Философов Дмитрий Владимирович - Петербургские трезвенники

Д. В. Философов

Петербургские трезвенники

1. Сила косноязычия

И.М. Трегубов в качестве "свободного христианина", как он себя именует, относится с большим вниманием и терпимостью к религиозной жизни народа. Живя большею частью в Петербурге, он усердно посещает собрания сектантов и на всевозможных миссионерских состязаниях старается по мере сил отстоять свободу религиозных убеждений.

На одном интеллигентском докладе о книге Джэмса ("Многообразие религиозного опыта") И.М. Трегубов обратился к представителям науки с предложением отнестись более внимательно к личности "братца Иоанна" (Чурикова).

Предложение вполне уместное. "Братец Иоаннушка" -- богатый материал для экспериментального изучения "религиозного опыта". Трегубов приводил поразительные факты влияния Иванушки на отдельных людей и на толпу.

Не знаю, откликнулся ли кто-нибудь на призыв Трегубова, но сам он с неизменным упорством продолжает изучать Иванушку. Трегубов тщательно записал все речи и поучения Иванушки за лето 1910 г. и напечатал их в серии отдельных листков.

Материал получился страшно интересный. Прежде всего, поражают удивительное безмыслие и косноязычие Иванушки,

Я внимательно просмотрел листки г. Трегубова. Страниц полтораста убористой печати. Хотел понять мысль, миросозерцание Иванушки, отличие его слова от бесчисленных "слов" на ту же тему. Но, по совести, должен сказать, что никакой мысли в его поучениях нет. Это сплошные общие места на тему, что не надо пьянствовать, обжираться, развратничать. Это не связная речь, а какое-то косноязычие, безнадежное топтание на месте.

"Обряды делай, но главное исполняй слова пророков и слова Евангелия..."

"Что делал Христос, то делали и Его ученики, да и мы должны делать..."

"Когда в человеке есть крепкая вера в слово Христа, тогда он не склоняется ни направо, ни налево..."

И т.д., и т.д., до бесконечности...

Но возьмите любой сборник поучений любого священника. Вы найдете там то же самое. Неужели же какой-нибудь священник будет утверждать, что не надо исполнять евангельских заповедей или что пьянство полезно?

А вместе с тем словам своим "братец" придает большое значение. Это видно из многочисленных поправок, которые он делает к записям Трегубова.

Так, например, Трегубов напечатал: "За апостолами, которые остались верными Христу, смерть шла сама". "Братец" просит исправить так: "Смерть сама пришла к апостолам: за слово Христа они приняли мученическую смерть".

Разве эта поправка столь существенна? Разве Трегубов исказил мысль "братца"? И если Иванушка все-таки исправляет, значит, он стоит за точность своих выражений.

Нет сомнения, что секрет влияния "братца" не в словах, а в том, что за словами, в том, как они сказаны.

Сами по себе слова Иванушки -- мертвая шелуха, набор общих мест, ничем не объясняющих влияния "братца".

Отчет о беседе 16 мая 1910 г. Трегубов начинает следующими словами: "В последние два воскресенья, 9 и 16 мая, я приходил к тому дому, где происходят беседы братца Иоанна, ровно в 8 час. утра, и каждый раз я уже заставал возле двери этого дома человек 10 -- 12 мужчин и женщин, пожилых и молодых, из которых некоторые приходили сюда, как они мне сказали, еще в 7 часов. И если принять во внимание, что эти люди приходят сюда так рано каждое воскресенье в течение всего года и стоят здесь, ожидая впуска на беседу, от 7 час. утра до 4 час. дня, не обращая внимания ни на какое время года, ни на какие морозы, ни на какие дожди, а потом стоят еще два-три часа за беседой, то нельзя не удивляться столь громадной силе влечения этих людей к "братцу" и его влияния на них".

Таким образом, перед нами два несомненных факта.

С одной стороны, совершенно исключительное влияние "братца". Это человек, "отмеченный" десятками тысяч людей, излюбленный проповедник и целитель. Завоевать такую любовь, такую веру в себя нелегко. С другой стороны, мы знаем, что слово "братца" не есть главное орудие его влияния. Напечатанное черным по белому, прочитанное вдали от "братца", у себя дома, наедине, слово это мертвеет, теряет всякий индивидуальный облик, превращается в стертую монету. И нужно обладать ангельским терпением г. Трегубова, чтобы записывать все "мысли", "афоризмы" "братца", чтобы изо дня в день печатать все это косноязычие.

В чем же дело? В чем секрет? Как не то что разгадать, а хотя бы найти путь к разгадке сказочного влияния "братца"?

Есть речи -- значенье

Темно иль ничтожно,

Но им без волненья

Внимать невозможно...

Явно, что речи "братца" темны иль ничтожны. Но почему-то им невозможно внимать "без волненья". Догадаться о смысле речей "братца" можно лишь потому, в какой форме проявляется "волненье" слушателей.

Прислушаемся к репликам внимающей и волнующейся толпы. Трегубов их тоже тщательно записал.

Братец беседует на тему притчи "О царе, который захотел сосчитаться с рабами своими".

"Где мы возьмем талантов, если мы их не приобретали?" -- восклицает "братец".

А толпа в один голос отвечает:

-- У братца!

Иванушка говорит, что Христос и после вознесения никогда не отлучался от нас. Он приходит через пророков, отцов церкви, Серафи-мушку, отца Иоанна Кронштадтского...

Толпа гудит: "И через братца дорогого!"

Несколько раз "братец" приводит слова ап. Павла о том, что напрасно христиане спорят, кто от Павла, кто от Аполлоса. Каждый раз слушатели, вопреки прямому смыслу слов братца, кричат: "Мы от братца дорогого!"

"Все пророки живыми возносились на небо. И Христос, и апостолы, и Иоанн Креститель", -- поучает Иванушка.

Но слушатели понимают его слова по-своему. Для них нет никакого сомнения, что и братец вознесется живым на небо, и они кричат: "И братец!" (т.е. и братец вознесется).

Иванушка сознает опасность. Он старается избежать своего обоготворения, называет себя "бурлаком", требует, чтобы не смешивали его с апостолами: "Никто из нас не должен называться апостолом, никому из нас на это не дано права".

Но толпа остается при своем: "И ты для нас апостол!" -- вопит она (беседа 22 августа).

Но что апостолы! -- Братец выше их.

"Христос не считал Себя великим, а смирил Себя и не отличал Себя от самого низкого человека, но дела отличали Его", -- говорит "братец".

"Как и ты, -- отвечают слушатели, -- и твои дела отличают тебя!"

По мнению слушателей, как у Христа были завистники, так и у "братца" (см. беседу от 30 мая).

Как Христос, давший воду живую самарянке, "братец" может дать ее своим приверженцам. Они его прямо об этом просят (бес<еда> от 16 мая).

В его устах "огонь" (11 июля).

Нет ни одной беседы, слушая которую напряженная толпа не высказывала бы своего особого волнения и именно в смысле обоготворения Иванушки.

Повторяю и настаиваю: "братец" старается бороться с этим обоготворением. Нет сомнения, что опубликованный им "символ веры" (18 апреля 1910 г., см. книгу Панкратова) вполне искренний. Но такова сила "многообразия религиозного опыта". Если Иванушка властвует над людьми и толпой, тысячами исцеляет пьяниц, то и он во власти толпы. Для нее он -- уже не простой смертный. Он живым вознесется на небо, он -- апостол, он выше апостолов.

Говорить Иванушка может самые обыкновенные вещи, то, что мы слышали миллионы раз от всех проповедников, только в менее косноязычной форме.

Но вокруг его слов завивается совсем другое. Выявляется то, что бродит в бессознательной, стихийной психологии народа: жажда нового воплощения, жажда обоготворения человека.

Кажется, в религиозной истории последних двухтысячелетий не было ни одного народа, кроме русского, у которого эта жажда проявлялась так резко и притом в связи с христианством. На Запад это обожение шло не только в русле христианства (папа), но и в вечно воскрешающем язычестве.

Наполеон -- сверхчеловек толпы. Сверхчеловек Ницше предназначен для интеллигентов, и притом как нечто полярно-противоположное христианству.

У нас сверхчеловеки обоготворяются при помощи именно христианства, чистота которого приносится в жертву потребностям народной психологии.

Братец Иванушка -- сегодняшний пример специфически русского понимания христианства. Но Иванушка не один -- он многолик. И думается, что в нашем церковно-политическом строе нельзя ничего понять, не считаясь с той психологией, которая из косноязычного братца создает бога, готового вознестись на небо.

2. Красноречие и косноязычие

Предыдущая статья моя (помещенная в "Русском слове") смутила трезвенников. Они обращались к И.М. Трегубову с просьбой защитить братца от моих нападок, и на заседании петербургского религиозно-философского общества Трегубов произнес целую речь об Иванушке, ссылаясь на мою статью в "Русском слове". Тщетно почтенный председатель В.А. Караулов обращал внимание оратора на то, что его рассуждения не относятся к предмету прений. Об Иванушке говорилось много и долго. В спор вступили священник К.М. Аггеев, Д.С. Мережковский, С. Кондурушкин. Мне пришлось защищаться, и, таким образом, общество волей-неволей занялось движением "трезвенников".

Произошло это потому, что "братцы" -- слишком любопытное явление современного религиозного движения в народе. Оно лишено сектантского характера и происходит в самом православии. Вообще богословско-теоретические элементы в нем отсутствуют совершенно. Религиозных идей у трезвенников нет никаких. Но для изучения религиозной психологии оно представляет неисчерпаемый материал. Это иллюстрация к книге покойного американского философа Джэмса "О многообразии религиозного опыта".

Вернувшись из собрания домой, я нашел у себя на столе письмо, или, вернее, послание, озаглавленное так:

"Трезвинники взащитпу братца Иоанна Питирбурского".

Послание замечательное. Прислано оно из Москвы последователем братца Иоанна Тульского.

Написано неграмотно, воистину косноязычно, но с такой силой, что не считаться с ним, не задуматься над ним положительно невозможно.

От послания веет подлинным народным стилем. Точно читаешь протопопа Аввакума.

Для того чтобы проверить себя, я воспользовался предложением И.М. Трегубова и отправился в воскресенье, 17 октября 1910 г., на собеседование братца Иванушки.

Попасть туда не так легко. По общему правилу, на собеседование попадают лишь те, кто лично нуждается в помощи от братца, жаждущие трезвости и здоровья. При входе стоят несколько женщин, которые опрашивают всех "новеньких".

Прием правильный, и любопытствующим здесь, конечно, не место. Но раз новенький произнесет символическое слово "шиболет", то к нему проявляют особое внимание. Его вне очереди пропускают вперед, о нем заботятся, окружают лаской. Вся обстановка производит впечатление необычайно сильное. Попадаешь в мир, где дважды два перестает быть четыре, где закон причинности нарушается и начинается чудесное, несказанное.

Но мнения своего о словах братца я все-таки изменить не могу. Да не в словах тут и дело. Оправдаться же перед трезвенниками мне все равно не удастся. Здесь разверзается пропасть, до сих пор еще не засыпанная -- пропасть между "интеллигенцией и народом". Мы -- на разных берегах. Вопрос не только в количестве знания. Не потому мы не можем понять друг друга, что народ "темен", а интеллигенция "превзошла все науки". Разделяет, во-первых, различная психология и затем социальное неравенство.

Что такое "народ" -- никто не знает, никто не определит. Это загадочный "икс". Но инстинктивно чувствуется, что именно трезвенники -- типичный кусок народной массы. Сектанты, "сознательные" рабочие или крестьяне, это в некотором роде исключения. Они уже подверглись тем или иным влияниям, наконец задумавшись над религиозным или социальным вопросом, они как бы перешли уже из лагеря "косноязычия" в лагерь "красноречия".

Трезвенники -- это нечто искони данное. Нейтральная масса "православных", чуждая всяких умствований, всяких общественных запросов. Над всем преобладает жажда личного преображения, жажда духовной и телесной чистоты, здоровья.

Это движение не сознательно-умственное, а инстинктивное. И тем не менее у трезвенников живет где-то, на дне души, ощущение социального неравенства, классовой розни. По составу своему трезвенники очень смешаны. Тут и чернорабочие, лавочники, мелкие ремесленники, прислуга, более состоятельные купцы, тонкие, бледные девушки, повязанные белыми платочками, разные выбитые из колеи люди. Они не объединены "классовой психологией", но вражда к "господам" и "барам" в них живет. Причем "барство" определяется ими очень туманно. Вор-интендант для них совершенно такой же "барин", как и живущий впроголодь интеллигент.

Автор полученного мною "послания" олицетворяет всех "господ" в образе Красноречия.

"Где твое воодушевление к сирому и темному, скажи, Красноречие!" -- пишет мне московский трезвенник.

И дальше: "Мы, трезвенники, тысячи, никогда не умолкнем славить воодушевителей и пробудителей нашей совести, братцев, которые чрез Евангелие дали нам жизнь и подтверждают: бодрствуйте и трезвитесь, Судия у дверей. Что ты делало, Красноречие? Скажи!"

"Косноязычество братцев стоит твердо и непоколебимо на делах, а Красноречие ревизовала собачка "Треф", и много-много гнилья нашлось".

"Нам, трезвенникам, видно, кто идет за Господом нашим Иисусом Христом, и видно, кто взялся идти и куда за то попал. Лишаются за то звания". (Автор, должно быть, говорит о преследованиях, которым подвергаются "братцы" со стороны духовной власти).

Итак, для трезвенников "Красноречие" -- нечто единое, целое. Красноречивые -- это те воры, которых ревизует собачка "Треф". Они ничего не делают для серого и темного народа, а братцы, которые воистину помогают народу пробуждают его совесть, подвергаются со стороны "Красноречия" гонению.

Сколько интеллигентов пострадало за свои народнические убеждения. Пострадали не только "лишением звания", а гораздо более серьезно.

Но, увы, народ валит всех "господ" в одну кучу, не разбирая правых и виноватых. В этом жесточайший крест интеллигенции. Ее жгут на костре, как Гуса, а старушка, ради которой Гус пошел на костер, подкладывает "в святой простоте" дрова.

Живо помню одну сцену. Собрались люди самые разные. Интеллигенты, рабочие, сектанты. Беседовали как раз на проклятую тему -- о розни между интеллигенцией и народом. Сектанты утверждали, что главная причина розни -- неверие интеллигенции.

Вдруг подымается рабочий. Бледный, со злой усмешкой, выкрикивает он надрывающимся голосом: "При чем тут неверие. Просто интеллигенты -- такие же баре, как чиновники. Вот я получил вчера письмо от товарища из N (он назвал "не столь отдаленный" городок). Пишет, что они там переругались. Рабочие с интеллигентами. И это хорошо. Так надо. Не хотим мы никаких господ. Мы сами интеллигенция. Обойдемся и без господ!"

Сказал, немного помолчал, круто повернулся и вышел из комнаты. За ним вышли и его товарищи.

Трезвенники, по крайней мере, тот из них, который послал мне письмо, ставит вопрос несколько иначе. Подоплека, конечно, у него социальная, но в сознании своем он утверждает идейную противоположность Косноязычия и Красноречия.

"Красноречие, -- говорит мой корреспондент, -- занялось все исчислением воздуха и мерою земли, а что между небом и землей, -- это все хоть на свалку собирай и сваливай. Жатвы много, поля побелели, а делателей нет. Все Красноречие роется в книгах, говорят, а не делают".

Итак, вот в чем дело. Интеллигенты заняты мерою земли, а что между небом и землей ("небой и землей", пишет мой корреспондент), о том и забыли.

"Братец об этом не забывает. Он целит землю при помощи неба, -- исцеляет людей именем Божиим.

Прав ли московский трезвенник? Из его слов можно сделать следующий вывод: "Красноречие оттого не помогает сирым и темным, что не верит в Бога".

Тут расхождение между "интеллигенцией и народом" очень серьезно. Ведь это не борьба двух идей или знания с темнотой, это борьба двух вер.

Атмосфера враждебности питается вовсе не идейными разногласиями, а наивной, бессознательной психологией.

Средний, рядовой трезвенник верит столь же наивно, сколь наивно не верит рядовой интеллигент.

Для какой-нибудь богоспасаемой старушки Иверская икона гораздо значительнее и важнее самой Богоматери. Ее вера около "подобия", а не "существа". Так же и средний, рядовой "интеллигент" абсолютно верит в "естественную науку", преподанную в двадцатикопеечной брошюре. О подлинной естественной науке он и понятия не имеет, так же как и о религии. Ни Дарвина он не читал в подлиннике, ни Евангелия. Религиозное чувство питается, по его мнению, злоупотреблениями "жрецов", а богоборчество он почерпает из Леонида Андреева. Книгу Иова, признанную канонической, он и не нюхал.

И сталкиваются не два сознания, а две одинаково непросветленные веры.

Но к противоречию между Косноязычием и Красноречием можно подойти и с другой стороны -- вне вопроса о вере и неверии.

"Братцы", несомненно, идут навстречу одной настоятельной потребности простого народа, о которой интеллигенты мало задумывались, а именно: потребности личного исцеления, покаяния и возрождения.

Весь пафос интеллигенции -- в перемене учреждений. Она верит, что без обновления строя люди не могут улучшить своей жизни. Здесь великая правда интеллигенции, но однобокая. Ведь человек живет один раз, и. помимо надежды на улучшение будущего строя общей жизни, ему надо хоть как-нибудь преобразить свою жизнь сейчас, сегодня, хоть прикоснуться к благолепию и чистоте.

Зло -- начало не только социальное, но и мировое. Устраненное из общественной жизни, оно все-таки останется в мире, хотя бы в форме болезней и смерти. Личное страдание не исчерпывается социальными неурядицами. Человеку жизнь часто становится тяжелой сама по себе, и он начинает тогда грубо и бессмысленно бунтовать. Он плюет на все, пьянствует, падает все ниже и ниже и, наконец, превращается в хулигана. Хулиганство -- явление не только социальное, но и психологическое. Хулиганы ходят в опорках и во фраках . Последние, пожалуй, страшнее первых.

"Братцы", совершенно не интересуясь общественной стороной вопроса, дают уставшему, измученному человеку личную помощь. Вселяют в него веру в себя, возвращают его к жизни воистину чудесным образом.

Дожидаясь целые часы впуска на собеседование, пришлось переговорить с десятками трезвенников. И всегда один и тот же ответ: "Совсем плохо было. Хулиганом стал. Пьянствовал. Доктора лечили, да бросили, -- говорят, поезжай в провинцию, т.е. поезжай умирать домой. А братец исцелил. Выслал мне пузырек с маслицем, говорит: пей каждый день, с молитвой, а по воскресеньям приходи сюда. Вот уже второй год хожу. Ни одного воскресенья не пропустил. Повидаешь его, послушаешь, так тебя на целую неделю и хватает. Без него никак не прожить".

Здоровым братец не нужен. На обратном пути передо мной шли две бабы: одна давнишняя трезвенница, другая пришла в первый раз. Трезвеннице интересно знать мнение подруги: "Да, как тебе, голубушка, сказать? По мне что в церкви, то и у братца. Все одно. Конечно, этта, пьяниц он исцеляет, так ведь я, голубушка, отродясь водки в рот не брала. Так мне што!"

Действительно, такой "естественной" трезвеннице Иванушка не нужен. Она благополучно устроилась, живет себе припеваючи и ни в каком исцелении не нуждается. Сознание ее спит так же, как и совесть. Таким и в церкви хорошо.

Но те тысячи, что еженедельно ждут там, далеко за городом, в странном, забытом парке, около странной, тихой фабрики, ждут часами, во всякую погоду -- нуждаются во враче. У них больная душа, больное тело, а главное -- больная совесть. Погибали они не столько от пьянства и пороков, сколько от потери веры в себя. Они превратились в "бывших" людей.

Но благодаря Иванушке произошло подлинное чудо: "бывшие" люди стали настоящими.

И они как-то физически держатся за братца. Достаточно им выпустить из рук полы его одежды, как они опять тускнеют, обмирают. Иванушка для них -- источник живой воды, и уже с понедельника трезвенник начинает радостно ждать следующего воскресенья, когда он опять прильнет к источнику.

Здесь все связано с личностью Иванушки: "он" и "я". В этой толпе нет никакого "мы", потому что нет общей мысли, воли. Скончайся завтра братец -- и общение должно распасться. В зале помещается 500 человек, но 17 октября, по подсчету И.М. Трегубова, нас было 1455. Не только люди, но стены обливались потом.

Когда вошел братец, зал преобразился. "Здравствуй, дорогой братец!"

"Здравствуй, дорогой братец", -- зашелестела толпа, когда сквозь нее пробирался маленький, сухонький человечек с обаятельным, детски наивным, просветленным ликом.

Торопливо подошел он к красному углу, где висит несколько бедных икон. По его знаку толпа, как один человек, пропела "Отче наш" и "Царю Небесный". Затем он взошел на обтянутую белой скатертью кафедру, и началось собеседование.

Я почти не могу рассказать, о чем он говорил. И.М. Трегубов тщательно все записывал и уже отпечатал.

Признаться, я плохо слушал. Не мог оторваться от благолепного лица Иванушки, от странных, как-то внутрь улыбающихся женщин. Одна из них, с раскосыми глазами, то плакала, то смеялась, и когда братец обличал пьяниц и распутников, она все обличения принимала на свой счет, судорожно дергая головой, вопила: "Прости, дорогой". Зрачки у нее странные, разные.

Иванушка довольно сбивчиво, путаясь в словах, пояснял церковные чтения дня.

Может быть, он плохо видит, может быть, плохо разбирает по-печатному. Вместо "трости надломленной" читает "трости надменной".

Но это пустяки. Не в словах тут дело. Дело в каких-то таинственных токах, которые соединяют слушателей с братцем. Как будто все, что говорит братец, не имеет общего значения, как будто он читает не текст, а говорит свое, обращается не к толпе, а к каждому слушателю в отдельности.

"Пока ты, Израиль, не покаялся, -- передает Иванушка своими словами ХШ главу Иеремии, -- ты должен еще страдать".

Иеремия жил в VII веке до Рождества Христова. Ученый немец объяснит вам его историческую мудрость. Иеремия предвидел торжество Вавилона, победу его над Египтом и, как дальновидный политик, советовал подчиниться Навуходоносору, чтобы сохранить хотя бы тень самостоятельности. Но царь и народ не послушали пророка. Иерусалим был разрушен, и началось великое вавилонское пленение.

Само собой разумеется, что вся эта историческая обстановка не существует ни для слушателей, ни для братца. Иеремия -- это сам братец, а Израиль -- это и не исторический Израиль и, главное, не народ. Это Иван или Марья. Пока Иван или Марья, здесь стоящие, не покаются, дорогой братец говорит, что он их и не исцелит. И Марья кается. Кричит Иеремии-Иванушке: "Прости, дорогой".

Кается не толпа, а все рядом стоящие, отдельные люди, каются с особенным наслаждением, чувствуют, как с каждым покаянным воплем из них выходит всякая скверна и нечисть.

По окончании собеседования братец встал в углу, под образами. Левой рукой оперся о загородку, причем кто-то заботливо подложил ему под локоть чистенький, белый платок. Правой он благословлял подходивших. Благословение длилось что-то около часу. Я стоял сбоку, почти рядом с братцем, и вся бесконечная вереница слушателей проходила мимо меня. Исцеленные и чающие исцеления. Впереди еще 10 -- 15 человек, а подходящий уже "готовится". Откашливается, охорашивается, вытирает рот. Часто-часто крестится. Весь напряжен. Потом как-то ухает, целует руку и, радостно успокоенный, уходит. Некоторые женщины кидаются в ноги. Их быстро подымают. Солдаты сконфужены. "Народ" в них борется с "мундиром". Иванушка усталыми глазами смотрит куда-то вдаль, изредка подсказывая окружающим его девушкам текст песнопения.

Некоторые подают ему записочки. Он кладет их на перила загородки, и рука стоящей рядом с ним тонкой, бледной девушки в белом платочке осторожно и незаметно собирает записки, прячет в карман. А люди все идут, идут, и, кажется, конца нет длинной веренице -- старых, молодых, красивых, безобразных, больных, здоровых.

Это совсем не то, что в церкви. Там нужно символическое благословение иерея, существа, так сказать, безличного. Здесь нет символизма. Воплощенная реальность. Каждому физиологически необходимо приложиться к живой руке братца, получить благословение именно от него. Здесь -- магия.

Когда изнеможенный братец ушел, все поблекло. Казалось непостижимым, как можно было прожить три часа в этой духоте. Скорей хотелось на улицу. Но выйти нелегко. Поневоле опять беседуешь с соседями и все больше убеждаешься, до какой степени жажда покаяния, очищения, исцеления -- явление только личное и вместе с тем вечное. Такие собеседования вне истории: они могли происходить при Карле Великом, Алексее Михайловиче, будут происходить, когда даже трезвенники полетят на аэропланах, -- словом, это было и будет до тех пор, пока будут живы люди, их личные страдания, пока жива будет Смерть.

На собеседованиях православных миссионеров со старообрядцами такая же толпа. Такое же напряженное внимание, но совсем другая психология. Там уже есть общественность. Слушатели разделены на два лагеря. Идет борьба (может быть, архаических) идей. Победа той или иной стороны имеет общественное значение, так или иначе отзовется на жизни целой группы людей.

На митинге ораторы определенно призывают к общему действию. Они не смотрят на лицо отдельного человека. Весь смысл их речей в том, чтобы соединить разрозненные воли в одно целое, создать волю коллективную.

Братец обращается только к отдельной, частной воле каждого слушателя. И каждый берет его слово только для себя, кается за себя. Люди стоят рядом, но не вместе. Тянутся вместе, как телефонные проволоки, которые без центральной станции не сообщаются. Вне братца общения нет и быть не может.

Трезвенники -- православные. Но православие как вероучение для них не характерно. Они -- следствие, но не творческое начало православия.

Старообрядцы, штундисты, сектанты, православные миссионеры, в конце концов, начетчики, которые превзошли известную науку. Им важно показать свое знание, понимание вероучения. Трезвенникам до буквы нет никакого дела. У них просто нет никаких мыслей. Они наивны, как дети, и подобно большинству православных из народа вряд ли знакомы со Священным Писанием, с догматикой. В письме московского трезвенника все тексты приведены "своими словами", чего не сделал бы ни один сектант, не говоря уже о старообрядце. Трезвенники держатся на железной вере в веру братца и через нее исцеляются.

Вероучение есть уже в известном смысле Красноречие, а трезвенники -- враги Красноречия. Они замкнулись в себе и, как немые проволоки, тянутся к братцу, чтобы загудеть от его искры.

Они не хотят понять, что исцеление не есть цель, а средство. Исцеляешься для жизни, не для смерти. Для жизни не одинокой, а с людьми. Но вне красноречия, вне слова, вне учреждений нет общения. Есть только случайное совместное сожительство вне истории, вне времени.

Правда, учреждения и красноречие не исцелят всех болезней души и тела, но личность, равнодушная к знанию, слову, к орудиям общения, ничего не достигнет.

Могут ли это понять трезвенники и поймут ли когда-нибудь? А только поняв органическую связь личности с общественностью, эти представители народа могут стать судьями интеллигенции или, вернее, ее друзьями и помощниками.

Случайно я был у Иванушки 17 октября, даже торопился домой, чтобы попасть вечером на собрание, где столпы нашего красноречия, М.М. Ковалевский, Ф.И. Родичев, В.Д. Набоков и многие другие должны были поминать С.А. Муромцева, а вместе с ним и Манифест 17 октября.

Всякий сектант, старообрядец, даже православный черносотенник помнит этот день, имеет к нему свое отношение. Но с трезвенниками, занятыми личным исцелением, просто дико говорить о таком дне. Хотя живут они сегодня, но как бы вне времени, вместе с Иеремией, Кузьмой и Демьяном, Николой Святошей. И причем тут 17 октября, когда я жажду исцеления или только что исцелился? Каждый занят болезнями своими, не вспоминая о болезнях России.

Когда вечером я подъезжал к месту собрания "красноречивых", в окнах был мрак, решетки были заперты, и вежливый околоточный сообщил мне, что "собрание отменено".

Пусть мой корреспондент подумает, почему наше подлинное красноречие, не то, которое ревизует собачка "Треф", ходит с замком на устах.

Не спорю. Интеллигенты, занятые своим тяжелым делом, добыванием лучших учреждений, недостаточно прислушиваются к запросам отдельной измученной личности. Но горе в том, что "сирые и темные", ради которых интеллигенты приняли на себя столько страданий, не хотят понять правды подлинного красноречия.

А что касается до "меры земли и исчисления воздуха", то тут греха нет.

Еще Иоанн Дамаскин сказал: "Нет ничего превосходнее познания, потому что оно есть свет разумной души, как, напротив, незнание есть тьма".

Опубликовано в сб.: Философов Д.В. Неугасимая лампада: Статьи по церковным и религиозным вопросам. М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1912.

Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/filosofov/filosofov_peterburgskie_trezvenniki.html