Франко Иван Яковлевич - Среди добрых людей

Ив. Франко.

ВЪ ПОТѢ ЛИЦА.

ОЧЕРКИ ИЗЪ ЖИЗНИ РАБОЧАГО ЛЮДА.

ПЕРЕВОДЪ
О. Рувимовой и Р. Ольгина.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе М. Д. Орѣховъ.

Среди добрыхъ людей.

Разсказъ.

Чего вы такъ смотрите на мои руки? Перестаньте! Некрасивы онѣ и съ мозолями вдобавокъ. Мужчины такихъ рукъ у дѣвушекъ не любятъ. Вы не думайте, что я на легкомъ хлѣбѣ выросла, съ легкимъ сердцемъ на легкій хлѣбъ пустилась. Э, да чортъ съ нимъ, съ сердцемъ! Не хочу о немъ говорить -- и не спрашивайте! И вспоминать на хочу.

А про прежнюю жизнь что вамъ разсказать? Это такая неинтересная и обыкновенная исторія, какихъ тысячи бываютъ.

Мой отецъ былъ управляющимъ у одного помѣщика на Подолѣ. Хорошо ему жилось. Мать свою я плохо помню; помню только, какъ она меня баловала и цѣловала и называла румянымъ яблочкомъ. Вѣрно, не думала она и не. снилось ей никогда, куда ея яблочко покатится.

Отдали меня въ школу въ Тернополѣ. Не долго я тамъ училась. Я была очень красива, мать меня очень любила, и уговорила отца взять меня изъ школы черезъ три года.

-- На что нашей Ромцѣ школа,-- говорила она, -- зачѣмъ ей мозги забивать? Съ ея красотой ей не придется долго засиживаться дома. Ее скоро возьмутъ отъ меня, -- такъ хоть нагляжусь, какъ она, моя голубка, растетъ да красотой наливается.

Вернулась я домой, и была рада этому. Въ деревнѣ такъ хорошо. У помѣщика были дѣвочки, мы вмѣстѣ играли, учились на фортепіано, гуляли въ громадномъ дворовомъ саду, мой отецъ каталъ насъ на лодкѣ по пруду.

Не долго продолжалась радость. Мать умерла отъ воспаленія легкихъ, отецъ очень затосковалъ, началъ пить и плакать по ночамъ, а потомъ я однажды утромъ нашла его въ постели мертвымъ, съ перерѣзаннымъ горломъ, въ лужѣ крови. Я дрожала при видѣ его, плакала и убивалась, не будучи въ состояніи понять, что съ нимъ случилось. Говорили сначала, что онъ убилъ себя отъ тоски по матери, но я этому не вѣрила. Мнѣ ужъ было двѣнадцать лѣтъ и я знала, что онъ матери не любилъ, что въ своей спальнѣ они часто ссорились, что мать украдкой плакала и все повторяла:

-- Ну, что этотъ негодяй дѣлаетъ! Что онъ дѣлаетъ! Онъ меня въ гробъ вгонитъ! Собственнаго ребенка зарѣжетъ.

Я тогда этого не понимала, и потомъ не могла додуматься, что это означало. Я только смутно догадывалась, что это, вѣроятно, и было причиной смерти матери. Я мучилась въ мысляхъ о томъ, что это могло означать, но не могла ни до чего додуматься. Отецъ былъ такъ добръ ко мнѣ, онъ любилъ меня, красиво одѣвалъ, покупалъ все, что я хотѣла, что страшныя слова: "собственнаго ребенка зарѣжетъ" не могли вмѣститься въ моей головѣ, казались какой-то дикой клеветой.

Только по смерти отца мнѣ сразу все открылось.

Еще не успѣли обмыть и одѣть покойника, какъ къ намъ вошелъ помѣщикъ, управляющій и еще нѣсколько служащихъ вмѣстѣ съ комиссаромъ отъ староства и жандармами. Начали открывать всѣ ящики комода, перетряхивать въ квартирѣ всѣ мѣста, гдѣ можно было что-нибудь спрятать. Что тамъ нашли,-- не знаю, потому что я все время стояла возлѣ трупа да прижималась къ нему, какъ будто ища у него защиты -- и не плакала, а только дрожала и всхлипывала, какъ кругомъ шептали:-- воръ, воръ, обкрадывалъ помѣщичью кассу, держалъ любовницу въ селѣ!

Я и не прислушивалась ко всему. Я такъ любила отца!...

Помѣщикъ еще разъ приходилъ, когда трупъ лежалъ уже одѣтый, но онъ и не взглянулъ на него, а только подозвалъ меня, взялъ за подбородокъ, посмотрѣлъ на мое заплаканное лицо, погладилъ по головѣ, далъ дукатъ, а послѣ похоронъ велѣлъ упаковать мои вещи, посадить меня съ ними на подводу и отвезти въ Тернополь къ дядькѣ, брату покойной мамы. Все, что осталось въ домѣ, помѣщикъ удержалъ для себя, какъ вознагражденіе за то, что отецъ его обокралъ.

II.

Дядюшка былъ бѣднымъ чиновникомъ въ городской управѣ и имѣлъ пять дочерей -- самой старшей ужъ было 28 лѣтъ, а младшей 15. Всѣ на возрастѣ, всѣ замужъ хотятъ, а тутъ никто рѣшительно не навертывался. Бѣдныя были дѣвушки.-- Неумныя, необразованныя, безъ состоянія, безъ знанія какого бы то ни было рукодѣлія, кромѣ пресловутаго умѣнья шить, да безъ красоты еще,-- какія-то косоглазыя, съ толстыми губами, низенькія, какъ обезьяны. А претензіи были -- все-жъ таки онѣ дѣти чиновника, а мать ихъ была дворянка -- изъ хорошей семьи. Подружиться съ простой работницей -- это онѣ считали бы страшнымъ униженіемъ. Принести воды изъ колодца или изъ ближайшей лавки хлѣбъ -- гдѣ тамъ, Боже сохрани! Пять такихъ дѣвушекъ, а еще и служанку держали! Къ тому же въ домѣ бѣдность -- заработокъ отца малъ.

Ну, да что я вамъ буду разсказывать, какая жизнь была въ этомъ домѣ. Переносила я ее цѣлыхъ четыре года и знаете... Можетъ быть, то, что я теперь дѣлаю, и большой грѣхъ, но я думаю, что за тотъ адъ, который я перенесла тамъ у дядюшки въ тѣ годы, мнѣ всѣ мои грѣхи простятся. Я отбыла свое наказаніе еще до грѣха.

Какъ только я вошла въ домъ, я тотчасъ почувствовала, что для меня начинается новая жизнь. Мои двоюродныя сестры обступили меня, душатъ въ объятіяхъ, цѣлуютъ, гладятъ подбородокъ: "Ромця! Ромця! Ай-ай, какъ она выросла, какая хорошенькая"! Оглядываютъ меня со всѣхъ сторонъ, какъ какого-нибудь звѣрька. И Боже сохрани, какъ угощали, нѣсколько дней гулять водили, къ знакомымъ и такъ по городу. Они обращались со мной нѣжно, ласково. "Ромця, подай то!" "Ромця, принеси это!"

Увидавъ, какъ ужасно пуста ихъ жизнь,-- вѣчные разговоры о молодыхъ людяхъ, которые не хотѣли приходить, о платьяхъ и какъ та одѣта, какъ эта,-- я черезъ нѣсколько дней почувствовала къ нимъ какое-то отвращеніе. Тѣхъ людей, о которыхъ онѣ разговаривали, я не знала, а дома еще при матери, и потомъ послѣ ея смерти, я привыкла къ работѣ, вела все отцовское хозяйство. Поэтому и тутъ я рвалась работать. А имъ только этого и нужно было. Сначала уволили служанку -- и я, наполовину добровольно, наполовину по ихъ просьбѣ, какъ-то незамѣтно заняла ея мѣсто.

-- На что намъ служанка? Правда, Ромця? Мы и сами управимся. Колодезь близокъ, погребъ тоже, ну, а около кухни да стирки намъ также не впервые!

Я согласилась, потому что это была правда, и только немного удивлялась, что онѣ меня за каждымъ словомъ такъ цѣлуютъ и обнимаютъ, какъ если бъ я каждой изъ нихъ подарила по дукату.

-- Правда, Ромуя, мы все будемъ вмѣстѣ дѣлать, будемъ другъ другу помогать, какъ сестры. Ты вѣдь наша сестричка, правда?...

И вышло такъ, что я сдѣлалась у нихъ служанкой... Я была еще слабенькая, подростокъ, но я не считалась съ своей силой, таскала воду, еженедѣльно стирала имъ бѣлье, чистила сапоги дядѣ и барышнямъ, стряпала. Казалось, что и онѣ мнѣ будто помогаютъ, но такова-то была ихъ помощь! Когда бѣлье выстирано и высушено, они его выгладятъ. Если нужно было идти утромъ на базаръ въ городъ, пойдутъ со мной: я несу корзину съ покупками (часто приходилось нести на плечахъ), а моя спутница платитъ и улыбается. "Ромця, сдѣлай это"! "Ромця, сдѣлай то"! "Ромця, сбѣгай туда"! "Снеси письмо на почту"! "Купи отцу табаку". Такъ съ утра до глубокой ночи. И все нѣжно, ласково. Правда, когда мы ходили по рынку, то я должна была держаться сзади, какъ служанка. Наконецъ, появился и нѣсколько иной тонъ.

-- Ромця, какъ ты медленно ходишь!

-- Ромця, какъ ты долго сидишь у колодца! А тутъ посуда немытая!

-- Ромця, какъ ты долго чешешься! Что это ты такъ долго копаешься, а наши платья лежатъ не вычищенными!

А у меня волосы были густые, роскошные и надъ ними въ самомъ дѣлѣ нужно было поработать ежедневно, чтобы привести ихъ въ порядокъ. Вижу, что некогда мнѣ возиться съ моими пышными косами, я срѣзала ихъ. Какъ этому рады были мои нѣжныя сестры, такъ и передать вамъ не могу.

-- Ай, Ромця! Какая жъ она славная! Что за милый мальчикъ! Ей-богу, мальчикъ!

И опять поцѣлуи, поглаживанія подбородка, объятія... Я знаю, что это отъ добраго сердца, но мнѣ это надоѣло. Да что дѣлать -- некуда было обратиться, -- чувствую себя здоровой, вижу, что и онѣ мною довольны и ежедневно подсчитываютъ, сколько онѣ выгадываютъ теперь на сокращеніи расходовъ и на платѣ служанкѣ (мнѣ вѣдь ничего не платили), и на пищѣ и на дровахъ. Видите, служанка одна ходила на базаръ и, когда она ушла отъ насъ и барышни стали со мною ходить, то оказалось, что та ежедневно обкрадывала ихъ на какихъ-нибудь 20 или 30 кр. да еще и худшіе припасы покупала. Ну, и стряпая, когда барышни не заглядывали въ кухню, сжигала далеко больше дровъ, расходовала больше матеріалу, чѣмъ я. А мнѣ шить ничего не нужно было -- у меня до сихъ поръ былъ свой гардеробъ послѣ матери, были и кой-какія деньги за проданный отцовскій гардеробъ, который я, уѣзжая отъ помѣщика, упаковала вмѣстѣ съ своимъ. Тѣ деньги я берегла про черный день, не показывала ихъ дома и не говорила о нихъ барышнямъ, полагая, что не нужно вводить ихъ во искушеніе, а себя въ. непріятность.

Я чрезвычайно полюбила дядюшку. Онъ былъ очень добрый человѣкъ, уже сѣдой сгорбленный и такой тихій, что его никогда дома не было слышно. Вернется изъ канцеляріи -- только подали бы ему обѣдъ, и никогда, бывало, онъ не скажетъ: это худо изготовлено, этого не люблю, или мнѣ того или другого!.. Нѣтъ никакого неудовольствія, ѣстъ, да еще и дочерей успокаиваетъ, чтобъ не капризничали, а благодарили Бога и за то, что есть. А затѣмъ, зима-ли, лѣто, сядетъ себѣ на креслѣ, закуритъ трубку и читаетъ газету, пока не задремлетъ. Дочки въ сосѣдней комнатѣ скачутъ, шумятъ, заливаются, хохочутъ, а потомъ соберутся и цѣлою гурьбою идутъ гулять, а ему это все равно. Совсѣмъ какъ мельникъ, привыкшій къ грохоту вальцевой мельницы.

Часто, когда дочери уйдутъ, а я только одна останусь и верчусь въ кухнѣ или убираю комнаты, онъ, бывало, станетъ, долго смотритъ на мою работу и жалѣетъ меня:

-- Бѣдная Ромця, дитя мое золотое! Чѣмъ я тебѣ отплачу за твое стараніе, за твой неусыпный трудъ?

Я молчу, только глаза на него уставлю -- дурой выгляжу,-- да и что я могла ему сказать?

А онъ подойдетъ, поцѣлуетъ меня въ лобъ, а у самого слезы на глазахъ.

-- Ожилъ я при тебѣ, дитя мое!-- говоритъ онъ.-- И тѣломъ и душей ожилъ. Прежняя служанка насъ обкрадывала, кормила всякой дрянью. Дочери съ нею ежедневно ссорились, но ни одна и пальцемъ не шевельнула, чтобъ помѣшать ей. А при тебѣ и имъ всеже какъ-то стыдно бываетъ,-- хоть что-нибудь иногда дѣлаютъ. Господи, и что съ ними будетъ, на что онѣ надѣются!

Видно было, что его очень заботила мысль о дочеряхъ, но у него не хватало рѣшимости сказать имъ что-нибудь въ глаза. Только предо мной онъ изливалъ свою душу, потому что зналъ, что я все выслушаю и ничего дочерямъ не скажу.

-- Богъ тебѣ отплатитъ, дитя мое,-- повторялъ онъ послѣ каждаго такого разговора.-- Богъ тебѣ отплатитъ за твое доброе сердце, потому что я, бѣдный, безсильный человѣкъ, никогда этого сдѣлать не смогу.

III.

Проходилъ годъ за годомъ. Я подростала и мое положеніе среди незамужнихъ сестеръ становилось все хуже. Несмотря на постоянную работу, я была здорова, крѣпка и весела. Имъ не нравилось, что я была красивѣе ихъ. Когда мы, бывало, идемъ на рынокъ за покупками, то, хоть я и одѣта въ грязное, оборванное платье, хотя онѣ нарочно не даютъ мнѣ предъ тѣмъ ни умыться, ни расчесаться, все-таки мимо проходящіе молодые люди смотрятъ не на мою спутницу, а провожаютъ глазами меня.

-- Ромця, куда ты смотришь!-- кричитъ на меня барышня, когда я встрѣчусь глазами со взглядомъ какого-нибудь молодого человѣка. А сама, небось, такъ и умоляетъ глазами этого самого молодого человѣка: ко мнѣ! ко мнѣ!! Да что-жъ, когда въ ея глазахъ, какъ говорили, теплится зависть, какъ искра въ пеплѣ, а въ моихъ живымъ огнемъ веселость горитъ. Это мнѣ ихъ собственный отецъ говорилъ.

На прогулку онѣ меня съ собой не только не брали, но и одну не пускали.

-- Нельзя!-- говорили онѣ между собой.-- Она наша родственница, сирота, мы за нее отвѣчаемъ. А по глазамъ ея ужъ видно, какая дорога ее ждетъ, если ей дать волю!

И при этомъ онѣ посматривали другъ на друга и улыбались какъ-то такъ скверно, что я до глубины души вся сгорала отъ стыда, хоть и не знала, къ чему онѣ клонятъ и что собственно меня ждетъ.

Такимъ образомъ, изъ слуги я обратилась въ невольницу. Со мной ужъ совсѣмъ не церемонились. "Ромця, какъ ты смѣешь говорить съ нами, какъ съ равными?" "Ромця, маршъ въ кухню!" "Растолстѣла на нашихъ хлѣбахъ и еще хочетъ, изъ-себя барышню корчить!" только такія слова я отъ нихъ и слышала. Начали упрекать меня и отцомъ-воромъ, начали и пинки давать гдѣ нибудь въ углу. Увидѣли, что я черезчуръ много ѣмъ -- хоть я ѣла только то, что оставалось послѣ ихъ обѣда -- рѣшили не давать мнѣ и этого, а покупали для меня отдѣльно картофель, ячменныхъ или гречневыхъ крупъ и велѣли готовить для себя въ отдѣльномъ горшкѣ.

Съ нѣкотораго времени онѣ завели такое обыкновеніе, что по четвергамъ приглашали къ себѣ кой-кого на чай. Приглашали обыкновенію молодыхъ людей: гимназистовъ старшихъ классовъ, чиновниковъ, военныхъ. Я въ этихъ случаяхъ не смѣла показываться изъ кухни, барышни сами прислуживали, чтобъ показать, какія онѣ хозяйки. Я не разъ, бывало, забьюсь въ темный уголъ кухни, поплачу немного, а затѣмъ перестану и слушаю до полуночи, о чемъ они гуторятъ въ комнатѣ. Барышни мои болтаютъ, громко смѣются; отца ихъ никогда не слышно, хоть онъ также для виду сидитъ съ гостями, но я знала, что, забившись въ уголъ на своемъ креслѣ съ ручками, старикъ дремлетъ, вѣроятно, съ трубкой въ зубахъ.

Тяжело мнѣ, бывало, станетъ, слушая этотъ веселый говоръ тамъ, въ освѣщенной комнатѣ, представляя себѣ улыбающіяся лица и блестящіе глаза молодыхъ людей и думая о томъ, что я не хуже ихъ, а должна тутъ волноваться въ темной, грязной кухнѣ. Но потомъ думаю: что-жъ дѣлать этимъ бѣднымъ дѣвушкамъ, моимъ сестрамъ! Онѣ боятся, чтобъ я у нихъ не отбила какого-нибудь жениха. Бѣдность наша, а не злое сердце дѣлаетъ насъ злыми и завистливыми.

IV.

Однажды въ такой четвергъ, уже всѣ гости были въ сборѣ; барышни были возлѣ нихъ, а я одна хозяйничала въ кухнѣ. Обыкновенно, когда гости приходили, барышни встрѣчали ихъ въ кухнѣ и старались такъ закрыть меня, чтобъ никто изъ нихъ не могъ меня разглядѣть. Еще и толкнетъ меня какая-нибудь изъ нихъ и повернетъ лицомъ въ уголъ. Такъ гости и думали, что у нихъ какая-нибудь старая служанка. А теперь случилось такъ, что, когда они тамъ сидѣли да пили чай, вошелъ еще гость, молодой офицеръ, красивый, привѣтливый. Онъ впервые увидалъ меня и -- удивился.

-- А, кухарочка!-- сказалъ онъ весело, -- новая кухарочка!

Да хотѣлъ меня ущипнуть за подбородокъ.-- Извините,-- сказала я, вдругъ чувствуя, что во мнѣ что-то возмущается, я не кухарочка и не новая. Я тутъ ужъ три года!

-- О, а я ни разу не видалъ,-- сказалъ онъ, снимая плащъ.

-- Что жъ, я буду для васъ напоказъ стоять?-- отвѣтила я и принялась за свою работу.

-- Ну, ну, -- говоритъ онъ шепотомъ и опять хочетъ погладить меня,-- не гляди волкомъ! Такъ ты говоришь, что ужъ три года тутъ служишь?

-- Не служу!-- отвѣтила я рѣзко,-- я тутъ у своего дяди.

Словно холодной водой облили его эти слова. Онъ остановился, широко раскрывъ глаза, и ничего больше не сказалъ; только по лицу пробѣжала какая-то тѣнь -- онъ, видно, вдумывался въ мое положеніе. Въ эту минуту отворилась дверь изъ комнатъ, вошла старшая барышня съ подносомъ и остолбенѣла, увидѣвъ офицера.

-- А, лейтенантъ!-- воскликнула она, не зная, радоваться ли его приходу, сердиться ли на меня.-- Это вы такъ сдерживаете слово? Развѣ у васъ теперь семь часовъ!

-- Простите,-- сказалъ офицеръ, кланяясь,-- я долженъ былъ патрули разставить, оттого и опоздалъ.

И они пошли въ комнаты.

Не знаю, отчего я была очень зла на него, даже слезы дрожали на моихъ глазахъ, хотя въ то же время въ душѣ я должна была бъ признаться, что онъ мнѣ понравился. На его лицѣ видна была доброта и привѣтливость, а его удивленіе, когда онъ услышалъ, что я двоюродная сестра барышень, также говорило въ его пользу.

Убравъ все, я опять сѣла въ своемъ углу и прислушивалась къ говору гостей. Сердце мое билось и я старалась ловить ухомъ и узнавать его голосъ. Онъ говорилъ просто, безъ обычнаго у многихъ офицеровъ дѣланнаго рѣзкаго тона, коротко и мало. И это мнѣ тоже нравилось.

На другой день барышни прежде всего накинулись на меня съ руганью. "Чучело ты, ты негодница! Какъ ты смѣла на глаза ему показываться!" Я заплакала и сказала, что я невиновата, что онъ пришелъ неожиданно и первый заговорилъ ко мнѣ. Что онъ такъ поступилъ со мной, какъ молодые господа обыкновенно поступаютъ съ служанками, объ этомъ мнѣ стыдно было да я и боялась сказать. Смягчились барышни, начали меня цѣловать, купили мнѣ платокъ за пять гульденовъ и просили, чтобъ я, какъ только сойдутся гости, гасила огонь въ кухнѣ и сидѣла впотьмахъ. Изъ этого я поняла, что офицеръ тотъ и имъ очень понравился. Но каково было ихъ огорченіе, когда въ слѣдующій четвергъ онъ, несмотря на приглашеніе, не явился. Тысячи догадокъ, неудовольствій, даже на меня начали было покрикивать, когда вдругъ пришло письмо отъ него. Онъ оправдывался тѣмъ, что былъ назначенъ въ караулъ.

Черезъ нѣсколько дней, когда я рано утромъ пошла за водой, чувствую я, что кто-то сзади кладетъ мнѣ руку на плечо. Оглянулась -- онъ.

-- Добрый день, Ромуальда! (Какъ-то и имя мое узналъ!)

-- Добрый день,-- говорю я -- и почему-то задрожала.

Онъ пошелъ рядомъ со мною, хотя я въ обѣихъ рукахъ несла ведра. На улицѣ было еще пусто. Онъ молчалъ съ минуту и въ утреннемъ полусвѣтѣ присматривался ко мнѣ.

-- Бѣдное дитя,-- сказалъ онъ, наконецъ, -- Значитъ, дядя не замѣнилъ вамъ отца.

-- Мой дядя добрый человѣкъ,-- сказала я, не подымая на него глазъ.

-- Знаю, знаю, -- сказалъ онъ съ легкой усмѣшкой въ голосѣ.

Опять молчаніе. Мы были уже недалеко отъ колодца, у котораго стояли двѣ -- три служанки.

-- Вы ходите когда-нибудь на почту?-- спросилъ онъ вдругъ, какъ будто очнувшись отъ какой то задумчивости.

-- Дядя посылаетъ за газетою.

-- Тамъ на ваше имя есть письмо poste restante. Вы умѣете читать?

-- Ну, какъ не умѣть?

-- И не забудете? poste restante, только имя, безъ фамиліи. Прочтите его! Подумайте надъ тѣмъ, что я пишу вамъ. У меня нѣтъ случая поговорить съ вами,-- поэтому я рѣшился написать. Прощайте!

И не дожидаясь моего отвѣта, онъ быстро ушелъ.

У меня словно камень залегъ въ груди, вмѣсто сердца.-- Письмо ко мнѣ! Отъ него! Что ему отъ меня нужно? Авось ничего худого?-- Что? Выглядитъ человѣкомъ серьезнымъ, взвѣшивающимъ свои поступки. А зла я никакого ему не сдѣлала, -- такъ за что ему платить мнѣ зломъ?

Трудно мнѣ было скрыть свое волненіе отъ барышень. Все утро я была сама не своя, все дожидаясь десяти часовъ, когда меня обыкновенно посылали на почту за газетой для дяди. Накрывъ голову платкомъ, я пошла на почту и протиснулась къ деревянной рѣшеткѣ, изъ-за которой экспедиторка выдавала письма poste restante.

-- Простите, нѣтъ ли письма "Ромуальдѣ?" -- сказала я такимъ невѣрнымъ и дрожащимъ голосомъ, что нѣсколько барышень, стоявшихъ передъ рѣшеткой, взглянуло на меня насмѣшливыми. какъ мнѣ казалось, взглядами.

Экспедитора начала перебирать письма въ шкафу.

-- А откуда должно быть письмо?-- спросила она.

-- Мѣстное,-- едва прошептала я, закрывая лицо платкомъ.

Въ эту минуту въ моихъ рукахъ очутилось небольшое продолговатое письмо. Я сжала его и вся задрожала, словно взяла бы въ руку горячіе угли. Выйдя изъ почтамта, я стала у окна, въ корридорѣ почтоваго зданія, чтобъ прочесть письмо. Я знала, что дома не будетъ возможности прочесть его украдкой. Дрожащей рукой я разорвала конвертъ и вынула листокъ бѣлой писчей бумаги. Письмо было написано красиво, четко, но буквы нѣсколько минутъ какъ бы скакали, какъ бы пылали у меня предъ глазами. Наконецъ, я немного успокоилась и прочла вотъ что:

"На-дняхъ я выѣзжаю въ Перемышль и не буду больше въ домѣ вашего дяди. Не хочу даже бывать тамъ -- отчего, сейчасъ поймете. Я увидалъ ваше несчастное положеніе и съ вашимъ дядей говорилъ о васъ. Если бы я сказалъ, что люблю васъ, то вы имѣли бы право не повѣрить мнѣ, потому что какъ-же можно полюбить кого-нибудь, не зная его ближе? Поэтому я не буду говорить вамъ о любви, а только скажу вотъ что. Я бѣдный офицеръ; изъ простой семьи. Жизнь бурлацкая мнѣ опротивѣла, хочется испытать тепло семейнаго гнѣзда. Собственной семьи у меня нѣтъ, жениться безъ реверса нельзя, такой дѣвушки, которая внесла бы за меня реверсъ и при этомъ нравилась бы мнѣ, я, вѣрно, не найду, а продаваться за реверсъ въ мужья такой, которую я не могу любить, я также не хочу. А между тѣмъ моего мѣсячнаго жалованья хоть съ грѣхомъ пополамъ хватило бы на содержаніе семьи. Что мнѣ дѣлать? Правые пути мнѣ заказаны, самъ законъ толкаетъ меня на неправый. Я знаю васъ какъ честную дѣвушку и не долженъ бы пользоваться вашимъ несчастнымъ положеніемъ. Но я знаю, что положеніе это безвыходно, и потому думаю, что лучше вамъ будетъ сдѣлаться моей хотя незаконной женой, чѣмъ вѣчною служанкою своихъ двоюродныхъ сестеръ. Будемъ жить вмѣстѣ, будемъ довольствоваться тѣмъ, что имѣемъ, а когда я дослужусь до высшаго чина, то брошу службу и тогда мы поженимся. Не буду скрывать отъ васъ, что это не легкое и не скорое дѣло. Но можетъ случиться война, я могу въ ней отличиться -- и тогда дѣло пойдетъ лучше. Рѣшайте, какъ знаете. Скажу вамъ только о себѣ кой-что. Я человѣкъ простой, тихій, выросъ въ бѣдности, привыкъ къ скромной жизни и труду, и, если правда то, что я слышалъ про васъ, то мнѣ кажется, что полюблю васъ. Если рѣшитесь уйти со мною, то будьте въ субботу вечеромъ со всѣми своими вещами на вокзалѣ. Я возьму для васъ билетъ. На всякій случай въ субботу вечеромъ буду ждать на вокзалѣ. Если не будете -- ваша воля, я не посчитаю это за обиду. А если придете -- до свиданія".

Какъ видите, я хорошо выучила на память это письмо. Оно и до сихъ поръ у меня -- единственное воспоминаніе о моемъ счастьѣ. Читая его, я чувствовала, что лицо мое то заливалось румянцемъ, то опять блѣднѣло. Меня бросило въ дрожь послѣ прочтенія -- я не знала, что съ собой дѣлать, куда спрятать бумагу, куда идти и что думать. Мнѣ вспомнилось, какъ когда-то мать цѣловала и баловала меня и выискивала для меня самыхъ лучшихъ и богатыхъ жениховъ, а потомъ когда я начала подростать, все оберегала меня отъ военныхъ. Мнѣ вспомнились слышанные мною разсказы двоюродныхъ сестеръ объ офицерахъ, объ ихъ безнравственной жизни, о дѣвушкахъ, которыхъ они берутъ на содержаніе, а черезъ нѣкоторое время прогоняютъ и отдаютъ на позоръ -- и мнѣ стало страшно письма, которое я спрятала на груди подъ корсеткою. Такъ мнѣ и казалось, что тамъ зашевелилась холодная змѣя. Но затѣмъ я вспомнила о своемъ рабскомъ, безвыходномъ положеніи, о томъ что и сами сестрицы мои не долго бы думали, если-бъ первый попавшійся офицеръ предложилъ имъ то, что мнѣ, -- дальше предъ глазами встало красивое улыбающееся лицо моего офицера, его мягкій голосъ, привѣтливыя движенія и особенно его ясные глаза, глубокіе да искренніе,-- и я ужъ тогда почувствовала, что не устою противъ этого перваго въ моей жизни искушенія, что пойду туда, куда меня зоветъ надежда хотя бы на недолгое и дорого стоющее счастье.

До субботы было еще три дня, но въ эти три дня я почти совсѣмъ не думала надъ своимъ будущимъ. Я прожила эти три дня въ какой-то безпрерывной горячкѣ, въ какомъ-то забытьѣ, въ страхѣ и надеждѣ вмѣстѣ. А въ субботу вечеромъ, когда мои сестры пошли съ отцомъ гулять, я одѣлась въ лучшее свое платье и, собравъ свои вещи въ небольшой узелокъ, пошла на вокзалъ желѣзной дороги, не оглядываясь, не говоря никому ни слова, и только уже изъ Перемышля написала дядѣ письмо, поблагодарила за хлѣбъ-соль и сказала, что я уѣхала на новую службу.

Я не буду томить васъ длиннымъ разсказомъ. Офицеръ мой былъ очень добрый человѣкъ. За тѣ полтора года, что мы жили вмѣстѣ, я не слышала отъ него худого слова. Послѣ тяжелой школы, которую я прошла у дяди, онъ былъ для меня словно солнечный свѣтъ; и онъ приласкалъ меня, освободилъ отъ тяжелой работы, далъ вздохнуть свободнѣе, говорилъ со мной, какъ съ равною, любилъ меня, какъ сестру. Черезъ нѣсколько недѣль я ожила, пришла въ себя. Пойду, бывало, въ городъ, люди оглядываются на меня, я иногда слышу, что молодые люди шепчутъ: "какая хорошенькая барышня!" Офицеръ сшилъ мнѣ нѣсколько платьевъ, и, видно, любилъ меня, потому что выискивалъ тысячи случаевъ доставить мнѣ удовольствіе: приносилъ подарки, книжки, цвѣты.

Одно только сложилось не такъ, какъ я думала; мы не жили вмѣстѣ. Ему по дѣламъ службы приказано было жить въ казармѣ,-- ну, а я по могла тамъ быть вмѣстѣ съ нимъ. Онъ отыскалъ мнѣ хорошенькую, меблированную комнатку; столовалась я у сосѣдки, жены какого-то ремесленника, а онъ приходилъ ко мнѣ въ свободные отъ службы часы, обыкновенно къ ночи.

Мы пили чай вмѣстѣ и разговаривали до полуночи.Онъ разсказывалъ мнѣ про свою жизнь, про свою службу и ея трудности, про то, что на свѣтѣ дѣлается. Я сидѣла, не сводя съ него глазъ, и, казалось, слушала-бъ его всю ночь. Цѣлый день сидишь одна, читаешь, шьешь, въ окно глядишь, рада живому человѣческому голосу. А онъ такъ хорошо умѣлъ разсказывать!...

-- Ромця, ну разскажи же ты что-нибудь о себѣ, -- говоритъ онъ бывало.

Я чувствовала, что люблю его, во мнѣ зародилось желаніе удержать при себѣ его любовь -- я и не заставляла себя никогда просить. Мнѣ хотѣлось показать ему, что. я не глупа.

Съ горячимъ желаніемъ заинтересовать его, я разсказывала ему мельчайшія подробности своей жизни, и иногда онъ слушаетъ, слушаетъ да и начнетъ меня цѣловать, прижметъ къ себѣ и говоритъ:

"Бѣдная дѣтка! То-ли изъ тебя бы вышло, если бъ твоя судьба улыбнулась тебѣ!"

Когда со временемъ исчерпалось все, что я знала о своей жизни, я разсказывала ему то, что читала и передумала за день. И это его также занимало.

-- Тяжело тебѣ, моя голубка, -- говоритъ онъ, бывало, -- да что ужъ дѣлать. Такіе ужъ мы несчастные съ тобою. Ты думаешь, легко мнѣ моя служба достается? Потерпимъ, Ромця, еще нѣсколько лѣтъ -- авось какъ-нибудь иначе устроится.

-- Милый мой.-- говорю я ему на это,-- развѣ я тебѣ жалуюсь? Мнѣ не тяжело. Я всегда найду себѣ работу -- чего мнѣ томиться! А какъ подумаю, изъ какого ада ты меня вырвалъ и какъ я теперь счастлива, то мнѣ иногда приходитъ въ голову: Господи, не слишкомъ ли это много для меня счастья? Знаешь, я сызмала привыкла бояться счастья и все думаю, что за всякое счастье придется расплачиваться, какъ за какую-нибудь тяжкую вину. По крайней мѣрѣ, до сихъ поръ всегда такъ со мною бывало.

Къ осени ему пришлось идти на маневры -- и намъ на нѣсколько недѣль нужно было разстаться. Заплатилъ онъ за меня все и прощаясь говорилъ только -- одно: "не забудь меня, Ромця! Я люблю тебя!" Онъ вѣрилъ мнѣ, что я ему не измѣню, хотя и не зналъ еще, что у меня былъ плодъ его любви. Я еще нѣсколько дней тому назадъ открыла это,-- но не хотѣла ему говорить,-- и только теперь я вполнѣ почувствовала, какъ сильно люблю ого. При его словахъ я расплакалась и повисла на его шеѣ, цѣловала его губы и глаза, не будучи въ состояніи ничего сказать, кромѣ:

-- Милый мой!... Дорогой?... Золотой!...

Скучно было послѣ его отъѣзда. Духота въ городѣ, пыль. Пойду, бывало, за городъ къ Сяну, сяду на берегу гдѣ-нибудь въ такомъ уголкѣ, гдѣ никто бы меня не видѣлъ, да цѣлыми часами смотрю въ воду.

Ой сяду я на шпилечокъ --

Та рине вода, рине,

Ой і не дайте мене за нелюба

Та нехай винъ згине! *).

*) Сяду я на пригоркѣ --

Струится вода, струится...

Ой, не отдавайте меня за немилаго,

Пусть онъ пропадетъ!

Эти слова и мелодія такъ и вьются у меня въ головѣ, когда у моихъ ногъ играетъ и скользитъ волна за волною, безъ конца и отдыха. И думаешь, бывало: что такое -- вода? Почему она должна все бѣжать? Откуда ея тамъ въ горахъ набирается столько? Иногда меня такъ что-то и манило кинуться въ ея таинственную, хрустальную глубину. Подо мною медленно плавали крупные, красноперые клены, вились серебряные укліи, лѣниво дремали въ глубинѣ толстые сазаны, да на самомъ бережку грѣлась прожорливая щука, растянувшись недвижно, какъ полѣно, и я думала, что тамъ въ водѣ и жизнь и порядки должны быть далеко лучше и покойнѣе, чѣмъ у насъ. А иногда засмотрюсь, бывало, на волну -- и кажется мнѣ, что и вся жизнь наша, со всѣмъ ея горемъ, со всѣми радостями и надеждами -- ничто иное, какъ волна. Одна прозрачная, другая мутная; одна шумитъ и клокочетъ, другая тихо, едва слышно, скользитъ по поверхности и пропадаетъ безслѣдно. Развѣ не такова же и жизнь наша? И хотѣлось мнѣ иногда броситься въ эти хрустальныя волны, нырнуть въ нихъ и растаять. И не съ горя, потому что у меня тогда горя не было. Уѣзжая, онъ оставилъ мнѣ кой-какія деньги, заплатилъ за квартиру и столъ, а какіе у меня, кромѣ этого, расходы? И о будущемъ я не думала. Я чувствовала за собой опору -- его, и видѣла только одну цѣль предъ собою -- удержать при себѣ его любовь, усладить его жизнь. А если временами мнѣ хотѣлось нырнуть въ эти чистыя волны, то только благодаря какому-то неясному чувству, что тамъ, въ водѣ, мнѣ было бы очень спокойно и хороню, что я вѣчно плыла бы куда-то безъ собственной воли и мысли, качалась бы на волнахъ и не нужно было бы ни думать, ни заботиться ни о чемъ.

Но вотъ минулъ мѣсяцъ -- закончились маневры, онъ возвратился утомленный, запыленный, ободранный, но здоровый и веселый. Мнѣ пришлось хорошенько поработать, чтобъ привести въ порядокъ его бѣлье и платье, но эта работа была для меня настоящимъ наслажденіемъ. Онъ получилъ на нѣсколько дней отпускъ для отдыха, и все время просиживалъ у меня. Мы безпрерывно болтали, разсказывали про свою жизнь въ разлукѣ. Онъ разсказывалъ, что видѣлъ цесаря, что цесарь даже похвалилъ его за искусное исполненіе какого-то маневра. Мы оба радовались, потому что цесарская похвала и для движенія по службѣ много значитъ. Нѣсколько разъ мы оба ходили гулять, обыкновенно къ Сяну, на мое любимое мѣсто въ лозахъ. Онъ сдѣлалъ себѣ удочку и ловилъ рыбу, но обыкновенно не могъ ничего изловить. Но все-таки эти дни были, можетъ быть, самыми счастливыми въ моей жизни. Сидимъ, бывало, рядомъ, глядимъ на поплавокъ и не говоримъ ничего, только чувствуемъ взаимную близость и знаемъ, что каждый изъ насъ готовъ за другого жизнь отдать.

Ну, ну, не смѣйтесь! Бываютъ такія минуты въ жизни каждаго человѣка. Не только въ книжкахъ намъ приходится о нихъ читать.

VI.

-- Слушай, Ромця, мнѣ очень хочется пить!

-- И мнѣ тоже,-- сказала я.

Мы возвращались съ прогулки на Сянъ. Онъ уже нѣсколько недѣль назадъ вернулся на службу, но лишь только у него былъ свободный вечеръ, онъ приходилъ ко мнѣ; я ждала его уже одѣтая и мы отправлялись на Сянъ.

-- Знаешь что, зайдемъ сюда въ ресторанъ выпить пива.

Мнѣ какъ-то не по себѣ стало при этихъ словахъ.

-- А, можетъ, лучше бы пойти домой и велѣть принести пива?-- сказала я.

-- Э, что это за пиво будетъ! Тутъ лучше! Пойдемъ! Боишься развѣ?

Я ничего не отвѣтила, хотя въ самомъ дѣлѣ, Богъ вѣсть отчего, боялась. Мы сѣли у стола. Онъ заказалъ пива. Черезъ минуту подошелъ къ намъ офицеръ, его знакомый, сказалъ ему нѣсколько словъ, поклонился и ушелъ. Еще мы не допили пива, какъ пришелъ другой офицеръ, присѣлъ возлѣ насъ, поговорилъ съ нимъ и какъ-то странно уставилъ глаза на меня, при чемъ я замѣтила, что мой Олесь смѣшался. Офицеръ всталъ, поклонился и ушелъ. И мы также пошли. Олесь былъ какой-то кислый^ словно самъ не свой.

-- Милый мой,-- говорю я ему,-- тебѣ непріятно было, что. тотъ офицеръ такъ упорно присматривался ко мнѣ?

-- Дуракъ!-- пробормоталъ Олесь сквозь зубы.

-- Нѣтъ, дорогой, не говори этого,-- сказала я.-- Сами мы виноваты, что пошли въ ресторанъ, гдѣ всякій можетъ меня разглядывать.

-- Если бъ ты была моя законная жена, то никто бы не посмѣлъ. А такъ... Но все-же этотъ дуракъ долженъ имѣть настолько деликатности!...

Я чувствовала, что въ груди его кипѣло и бурлило, что гнѣвъ сжималъ ему горло, и только теперь я поняла, какъ сильно онъ полюбилъ меня.

-- Милый мой,-- говорю я ему, когда мы пришли домой.-- Успокойся! Забудь объ этомъ! Я скажу тебѣ кой-что повеселѣе!

-- Что такое?-- мрачно сказалъ онъ.

Холодомъ обдали меня эти слова и тотъ тонъ и тотъ взглядъ, какимъ онъ измѣрилъ меня, и я рада была бы взять назадъ свое слово и оставить признаніе до лучшей минуты, но нельзя было. Я обняла его за шею, наклонила къ себѣ его голову и шепнула ему на ухо тѣ слова, которыя меня не разъ наполняли какой-то несказанной радостью и утѣшеніемъ.

Его они совсѣмъ не обрадовали. Какое-то равнодушіе и тревога, что-то даже вродѣ отвращенія блеснуло въ его глазахъ. Мнѣ сдѣлалось страшно больно отъ этого взгляда. Но и нехорошее выраженіе его лица и моя боль продолжались только мгновеніе.

Онъ прояснѣлъ, обнялъ меня, началъ цѣловать и разспрашивать, какъ, что, когда. Мнѣ было пріятно подѣлиться съ нимъ тайною, о которой я до сихъ поръ никому не говорила ни слова. И какъ онъ былъ милъ, когда черезъ нѣкоторое время началъ говорить о разныхъ предметахъ, нужныхъ для ожидаемаго гостя, и это такъ серьезно, словно-бы этотъ гость долженъ былъ уже завтра прибыть. И какъ сердечно мы оба смѣялись, когда я ему сказала, что то и то я уже въ свободныя минуты приготовила, тѣ и другія свѣдѣнія пріобрѣла -- значитъ, ему не о чемъ безпокоиться.

Чудесно провели мы тотъ вечеръ. Выпили бутылку вина за здоровье будущаго ребенка, шутили, даже пѣли. Но я почувствовала, что съ того времени съ нимъ произошла какая-то перемѣна. Онъ часто бывалъ мраченъ, словно его что-то грызло. Не разъ среди разговора прерывалъ онъ на полусловѣ, какъ-будто ему становилось дурно или онъ собиралъ разбѣжавшіяся мысли. А о своей жизни въ казармѣ, о своихъ отношеніяхъ къ другимъ офицерамъ никогда ни слова. Даже просилъ меня, чтобы я его никогда объ этомъ не спрашивала. Изъ этого я поняла, что онъ долженъ былъ имѣть какія-то непріятности, и мучилась мыслью, что, можетъ быть, все это изъ-за меня.

И такъ между нами постепенно выростала темная мгла недомолвокъ. Каждаго изъ насъ что-то грызло, о чемъ боялся или не хотѣлъ подѣлиться съ другимъ. Одно только насъ связывало -- мысль о будущемъ ребенкѣ. Мы говорили о немъ, какъ о чемъ-то, что уже существуетъ, бѣгаетъ, говоритъ и смѣется, любовались имъ, безпокоились, чтобъ онъ какъ-нибудь по ушибся, не упалъ, не простудился, рѣшали, что нужно будетъ перемѣнить квартиру, принять служанку, разсчитывали, сколько это будетъ стоить. И изъ всего этого я видѣла, что онъ меня любитъ, и еще больше чувствовала благодарность и любовь къ нему.

Наступила зима -- и онъ опять началъ бывать у меня рѣже. Ему мѣшала служба. Иногда бывало, что онъ и недѣлю не могъ явиться. Я познакомилась съ нѣсколькими сосѣдками -- женами ремесленниковъ и рабочихъ, потому что къ "госпожамъ" чиновницамъ и учительницамъ я боялась подходить, чувствуя, что онѣ могли-бы меня оттолкнуть. А среди этихъ темныхъ и бѣдныхъ женщинъ я нашла искренность и утѣшеніе. Я постаралась даже черезъ нихъ достать работу, чтобъ заработать что-нибудь на содержаніе свое и своего ребенка. Я умѣла шить и брала шитье на домъ. Потомъ черезъ служанку, которая служила у учителя, мнѣ попался хорошій заработокъ -- переписывать на-чисто какую-то книжку, которую учитель написалъ. Я пишу красиво и быстро и, засѣвъ усердно за работу, я за два мѣсяца заработала около пятидесяти гульденовъ. Олесю я ничего не говорила о своемъ заработкѣ -- я боялась, чтобъ онъ не разсердился. Однако, черезъ нѣкоторое время онъ узналъ, вѣроятно, отъ того же учителя, учинилъ мнѣ допросъ и, узнавъ все, ничего не сказалъ,-- только поцѣловалъ въ глаза и потомъ, какъ-то печально задумавшись, прошепталъ: "бѣдное дитя".

Въ концѣ іюня я родила. Ребенокъ былъ прекрасенъ, какъ ангелъ, но мнѣ было невесело, глядя на него. Только теперь я начала думать надъ своимъ будущимъ и будущимъ своей дѣвочки. Что съ нею будетъ? То же что со мной? И я, до сихъ поръ благодарившая Бога за свое счастье, вдругъ почувствовала непередаваемую тревогу. Боже мой! И что я въ самомъ дѣлѣ такое? Содержанка и больше ничего. Искренно или неискренно Олесь говоритъ о своемъ будущемъ повышеніи, о своемъ намѣреніи повѣнчаться со мной, а все-таки теперь дѣло отъ этого не мѣняется. Теперь я поняла сострадательные взгляды, тайные вздохи да покачиванія головой моихъ сосѣдокъ, бѣдныхъ работницъ, поняла тѣ отрывистыя слова, когда заходила рѣчь объ Олесѣ, тѣ шептанія, когда приходила какая-нибудь новая сосѣдка, тѣ тысячи мелочей, которыя хотя и не были разсчитаны на то, чтобъ меня уколоть (эти женщины очень хорошо понимали мое положеніе, потому что многіе изъ нихъ и сами прошли черезъ него въ молодости), но все-таки причиняли мнѣ боль и смущали меня.

Олесю я ничего не говорила о своихъ мукахъ, да и зачѣмъ? Если онъ меня любитъ, -- думалось мнѣ, -- то, вѣроятно, и самъ также мучится, а если нѣтъ, то не стоитъ. А онъ, дѣйствительно, мучился. Маленькую нашу цѣловалъ и ласкалъ, не какъ отецъ, а какъ мать, и временами я видѣла, что когда онъ смотрѣлъ на нее спящую, то у него на глазахъ слезы навертывались. И что мнѣ ему было говорить? Оставалось только ждать и быть терпѣливой.

VII.

Спустя три мѣсяца, наша дѣвочка умерла.

Олесь началъ бывать у меня рѣже. Лѣтніе лагери, потомъ маневры, затѣмъ опять какія-то занятія -- цѣлыми недѣлями, а потомъ онъ и дольше не бывалъ у меня. Наши встрѣчи были холодныя и короткія. Казалось, что со смертью ребенка улетѣло наше счастье и то тепло, которое насъ раньше охватывало обоихъ, когда мы бывали вмѣстѣ. Послѣ маневровъ онъ заболѣлъ и пролежалъ больше мѣсяца. Онъ написалъ мнѣ, чтобъ я сидѣла дома и не приходила къ нему. Что я вытерпѣла за это время!...

Только на третьей недѣлѣ я узнала, что у него была изъ-за меня дуэль. Тѣ офицеры, которые тогда въ ресторанѣ подходили къ намъ, встрѣтившись съ нимъ во время маневровъ (они были львовскіе), начали его разспрашивать о сидѣвшей съ нимъ дамѣ, и отчего онъ ее имъ не представилъ, и при этомъ сказали обо мнѣ что-то такое, что Олесь вызвалъ ихъ обоихъ на дуэль. На дуэли одного онъ ранилъ, а другой его ранилъ, и довольно опасно. Это я узнала отъ одного солдата изъ его роты, котораго просто остановила изъ окна.

Я не могла дольше выдержать и пошла къ нему. Съ большимъ трудомъ добилась я того, что меня допустили къ нему. Онъ лежалъ на постели, какъ мѣлъ, блѣдный, похудѣвшій. Пуля попала ему въ грудь и только чудомъ не уложила его на мѣстѣ.

Рыдая, припала я къ нему, цѣловала его ноги и руки. И онъ расплакался.

-- Ну, чего ты! чего ты!-- повторялъ онъ.

-- Тутъ тебѣ нельзя быть. Иди домой, я тебѣ напишу.

Долго я не хотѣла уходить; только, когда пришелъ докторъ и сказалъ мнѣ, что онъ будетъ здоровъ, но что теперь ему нужно спокойствіе, я ушла.

Онъ не писалъ мнѣ, но черезъ нѣсколько недѣль самъ пришелъ. Съ какимъ нетерпѣніемъ, съ какой тревогою ждала я его! Какими чудными красками я рисовала себѣ первую встрѣчу съ нимъ послѣ этой страшной пытки, какъ крѣпко клялась, что все, всю свою жизнь, стараніе и всѣ помыслы отдамъ за него! А когда онъ пришелъ, посмотрѣлъ на меня и молча сѣлъ въ кресло, я сразу почувствовала, что межъ нами все кончено, что намъ нужно разстаться, что то, что будетъ дальше, будетъ рано или поздно только прощаньемъ.

Прощанье вышло короткое. Онъ сказалъ мнѣ тотчасъ, что его повыпіеніе отсрочено теперь на долгое время, что его въ наказаніе перевели въ Араду надзирать за военными тюрьмами и что онъ въ недѣлю долженъ собраться въ дорогу.

Я выслушала его слова, какъ истуканъ. Онъ началъ утѣшать меня, говорилъ, что никогда обо мнѣ не забудетъ, что будетъ писать мнѣ,-- но я знала, что ему и самому нужно утѣшеніе. Я только плакала. Мы разстались добрыми друзьями. Уѣзжая, онъ далъ мнѣ немного денегъ на жизнь и два письма къ своимъ знакомымъ и совѣтовалъ поискать себѣ работы.

Я продала, кой-что изъ своего гардероба и въ началѣ не особенно нуждалась -- въ крайнемъ случаѣ, я могла переждать двѣ недѣли, пока нашлось бы что-нибудь порядочное. Но мѣсто нашлось тотчасъ -- у того самаго учителя, которому я переписывала книжку. Учитель былъ хорошій человѣкъ, но жена его начала ревновать меня къ мужу -- и черезъ два мѣсяца, среди зимы, я принуждена была бросить службу.

Я кинулась къ другимъ знакомымъ Олеся, къ которымъ у меня были письма, но нажила столько непріятностей и стыда, что плюнула на все. Всѣ они знали мою исторію, всѣ оглядывали меня, какъ звѣря, посылали меня одинъ къ другому, чтобъ всѣ видѣли ту "мерзавку, которая извела и разорила такого хорошаго и способнаго человѣка". Эти слова сказалъ мнѣ, наконецъ, одинъ старый ротмистръ, къ которому меня также послали просить мѣста.

Послѣ этого я уже не ходила больше, а поѣхала въ Львовъ. Тутъ я остановилась въ одной изъ еврейскихъ гостинницъ и снова начала искать какой-нибудь работы. Но мѣста не было, денегъ не стало, нѣсколько дней я бѣгала, какъ очумѣлая, Цѣлый день послѣ этого сидѣла въ отупѣніи въ своей комнатѣ, пока ко мнѣ не подошелъ кельнеръ и не сказалъ мнѣ нѣсколько словъ. Я вся вспыхнула отъ нихъ, вскочила, какъ отъ раскаленныхъ углей, но кельнеръ не уходилъ, я не убѣжала, не могла никуда убѣжать отъ своей судьбы...

Я не разъ видала, какъ оторванная отъ дерева вѣтка плыветъ по водѣ, пока не попадетъ въ омутъ. И тутъ она еще сначала плыветъ спокойно, описываетъ далекіе круги; но чѣмъ дальше, тѣмъ круги уже, движеніе ея быстрѣе, пока теченіе не завертитъ ею и не броситъ въ цѣнящійся водоворотъ, гдѣ она и пропадаетъ. Развѣ виновна вѣтка, развѣ виновна вода, что такъ случилось?...

Львовъ.

9 марта до 20 апрѣля 1890 г.