Фогаццаро Антонио - Фиаско маэстро Киеко

ФІАСКО МАЭСТРО КІЕКО.

Разсказъ Фогаццаро.

(Переводъ съ итальянскаго).

Сейчасъ прочелъ въ старой тетради записанный мною нѣсколько лѣтъ назадъ афоризмъ Лессинга: "Lass dir eine Kleinigkeit nickt näher gehn als sie werth ist!".-- Не обращай вниманія на мелочи, больше чѣмъ онѣ того заслуживаютъ.

Сталъ припоминать свою жизнь и она показалась мнѣ такою горькою и пустою оттого, что я не руководствовался этими мудрыми словами. Но вѣдь и "она" также виновата! Да, она слишкомъ горда, слишкомъ самолюбива! Но если-бы я ей сказалъ ласково: "твои розы были съ шипами; они нанесли мнѣ рану и въ ней остались",-- она вынула-бы шипы и, можетъ быть, даже поцѣловала-бы рану. Я же затаилъ въ сердцѣ, съ какимъ-то страннымъ, жестокимъ удовольствіемъ сдѣланный ею намекъ на прошлое, къ которому я ее ревновалъ, и сталъ говорить колкости. Самолюбіе, прирожденный врагъ любви, не допустило никакого великодушнаго порыва, и, такимъ образомъ, изъ-за мелочи порвались цѣпи, казавшіяся вѣчными, и донна Антуанетта не стала моею.

Я закрылъ со вздохомъ старую тетрадь и увидѣлъ письмо съ австрійской маркой, брошенное на письменный столъ. Оно было отъ маэстро Лазаря Кіеко, извѣстнаго віолончелиста и композитора и заключало слѣдующія строки:

Замокъ Тонкино (или чортъ его знаетъ какъ) 24 іюня 1883 г.

"Дорогой Цезарь!

"Ты долженъ знать, что бѣдный Кіеко ужъ двѣ недѣли находится въ Тиролѣ, въ замкѣ Капино, расположенномъ такъ: представь себѣ остроконечную гору, совершенно голую, подъ которой находится дорога, упирающаяся въ голубое озерко, гдѣ она образуетъ что-то въ родѣ шпоры изъ земли и камня; на концѣ шпоры и стоитъ мой замокъ Танино. Я долженъ былъ ѣхать на купанья въ Комано, но увидя проѣздомъ этотъ замокъ, рѣшилъ, что нѣтъ лучшаго мѣста для музыканта, и сказалъ себѣ: Кіеко, если ты здѣсь не напишешь перваго акта "Бури", то околѣешь, никогда не написавъ его. Такимъ образомъ сижу здѣсь и сочиняю. Только ты долженъ мнѣ помочь, ибо венеціанскій мой поэтъ до сихъ поръ не прислалъ мнѣ второго акта. Сходи въ улицу Брера, схвати его за горло и, если онъ тебѣ не дастъ акта, задуши его. Значитъ, ты сюда пріѣдешь и пробудешь съ бѣднымъ Кіеко три дня: первый день будешь отдыхать съ дороги, второй -- слушать мою "Бурю", въ третій -- передѣлывать для меня стихи, потому что если ихъ отослать въ улицу Брера, то придется съ ними проститься, въ четвертый -- ты отправишься во свояси".

"Твой Лазарь Кіеко".

"P. S. Не заглядывайся на красивыхъ женщинъ Тироля, онѣ всѣ -- мои. Бѣдный Кіеко! Что подѣлаешь!".

II.

Я и безъ письма разсчитывалъ вскорѣ оставить Миланъ и провести іюль въ Мадезимо, но зная отлично маэстро и очень мало Тироль, быть можетъ, и перемѣнилъ-бы планъ, если-бы могъ узнать хорошенько, гдѣ находится этотъ замокъ Тонкино, Катино или Тапино и по какой дорогѣ надо въ него ѣхать. На конвертѣ, правда, былъ штемпель Тренто, но этого было слишкомъ мало. Я пересталъ объ этомъ думать.

Недѣлю спустя пришло другое письмо со штемпелемъ Веццано, въ которомъ нѣкая мадамъ Пургеръ писала, что маэстро Кіеко, живущій въ ея гостинницѣ, опасно заболѣлъ и желаетъ видѣть меня, лучшаго своего друга. Г-жа Пургеръ совѣтовала мнѣ сѣсть въ Тренто въ дилижансъ, идущій до моста Сарке, гдѣ меня будетъ ждать особа, уполномоченная проводить меня къ моему другу. Я тотчасъ же поѣхалъ и, послѣ полудня, подъ палящимъ солнцемъ, прибылъ къ мосту Сарке. Я сразу узналъ гору, возвышавшуюся надъ моей головой, голубое озерко у моихъ ногъ. Лѣсистые холмики окружали его съ другой стороны, сзади возвышались горы, поросшія свѣтлой зеленью. Я увидѣлъ горсть земли, вдавшуюся въ озеро и на концѣ ея замокъ, поднимавшійся прямо и гордо, подобно соколу.

На мосту я нашелъ горничную, нѣмку, которая только и съумѣла мнѣ сказать: "Пургеръ, Пургеръ". Я взошелъ за ней на маленькій полуостровъ вдоль зубчатаго парапета, обсаженнаго розами и кипарисами и служившаго прежде, очевидно, укрѣпленіемъ. Сквозь зубцы блистали волны, освѣщенныя солнцемъ; внутри-же росли въ безпорядкѣ одичалые цвѣты и кустарники. Грубо выломанный проходъ въ скалѣ велъ на дворъ замка, окруженный черными стѣнами и средневѣковыми галлереями съ полувыцвѣтшими фресками; на парапетѣ росла герань въ цвѣту.

III.

Замокъ былъ настоящею пустынею. Даже хозяйка гостинницы не показалась. Горничная ввела меня въ комнату, гдѣ на подушкѣ колоссальной кровати покоилось мефистофельское лицо моего друга. Глаза его были закрыты и лицо серьезно. Спитъ-ли онъ? Я назвалъ его потихоньку по имени. "Кто тамъ?" спросилъ онъ слабымъ голосомъ. "Это я, Цезарь", отвѣчалъ я. Тогда Кіеко, не открывая глазъ, сказалъ вполголоса: оселъ! Потомъ продолжая съ возрастающею быстротой -- собака, разбойникъ, убійца! открылъ глаза, горѣвшіе какъ уголья, вскочилъ на кровать, крича, какъ сумасшедшій: "о Пурганти замка Порчино, посмотрите на князя мошенниковъ, который не приходитъ до тѣхъ поръ, пока не начнешь околѣвать",-- и сталъ бросать въ меня всѣмъ, что было у него на кровати. Въ это время вошла прислуга и г-жа Пургеръ, начавшая передо мной извиняться за шутку, но такъ какъ Кіеко сдѣлалъ видъ, что снимаетъ съ себя рубашку, чтобы бросить ею въ меня,-- у него на постели ничего больше не оставалось,-- то женщины завизжали и оставили насъ вдвоемъ. Кіеко спрыгнулъ съ постели, и, какъ былъ, въ рубашкѣ и босикомъ, взялъ свой віолончель, усѣлся противъ меня и началъ какое-то великолѣпное andante. Горничная и Пургеръ заглянули было въ дверь, но маэстро сталъ топать ногами и испускать адскій свистъ, такъ что женщины убѣжали и больше намъ не надоѣдали. Играя, онъ все смотрѣлъ на меня. Я не зналъ, трогаться-ли прелестной мелодіей или смѣяться надъ его гримасами, надъ выраженіемъ его лица, то мрачнымъ, то сіяющимъ, то торжественнымъ, то плутовскимъ, то патетическимъ, то насмѣшливымъ и всегда комическимъ. Наконецъ онъ положилъ инструментъ. "Что подѣлаешь, Цезарь, что подѣлаешь!" воскликнулъ онъ. На мой вопросъ -- что это была за музыка,-- онъ отвѣтилъ совершенно серьезно: "Эта музыка означаетъ, что я влюбленъ, а ты долженъ жениться". Я принялъ это за одно изъ его обычныхъ дурачествъ, хотя онъ клялся, что никогда не говорилъ болѣе серьезно.

Онъ зналъ о моихъ отношеніяхъ къ Антуанеттѣ и сталъ говорить о нихъ въ такой формѣ, что я просилъ его перестать.-- "Какой же ты оселъ, замѣтилъ онъ, ты до сихъ поръ ее любишь!" Я покраснѣлъ, но отперся, увы, больше трехъ разъ! Между тѣмъ Кіеко повторялъ на всѣ тоны: "Какой-же ты оселъ, какой-же ты оселъ"! но больше не говорилъ про Антуанетту.

Одѣвшись, онъ предложилъ мнѣ осмотрѣть замокъ. Прежде всего онъ повелъ меня въ кухню, крича: "о m-me Пурганти, гдѣ вы?". Но вмѣсто m-me Пургеръ нашелъ кухарку, предъ которой сталъ гримасничать, жестикулировать, оглушивши ее потокомъ разныхъ "шликъ-шлокъ", изъ которыхъ несчастная должна была понять, что онъ требуетъ сейчасъ же приготовить обѣдъ на двухъ; она сдѣлала видъ, что поняла объясненіе и Кіеко, отъ радости, обнялъ ее. Замокъ не имѣлъ ничего замѣчательнаго кромѣ мѣстоположенія и двора; но когда Кіеко увлекался какимъ-нибудь мѣстомъ, то относился къ нему какъ поэтъ, идеализируя его удивительно. "Этотъ замокъ нужно было-бы назвать "Дивино" (божественнымъ), понимаешь"? сказалъ онъ мнѣ на дворѣ, остановившись въ экстазѣ предъ готическимъ капителемъ, однимъ изъ самыхъ обыкновенныхъ. "Какая милая бестія долженъ былъ быть авторъ этого граціознаго свинства! Вотъ уже десять лѣтъ, какъ я провожу восемь мѣсяцевъ въ году въ Парижѣ и ты можешь себѣ представить, что я видѣлъ все, кромѣ того я видѣлъ замки на Рейнѣ, но скажу тебѣ откровенно, все ничто въ сравненіи съ этимъ, просто ничто. Здѣсь, если ты не очень глупъ, ты увидишь всѣ эпохи; этотъ полъ, напримѣръ, еще каменнаго вѣка; фундаментъ стѣнъ принадлежитъ римлянамъ. Сходи къ священнику Санта Паціенца, который живетъ недалеко отсюда; онъ святой человѣкъ и скажетъ тебѣ правду были-ли здѣсь римляне. А вотъ это все среднихъ вѣковъ. Въ комнатахъ же ты видѣлъ эпохи начиная отъ Возрожденія до рококо, кромѣ того видѣлъ Пурганти, представительницу сквернаго настоящаго и меня, представителя будущаго".

Я его спросилъ, гуляетъ-ли онъ.-- "Какъ-бы не такъ", отвѣтилъ онъ, "меня приглашали въ Санта Паціенца, въ Манкавино, чтобы чортъ ихъ побралъ, но я ѣзжу изрѣдка въ Комано, вотъ и всѣ мои прогулки. Завтра утромъ, напримѣръ, ѣду въ Комано завтракать".-- "И я съ тобою".-- "Нѣтъ-съ, милостивый государь, вы останетесь въ замкѣ Таволино и напишите мнѣ нѣсколько десятковъ стиховъ. Я ѣду условиться на счетъ бала".-- "Какого бала?".-- "Бала, который будетъ данъ завтра вечеромъ. Будетъ нѣчто магическое, увидишь, дорогой мой. Я пригласилъ всѣхъ мошенниковъ Комано и только ради "ея". Пройдемся?".

-- "Кто она"? Но Кіеко исчезъ и чрезъ минуту явился съ зонтикомъ, панамой и тростью.-- "Ты долженъ понять, что я хозяинъ здѣсь. Впрочемъ, вотъ она, но только мало похожа!". Онъ далъ мнѣ карточку, изображавшую не особенно молодую и красивую особу.-- "Мало похожа,-- говорю тебѣ; ты ее увидишь: это музыка съ головы до ногъ! Бѣдный Кіеко!".

Облака выходили изъ за Сарке, закрывая мало по малу солнце, вѣтеръ усиливался, вода на озерѣ приняла свинцовый оттѣнокъ. Кіеко бросился на траву и, улегшись съ заложенными подъ затылокъ руками, пригласилъ меня помѣститься рядомъ съ собою.

-- "Музыка, самая тонкая музыка, которую я когда нибудь слышалъ! "Она" -- Бахъ, клянусь св. Севастіаномъ!". Онъ вскочилъ и сѣдъ; въ эту минуту онъ не казался такимъ сумасшедшимъ, какъ всегда.-- "Ты знаешь или, вѣрнѣе, ты не знаешь, какъ пишетъ Бахъ. Такъ вотъ, когда я вижу какъ "она" двигается, когда вижу въ воздухѣ очертаніе ея тѣла, я всегда думаю о Бахѣ". Онъ тряхнулъ головой, впиваясь пятью пальцами въ свои волосы. "Ухо у ней, напримѣръ, такое, что его можетъ изобразить лишь моя віолончель. Губы ея полны страсти, чувственности и всѣхъ смертныхъ грѣховъ, несмотря на то, что она святая, какъ старая англійская чертовка. Это-то, понимаешь, и волнуетъ тебѣ кровь. Ужъ я не говорю о глазахъ: вѣдь я не Богъ, чтобы говорить о нихъ. Но руки, клянусь Бахомъ!.. Тутъ есть нѣкій нѣмецкій профессоръ, изучавшій ихъ чрезъ очки и нашедшій ихъ "психическими". Будь онъ проклятъ за такое вѣрное опредѣленіе!"

Онъ продолжалъ долго въ томъ же родѣ, то съ южнымъ огнемъ, то съ парижскою ироніею, то съ чувственностью, то съ поэзіей, превознося до небесъ даже туалеты своей дамы, тѣло и душа которой представлялись его воображенію. Душа! Душа ея -- это итальянская музыка 17 столѣтія, богатая увлеченіемъ, деликатная въ шуткѣ, серьезная и точная въ чувствѣ, проникнутая свѣтлою мыслью! Однимъ словомъ, это единственная женщина, которая была бы достойна выдти замужъ за Лазаря Кіеко, единственная, ради которой онъ пожертвовалъ бы своей свободой! Этотъ припадокъ свадебной лихорадки вырвалъ у меня одобрительное восклицаніе. Тогда Кіеко сталъ говорить о грусти, которою наполнено его сердце, несмотря на его сумасшедшія выходки; такъ на днѣ озера стоитъ неподвижно вода, несмотря на блескъ и игру волнъ на поверхности. Онъ чувствовалъ себя разочарованнымъ во всемъ, исключая музыки и любви.-- "Мнѣ 38 лѣтъ, говорилъ онъ, но я могъ бы любить и быть счастливымъ, какъ двадцатилѣтній мальчикъ".-- "Отчего же тебѣ и не быть счастливымъ"? "Потому что эта глупая меня не любитъ", отвѣтилъ онъ. Г-жа Пургеръ позвала насъ изъ окошка. Кіеко вскочилъ и, засунувъ палецъ въ ротъ, дьявольски свистнулъ.-- "Пойдемъ обѣдать", сказалъ онъ.

IV.

Онъ сыгралъ мнѣ въ этотъ вечеръ, на скверномъ фортепіано, увертюру и часть перваго акта своей "Бури". Подражаніе волнамъ, вѣтру и грому мнѣ не показалось особенно удачнымъ въ этой увертюрѣ. Напротивъ того, часть, слѣдующая за увертюрой, исполняемая оркестромъ при поднятомъ занавѣсѣ и пустой сценѣ, мнѣ показалась превосходной. Это не описательная музыка, но слушая ее, невольно представляешь себѣ пустынный островъ среди океана, населенный духами, управляемыми волшебникомъ, островъ, гдѣ приготовляется странная драма, въ которой примутъ участіе таинственныя воздушныя силы и человѣческія страсти.

Мой другъ, играя, называлъ инструменты, подражалъ имъ голосомъ, напѣвалъ особенно красивыя мѣста, закинувъ голову назадъ, стуча руками и ногами. Онъ сыгралъ, между прочимъ, оригинальный дуэтъ Калибана съ Аріелемъ, для котораго даже стихи не были еще написаны.-- "Это дуэтъ душъ",-- сказалъ Кіеко,-- Шекспиръ не могъ его сочинить,-- а я сочинилъ его; ему предшествуетъ solo на віолончели; я тебѣ его сыграю потомъ, только не здѣсь". Онъ сыгралъ его позже, на верху лѣстницы, ведущей на дворъ, у окошка, изъ котораго было видно все озеро, а, высунувъ голову, можно было видѣть высокія стѣны, скалу, ивы и дикія фиговыя деревья, которыя на ней росли, свѣсившись надъ водою. Я сидѣлъ на ступеняхъ лѣстницы. Віолончель стонала и вздыхала больше, чѣмъ какой бы то ни было человѣческій голосъ. Вѣтеръ свисталъ въ галлереяхъ и отъ времени до времени хлопалъ дверью; отъ сильнаго его порыва раскрылось окно и до насъ сталъ долетать шумъ волнъ. Мнѣ казалось, что я нахожусь на волшебномъ островѣ и слушаю Аріеля и голоса духовъ. Неужели я, наканунѣ, въ этотъ самый часъ, обѣдалъ въ миланской галлереѣ Виктора Эммануила?! Это былъ сонъ.

Рано утромъ Кіеко отправился въ Комано. За завтракомъ я имѣлъ длинный разговоръ съ m-me Пургеръ по поводу Кіеко.-- "Сумасшедшій", сказала она, "но какое золотое сердце! Онъ надѣляетъ бѣдныхъ деньгами, точно какой принцъ; я видѣла, какъ онъ обнималъ нищую, похожую на его мать, и говорилъ о ней съ такимъ чувствомъ, что глаза его были полны слезъ! Досадно, только, что онъ совсѣмъ не умѣетъ обращаться съ дамами"! Я занялся приспособленіемъ стиховъ, сообразуясь съ текстомъ Шекспира.

Вечеръ и весь слѣдующій день были всецѣло посвящены приготовленіямъ къ балу. Кіеко говорилъ о немъ необыкновенно много. Провизія, цвѣты и бенгальскіе огни были присланы частью изъ Комано, частью изъ Тренто, вмѣстѣ съ тремя голодными музыкантами, которыхъ мы сейчасъ же и окрестили Тринкуломъ, Стефаномъ и Калибаномъ. Кіеко, не медля, далъ имъ назначеніе: одного сдѣлалъ своимъ оберъ-носильщикомъ, другого -- оберъ-обойщикомъ, а третьяго -- оберъ-шенкомъ. Они работали, пораженные новизною своего положенія, поглядывая на маэстро съ комическимъ страхомъ, не смѣя возмутиться и не зная, позволено ли имъ, по крайней мѣрѣ, смѣяться.-- "А ты ничего не дѣлаешь, мошенникъ? Постой, сегодня вечеромъ я найду тебѣ дѣло: жалую тебя моимъ чистильщикомъ сапогъ и лодочникомъ; я уже велѣлъ пріѣхать лодкѣ изъ Рива". Послѣ обѣда онъ взялъ меня подъ руку и повелъ въ садъ.-- "Поговоримъ серьезно", началъ онъ; такъ какъ я не могу на ней жениться, то женись ты. Будьте вы прокляты за то, что родились одинъ для другого".-- "Скажи мнѣ, по крайней мѣрѣ, ея имя", замѣтилъ я, смѣясь.-- "Не смѣяться! Ты не знаешь, какая я скотина въ эту минуту и какой ты дуракъ. Такъ какъ она тебя полюбитъ и ты ее также (когда я объ этомъ думаю, то задушилъ бы тебя, какъ послѣдняго негодяя), то я тебѣ даю ее, понимаешь? Даю и будьте вы оба прокляты"! Сказавъ это, онъ бросился мнѣ на шею и такъ сильно сжалъ въ своихъ объятіяхъ, что я серьезно принялъ его за сумасшедшаго.

-- "Я тебя люблю", сказалъ онъ мнѣ, "мы знакомы столько лѣтъ и кромѣ того ты не сочиняешь самъ, а только слушаешь мою музыку и она тебѣ нравится. Но если бы ты любилъ меня, то не былъ бы здѣсь. Не смѣй спрашивать ея имени и смѣяться! Ты ее увидишь сегодня вечеромъ и если она тебѣ не понравится, то тебѣ не зачѣмъ знать ея имени. Я уже объяснилъ, что у меня есть лодка и лодочникъ, такъ что она можетъ, если желаетъ; прогуляться по озеру. Она приняла предложеніе съ условіемъ, чтобы не было меня; слѣдовательно она поѣдетъ съ тобой вдвоемъ. А теперь дай мнѣ 32 лиры 75 сантимовъ". Я удивился.-- "Какой ты ловкій, однако", закричалъ Кіеко. "Ты думаешь, что я нанялъ лодку для тебя на свой счетъ? Ты будешь наслаждаться, а я долженъ платить!" -- Я сначала не понималъ, шутитъ онъ или нѣтъ, но мое сомнѣніе продолжалось недолго. Кіеко непремѣнно требовалъ 32 лиры и я, давъ ихъ ему, объяснилъ, что не поѣду въ этой лодкѣ, такъ какъ прогулка съ его незнакомкой нисколько меня не прельщаетъ.-- "Ты хочешь, кажется, чтобъ я возвратилъ тебѣ деньги?", воскликнулъ онъ. Въ концѣ концовъ, чтобъ его не обидѣть, я долженъ былъ обѣщать поступить по его желанію, но прибавилъ, что не выйду ни на минуту изъ роли лодочника.

VI.

Вечеромъ Кіеко во фракѣ и бѣломъ галстухѣ, собравъ толпу ребятъ, роздалъ имъ факелы и бумажные фонари, построилъ ихъ въ колонку, въ средину которой помѣстилъ двухъ скрипачей и, взобравшись на осла г-жи Пургеръ, поѣхалъ во главѣ процессіи на встрѣчу гостямъ, которые должны были находиться въ 9 часовъ у моста Сарке. Скрипки визжали, Кіеко свисталъ, мальчишки, несшіе факелы, шумѣли невообразимо, а третій музыкантъ въ это время пускалъ ракеты съ крыши замка. Я попробовалъ лодку, это было старое, тяжелое судно, съ высокими бортами, приспособленное отнюдь не для прогулокъ и совершенно непохожее на изящную англійскую лодку, которая была у маэстро во Фіумелатте. Я присталъ къ назначенному мнѣ мѣсту и тамъ дождался, пока крики и факелы не стали возвращаться. Ожиданіе дамы сердца Кіеко мнѣ было непріятно. Я досадовалъ на себя и за письмо, посланное мною Антуанеттѣ, и за то, что я не поѣхалъ въ С. Винцентъ, гдѣ она находилась. Я просилъ у ней прощенья, но, можетъ быть, рука не написала такъ, какъ диктовало сердце; перо, можетъ быть, было задержано проклятымъ самолюбіемъ; отвѣта я не получилъ. Мнѣ живо представлялась неожиданная встрѣча съ нею: то она проходитъ мимо не кланяясь, разговаривая и смѣясь съ другими, то холодно здоровается со мной, то смотритъ на меня такимъ взглядомъ, что кровь у меня начинала кипѣть въ жилахъ. Между тѣмъ факелы и крики приблизились. Я услышалъ свистъ Кіеко, означавшій, чтобъ я былъ на-готовѣ. Появился Кіеко, подъ руку съ дамой, закутанной въ бѣлую шаль.-- "Входи, входи", закричалъ мнѣ маэстро, "и на мѣсто! Синьора сядетъ на носъ и я оттолкну лодку. Торопитесь", сказалъ онъ ей, "а то другіе помѣшаютъ". И въ самомъ дѣлѣ, мы услышали голоса: "Кіеко, гдѣ вы? и мы хотимъ съ вами"!

Я сѣлъ на среднюю скамейку лодки спиной къ носу и взялъ весла; синьора вскочила на носъ лодки.-- "Скорѣй, скорѣй, кричалъ Кіеко, поворачивай, поворачивай".

Мы плыли прямо къ другому берегу, когда дама, не открывшая до сихъ поръ рта, сказала: "Обогните замокъ". Боже мой, чей это голосъ?! На одну минуту у меня захватило дыханіе и я пересталъ грести. Это "ея" голосъ. Опомнившись, я продолжалъ грести; не смѣя повернуть головы, я чувствовалъ, что для меня наступила рѣшительная минута. "Обогните замокъ", сказала она на этотъ разъ съ нетерпѣніемъ. Нѣтъ, она не могла знать, Кіеко обманулъ ее, какъ и меня. Мы поплыли къ замку, освѣщенному бенгальскимъ огнемъ. Кто-то закричалъ: "Донна Антуанетта, на берегъ, на берегъ". Тогда она спросила -- можно ли пристать съ другой стороны полуострова. Я помедлилъ, наконецъ отвѣтилъ измѣненнымъ голосомъ: "Не знаю". Она ничего не сказала, но я сейчасъ же почувствовалъ, что лодка нагибается въ правую сторону; она нагнулась, стараясь заглянуть мнѣ въ лицо. Мнѣ показался взволнованнымъ ея голосъ, когда она приказала мнѣ "вернуться назадъ, на пристань".-- Я подумалъ, что она меня узнала и будетъ считать соучастникомъ обмана; тогда бы для меня не могло быть больше надежды на примиреніе. Я повернулъ назадъ и рѣшился заговорить съ ней, но не раньше того, какъ она будетъ сходить съ лодки. Луна вышла изъ-за облаковъ; мы въѣхали въ тѣнь, образовавшуюся отъ стѣны, которая окружаетъ замокъ.-- "Много ли теперь постороннихъ въ замкѣ"? спросила Антуанетта прежнимъ голосомъ. Мы находились въ какихъ-нибудь тридцати метрахъ отъ пристани. Я не отвѣчалъ. Теперь мнѣ нужно было повернуть голову, чтобъ удобнѣе пристать. Я гребъ тихо, сердце мое сильно билось. Она не повторила вопроса. Съ боку показалась пристань. Я положилъ весла въ лодку и, вставъ, обернулся къ Антуанеттѣ, которая вскочила и собиралась прыгнуть на землю.

-- "Клянусь Богомъ, воскликнулъ я, протягивая къ ней руки, я ничего не зналъ. Вы мнѣ вѣрите, вѣрите? Не можетъ быть, чтобы вы мнѣ не вѣрили". Антуанетта не двигалась и не отвѣчала. "Выходи, если хочешь", продолжалъ я, колеблясь между страхомъ и надеждой, запрети мнѣ идти за тобой, но вѣрь!" "Если вы не знали", сказала она наконецъ, "то къ чему была вся эта комедія"? Я взялъ ея руку и, торопясь и задыхаясь, разсказалъ ей все, что я тогда считалъ шуткой Кіеко, сказалъ, что мое безумное самолюбіе уничтожено горемъ, которое оно причинило, что теперь жизнь моя, и, можетъ быть, даже душа, въ ея рукахъ. Опьяненный радостью, я почувствовалъ, что ея рука отвѣчаетъ на мое пожатіе и я, наконецъ, могъ прижать къ сердцу мою дорогую суженую, съ которой никто, даже смерть, не можетъ разлучить меня всецѣло.

Она узнала меня, когда я сказалъ первое слово, но убѣдилась окончательно тогда, когда я не отвѣтилъ на ея вопросъ. Письмо мое было вручено ей утромъ этого дня: этимъ объясняется моя побѣда. Я просилъ ее разсказать мнѣ про Кіеко. Онъ, дѣйствительно, признавался ей въ любви, сначала въ грубой формѣ, по своему обыкновенію, потомъ серьезно, и со страстью, къ которой она не считала его способнымъ. Отвергнутый окончательно, онъ началъ говорить ей дурно обо мнѣ, чтобы зондировать почву, клянясь, что его нисколько не мучила бы совѣсть, если бы ему досталось то, чего я не съумѣлъ удержать. Тогда Антуанетта парою сухихъ словъ заставила его замолчать, а онъ замѣтилъ, что докажетъ, какая у него голова и сердце. "Онъ насъ отлично понялъ, сказала она, обнимая меня, и былъ очень добръ. А теперь я пойду". "Иди, иди", сказалъ я удерживая ее изо всѣхъ силъ. "Какъ ты странно прогоняешь", воскликнула она съ жалобной гримаской, поправляя мнѣ волосы на лбу; потомъ приблизивъ губы къ моему уху, прошептала: "я рада, что теперь темно и ты не видишь моихъ глазъ, а то ты-бы очень загордился". Она засмѣялась, поцѣловала меня, спрыгнула на землю и убѣжала. Я сложилъ весла и отдался опьяненію, охватившему мое сердце, мысли и чувства. Не знаю сколько времени я пробылъ такъ, растянувшись въ лодкѣ на скамейкѣ, скрестивъ руки и глядя на небо, знаю только, что меня заставилъ очнуться свистъ Кіеко. Когда я подъѣхалъ, я все еще не могъ говорить, а онъ все повторялъ: "Непохожа карточка? Что подѣлаешь?" Мнѣ кажется, у насъ обоихъ на глазахъ стояли слезы. "Бѣдный Кіеко", сказалъ онъ, "какое фіаско пришлось перенести тебѣ!"

Въ это время на улицѣ остановилась повозка, запряженная волами; нѣсколько человѣкъ направились къ лодкѣ. "Что случилось?", спросилъ я маэстро. "А то случилось, что я и лодка, мы уѣзжаемъ. Я не хотѣлъ тебя видѣть, но такъ какъ ты съ лодкой былъ чуть не на срединѣ озера, то нужно было тебя позвать. Сейчасъ лодку поставятъ на возъ, Кіеко сядетъ въ лодку и прощай замокъ". Такъ и было сдѣлано. Въ одну минуту все было готово. Въ замкѣ танцовали; никто ничего не зналъ, кромѣ г-жи Пургеръ, которая не хотѣла вѣрить отъѣзду Кіеко и пришла прощаться, совершенно разстроенная. Кіеко, усѣвшись на сундукѣ, не хотѣлъ пожать ей руку, ссылаясь на то, что у ней руки всегда грязныя, и приказалъ ей предупредить гостей, что маэстро уѣзжаетъ и удостаиваетъ ихъ своимъ прощаньемъ. Скоро повозка была окружена молодежью, хотѣвшею взять ее приступомъ, но маэстро сталъ кричать такія ломбардскія и неаполитанскія ругательства, что дамы разбѣжались, а мужчины притихли.

-- "Теперь, сказалъ онъ, прощайте. Если хотите знать почему вы мнѣ надоѣли, вотъ вамъ". Онъ вынулъ свою віолончель и сталъ играть прелестную страстную мелодію изъ дуэта второго акта "Бури", потомъ сразу оборвалъ ее и закончилъ какими-то шутовскими аккордами, затѣмъ спряталъ инструментъ и закричалъ: "впередъ". Волы двинулись, колеса заскрипѣли, мужчины махали шляпами, дамы платками; двое или трое молодыхъ людей вскочили на возъ. Какъ сейчасъ вижу Кіеко, сталкивающаго ихъ обратно, и слышу его голосъ, кричащій имъ въ знакъ побѣды: "Что?.. Что"!..

"Сѣверный Вѣстникъ", No 12, 1890