Фуллье Альфред - Личность и идеи Гюйо

(Пер. съ французскаго подъ редакц. Л. Е. Оболенскаго).

Личность и идеи Гюйо.

(Введеніе Альфреда Фуллье, члена французской академіи к книге "Искусство съ соціологической точки зрѢнія").

"Любимая книга,-- говоритъ Гюйо,-- подобна открытому взору, котораго не можетъ сомкнуть сама смерть и гдѣ, въ свѣтовомъ лучѣ, постоянно заставляетъ себя видѣть глубочайшая мысль человѣческаго существа". Хотѣлось бы, чтобы нижеслѣдующія страницы, выбранныя нами изъ самыхъ прекрасныхъ и безсмертныхъ страницъ, въ которыя Гюйо вложилъ особенно много своего сердца, были для всѣхъ этой любимой книгой, были этимъ открытымъ взоромъ, который сомкнуть не можетъ смерть. Кромѣ того, Гюйо принадлежитъ къ числу такихъ писателей, читая которыхъ невозможно не полюбить ихъ: вѣдь, самъ онъ любилъ все великое и ему посвятилъ всю жизнь свою.

Жанъ-Мари Гюйо родился въ Лавалѣ, 28 октября 1854 г. Первой руководительницей его образованія была мать, сочиненіе которой о воспитаніи, вышедшее подъ псевдонимомъ Г. Брюно, пользуется всеобщей извѣстностью. Впослѣдствіи онъ продолжалъ свои занятія подъ моимъ руководствомъ, и они связали меня съ нимъ, какъ отца съ сыномъ, а затѣмъ я сталъ его вторымъ отцомъ. Онъ обнаруживалъ страстную жажду труда и необыкновенную мощь преждевременнаго развитія. Съ раннихъ лѣтъ поэзія и философія были его страстью: Корнелль, Гюго и Мюссе, Платонъ, Эпиктетъ и Кантъ первые возбудили его энтузіазмъ. Еще юношей онъ близко ознакомился съ греческой философіей, наполнившей его тѣмъ "божественнымъ жаромъ", о которомъ Платонъ говоритъ въ Парменидѣ: θεία ὑρμἡ. Получивъ семнадцати лѣтъ ученую степень кандидата словесности (licencié ès lettres), онъ перевелъ Руководство Эпиктета и страстно увлекся великой моралью стоиковъ. Онъ слѣдовалъ ей въ теченіе всей жизни, но умѣрялъ ее своей радостной любовностью, своей экспансивной добротой къ другимъ, которая не допускала, -- какъ допускали стоики, -- любить безъ привязанности. Девятнадцати лѣтъ онъ, по блестящему конкурсу, получилъ отъ академіи нравственныхъ и политическихъ наукъ премію за сочиненіе объ утилитарной морали отъ Эпикура до современной англійской школы. Въ слѣдующемъ (1874) году ему былъ порученъ курсъ философіи въ лицеѣ Кондорсе.

Къ несчастію, въ это время, какъ бы раненный избыткомъ труда, онъ почувствовалъ первые признаки того прогрессивнаго ослабленія, которое должно было мало-по-малу уничтожить его физическія силы, но никогда не могло понизить его силы моральныя или ослабить его умственную плодовитость. Онъ былъ принужденъ отправиться на югъ, сперва въ По и Біаррицъ, а затѣмъ въ Ниццу и Ментонъ,-- искать для себя болѣе благопріятной атмосферы, чѣмъ парижская. Пребываніе у Средиземнаго моря дало ему на нѣсколько лѣтъ какъ бы отсрочку, возродило его силы и надежды и позволило ему предпринять рядъ большихъ сочиненій. Это былъ періодъ безпрерывной дѣятельности и непрестаннаго прогресса. этотъ моментъ, не смотря на ослабленное здоровье, для него наступила эпоха полной зрѣлости, той зрѣлости, которая опредѣляется не возрастомъ, а силой таланта. Была напечатана его "Мораль Эпикура" и "Современная англійская мораль", дающая такую сильную и краснорѣчивую критику утилитаріанизма. Вскорѣ появились "Стихотворенія философа" и "Задачи современной эстетики". Затѣмъ идутъ труды исключительно философскіе. Въ "Очеркѣ морали" онъ пытается установить понятіе морали высшей, чѣмъ кантовское, которое, по его мнѣнію, недостаточно объясняло идеи обязанности и самопожертвованія. Въ своемъ капитальномъ сочиненіи. "l'Irréligion de l'Avenir", онъ изслѣдуетъ вопросъ о томъ, какія фундаментальныя и неразрушимыя идеи можно почерпнуть изъ религіи и что именно составляетъ, такъ сказать, ея душу. Эта книга полна возвышенныхъ вдохновеній, но ея заглавіе не всегда понималось правильно. Она вызвала въ печати живые споры; всѣ отдавали дань абсолютной искренности автора и глубоко моральному характеру его сочиненія. Вскорѣ послѣ этого написано имъ соч. "Искусство съ соціологической точки зрѣнія", поражающее массой новыхъ и оригинальныхъ идей; наконецъ, "Воспитаніе и наслѣдственность" -- трудъ не менѣе замѣчательный по своей психологической проницательности и нравственной высотѣ. Два послѣднихъ сочиненія, какъ и "Генезисъ идеи времени", могли быть напечатаны только послѣ смерти Гюйо {Подробный анализъ всѣхъ сочиненій Гюйо сдѣланъ мною въ сочиненіи подъ заглавіемъ: "Мораль, искусство и религія по Гюйо". Добавлю къ тому, что у Colin долженъ появиться его полный "Курсъ чтенія для употребленія въ школахъ", который составляетъ часть "Перваго года текущаго чтенія".}.

Господствующая идея, развиваемая и проводимая Гюйо въ ея главныхъ слѣдствіяхъ, есть идея, какъ общаго начала или принципа -- искусства, морали и религіи. Оплодотворяющей теоріей всей его системы является слѣдующая мысль: жизнь, въ ея правильномъ пониманіи, заключаетъ уже въ самой интенсивности своей, начало естественнаго расширенія, плодотворности, благодѣтельности. Отсюда онъ дѣлаетъ выводъ, что нормальная жизнь естественно согласуетъ въ себѣ какъ индивидуальную, такъ и соціальную точки зрѣнія, противоположность которыхъ (лишь болѣе или менѣе кажущаяся) составляетъ подводный камень утилитарныхъ теорій объ искусствѣ, морали и религіи. По его мнѣнію, величайшая задача XIX вѣка, задача, которой и самъ онъ желалъ служить, должна именно состоять въ томъ, чтобы "выставить ярко соціальную сторону человѣческой личности и вообще живого существа",-- сторону, которая не была узнана матеріализмомъ прошедшаго столѣтія подъ формой эгоизма. Если бы была указана эта соціальная сторона индивидуальной жизни, то вся совокупность жизни была бы обоснована на прочномъ базисѣ искусства и морали. XVIII столѣтіе завершилось эгоистическими теоріями Гельвеоія, Волнея, Бентама, соотвѣтствующими еще весьма наивному матеріализму Ла-Меттри и даже Дидро", XIX столѣтіе расширило науку. Съ одной стороны, понятіе о матеріи утончается все больше и больше во взглядахъ людей науки, а механизмъ, уподобляемый механизму часовъ, которымъ Ла-Меттри надѣялся объяснить жизнь, становится все болѣе и болѣе безсильнымъ для такой цѣли. "Съ другой стороны, индивидуумъ, котораго считали изолированнымъ, замкнутымъ въ своемъ изолированномъ механизмѣ, оказался существенно проницаемымъ для вліяній со стороны другихъ, солидарнымъ съ другими сознаніями и руководимымъ чувствованіями не личными. Теперь нервная система уже считается мѣстомъ явленій, основа которыхъ выходитъ далеко за предѣлы индивидуальнаго организма Надъ индивидуальностью господствуетъ солидарность. Ограничить однимъ живымъ тѣломъ эстетическую, моральную или религіозную эмоцію такъ же трудно, какъ ограничить теплоту или электричество однимъ тѣломъ: явленія физическія и умственныя одинаково способны къ распространенію и заразительности. Факты симпатіи, нервной или душевной, становятся извѣстными все больше и лучше; факты "внушенія" и гипнотическаго вліянія начинаютъ изучаться научно. Болѣзненные случаи, поддающіеся болѣе легкому наблюденію, перейдутъ мало-по-малу въ явленія нормальнаго вліянія различныхъ мозговъ другъ на друга, а потому и взаимнаго вліянія разныхъ сознаній. Ближайшему будущему предстоитъ сдѣлать открытія, еще недостаточно формулированныя, но, вѣроятно, столь же важныя въ моральной области, какъ открытія Ньютона и Лапласа въ звѣздномъ мірѣ, а именно -- тяготѣнія чувствованій и воль, солидарность умовъ, проницаемость сознаній" {"Искусство съ соціологической точки зрѣнія", Введеніе.}. Будетъ основана научная психологія и соціологія, какъ XVII в. основалъ физику и астрономію. Соціальныя чувствованія окажутся сложными явленіями, производимыми по большей части притяженіемъ или отталкиваніемъ нервныхъ системъ, подобно астрономическимъ явленіямъ; соціальная наука, въ которую входитъ значительная часть морали, эстетики, религіи, сдѣлается "болѣе сложной астрономіей". Наконецъ, она броситъ новый свѣтъ "даже за самую метафизику". Такова великая надежда, господствующая въ произведеніяхъ Гюйо.

Въ разныхъ сочиненіяхъ его сверкаютъ высокія достоинства мыслителя и писателя, прославившія его имя. Они всецѣло проникнуты тѣмъ качествомъ, которое въ философіи является самымъ главнымъ, а именно -- безусловной искренностью. Гюйо безстрашно изслѣдовалъ всѣ вопросы, устраняя какія бы то ни было предрѣшенія, кромѣ одного: обязанности ставить себя передъ лицомъ истины, какъ "вѣрующій ставитъ себя передъ лицомъ Бога". До конца онъ сохранилъ самоотреченіе.

Le vrai, je sais, fait souffrir;

Voir, c'eet peut-être mourir;

N'inmporte! ô, mon oeil, regarde! *)

*) Я знаю, что истина заставляетъ страдать;

Что увидѣть часто можетъ значить -- умереть;

Пусть такъ! Но, око мое, смотри!

Изъ "Vers d'un pliylosophe"; La douce mort.

Если искренность является вдохновительницей истинной философіи, то она же вдохновляетъ и великое искусство. Соединенная съ силой мысли и привязанностью сердца, она ведетъ за собою неизбѣжно, съ точки зрѣнія стиля, два господствующихъ впечатлѣнія, смотря по тому, представляютъ ли вопросы большую или меньшую важность и величіе: прежде всего, это -- впечатлѣніе естественной прелести, напоминающее какъ бы прозрачность прекрасной души, открывающей себя для взоровъ такой, какова она есть; далѣе, если горизонтъ становится шире съ высотой самыхъ вопросовъ, то получается впечатлѣніе возвышеннаго, порождаемое тѣмъ, что мы, какъ бы поднявшись на высоту, чувствуемъ себя лицомъ къ лицу съ безконечной тайной. Два этихъ впечатлѣнія, по единодушному мнѣнію критиковъ, часто выносятся изъ произведеній Гюйо. Ему принадлежитъ рѣдкая честь считаться въ числѣ тѣхъ писателей, которые въ свои лучшія мгновенія какъ бы возвышаются надъ собою, возбуждая естественно и безъ усилій чувство "возвышеннаго".

Особое значеніе его произведеній, признанное не только во Франціи, но и заграницей, зависитъ отъ того, что ни одинъ философъ не умѣлъ лучше его отражать сомнѣнія и надежды, мысли и вдохновенія своего времени. Даже тѣ, на чьи идеи онъ считалъ себя обязаннымъ нападать, не могли отдѣлаться отъ чувства привлекательности, возбуждаемаго этой душой, проникнутой широкими симпатіями и взявшей своимъ девизомъ: все любить, чтобы все понять.

Всякій другой, быть можетъ, тщеславился бы своими достоинствами, но Гюйо относился къ нимъ съ истинно философской скромностью. Именно потому-то, говорилъ онъ, что философія знаетъ, какъ многое ей невѣдомо, она не можетъ утверждать наобумъ, и ей приходится относительно многихъ пунктовъ оставаться въ сомнѣніи и тоскливомъ ожиданіи, "уважая тѣ зародыши истины, которые должны разцвѣсти только въ далекомъ будущемъ".

Его труды, уже и безъ того многочисленные и плодотворные, казались ему незначительными сравнительно съ тѣмъ, что онъ надѣялся сдѣлать. Въ послѣдніе годы жизни все улыбалось ему,-- радости раздѣленной любви, радости семейныя и родительскія, возрастающій успѣхъ его сочиненій; будущее было для него полно обѣтованіе.

Единственной черной точкой на его горизонтѣ было расшатанное здоровье, уже давно грозившее ему. Какая горечь должна была подниматься въ его сердцѣ въ теченіе послѣдней болѣзни, длившейся пять мѣсяцевъ, когда онъ видѣлъ, что жизнь и силы уходятъ съ каждымъ днемъ. Но онъ не допускалъ, чтобы его горе видѣли другіе. Онъ только о томъ и заботился, чтобы скрывать свои страданія и печальныя предчувствія и не огорчить своихъ близкихъ. Трудно обладать большей силой души, болѣе радостной кротостью передъ страданіемъ, передъ лицомъ самой смерти, которую онъ, по его словамъ, ожидалъ, готовый къ ея призыву: "иди за мной". Гюйо умеръ въ Ментонѣ 31 марта 1888 г., 33 лѣтъ.

На мраморѣ его памятника вырѣзаны слѣдующія слова, взятыя изъ его послѣдней книги и являющіяся какъ бы его собственнымъ голосомъ, исходящимъ изъ могилы, голосомъ, громко возвѣщающимъ отзвукъ вѣчныхъ истинъ:

"Кто жилъ истинно -- живетъ потомъ; кто кажется умершимъ -- на самомъ дѣлѣ только приготовляется къ возрожденію. Понимать и желать лучшаго, стремиться къ осуществленію чуднаго идеала, это значитъ -- звать за собою, вести за собою всѣ поколѣнія, которыя придутъ послѣ васъ. Высочайшія вдохновенія ваши, кажущіяся наиболѣе тщетными, оказываются какъ бы волнами, которыя, имѣя возможность дойти до насъ, пойдутъ дальше насъ и, быть можетъ, объединяясь и расширяясь, взволнуютъ міръ. Я вполнѣ увѣренъ, что все, что во мнѣ есть лучшаго, переживетъ меня. Быть можетъ, ни одна изъ моихъ грезъ не потеряется; другіе возьмутъ ихъ и будутъ вновь грезить ими послѣ меня, пока эти грезы не осуществятся когда-нибудь. Вѣдь, только силой своихъ умирающихъ волнъ морю удается дать форму своимъ берегамъ и тому безмѣрному ложу, въ которомъ оно движется".

"Міръ Божій", No 2, 1897, стр. 25.