Л-ий В. - А. А. Фет (Шеншин), как поэт, переводчик и мыслитель

А. А. Фетъ (Шеншинъ), какъ поэтъ, переводчикъ и мыслитель.

(23 ноября 1820 г.-- 21 ноября 1892 г.).

Прошло уже болѣе года со дня смерти Фета, и естественное чувство, рекомендующее намъ поудержаться отъ суда надъ человѣкомъ, котораго только что закрыла могила, можетъ уже уступить мѣсто желанію уяснить себѣ, каковъ былъ характеръ и значеніе литературной дѣятельности поэта, всегда привлекавшаго общее вниманіе, но служившаго предметомъ самыхъ разнообразныхъ, часто взаимно уничтожающихъ другъ друга толковъ. Фету суждено было выступить на литературное поприще въ эпоху 40-хъ годовъ, господства эстетико-философскихъ взглядовъ, въ эпоху, когда у насъ всѣ, безъ различія литературныхъ партій и направленій, преклонялись передъ нѣмецкою поэзіей и философіей, когда восторгаться Гёте и Гегелемъ считалось столь же естественнымъ, какъ и обязательнымъ не только для литератора, но и вообще для образованнаго человѣка. Начавъ писать въ духѣ мелкихъ лирическихъ стихотвореній Гёте, Фетъ скоро обратилъ на себя вниманіе критики, признавшей за нимъ несомнѣнное поэтическое дарованіе {Въ 1840 г. вышла первая книжечка стихотвореній Фета: Лирическій пантеонъ, А. Ф., вызвавшая похвалы рецензента Отеч. Зап. (1840 г., No 12), "радостно привѣтствовавшаго первое вступленіе въ свѣтъ" молодого дарованія.}. Съ тѣхъ поръ Фетъ усерднѣе сталъ заниматься литературой, его стихотворенія все чаще начали появляться сначала въ Москвитянинѣ, а потомъ почти исключительно въ Современникѣ и Отечественныхъ Запискахъ; онъ вступилъ въ связи съ петербургскимъ литературнымъ кружкомъ Тургенева, Некрасова, Панаева, Дружинина, Гончарова; его стихотвореній домогались въ редакціяхъ Некрасова и Краевскаго; его поэтичность и эстетическій вкусъ признавали наши лучшіе писатели {Въ 1857 г. И. С. Тургеневъ писалъ Фету: "Пишите, пишите стихотвореній какъ можно больше, у васъ изъ десяти всегда одно превосходно, а это огромный процентъ" (Мои воспоминанія, I, стр. 215). Въ 1859 г. онъ же: "Я съ вами часто спорю и не соглашаюсь, но питаю большое уваженіе къ вашему художественному вкусу" (Ibid, стр. 306). Въ 1862 г.: "Я съ вами спорю на каждомъ шагу, но въ вашъ эстетическій смыслъ, въ вашъ вкусъ вѣрю твердо" (ibid., стр. 395). О многочисленныхъ заявленіяхъ дружественнаго расположенія и уваженія поэтической дѣятельности со стороны А. К Толстого и особенно Л. Н. Толстого см. въ Моихъ восп., т. II, стр. 107,187, 200, 322 т. д.

Кромѣ вышеуказанной рецензіи Отеч. Зап.. см. статьи въ Современ. 1850 г., т. Х (двѣ), и 1853 г., т. LXI.}; имя Фета пріобрѣтало популярность въ публикѣ.

Продолжься эта эстетико-философская эпоха, талантъ Фета и законность его поэтической славы, можно сказать съ увѣренностью, ни на минуту не были бы заподозрѣны ни въ печати, ни во мнѣніи общества; къ чтенію его стихотвореній приступали бы съ предвкушеніемъ навѣрнаго наслажденія, недоумѣнія же послѣ ихъ прочтенія, если бы таковыя оказались, приписывали бы своему художественному безвкусію и непониманію. Но эстетики-философская пора 40-хъ годовъ нашей литературы смѣнилась практически-гуманитарными стремленіями пятидесятыхъ и шестидесятыхъ Обстоятельства русской жизни вызвали въ печати на первый планъ новые вопросы. Уже не тонкости эстетической оцѣнки и неизмѣримыя глубины туманной философіи, а реальная дѣйствительность съ грандіозною реформой освобожденія крестьянъ заняла общее вниманіе. Гуманныя разсужденія о правахъ человѣческой личности вообще и освобожденной крестьянской массы въ частности, сопровождаемыя соотвѣтственными иллюстраціями беллетристики и рѣзкими обличеніями сатиры по адресу всего дореформеннаго, сдѣлались постоянными темами русской литературы того времени. Что не было вовлечено въ общій потокъ надеждъ и разочарованій, восторговъ и негодованій, то вызывало сначала недоумѣніе, потомъ пренебреженіе или ядовитыя насмѣшки. Реформа русской жизни была настолько грандіозна, вопросы, выдвинутые ею, настолько общечеловѣчны, что журналистикѣ, жившей ими всецѣло, было непонятно, какъ могутъ нѣкоторые люди и особенно поэты оставаться мертвыми зрителями совершающагося. Фетъ не былъ захваченъ общимъ движеніемъ, и въ то время, какъ кругомъ только и говорилось, что о полномъ реформированіи русской жизни, онъ оставался, какъ и прежде, поэтомъ природы и неясныхъ ощущеній и не показывалъ ни малѣйшей склонности затрогивать въ своихъ стихотвореніяхъ общественные мотивы. Въ этомъ -- начало его непопулярности. Если либеральная печать 40-хъ и 50-хъ годовъ въ лицѣ Отечественныхъ Записокъ и Современника {} высказывалась очень сочувственно о поэтическихъ опытахъ Фета, то въ 60-хъ на него начинаютъ смотрѣть подозрительно. Подозрительность перешла въ непріязненное къ нему чувство, когда было залѣчено, что Фетъ не только не намѣренъ своею поэзіей служить прогрессивнымъ стремленіямъ времени, но, напротивъ, склоняется на сторону противниковъ движенія. Особенно это стало замѣтнымъ для критики по его Письмамъ изъ деревни, помѣщавшимся въ Русскомъ Вѣстникѣ въ 60-хъ гг., которыя и стали для Искры и другихъ юмористическихъ изданій того времени неисчерпаемымъ источникомъ сатирическихъ выходокъ. Фета стали пародировать {Извѣстны остроумныя пародіи Д. Минаева въ его Думахъ и пѣсняхъ 1863-- 64 гг. и стихотвореніе Щербины, начинающееся словами: "Боже! въ какомъ я сижу упоеніи съ Вѣстникомъ Русскимъ въ рукахъ" и т. д.}, смѣялись надъ безъ идейностью и бѣдностью мотивовъ его стихотвореній {Дѣло 1883 г., No 7.}, высказывали сомнѣніе въ его поэтическихъ заслугахъ {Отеч. Зап. 1883 г., No 9.}. Изрѣдка раздавались благосклонные Фету голоса (Н. Страхова) {Русь 1883 г., No 24.}, старавшіеся обратить вниманіе читающей публики на "листки чистаго золота", "ярко блестящія звѣзды" въ его поэзіи, но эти голоса не были въ состояніи возвратить Фету популярность и доставить ему широкія симпатіи. Фетъ продолжалъ до конца жизни много переводить и издавалъ новые сборники своихъ стихотвореній (Вечерніе огни, в. 1-й -- 1883 г., 2-й -- 1885 г., 3-й -- 1888 г., 4-й -- 1891 г.), но никто не можетъ причислить его къ мпотлтасмымъ русскимъ поэтамъ. Въ чемъ же причины этого явленія? Но ошиблась ли въ Фетѣ критика и не долженъ ли современенъ кореннымъ образомъ измѣниться взглядъ на значеніе его въ русской литературѣ, какъ то предсказывали и предсказываютъ горячіе поклонники фетовской поэзій? Чтобы съ увѣренностью отвѣтить на такой вопросъ, нужно по возможности всесторонне представить себѣ литературную дѣятельность Фета, понять и оцѣнить его, какъ поэта, переводчика и мыслителя. Это мы а попытаемся сдѣлать въ настоящемъ очеркѣ.

Мнѣніе о качествахъ поэтическаго дарованія Фета установилось довольно прочно. Съ его именемъ для всѣхъ связывается представленіе о лирикѣ и только лирикѣ. Фетъ пробовалъ свои силы въ драматическомъ родѣ и въ эпическомъ, но ни то, ни другое ему не удавалось, и онъ скоро оставилъ свои безплодныя попытки. Необходимой для драматурга способности временно перевоплощаться въ разнообразные типы, изображаемые имъ, входить въ ихъ положеніе и интересы, зажигаться ихъ огнемъ или глубоко проникаться ихъ муками Фетъ абсолютно не имѣлъ. Съ другой стороны, онъ не принадлежалъ и къ числу поэтовъ, способныхъ и склонныхъ глубокомысленно, безпристрастно и всесторонне рисовать жизнь во всемъ ея объемѣ.

Фетъ былъ всегда созерцателемъ субъективнымъ, занятымъ въ гораздо большей степени анализомъ своихъ личныхъ ощущеній, чѣмъ участіемъ къ тому, что совершалось вокругъ него {Когда, въ началѣ своего знакомства съ Тургеневымъ, Фетъ прочелъ ему е о" комедію (не напечатанную), послѣдній сказалъ: "Не пишите ничего драматическаго, въ васъ этой жилки совсѣмъ нѣтъ". Передавая этотъ эпизодъ, Фетъ самъ сознавался; "положа руку на сердце, я готовъ прибавить: ни драматической, ни эпической" (Мои восп., 1, стр. 433), и его поэма Сабина можетъ только убѣдить читателя въ справедливости этой прибавки.}. Но и какъ поэтъ субъективный, лирикъ, Фетъ всегда самъ себя ограничивалъ и затрогивалъ далеко не всѣ темы, которыя способны возбудить лирическое воодушевленіе и вызвать лирическія изліянія. Къ величественному и грандіозному онъ былъ равнодушенъ; юморъ, разрушительный смѣхъ не только не были въ его натурѣ, но и претили ему. Только изящныя красоты природы и тонкія, едва уловимыя сердечныя ощущенія находили въ немъ своего трубадура. Уже эта ограниченность сферы фетовской поэзіи можетъ служить причиной, что многіе изъ читателей не отнесутся къ нему съ надлежащимъ вниманіемъ. Въ то время, какъ одни, одаренные значительною эстетическою чуткостью, съумѣють сразу схватить поэтическую нотку стихотворенія, очароваться свѣжимъ и юнымъ его колоритомъ, терпѣливо задумаются надъ нимъ, чтобы уловить сущность смутнаго и неопредѣленнаго: ощущенія, изображеннаго въ немъ,-- въ это время другіе, менѣе чуткіе къ красотѣ вообще по натурѣ, если только минутное настроеніе не сдѣлаетъ ихъ болѣе впечатлительными, ограничившись бѣглымъ просмотромъ стихотворенія, не откроютъ тамъ ничего, кромѣ страннаго набора словъ, не способнаго возбудить ни мысли, ни чувства. Такъ нерѣдко и случается, и критика въ данномъ случаѣ мало чѣмъ можетъ помочь сближенію поэта и читателей. Если бы Фетъ былъ поэтомъ мысли по преимуществу, то его можно было бы толковать, разъяснять, но когда рѣчь идетъ о поэтическихъ ощущеніяхъ, да еще тонкихъ и чуть уловимыхъ, то тогда трудно; надѣяться возбудить вниманіе и быть понятнымъ для людей, не испытывавшихъ когда-нибудь чего-либо подобнаго.

Съ другой стороны, поэзія Фета не можетъ дать и темъ для моральныхъ комментаріевъ, такъ какъ она никогда не задавалась цѣлями нравственнаго воздѣйствія. Если признать за истинно-прекраснымъ и изящнымъ способность настраивать нашу душу на гармоническій ладъ, дѣлать мягче и симпатичнѣе, просвѣщать и облагораживать нашу природу на нѣкоторое время, то въ такомъ смыслѣ, конечно, и стихотворенія Фета, при всей своей видимой незначительности, служатъ общему дѣлу патетическаго воздѣйствія. Но, во всякомъ случаѣ, для моралиста, точно также какъ и для мыслителя, роль такого лирическаго поэта, каковъ Фетъ, будетъ всегда казаться мелкой. Быть можетъ, въ этомъ нужно видѣть причину, почему критикамъ и рецензентамъ Фета никогда почти не удавалось занять долго вниманіе своихъ читателей разборомъ его стихотвореній: двѣ-три страницы -- и тема оказывалась исчерпанной. Исключеніе въ этомъ отношеніи составляетъ В. Боткинъ, статью котораго (Соврем. 1857 г., т. LXI) смѣло можно признать лучшимъ и самымъ полнымъ эстетическимъ комментаріемъ къ стихотвореніямъ Фета. Имѣя всѣ данныя для того, чтобы близко изучить натуру поэта (извѣстно, что сестра В. Боткина была замужемъ за Фетомъ) и изъ личныхъ наблюденій понять отличительныя ея свойства,-- страстный любитель, хорошій знатокъ и тонкій цѣнитель искусства, В. Боткинъ лучше всѣхъ съумѣлъ понять и оцѣнить объемъ и качества дарованій любимаго имъ поэта, и, занявшись исключительно эстетическимъ анализомъ, превзошелъ всѣхъ пониманіемъ тонкостей дѣла. Въ этомъ отношеніи статья В. Боткина можетъ объяснить многое для того, кто захотѣлъ бы оріентироваться въ своихъ неясныхъ ощущеніяхъ отъ фетовской музы.

Совершенно ясно сознавая, что "внутренній міръ Фета не отличается ни многосторонностью, ни глубокомысліемъ содержанія", называя его "наивнымъ ребенкомъ" въ сравненіи съ великими поэтическими геніями, В. Боткинъ, въ то же время, съ какою-то почти отеческою нѣжностью любуется красотой и граціей его созданій, указывая на массу прелестныхъ подробностей, остающихся для другого глаза незамѣтными. И дѣйствительно, если, подобно В. Боткину, проникнуться мыслью, что истинное поэтическое дарованіе заслуживаетъ вниманія уже по своей рѣдкости; если при этомъ заставить себя помнить, что нельзя отъ поэта требовать больше, чѣмъ онъ можетъ дать; если, наконецъ, не выпускать изъ вида, что Фетъ и не думалъ, подобно Пушкину и Лермонтову, открывать новыхъ областей въ поэзіи, а былъ занятъ только разработкой мелкихъ поэтическихъ деталей; если, однимъ словомъ, приступая къ Фету, настроить себя извѣстнымъ образомъ на симпатическій ладъ,-- тогда его поэзія способна будетъ доставить высокое и истинное наслажденіе и не такому записному эстетику, какимъ былъ В. Боткинъ.

Излюбленныхъ мотивовъ, которыхъ Фетъ охотнѣе всего касался и въ разработкѣ которыхъ онъ достигъ совершенства, два: природа и любовь. Талантливость Фета, какъ художника природы, стоитъ внѣ сомнѣнія. Даже среди нашихъ русскихъ писателей, которые вообще извѣстны какъ хорошіе пейзажисты, Фетъ выдѣляется своею удивительною чуткостью въ схватываніи и обнаруженіи едва уловимыхъ красотъ природы. Правда, оставаясь вѣрнымъ своей натурѣ, Фетъ и въ этой области съузилъ свое творчество. Грандіозныя и мощныя, величественныя и сильныя въ разрушеніи и благодатныхъ послѣдствіяхъ картины природы не находили въ его душѣ симпатическаго отклика. Фетъ всегда и во всемъ больше сочувствовалъ граціозному и свѣтлому, хотя бы оно было мелкимъ и незначительнымъ, и сторонился отъ мрачнаго и разрушительнаго, хотя бы и величественнаго. Удаляясь отъ сильнаго и эффектнаго, Фетъ по преимуществу останавливается на обыденныхъ, будничныхъ явленіяхъ, и тутъ проявляется его изумительное чувство красоты предметовъ и явленій. Надъ чѣмъ равнодушный взоръ другого наблюдателя скользитъ, не передавая никакихъ пріятныхъ ощущеній, тамъ Фетъ умѣетъ открыть и дать понять неподозрѣваемую красоту. Въ нашей сѣверной природѣ, повидимому, такъ бѣдной красками, онъ отыскалъ такую бездну разнообразныхъ и чудныхъ оттѣнковъ, что его зимнія, весеннія, лѣтнія и осеннія картинки и эскзы принадлежатъ къ лучшему, что только произвела наша поэзія въ этомъ родѣ. Такія стихотворенія, какъ Печальная береза, Чудная картина и мн. др., не даромъ помѣщаются во всѣхъ хрестоматіяхъ. Помимо многихъ прелестныхъ зимнихъ ландшафтовъ, сверкающихъ электрическою яркостью и свѣжестью красокъ, Фету особенно удавалось изображать томительныя весеннія ощущенія, то сладостное и неудержимо охватывающее чувство, жизни, которое, кажется, трепещетъ и разливается весной во всякомъ живомъ существѣ, во всякой распускающейся вѣткѣ (Ужъ верба вся пушистая, Я пришелъ къ тебѣ съ привѣтомъ). Но особенно симпатичны душѣ Фета были картины вечернія и ночныя, такъ какъ онѣ преимущественно богаты смутными и неопредѣленными ощущеніями. Фетъ говоритъ о себѣ:

Каждое чувство бываетъ понятнѣй мнѣ ночью, и каждый

Образъ пугливо-нѣмой дольше трепещетъ во мглѣ...

Рѣдкому поэту удается окутать свои произведенія такою поэтически-опьяняющею атмосферой ночи, какъ то дѣлаетъ Фетъ при помощи штриховъ, повидимому, безсвязныхъ (Шопотъ, робкое дыханье), а съ его вечерними мелодіями можетъ сравняться лишь музыкальный ноктюрнъ, по мелодичности я изяществу ритма, прелести вкрадчивыхъ и тихо-спокойныхъ звуковъ (Тихо вечеръ догораетъ, Теплымъ вѣтромъ потянуло, Лѣтній вечеръ тихъ и ясенъ). Отличительный пріемъ Фета, какъ художника природы, заключается въ томъ, что онъ рѣдко рисуетъ ландшафтъ цѣликомъ и подробно; въ большинствѣ случаевъ, онъ схватываетъ лишь нѣсколько черточекъ и вдругъ передаетъ вашей чутко настроенной душѣ и поэтическую картину, и свое настроеніе отъ нея.

Въ изображеніи душевныхъ ощущеній, точно также какъ и въ отношеніи къ природѣ, Фетъ отдѣлилъ себѣ извѣстную излюбленную область. Преимущественно занятый анализомъ любовныхъ ощущеній, онъ и здѣсь не затрогиваетъ всей любовной гаммы, начиная отъ тихой и теплой сердечной привязанности и кончая слѣпою безумною страстью. Любовь въ его изображеніи является какъ нѣчто сладкое и нѣжное, но смутное, какъ бы только зарождающееся, и, притомъ, всегда съ чувственнымъ оттѣнкомъ. Опредѣленной картины сильной страсти, жаркихъ чувствъ, опьяняющихъ любовныхъ восторговъ, воплей и мукъ ревности, ничего сильнаго и разрушительнаго вы у него не найдете. Какъ въ изображеніяхъ природы у него преимущественно получаются изящныя миніатюры, такъ и въ области любовныхъ ощущеній онъ схватываетъ, главнымъ образомъ, мимолетныя, сладко томящія и ласкающія душу настроенія. Платоническая любовь не въ его вкусѣ. Пристрастіе къ красотѣ формы, къ внѣшнему изяществу и граціи и здѣсь на первомъ планѣ. Нравственныя воззрѣнія ни разу не врываются въ эту сладострастную атмосферу, чтобы хоть на минуту смутить это инстинктивное стремленіе въ наслажденіямъ, эту почти младенческую наивность воззрѣній. Такое настроеніе поэта лучше всего подходить къ апологическому роду стихотвореній, и дѣйствительно, въ этой области у Фета есть не мало стихотвореній, могущихъ соперничать съ античными по ха актеру и совершенству исполненія (Діана, Вакханка, Влажное ложе покинувши, Фебъ златокудрый направилъ, Въ златомъ сіяніи лампады поусонной, Съ корзиной, полною цвѣтовъ на головѣ и др.). Склонность Фета къ любовнымъ мотивамъ съ чувственнымъ оттѣнкомъ проявилась не въ однихъ его оригинальныхъ стихотвореніяхъ. Знакомя русскую публику съ иностранными поэтами, онъ очень охотно выбиралъ и переводилъ эротическія стихотворенія, такъ что тотъ, кто познакомился бы съ Гёте, Гафизомъ и особенно съ Гейне лишь по фетовскимъ переводамъ, тотъ составилъ бы себѣ крайне одностороннее представленіе объ этихъ поэтахъ. Въ этой же склонности къ эротикѣ можно видѣть одну изъ главныхъ причинъ, почему Фетъ взялся за переводы Овидія, Тибулла, Катулла и Проперція.

Отличительная особенность поэтическихъ произведеній Фета заключается еще въ вѣчно юномъ и свѣжемъ колоритѣ. Настроеніе его почти исключительно наивно-свѣтлое и младенчески-радостное. Все проникнуто праздничнымъ тономъ, во всемъ сквозитъ свѣтлое, ничѣмъ не возмутимое чувство красоты жизни. Уже эта односторонность настроенія и поэтическаго колорита, помимо указанной выше односторонности сюжетовъ и узости умственныхъ и нравственныхъ интересовъ въ поэзіи Фета, всегда служила и будетъ служить причиной, почему онъ не можетъ разсчитывать на всеобщее признаніе и сочувствіе. У великихъ поэтическихъ геніевъ, богатыхъ разнообразіемъ идей и картинъ, всякій читатель найдетъ что-нибудь близкое его натурѣ и даже совпадающее съ его минутнымъ настроеніемъ. Совсѣмъ не то у Фета. Его поэтическія созданія слишкомъ дѣвственно-нѣжны я дѣтскислабы, чтобы быть руководителями думъ и сердецъ людскихъ. Они сама нуждаются въ томъ, чтобы къ нимъ приступали съ симпатическимъ настроеніемъ, и только извѣстнымъ натурамъ и въ извѣстныя минуты они способны доставитъ эстетическое наслажденіе. Прекрасно понялъ и выразилъ это В. Боткинъ. Въ указанномъ выше разборѣ книжки фетовскихъ стихотвореній онъ говоритъ: "Поэзія душевныхъ ощущеній и мимолетныхъ явленій природы, какъ у г. Фета, по самому существу своему интимная, требуетъ отъ читателя глубокаго чувства природы, требуетъ фантазіи, легко отдѣляющейся отъ практической дѣйствительности, и можетъ быть настоящимъ образомъ оцѣнена только въ минуты романтическаго расположенія духа, когда ничто житейское не тревожить насъ, когда глаза ваши съ какимъ-то задушевнымъ стремленіемъ вглядываются въ голубой блескъ неба, въ нѣжные зеленые переливы луча и лѣса, въ прозрачные, задумчивые тоны вечера, и груди становится тѣсно отъ безчисленныхъ, неопредѣленныхъ стремленій, поднимающихся со дна души вашей: въ такія минуты раскройте книжку г. Фета и вы поймете ея поэзію" {Современникъ 1857 г., т. LXI, стр. 36.}.

Въ собраніяхъ произведеній Фета еще больше мѣста, чѣмъ оригинальныя стихотворенія, занимаютъ переводы. Гёте, Шиллеръ, Уландъ, Гейне, Шенье, Беранже, Мюссе, Рюккергь, Саади, Гафизъ, Мицкевичъ, Байронъ и др. доставляли ему матеріалъ для этого. Но, кромѣ многочисленныхъ іебольшихъ стихотвореній, которыя Фетъ выбиралъ у нихъ по своему вкусу, онъ выполнилъ нѣсколько и крупныхъ работъ. Ему принадлежитъ переводъ обѣихъ частей Фауста, Антонія и Клеопатры и Юлія Цезаря изъ Шекспира, единственный прозаическій переводъ двухъ сочиненій А. Шопенгауера: Міръ, какъ воля и представленіе (1880 г.) и О четвертоякомъ корнѣ закона достаточнаго основанія (1886 г.). Еще болѣе грандіознымъ и сопряженнымъ еще съ большими трудностями предпріятіемъ былъ рядъ переводовъ латинскихъ поэтовъ: всего Горація (1883 г.), Катулла (1886 г.), сатиръ Ювенала (1885 г.) и Персія (1889 г.), элегій Тибулла (1886 г.) и Проперція (1888 г.), Превращеній Овидія (1887 г.) и Энеиды Виргилія (1888 г.), нѣкоторыхъ произведеній Марціала, Плавта, Лукреція. Что касается достоинствъ фетовскихъ переводовъ, то рецензенты справедливо отмѣчали ту ихъ особенность, что рядомъ съ мѣстами, очень близко и поэтически передающими смыслъ подлинника, въ нихъ часто можно наткнуться на стихъ неуклюжій, невѣрный, а иногда и совершенно непонятный, такъ что оставалось только удивляться, какъ поэтъ, извѣстный красотой и гладкостью своего стиха, способенъ на такое безвкусіе. Послѣднее въ значительной степени проистекало отъ правила, которое принялъ себѣ Фетъ при переводахъ и которому онъ неизмѣнно и педантически слѣдовалъ -- сохранять въ своихъ работахъ число строкъ оригинала. Этимъ правиломъ онъ ставилъ самого себя въ чрезвычайно трудныя условія, и, стремясь переводить стихъ въ стихъ, слово въ слово, нерѣдко впадалъ въ тяжелый и неудобопонятный буквализмъ. Чтобы не отступить ни на шагъ отъ подлинника, приходилось допускать несвойственныя русской рѣчи выраженія и эпитеты, злоупотреблять частицами, дѣлать насилія надъ удареніями, допускать неправильности грамматическія и метрическія. Построеніемъ такихъ близкихъ къ оригиналу, но шероховатыхъ и темныхъ фразъ Фетъ достигаетъ иногда такихъ поразительныхъ эффектовъ, что русскому читателю приходится обращаться къ иностранному подлиннику, чтобы постигнуть въ нѣкоторыхъ мѣстахъ таинственный смыслъ фетовскаго перевода. Одно изъ такихъ неудачныхъ и темныхъ мѣстъ въ переводѣ Юлія Цезаря {Рѣзкую рецензію на этотъ переводъ см. въ Соврем. 1859 г., No 5.} И. С. Тургеневъ пародировалъ слѣдующимъ образомъ;

Брыкни, коль могъ, большого пожелавъ

Стать имъ, коль нѣтъ и въ меньшемъ безъ препонъ...

Эта слабая сторона Фета -- неясность и шероховатость стиха -- нерѣдко проявляется и въ оригинальныхъ его стихотвореніяхъ. Было неоднократно указываемо отсутствіе въ немъ критическаго чутья и такта: какъ вылилось у него стихотвореніе, такъ оно и остается, являясь передъ читателемъ безъ строгой художественной обработки. Къ тому же, имѣя дѣло преимущественно съ темными и неопредѣленными ощущеніями, Фетъ иногда не вполнѣ овладѣвалъ смутнымъ мотивомъ и выражался въ такой запутанной формѣ, что читатель рѣшительно недоумѣваетъ, что долженъ обозначать этотъ странный и, повидимому, совершенно безсмысленный наборъ словъ? Письма Тургенева полны остроумныхъ разборовъ и пародированій подобныхъ неудачныхъ стихотвореній и сущность ихъ сводится къ слѣдующему комически-жалобному восклицанію по поводу одной изъ "непостижимыхъ" страницъ Фета: "Я пробовалъ читать ее лежа, стоя, кверху ногами, на полномъ бѣгу, съ припрыжкой... ничего, ничего, ничего не понялъ!" (Восп., I, стр. 433).

Что касается переводовъ Фета изъ латинскихъ поэтовъ, то въ этой области, несмотря на значительные труды и внимательное отношеніе къ дѣлу, онъ, все-таки, оставался диллетантомъ классицизма. Спеціалисты {См. Жур. Мин. Нар. Пр. 1886 г., іюль, тоже NoNo 2, 8, 5, 8; Правит. Вѣст. 1834 г., 233, 886; Историч. Вѣст. 1886 г., No 3 и др.} признавали за переводчикомъ добросовѣстность въ изученіи предмета, достаточную вѣрность перевода, вѣрно схваченный тонъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, не могли не указать промаховъ, свойственныхъ диллетанту. Какъ диллетантъ классицизма, Фетъ, хотя и знакомился довольно основательно съ комментаріями переводимаго поэта, не имѣлъ, конечно, вполнѣ яснаго и отчетливаго представленія о достоинствѣ текстовъ его произведенія и потому нерѣдко впадалъ въ ошибку, принимая менѣе удачное разночтеніе; вторая, еще болѣе слабая сторона его -- примѣчанія, далеко не всегда удовлетворяющія строгимъ требованіямъ филолога-классика. Тѣмъ не менѣе, труды Фета въ этой области, особенно какъ попытка передать на русскій языкъ впервые во всемъ объемѣ нѣкоторыхъ латинскихъ поэтовъ, не могутъ не заслуживать всякаго вниманія, и на этомъ основаніи академія паукъ наградила въ 1884 г. Фетовскій переводъ всего Горація пушкинскою преміей.

Разсматривая Фета, какъ лирическаго поэта, ни одинъ безпристрастный и не лишенный эстетическаго чутья читатель не можетъ не признать за его поэтическими созданіями несомнѣнныхъ достоинствъ. Имя Фета пользуется значительною извѣстностью. Но можно ли сказать, что оно пользуется значительными симпатіями? Можно ли вообразить себѣ значительный кругъ его почитателей, зачитывающихся его произведеніями? Можно ли, однимъ словомъ, разсчитывать, что въ настоящемъ или будущемъ, послѣ переоцѣнки заслугъ безпристрастнымъ потомствомъ, Фетъ получить большій поэтическій вѣнокъ? Съ глубокою увѣренностью можно отвѣтить: нѣтъ! Не одна только красота формъ находитъ сочувствіе у людей; красота смѣлой и сильной мысли, красота благородныхъ и гуманныхъ воззрѣній производятъ на человѣка не менѣе чарующее впечатлѣніе, и по праву присутствіе или отсутствіе ихъ играло и будетъ играть всегда значительную роль въ оцѣнкѣ писателя или поэта. А что дастъ Фетъ тѣмъ, кто придетъ къ нему, въ ожиданіи услышать отъ поэта идеи свѣта и добра?

Его муза

...завѣтная святыня,

На облакѣ, незримая землѣ,

Въ вѣнцѣ изъ звѣздъ, нетлѣнная богиня,

Съ задумчивой улыбкой на челѣ.

Но жестоко обманется тотъ, кто, очаровавшись этою "задумчивою улыбкой", будетъ ожидать отъ "нетлѣнной богини" чего-нибудь большаго, чѣмъ красоты звуковъ и красокъ. Онъ скоро пойметъ, что для музы Фета весь міръ ничто иное, какъ объектъ, дающій красивыя темы для изящныхъ пѣснопѣній. Только въ пѣсняхъ видитъ онъ смыслъ жизни, а все то, чѣмъ люди живутъ, печалятся, радуются, волнуются и мучаются, для него не существуетъ. Мы легко помирились бы съ такою ролью поэта, если бы видѣли въ ней боязливость робкой и мягкой души, инстинктивно сторонящейся отъ жизненной свалки и приходящей въ смущеніе отъ окружающихъ ссоръ и раздоровъ.

Однако, не эта причина заставляетъ Фета замыкаться исключительно въ свою поэтическую сферу. Считая единственною задачей искусства красоту {Я никогда не могъ понять, чтобы искусство интересовалось чѣмъ-либо помимо красоты" (Восп., I, стр. 225).}, занятый тонкимъ воспроизведеніемъ чуть замѣтныхъ душевныхъ ощущеній, Фетъ не любилъ этой жизненной сутолоки, каждую минуту способной нарушитъ его эстетическій покой, этого "рынка, гдѣ кричитъ желудокъ, гдѣ для стоокаго слѣпца цѣннѣй грошовый разсудокъ", чѣмъ "безумная прихоть пѣвца".

Поэтъ, который не довольствовался бы этимъ вѣчнымъ эстетическимъ эпикурействомъ, является уже для Фета оскверняющимъ свои рѣчи "въ угоду рабскому буйству", и онъ готовъ бросить въ лицо такому псевдопоэту:

Влача по прихоти народа

Въ грязи низкопоклонный стихъ,

Ты слова гордаго свобода

Ни разу сердцемъ не постигъ.

Въ своей ненависти въ "угодникамъ черни" Фетъ способенъ былъ дойти до смѣшныхъ заблужденій и непониманія ихъ. Стихотворенія Шевченка, напримѣръ, онъ называлъ "тенденціозными жалобницами" и больше ничего въ нихъ не видѣлъ; съ Щедринымъ онъ не хотѣлъ даже поддерживать знакомства.

Но изящный, нѣжный, томно-сладкій, таинственно-загадочный поэтъ, Феть далеко не былъ натурой мягкой и благодушной. Съ художественными наклонностями въ немъ очень удачно уживалась практическая жилка, склонность къ умѣренности и аккуратности. Въ свое время очень остроумно иллюстрировалъ это соединеніе Д. Д. Минаевъ, пародируя нѣжно-лирическія стихотворенія Фета "съ гражданскимъ отливомъ"; но съ неподражаемымъ, ему одному свойственнымъ, простодушіемъ обнаруживаетъ то же качество Фета Л. Н. Толстой въ письмѣ къ нему отъ 7 дек. 1876 г. По поводу присылки Фетомъ ему одного стихотворенія Л. Н. Толстой пишетъ: "Стихотвореніе это не только достойно васъ, но оно особенно и особенно хорошо, съ тѣмъ самымъ философски-поэтическимъ характеромъ, котораго я ждалъ отъ васъ... Хорошо тоже, что на томъ же листкѣ, на которомъ написано это стихотвореніе, излиты чувства скорби о томъ, что керосинъ сталъ стоить 12 коп. Это побочный, но вѣрный признакъ поэта" {Мои восп., II, стр. 322.}.

Уступчивостью и излишнею склонностью къ гуманитарнымъ идеямъ Фетъ также не отличался. Извѣстны его до комизма ожесточенные споры съ либерально настроеннымъ И. С. Тургеневымъ, отъ котораго онъ удостоился получить названіе "закоренѣлаго и остервенѣлаго крѣпостника, консерватора и поручика стариннаго закала" {Ibid., I, стр. 404.}. Склонность къ дисциплинѣ и порядку, развитая и усиленная продолжительною военною службой, влекла Фета неудержимо въ ряды консерваторовъ-охранителей и скоро сдѣлала изъ него, какъ выражался тотъ же Тургеневъ, "закрѣпощеннаго Каткову человѣка" {Ibid., II, стр. 209.}.

Воспоминанія Фета даютъ достаточно матеріала, чтобъ убѣдиться, что его упорныя консервативныя убѣжденія были слѣдствіемъ инстинктивныхъ симпатій натуры, а не основывались на достаточномъ изученіи общественныхъ отношеній. "Не одаренный историческою памятью, я никогда не любилъ исторіи",-- самъ сознается онъ {Рус. Обозр. 1893 г., апр., стр. 548.}. Политикой онъ нисколько не интересовался {"Я нимало въ настоящее время не скрываю своей тогдашней (въ 1861) наивности въ политическомъ смыслѣ" (Восп., I, стр. 367).}, изъ всѣхъ видовъ общеобразовательной литературы его занимала одна беллетристика и преимущественно поэзія {Между прочимъ, когда пришлось ему давать уроки исторіи одной дѣвочкѣ, то онъ составилъ планъ занятій по собственному усмотрѣнію, "не прибѣгая ни къ какимъ невѣдомымъ мнѣ педагогическимъ руководствамъ" (ibid., II, стр. 266).}. До чего доходило невниманіе Фета къ общественнымъ дѣламъ, даже близко его касавшимся -- земскимъ, и невѣдѣніе ихъ, видно изъ того, что когда ему предложили вліятельные люди въ уѣздѣ баллотироваться въ гласные въ 1866 г., то онъ сознается, что "даже не понималъ значенія и обязанностей такого избраннаго лица" {Ibid., II, стр. 86.}. Когда Тургеневъ и В. Боткинъ увлекались новою тогда задачей земствъ -- народнымъ образованіемъ, Фетъ возражалъ имъ, что "тать поголовно всѣхъ отъ сохи едва ли у насъ цѣлесообразно" {Ibid., I, стр. 399.}. Его постоянная склонность къ административнымъ воздѣйствіямъ побуждала его рисовать себѣ картину народнаго воспитанія въ духѣ нашихъ "охранительныхъ" органовъ: "Чрезвычайно односторонне,-- говорить онъ,-- пріурочивать воспитаніе (народное) къ такому тѣсному кругу, какова грамотность, оставляя другія безчисленныя вліянія, начиная съ народной и семейной среды, поддерживаемой надзоромъ религіозной, отеческой и всякой иной власти. Въ этомъ отношеніи нельзя не видѣть, что наше народное воспитаніе съ шестидесятыхъ годовъ значительно пошло назадъ, а вслѣдъ за тѣмъ пошло назадъ и народное благосостояніе" {Ibid., I, стр. 160.}.

Феть былъ рѣшительнымъ противникомъ движенія 60-хъ годовъ и безусловно отрицалъ за нимъ какое бы то ни было благотворное значеніе. Онъ отказывался понять его смыслъ и значеніе и во всемъ видѣлъ только плоды "семинаризма" и козни демагоговъ, пользующихся временнымъ затемнѣніемъ умовъ, чтобы дать ходъ своимъ неосновательнымъ и вреднымъ тенденціямъ. Желая вмѣстѣ съ другими охранителями способствовать разоблаченію и опроверженію этихъ губительныхъ увлеченій, Фетъ самъ брался за перо и изъ сіяющей и воздушной поэтической высоты спускался въ роли публициста къ грубой, исполненной ожесточенной борьбы дѣйствительности. Даже его Письма изъ деревни, повидимому, задавшіяся простою цѣлью разсказывать читателямъ о сельскомъ хозяйствѣ, имѣя въ виду "правду и только правду", въ своихъ безсистемныхъ, мозаически-пестрыхъ картинкахъ и эпизодахъ деревенской жизни, проникнуты заднею мыслью -- служить иллюстраціей къ излюбленнымъ идеямъ консервативныхъ органовъ и способны привести читателя къ выводамъ прямо противуположнымъ тѣмъ, какіе онъ, напримѣръ, вынесетъ изъ Писемъ изъ деревни (1872--1882) недавно умершаго профессора-хозяина А. Н. Энгельгардта.

Когда вышелъ романъ Чернышевскаго Что дѣлать, возбужденный Фетъ рѣшилъ написать строгій разборъ этого произведенія, чтобы уничтожить его въ глазахъ общества, но его статья, переполненная длинными выписками изъ романа и разъясняющая то, что и безъ того было всѣмъ ясно, не вышла особенно сильной и содержательной, такъ что даже Катковъ, сначала горячо ухватившійся за нее, ознакомившись съ содержаніемъ, отказался помѣстить ее въ Русск. Вѣстн. Такой же отвѣтъ послѣдовалъ и отъ Дудышкина, и статья осталась ненапечатанной.

Любя инстинктивно древній міръ съ его эпикуреизмомъ и сіяющею красотой, занимаясь самъ переводами изъ древнихъ, Феть естественно, въ борьбѣ защитниковъ классической и реальной системы образованія, сталъ на сторону первыхъ и выступилъ печатно съ изложеніемъ своихъ взглядовъ на этотъ предметъ. Но его статья (не принятая Краевскимъ для Отеч. Записокъ), напечатанная въ Литературной Библіотекѣ (1867 г., NoNo 7--9) подъ заглавіемъ: Два слова о значеніи древнихъ языковъ въ нашемъ воспитаніи, не показываетъ достаточнаго теоретическаго и историческаго знакомства автора съ трактуемымъ вопросомъ. Переполненная общими и пространными разсужденіями о трехъ путяхъ, которыми человѣкъ способенъ отвѣчать на врожденный запросъ безконечнаго -- "религіи, искусства и наукъ", съ частыми цитатами изъ Гёте, статья эта собственно о значеніи изученія древнихъ языковъ и литературъ дѣйствительно не даетъ читателю болѣе "двухъ словъ" и является далеко не выдающеюся среди многочисленныхъ трактатовъ на эту тему.

Вообще нужно сказать, что Феть, смотрѣвшій на поэта буквально какъ на Пиѳію, изрекающую въ непонятномъ ей самой возбужденіи откровенныя истины, былъ рѣшительно не на своемъ мѣстѣ, когда выступалъ въ роли публициста. Эта область требуетъ значительнаго запаса фактическихъ данныхъ, научныхъ свѣдѣній, значительныхъ аналитическихъ и критическихъ способностей ума, а Феть ни того, ни другого не имѣлъ и потому являлся въ этой области малосодержательнымъ и неоригинальнымъ.

Несомнѣнно, что Фетъ былъ человѣкомъ, точно такъ же, какъ и поэтомъ, искреннимъ, никогда не скрывавшимъ своихъ промаховъ, и котораго нельзя упрекнуть въ томъ, чтобы слова его расходились съ дѣломъ. Но его въ явная увѣренность въ правотѣ своихъ воззрѣній, его запальчивая мазера защиты своихъ мнѣній, готовая перейти каждую минуту въ угрозу административными воздѣйствіями, способна была привести въ возбужденное состояніе не одного И. С. Тургенева и была въ значительной степени причиной, почему такъ недружелюбно относилась къ Фету прогрессивно-либеральная часть нашей печати. Къ этому нужно прибавить, что если даже самые горячіе поклонники фетовской поэзіи досадливо сознавались, что онъ неисправимъ съ своими остающимися необработанными, рѣжущими подчасъ ухо мѣстами среди общей прелести его стиховъ, то люди, прилагавшіе къ Фету не одну эстетическую мѣрку, интересовавшіеся не одною художественною стороной, искавшіе въ поэтѣ мыслителя и человѣка,-- такіе люди естественно имѣли право еще больше удивляться и досадовать. Кто не видѣлъ смысла всей жизни въ погонѣ за изысканными наслажденіями, будь они самою кристальною и благоуханною поэзіей, кто думалъ когда-нибудь; объ идеалѣ человѣка, объ обязанностяхъ и отношеніяхъ къ людямъ,-- тотъ не могъ найти полнаго удовлетворенія въ поэзіи Фета. Встрѣчая всюду, однѣ красивыя картинки, не проникнутыя ни опредѣленною мыслью, ни симпатичнымъ чувствомъ, онъ скоро утомлялся однообразіемъ этой паутины ласкающихъ образовъ и звуковъ. Когда же онъ наталкивался на полемическія выходки Фета противъ того, къ чему онъ привыкъ относиться съ уваженіемъ, онъ въ свою очередь способенъ былъ придти въ раздраженное состояніе, онъ способенъ былъ въ полемическомъ увлеченіи даже сдѣлаться. несправедливымъ и объявить всю поэзію Фета мелочною забавой и пустыми побрякушками. Покойный О. Миллеръ называлъ стихотворенія Фета "безыдейнымъ щебетаньемъ" и этимъ названіемъ лучше всего выражалъ мнѣніе людей, которые хотятъ видѣть въ поэтѣ дѣйствительнаго властителя думъ и сердецъ.

В. Л-ій

"Русская Мысль", кн.II, 1894