Николаю Васильевичу: он не заставил плакать ни одного родителя, не погубил судьбы ни одного ученика, за 13 лет его службы здесь -- не было в прогимназии ни одного случая исключения".
А вот и другой факт, который поясняет это благодарное чувство: однажды преподаватель русского языка, г. Э., заметил, что книги из ученической библиотеки (которою он заведывал) незаметно пропадают; он удвоил свою бдительность и наконец открыл причину: ученик 3-го класса подобрал ключ к книжному шкафу и в течение всей зимы похищал книги, сбывал их за ничтожную плату, а деньги пропивал. Был собран Совет, постановивший, конечно, исключить ученика, который между тем учился лучше, чем удовлетворительно, и по способностям был первый в своем классе. И директор признал вполне, что только исключения заслуживает такой проступок: но вот, он был один сын у матери, отца не имел, -- был единственной ее опорой и надеждой. Николай Васильевич, объяснив, что будь за ним строгий присмотр отца, -- конечно, ничего подобного не было бы, указал Совету, что эту строгость отца должна возместить прогимназия, но не удалением из заведения и закрытием дальнейшего хода способному мальчику, а так именно, как сделал бы и взыскательный родитель. Исключение было отменено; на другой день мать ученика была вызвана в прогимназию; ей было рассказано все и передано предложение: удаление из заведения, которому подлежит ее сын, заменить наказанием розгами, но с ее разрешения и у нее на дому. Предложение было принято, на дом ученика были отправлены служители прогимназии, и экзекуция была произведена. Все было сделано в совершенной тайне и в стенах самой прогимназии я об этом никогда не слыхал: о рассказанном факте я узнал от родственницы наказанного ученика. Она мне рассказала это, когда я, со своей стороны, рассказал ей об этом ученике, как юноше выдающихся способностей и чрезвычайно любознательном, начитанном (я преподавал историю и знал его с этой стороны). Что любопытно -- это то, что, окончив шесть классов в Вельской прогимназии, наказанный ученик, К., не избрал никакую из окрестных полных гимназий для окончания курса, а отправился в Вязьму, где был наказавший его директор.
И еще факт, так же, как и этот оставшийся конфиденциальной тайной от округа и о котором я узнал из речи одного из учителей прогимназии, сказанной покойному на прощальном обеде: когда был издан известный циркуляр об очищении гимназий от детей "подонков общества", этот циркуляр {Любопытно, что одновременно с этим циркуляром ведь не упразднялись так называемые "общества для вспомоществования беднейшим ученикам гимназий и прогимназий", и между тем как их было согласить с этим распоряжением?} в Вельской прогимназии решено было оставить без применения. В округ было отписано, что нужно, но в прогимназию принимались, как и прежде, все, кто по способностям и знаниям имел на это право. И диво было бы, если бы директор, сам из беднейшей до нищенства семьи, если б учителя, такие же бедняки по происхождению, теперь, став чиновниками, закрыли бы вход в заведение детям, таким точно, какими они сами некогда постучались в дверь гимназии. Конечно, лишь забыв все свое прошлое, забыв Бога, -- можно было это выполнить.
Вот, это-то, -- что покойный никогда не забывал Бога (он и лично был очень религиозный человек) и, можно сказать, не отводил внимательного, зоркого взгляда от доверенных ему детей, которых всех уберег и довел до возможного лучшего, к чему они были способны в меру даров своих -- и дало ему внутренний покой и свет. А с обильным запасом этого покоя и света, он уже не растеривался в жизни, никуда не торопился, ни в чем не опаздывал. Все это вокруг его чувствовали; ясно смотрел он перед собою; был горд, как и всякий человек, знающий, что закон внутренний своей совести им исполнен; и все эту гордость его ценили, ей давали место.
________________________________
Сберечь учеников -- это есть первая задача начальника учебного заведения; сберечь учителей -- его вторая задача; и вот отрывок из письма преподавателя Е-цкой гимназии, К.В. В-аго, полученный мною в ответ на сообщение о смерти Николая Васильевича и обрисовывающий эту вторую половину деятельности покойного:
"Твое письмо от 24 августа я получил и очень благодарен за сообщение подробностей о кончине Николая Васильевича, -- мне хотелось знать их. Смерть его была для меня неожиданностью; я считал его человеком совершенно здоровым, потому что видел (т.е. до своего перевода из Белого, года за 3 до смерти Н.В.) большею частью веселым, деятельным, всегда чем-нибудь интересующимся, общительным и остроумным. Глубоко сожалею о его преждевременной кончине. Я привык ценить в нем выдающегося по природным способностям человека, с ясным умом, замечательным здравым смыслом, честным, открытым характером, добрым сердцем. Как начальник, покойный отличался распорядительностью и доброжелательством как к учащимся, так и учащим. Мне особенно памятно его высокогуманное отношение ко мне во время моей болезни на втором году службы, -- когда моя нервная система, пошатнувшись еще в университете, совсем было расклеилась, и я должен был употребить около 1/2 года на излечение. Покойный сам взял на себя преподавание части моих уроков, а остальные распределились между преподавателями; во время болезни я не раз получал от него утешительные письма, которые меня значительно ободряли. Между тем, отнесись он к делу с чисто с формальной стороны или сделай мне в то время какую-нибудь неприятность, Бог знает, чем бы окончилась моя болезнь. Вот это его искреннее доброжелательство всегда останется в моих благодарных воспоминаниях, и ты не ошибся, высказав уверенность, что я помолюсь об упокоении его души...".
Так-то: сливаться в тесную семью заповедовал этот верный сын своей родины немногочисленной дружине русских учителей, в руках которой просвещение подрастающих поколений.
Мы опустили бы очень существенную черту в характеристике покойного, если бы не отметили до конца жизни сохраненный им интерес к литературе и к любимой своей науке -- истории; из профессоров, им слушанных в Казанском университете, он особенно чтил гг. Осокина и Булича; любимыми его историками были Маколей, Авг. Тьери и Гизо; из поэтов он от самых юных лет и до смерти благоговейно чтил Пушкина; до сих пор припоминаю, как в эпоху всеобщего увлечения "натуральною школою" и Некрасовым, он, приводя стихи:
Служив отлично, благородно,
Долгами жил его отец;
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец
спрашивал: почему это не реально? не живо, не естественно, не просто? и кто теперь или хоть когда-нибудь сумел бы в так малом заключить так много? Много лет спустя, говоря в кружке учителей и студентов о Пушкине, он задумчиво привел стих:
Иные дни -- иные сны
и спросил, можно ли кратче и прекраснее выразить сменяющиеся в человеке с возрастом настроения души. В молодые, по крайней мере, годы он был глубоким почитателем книги Н.Я. Данилевского "Россия и Европа", но позднее он менее и менее был внимателен к каким-либо теоретическим построениям истории и жизни, и в этом, нам думается, сказались в нем лучшие черты русского характера.
Не можем еще не заметить, что, будучи часто раздражен, недоволен, он всегда относил это недовольство к частному конкретному факту, и, кажется, был бы удивлен, если бы кто-нибудь сказал ему, что это недовольство может существовать в человеке без отношения к чему-нибудь определенному. По воспитанию, он принадлежал к 60-м годам нашего отечества и нес в себе их обильный жизнью, светом дух.
Впервые опубликовано: Педагогический Еженедельник. Ревель. 1894. Ноябрь. No 46. С. 355-358. Подпись: * * *.