По безграничной, лишенной тени, равнине, взрывая жгучий песок пустыни, подвигается бесконечной, необозримой цепью караван. Верблюды, погонщики, верховые и пешие, монахи-плакальщики, мужчины в чалмах, женщины, скрытые за покрывалами, полунагие дети -- вся эта пестрая тысячеголовая толпа залита ярким, раскаленным солнцем юга.
Уже накануне ранним утром караван оставил Багдад и только сегодня, в вечер второго дня, передним может-быть выпадет счастье увидеть вдали золотые рога полумесяца над куполом могильной мечети в Кербеле, оазисе мертвых. Там покоятся внуки пророка Магомета, Гусейн и Гассан, преданные их бабкой Аишей, вдовой Магомета, голодной смерти на одной из скал пустыни за то. что они грозили затемнить славу самого пророка. Но напрасно были принесены в жертву невинные юноши. Гусейн и Гассан и после смерти остались главными пророками великой секты шиитов, распространенной по всей Персии. В оазисе Кербела, в 18 часах пути от Багдада, находится их священная могила. К ней то и отправляется ежегодно на поклонение многотысячная толпа.
Правда, для одинокого всадника на быстром коне путь был бы не так долог. Для толпы богомольцев это труднее, и какой груз тащит она за собой! Какой массой мешков, ящиков и тюков нагружены вьючные животные, тачки, а иногда и спины самих путешественников! Нет, это не товары, а все такая дорогая кладь, которую везут они по жгучей пустыне, иногда из самых отдаленных концов Персии.' Эта кладь -- самое дорогое их сердцу, это -- умершие члены их семьи. Для них они готовы на всякие жертвы, лишь бы только доставить им то высшее блаженство, которое может выпасть на долю верующего шиита: непосредственно войти в рай пророка. Часто они держали их у себя набальзамированными в продолжение целых месяцев; иногда, уже похороненных, их снова откапывали, так как могила в святой земле Кербелы равносильна немедленному воскресению в раю.
А между тем Ахмед ждал целых два года, ежедневно осыпая цветами прах своей молодой, так рано угасшей, горячо любимой жены, которую он держал в своем саду в маленькой выстроенной для пей мечети в роскошном гробу, сквозь серебряную крышку которого и тканые золотом покрывала он мнил еще видеть ее редкую красоту. Здесь, казалось ему, она и мертвая еще принадлежит ему, и тяжело ему было расстаться с пей, хотя бы-для того, чтобы доставить ей вечное блаженство, а самому снова обресть свою свободу. Наконец он понял свою жестокость, и вот находится и он в числе богомольцев каравана.
Под ним был благородный, чисто-арабской крови конь; золотом был вышит его чапрак; из тонкого белого кашемира был его длинный, ниспадающий красивыми складками, плащ; ярко сверкали драгоценные камни на его тюрбане, поясе и рукоятке меча. Большая свита, следовавшая за ним, указывала на богатство его дома. Под роскошным балдахином, на белоснежном верблюде, завешанный златоткаными коврами, предшествовал ему гроб, так что глаза горевавшего мужа могли, не отрываясь, следить за ним.
Черны были эти глаза, темны и глубоки, как ночь востока; хотя они были теперь отуманены как бы траурным покровом, не трудно было догадаться, что они могли загореться внутренним огнем, как загорается жаркое полуденное солнце. Чтобы в этом убедиться, стоило только взглянуть на это молодое, энергичное, мужественное лицо, на высокий, благородный лоб, орлиный нос, дугообразные, резко-очерченные брови. Смуглое, с бархатистой кожей лицо было обрамлено черной бородой, шелковистыми волнами ниспадавшей ему на грудь.
К нему подходит предводитель его рабов и говорит, скрестив на груди руки и склонив голову:
-- Повелитель, могильная пошлина уплачена. Привратник повелел передать тебе: "ускорь ход твоего коня; впереди едет много знатных и богатых, и мал маковый сад под тенью храма пророка-. Ты же пожелаешь положить останки Мурджаны как можно ближе к священным стенам.
Ахмед кивнул в знак согласия. Но в то мгновение, когда он захотел поторопить своего коня, произошла суматоха в толпе пилигримов вокруг него. Поднялся крик: оборванные фигуры, закутанные в толстые одеяла, стали проталкиваться вперед. Сборщик пошлин преследовал какую-то женщину в лохмотьях.
-- Что сделала эта женщина? -- спросил Ахмед.
-- Господин, они контрабандой провозят своих мертвых и всячески стараются увернуться от уплаты пошлин. Эта... Посмотри только, господина.: при худобе тела, как шии]юка ее одежда: мы отлично знаем эго: она зашила останки в складки своего платья.
-- Только две несчастных крошки, господин, -- всхлипывала женщина: -- еицс моложе внуков пророка. Они были моим единственным добром, о, господин. Их унесла чума--на земле они знали только горе, и с тех пор, как показался новый серп, я иду день п ночь, чтобы доставит им небесное блаженство. Ах, господин, я ничего не имею, кроме своей жизни, а она ведь ничего не стоит.
-- Оставь женщину!--сь негодованием кричит Ахмед и. подолгов к себе. <гюсго слугу говорить ему;
-- Мустафа, проводи надсмотрщика и эту несчастпую к привратнику, уплати пошлину :<а нее и за других, кто нуждается.
-- Господин, кошелек, который ты дал мне для .милостыни, почти uже пуст.
-- Делай, как я тебе. приказываю, мой казначей снова наполнить его.
Мустафа покорно преклонил голову. Женщина поцеловала песок, котораго коснулась лошадь Ахмеда, и громко благословила его, пожелав ему расцвета новаго счастья; затем она направилась за обоими мужчинами к грубо сколоченному зданию, где взимается пошлина.
Вот они дошли до прилавков, у которых толпится много пароду; серебряная монета нагромождена там длинными рядами; здесь торгуются, кричать, шумят, раздаются проклятия, просьбы об устuпке. Мустафа должен ждать, пока дойдет до него очередь. Между тем, повидимому, чтобы сократить время ожидания, к нему подходит человек, по виду и одежде, как п он, слуга из богатаго дома; он начинает его разспрашивать:
-- В какой части каравана едешь ты? Кто твой господний., откуда вы? Я тебя не видал между передними, где находятся все знатные и богатые.
-- Там, где находится мой господний., там и знатно, -- гордо
отвечает Мустафа.--Ош>-- краса Персии, первый в рядах ее мирз; мы везем гроб его любимой жены, единственной, которую он избрал себе. Она угасла, как утренняя заря. Два года держал он ее тею у себя; теперь же ее душа, наконец, возликует в раю Аллаха. * " '
---, Не так долго ждала моя госпожа. Только второй раз округляется луна с тех пор, как старый шейх навеки закрыл глаза. В благодарность за его неожиданную смерть она накрасила ему бороду, чтобы он более молодым прибыл в рай. Бедняжке трудно жилось при угрюмом старике, и теперь она по временам приподнимает занавески своих носилок, чтобы взглянуть, не едет ли кто в числе пилигримов, кто был бы приятен' ее взорам.
-- Ахмед, мой господин, богатейший князь и самый знатный в области Тигра!
-- В таком случае постарайся приблизить ваших людей к нашим. Мать Фары, моей госпожи, которая едет с нами,- не поскупится на подарки, если мы хорошо устроим дето.
Полуденное солнце стоит высоко. Под его палящими лучами медленнее плетется караван. Уставшие отстали и расположились по дороге, чтобы отдохнуть.
Но чем ниже пылающий огненный шар клонится к западу, тем более оживления между путниками каравана. Передние, которым взрытый песок не залепляет глаз непроницаемой пеленою, часто подносят ладонь к краю своих тюрбанов, чтобы посмотреть, не удастся ли им заметить золотой полумесяц в голубой дали. Вдруг раздался своеобразный крик, и почти одновременно с ним из тысячи гортаней громовой, приветственный возглас. Богомольцы падают ниц: они склоняют лица в жгучий песок, и те, которые в первый раз видят эти две блестящие точки рогов полумесяца и золоченые купола мечети там далеко, далеко на горизонте, -- проливают слезы радости, воздевают руки и все снова выкрикивают в блаженном восторге: Гусейн, Гусейн! Блаженство души моей!
Но вот наконец замолкают эти радостные крики, и масса путников двигается дальше. Здесь, в передней части каравана, едут все богатые и знатные из Багдада и Тифлиса; между ними много женщин на мулах и верблюдах, закутанные в белые густые покрывала. Здесь же едет п молодая вдова шейха в своих носилках, раскачивающихся высоко на верблюде в упряжи из золота и пурпура. Такого же цвета роскошный балдахин: тонкие, точения, колонки позолочены, и из пурпурного шелка вытканы плотно закрытые занавески. В ниспадающих по обе стороны верблюда коврах персидские ткачи выказали все свое искусство.
Рядом с этими носилками находятся другие из черного дерева с желтыми -занавесками. В них сидит, облокотившись на подушки, старая, немного тучная Эсларь, мать Фары. Невольница размахивает над ней веером, чтобы доставить ей прохладу.
Будто отблеском утренней зари светилось воздушное помещение Фары. Она сидела, скрестив ноги и закинув руки за голову, которой она прислонилась к золоченой колонке и со скукой смотрела на своего попугая, весело раскачивавшегося над ней в своем деревянном кольце. ее желтолицая невольница сидела на корточках в другом углу носилок.
-- Фара, моя нежная газель, -- говорила ей мать: -- ты могла бы уже приказать убрать тебе волосы. Через два часа мы прибудем.
-- Право, не стоить труда. -- проговорила Фара.
Она указательным пальцем раздвинула немного занавески и стала лениво осматривать толпу.
Вдруг она встрепенулась, еще более раздвинула красный шелк и вскричала;
-- Кто это? Там, тот, с богатой свитой! Видишь ты его, матушка? У, как он угрюм! Как-будто, в самом деле, мы совершаем траурное путешествие... смешно! Скука это, ничто иное! Он, вероятно, как и я, не нашел еще достойного себя развлечения. Обратный путь должен нас вознаградить! Матушка, вот этот действительно красив: ради него я не жалею о поездке. Посмотри, как он строп. как ловко сидит на. коне! И какой он молодой!
Она с улыбкой восхищения некоторое время украдкой смотрела на красивого всадника. Она указала невольнице на ящичек из сандалового дерева и попросила, обратившись к Эслари:
-- Пока мне будут убирать волосы, расскажи мне, матушка, как это произошло с тобой? Ведь и тебя отец мой увидал на возвратном пути из Кербелы, после того, как ты похоронила своего первого мужа?
При этих словах дочери тень скользнула по морщинистому лицу старой персиянки.
-- Это было так давно! Но стоит и вспоминать, -- уклончиво сказала она.
Дочь с удивлением посмотрела на нее и занялась нарядом.
Между тем в старой Эслари вопрос дочери пробудил вдруг ноющее чувство, от которого она не могла отделаться, с тех пор, как, желая давеча посмотреть на красивого всадника, невзначай оглянула толпу. Взгляд ее остановился как привороженный, и она не в силах была оторвать его. Что же ее так сильно заинтересовало? То была простая путница на осле, бедная женщина из народа, закутанная в вдовьи покрывала: позади нее находился большой, завязанный в байковое одеяло узел -- тело ее мужа: перед собою же на руках несчастная раскачивала крошечного, едва двухлетнего ребенка.
Бедная путница уже давно затерялась в толпе -- но образ ее все время стоял перед глазами старой Эслари.
В этой путнице она узнала самое себя: точно так совершила она свое первое вдовье путешествие в Кербелу. Оставит ли эта женщина также своего ребёнка там? Вероятно нет: она, казалось, нежно заботилась о нем. Но это, вероятно, красивое, здоровое дитя, но такое несчастное, безобразное созданье, отмеченное при самом рождении глазами различного цвета, каким был ее ребенок. Девочка была слаба и болезненна и, должно быть, жила не долго после того, как она тайком покинула ее ночью на ступенях мечети.
С какой ясностью все это всплыло сегодня в ее памяти: скверная, продырявленная шаль, в которую она закутала ребенка, бледный месяц, при свете которого еще худее, еще жальче казалось крошечное детское личико. Да, так было лучше. Ребенок наверно умер бы на обратном пути. -- что бы она стала делать тогда с маленьким трупом? Теперь же он остался на месте -- и если не умер тотчас же, то без сомненья дервиши-муэдзины нашли его и оставили в числе надсмотрщиц за священными голубями.
Иначе, как бы могла она, веселая и беззаботная, привлечь на себя на обратном пути внимание богатого торговца жемчугом Дешио? С маленьким, хилым ребенком на руках он не захотел бы ее... И с чего это ей теперь вспомнилось? Ведь тогда она так легко забыла все: потеря была достаточно скоро замещена: не только она снова сделалась женой, но следующий год принес ей другого ребенка, на этот раз красивую, цветущую девочку, -- ту. которая теперь была прекраснейшей из женщин и вдов Персии, -- свежая, как персик, черноокая прелестная Фара.
-- Почему ты так молчалива, матушка? Посмотри, нравлюсь ли я тебе теперь? Эту тонкую белую шаль я купила у длиннобородого торговца: он уверял, меня, что все европейские дамы носят такие; она действительно очень к лицу мне. Как ты думаешь, матушка, могу ли я ему понравиться?
-- Кому? -- все еще рассеянно спросила Эсларь.
Фара снова выглянула из-за занавесок.
-- Как богато убран балдахин над гробом, и какие чудные шали! Ей вероятно хорошо жилось у него. Я хотела бы знать, обратил ли он внимание на наши носилки? Они ведь самые красивые и богатые из всех. Зитти. -- обратилась она к. невольнице: -- ты потом раскроешь занавеси, чтобы мог проникнуть прохладный вечерний воздух, -- а теперь подержи еще передо мною зеркало!
Стоя на коленях перед своей еще совсем, юной госпожой, Зитти долго еще держала перед ней створчатое японское зеркало, между тем, как та прилагала все старанья, чтобы как можно красивее задрапировать златотканным покрывалом, свои черные волосы и белоснежную шею.
* * *
Снова приблизился Мустафа к своему господину, скрестив, руки на груди.
-- Господин, если ты прикажешь, то я присоединюсь к Али, слуге умершего шейха из Гиссы. Он имеет, послание к верховному жрецу и отправлен, вперед молодой вдовой, чтобы приготовить лучшее место у ступеней мечети. И нам он. обещает, свои услуги, если ты пожелаешь.
-- Кому он служит? -- спросил Ахмед.
Мустафа указал рукой немного в сторону.
-- Мы недавно проехали мимо носилок его госпожи -- вон те, с пурпурными занавесками.
Эти носилки теперь не были так плотно закрыты, как прежде, когда солнце еще стояло высоко. Одна занавеска была откинута, и взор Ахмеда должен был бы заметить прекрасную Фару под балдахином... Но он живет будто во сне, не сознает, ничего вокруг себя. В это мгновение перед ним засверкала серебряная крышка гроба, в отблеске косо падающих на нее лучей солнца, и близость прощанья с ставшей ему дорогой привычкой вытесняет. из его головы другие мысли и заставляет его безучастно относиться ко всему, что происходит вокруг него.
* * *
Они прибыли.
Оазис, величиной с квадратную милю, представляет ничто иное, как огромное кладбище, на котором уже много столетий нагромождаются тела над телами, как сухая листва. Ничего не зеленеет, здесь кроме нескольких пальм, колючего кактуса, оранжевых деревьев с гнилыми плодами, да кое-где кустарников тамариска. Вдоль реки тянутся низкие, с плоскими крышами дома маленького городка, остающегося часто без жителей, по причине свирепствующей здесь чумы. Но во время дней покаянья он кишит народом: на его улицах толпятся богомольцы, продавцы, наемные плакальщики, тогда здесь не найти места свободного и часто городок не может вместить всех пилигримов.
Еще вечернее солнце не совершенно зашло, оно стоит низко над пустыней кроваво-красным шаром без лучей. Мечеть, широко открывшая свои врата, светится его отблеском. И так, же ярко красен, как солнце, ковер из красного мака, который густо растет, там в маленьком саду вокруг мечети: куда падает ее священная тень, там самое святое место, которое отдается только на вес золота.
Сюда направляются самые знатные и богатые. Остальные пилигримы рассеиваются по обширным кладбищам за городом, имеющим довольно грустный, пустынный вид.
Ахмед-бен-Али со своей свитой первым, подъезжает к мечети. За ним следуют носилки Фары и Эслари и многих других. Им навстречу изнутри мечети раздается завывающий напев; в блестящих одеяниях выходят дервиши для приема богомольцев. Позади них, виднеются девушки-голубятницы в простых, белых платьях, прелестные девы и дети, с распущенными волосами: единственные их украшения -- молодость и девственная чистота; они должны быть чисты, как их питомцы, белые голуби, которых употребляют для священных игр. Сегодня же, накануне этих игр, эти кроткие, ручные птички свободно летают в воздухе и часто опускаются на руки п плечи своих молодых присмотрщиц, когда они обходят, с дервишами маковый сад, чтобы указывать прибывшим их места.
Ахмед сошел с лошади. Он наблюдал за слугами, как они вынимали серебряный гроб из-под балдахина, и открыли его, чтобы предать земле покойницу, облаченную только в густые покрывала. Так стоял Ахмед, опираясь на свою лошадь, и смотрел на все происходившее с выражением глубокого горя, когда вдруг к нему подошла одна из голубятниц, высокая, стройная девушка, с опущенными глазами. И руках она держала пучок красного мака, который она благоговейно положила на грудь умершей, в. знак того, что здесь для нее должны открыться двери рая. Ахмед опустил золотую монету в руку девушки, при этом взгляд, его слегка скользнул по ее лицу: его поразило выражение тихой грусти, ему казалось, будто он прочел в нем глубокую к себе жалость. Она не подняла на него глаз, чтобы поблагодарить его: она молча повернулась, чтобы указать ему место. Ахмед следовал за ней, преисполненный мыслью о близком прощаньи.
Могила уже готова. Среди красного мака опустили они умершую, и при каждом комке земли, падавшем на нее, громко плакать Ахмед, с жалобным причитаньем закрывая руками лицо. Теперь только совершенно потерял, он ту, которая была солнцем его жизни, радостью его глаз, гордостью его сердца.
Невдалеке от него также раздаются жалобные причитания -- только женских голосов. Фара также исполнила свой долг относительно престарелого мужа. Как тонкая паутина, прикрывает прозрачная вуаль фигуру красавицы-вдовы: вуаль почти не в состоянии смягчить блеска ее украшений, пестроту ее одежд; все сверкает, и блестит, на ней, только не блестит, ни одной слезинки в прекрасных глазах ее. Тем не менее, старая Эсларь, тяжело поднимаясь, громко восклицает:
-- Иди, о дочь моя, ты довольно плакала, утри свои слезы. Супруг твой может быть доволен, так как ты позаботилась о самом дорогом месте для него! -- И тихим, шепотом она прибавила: -- Иди, мы должны поспешить уйти отсюда до захода солнца. Ночные испарения здесь вредны твоей красоте: они приносят чуму и оспу!
-- Но он еще молится. -- так же тихо отвечает Фара.
-- Сегодня все было бы напрасно, он все равно не заметит тебя: надо возложить надежды на завтрашние игры и на обратный путь, -- это вернее!
Когда обе женщины с своей свитой направились к своим носилкам, стали расходиться и остальные богомольцы.
Только один Ахмед остался у могилы плакать и шептать молитвы.
Наконец Мустафа осмелился приблизиться к нему.
-- Повелитель, Мурджана может быть довольна местом, которое ты выбрал ей, но оставаться здесь дольше ты не должен.
Ты знаешь, как опасно здесь при свете звезд. Слуга Фары, прекрасной вдовы шейха, обещал мне удержать для нас место в гостинице: я уже послал наших людей туда, но для твоего коня ты ведь всегда сам выбираешь место. Слышишь, как он ржет? Он просит стойла.
Через несколько мгновений и Ахмед оставил мечеть, и удары копыт его коня замолкли вдали.
Ночь спустилась над оазисом: глубокая тишина была вокруг одинокой мечети: только издали, из города, доносился смутный шум с места стоянки пилигримов, да из пустыни все ближе раздавался вой гиен и шакалов. Кое-где в темноте поднимались блестящие искры от зажженных костров. Высоко над оазисом, городом и пустыней раскинулся усеянный мириадами звезд небесный свод, и бледный месяц обливал все своим серебристым светом.
* * *
Полночь давно миновала, когда по дороге к мечети направлялся одинокий человек. Беззвучен был его шаг в рыхлом песке. Его не пугали ни зловещий вой хищников, ни проносившиеся мимо него с быстротой стрелы таинственные тени. Он остановился на минуту, чтобы вспомнить, по какому направлению ему следовало идти. Цветы распространяли одуряющий запах; их цвет, под лунными лучами принял фиолетовый оттенок. Только свеженасыпанные холмы были темны и мрачны.
Одинокий человек ускорил шаг... Вот мечеть, колонны, ступени -- у их подножия должна быть дорогая могила. Он прокладывает себе дорогу через высокие стебли мака. Вдруг он остановился, затаив дыхание, как очарованный. Что это?.. Разве Мурджана не похоронена? Или она была остановлена в своем полете к раю его безграничной тоской? Вот лежит она в своем белом одеянии, распростершись над песком холма, облитая лунным сиянием, мак склоняет свои цветы над ней, как будто желая своим одуряющим благоуханием не усыпить ее, а пробудить к вечной жизни.
Неподвижно стоял Ахмед п смотреть на чудо. Ему казалось, что сердце его перестало биться, он не смеет приблизиться, но опустился на колени, скрестил на груди руки, и, как дуновение, из уст его вылетали слова: Мурджана, Мурджана! '
Это не было сновидением его тоскующего духа; видение не исчезало, напротив, ему казалось даже, что его легкие одеянья заколыхались при ночном дуновении -- или то были раскачивающиеся цветы, которые вызвали в нем иллюзию?
Непреодолимое желание охватило ею увидеть еще раз вблизи дорогое лицо, которое когда-то вмещало в себе все очарование молодости и красоты. В продолжение этих двух лет он не мог заставить себя приподнять покрывало с ее лица, боясь стереть дорогой образ покойницы, какой она жила в его воспоминаниях.
Здесь же, в эту волшебную лунную ночь, под стенами мечети, среди благоухания цветов, образ Мурджаны не мог иметь ничего ужасающего. ее душа, прежде чем исчезнуть навсегда в растворенных дверях рая, еще раз обернулась на него, видела его тоску, его печаль и крикнула ему:
-- Приди на мою могилу, туп. ты скорее найдешь покой, тут я тебе ближе, тут ты еще раз увидишь меня, -- и он последовал ее призыву.
Чем долее стоял он так, то в молчаливом созерцании, то шепотом произнося слова молитвы, тем более возрастало его волнение; все скопившееся в нем чувство любви, все несказанное горе разлуки разрослось в нем до высшего экстаза -- его опьяненный взор жадно висел на складках ее белого одеяния, ее легкого покрывала, скрывавшего голову. Он вдруг забыл место, где он находился, забыл, что это могло быть только туманным явлением, фата-морганой этих священным мест. Он сделать, шаг ближе, отклонил мак и опустился на колени. Боязливой рукой, с легкой дрожью, пробежавшей по нем, он приподнял покрывало с ее лица и волос. Но что это? Неужели волшебный лунный свет мог так изменить лицо? Нет... то была не Мурджана, то была не мертвая! Перед ним была живая спящая девушка во всем обаянии красоты и молодости; руки она закинула за голову, светлые волнистые волосы свободно рассыпались, и сквозь пышные губки, полураскрытые во сне, мелким жемчугом сверкали белые зубы.
Нет, то была не Мурджана. -- но эти черты были ому не чужды... он уже видел их -- да... вчера вечером! Только они были бледнее и грустнее, теперь они казались округленнее, полнее, и счастливая улыбка скользила по ним. Да, то была молодая голубятница, положившая вчера пучок маковых цветов на грудь Мурджаны. Но как попала она сюда? Что привлекло ее на могилу, которая могла быть дорога только ему? Почему спала она здесь одиноко у ступеней мечети?
Еще держал он покрывало в руках своих, ощущение жуткого страха исчезло из его сердца, и ему казалось, что он имеет священное право на эту девушку, которую нашел он на могиле Мурджаны, как будто сами внуки пророка хотели дать ему это вознаграждение за дорогую умершую. Невольно его лицо склонилось к спящей: поцелуем хотел разбудить он ее, чтобы узнать от нее загадку ее пребывания здесь.
Он уже чувствовал дыханье ее полураскрытых уст, опьянявшее его более, чем благоухание цветов, как вдруг его смутил близко раздавшийся шум; он уронил покрывало и стал осторожно осматриваться. С противоположной стороны, из густого кустарника прокрадывался шакал. Ахмед схватился за пояс, и мгновение спустя раздался выстрел. В нескольких шагах от могилы, где лежала спящая, растянулся хищник. Спящая внезапно встрепенулась; опираясь одной рукой о землю, она испуганно оглядывалась.
Возле нее на коленях стоял мужчина: рука его нежно касалась ее плеча, и мягко и звучно раздался его голос:
-- Не бойся, дитя, я убил шакала.
Только на один краткий миг подняла она глаза на него с боязливым выражением. То были необыкновенно большие глаза, оттененные длинными, томными ресницами. Не произнеся ни слова, она вскочила на ноги и, как спугнутая лань, легкими шагами побежала к колоннаде мечети. Но Ахмед тотчас же догнал ее и, обхватив рукою ее стан, старался удержать ее.
-- Оставь меня, оставь меня. -- воскликнула она в испуге: -- не касайся ни моего платья, ни моего покрывала; чиста должна быть я и безупречна, иначе я буду изгнана.
-- Останься, останься! -- умолял он. -- Я не коснусь тебя, садись здесь на самую верхнюю ступень, я останусь у ног твоих. Расскажи мне, кто ты, и почему нашел я тебя спящей здесь на могиле, где обыкновенно ночью не остается пи одна живая душа?
-- То душная летняя ночь и сладкий запах мака усыпили меня против моей воли: никогда со мной этого не случалось; я обыкновенно бодрствовала до восхода солнца. Позволь, о позволь мне уйти. Тебе ведь безразлично знать, зачем я здесь.
-- Ты одна из надсмотрщиц за голубями?
-- Да, господин.
-- Твое имя?
Она стояла перед ним, с мольбою подняв руки. Глаза ее были опущены, как и вчера, когда он увидал ее в первый раз. Покрываю соскользнуло с неё, и в ее пышных волосах играл серебристый луч луны.
-- Господин, не спрашивай моего имени, не выдавай меня, что ты нашел меня здесь спящей: я должна бодрствовать в молитве, а не спать. Я была бы еще бесприютнее, чем теперь, меня изгнали бы из последнего убежища.
-- А если бы я предложил тебе приют?
Будто небесный свет блеснул в грустных чертах девушки. Мгновение казалось, будто она хотела в порыве горячей благодарности поднять на него глаза -- но она превозмогла себя, еще только ниже опустила ресницы и быстро направилась к дверям мечети.
Но слишком тяжелы были обитые железом врата, чтобы так, легко поддаться; Ахмед снова нагнал девушку и на этот раз крепко обхватил ее руки. Он заметил, как сильно она дрожала, но строг и повелителен был его голос, когда он снова заговорил:
-- Я имею право требовать у тебя ответа, я нашел тебя на могиле, которая принадлежит мне. Признайся мне, что привело тебя туда, я хочу это знать! -- Затем, более мягко. он прибавил: -- Не бойся, я тебе не сделаю зла... только исполни мою просьбу.
-- Так оставь же меня, -- просила она слабым голосом. -- Хорошо, я больше не убегу, но и ты останься там внизу, как ты обещал.
Брошенный им быстрый взгляд убедил его. что дверь мечети была плотно закрыта: второй взгляд с восхищением скользнул по милому лицу, и он выпустил девушку.
Она тотчас же отошла и прислонилась к колонне, он же опустился на нижнюю ступень и смотрел на бывшие почти у его плеч маленькие, грациозные ножки, обвитые завязками сандалий.
-- Ты хочешь знать, господин, почему я провожу здесь ночь и почему именно на том месте, куда ты положил вчера твою умершую? Там проводила я уже много летних ночей, пока не угасали ясные звезды, и никогда еще я не засыпала, никогда! Знай, что там меня однажды нашли, крошечным ребенком, на свеженасыпанной могиле, шакалы разорвали платки, в которые я была завернута, мне же не сделали никакого вреда. Да, дервиши, которые нашли меня утром, поймали даже двух молодых шакалов, которые облизывали меня. Их потом приручили, и я еще помню, как я ребенком играла с ними. И потому, что меня пощадили шакалы, дервиши приняли меня и воспитали в числе голубятниц. Иначе... -- она покачала головой и замолкла.
-- Разве они не принимают всех сирот? -- спросил он, чтобы сказать что-нибудь.
На его вопрос. она снова покачала головой.
-- Они только берут красивых, безупречных, -- спокойно сказала она: -- я же...
-- Ты прекрасна! Клянусь Аллахом пророком! Позволь мне только взглянуть в твои глаза, -- воскликнул он с одушевлением и встал, чтобы быть ближе к ней.
-- Это не приносит счастья. -- отвечала она все так же спокойно. все также грустно, -- Я -- отмеченная!
Он отскочил: она же продолжала, не обращая вниманья на впечатленье, вызванное его словами:
-- Только потому, что меня пощадили дикие животные, люди не хотели быть более жестокими. Когда во время цветения мака являются пилигримы, в первую ночь перед праздником исполняется годовщина того дня. когда меня нашли. С тех пор, как седобородый Гассан показал мне место, где он поднял меня, оно сделалось мне дорого. С тех пор я всегда проводила там в молитве первую праздничную ночь, и никогда ни одно из диких животных не приближаюсь ко мне. Мне это было предвещено заклинательницей змей -- но что об этом говорить... Это не может исполниться. Теперь, господин, позволь мне уйти: уже светлеет на востоке и недалеко утро.
-- Скажи только ещё одно: что было тебе предвещено? Посмотри, звезды еще золотым блеском сияют над нами.
-- Господин, предсказательница сказала темно, будто на том месте я обрету новую родину... Это уже исполнилось: я нашла приют при голубях Гусейна и Гассана. Если же не это она хотела сказать, то ведь могила всегда наше последнее место покоя, наша самая верная родина.
-- Что за грустные слова из таких молодых уст! Разве предсказание не может иметь другого значенья? Разве не выбирают среди вас жен благоверные?
-- Это никогда не будет моей участью, -- отвечала она: -- это невозможно!
-- Почему невозможно? Ты мила и прекрасна, и неправда, чтобы ты была отмечена, это только воображение; я этого не заметил. Я должен признаться тебе. я долго смотрел па тебя, прежде, чем ты проснулась; я ясно видел твои черты при лунном свете, и я не встречал ничего прелестнее их, я никогда их не забуду. Твои алые губки, я видел их улыбающимися во сне, и я хочу заставить их улыбаться в жизни. Знай также: я хотел разбудить тебя поцелуем и назвать тебя моею навсегда.
Глаза его с жгучим вопросом устремились на нее.
-- Почему ты дрожишь? -- вскричал он с нетерпением. --Ты не знаешь меня -- это правда: но посмотри, та, которая лежит теперь в земле, имела счастливую долю, как редко женщина нашего племени. Мое богатство велико, я буду содержать тебя, как ее, я положу к ногам твоим жемчуг и алмазы,
-- О, я несчастная! Оставь, о, оставь меня! -- вскричала она, и голос ее дрожал от горя.
Она в отчаянии закрыла руками лицо, ее стройная фигура вздрагивала, слезы струились меж узких пальцев. Он заметил это, несмотря на полумрак.
Тут он более не выдержал. Он уже был возле нее. Вдруг у него блеснула ревнивая мысль.
Он отит ее руки от лица:
-- Твое сердце уже избрало другого, и ты с неохотой следовала бы за мною, если бы я завтра обратился к тому, кто имеет право отдать тебя? Скажи, это причина твоих слез?
Тут она подняла на него глаза. Теперь только мог он измерить всю ее красоту, когда он увидел эти чудные сияющие глаза, хотя она мгновенно же снова опустила ресницы. Он в восхищении воскликнул:
-- Даже в ночном мраке увидеть я твой взор; и он предвещает мне счастье -- теперь я не оставлю тебя!
-- Несчастный, так узнай же, что мой взгляд не может предвещать счастья! Ты первый, который этого не видишь, но теперь слишком темно; завтра же, при дневном свете, ты прогнал бы меня и наказал бы виновную, обманувшую тебя. Мои глаза не предвещают ничего хорошего, мои глаза -- мое несчастье!
-- Так дай же мне посмотреть на них, чтобы я узнать, в чем твоя тайна, -- воскликнул он и потек ее к лунному свету. -- Луна -- друг любящих -- теперь посмотри на меня, дитя мое!..
Но она не поднимала век, только еще ниже опустила их и спрятала лицо в покрывало.
-- Я не могу! -- прошептала она. -- Ты наверно оттолкнешь меня, а я так счастлива вблизи тебя...
Для него не существовало более препятствий; обеими руками приподнял он ее голову.
-- Что бы то ни было, даже если бы эти прекрасные глаза были слепы, моими поцелуями заставлю я и открыться!
Она задрожала вся от счастья, но и теперь не повиновалась. Счастливая улыбка, как прежде во сне скользила по ее лицу.
-- Если ты и оттолкнешь меня теперь, а буду чувствовать твое дыхание на моих бедных глазах, пока они навеки не закроются, и никогда я не буду жаловаться. Теперь я знаю, предсказание исполнилось: если я и не могу следовать за тобою, мое сердце нашло родину -- в вечной верности я буду помнить тебя и твой поцелуй! А теперь пойдем к могиле.
Она повернулась и медленными шагами направилась к месту, которое приобрело для нее теперь двойное значение. Она опустилась на колени у могилы и указала ему на противоположную от себя сторону.
-- Будем бодрствовать вместе, пока взойдет солнце!
Он повиновался. Лишь бы только он мог оставаться вблизи нее. любоваться ею, внимать ее голосу, когда она попеременно с ним произносила слова молитвы.
Одна за другой угасали ясные звезды и бледнее становился лунный свет. Взор Ахмеда, обращенный к востоку, увидел за далекими. в неясных очертаниях обрисовывавшимися пальмами, все более розовеющий горизонт, и мало-помалу небо все более стало обагряться медленно выплывающим утренним солнцем, которое во все стороны рассыпало свои золотистые лучи.
Ахмед хотеть бы остановить это солнце и ещё долго, долго продлить часы этой ночи, и все-таки его сердце радостно билось навстречу новому дню. так как он знал, что какой бы то ни было ценой выкупит девушку у дервишей.
Но еще загадка не была разрешена, почему она, когда в сердце ее также проснулась любовь, продолжала его отталкивать.
Как прекрасна она была теперь, когда восходящее солнце соткало вокруг ее головы венец из золотистых лучей! Она не видала ничего; она сидела на земле, повернувшись спиной к свету, скрестив руки на груди и, как всегда, низко опустив ресницы.
Теперь же, когда лучи солнца, скользнув мимо нее, поцеловали цветы мака, которые радостно затрепетали и снова засияли своими яркими красками, -- она быстро вскочила и воскликнула:
-- Вот и утро!
В то же время в воздухе раздалось воркование. Девушка подняла голову, подняла глаза:
-- А вот и мои голуби, которые зовут меня домой!
Она протянула руку -- и голуби стали опускаться один за другим на ее голову, руки и плечи. Но, спугнутые, они тотчас же спорхнули и боязливо летали вокруг тюрбана Ахмеда, который обхватил девушку сильными руками.
-- Так вот в чем тайна твоих глаз: синие, как небо, и темные, как земля! Не опускай их теперь, я все-таки видал их. Они обещают мне блаженство земли и неба в тебе одной!
И с такой нежной страстностью смотрели на нее его глаза, что и она, забыв все на свете, вся отдалась созерцанию благородного мужского лица, склонившегося над ней с выражением глубокой любви, и она не сопротивлялась, когда губы его коснулись ее губ в долгом поцелуе.
Наконец он выпустил ее; голуби, успокоившись, снова опустились на ее плечи и руки, ожидая ласк, к которым они привыкли. Она же не обращала на них вниманья.
-- И ты не боишься? -- еще раз спросила она. -- Ведь люди считают такие разноцветные глаза дурной, опасной приметой.
Он только засмеялся:
-- Когда это не пугает благочестивых голубей, душ внуков пророка, то мне, право, нечего бояться...
Затем, протянув руку, он торжественно проговорил:
-- Да осветит тебя молодой день, мою возлюбленную! Здесь, на могиле усопшей, я беру тебя, мою невесту!
Справедлива судьба и дивны пути пророка. Хотя мы, близорукие люди, часто их не понимаем.
Старая Эсларь роптала на судьбу, а между тем небо услышало ее молитву, и ее дочь сделалась любимой женой Ахмеда-бен-Али: только Эсларь этого не узнала.