-- Если ветер... зимой здесь жестокий... он срывается в бухту с Раза, с тех вон обрывов, так внезапно -- и так за века много захлестнул здесь и опустил на дно кораблей -- как раз тогда, когда уже перелетели с них душой на близкий берег... Так вот. Если этот ветер не вымел из-под моего черепа пыль минувших времен, пожалуй, этой осенью минет семь лет с тех пор, как я в первый раз поднимался по Римской лестнице, ведущей к Пропилеям Афинского Акрополя... В то время я был моряком, морским офицером, да, офицером. Вас удивляет это? Что делать, это так. Почему сейчас я не офицер? Почему я стал тем, что я есть... таким, каким вы меня видите? Собирателем водорослей и обломков погибших кораблей. Опустошителем этой бухты усопших. Однако, сударыня... Не слишком ли вы любопытны? Все это мое... не ваше дело.
Бухта?.. Да, по-видимому, она все также хороша. Почему -- "по-видимому"? Потому что увидеть ее сейчас я попробовал вашими глазами. Совсем еще молодыми... Эту бухту, наверное, по-прежнему любят все, кто еще жив душой, все, кто -- любит! И вот... В те ночи, когда светит молодая луна, здесь так много лодок с молодыми, с влюбленными... Но и тем, на дне бухты, что лежат под саваном липких водорослей, становится скучно лежать неподвижно, и они начинают шевелиться... подымаются, выплывают на поверхность и окидывают взглядом лодки, укачиваемые волной, лодки с живыми людьми, которые через миг станут мертвыми... Как только опрокинутся -- лодки!.. Что ж, в других местах случаются вещи и похуже. Да... Уже семь лет исполнится осенью. Я тогда служил на "Коршуне" -- яхте французского посла при Оттоманской Порте. Я был счастлив в то время. Или воображал себя счастливым -- в конце концов это одно и то же -- ибо я был молод!
...Это теперь "Коршун" на дне безвестной гавани, как в могиле. И женщина, которую я любил... И которая любила... да, да, сударыня, и она любила меня... умерла тоже. Если хотите взглянуть на ее могилу, поезжайте в Боканьяно, на Корсику. Там есть кладбище... Сейчас же у входа -- черный камень под кипарисом... Высечено на нем... Нет, не могу выговорить -- слишком нежное для меня имя. Для меня?.. Но почему его не оставить -- живым? Да, да, вы правы: вам это надо знать, вы живы и молоды. Хотя, может быть, тем хуже это для вас... Но вы все-таки хотите знать? Что ж, слушайте. Садитесь вот здесь: я при этом хочу видеть ваше лицо... глаза... Да, так. Солнце тогда светило так...
Да, случилось это осенью, днем. Было еще жарко, хотя ветер изо всех сил дул на Афины. В воздухе носились тучи меловой пыли, и от нее стелился по городу туман. На Римской лестнице нам пришлось бороться с ветром, чтобы сохранить равновесие. Я шел первым. Клод шла позади меня, держась обеими руками за мою талию. Несколькими ступеньками ниже подымался Артус, он смеялся и, подшучивая над нами, говорил, что мы непристойно ведем себя: из-за ветра наша одежда тесно облегала наши тела... Артус был моим другом и другом Клод. Нашим общим другом. Другом -- и только. Артус был благородным человеком, а Клод меня любила.
Наверху Римской лестницы нас встретили Пропилеи, похожие на прекрасных, позлащенных солнцем весталок, собравшихся у порога священного алтаря.
Акрополь... Вы знаете его музей? Восточней всех храмов -- маленький музей, где мирно покоятся останки лучших произведений древности, вырытых случайно из земли того же Акрополя, когда производили раскопки под плитами Парфенона. Вы это знаете? Хорошо. Но под этими плитами была сделана таинственная, чрезвычайно таинственная находка: двадцать две статуи, большие, почти невредимые, все статуи женщин, все из терракоты, все раскрашенные, все одухотворенные красками жизни... Двадцать две женщины воскресли из мертвых, с улыбкой на устах вышли из своих могил, засыпанных землей и песком. Но эти женщины не были ни богинями, ни королевами: они не были покрыты тканями как Гера или Афина, они не были обнажены, как Афродита: они были одеты, они были в элегантных костюмах, сделанных по последней моде эпохи... Да, ни малейшего сомнения -- они были причесаны, завиты, нарумянены, под глазами синева, губы красные, ни диадем, ни корон, ни скипетров... Это были простые смертные, женщины и только, такие же как та, что слушает меня... Светские дамы... красивые, очень красивые... посмотрите как-нибудь -- они стоят этого... да очень красивые... манящие, увлекающие, умеющие любить и того, кто любит, и того, кого любят, прекрасные любовницы, нежные возлюбленные... словом, парижанки, парижанки первобытных Афин. И эти прелестные дамы, в возрасте около двух тысяч лет, казались живыми: их чувственный ротик смеялся прямо в лицо смущенным археологам... Что делали эти разодетые афинянки под священной землей Акрополя? По какому праву они находились там?
Предполагали, что эти двадцать две статуи просто-напросто портреты двадцати двух женщин, которые пришли с мольбой к Богине и в благодарность за милость, оказанную им, -- по обету, как говорится у нас, принесли ей в дар свои изображения. В самом деле, все двадцать две статуи протягивали вперед правую руку, как будто предлагали свой дар навсегда. Предполагали, что некогда в этих протянутых руках лежали ожерелья, браслеты, кольца и золото и тысячи разных сокровищ, которыми покупали благосклонность Астарты... Да, той самой... Богини любви у древних финикян, дочери рожденного их же молитвами астрального божества Аштарта. Да, да, его... "Порога жизни!" Чтобы она -- родилась... упросили они Аштарта вступить в брачный союз с Венерой. Но... Бог смерти в любви мог помочь людям лишь тем, чем они в любви были сами... Хотя потом эллины и призывали Астарту покровительствовать материнству -- хотели так, по-земному, преодолеть в любви Аштартов порог... Но эти статуи, эти двадцать две дамы, видимо, пришли просить Астарту о другой любви. Не для материнства... Помните, как они одеты? Ну прямо -- "дамы полусвета", прелестницы, гейши...
Ого... Вас удивляет, что я, морской крот, знаю все эти вещи?.. Да, знаю. Слишком любопытны, сударыня... Тем хуже для вас...
Но когда Клод, Артус и я сам проникли в музей Акрополя, двадцать две статуи, кружком расставленные в зале, лукаво посмотрели на нас своими бойкими глазами... И от взгляда их... как странно... всем нам стало страшно.
Артус первый преодолел свой страх. И приблизившись к самой большой из статуй, возвышавшейся над ним с своего пьедестала, он мигнул ей глазом, прямо посмотрев ей в лицо, странное, насмешливое, сладострастное... Но через секунду Артус отшатнулся от нее:
-- Она дышит!..
Клод задрожала. Я обнял ее. Мы подошли. Правда, статуя дышала. Я видел отчетливо, что ее изящные груди колышут ткань... Не ткань, конечно, а терракоту... Да, я видел это, как вижу теперь зеленых утопленников, выплывающих в новолуние на поверхность воды из бухты Усопших. Но помню, что в те времена мне мало было видеть: я не верил своим глазам. Я искал объяснения.
-- Игра света... Солнечные лучи падают на нее из окна... это ясно.
Но Артус прервал меня:
-- Нет, дорогой... Она жива. Это значительно яснее всех твоих объяснений. Богиня в благодарность за приношения, которые давала ей рука, вдохнула в нее бессмертие. И, смотрите, вот доказательство: приношения нет уже в правой руке, богиня его взяла!
Он приблизился на шаг к статуе...
-- Как бы то ни было, -- сказал он, -- ты, услышанная некогда Астартой, помолись теперь за меня, за меня, ныне взывающего к тебе самой... Вот мой дар, удостой меня, прими его в твою протянутую руку и поднеси богине. Пусть она дарует мне, что некогда даровала тебе: любовь всех существ, которых коснется мое желание.
И, сняв с руки турецкое tesbi -- мусульманские четки -- в тридцать три крупных зерна -- сняв это тесби, сделанное из перламутра и купленное им неделей раньше в Чарчи Стамбула, -- он опустил его нежно в руки статуи. Тесби из перламутра упало в ее нежную ладонь и заиграло своими переливами в ее тонких накрашенных пальцах.
Тому прошло семь лет, а я все еще помню, с каким непониманием пожал я тогда плечами...
Солнце стало клониться к закату, мы спускались с лестницы вниз. И не знаю почему -- нами овладело молчание, всеми тремя. Точно печать легла на наши уста.
Снизу мы видели Огненного Колченосца и его смертоносные стрелы, видели, как он надел свою красную маску, как зашел за вершины холмов и как погрузился в море.
Гребни аттических гор четким пепельным силуэтом выступали на фоне кровавого неба. И вдруг ночь одним прыжком перескочила через сумерки из Азии в Европу и повисла над Грецией.
Ночь не была, конечно, черной: стало сине, светло-сине кругом; наступила греческая ночь, ночь озаренная...
Смотрите, смотрите: вот вода у подножья Раза -- она зеленая, она черная. А там вода цвета неба, а небо цвета молока... Я это видел, я... Собственными глазами, а теперь...
Мы уже пообедали, но молчали как немые... Статуя, несомненно, обрекла нас на молчание... Я вспомнил, что сегодня полнолуние и что в первый же день нашего прибытия в Афины мы решили в лунную ночь осмотреть Акрополь. Для этого необходимо особое разрешение, выдаваемое не знаю кем. Но в гостиницах имеется всегда целый запас подобных разрешений, предназначенных для туристов. Я поднялся из-за стола, чтобы купить такое разрешение в конторе гостиницы. Клод и Артус остались.
Когда я вернулся, они все еще сидели. Мне показалось, что их стулья не находились на прежних местах. Но не придал особого значения.
Мы вышли вместе.
Луна стояла уже высоко, яркая... яркая... старый мрамор, более белый, чем под лучами солнца, отражал переливы лунного сияния. Театр Диониса приковал нас к месту... Античные ложи, расположенные полукружием перед опустевшим оркестром, казалось, поджидали слушателей Орестеи или Прометея... Быть может, сейчас начнется представление далеких призраков... Быть может, тени актеров времен Эсхила, на один вечер поднявшись из глубин Гадеса, перескажут сейчас зрителям, что теплые лучи солнца нежат лаской и что мертвый Ахилл не стоит живого погонщика волов.
Мы зашли на минуту. Клод села в одну из лож. Артуре сел рядом. Я стоял. Над нами высилась гигантская масса Акрополя. Подняв голову, я заметил колоннаду Парфенона, венчающую крутой утес.
И в этот момент я подумал, как легко, перегнувшись оттуда, проследить всех, кто был здесь, кто вступил в театр Диониса, подглядеть малейший жест, сквозь ночной покров более блестящий, чем дни нашей Бретани.
-- Посмотрите, посмотрите, как чернеет вода в подножии Раза...
Да, я подумал, что это будет легко... Подумал без всякой задней мысли... Откуда могла взяться задняя мысль?
Но, когда я захотел выйти из театра Диониса, спуститься по Римской лестнице и подняться к храмам, Клод сказала, что она устала, и Артус сказал тоже, что он устал... Они остались сидеть на прохладных мраморных скамьях, хотели отдохнуть, поджидая моего возвращения. Я продолжал путь один.
Внизу сторож открыл мне решетку и, с трудом шагая, пошел за мной. Это был жалкий нищий, с седой бородой, с сгорбленной спиной. Из жалости я бросил драхму в его шапку. Он решил, что я хотел остаться один, чтобы по обычаю украсть какой-нибудь обломок капителя или карниза. Он почтительно поклонился мне, стараясь беззубым ртом изобразить улыбку благословляющего сообщника, и спустился.
Меня встретил Пропилей, похожий на весталок, залитых лунным сиянием и собравшихся на пороге темного алтаря... Но ночью они казались печальными. И белоснежный мрамор их плакал незримыми слезами...
Я пошел вперед... Бескрылая Победа... Эрехтейон более древний, чем Гомер... Парфенон, божество...
А потом музей... маленький музей... восточней всех храмов. Я вошел в музей... зашел в его залу... Честное слово, я не думал ни о чем, ни о чем... я все забыл...
Но статуи сейчас же поглядели на меня. И я увидел их глаза, светившиеся, как фосфор. Самая большая статуя насмешливо захохотала. Я услышал этот хохот, видел, как волнуется ее шея. А когда луч лунного света вошел за мной и заиграл на ее изящных грудях, я заметил, как мерно колыхался от дыхания ее корсаж. Была ночь, и на этот раз я не пожимал плечами. Правая рука статуи все еще держала в своих изящных, накрашенных пальцах тесби Артуса... перламутровые зерна переливались странным светом...
Я не двигался. Страх медленно разливался по всему моему телу. Мне казалось, что зерна тесби время от времени позвякивали, ударяясь друг о друга... позвякивали так, как будто статуя, довольная подарком, благосклонная к дарителю, подбрасывала их и снова сжимала, наслаждаясь лаской прохладного перламутра.
Тогда холодная дрожь пробежала по моему телу. В один миг, в ничтожную долю секунды, жуткая уверенность проникла в мой мозг -- уверенность, что Астарта услышала и вняла мольбе Аргуса: уверенность, что Артус в эту минуту, когда позвякивают перламутровые зерна его дара, получает все, что просил, получает вопреки, быть может, своей воле, -- он мой верный друг, от моей Клод -- от той, кого коснулось его желание несколько часов назад, когда дул ветер, а он поднимался за нами по Римской лестнице и -- видел ее, Клод, облепленной одеждой так, будто она была обнажена... Обнажена -- для него!
А... Смотрите, смотрите: вот зажигаются маяки на берегу, на вершине утеса... Смотрите. Смотрите! У подножия Раза поднимается туман, туман, который сейчас же погасит огонь маяков... Ага. Сегодня ночью будут гибнуть корабли: туман сгущается, ночь темнеет. Какая черная ночь!
А над Акрополем ночь была светлая, светлая...
У колоннады, на краю утеса... я перегибался все больше и больше... Подо мной, в темной бездне ночной равнины, театр Диониса сиял, как белый полудиск луны... И я увидел...
Я увидел Клод и Артуса, они были друг подле друга... Я видел, как переплелись их руки и соединились их уста. Страшный магнит притягивал мои глаза, мои плечи, все мое тело... и тянул вниз, за перила, с утеса, в ночную бездну, в мрачную пропасть... тянул с непреодолимой силой.
Вас удивляет, конечно, что я не упал?.. Меня также. Но, видите, я перед вами.
...Почему все потом так случилось?.. Быть может, потому, что когда я скользил уже вниз... Я услышал... я услышал за спиной... насмешливый хохот... Да, хохот, сударыня... Хохот статуи! Тогда я повернулся и побежал в музей... Я понял... наконец.
Тот же луч луны ласкал изящные груди, и также колыхалась ткань от бессмертного дыхания... В протянутой руке по-прежнему звенели перламутровые четки. Но я ударил своей палкой эту руку. Я вырвал у нее злополучный дар. А из своего кармана я вытащил другое тесби... из слоновой кости, вот это... Мое тесби, купленное мной, мной самим, в Чарчи Стамбула -- купленное для Клод, и бросил его в пустую ладонь, не говоря ни слова. Ибо, клянусь вам, я хотел, да я хотел, молить Астарту, но не мог; сдавило горло, ни звука не вылетало...
Все... Уходите.
Что еще? Вы спрашиваете, что было дальше? Вы хотите знать? Это все.
Внизу Римской лестницы я увидел Клод. Она была одна, шла мне навстречу... бледная, испуганная, потому что Артус... Конечно, Артус простудился в театре Диониса, схватил лихорадку и лежал там без сознания. Пришлось послать в гостиницу за людьми и носилками...
А когда много времени спустя он пришел в себя, он и часа не захотел оставаться в Афинах, уехал. Может быть, он жив и сейчас. Кто знает...
Перламутровое тесби?.. Что сталось с ним? О, тесби это спит мертвым сном... вот тут... в этой черной воде у подножия Раза... под цепким саваном морских трав... И зеленые утопленники в лунные ночи позвякивают его зернами... Я слышу, как они звенят... Да, слышу... Ведь я собиратель водорослей и обломков. Я -- опустошитель "бухты Усопших"...
Первое издание перевода: По волнам. Рассказы] / Клод Фаррер. Пер. с фр. Ал. Карасика. -- Ленинград: Мысль, 1927 (тип. "Красной газеты" им. Володарского). -- 168 с.