Франко Иван Яковлевич - Маленький Мирон

Маленькій Миронъ.

Ивана Франка. Изъ галицкой жизни. Переводъ съ малорус. Н. Арабажиной.

Маленькій Миронъ -- удивительный ребенокъ. Отецъ утѣшается имъ и говоритъ, что онъ замѣчательно умный ребенокъ; но вѣдь отецъ, извѣстное дѣло, пристрастный судья. Къ тому-же отецъ Мирона -- человѣкъ уже въ лѣтахъ, долго не могъ дождаться ребенка и, значитъ, какой бы онъ ни былъ, для него онъ и "золотой", и "умный", и "красивый". Сосѣди потихоньку шептались, что Миронъ "какой-то не такой, какъ другіе"; когда идетъ -- размахиваетъ руками, что-то самому себѣ мурлычитъ подъ носъ, возьметъ прутикъ, хлещетъ имъ по воздуху или скашиваетъ головки у будяка.

Среди другихъ дѣтей онъ кажется застѣнчивымъ и неловкимъ, а если вдругъ заговоритъ о чемъ-нибудь, то такое несообразное, что старшіе, услышавъ его, только плечами пожимаютъ.

-- Васыль!-- обращается маленькій Миронъ къ маленькому Васылю,-- ты до какихъ поръ умѣешь считать?

-- Я? а до какихъ поръ нужно считать? Пять, семь, сорокъ-десять...

-- Сорокъ-десять! ха-ха-ха! А сколько-же этого сорокъ-десять?

-- Ну, а сколько-же это должно быть? Я не знаю.

-- Да вѣдь это нисколько! Вотъ садись только, будемъ считать!

Васыль садится, а Миронъ начинаетъ считать, каждый разъ постукивая палкой о землю:-- Одинъ, два, три, четыре...

Васыль слушалъ, слушалъ, а потомъ всталъ и побѣжалъ. Миронъ ничего не замѣчаетъ: сидитъ стучитъ и считаетъ дальше и дальше. Подошелъ старый Рябина, кашляетъ, крехтитъ и вздыхаетъ -- Миронъ не слышитъ, и все свое. Старикъ остановился возлѣ него, слушаетъ... Миронъ досчиталъ уже до четырехсотъ.

-- А ты! Ну что за чудной ребенокъ,-- сказалъ старикъ своимъ обыкновеннымъ, немного носовымъ голосомъ;-- ты что дѣлаешь?

Маленькій Миронъ отъ неожиданности даже упалъ, и устремилъ свои испуганные глазенки на стараго Рябину.

-- Да ты святую землю бьешь, ей-Богу! Ты развѣ не знаешь, что землица наша мама? Дай сюда эту палку!

Миронъ отдалъ, даже не понимая, чего хочетъ отъ него старикъ. Рябина швырнулъ палку далеко прочь въ крапиву. Миронъ чуть-было не заплакалъ, не такъ о палкѣ, какъ о томъ, что старикъ прервалъ его счетъ.

-- Иди домой, да читай "Отче нашъ", вотъ что, а не дѣлай такія глупости!-- сказалъ старикъ съ суровымъ видомъ и поплелся дальше. Миронъ долго глядѣлъ ему вслѣдъ, все еще не понимая, за что это старикъ разсердился на него и чего онъ отъ него хочетъ.

II.

Маленькій Миронъ больше всего на свѣтѣ любитъ бѣгать одинъ по зеленымъ цвѣтущимъ лугамъ, между широколистными лопухами и прекрасной полевой ромашкой, любитъ упиваться сладкимъ ароматомъ росы, покрывающей конюшину, любитъ украшаться съ ногъ до головы привязчивымъ репейникомъ; но всего больше привлекаетъ Мирона ручей, черезъ который нужно идти на пастбище, небольшой, тихій, горный ручеекъ съ глубокими ямами и обрывистыми берегами, журчащей водой и глинистымъ дномъ, покрытымъ мелкими каменными плиточками, поросшими мягкими зелеными водорослями, длинными, какъ шелковыя ленты; этотъ ручей истинное наслажденіе для Мирона, постоянная приманка для него. Тамъ любитъ онъ сидѣть цѣлыми часами, зарывшись въ высокую зеленую траву, или въ густую лапчатую листву прибрежнаго папоротника. Сидитъ онъ и вглядывается въ плещущую воду, въ сгибающуюся подъ напоромъ волны траву, глядитъ на головлей, которые время отъ времени то вылѣзаютъ изъ своихъ норокъ или выплываютъ изъ болѣе глубокаго мѣста и шныряютъ по дну въ погонѣ за водяными червями, то высовываютъ свою тупую, усатую мордочку изъ воды, вдохнутъ воздухъ и затѣмъ снова поспѣшно убѣгаютъ въ свою норку, какъ-бы отвѣдавъ особенно вкуснаго кушанья.

А въ это время солнце жаритъ съ безоблачнаго темно-синяго неба и грѣетъ плечи и все тѣло маленькаго Мирона, но не печетъ его изъ-за широкаго листа. Хорошо ему. Его небольшіе сѣрые глазенки быстро бѣгаютъ, его дѣтскій лобикъ морщится -- мысли начинаютъ шевелиться въ его головѣ -- Вотъ солнышко.-- отчего оно такое небольшое, а тятя говорилъ, что оно большое? Это вѣрно въ небѣ такая небольшая дырка прорѣзана, что его только чуть видно!-- Но сейчасъ-же въ головѣ его возникаетъ другая мысль:

-- Да, а какъ-же это такъ? Гдѣ восходитъ -- тамъ маленькая дырка, а гдѣ заходитъ тамъ тоже дырка! Развѣ дырка вмѣстѣ съ солнцемъ по небу ходитъ?

Это не можетъ помѣститься въ его головѣ, и онъ даетъ себѣ слово, что какъ скоро онъ придетъ домой, то сейчасъ-же спросить у тяти, какъ это въ небѣ для солнца дырка прорѣзана?

-- Миронъ! Миронъ!-- слышенъ издалека крикъ. Это мать зоветъ его. Миронъ услыхалъ ея голосъ и опомнился; онъ сбѣжалъ съ берега къ броду, чтобы перейти черезъ ручей, но сейчасъ-же останавливается. Много разъ уже проходилъ онъ черезъ ручей и ничего, а теперь вдругъ новое явленіе бросилось ему въ глаза. Онъ стоялъ какъ разъ спиною къ солнцу и, глядя въ воду, увидѣлъ вдругъ вмѣсто мелкаго дна, камешковъ и мягкихъ зеленыхъ водорослей -- одну бездонную, глубокую синеву. Онъ не зналъ, что то было небо, усмѣхавшееся ему изъ воды, и задумался. Какъ-же тутъ идти въ такую глубину? И откуда это она вдругъ взялась? Онъ остановился и сталъ серьезно разглядывать эту глубину. Все одно и тоже. Онъ присѣлъ,-- одно и то-же, только у самаго берега видны знакомые камешки, да слышно обыкновенное милое журчанье воды на бродѣ. Онъ повернулся лицомъ къ солнцу, глубина исчезла, бродъ такой-же, какъ и былъ. Это открытіе и обрадовало, и удивило его. Онъ началъ поворачиваться во всѣ стороны, радуясь чудесному явленію. А про маминъ зовъ совсѣмъ и забылъ.

И долго стоялъ такъ надъ бродомъ маленькій Миронъ, то наклоняясь, то поворачиваясь, но лѣзть въ воду все какъ-то не осмѣливался. Ему казалось, что вотъ-вотъ посреди гладкаго каменистаго брода земля раздвинется и засіяетъ подъ ручьемъ бездонная синяя глубина между высокими берегами и полетитъ онъ въ эту глубину далеко-далеко и исчезнетъ въ ней, какъ камень, брошенный въ глубокую, темную криницу!.. И кто знаетъ, сколько времени стоялъ-бы Миронъ надъ бродомъ, когда-бъ къ ручью не подошелъ сосѣдъ Мартынъ, съ вилами и граблями спѣшившій на сѣнокосъ.

-- А ты чего здѣсь стоишь? Вонъ тебя матка кличетъ; чего не идешь домой?

-- Да я хочу идти, да боюсь!

-- Чего?

-- Да вонъ -- смотри!-- И онъ показалъ на бездонную синеву на водѣ.

Мартынъ не понялъ.

-- Ну, чего-же тутъ бояться? Вотъ-же мелко!

-- Мелко?-- недовѣрчиво переспросилъ Миронъ,-- А вѣдь вотъ-же какая глубина!

-- Глубина?-- Поди! Это еще не глубина,-- сказалъ Мартынъ, и какъ былъ въ ходакахъ, такъ и перешелъ черезъ бродъ, даже мало замочивъ обувь. Переходъ Мартына придалъ Мирону смѣлости и онъ перешелъ черезъ воду и побѣжалъ огородомъ домой.

-- Какой глупый мальченка! Пять лѣтъ, а еще броду боится -- проворчалъ сосѣдъ и пошелъ за своимъ сѣномъ.

III.

А когда лѣтомъ изъ дому всѣ старшіе пойдутъ въ поле, Миронъ остается одинъ, но онъ не сидитъ въ избѣ. Въ избѣ онъ боится; боится "дѣда въ углахъ", т. е. тѣней, боится пузатой печки, черной внутри отъ сажи, боится толстой деревянной клюки, вбитой въ окно, употребляющейся для пропусканія дыма отъ лучинъ, которыми освѣщаютъ зимой. Миронъ остается на дворѣ. Тамъ онъ можетъ себѣ гулять, рвать травку и расщипывать ее на куски, строитъ избы изъ щепокъ и палочекъ, которыя лежатъ на дровяномъ дворѣ, или просто-на-просто лежать себѣ и грѣться на солнцѣ и слушать чириканье воробьевъ на яблонькахъ, да глядѣть на синее небо. Хорошо ему!-- и на дѣтскій лобикъ снова какъ-бы тучка набѣгаетъ; это -- приходятъ мысли.

-- А отчего это человѣкъ все видитъ? и небо, и траву, и тятю, и маму?-- приходитъ ему въ голову ни съ того, ни съ сего этотъ вопросъ.-- Или, почему слышитъ? Вонъ ястребъ "кевкаетъ", курицы кудахчутъ... Что это такое, что я это слышу?-- Ему кажется, что человѣкъ все это дѣлаетъ ртомъ, и видитъ, и слышитъ. Онъ раскрываетъ ротъ: ну, такъ и естъ, видно все, слышно все...

-- А можетъ нѣтъ? можетъ глазами?

Онъ зажмуриваетъ глаза.

-- Овва! ничего не видно!-- раскрываетъ ихъ -- и видно, и слышно; онъ снова зажмуриваетъ ихъ -- не видно, но слышно.

-- Еге! такъ вотъ оно какъ! Глазами видно, а чѣмъ-же слышно?-- Снова раскрываетъ и закрываетъ ротъ -- слышно!-- потомъ глаза: все-таки слышно!-- А вотъ пришла мысль закрыть пальцами уши. Шумъ -- шумъ -- шумъ!-- А это что такое? Слышенъ шумъ, но не слышно ни кудахтанья куръ, ни "кевканья" ястреба. Онъ отнимаетъ пальцы -- слышно кудахтанье, а шума нѣтъ. И въ другой разъ то-же самое.

-- И что это такое?-- разсуждаетъ самъ съ собой Миронъ.-- Еге, знаю! Ушами слышу кудахтанье, а пальцами шумъ! А вотъ какъ, вотъ какъ!

Онъ дважды пробуетъ -- такъ, совсѣмъ такъ!

Когда пришли жнецы къ обѣду, онъ въ прискочку побѣжалъ къ отцу:

-- Тятя, тятя! А я что-то знаю!

-- Что такое? мое дитятко!

-- Я знаю, что человѣкъ видитъ глазами.

По лицу отца пробѣгаетъ усмѣшка.

-- А ушами слышитъ кудахтанье, а пальцами шумъ.

-- Какъ, какъ?

-- Да такъ, что коли не затыкать уши пальцами, то слышно, какъ курица кудахчетъ, а коли заткнуть, такъ слышенъ только шумъ!

Отецъ захохоталъ, а мать, строго взглянувъ на Мирона, замахнулась на него ложкой и сказала:

-- Будетъ тебѣ, будетъ! Такой большой парень, что могъ-бы скоро жениться, а говоритъ такія глупости! Отчего ты никогда не подумаешь о томъ, что хочешь сказать, а все такъ и ляпаешь, какъ на лопатѣ вывозишь! Вѣдь человѣкъ все слышитъ ушами -- и кудахтанье, и шумъ.

-- А отчего-же онъ не слышитъ сразу? Только, если не затыкать ушей, то слышишь кудахтанье, а коли заткнуть, такъ слышенъ шумъ?-- спросилъ мальчикъ.-- Вотъ попробуйте сами!-- И онъ для убѣдительности заткнулъ уши пальцами.

Мать пробурчала еще что-то, но отвѣта на этотъ вопросъ не нашла.

IV.

И ужъ всего больше горя было у Мирона съ этимъ думаньемъ! Не умѣлъ думать, да и только. Что только бывало скажетъ,-- все какъ-то не такъ, какъ надо; все мать, или кто-нибудь другой говоритъ ему:

-- Да чего ты, оболтусъ, не подумаешь раньше, что хочешь сказать, а такъ зря болтаешь, какъ тотъ болтъ у двери болтается!

И какъ только бѣдный Миронъ ни мучился, чтобы выдумать и сказать что-нибудь умное -- нѣтъ не можетъ, да и только. Бѣдный Миронъ пришелъ къ тому убѣжденію, что онъ не умѣетъ думать.

Вотъ разъ сидитъ вся семья за обѣдомъ, вокругъ большого стола по серединѣ избы. Мать подаетъ капустникъ. Капустнякъ хорошій, съ саломъ, да еще и крупой засыпанъ. Всѣ ѣдятъ его молча. Маленькій Миронъ проглотилъ двѣ-три ложки, а потомъ удивился тому, что въ избѣ такъ тихо стало, никто и слова не скажетъ. Ни съ того, ни съ сего покажись ему, что именно теперь долженъ онъ что-нибудь сказать. Но что-бы тутъ такое сказать? Нужно раньше подумать, а то всѣ будутъ смѣяться, да еще и мама выбранитъ. Что-бы тутъ сказать? И маленькій Миронъ начинаетъ думать. Какъ несъ онъ ложку это рта къ мискѣ, такъ и застыла она въ воздухѣ вмѣстѣ съ рукой. Глаза неподвижно вперились въ пустое пространство, а потомъ невольно остановились на образѣ Божіей Матери, висѣвшемъ на стѣнѣ; только губы Мирона двигаются, точно что-то шепчутъ. Слуги это увидали, переглянулись между собой, толкнули другъ друга локтемъ, а дѣвка-работница даже шепнула старому Ивану:

-- А вотъ онъ сейчасъ какую-нибудь глупость выстрѣлитъ!

-- Вотъ неизвѣстно,-- началъ медленно Миронъ,-- почему Божія Матерь глядитъ, глядитъ, а капусты не ѣстъ?

Бѣдный Миронъ, хоть какъ мучился, ничего лучшаго придумать не могъ, можетъ быть потому, что его насильно заставляли думать "такъ, какъ люди". Смѣхъ, хохотъ, обыкновенная брань матери, вмѣстѣ съ "оболтусомъ".-- Бѣдный Миронъ заплакалъ.

-- Такъ что же, если я не умѣю думать такъ, какъ люди -- сказалъ онъ, обтирая слезы.

Что изъ него будетъ? Какой цвѣтокъ разовьется изъ этой почки? Это предсказать не трудно. Встрѣчаются въ нашихъ селахъ довольно часто такія удивительныя и странныя дѣти. Все у нихъ съ малолѣтства не такъ, какъ у людей: и походка, и видъ, и волосы, и слова, и поступки. А если придется такому ребенку вѣкъ жить подъ темной сельской крышей, безъ болѣе широкаго развитія, безъ болѣе яснаго и точнаго знанія, если съ малыхъ лѣтъ не понимающіе родители начнутъ напихивать въ него все "какъ у другихъ людей", то имъ и удастся подавить въ ребенкѣ прирожденную наклонность къ своеобразному; ничѣмъ не развиваемыя и заглушенныя способности ребенка онѣмѣютъ и зачахнутъ въ зародышѣ, а изъ маленькаго Мирона выйдетъ плохой хозяинъ или, что еще хуже, не вполнѣ заглушенная живость ума и характера толкнетъ его на злое, такъ какъ не сможетъ развиться во что-нибудь доброе, и станетъ онъ безпокойнымъ человѣкомъ, быть можетъ даже преступникомъ, а то и просто знахаремъ, вѣрующимъ въ выдумки своей собственной фантазіи, и будетъ онъ искренно, отъ чистаго сердца туманить темный людъ.

Но если такой ребенокъ нападетъ на любящаго, а главное не на слишкомъ богатаго отца, который захочетъ и сможетъ тянуться изъ послѣднихъ силъ, чтобы открыть своему ребенку очи и свѣтъ, чтобы дать ему образованіе, то тогда -- что-жъ тогда? Развѣ думаете вы судьба ребенка будетъ лучшей? Какъ бы не такъ! Въ школѣ ребенокъ будетъ на удивленіе всѣхъ хвататься за ученье, будетъ имъ упиваться, какъ больной свѣжимъ воздухомъ, и кончитъ тѣмъ, что, познавъ свѣтъ истины, захочетъ и въ жизни проводить то, чему онъ научился. И станетъ маленькій Миронъ горячимъ проповѣдникомъ правды и новыхъ истинъ, и понесетъ онъ ихъ къ темнымъ и погибающимъ подъ родныя стрѣхи... И незавидная же тогда доля ждетъ его! Навѣститъ онъ и стѣны тюрьмы и другіе притоны горя, муки и насилія людей надъ людьми, а кончитъ тѣмъ, что либо погибнетъ гдѣ-нибудь въ бѣдности, одиночествѣ и отчужденности отъ всѣхъ людей, гдѣ-нибудь на чердакѣ, либо изъ тюремныхъ стѣнъ вынесетъ зародышъ смертельной болѣзни, которая раньше времени сведетъ его въ могилу, а можетъ быть, утративъ вѣру въ святую, великую истину, начнетъ заливать свои страданья и муки водкой, пока не дойдетъ до полнаго безпамятства. Бѣдный, маленькій Миронъ!..

"Сѣверный Вѣстникъ", No 1, 1895