Поставщикъ Высочайшаго Двора Т-во Скороп. А. А. Левенсонъ. Москва, Петровка, No 22.1
1899.
Лохмотьевъ Алексѣй чудесно говоритъ,
Что радикальныя потребны тутъ лѣкарства:
Желудокъ больше не варитъ...
Грибоѣдовъ.
И свѣтлой мыслію постигъ
Я тайну страшную...
Пушкинъ.
Нѣтъ въ жизни праздника тому,
Кто не трудится въ будень...
Н. Некрасовъ.
Короткій мартовскій день уже близился къ концу. Совершенно невидное изъ-за сѣрыхъ облаковъ солнце еле освѣщало грязный, полу растаявшій снѣгъ, изъ-подъ котораго мѣстами уже выглядывала земля и угрюмо зеленѣли убогіе остатки прошлогодней травы. День былъ холодный, ненастный. Съ самаго утра все время, ни на минуту не переставая, моросилъ мелкій, надоѣдливый дождь, еще болѣе мрака придававшій и безъ того уже мрачной картинѣ. Порывистый западный вѣтеръ обдавалъ холодомъ и насквозь пронизывающей сыростью. Дождь то усиливался и лилъ, какъ изъ ведра, то, при поворотахъ вѣтра, обращался въ мокрый снѣгъ, залѣплявшій глаза и людямъ, и лошадямъ. Казалось, умирающая зима собрала весь остатокъ своихъ старческихъ силъ, чтобы рядомъ брюзжаній и капризовъ отомстить людямъ за нетерпѣливое ожиданіе ея смерти и за аюбовь къ ея веселой и юной преемницѣ...
Скверные это дни -- первые весенніе дни... Никакая осень не сравнится съ ихъ удручающей тоскливостью. Скверно на душѣ въ такіе дни, ни на что и глядѣть не хочется, ничто не радуетъ, ничто не зоветъ къ себѣ. Холоднымъ, угрюмымъ все кажется тутъ, и еще болѣе угрюмыми выглядываютъ въ такіе дни тѣ мѣста, которыя съ дѣтства привыкли мы любить и соединять съ ними мысль о весельи и счастьи и только ее -- тяжело и больно ихъ видѣть въ ненастные мартовскіе дни...
Скучно и тоскливо было Алгасову въ теченіи всей дороги; но когда вдали изъ-за голыхъ деревьевъ сада показался на горѣ его старый домъ, весь черный отъ дождя, какъ-то особенно хмуро глядѣвшій на своего хозяина -- тутъ сердце сжалось у Алгасова, и не тоска, нѣтъ, это слово слишкомъ еще мелко, чтобы обозначить состояніе его духа, а какое-то безнадежное отчаяніе овладѣло имъ... Онъ не могъ глазъ оторвать отъ почернѣвшихъ стѣнъ своего дома, темнымъ пятномъ выступавшихъ на сѣромъ небосклонѣ: пустота, холодъ, мракъ и могильный покой -- вотъ что, казалось, сулили ему старыя стѣны, а закрытыя ставни словно ручались за исполненіе этого обѣщанія. И нигдѣ, ни въ чемъ ни даже пустяка какого-нибудь, который нарушилъ бы царившую въ природѣ мрачную гармонію...
Часа четыре тащился Алгасовъ съ послѣдней станціи, а дороги все еще оставалось въ лучшемъ даже случаѣ на. два часа. Чѣмъ болѣе хотѣлось ему поскорѣе добраться до дома, тѣмъ хуже становилась дорога. Иначе, какъ шагомъ, невозможно было ѣхать, но и шагомъ еле тащились усталыя лошади, уныло понуривъ свои лохматыя головы, словно отчаяваясь дотащиться когда-нибудь до мѣста. На Алгасовѣ не было уже ни единой сухой нитки: мелкій дождь, какъ ни кутался отъ него Алгасовъ, проникалъ всюду, со всѣхъ сторонъ охватывая его холодомъ и сыростью. Онъ билъ ему прямо въ лицо, незамѣтно забирался за воротникъ, подъ шубу, въ рукава. Ни за что нельзя было взяться ни на себѣ, ни въ саняхъ, все было холодно и мокро. Приходилось безпомощно и неподвижно сидѣть на вѣтру съ мокрымъ лицомъ и мокрыми руками, при каждомъ толчкѣ снова и снова чувствуя непріятное прикосновеніе къ тѣлу холоднаго и отсырѣвшаго бѣлья.
Рыхлый грязный снѣгъ, зажоры въ каждомъ овражкѣ, затѣмъ вязкая грязь, а мѣстами такъ и вовсе лужи, за которыми вдругъ слѣдовала мерзлая, еще не оттаявшая земля, и т. д. въ томъ же порядкѣ -- такова была вся дорога; останавливаясь на каждомъ шагу, съ усиліемъ дотаскивали лошади сани до небольшого клочка снѣга и, поминутно спотыкаясь и проваливаясь, медленно плелись впередъ, и не управляемыя даже понуро сидѣвшимъ на козлахъ ямщикомъ въ насквозь промокшемъ тулупѣ, какимъ-то до-нельзя упавшимъ голосомъ изрѣдка покрикивавшимъ на нихъ. Рѣдкіе удары колокольчика, и они въ свою очередь гармонировали съ настроеніемъ духа и ямщика, и сѣдока, и даже лошадей.
Уже солнце зашло, когда, сдѣлавъ отчаянныя усилія, втащились наконецъ лошади въ гору, шагомъ проѣхали по селу и поворотили на дворъ.
Тутъ угрюмый домъ сталъ прямо передъ Алгасовымъ, мокрый и черный, съ запертымъ крыльцомъ, безо всякихъ признаковъ жизни. Сердце заныло у Алгасова, когда онъ оглянулся среди пустого двора и, слегка выпрямившись, взглянулъ впередъ: домъ показался ему могилой, въ которую онъ ѣдетъ хоронить себя.
На дворѣ ни души: даже собаки, забившіяся въ свои конуры, и тѣ не сразу начали лаять; уныло шумѣли только верхушки деревьевъ да хлопали плохо притворенныя ставни. На застроенномъ со всѣхъ сторонъ дворѣ было совсѣмъ уже темно и лишь вдали, въ маленькихъ и грязныхъ окнахъ людскихъ, виднѣлся тусклый свѣтъ, даже и подъ самыми окнами ничего не освѣщавшій. И самый пріѣздъ не на радость при такой обстановкѣ, и когда сани остановились наконецъ у крыльца, Алгасову жаль даже стало дороги и досадно на ея конецъ, словно конецъ этотъ горько обманулъ какія-то розовыя его ожиданія и заставилъ проститься съ отрадными какими-то надеждами...
Да почти такъ и было оно: не съ радостнымъ привѣтомъ встрѣчалъ его старый домъ, въ которомъ онъ собирался жить.
Въ Веденяпинѣ его не ждали. Занятый другимъ, среди поспѣшныхъ сборовъ, онъ позабылъ извѣстить о своемъ пріѣздѣ и приказать, чтобы натопили и приготовили ему домъ -- и тутъ лишь вспомнилъ онъ объ этомъ и подумалъ, какой неудобный ночлегъ ожидаетъ его въ эту ночь...
Весь мокрый и забрызганный грязью, усталый, продрогшій и голодный, сошелъ онъ съ саней и впотьмахъ стушить прямо въ лужу: ледяная вода хлынула ему въ галоши, и въ то же время яростный порывъ вѣтра, распахнувъ полы его шубы, обдалъ его холодомъ и сыростью, словно дорога, жалѣя, что должна наконецъ выпустить изъ рукъ свою жертву, въ послѣдній разъ хотѣла дать ему почувствовать на прощанье всѣ свои прелести.
Еще болѣе усилило это тоскливое настроеніе Алгасова и тѣмъ полнѣе овладѣвали имъ подобныя непріятности, что не было у него вѣры въ свое будущее, которая поставила бы его выше мелочей и даже не мелочей жизни. Молча ждалъ онъ, пока подойдутъ къ крыльцу спѣшившіе съ фонаремъ люди и, ни слова имъ не сказавъ, не отвѣчая даже на ихъ привѣтствія, нетерпѣливо смотрѣлъ онъ, какъ прибѣжавшій управляющій торопился вставить ключъ въ замокъ, что не совсѣмъ было легко при мерцающемъ и слабомъ свѣтѣ грязнаго фонаря.
Наконецъ отперли домъ. Среди разступившейся дворни вошелъ Алгасовъ въ сѣни, сбросилъ тамъ мокрыя галоши л, распорядившись, чтобы ему принесли поскорѣе водки и напоили бы также ямщика, пошелъ въ залу и слѣдующія за нею комнаты. Неласково встрѣтили его и сырыя, нетопленныя эти комнаты, словно и не рады были онѣ его пріѣзду. Не отдыхъ, не теплый уголъ, не привѣтливую улыбку находилъ онъ у себя дома, а холодъ, мракъ и безотрадную, гнетущую пустоту. Но что иное и могъ онъ ожидать, онъ, безпріютный, бездомный странникъ по жизненной дорогѣ? И еще хуже, гдѣ, на чемъ пріютитъ онъ душу свою, такъ страстно, мучительно-страстно жаждущую жизни, свѣтлой и полной, а не тоскливаго и безцвѣтнаго прозябанія, унылаго, какъ унылы и пустыя, холодныя эти комнаты, тускло освѣщенныя все тѣмъ же грязнымъ фонаремъ?
Взяться, какъ за якорь спасенія, за дѣло, теоретически придуманное, отдаться дѣлу, совершенно постороннему душѣ, отдаться не потому, чтобы само влекло оно къ себѣ, не по сознанію, что нѣтъ и не можетъ быть счастья и жизни внѣ этого дѣла, ибо въ немъ истина и счастье ближнихъ, а потому только, что путемъ логическихъ заключеній пришелъ онъ къ рѣшенію о необходимости какого бы то ни было дѣла и вслѣдствіе этого рѣшенія ваялъ первое попавшееся, и ваялъ именно это, а не другое какое, по соображеніямъ, опять-таки ничего общаго не имѣющимъ съ сущностью самаго дѣла... А какъ иначе, можетъ ли быть иначе, разъ есть у него горькая свобода выбора? И вотъ онъ отдался этому дѣлу, отдался по необходимости, но какъ нетопленныя комнаты плохо помогали ему согрѣться и отдохнуть послѣ дороги, такъ и придуманное это дѣло -- мало отдыха, мало тепла обѣщало оно его душѣ.
Завтра натопятъ комнаты, отворятъ ставни, снимутъ чехлы съ мебели, зажгутъ вечеромъ лампы -- и домъ станетъ удобенъ для житья, приметъ по крайней мѣрѣ внѣшній обликъ дома; случится ли когда что подобное и съ тѣмъ дѣломъ, которое отнынѣ призвано служить обиталищемъ его душѣ? Всѣ силы свои, всю любовь свою, даже болѣе -- всю жизнь теперь долженъ онъ отдать этому дѣлу. Сможетъ ли онъ сдѣлать это? И положимъ даже, онъ сможетъ пожертвовать своей жизнью, но въ его ли власти его любовь? Можно обѣщать вѣрность нелюбимой женщинѣ и, не смотря на всѣ соблазны и приманки счастья, сдержать это обѣщаніе, можно вынести все бремя подобной жертвы, все это въ предѣлахъ еще силъ человѣческихъ, но любовь свою отдать ей -- это уже невозможно...
Жизнью пожертвовать... Горькія слова, и еще болѣе горькія для Алгасова, такъ горячо всегда возстававшаго противъ подобной жертвы. Уже одно то, что приходится ему произносить теперь это слово: жертва -- не есть ли это сознаніе въ пораженіи, и въ пораженіи самомъ постыдномъ и горькомъ для человѣка, въ пораженіи въ лучшихъ и самыхъ завѣтныхъ его убѣжденіяхъ и взглядахъ?
Да и то наконецъ, что приходится отдавать свои никому и ничему, ни даже самому себѣ ненужные дни, что приходится отдавать ихъ теоретически придуманному дѣлу, развѣ это уже не признакъ пораженія? Удаляясь хозяйничать въ Веденяпнао, развѣ не сходитъ онъ съ жизненной арены, публично отрекаясь это всего, за что стоялъ всю молодость свою, до 28 лѣтъ, и смиренно переходя въ ряды прочихъ людей, дѣлающихъ то, другое, третье не потому, чтобы они любили это то, другое или третье, а потому, что надо же что-нибудь дѣлать, наслѣдье же богатыхъ отцовъ предоставляетъ право и свободу выбора?
Хоть полюбитъ ли онъ когда предстоящее свое дѣло, хоть потомъ, со временемъ, возможно ли это, чтобы теперешнее равнодушіе его смѣнилось когда-нибудь любовью? Можетъ-быть, надежда еще не потеряна на это, но, къ сожалѣнію, человѣку дано настоящее, а не будущее, и сносная дѣйствительность всегда желательнѣе для него самыхъ розовыхъ надеждъ. Но если не любовь, то благодарность безконечную чувствовалъ въ эту минуту Алгасовъ къ своему придуманному дѣлу: какъ и старый, холодный домъ, не смотря и на непривѣтливую встрѣчу, все-таки давалъ ему пріютъ и отдыхъ и впереди обѣщалъ если неуютный уголъ, гдѣ живется мирно и счастливо, то по крайней мѣрѣ удобную квартиру, такъ и дѣло это, хотя и нелюбимое, хотя и сочиненное, все-таки оно сулило ему отдыхъ, сулило наполнить его пустые дни, а въ данную минуту и этого уже много было для Алгасова.
Да если бы даже и надеждъ никакихъ не было у него на то, что, можетъ, со временемъ и полюбится ему это дѣло, и тогда бы, ради уже отдыха, ради хотя нѣсколькихъ чѣмъ-нибудь наполненныхъ дней, все-таки рвался бы къ нему Алгасовъ. И онъ доказалъ искренность своего желанія какъ можно скорѣе и не откладывая приняться за работу, почти съ опасностью жизни бросился онъ ей навстрѣчу, и даже тутъ, голодный, продрогшій, думая о ней, все съ тѣмъ же нетерпѣніемъ ждалъ онъ часа, когда отдастъ ей наконецъ свои силы и время, но тяжело, грустно, унизительно даже было ему сознаться передъ самимъ собою въ своемъ пораженіи, въ своемъ бѣгствѣ отъ жизни, въ измѣнѣ самымъ завѣтнымъ своимъ убѣжденіямъ, во всемъ, наконецъ, что находило себѣ выраженіе въ его пріѣздѣ въ Веденяпино и въ его новой, такъ хорошо и умно, по всѣмъ правиламъ логики придуманной жизни.
Все это передумалъ Алгасовъ, лежа на диванѣ въ темной гостинной, кутаясь въ шубу и дрожа отъ холода. Наконецъ принесли ему водки и, залпомъ выпивъ двѣ рюмтси, онъ почувствовалъ, какъ пріятная теплота медленно разливается по всему его тѣлу. А между тѣмъ, всѣ комнаты уже освѣтили, по всѣмъ угламъ разставили тавы съ горящимъ спиртомъ, всѣ камины и печи затопили. Въ грязноватой и тѣсной, но жарко зато натопленной конторѣ уже приготовили ему сухое и нагрѣтое бѣлье и платье, самоваръ и постель. Алгасовъ переодѣлся, напился чая и тотчасъ же легъ спать.
Послѣ холода и дорожной усталости, послѣ нѣсколькихъ ночей, проведенныхъ не раздѣваясь и кое-какъ, необычайно пріятно было чувствовать себя послѣ этихъ мытарствъ въ чистой и теплой постели. Съ наслажденіемъ расправляя утомленные члены, грѣлся Алгасовъ подъ теплымъ одѣяломъ, но, не смотря и на страшную даже усталость и какъ ни старался онъ -- долго не могъ онъ заснуть: тѣ же недавнія мысли вернулись къ нему и снова имъ овладѣли. Вновь и вновь все передумывалъ онъ то же самое, и все попрежнему, ни надежды, ни просвѣта -- ничего не видѣлось ему впереди.
Тотъ же пасмурный день, тотъ же вѣтеръ и тотъ же надоѣдливый дождь, вотъ что, проснувшись, вновь увидѣлъ Алгасовъ. Еще тоскливѣе стало на душѣ у него: безконечный сумрачный день предсталъ тутъ передъ нимъ, день, котораго не наполняла теперь даже и скучная дорога. Свободенъ былъ онъ дѣлать все, что угодно, а что ему дѣлать?
Онъ пошелъ въ домъ, уже натопленный и просушенный, благодаря нѣсколькимъ ведрамъ сожженнаго за ночь спирта -- но и тамъ не покидала его мысль о цѣломъ предстоящемъ днѣ. Что дѣлать? Желаннаго, любимаго, къ которому такъ и рвалась бы душа, ища въ немъ отдыха и радости, такого дѣла не было, а за иное силъ не было взяться, да въ такую минуту и не дало бы ему ничего иное дѣло. А тутъ еще полу-разобранные чемоданы, кое-какъ разложенныя вещи, все это начало новой, еще не установившейся жизни... Безцѣльно, какъ тѣнь, бродилъ Алгасовъ по пустымъ своимъ комнатамъ, невольно все думая объ одномъ и глядя въ окна, на безнадежно-хмурую погоду; онъ сознавалъ, что единственнымъ для него спасеніемъ было бы приняться поскорѣе задѣло, а силъ не было принудить себя къ этому, до-нельзя постылыми казались ему тутъ его вынужденныя занятія, и еще сильнѣе овладѣвала имъ тоска примысли, что некуда уйти отъ достылыхъ этихъ занятій... Крѣпче даже тѣхъ цѣпей, которыя куетъ нужда, были цѣпи, привязывавшія его къ одному, ненавистному въ эту минуту дѣлу.
Все свое прошлое вспомнилъ тутъ Алгасовъ, ходя взадъ и впередъ по комнатамъ. Еще разъ его пережилъ онъ съ той самой минуты, когда, полный силъ и надеждъ, изъ этихъ же комнатъ вступалъ онъ въ жизнь. Еще разъ провѣрилъ онъ все, всѣ свои выводы и къ чему привела его жизнь, но нерадостна была эта провѣрка, и еще ниже опустилъ онъ голову.
Когда-то и онъ былъ живымъ человѣкомъ, и у него были желанія, радости, надежды, все -- и вотъ, даже пасмурный какой-нибудь день оказывается сильнѣе его и подчиняетъ его себѣ... Впереди -- ничего, въ прошломъ -- тоже ничего, такъ, безъ слѣда прошло оно, и воспоминаній не оставило даже, на которыхъ можно бы остановиться и отдохнуть душой. Дѣться некуда. Одинъ въ пустомъ этомъ домѣ долженъ онъ жить и трудиться, не чувствуя никакой рѣшительно внутренней связи съ предстоявшимъ ему дѣломъ,
А молодость, лучшее время жизни, проходитъ, дни ея сочтены уже для него, надо бы каждымъ днемъ дорожить, а какъ имъ дорожить, когда ясно вѣдь сознаешь и видишь, что не только дни, но прямо цѣлые предстоящіе мѣсяцы и даже годы можно бы теперь же, и безъ всякаго ущерба, вычеркнуть изъ жизни? И чѣмъ яснѣе это сознавалось, тѣмъ мучительнѣе была жажда жизни, счастья, наслажденій, и не раздумывая, годами жизни согласился бы онъ заплатить въ эту минуту за счастье самое короткое, за единый мигъ оісизни) за наслажденіе, которое дало бы ему хотя на день, на часъ одинъ забыть все, что онъ хотѣлъ бы забыть -- свои несбывшідся надежды, свои погибшія мечты, свою исковерканную, но съ виду все еще прекрасную и даже блестящую жизнь. Но въ томъ-то и бѣда, что и его даже пылкое воображеніе не въ силахъ было нарисовать ему картины такого наслажденія или счастья, даже какъ далекій идеалъ, какъ желанная rpëзa, какъ несбыточная, неосуществимая мечта, не являлось ему ничего подобнаго и кромѣ образцоваго какого-то хозяйства въ Веденяпинѣ, рѣшительно не было у него ничего.
Невольно вспомнилось ему тутъ: въ одинъ день и въ одинъ почти часъ, съ одного даже мѣста, ибо на той же площади стоятъ другъ противъ друга оба вокзала, уѣхали они съ Ириной изъ Москвы и приблизительно въ одинъ день должны были доѣхать до цѣли, она въ Лондонъ, въ центръ міра, ко двору королевы, а онъ въ самую глушь Россіи, въ то самое мѣсто, откуда недавно еще и въ три года нельзя было доскакать ни до какого государства. Тамъ шумъ, веселье, блескъ, роскошь, власть, весь тотъ чадъ, которымъ, какъ туманомъ, окутывается жизнь и сама исчезаетъ за нимъ, а здѣсь -- здѣсь тишина, та благодатная тишина, которой такъ жаждутъ всѣ довольные жизнью, счастливые или уже отжившіе. Но вѣдь онъ-то еще не отжившій, по крайней мѣрѣ такъ страшно для него это слово, такъ не хочется примириться съ нимъ, такъ зоветъ еще, я манитъ, и дразнитъ жизнь...
И представился ему шумный лондонскій балъ, на которомъ блистаетъ теперь Ирина, королева и принцы, толпа лордовъ и придворныхъ въ расшитыхъ золотомъ и звѣздами украшенныхъ мундирахъ, брилліанты и роскошные туалеты молодыхъ красавицъ, ярко-освѣщенныя залы, громъ музыки, танцы, разговоры, оживленье -- а онъ одинъ въ пустомъ этомъ домѣ, и лишь завываніе вѣтра да шумъ дождя, они лишь и нарушаютъ окружающую его тишиву... Грустно улыбнулся онъ при этомъ сравненіи.
Но что же? Ни Лондонъ, ни Парижъ, ни иной какой городъ не недоступны ему, во всякій часъ дня и ночи можетъ онъ ѣхать куда ему угодно, и въ Лондонъ, и въ Тимбукту, можетъ добиваться и придворнаго званія, и онъ это знаетъ, а между тѣмъ, хотя и со вздохомъ, но все-таки остается въ томъ же своемъ Веденяпинѣ. Хорошо все то въ воображеніи, а какъ пріѣдешь туда, въ Лондонъ, не ту же ли томящую тоску найдешь и тамъ? Развѣ абсолютное уже отсутствіе свѣтской жизни и присущихъ ей радостей составляетъ главное несчастье его жизни?
Хочется жить, а жить невозможно, это одно только ясно. Отдаться какому-нибудь дѣлу, пожертвовать ему собою -- вотъ все, что остается ему, но еще болѣе безнадежнымъ и страшнымъ кажется тутъ, среди мертвой тишины пустого дома, при тускломъ свѣтѣ кончающагося пасмурнаго дня, это слово: жертва, и пугаетъ еще сильнѣе, чѣмъ даже въ вихрѣ самой разсѣянной жизни.
Время шло, а погода все не мѣнялась, не мѣнялось и тоскливое настроеніе Алгасова и печально было начало его новой жизни. Хотѣлось вѣрить, что предстоящее ему дѣло стоитъ приносимой жертвы, вознаградитъ его за все и дастъ ему все, и радости, и счастье. Хотѣлось вѣрить въ это, но... Въ полезности, въ разумности этого дѣла и быть не могло никакого сомнѣнія, но для личной его жизни и для его собственнаго счастья ничего ему не сулило оно. Не было въ дѣлѣ этомъ того элемента суровой и грозной необходимости, безъ котораго не понималъ Алгасовъ настоящаго дѣла. Какъ ни доказывалъ онъ себѣ полезности и красоты своего дѣла, все-таки не могъ онъ заставить себя забыть, что не сознаніе долга, не призваніе, не любовь влекутъ его къ этому дѣлу. Дѣло было и полезно и прекрасно, но пустые, безотрадно пустые дни видѣлись Алгасову впереди, и силъ не было у него приняться за работу, ни даже вступить въ борьбу съ унылымъ впечатлѣніемъ сѣраго мартовскаго дня... Безсиленъ былъ онъ побороть это впечатлѣніе, и какъ ни старался онъ этого скрыть отъ себя, не именно въ самомъ уже этомъ безсиліи даже и противъ подобныхъ невзгодъ, какъ пасмурная погода, такъ ясно сказывалась въ этомъ вся невозможность замѣнить жизнь придуманнымъ, хотя бы и хорошимъ дѣломъ. Такое придуманное дѣло прекрасно могло бы наполнить все остающееся отъ жизни свободное время, т. е. иначе говоря -- стать рамкой жизни, но ни дать жизни, ни замѣнить ея -- этого оне не въ силахъ.
Невеселый былъ это выводъ, и невольно еще тоскливѣе стало Алгасову. А погода, какъ нарочно, становилась все хуже да хуже, сѣверный вѣтеръ дулъ не переставая, и цѣлые дни съ утра до ночи крупными хлопьями валилъ мокрый снѣгъ.
Такъ продолжалось больше недѣли.
Взяла наконецъ свое весна: стихъ вѣтеръ и кончились холода и дожди, проглянуло солнышко, согрѣло землю -- и весело побѣжали по скатамъ овраговъ шумливые ручьи,.и быстро исчезать сталъ полурастаявшій уже снѣгъ. Гдѣ утромъ еще лежали цѣлые сугробы этого снѣга, къ вечеру уже проглядывала земля. Мѣстами, гдѣ повыше, тамъ и совсѣмъ уже просохло, и любо было ходить, ступая по твердой, уже готовой къ произрастанію землѣ... Еще день, другой, третій -- и показалась первая нѣжная травка, первый лиловенькій цвѣточекъ, порой и рядомъ даже со снѣгомъ. Воздухъ теплый, влажный, легкій, яркое весеннее солнце сверкаетъ на безоблачномъ небѣ и нѣжно, любовно грѣетъ и ласкаетъ землю, ласкаетъ робко и тихо, словно не смѣя еще отважиться на ласки болѣе жгучія.
Мѣстами лежитъ еще снѣгъ, а деревья начинаютъ уже трогаться, пробуждаясь отъ долгаго зимняго сна. Первая верба покрылась серебристыми своими барашками, тамъ нѣжно зеленѣетъ береза, липа начинаетъ одѣваться -- и вотъ все оживаетъ, все зеленѣетъ, пестрѣетъ, цвѣтетъ, благоухаетъ, ликуетъ, звонкія птичьи пѣсни оглашаютъ теплый и душистый воздухъ, нарядныя бабочки, одна красивѣе другой, сверкаютъ на солнцѣ... И порой, шаля, сядетъ иная на уцѣлѣвшій клочокъ послѣдняго снѣга и расправитъ на немъ блестящія свои крылышки, словно приглашая не смущаться этимъ снѣгомъ и не думать о немъ...
Трудно описать, какъ обрадовался Алгасовъ первому ясному дню! Весь этотъ день провелъ онъ на воздухѣ, наслаждаясь солнцемъ и тепломъ, прислушиваясь къ журчанью весеннихъ ручьевъ, слѣдя за прихотливыми ихъ извивами, любуясь первой травкой и первыми цвѣтами. Его недавняя гнетущая тоска утихла при первыхъ же лучахъ весенняго солнца, утихла и вызываемая ею назойливая потребность копаться въ своемъ положеніи и самого себя дразнить его неприглядностью. Покойнѣе и ровнѣе стало на душѣ у него, къ нему вернулись его силы и дѣятельно тотчасъ же принялся онъ за работу, на которую онъ обрекъ себя.
Подробно осмотрѣлъ онъ все свое хозяйство, постройки, скотъ, лошадей и машины; между тѣмъ начались полевыя работы, и каждый день сталъ ѣздить на нихъ Алгасовъ, стараясь въ то же время уяснить себѣ и создать программу своихъ будущихъ занятій, что было труднѣе всегостолько было у него разныхъ плановъ, предположеній и желаній. Онъ просто терялся въ этомъ хаосѣ, рѣшительно не зная, что важнѣе и за что ему прежде приняться, и наконецъ остановился для начала на испытаніи нѣкоторыхъ машинъ и лучшихъ сортовъ сѣмянъ и на улучшеніи жизни своихъ рабочихъ.
Сѣмена были получены и посѣяны. Стали прибывать я предназначенныя для первыхъ опытовъ машины, по возможности самыя дешевыя и простыя: никакихъ сложныхъ и дорогихъ не выписывалъ Алгасовъ, главной цѣлью котораго было испытывать лишь то, что примѣнимо и въ небольшихъ, и даже въ крестьянскихъ хозяйствахъ.
Не забылъ онъ и скотоводства, и на Веденяпинскихъ выгонахъ появилось цѣлое стадо чистокровныхъ представителей разныхъ прославленныхъ породъ, изъ самыхъ выносливыхъ и наименѣе прихотливыхъ: это были качества, на которыя при выборѣ болѣе всего обращалъ вниманіе Алгасовъ, опять-таки имѣя въ виду своихъ менѣе богатыхъ сосѣдей. Пріобрѣлъ онъ и громадныхъ першероновъ и арденовъ, предназначенныхъ быть родоначальниками будущей сильной, выносливой и неприхотливой Веденяпинской рабочей лошади.
Относительно же улучшенія жизни рабочихъ, пока онъ ограничился лишь постройкой для нихъ новыхъ, болѣе просторныхъ и удобныхъ помѣщеній. По его плану годовымъ рабочимъ полагались отдѣльныя комнаты, для временныхъ же были устроены высокія и свѣтлыя спальни, особыя для мужчинъ и женщинъ. Кормили его рабочихъ и безъ того уже хорошо, такъ что въ этомъ отношеніи не пришлось ему ничего улучшать: не стѣсняемый хозяиномъ, добрый Курмаевъ, самъ къ тому же вышедшій изъ тѣхъ же работниковъ, не жалѣлъ для нихъ ни мяса, ни масла. Алгасовъ ввелъ только по небольшой чаркѣ водки за обѣдомъ и чай по праздникамъ.
Что же касается до увеличенія заработной платы, то, не зная еще съ точностью соотвѣтствія между платой за извѣстную работу и приносимой этой работой чистой пользой, ибо слиткомъ все перепутано между собою въ хозяйствѣ и слишкомъ зависитъ одно отъ другого, Алгасовъ оставилъ пока измѣненіе аадѣльной платы до другого времени; иначе и не могъ онъ поступить, ибо не одну только огульную надбавку къ рыночнымъ цѣнамъ имѣлъ онъ въ виду, но мечталъ о выработкѣ равномѣрной и справедливой, и для обѣихъ сторонъ одинаково безобидной нормы платы за каждую хозяйственную работу.
Въ то же время онъ старательно знакомился и съ экономическимъ положеніемъ Веденяпинскихъ крестьянъ, съ ихъ заработками и нуждами. Особенно подробно разспрашивалъ онъ о самыхъ бѣдныхъ семьяхъ, и онъ интересовался не только ихъ настоящимъ положеніемъ, но и прошлымъ, и главное -- причинами, которыя повліяли на ихъ уклоненіе отъ типа средняго, ни богатаго, ни бѣднаго, но вполнѣ и во всемъ обезпеченнаго мужика. Мечтая уменьшить, если и не совсѣмъ искоренить со временемъ бѣдность въ Веденяпинѣ, Алгасовъ понималъ, что этого невозможно достигнуть одной только раздачей денегъ, и онъ хотѣлъ повліять на самыя причины, вызывающія эту бѣдность. Такъ, между прочимъ, задумалъ онъ и сельскій банкъ.
Тщательно разузнавалъ онъ и обо всѣхъ существующихъ въ Веденяпинѣ и вокругъ него промыслахъ, а также и о тѣхъ, которые по разнымъ мѣстнымъ условіямъ могли бы тамъ возникнуть, но и въ этомъ отношеніи, ни къ чему еще пока не приступая, онъ рѣшилъ поближе сначала познакомиться какъ съ общимъ положеніемъ кустарной промышленности и съ ея нуждами, такъ въ частности и съ промыслами, непосредственно уже касавшимися Beденяпина.
Затѣмъ онъ перестроилъ и увеличилъ имъ же недавно построенную въ Веденяпинѣ школу и пригласилъ въ нее хорошаго учителя, но онъ не ограничилъ своего отношенія къ ней однимъ только этимъ: часто посѣщалъ онъ ее, внимательно слѣдя за ходомъ занятій и заботясь, чтобы она ни
въ чемъ не нуждалась. Перестроилъ онъ и пріемный покой, прибавилъ къ нему двѣ кровати, нанялъ фельдшера и отъ себя предложилъ особую плату земскому доктору за правильное посѣщеніе этого покоя. Неизлѣчимые больные, калѣки, безпріютные старики -- для нихъ Алгасовъ построилъ небольшую богадѣльню.
Таковы были первые шаги его на новомъ поприщѣ, и онъ усердно всѣмъ занимался и самъ во все входилъ, по возможности стараясь расширить свои агрономическія познанія, почерпая ихъ и изъ книгъ, и изъ опыта, и изъ разговоровъ и разспросовъ. Ни одного случая не упускалъ онъ поговорить съ мужиками и непосредственно отъ нихъ самихъ узнать о ихъ жизни и нуждахъ, провѣряя такимъ образомъ изъ другихъ источниковъ полученныя свѣдѣнія -- и понемногу все яснѣе и яснѣе становилась ему предстоявшая ему задача. Съ каждымъ днемъ все росла и расширялась она, все новые и новые планы зарождались въ его головѣ, невольно захватывая его своей ширью и величавой своей красотой. Дѣло въ высшей степени интересное и живое, невольно увлекающее каждаго, кто только серьезно за него возьмется -- и хозяйство въ свою очередь завлекло Алгасова и, незамѣтно для себя, сталъ онъ жить и волноваться его радостями и печалями. Полные этихъ занятій и хозяйственныхъ заботъ, безмятежно проходили его дни. Снова благодѣтельно подѣйствовала на него вѣковая деревенская тишина, миръ и покой снова дала она измученной душѣ его, и, все забывъ, всѣ недавніе свои порывы, сомнѣнія и тревоги, весь отдался онъ отрадному этому чувству полнаго, ничѣмъ не возмущаемаго покоя, наслаждаясь и имъ, и широкими своими планами, и красотой природы, одинаково, въ чемъ ни проявлялась она -- въ тѣнистой ли рощѣ, въ далекихъ ли извивахъ рѣки по зеленымъ лугамъ, въ пѣсняхъ соловья или же въ чудномъ лѣтнемъ вечерѣ...
Но помимо хозяйства и болѣе или менѣе удачныхъ попытокъ разрѣшенія разныхъ соціальныхъ вопросовъ, Алгасовъ, насколько это возможно, не забывалъ въ деревнѣ и себя, и своихъ личныхъ удовольствій, главнымъ изъ которыхъ была, впрочемъ, все та же охота. Затѣмъ онъ усердно сталъ заниматься своимъ садомъ, лично руководя подборомъ цвѣточныхъ клумбъ, разбивкой дорожекъ, посадкой деревьевъ и всякими иными садовыми работами -- и понемногу все болѣе и болѣе пристращался онъ къ садоводству и уже мечталъ, что сдѣлаетъ со временемъ изъ своего сада и какъ его украситъ. Не мало удовольствія доставляло ему и полученіе новыхъ книгъ, особенно же всякихъ роскошныхъ заграничныхъ изданій, старинныхъ и новыхъ, которыя, не стѣсняясь въ деревнѣ деньгами, онъ выписывалъ цѣлыми ящиками. Наконецъ не отказывался онъ и отъ свиданій съ сосѣдями, частенько навѣщавшими его въ его уединеніи.
Съ радостью встрѣтили въ Оарайскомі уѣздѣ вѣсть о возвращеніи Алгасова, и съ первымъ же лѣтнимъ путемъ стали появляться въ Веденяпинѣ гости. Все такъ же любезно и попрежнему радушно принималъ ихъ молодой хозяинъ, но ни на охоты, ни на званые обѣды, ни иныхъ какихъ приглашеній не получалось уже теперь изъ Веденяпина: въ этомъ отношеніи Алгасовъ рѣшилъ все круто измѣнить и навсегда покончить съ своимъ прошлогоднимъ образомъ жизни. Радушный хозяинъ у себя дома, интересный и всегда одинаково оживленный гость, попрежнему всѣми любимый въ обществѣ, не отворачиваясь отъ общества и никого отъ себя не отстраняя, тѣмъ не менѣе онъ такъ съумѣлъ повести дѣло, что и къ нему стали рѣже пріѣзжать, и самъ онъ, отговариваясь множествомъ занятій, по возможности рѣже появлялся въ гостинныхъ своихъ сосѣдей. Но тѣмъ болѣе пѣны получили отъ этого его рѣдкія посѣщенія, а такъ какъ домъ его продолжалъ содержаться на той же широкой ногѣ, тотъ же поваръ готовилъ у него и тѣ же дорогія вина въ прежнемъ изобиліи подавались за его столомъ -- то значеніе Алгасова въ уѣздѣ и его почетное тамъ положеніе нисколько не пострадали отъ этой перемѣны въ образѣ его жизни. Напротивъ, еще упрочились они, еще болѣе вѣса придала Алгасову самостоятельная и замкнутая его жизнь и еще усилились его шансы быть выбраннымъ въ предводители.
Алгасовъ зналъ, что онъ принадлежитъ къ числу серьезныхъ кандидатовъ на эту должность, и нельзя сказать, чтобы не льстило это ему и чтобы относился онъ къ этому безразлично, тѣмъ болѣе, что зимой подходили и самые выборы, Полянскій же весной еще подалъ въ отставку и уѣхалъ за-границу, навсегда отказавшись отъ всякой дальнѣйшей службы. А между тѣмъ, громаднымъ большинствомъ выбрали Алгасова въ гласные, уѣздные и губернскіе -- и вотъ незамѣтно подкрались къ нему еще невѣдомыя ему радости и волненія честолюбивыхъ ожиданій и общественной дѣятельности.
Выборы близились, и съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе всѣхъ волновалъ въ Сарайскомъ уѣздѣ вопросъ, кто будетъ предводителемъ. Имя Алгасова было у всѣхъ на языкѣ, и многіе прямо уже предлагали Алгасову баллотироваться, заранѣе поздравляя его съ несомнѣннымъ успѣхомъ. Пріятно щекотало это самолюбіе Алгасова и онъ готовъ уже былъ согласиться, какъ вдругъ все круто измѣнилось: всѣ старики единодушно возстали противъ такого мальчишки-предводителя, какъ они выражались, и всѣ, даже самые ветхіе изъ нихъ, собирались на выборы, чтобы только не пропустить Алгасова. Неожиданно образовались въ уѣздѣ двѣ новыя партіи, на которыя и раздѣлилось дворянство: партія стариковъ и партія молодыхъ. Тогда Алгасовъ, не желая раздражать тѣхъ, которыхъ онъ уважалъ, какъ послѣднихъ представителей былой жизни, послѣднихъ ровесниковъ и знакомыхъ своего отца, онъ рѣшительно отказался отъ баллотировки, хотя спеціалисты въ дѣлѣ выборовъ, высчитывая шары, и сулили ему вполнѣ обезпеченное большинство. Алгасовъ не соблазнился этимъ, но не малую въ этой твердости долю занималъ и мучительный какой-то страхъ надолго связать себя съ Веденяпинымъ, страхъ, ни на минуту не покидавшій Алгасова. Хотя Алгасовъ и старался доказать себѣ, что ничего подобнаго нѣтъ, что все равно вѣдь останется же онъ въ Веденяпинѣ и только не хочетъ онъ идти противъ стариковъ, да и непріятно тоже быть предводителемъ благодаря двумъ-тремъ лишь какимъ-нибудь шарамъ, особенно въ его лѣта и вступая только въ эту должность, но не удалось ему обмануть себя... Свобода всегда и во всякое время бросить Веденяпино была еще дорога ему, дороже всякихъ даже почестей.
И дѣйствительно, когда въ Собраніи старики разошлись въ выборѣ своего кандидата, и нѣкоторые изъ нихъ, перессорившись съ остальными, въ пику этимъ остальнымъ тоже обратились къ Алгасову, что сулило ему несомнѣнное уже и почетное большинство, онъ снова поспѣшилъ отказаться, извиняясь неопытностью, незнакомствомъ съ дѣломъ и т. д.
Предводителемъ выбрали Чемезова.
Воспитанный въ чувствахъ глубокаго уваженія къ дворянству, никогда не позволилъ бы себѣ Алгасовъ оказать невниманіе къ избравшему его сословію небрежнымъ исправленіемъ должности или же частыми отлучками изъ уѣзда; даже и подать въ отставку раньше срока не считалъ онъ себя въ правѣ: онъ привыкъ держать слово, и тѣмъ болѣе слово, данное всему дворянству. Но три года обязательно пробыть въ Веденяпинѣ! Три года... Да вѣдь это все, что остается ему молодости, его послѣдніе молодые годы...
Тутъ уже не обманывалъ себя Алгасовъ и самъ назвалъ себѣ, что именно побудило его отказаться отъ лестнаго предложенія. Въ послѣдній разъ поблагодаривъ дворянъ за честь, съ грустью отошелъ онъ къ окну, весь углубленный въ эту неожиданно овладѣвшую имъ мысль о кончающейся его молодости. Неужели и правда кончается она? Но вѣдь ею и красна только жизнь... Да, нечего таить отъ себя, недолго уже быть ему молодымъ, скоро, скоро станетъ онъ отжившимъ все лучшее въ жизни, спокойнымъ, равнодушнымъ къ ея радостямъ мужемъ... Тогда и послужитъ онъ, если угодно это будетъ дворянству, тогда ничего вѣдь иного и не останется уже ему, тогда., но не теперь.
И съ облегченнымъ сердцемъ вздохнулъ онъ, радуясь, что не поддался искушенію и сохранилъ себѣ свободу на остатокъ молодыхъ своихъ дней: теперь онъ уже не осмѣливался называть ихъ годами.
А кругомъ ходили, шумѣли и говорили дворяне, составляя красивую, пеструю картину: однообразные обще-дворянскіе мундиры мѣшались съ блестящими гвардейскими формами, затѣмъ придворные въ расшитыхъ кафтанахъ, состоящіе по вѣдомству Императрицы Маріи въ мундирахъ синихъ съ золотомъ, чиновники разныхъ вѣдомствъ, генералы и статскіе сановники въ орденахъ и звѣздахъ, мелкопомѣстные захолустные дворяне и первыя фамиліи, первыя лица Имперіи -- всѣ сошлись тутъ, волнуемые одними интересами... И почудилось Алгасову, что и отецъ его тутъ и онъ видитъ его въ этой шумной толпѣ, и вспомнилъ онъ, сколько волненій, надеждъ и разочарованій пережилъ его отецъ въ этой же самой залѣ, какъ пламенно желалъ онъ, какъ всю жизнь добивался именно того, отъ чего только что отказался его сынъ...
Кончились выборы, прошли и сопровождавшія ихъ оффиціальныя торжества -- и разомъ вдругъ смолкло все шумное оживленіе выборнаго времени. Послѣ деревенской тишины, оживляющимъ образомъ подѣйствовалъ на Алгасова этотъ шумъ и вполнѣ насладился имъ Алгасовъ, бывая вездѣ, гдѣ могъ только бывать, видаясь со множествомъ людей, разговаривая, ухаживая, любуясь молодыми красавицами, все время радостный, веселый и довольный. И наканунѣ даже отъѣзда, уже раздѣвшись и лежа въ постели въ неприглядномъ номерѣ лучшей губернской гостинницы, все еще не могъ онъ окончательно разстаться съ только что кончившимися веселыми этими днями, съ улыбкой припоминая разныя ихъ подробности, встрѣчи и событія.
-- Неужели это вліяніе новой моей жизни, неужели это она вернула мнѣ способность веселиться? подумалъ онъ, радостно переживая недавнее веселье.
Явился этотъ вопросъ -- и мигомъ исчезло веселое настроеніе Алгасова. Алгасовъ ясно созналъ и почувствовалъ, что случайно выпавшіе ему веселые эти дни, какъ ни хороши они были -- и все-таки не заставляютъ его мечтать о другихъ подобныхъ, ждать ихъ и стремиться къ нимъ. Спасибо и за нихъ судьбѣ, но они были и прошли, и неизбѣжно обречены на скорое и полное забвеніе. А есть между тѣмъ дни и часы -- сколько уже лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, а какъ помнитъ онъ ихъ, какъ и теперь еще бьется сердце при воспоминаніи о нихъ...
-- Нѣтъ, два раза ужъ молодъ не будешь, со вздохомъ подумалъ онъ.
И онъ повернулся на другой бокъ, чтобы заснуть поскорѣе.
Но ему не спалось. Одни за другими смѣнялись въ его головѣ клочки и обрывки мыслей и безсвязные, ничего общаго между собою не имѣющіе образы да мелочныя, обыденныя думы. Вспомнились ему выборы, вспомнилось и то, что онъ отказался отъ баллотировки, и съ грустью улыбнулся онъ при этомъ воспоминаніи... Подумалъ онъ, что бы это могло заставить Ранского перваго отстать отъ стариковъ и присоединиться къ молодымъ, желавшимъ имѣть предводителемъ его, Алгасова? Тутъ почему-то вдругъ пришла ему въ голову молоденькая и хорошенькая дочь губернскаго предводителя, затѣмъ промелькнуло, какъ упрашивали, "уламывали", по мѣстному выраженію, отца ея баллотироваться и какъ онъ долго все отказывался и со слезами благодарилъ дворянство... Вспомнились и другія разныя сцены на выборахъ, подумалъ онъ, что пораньше надо бы завтра встать, ибо еще не куплены ни хомуты, ни гвозди, ни другія разныя нужныя для деревни вещи, а между тѣмъ непремѣнно надо завтра же выѣхать, чтобы всѣми силами постараться домолотить до праздниковъ рожь -- и мало-помалу перенеслись его мысли въ Веденяпино, во всѣ мелочи хозяйства и деревенской жизни, и словно и не бывало ничего такого, что отвлекло его отъ Веденяпина, словно ни на минуту и не разставался онъ съ деревенскими заботами и дѣлами.
Тутъ уже все завертѣлось въ его головѣ, разныя хозяйственныя предположенія и невзгоды и все, что нужно сдѣлать и приказать. Заболѣвшій жеребецъ-орденъ, недавняя поломка молотилки, только что появившіяся дешевыя русскія молотилки, которыя ему очень хвалили и которыя необходимо испробовать, мужикъ Яковъ Тузовъ, сгорѣвшій осенью... На этомъ Алгасовъ сталъ было засыпать, какъ вдругъ неожиданно вспомнился ему наивный отвѣтъ старосты одного изъ его хуторовъ, когда Алгасовъ какъ-то спросилъ его, случалось ли ему бывать присяжнымъ засѣдателемъ?
-- Какъ же, лѣтось гоняли тоже меня, серьезно отвѣтилъ староста.
-- Ну что же, какъ же ты судилъ? Разскажи!
-- Да самъ-то я, признаться, не судилъ...
-- Что такъ? Или жеребій не вышелъ?
-- Кто его тамъ знаетъ, вышелъ ли онъ... Самъ-то я въ городъ не пошелъ, а порядилъ за себя Артемку Косого, можетъ, слыхали? Изъ Захарчихи, Артемку...
-- Какъ, Артемку?
-- Его, спокойно продолжалъ староста. Мнѣ-то нешто можно отойти? Тутъ я къ дѣлу приставленъ, а Артемкѣ -- что?
-- Да какъ же онъ ходилъ за тебя?
-- Такъ и ходилъ. У насъ присяжнымъ отъ волости по три рубля полагается, да отъ себя я ему рублевку далъ, онъ и пошелъ. Ему же въ тѣ поры въ городъ нужно было...
-- Да вѣдь въ деревнѣ-то знали, что онъ за тебя пошелъ?
-- Вѣстимо, знали. Да имъ что жъ? Вѣдь я ему рублевку далъ да еще косушку поднесъ, такъ что же имъ, на деревнѣ-то, что знали?
-- И ничего, такъ и судилъ за тебя?
-- А что же? Онъ мужикъ толковый, не какой-нибудь...
Алгасовъ вернулся въ деревню, и снова тихо и мирно пошла его жизнь, полная разнообразныхъ занятій и широкихъ плановъ, и не въ мечтахъ уже только наслаждался онъ теперь этими планами, но понемногу начиналъ и приводить ихъ въ исполненіе, не упуская ничего для ихъ успѣха, всесторонне изучая каждый вопросъ, прилежно читая всевозможныя статьи и сочиненія и по агрономіи, и по соціологіи, и по политической экономіи, и даже по статистикѣ. Добросовѣстно работалъ Алгасовъ, стараясь какъ можно лучше все сдѣлать и какъ можно больше принести пользы и по возможности основательнѣе подготовиться къ предстоявшей ему еще болѣе широкой дѣятельности.
Онъ работалъ и готовился къ будущей дѣятельности, но внутренно не вѣрилось ему въ это будущее. Не въ самое дѣло свое не вѣрилъ онъ -- тутъ все было ясно -- но не вѣрилось ему, что силъ у него хватитъ до конца отдаться этому дѣлу. Не замѣняло оно жизни ему, не спасало отъ безсильныхъ порывовъ къ жизни и счастью, и сколько ни работалъ онъ -- ни на минуту не покидало его сознаніе, что кончается его молодость, что дорожить надо бы ея послѣдними днями... Именно забвенья, спасенья отъ безсильныхъ этихъ порывовъ, отъ думъ и сомнѣній искалъ онъ въ деревнѣ, и все то же самое, та же мучительная жажда чего-то иного, тѣ же думы и тѣ же сомнѣнія и здѣсь отравляли ему его тихіе, полные дѣлъ и занятій дни. Попрежнему жизни хотѣлось ему, жизни настоящей, полной или наслажденія, или дѣла, несомнѣннаго, всепоглощающаго дѣла, а вмѣсто того было у него образцово поставленное хозяйство, для него лично совершенно не нужное, для другихъ... для другихъ, пожалуй, и нужное, т. е. пожалуй, другіе и воспользуются нѣкоторыми крохами его затѣй, но они не просили у него этихъ крохъ и въ сущности не особенно въ нихъ и нуждаются. Да и вопросъ еще, можно ли толка ждать отъ хозяйства, заведеннаго для забавы, для какой-то внѣшней, посторонней самому ему цѣли? Никакое дѣло болѣе хозяйства не нуждается въ разсчетѣ и въ строгомъ разсчетѣ, до послѣдней копѣйки. Всѣ опыты, затѣянные безъ такого разсчета, въ игрушечномъ, а не въ настоящемъ плантаторскомъ хозяйствѣ, какъ не объединенные однимъ стремленіемъ къ вѣрной и возможно-большей прибыли и не приведенные вслѣдствіе этого въ согласіе съ хозяйственными условіями цѣлаго края, они и не могутъ дать никакихъ точныхъ выводовъ, или, что еще хуже, даютъ выводы обманчивые, ложные. Вѣдь мало того, что болѣе глубокая, напр., плужная пашня отзовется на урожаѣ -- это несомнѣнно и безъ опыта -- но какъ высчитать всѣ тѣ расходы, которые будутъ вызваны и, главное, косвенно вызваны введеніемъ въ хозяйство того или другого сѣвооборота, хлѣба, машины, породы скота и пр., всѣ тѣ сбереженія, которыя они дадутъ опять-таки косвенно, всѣ тѣ выгоды или неудобства, которыя они представляютъ не сами только но себѣ, но въ отношеніи ко всему хозяйству въ его цѣломъ, при данныхъ мѣстныхъ условіяхъ, и не въ настоящее только время, но и въ болѣе или менѣе отдаленномъ будущемъ? А вѣдь можетъ и такъ случиться, что косвенные расходы превысятъ прямые барыши и наоборотъ, наконецъ и то можетъ быть, что извѣстное агрономическое улучшеніе, вызвавшее лишняго расхода, скажемъ, по рублю на десятину, хотя и подниметъ урожайность земли, но и хлѣба десятина эта дастъ лишняго тоже на рубль? Какъ тогда быть? Съ одной стороны -- цѣль достигнута, урожайность земли поднята и теорія торжествуетъ, а съ другой -- рубль въ карманѣ, это какъ ни какъ, а синица въ рукахъ, рубль же въ видѣ колосьевъ, стоящихъ въ полѣ, это все та же синица, но только на небѣ... Положимъ, все это можно узнать, и даже очень точно, но тогда только, когда любишь хозяйство, когда живешь имъ и для него, когда дорожишь каждымъ рублемъ, полученнымъ съ земли, и каждый рубль считаешь, а если и тысячи ни по чемъ -- тутъ уже нечего ожидать правильнаго и точнаго вывода.
Алгасовъ понялъ, что оттого такъ мало и примѣняются у насъ всевозможныя нововведенія, что, за рѣдкими исключеніями, не настоящіе хозяева, какимъ, напр., былъ его отецъ, берутся за нихъ, но или скучающіе господа, вродѣ него самого, или диллетанты-теоретики, или же великолѣпные агрономы-управляющіе, не жалѣющіе чужихъ денегъ, лишь бы прославиться поразительнымъ внѣшнимъ эффектомъ. А иной разъ чудовищный какой-нибудь урожай, достигнутый усиліями агронома-управляющаго, самому хозяйству обходится хорошо еще, если въ свою же рыночную цѣну.... 1)
Идеалъ хоаяина -- это человѣкъ, страстно любящій деревню и хозяйство, всѣми фибрами существа своего неразрывно связанный съ деревней, располагающій достаточными средствами для производительныхъ затратъ и въ то же время нуждающійся въ лишнихъ доходахъ. Чуждый корыстолюбія и не нуждаясь не только въ рубляхъ или сотняхъ, но даже и въ лишнихъ тысячахъ, не чувствуя призванія къ хозяйству, оторванный отъ деревни, въ этомъ отношеніи Алгасовъ былъ наименѣе пригодный для практическихъ опытовъ человѣкъ, и онъ это вполнѣ сознавалъ. И этимъ опытамъ, этой, въ сущности -- забавѣ долженъ онъ отдать всю жизнь свою, пожертвовать... чѣмъ? Неизвѣстно, но все-таки чѣмъ-то пожертвовать, ибо куда-то зоветъ жизнь, что-то сулитъ ему гдѣ-то тамъ, за предѣлами Веденяпина... Положимъ, разсудокъ и говоритъ, что ничего не можетъ она дать, что лживы и обманчивы ея посулы и нечего ихъ слушать, а все невольно думается: "а ну какъ..." И пожертвовать собой, своей жизнью и всѣми надеждами на радости и счастье, удовлетворяясь той крохотной пользишкой, какую, можетъ-быть, и принесутъ кому-нибудь его опыты, и.ли вѣрнѣе -- ошибки? Всю жизнь свою отдать одному дѣлу, и дѣлу, изъѣденному сомнѣніями, какъ червями -- гнилое дерево? А какъ быть? Ни заставить себя нуждаться въ лучшемъ веденіи хозяйства не могъ Алгасовъ, ибо доходовъ его и безъ того хватало ему за глаза, ни полюбить хозяйство, ибо не властенъ человѣкъ надъ своей любовью, ни тѣмъ менѣе увѣрить себя, что всѣ опыты и фокусы его дѣйствительно нужны, что дѣйствительно зависитъ отъ нихъ благоденствіе цѣлаго края...
Но кромѣ этихъ опытовъ, еще была у него и другая задача, и казалось бы -- гораздо болѣе важная, задача улучшить жизнь и поднять благосостояніе нѣсколькихъ сотъ Beденяпинскихъ крестьянъ. Много денегъ роздалъ имъ Алгасовъ, не отказывая никому, кто въ нихъ дѣйствительно нуждался; искренно благодарили его всѣ получившіе и много слезъ осушили его деньги, много принесли дѣйствительной и скорой помощи, но раздача денегъ -- это была наилегчайшая часть его задачи, наименѣе требовавшая личной его дѣятельности, хотя, пожалуй, и самая въ то же время полезная. Но раздавать эти деньги Алгасовъ не отказывался и впредь, съ положеніемъ же крестьянъ, имущественнымъ и семейнымъ, онъ былъ настолько уже знакомъ, что и не живя постоянно въ Веденяпинѣ, изъ какой угодно дали все съ тѣмъ же успѣхомъ могъ бы онъ теперь руководить этой раздачей. Школа, богадѣльня и пріемный покой, разъ заведенные, шли себѣ своимъ чередомъ, отъ Алгасова опять-таки не требуя ничего, кромѣ денегъ, и нисколько не нуждаясь въ ежедневныхъ его заботахъ. Остальные же его широкіе планы, дѣйствительно ли настолько нужны они, чтобы стоило выполненію ихъ отдать свою жизнь? Въ рукахъ у него были документы 1632 года, въ которыхъ упоминалось уже село Веденяпино, и надо полагать, если цѣлыхъ 246 лѣтъ ухитрилось оно просуществовать безъ чьихъ бы то ни было попеченій и заботъ и въ общемъ все-таки пользоваться среднимъ достаткомъ, то слѣдовательно и нѣтъ еще особой нужды въ его заботахъ и планахъ, и безъ него съумѣютъ прожить здѣсь люди. Къ тому же, при крайней несложности деревенской жизни, уменьшеніе въ деревнѣ бѣдности съ успѣхомъ достигается и простой раздачей денегъ, окончательное же ея искорененіе врядъ ли выйдетъ когда изъ области розовыхъ мечтаній. Что же до сельскаго банка -- то это орудіе обоюдо-острое, и особенно пока не разовьется умѣнье осторожно обращаться съ дешево доставшимися взаймы деньгами. Оставалось еще задуманное Алгасовымъ развитіе въ Веденяпинѣ кустарныхъ промысловъ, но не такъ-то легко это въ глухомъ, лишенномъ всякихъ естественныхъ богатствъ захолустьи, да при такихъ условіяхъ и самые промысла эти далеко еще не обусловливаютъ всеобщаго и прочнаго благосостоянія. Алгасовъ чувствовалъ, что и на этомъ пути не особенно много можетъ онъ сдѣлать -- и, какъ ужасный кошмаръ, постоянно стояло передъ нимъ сравненіе цѣлой пропадающей его жизни съ тѣмъ болѣе чѣмъ скромнымъ дѣломъ, которое онъ могъ и въ силахъ былъ совершить. Во всякомъ случаѣ, переѣзжая въ деревню, онъ собирался такъ или иначе благодѣтельствовать людямъ, но чтобы доброе дѣло давало жизнь и счастье дѣлающему это дѣло, необходима страстная потребность въ дѣлахъ добра, теплая любовь къ обездоленнымъ и искреннее участье къ ихъ горю. Насильно вызвать въ себѣ эти чувства не въ силахъ человѣкъ, безъ нихъ же на личную его долю ему останется одна только раздача денегъ* никогда и никому не могущая дать жизни и мира съ самимъ собою.
Но что иное дѣлать, куда дѣваться? Дѣлать нечего, дѣваться некуда, нигдѣ и ни въ чемъ не указываетъ жизнь исхода страстнымъ порывамъ его къ жизни и счастью. Это ужасный выводъ, но это такъ, и пока еще забавляютъ разныя больницы да школы или породистыя красавицы-телки, пока не въ конецъ еще надоѣла эта забава -- всего уже лучше оставаться въ Веденяпинѣ, смиренно отдавшись воспитанію этихъ телокъ. Тихо тамъ и покойно, и если не жизнь, то дни-то его ужъ навѣрно долго еще будутъ наполнены и время убито игрой въ филантропію и хозяйство"
Убивать время... Думалъ ли когда Алгасовъ, что дойдетъ онъ до такого униженія въ гордыхъ своихъ поискахъ жизни и счастья? Довольствоваться наполненіемъ своихъ дней ненужными самому ему хозяйственными распоряженіями, убивать время заботами о Симентальскихъ телятахъ и, пожалуй, благодарить еще судьбу, что хоть это-то есть!..
И ради этого-то отказался онъ когда-то отъ профессорской каѳедры, готовиться къ которой его тогда приглашали...
Вотъ и все, значитъ, до чего достигъ онъ въ жизни. Тысячу разъ права была Вѣра Григорьевна, говоря, что не вѣдать ему счастья... И что сказала бы она, увидѣвъ его въ его теперешнемъ положеніи?
А молодость уходитъ, съ каждымъ днемъ все ближе и -ближе ея уже недалекій конецъ: не далѣе, какъ слѣдующей же зимой стукнетъ ему 30 лѣтъ... Но что же сдѣлать, чтобы хоть молодостью-то воспользоваться? Какъ?
И не было отвѣта на этотъ назойливый вопросъ, и какъ только являлся онъ, всегда спѣшилъ Алгасовъ заглушить это чѣмъ-нибудь и поскорѣе за чѣмъ-нибудь забыться.
Но на занятіяхъ его нисколько не отзывались эти его душевныя тревоги и волненія и попрежнему ревностно и безъ устали работалъ онъ, добросовѣстно стараясь сдѣлать все, что могъ и въ силахъ былъ сдѣлать. Это не была жертва съ его стороны: такъ мало мѣста занимала въ его жизни его разнообразная деревенская дѣятельность, что нисколько не мѣшала ни она мучительнымъ думамъ его о жизни безъ цѣли и счастья, неизвѣстно зачѣмъ намъ, данной, ни думы эти какимъ-либо распоряженіямъ или заботамъ; дѣло, постороннее душѣ -- никогда не будетъ оно въ тягость въ минуты скорби и думъ, хотя никогда въ то же время и не облегчитъ ни одной тяжелой минуты.
Да и что ему? Онъ уже видѣлъ, что личная жизнь его, какая бы ни была она -- она пойдетъ своей дорогой, мимо всѣхъ его хозяйственныхъ и всякихъ иныхъ занятій, что на эти занятія онъ возлагалъ такія же несбыточныя надежды, какъ нѣкогда и на реставрацію скончавшейся крѣпостной жизни. Но разъ не въ силахъ онъ души своей отдать этимъ занятіямъ, то почему же не отдать имъ свободнаго времени, котораго у него такъ много?
А порой какъ мечталъ онъ совсѣмъ и навѣки погрузиться въ хозяйство, въ филантропію да въ мелочныя дрязги уѣздной жизни и уже не вѣдать ничего болѣе, ни о чемъ другомъ и не думать, ничего не просить, не желать и главное -- забыть все былое, всѣ мечты и порывы свои... Какимъ блаженствомъ казалась ему эта тихая жизнь, вся исполненная безчисленныхъ мелочныхъ радостей, тревогъ и огорченій! Какъ понималъ онъ въ эти минуты Онѣгина, завидовавшаго тульскому засѣдателю въ параличѣ, какъ самъ мучительно завидовалъ онъ мелкопомѣстному сосѣду своему Турзыкину, вся жизнь котораго была наполнена сначала усиліями добиться должности пристава при Съѣздѣ, а потомъ, когда наконецъ получилъ онъ вождѣленную эту должность -- усиліями удержаться на ней и среди уѣздныхъ бурь, интригъ и раздоровъ охранить свою добычу отъ посягательствъ другихъ искателей. И Турзыкинъ, недурной хозяинъ и вполнѣ въ сущности обезпеченный въ простыхъ своихъ потребностяхъ человѣкъ, онъ ѣздилъ, просилъ, молилъ, хлопоталъ, угождалъ, суетился, интриговалъ, сплетничалъ, сторожилъ, тревожился, успѣвалъ, торжествовалъ -- однимъ словомъ, жилъ и былъ доволенъ и счастливъ.
-- А я?.. съ тоской думалъ Алгасовъ, глядя на самодовольное и блаженное лицо румянаго здоровяка Турзыкина.
И стараясь по возможности гнать отъ себя всякія ненужныя думы, продолжалъ Алгасовъ жить въ деревнѣ. Время шло и все рѣже и рѣже посѣщали его эти думы и порывы къ иному, и мирные деревенскіе дни его, не волнуемые уже никакими желаніями, становились все тише и тише. Ничто не напоминало ему въ его уединеніи о жизни съ ея бурями и сверкающимъ солнцемъ, да и сама она стала наконецъ скрываться отъ него...
Какъ и всегда, всѣ свои выводы и сомнѣнія дѣлилъ Алгасовъ съ Костыгинымъ, и у нихъ завязалась горячая переписка. Костыгинъ всячески старался поддержать въ своемъ другѣ бодрость и вѣру въ начатое дѣло.
"Чего ты хочешь?" писалъ онъ Алгасову. "Разъ ты самъ сознаешь разумность и пользу дѣла, чего еще надо тебѣ? Нельзя, Саша, нельзя и желать большаго. Ты говоришь, что польза, тобою приносимая, невелика, но послушай, къ чему непремѣнно хотѣть одному сдѣлать то, что при нормальной экономіи труда надлежитъ сдѣлать десятерымъ? Ты во всемъ слишкомъ многаго требуешь отъ жизни, и въ этомъ твое несчастье. Гляди проще на вещи, и если ты самъ признаешь, что на данномъ мѣстѣ ты приносишь пользу, хотя и небольшую, будь доволенъ ею и счастливъ сознаніемъ, что на своемъ мѣстѣ ты дѣлаешь все, что дано сдѣлать человѣку."
"... Нѣтъ, Сережа," отвѣчалъ ему Алгасовъ, "я жить хочу, а не покоиться на лаврахъ въ горделивомъ сознаніи приносимой мною ничтожной пользы, да и то еще сомнительной. Вотъ если бы жизнь была у меня, счастливая, полная жизнь, съ какой радостью ухватился бы я тогда за то же самое дѣло, за возможность приносить ту же самую грошовую пользу, и какъ скрасило бы тогда это дѣло мои и безъ него счастливые дни! Но такой жизни я не вижу и не знаю, а примириться съ ея отсутствіемъ на томъ только, что кому-то я приношу здѣсь какую-то пользу -- этого я не могу, не въ силахъ, а какъ бы я радъ былъ, если бы смогъ! Да къ тому же, разбери хорошенько все, что я здѣсь дѣлаю и хочу сдѣлать, и разсмотри, я ли все это лично сдѣлалъ, какъ Александръ Семеновичъ Алгасовъ, или же сдѣлали мои деньги? Вѣдь, право, по меньшей мѣрѣ три четверти всего здѣсь мною сдѣланнаго слѣдуетъ приписать не мнѣ, а деньгамъ моимъ, да и деньгамъ-то лишнимъ, такъ что на себя я не могу принять даже и чести пожертвованія этихъ денегъ, я вѣдь ни въ чемъ, ни въ одной прихоти не отказываю себѣ для добраго дѣла, и не подвигъ же это съ моей стороны, что я не трачу ихъ на излишнее и ненужное. Что же? Мои деньги -- онѣ всегда къ услугамъ Веденяпина, но я самъ, неужели я ни на что уже больше не гожусь, да не то, неужели больше ничего уже не могу я получить отъ жизни? Сережа, вѣдь я, какъ ребенокъ, забавляюсь игрушками. Игрушки и филантропическія эти затѣи, къ которымъ сердце мое равнодушно и которыя въ жизни моей не занимаютъ никакого мѣста. Игрушка и болтовня моя на Земскомъ Собраніи о совершенно чуждыхъ мнѣ дѣлахъ, заботы о людяхъ, которые и не просили меня заботиться о нихъ и которые въ концѣ концовъ гораздо лучше меня съумѣли бы управиться съ своими дѣлами, ибо я не вношу въ дѣло ничего, кромѣ усердія да благихъ желаній по обязанности и чувству долга, а они -- они внесли бы знаніе окружающихъ ихъ жизненныхъ условій и глубокій интересъ къ дѣлу, прямо и непосредственно ихъ касающемуся. Наконецъ игрушка и все мое игрушечное хозяйство съ игрушечными опытами, ибо хозяйство тогда только дѣло, тогда только и имѣетъ смыслъ, когда оно поставлено на правильную хозяйственную ногу, когда оно имѣетъ практическія, а не филантропическія цѣли. Хозяйство филантропическое немыслимо, какъ дѣло, ибо въ концѣ концовъ и легче, и прямѣе, и осмысленнѣе заниматься филантропіей на чистыя деньги. Для хозяйства и того уже довольно, если оно не имѣетъ цѣлью хищническаго истощенія земли и наглаго грабежа всего окрестнаго населенія, польза же отъ хозяйства должна быть первѣе всего самому хозяину; что же до всѣхъ этихъ агрономо-филантропическихъ моихъ упражненій -- хвали ихъ, какъ знаешь, называй какимъ хочешь именемъ, но только не хозяйствомъ, ибо это не хозяйство, т. е. не дѣло. Ну-съ, въ приращеніи своихъ доходовъ я не нуждаюсь и не имѣю слѣдовательно первой и самой побудительной причины усердно хозяйничать. Продолжать уже начатое -- да, я буду продолжать, иного ничего и не остается мнѣ, но я -- я никогда не назову этого дѣломъ. Въ концѣ концовъ всѣ мои игрушки стоили мнѣ за этотъ годъ приблизительно около 8000 р., и невольно иногда является мнѣ вопросъ, не все ли это было бы равно, а пожалуй и не больше ли даже пользы принесъ бы я, прямо выложивъ на столъ эту сумму чистыми деньгами и распредѣливъ ее ну хоть съ той же долей справедливости, съ какой я могъ бы ее сейчасъ распредѣлить, зная уже нѣсколько положеніе и нужды здѣшнихъ мужиковъ и пользуясь указаніями нѣкоторыхъ извѣстныхъ мнѣ мѣствыхъ жителей? Но это дѣло заняло бы у меня недѣлю, другую, а жизнь? Или ради наполненія жизни дѣлать все то же самое, нарочно на цѣлый годъ растягивая недѣльное дѣло? Повторяю, Сережа: мое хозяйство -- не дѣло; земская моя дѣятельность, пожалуй, и дѣло, но дѣло слишкомъ ничтожное; а благотворительность -- не деньги только, душу, любовь свою надо отдать ближнимъ, тогда лишь и дастъ она жизнь и счастье. Ну, души своей отдать имъ я не могу, въ этомъ несчастье мое, Сережа, во мнѣ слишкомъ сильно чувство личной жизни, а этой-то личной жизни и нѣтъ у меня и ничто здѣсь не даетъ мнѣ ея. Неужели она окончательно и нигдѣ невозможна?"
"Саша, къ чему-же отказался ты отъ болѣе широкаго поприща, когда тебѣ его предлагали? Но и сейчасъ не совсѣмъ еще закрыто оно для тебя. Ты молодъ. Начни снова учиться, отдай наукѣ свои силы и жизнь -- вотъ дѣло великое и безспорное, которое, надѣюсь, удовлетворитъ тебя и дастъ тебѣ жизнь."
"... Нѣтъ, Сережа, ты ошибаешься: не дастъ мнѣ жизни наука, ибо не знаю я, чему мнѣ учить другихъ, не знаю, въ чемъ истина, а слѣдовательно и къ наукѣ я могу относиться лишь формально, и ей, т. е., вѣрнѣе -- спеціальному изученію одной какой-нибудь ея частички, не могу я отдать своей любви. Но кромѣ того -- по прежнему не хочу я ничего исключительнаго, попрежнему, нѣтъ -- болѣе даже прежняго не хочу выходить изъ толпы. Я жизни хочу, но жизни общей, человѣческой, а не исключительной."
"... Ну, Саша, я перестаю тебя понимать, да кажется, Ты и самъ не понимаешь себя. Жизнь въ дѣнь, въ внѣшней цѣли, пойми это, повѣрь мнѣ. Дѣло толпы не удовлетворяетъ тебя, какъ слишкомъ ничтожное, дѣла исключительнаго ты не хочешь за его объемъ и исключительность. Можно тутъ понять что-нибудь? Ты видишь жизнь въ однихъ только наслажденіяхъ, тогда какъ должно въ нихъ видѣть лишь исключительныя, рѣдкія мгновенія, къ тому же далеко не каждому выпадающія на долю. А ты и въ дѣлѣ даже прежде всего ищешь наслажденія. Ты хочешь жизни: повѣрь, Саша, ты преслѣдуешь цѣль несуществующую и потому-то и не достигъ ты ничего и никогда ничего не достигнешь, и даромъ только испортишь свои безъ того бы такіе прекрасные и счастливые дни."
"... Да, Сережа, тяжело мнѣ! Я вѣрю въ одно, что если именно дѣло должно наполнять нашу жизнь, то должно быть и дѣло, доступное толпѣ, безъ исключенія всѣмъ, и въ то же время удовлетворяющее и самаго даже требовательнаго изъ насъ. Жить хочетъ каждый, а исключительныхъ людей много не требуется. Но ни такого дѣла, ни страстныхъ, жгучихъ, всю жизнь способныхъ наполнить и даже создать ее наслажденій -- ничего такого я не вижу и не знаю. Но съ другой стороны, нельзя жить, удовлетворяясь какими-нибудь пустяками вродѣ Симентальскихъ телятъ или рѣчи, произнесенной на Земскомъ Собраніи, и нельзя тбже всей жизни проводить въ ожиданіи рѣдкихъ и случайныхъ мгновеній истиннаго наслажденія и веселья, А между тѣмъ намъ дана жизнь, и ради чего-же, какъ не ради самой жизни, намъ дана она?"
Но, Саша, вѣдь ты же живешь, какъ ни какъ -- а твое дѣло даетъ же тебѣ жизнь, хоть и не блестящую, но разумную... Иной жизни и не можетъ дать дѣло толпы. Не забывай же главнаго правила мудрости: умѣй довольствоваться малымъ.*
"... Нѣтъ, не живу я, своихъ дней не могу назвать жизнью: это прозябаніе, тихій сонъ, но не жизнь. Вставая утромъ, я жду уже вечера и, ложась вечеромъ, говорю, какъ говаривали въ Обломовкѣ: вотъ и еще день прошелъ, и слава Богу! Вчерашняго дня я не жалѣю, завтрашняго не жду. Правда, тихо и покойно тутъ, ничто и не напоминаетъ даже, что есть на свѣтѣ какія-то наслажденія и желанія, и временами какъ отраденъ этотъ невозмутимый покой... Но жизнь ли это? Что же, прибавить еще жену къ моимъ Симентальскимъ телятамъ и рѣчамъ на Земскомъ Собраніи, да undeci, dodeci, tredeci ребятъ -- и это все, и больше нечего и ждать намъ отъ жизни? Можетъ-быть, можетъ-быть это и все, что въ силахъ дать намъ жизнь, но одного я не понимаю въ такомъ случаѣ: къ чему же дана намъ жизнь? Неужто для того только, чтобы заживо схоронить себя въ тишинѣ и спокойствіи могилы?"
"... А треволненія жизни, страданія, горе, заботы -- это лучше по-твоему?" писалъ Костыгинъ.
"... Не знаю," отвѣчалъ Алгасовъ, "но тишина и спокойствіе -- это нѣчто ужасное, тѣмъ болѣе ужасное, что понемногу поддаешься имъ, сживаешься съ ними и умираешь для жизни, незамѣтно, постепенно, пріятно, но все-таки сознавая, что умираешь: нѣчто подобное, вѣроятно, испытывали римляне, открывая себѣ жилы въ теплой ваннѣ. Такъ и чувствуешь медленное, шагъ за шагомъ, приближеніе нравственной смерти: полнѣйшее ко всему равнодушіе, безучастіе къ людскимъ интересамъ и волненіямъ, отсутствіе всякихъ желаній... А ты вдругъ толкуешь о дѣятельности и пользѣ -- но вѣдь это удѣлъ живыхъ, а не мертвыхъ!.. И если бы зналъ ты, Сережа, какъ тяжело провожать этимъ сознаніемъ кончающуюся и зря пропавшую молодость!"
III.
Еще одна зима канула въ вѣчность и снова тепло, снова май на землѣ, снова чудныя, благоуханныя его ночи, оглашаемыя звонкой пѣснью соловья...
Какъ почетный мировой судья, Алгасовъ присутствовалъ въ маѣ на съѣздѣ; судей съѣхалось много, у Алгасова были дѣла въ Веденяпинѣ и, прослушавъ нѣсколько дѣлъ, онъ уступилъ мѣсто другому судьѣ и пѣшкомъ пошелъ домой, на свою городскую квартиру.
Было жарко и душно. Солнце прямо стояло надъ городомъ и, словно очарованнымъ сномъ, заснулъ онъ подъ его жгучими лучами: кругомъ все тихо, ни откуда ни звука, никого не видать на покрытыхъ травой, немощеныхъ широкихъ улицахъ, ни въ уставленныхъ цвѣтами окнахъ деревянныхъ городскихъ домовъ. Изрѣдка развѣ прогремитъ, поднимая столбы пыли, телѣга съ спящимъ въ ней мужикомъ или проплетется по тротуару мѣщанинъ въ затасканной сѣрой поддевкѣ -- и снова все пусто и тихо. Даже собаки, и тѣ лежатъ, тяжело дыша, мутными глазами равнодушно глядя на рѣдкихъ прохожихъ. Даже коровы и свиньи, свободно во всякое время пасущіяся на Сарайскихъ улицахъ, и тѣ отдыхаютъ, пріютившись гдѣ-нибудь въ тѣни.
По такой-то пустой и тихой улицѣ шелъ Алгасовъ, когда навстрѣчу ему показался маленькій, толстенькій человѣчекъ, медленно подвигавшійся впередъ, видимо изнемогая отъ жары. Алгасовъ сталъ въ него всматриваться, но тотъ первый узналъ его, снялъ съ совершенно лысой, хотя и не сѣдой еще головы своей шляпу и привѣтливо ему поклонился. Алгасовъ тоже его узналъ и съ радостной улыбкой отвѣтилъ на его поклонъ.
-- Какими судьбами, Петръ Андреевичъ? началъ Алгасовъ, пожимая широкую, толстую съ короткими пальцами руку Петра Андреевича. Вотъ не ожидалъ васъ встрѣтить...
-- Здравствуйте, Александръ Семеновичъ, отвѣтилъ Петръ Андреевичъ. Что это вы совсѣмъ насъ забыли?
-- Вы-то какъ сюда попали?
-- А. я къ Ивачеву...
-- А, да... Ну что, поправите его?
-- Нѣтъ, гдѣ ужъ... Плохъ онъ, врядъ-ли встанетъ.
-- Что вы ко мнѣ не заѣхали?
-- Я вѣдь съ пароходомъ...
-- И такъ и не будете въ Веденяпинѣ?
-- Домой надо... Вы-то пріѣзжайте къ намъ! Я человѣкъ служащій, подневольный, вамъ удобнѣе по гостямъ разъѣзжать...
-- Ну хоть въ городѣ зайдите, вѣдь сколько уже мы не видались! Пойдемте. Хотите чая?
И вмѣстѣ пошли они дальше, направляясь къ квартирѣ Алгасова.
Петръ Андреевичъ былъ земскимъ докторомъ и когда-то служилъ въ Сараяхъ, но потомъ перешелъ въ другой, сосѣдній съ Сарайскимъ уѣздъ и жилъ верстахъ въ 70 отъ Веденяпина, въ селѣ Стародубьи, имѣньи богатаго барина, Владиміра Николаевича Илютина, двоюроднаго брата покойной Ольги Александровны. Алгасовы и Илютины всегда были хороши между собою и Алгасовъ еще ребенкомъ часто бывалъ въ Стародубьи, даже гащивалъ тамъ по цѣлымъ недѣлямъ. Изрѣдка бывалъ онъ тамъ и въ первый свой пріѣздъ въ Веденяпино, но на этотъ разъ, занятый хозяйствомъ, не нашелъ еще времени на такую отдаленную поѣздку, да почти и забылъ даже объ Илютиныхъ.
-- Ну-съ, какъ вы поживаете, что у васъ новенькаго? спрашивалъ онъ доктора, когда оба они ус
Поставщикъ Высочайшаго Двора Т-во Скороп. А. А. Левенсонъ. Москва, Петровка, No 22.
1899.
Лохмотьевъ Алексѣй чудесно говоритъ,
Что радикальныя потребны тутъ лѣкарства:
Желудокъ больше не варитъ...
А. Грибоѣдовъ.
Съ искренней радостью встрѣтили въ Москвѣ вернувшагося Алгасова, съ радостью и самъ увидѣлся онъ съ своими друзьями и даже справедливо нашелъ, что лучшее, что есть въ путешествіи -- это возвращеніе домой.
Его засыпали вопросами о томъ, какъ понравилось ему за-границей, какое впечатлѣніе произвелъ на него Парижъ и т. д., и съ удовольствіемъ обо всемъ разсказывалъ Алгасовъ, въ яркихъ краскахъ описывая красоты Италіи, но общій выводъ изо всѣхъ этихъ разсказовъ его былъ все-таки тотъ, что особенно интереснаго и новаго ничего въ Европѣ лѣтъ и почти не стоитъ туда ѣздить, ибо никакихъ дѣйствительно сильныхъ впечатлѣній не даетъ и не можетъ она дать, и тутъ же, съ восторгомъ, краснорѣчиво начиналъ всегда описывать прелести путешествія по Востоку или гдѣ-нибудь по невѣдомымъ Африканскимъ лѣсамъ. Но даже Костыгинъ, и тотъ съ недоумѣніемъ слушалъ своего друга.
-- Что это, ужъ не открытія ли собираешься ты дѣлать? спросилъ онъ его.
-- На что мнѣ открытія? Такъ, просто, поѣздить, узнать совершенно иную природу, увидѣть что-нибудь новое...
-- Ну, не знаю, для насъ, грѣшныхъ, и Италія представляетъ достаточно интереснаго и новаго, а тебѣ все чего-то особеннаго надо... Всю жизнь гонялся ты за этимъ особеннымъ...
-- Охъ, Саша, вижу, опять начинаешь ты чудить, сказалъ Вёдровъ. И въ самомъ дѣлѣ, поѣзжай-ка лучше къ какимъ-нибудь Зулусамъ! А то, пока ты въ Россіи, я не могу быть покойнымъ за тебя: такъ все и жду, что опять выкинешь ты какую-нибудь штуку, вродѣ, напр., твоего начальствованія надъ школами...
-- Такъ ты поэтому только и хочешь спровадить меня въ Африку?
-- Помилуй, причина болѣе даже, чѣмъ достаточная! Развѣ я не знаю тебя? Отъ тебя всего можно ждать...
Но не смотря и на всеобщее это равнодушіе къ грандіознымъ его планамъ, а можетъ быть именно и вслѣдствіе этого равнодушія, съ особенной страстью отдавался имъ Алгасовъ и любилъ ихъ развивать и говорить о нихъ. Это оживляло его и совершенно преображался онъ, когда начиналъ говорить о будущихъ своихъ путешествіяхъ, да и дѣйствительно, это было единственное, что занимало его въ данную минуту.
А пока все жилъ да жилъ онъ въ Москвѣ, на старой квартирѣ, среди старыхъ друзей и знакомыхъ, жилъ если и не такъ разсѣянно, какъ въ старые годы, то все той же старой свѣтской жизнью, покойной, привычной и до послѣднихъ мелочей ему извѣстной, и скоро сказалось на немъ вліяніе этой жизни: онъ быстро съ ней освоился, втянулся въ нее и словно никогда и не разставался съ нею. Всѣ заграничныя его впечатлѣнія отошли въ какое-то далекое прошлое, въ область отжитыхъ воспоминаній, сразу же смѣнились они плотно охватившими его интересами Москвы и московской жизни, и весь отдался онъ этой жизни, машинально какъ-то подчиняясь ея ровному теченію. Даже сборы его въ далекія тропическія страны, и тѣ спокойнѣе стали подъ вліяніемъ этой жизни. Сейчасъ нельзя же туда ѣхать, надо сначала все приготовить къ путешествію и всѣмъ распорядиться на время долгаго своего отсутствія, и отложенные такимъ образомъ до будущей осени, сборы эти и восторженныя мечты объ ожидаемыхъ сильныхъ впечатлѣніяхъ стали забываться и тускнѣть, понемногу отходя на второй планъ передъ мелочными интересами текущей минуты.
Но когда, въ виду отдаленности срока отъѣзда, не такъ уже ярки и живы, какъ въ первое время своего появленія, стали мечты его объ охотахъ за львами и роскошныхъ пальмахъ, когда со всѣми вдоволь уже наговорился онъ о томъ, что онъ видѣлъ, а также и о чудесахъ, которыя предстояло ему увидѣть -- тогда исчезло единственное, что хотя сколько-нибудь еще оживляло его и его дни. Ровно, покойно и однообразно потекли они, безъ впечатлѣній и волненій, все старые, давно уже извѣстные и изученные, до совершенства отшлифованные и выглаженные долговременной привычкой дни, и скоро заставили они его забыть всѣ радость возвращенія на родину. Невыразимая тоска или, вѣрнѣе, какое-то убійственное ко всему равнодушіе овладѣло имъ. Ничего не хочется, никуда не тянетъ, ничто не интересуетъ и не зоветъ къ себѣ, и зачѣмъ только живетъ онъ въ Москвѣ -- это и ему даже самому неизвѣстно было: просто дѣваться больше некуда и ничего нѣтъ у него въ жизни, рѣшительно ничего, куда ни посмотри, о чемъ ни подумай -- всюду пустота и только одна пустота, тоскливая и позорная.
Онъ былъ просто жалокъ, такъ видимо страдалъ онъ отъ этой пустоты, отъ которой нигдѣ и ни въ чемъ не умѣлъ найти себѣ защиты и спасенія. Даже люди, никогда не сочувствовавшіе его стремленіямъ, и тѣ не могли равнодушно относиться къ настоящему его положенію, не смотря даже и на то, что понять его все-таки не могли они. Но всю его вину передъ людьми и самимъ собой, все прощали они ему, видя его тяжелое состояніе.
Костыгинъ забылъ все, что нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ закралось ему въ голову относительно его друга, и съ нѣжной заботливостью ухаживалъ онъ за нимъ, вмѣстѣ съ Бачуринымъ всячески стараясь хоть чѣмъ-нибудь его развлечь и разсѣять; но плохо удавалось имъ это да врядъ ли и могло бы удаться, и понять не могъ Костыгинъ, что это сталось съ его другомъ...
-- Да скажи наконецъ, что съ тобой, чего ты хочешь, чего тебѣ надо, уже начиная раздражаться, говорилъ онъ ему, когда однажды Алгасовъ и Бачуринъ были у него вмѣстѣ на фабрикѣ.
-- Сережа, неужели ты думаешь, что если бы я зналъ это, то я былъ бы теперь такимъ, какимъ ты видишь меня? Тогда у меня была бы хоть какая-нибудь цѣль, я бы добивался того, чего я хочу. Но въ томъ-то и бѣда моя, что я давно уже ничего не хочу...
-- Или, вѣрнѣе, ты все хочешь чего-то особеннаго, исключительнаго, невозможнаго, вродѣ птичьяго молока... Всю жизнь свою хотѣлъ и добивался ты этого, и вотъ къ чему ты пришелъ...
-- Моя ли вина, что я этого хотѣлъ, Сережа? Повѣрь, дорого далъ бы я, чтобы хотѣть чего-нибудь возможнаго, да развѣ можно заставить себя хотѣть того, а не другого?
-- Хоть бы ужъ ѣхалъ ты скорѣе къ своимъ Зулусамъ. Саша, началъ Бачуринъ, а то вѣдь это просто невозможно такъ ныть, какъ ты ноешь...
-- Дай срокъ, поѣду. Но развѣ я поѣду къ Зулусамъ? Не живутъ, а только прячутся отъ жизни въ подобныхъ поѣздкахъ. Вѣдь подумай, развѣ не тотъ же это кутежъ, не то же самое, что и всѣ прочіе способы какъ-нибудь и чѣмъ-нибудь убить время и расшевелить притупившіяся чувства? Развѣ человѣкъ съ опредѣленной, установившейся и любимой жизнью поѣдетъ въ Африку? Зачѣмъ?
-- Ну, другъ мой, тебѣ, кажется, только и остается, что спѣть --
Papa, maman, je veux la lune! 1)
со смѣхомъ возразилъ Бачуринъ, закуривая сигару.
-- Шутить легко, Костя, помолчавъ, тихо началъ, обращаясь къ нему, Алгасовъ, но если бы только звалъ ты, каково это -- vouloir la lune, ты не сталъ бы такъ шутить... За любую самую даже безумную мечту хоть погибнуть можно -- а тутъ одно только мучительное сознаніе полнѣйшаго своего безсилія, и больше ничего. Тебѣ смѣшно мое стремленіе въ Африку, но развѣ и самъ я не знаю, что ѣхать на воды въ Германію и покойнѣе, и дешевле, и легче, чѣмъ въ Африку?Но чѣмъ же виноватъ я, что не тѣшатъ меня эти германскія воды, что не даютъ мнѣ того, ради только чего и покидаю я родину? Ибо томиться, какъ я сейчасъ томлюсь, во всякомъ уже случаѣ удобнѣе продѣлывать это дома, чѣмъ на германскихъ водахъ. А дѣйствительно, ты правъ, ничто дешевое и обыденное не удовлетворяетъ меня и не даетъ мнѣ счастья. Но повѣрь, это тяжело, Костя, страшно, мучительно тяжело, и повторяю, дорого далъ бы я, чтобы довольствоваться обыденнымъ...
-- Саша, заговорилъ Бачуринъ, по тебѣ видимъ мы, какъ тяжело это, но неужели же не можешь ты взять себя въ руки, передѣлать себя и заставить себя жить, какъ всѣ живутъ?
-- Къ сожалѣнію, это легче говорить, чѣмъ сдѣлать, отвѣтилъ Алгасовъ.
-- Но развѣ ты пробовалъ? вдругъ началъ Костыгинъ. Вѣдь ты говоришь наобумъ, не зная самъ, легко это или нѣтъ. Напр., почему ты знаешь, что поѣздка въ Африку непремѣнно удовлетворитъ тебя и дастъ тебѣ все, на что ты надѣешься? А вѣдь ты хочешь же попробовать... Отчего же не хочешь ты попробовать сдѣлать то, о чемъ говорилъ сейчасъ Костя?
-- Тамъ неизвѣстное, Сережа, о немъ и сказать ничего нельзя, не испробовавъ его. А отъ извѣстнаго заранѣе уже знаешь, чего можно и слѣдуетъ ждать.
-- И такъ-таки и нѣтъ у тебя ничего, никакихъ желаній, никакихъ надеждъ, ничего, кромѣ поѣздки въ эту нелѣпую Африку?
-- Ничего, Сережа, ровно, окончательно, какъ есть ничего, кромѣ этой самой уже послѣдней еще оставшейся мнѣ забавы.
-- Ты кончишь тѣмъ, что застрѣлишься, это единственный исходъ для тебя. Такъ жить, какъ ты живешь, невозможно...
-- Нѣтъ, Сережа, застрѣлиться -- это слишкомъ уже просто и не удовлетворитъ его, началъ Бачуринъ. Онъ выдумаетъ что-нибудь пограндіознѣе, напр., утопиться въ Рейнскомъ водопадѣ или броситься въ кратеръ Везувія...
-- Ну, Костя, я думалъ, что ты лучшаго мнѣнія о моей фантазіи, она у меня немножко побогаче, съ улыбкой замѣтилъ ему Алгасовъ. Что ты скажешь о такихъ, наприм., проэктахъ: застрѣлиться внутри Хеопсовой пирамиды, принять хорошую дозу опія гдѣ-нибудь въ пескахъ Сахары, утопиться въ самомъ источникѣ Нила, отдаться на съѣденье африканскимъ людоѣдамъ или замерзнуть на вершинѣ Эвереста?
-- Что же, отъ тебя и это, пожалуй, станется! Не забудь только прислать въ Россію какое-нибудь удостовѣреніе твоей великолѣпной смерти, чтобы не было потомъ хлопотъ съ наслѣдствомъ...
-- Можно; я захвачу съ собой нотаріуса, который и составитъ протоколъ, какъ меня будутъ ѣсть людоѣды. Но что, если они и его съѣдятъ?.
-- Ты все шутишь, но скажи, дѣйствительно ли далекъ ты отъ самоубійства? спросилъ его Сергѣй Игнатьевичъ.
-- Hé знаю, Сережа, ничего не могу сказать объ этомъ... Нѣтъ, вѣроятно, у меня хватитъ силъ и любви къ жизни дотерпѣть до конца... А впрочемъ, не знаю... Но послушай, Сережа, вы всѣ, даже и ты, обвиняете меня въ исканіи чего-то исключительнаго, въ неумѣніи удовлетвориться той жизнью, которая есть и которой всѣ довольствуются и живутъ. Это правда, мнѣ нужно чего-то другого, чего -- и самъ еще не понимаю я и не могу объяснить, въ этомъ и причина моего теперешняго состоянія. До послѣднихъ силъ бился я, чтобы уяснить себѣ, чего именно маѣ надо, но жизнь оказалась сильнѣе меня и не дала мнѣ отвѣта на мой вопросъ, и я побѣжденъ, но только лично я, а не тѣ вопросы, разрѣшенія которыхъ я искалъ. Подумай, скажи, удовлетворяетъ ли ваша жизнь всѣхъ лучшихъ изъ васъ, тѣхъ, кого вы зовете героями? Недовольство жизнью, не составляетъ ли оно содержанія всѣхъ вашихъ романовъ и трагедій, не направлены ли всѣ самыя благородныя тирады вашихъ поэтовъ, тѣ тирады, которыми всѣ вы восхищаетесь и за которыя вѣнчаете лаврами, не направлены ли онѣ на обличеніе вашей же жизни и на указаніе ея пошлости, пустоты и полнѣйшей несостоятельности? Развѣ виноватъ я, что вся ваша жизнь состоитъ исключительно только изъ мелочей да забавъ и вся насквозь пропитана развратомъ, необходимымъ и неизбѣжнымъ при этой безотрадной ея пустотѣ и мелочности, ибо не всѣ же имѣютъ охоту, время и деньги ѣхать въ Африку, чтобы хоть тамъ забыться и забыть гнетущую пустоту своихъ дней? И если только пошлые, да много-много -- срединные люди могутъ удовлетворяться вашей жизнью, всѣмъ же прочимъ она чисто не по силамъ, не составляетъ ли это главнаго и самаго убѣдительнаго доказательства ея несостоятельности? Вы убивали, мучили, сажали въ тюрьмы всѣхъ, старавшихся открыть вамъ глаза на вашу мелочность я пошлость, и вы правы, ибо не видѣть -- предпочтительнѣе и лучше для васъ, чѣмъ видѣть. Ни одной минуты отрады не давала и не даетъ ваша жизнь лучшимъ изъ васъ, она портитъ и васъ самихъ, ибо сами же не находите вы въ ней защиты противъ вашихъ же собственныхъ страстей, а ваши пороки безпрепятственно и роскошно расцвѣтаютъ между тѣмъ на ея тучной для нихъ почвѣ. Что можетъ быть естественнѣе добродѣтели, а въ вашей жизни добродѣтель -- синонимъ геройства. Вы, правда, караете крупные грѣхи, какъ исключительные, но вы же зато награждаете и средняго даже размѣра добродѣтель, тоже какъ исключительное: дешевая добродѣтель, отрицательныя достоинства, дешевые, лицемѣрно прикрытые снаружи пороки -- вотъ изъ чего состоитъ вся ваша жизнь, и ни на что крупное даже и въ порокахъ, даже и въ развратѣ неспособны вы, все у васъ мелочь, все размѣняли вы на мѣдь и вся ваша гордость -- это какія-нибудь несчастныя желѣзныя дороги да фонографы, увеличивающіе, правда, покой и комфортъ вашей жизни, но способствующіе зато еще большему ея обезцвѣчиванію и размельчанію. Въ вашей же собственной жизни не умѣете вы устроиться, вы не выяснили себѣ и основныхъ даже понятій о добрѣ и злѣ, у васъ можно законно мошенничать и даже получать за это похвалу и награды, и идти въ Сибирь за борьбу съ явнымъ зломъ, за любовь и проповѣдь добра. Вы даже не въ силахъ понимать Евангелія, въ которомъ вамъ удобнѣе видѣть тексты, чѣмъ слова любви. Вы все перепутали, сами не знаете, чего вы хотите, и сами вы ищете, куда бы понадежнѣе только спрятаться отъ жизни, и вся разница между нами лишь въ томъ, что я сознаю то, что вы чувствуете безсознательно...
-- Другъ мой, остановись, вспомни, что нельзя же разрушать, не имѣя по крайней мѣрѣ хоть плана новой постройки...
-- Сережа, не единичныя личности, но всѣ, все человѣчество, оно только и можетъ общими и совокупными своими усиліями создать этотъ планъ. А какъ создадите вы его, пока есть у васъ старая постройка, къ которой вы подставляете все новыя и новыя подпорки, думая, что ее возможно еще поддержать? Нѣтъ, сначала надо разрушить старое и доказать, что оно никуда уже не годится, и тогда, ощутивъ нужду въ новой постройкѣ, тогда только подумаютъ люди и о планѣ, и о средствахъ...
-- И ты хочешь разрушить?
-- Нѣтъ, гдѣ мнѣ! Я одинъ изъ васъ, воспитанный вашей же жизнью, мнѣ нсъю силамъ дѣло разрушенія. Я только одинъ изъ убѣжденныхъ, и пока еще немногихъ, кажется, въ полной, отъ основанія до крыши, несостоятельности всей старой постройки и въ необходимости сооруженія новой, а жить все-таки долженъ я въ старой... Въ этомъ мое несчастье... Вы зовете меня удовлетвориться этой старой постройкой, но для меня это невозможно, совершенно невозможно, Сережа, потому невозможно, что я имѣю какое-то, хотя и смутное представленіе о красотѣ и удобствѣ иного какого-то зданія. Одно время я надѣялся найти и планъ этого зданія, но теперь я вижу, что я заблуждался, что для отдѣльнаго человѣка возможно только убѣдиться въ несостоятельности старой постройки и сказать вамъ объ этомъ -- дальше не можетъ уже идти одинъ человѣкъ, единоличными своими усиліями. Но горе тѣмъ, которые первыми пришли къ этому...
-- Да, горе, потому что придти къ этому убѣжденію, не имѣя никакого самаго даже отдаленнаго идеала иного построенія жизни, это значитъ придти къ безполезному, безцѣльному и безотрадному выводу, которымъ нельзя воспользоваться и котораго нельзя даже доказать...
-- Что же дѣлать, Сережа? Но я вижу одно, что настоящая, полная, разумная и счастливая жизнь, она невозможна при данной, окружающей насъ теперь обстановкѣ, невозможна никому, кромѣ немногихъ развѣ исключительныхъ личностей, а разъ и навсегда отказаться отъ всякой надежды на счастье, какъ на законное каждаго изъ насъ достояніе на землѣ -- съ этимъ я не соглашусь и не могу согласиться, и въ тысячу разъ уже легче мнѣ согласиться съ тѣмъ, что надо въ корнѣ передѣлать всю нашу жизнь и дать ей совершенно иное теченіе. Жизни, иначе, какъ счастливой, я не понимаю и не пойму никогда.
-- А все-таки въ жизни ты шелъ только назадъ, все дальше и дальше отъ счастья...
-- Но можетъ-быть и потому это, что искалъ я его не тамъ, гдѣ надо?
-- Легче-ли тебѣ-то?
-- Что я, Сережа, развѣ обо мнѣ одномъ тутъ рѣчь? Что я? Какъ-нибудь дотяну до конца.
Они замолчали. Вошла Лизавета Ивановна и позвала ихъ обѣдать. Старый разговоръ уже не возобновлялся.
Такъ прошелъ мѣсяцъ, а Алгасовъ все жилъ въ Москвѣ я даже не дѣлалъ никакихъ попытокъ какъ-нибудь измѣнить свою жизнь. Повидимому, онъ сталъ какъ-бы даже сживаться съ своей тоской и примиряться съ грустной своей долей.
Въ половинѣ октября выпалъ одинъ изъ рѣдкихъ въ это время года ясныхъ солнечныхъ дней. Съ ярко-синяго безоблачнаго неба солнце ласково смотрѣло на обезображенную морозами и осенью землю. Тепло было, какъ лѣтомъ.
Первой мыслью Алгасова, когда онъ всталъ и увидѣлъ этотъ теплый и солнечный день, было провести его за городомъ и тамъ, среди полей и природы, проститься съ солнцемъ и тепломъ. Тотчасъ же рѣшилъ онъ ѣхать на фабрику въ Чудново. Не любя въ подобныхъ поѣздкахъ быть въ рабской зависимости отъ желѣзнодорожныхъ росписаній, онъ всегда предпочиталъ ѣздить туда на лошадяхъ, тѣмъ болѣе, что до Чуднова было всего только три часа ѣзды, и, приказавъ запрягать, пошелъ звать съ собой своего племянника Сеню, теперь уже 14-лѣтняго юношу, гимназиста IV класса. Сеня, до страсти любившій дядю, съ радостью согласился-было съ нимъ ѣхать, но къ нему пришли два товарища-гимназиста, и онъ остался дома. Алгасовъ поѣхалъ одинъ и, тихо покачиваясь на мягкихъ рессорахъ коляски, съ наслажденіемъ грѣлся онъ на солнцѣ, глядя по сторонамъ, на опустѣвшія дачи, на обнаженные лѣса и пестрыя поля.
А тамъ, у Косыгиныхъ, были гости, братья Лизаветы Ивановны -- Иванъ Ивановичъ, служившій на одной изъ южныхъ дорогъ, и Дмитрій Ивановичъ, меньшой изъ Стекловыхъ, молодой техникъ, только что кончившій курсъ и получившій мѣсто на большомъ сахарномъ заводѣ близь Кіева.
Они говорили о послѣдней новости дня въ Чудновѣ -- о скоропостижной смерти Почаева. Сергѣй Игнатьевичъ только что получилъ телеграмму объ этомъ и съ слѣдующимъ же поѣздомъ собирался въ Моекву.
-- Такъ и все у насъ въ Россіи, желчно говорилъ Иванъ Ивановичъ. Лучшіе люди, способные на что-нибудь порядочное, гибнутъ, не докончивъ дѣла...
-- Ваня, но что же подѣлать съ смертью? Въ ней никого уже нельзя винить, говорила Лизавета Ивановна, стараясь успокоить брата.
-- Я никого и не виню въ данномъ случаѣ, я говорю только про общій ходъ дѣлъ въ Россіи. Полный просторъ лишь для тѣхъ, которые думаютъ только о себѣ и о собственной выгодѣ...
-- Ну к пошелъ, начала-было Лизавета Ивановна.
-- Оно и естественно, не слушая, продолжалъ Иванъ Ивановичъ, въ странѣ, гдѣ нѣтъ истинной свободы, гдѣ все основано на произволѣ, тамъ весь порядокъ, весь строй жизни, все, однимъ словомъ, приспособлено лишь для блага единицъ, ради которыхъ массы и поддерживаются въ состояніи нищеты и невѣжества. Такія личности, какъ Почаевъ, онѣ хоть отчасти, да идутъ противъ общаго теченія, но ихъ такъ мало и такъ мало могутъ онѣ сдѣлать даже и при полномъ просторѣ для нихъ, что такъ рѣдко случается, что сама судьба устраняетъ ихъ, какъ ненужныхъ, если даже и пощадятъ ихъ люди. Да и полно, щадятъ ли ихъ люди? Одна ли только судьба виновата въ ихъ смерти? Была ли точно его жизнь настолько хороша и лишена разочарованій и нравственныхъ огорченій, что не подготовила и не вызвала этой смерти? Онъ умеръ отъ разрыва сердца. Почему-нибудь сокрушившій его недугъ да свилъ же себѣ гнѣздо именно въ сердцѣ...
И онъ замолчалъ.
-- Что же будетъ съ фабрикой? спросилъ онъ у разбиравшаго бумаги Костыгина.
-- Не знаю, кому она достанется, отвѣтилъ Сергѣй Игнатьевичъ.
-- А много наслѣдниковъ?
-- Жена, да двое дѣтей. Впрочемъ, и состояніе громадное, милліоновъ двѣнадцать, если не больше.
-- Двѣнадцать милліоновъ! воскликнулъ Дмитрій Ивановичъ.
-- Что, Митя, много? улыбаясь, спросила сестра.
-- И слишкомъ даже много для одного. Куда онъ дѣвалъ столько денегъ? Неужто проживалъ?
-- Почаевъ жилъ роскошно и много проживалъ, отвѣтилъ Костыгинъ, но въ то же время онъ много дѣлалъ добра и никогда никому не отказывалъ въ помощи...
-- Да, жалкія подачки, которыми обыкновенно успокаиваютъ богатые свою совѣсть, перебилъ его Дмитрій Ивановичъ. И что значитъ при такомъ состояніи бросить какія-нибудь десять или двадцать тысячъ за титулъ добраго человѣка?
-- Не считая этой фабрики, Почаевъ много больше двадцати тысячъ тратилъ на добрыя дѣла, строго проговорила Лизавета Ивановна, а онъ нисколько не былъ обязанъ этого дѣлать. Что это, Митя, къ чему такъ отзываться о покойникѣ? Завидуешь ты его богатству, что ли?
-- Мнѣ, Лиза, нечему завидовать, я не нуждаюсь и не буду никогда нуждаться въ богатствѣ. А не могу же я смотрѣть, не какъ на безобразіе, на подобное явленіе, что одинъ человѣкъ такъ много имѣетъ для удовлетворенія своихъ прихотей, когда столькіе нуждаются и въ самомъ даже необходимомъ... Подумаешь, какъ легко достаются инымъ всѣ даже радости жизни, и какъ трудно другимъ бороться за самую жизнь, за какой-нибудь кусокъ черстваго хлѣба...
-- Да ты же не принадлежишь вѣдь къ этимъ послѣднимъ?
-- Это не мѣшаетъ мнѣ понимать ихъ положеніе и страдать за нихъ... Если мы получили образованіе, то единственно съ тѣмъ, чтобы на борьбу со зломъ и насиліемъ, а не на потворство имъ употреблять эту силу... Нельзя, Лиза, ограничивать своего горизонта однимъ только собственнымъ своимъ благополучіемъ, нельзя быть честнымъ работникомъ и человѣкомъ, какимъ я считаю себя и желаю оставаться, и быть въ то же время на сторонѣ капитала!
-- Нѣтъ, когда есть дѣти и есть о комъ заботиться, тутъ не до войны ужъ съ капиталомъ, возразила Лизавета Ивановна, тутъ о томъ только и думаешь, какъ бы устроиться и повѣрнѣе обезпечить имъ по крайней мѣрѣ здоровье и образованіе. Погоди, будутъ у тебя дѣти -- иное заговоришь...
-- Вотъ у меня, Лива, и дѣти, а я продолжаю говорить все то же, что говорилъ и въ его лѣта, сказалъ Иванъ Ивановичъ. Положимъ, для настоящаго борца дѣти -- обуза, но одни только слишкомъ уже ничтожные и слабые люди могутъ мѣнять свои убѣжденія ради дѣтей и ихъ обезпеченія...
-- Да ты вѣдь говоришь только рѣзко, Ваня, а живешь ты, какъ и всѣ, и дай Богъ, чтобы всѣ были похожи на тебя!
-- Да, Лиза, я не рожденъ борцомъ, продолжалъ Иванъ Ивановичъ, у меня нѣтъ ни необходимой для этого энергіи, ни таланта, но изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы я открыто сталъ когда-нибудь на сторону капитала и эксплоатаціи, или сдѣлался бы самъ эксплоататоромъ. Я честно работаю, ни въ чемъ никогда не идя противъ своихъ убѣжденій, и хотя въ маломъ, въ узкихъ предѣлахъ своей сферы дѣятельности, но я борюсь со зломъ, борюсь и любовью, и словомъ, и дѣломъ, и въ общемъ не могу назвать своей жизни безполезной и дурной.
-- Ты честный человѣкъ и вездѣ и во всемъ имъ остаешься, я всегда это знала, но вѣдь Митю послушать -- это просто революціонеръ какой-то...
-- Нѣтъ, Лиза, къ сожалѣнію, я не имѣю еще права на такой почетный титулъ, перебилъ ее Дмитрій Ивановичъ.
-- А надѣешься? съ улыбкой спросила его сестра.
-- У меня нѣтъ генія, нужнаго, чтобы стать вожакомъ революціи, серьезно заговорилъ Дмитрій Ивановичъ, но никогда не отвернусь я отъ нея и первымъ всегда стану подъ ея знамена, гордо докончилъ онъ.
-- По крайней мѣрѣ намъ съ Сережей окажи тогда протекцію, съ улыбкой замѣтила Лизавета Ивановна. А вѣдь это Алгасовъ ѣдетъ, продолжала она, глядя въ окно. Посмотри, Сережа!
-- Да, кажется -- онъ, отвѣтилъ Костыгинъ, взглянувъ на далеко видную дорогу, и снова торопливо сталъ дописывать начатую бумагу.
-- Это твой пріятель? спросилъ его Дмитрій Ивановичъ.
-- Да, за мужа отвѣтила Лизавета Ивановна.
-- Хорошій былъ малый, и не глупый, кажется, а вѣдь такъ, зря только измотался и изгадился въ этой пошлой барской средѣ, замѣтилъ Иванъ Ивановичъ, тоже подходя къ окну. Ишь вѣдь, мимо желѣзной дороги въ коляскѣ валяетъ! Вотъ сѣчь-то ихъ некому!
-- Это умный, хорошій и честный человѣкъ, Ваня, положивъ перо, началъ Костыгинъ, человѣкъ, глубоко несчастный и потому уже заслуживающій прощенія за всѣ свои ошибки, если только можно назвать ошибками его взгляды на жизнь. Не ироническаго и поверхностнаго отзыва, онъ заслуживаетъ полнаго уваженія какъ за свой умъ, такъ и за высокое свои порывы, за свое сердце, полное добра и любви, за все, что вынесъ и выстрадалъ онъ въ жизни...
-- Несчастный, глубоко несчастный! подхватилъ Иванъ Ивановичъ. Я, Сережа, не могу такъ смотрѣть на праздныхъ, скучающихъ баръ. Я не могу ихъ уважать и не понимаю ихъ несчастій, если только несчастья эти не заключаются въ векселяхъ да закладныхъ, или въ томъ, что у князя такого-то лошади лучше, графъ такой-то отбилъ француженку, а еще какой-нибудь графъ или князь не удостоилъ приглашенія на балъ. Что касается до ума, то одинъ только умъ, безполезный и ни къ чему не примѣненный, къ тому же идущій по ложной дорогѣ, составляетъ въ моихъ глазахъ достоинство болѣе даже, чѣмъ второстепенное. А всѣ эти заоблачные порывы да праздныя страданія за всѣхъ и за все и неизвѣстно о чемъ -- это все пустяки. Да еще въ порядкѣ ли у него пищевареніе? Можетъ, въ этомъ и корень всѣхъ міровыхъ его терзаній?.. Право, съѣздить бы ему въ Эссентуки...
-- Ты кончилъ? спросилъ его Костыгинъ. Я ждалъ... Вотъ видишь, Ваня, я знаю Алгасова почти 30 лѣтъ, и за все это время ни раза не слыхалъ я, чтобы онъ презрительно или дурно отозвался о человѣкѣ, ему незнакомомъ. Будь въ тебѣ и вдвое даже болѣе недостатковъ, чѣмъ въ немъ, говоря о тебѣ, онъ все-таки отнесся бы къ тебѣ, не какъ судья, а какъ человѣкъ и ближній...
-- Все это прекрасно, я точно мало знаю Алгасова, но я знаю ту жизнь, которую онъ ведетъ, и у меня свои взгляды на эту жизнь и своя мѣрка для сужденія о ней. Я знаю умъ Алгасова и помню всю увлекательную силу его слова. Только разъ говорилъ я съ нимъ, но того, что онъ сказалъ мнѣ, я не забылъ и не забуду. И еще болѣе жаль мнѣ человѣка, который при такомъ умѣ, при такомъ образованіи, при такомъ дарѣ говорить и увлекать, что при всемъ этомъ онъ все-таки до того малодушенъ, безъ воли и характера, что допустилъ себя по уши погрязнуть въ тину праздной и пошлой барской жизни и въ гаденькое разочарованьице пресыщеннаго тунеядца.
-- Да, Сережа, прошло и безвозвратно, къ счастью, прошло то время, когда на людей, подобныхъ Алгасову, чуть не смотрѣли, какъ на идеалъ человѣческаго совершенства, когда ихъ называли героями, когда съ ними носились и воспѣвали ихъ. Мы знаемъ теперь цѣну такимъ людямъ и всѣмъ ихъ разочарованіямъ и страданіямъ. Вотъ намъ, работникамъ, намъ нѣтъ времени разочаровываться, да и не въ чемъ! горячо закончилъ Дмитрій Ивановичъ мысль брата.
-- Можно жалѣть празднаго человѣка, но жалѣть, какъ слѣпого, и лѣчить его отъ слѣпоты, снова началъ Иванъ Ивановичъ. Если же слѣпой самъ не сознаетъ своей слѣпоты и не хочетъ лѣчиться, тогда онъ не заслуживаетъ даже и сожалѣнія. Что онъ сдѣлалъ въ жизни, къ чему пришелъ, какой слѣдъ оставитъ по себѣ, чѣмъ отплатитъ людямъ за то, что онъ получилъ отъ нихъ?
-- Если я не раздѣляю твоихъ взглядовъ, Ваня, это не даетъ еще мнѣ права презирать тебя, разъ я убѣжденъ, что ты искренно преданъ этимъ взглядамъ. Каково бы оно ни было, но каждое искреннее убѣжденіе должно быть терпимо въ человѣкѣ, сказалъ Костыгинъ.
-- Это у него ты выучился такой философіи?
-- Да, какъ и многому хорошему, спокойно отвѣтилъ Сергѣй Игнатьевичъ, продолжая писать.
-- Да, возразилъ Иванъ Ивановичъ, все это очень красиво, но тѣмъ не менѣе -- это только слова, и больше ничего. Какъ же не бороться съ убѣжденіями, хотя и искренними, но ложными и вредными?
-- Бороться должно, по надо отдѣлять человѣка отъ его убѣжденій, и если не уважать и не любить его, какъ друга, то во всякомъ уже случаѣ не презирать его. Уважать мы обязаны даже врага.
-- Да! Ну, мы не баре, у насъ времени слишкомъ мало, чтобы разбирать подобныя тонкости!
Между тѣмъ коляска подъѣхала къ фабрикѣ и повернула на дворъ. Пара красивыхъ и сильныхъ лошадей подкатила къ крыльцу и, ловко осаженная кучеромъ, остановилась, какъ вкопанная. Алгасовъ легко соскочилъ на землю.
-- Прелесть, что за лошади! крикнулъ ему изъ окна Костыгинъ. Правая, это та, что Павелъ Ивановичъ купилъ недавно?
-- Да, отвѣтилъ Алгасовъ.
-- Чудесная лошадь! Я еще не видалъ ея въ упряжи. И хорошо ходитъ?
-- Отлично выѣзжена! А лѣвую ты уже знаешь?
-- Это Злодѣй 2-й, котораго лѣтомъ привели изъ Веденяпина? Еще бы! Славная лошадь, и бѣжитъ хорошо!
-- Да, это изъ лучшихъ моихъ лошадей!
И еще разъ взглянувъ на красивую пару, Алгасовъ пошелъ наверхъ.
-- А не дешево, я думаю, стоитъ удовольствіе кататься на такихъ лошадяхъ, замѣтилъ Иванъ Ивановичъ.
-- Да, отвѣтилъ Костыгинъ, Вёдровъ не мало денегъ тратитъ на лошадей, это его главная страсть.
-- Чѣмъ только, подумаешь, ни забавляются эти господа, съ насмѣшливой улыбкой проговорилъ Стекловъ и отошелъ въ сторону.
Алгасовъ вошелъ и поздоровался съ хозяевами. Старшаго Стеклова онъ сейчасъ же узналъ, а съ младшимъ, котораго онъ видѣлъ еще мальчикомъ, его познакомилъ Костыгинъ.
-- Очень пріятно съ вами встрѣтиться, давно уже не видались мы, говорилъ Алгасовъ, пожимая руку Ивана Ивановича. А васъ, Дмитрій Ивановичъ, отъ души поздравляю васъ съ окончаніемъ курса и съ вступленіемъ въ жизнь и искренно желаю вамъ хорошей и счастливой жизни! Вотъ, Сережа, съ грустью обратился онъ къ Костыгину, вотъ и новое поколѣніе является намъ на смѣну. Мы уже отжили свое, по крайней мѣрѣ отжили молодость и пора уже намъ сходить со сцены...
Онъ сѣлъ и замолчалъ. Оба Стекловы холодно отвѣтили на его привѣтствіе и молча отошли къ окну.
-- Иль опять захандрилъ? спросилъ его Костыгинъ, садясь возлѣ него.
-- Немножко, отвѣтилъ Алгасовъ. Сегодня день такой чудный, что я не утерпѣлъ и поѣхалъ провести его у тебя, въ деревнѣ. Звалъ съ собой Сеню, да къ нему товарищи пришли, онъ и остался. Только скажу я тебѣ, другъ мой, озимые всходы здѣсь у васъ, подъ Москвой, прескверные.
Всѣ чувствовали себя какъ-то неловко. Костыгинъ, сидѣвшій возлѣ Алгасова, молчалъ, молчали и Стекловы. Имъ сразу все не понравилось въ Алгасовѣ, начиная съ дорогого его платья и лайковыхъ перчатокъ, и кончая небрежной позой и самоувѣренной рѣчью -- вообще, вся барская и холеная его внѣшность, и съ горделивымъ презрѣніемъ держались они въ сторонѣ отъ него, явно уклоняясь отъ всякаго съ нимъ общенія. Лизавета Ивановна видѣла это, и страшно волновало ее поведеніе братьевъ.
Мертвое молчаніе воцарилось въ комнатѣ. Алгасовъ съ удивленіемъ взглянулъ на хозяевъ.
-- Что это, какіе вы скучные сегодня? обратился онъ наконецъ къ Сергѣю Игнатьевичу. Ужъ не паровикъ ли какой лопнулъ у тебя?
-- Почти угадалъ, съ улыбкой отвѣтилъ Костыгинъ. Сегодня утромъ умеръ Почаевъ
-- Такъ ты о немъ-то и сокрушаешься? Перестань, другъ, право не стоитъ...
-- Для тебя -- да!
-- А для тебя? Ахъ, да! Какъ же теперь твоя филантропическая фабрика?
-- И самъ не знаю, что будетъ, съ грустью отвѣтилъ Костыгинъ.
-- Да, теперь съ филантропіей, пожалуй, и проститься придется, спокойно замѣтилъ Алгасовъ, закуривая сигару.