Кудринский Федот Андреевич - Таинственный дом

Ф. А. Кудринский

Таинственный дом

Из исторических преданий города Перми

В 40-х годах нынешнего столетия в г. Перми, на углу Петропавловской улицы и Театральной площади строился дом Елисия Леонтьевича Чадина, -- советника уголовной пермской палаты Большое, двухэтажное здание обращало на себя внимание, как своей величиной, так и своеобразной архитектурой. Дом строился без точно определённого плана с той затейливостью архитекторского вкуса, которая свидетельствовала, с одной сторон, о достаточности средств владетеля дома, а с другой, -- о его капризе и прихотливости. Вчерне дом был давно готов. Леса были убраны. Окна ждали рам, стены -- штукатурки. Железная крыша венчала здание... В отдалённом виде дом обещал быть одной из крупных построек города. Но с отделкой не торопились... Десятков лет стоял уже дом в таком виде, производя неопределённое впечатление на зрителя.

Елисей Леонтьевич Чадин человек был не молодой. Бог позволил пожить, долго терпел грехам... не мало было... Чадин принадлежал к тем богатырям старого доброго времени, которые, при своём удивительно крепком организме, казалось, только и жили для того, чтобы изумлять современников своими чудачествами и капризами. Читая истории их похождений, слушая рассказы о их чудачествах, положительно не знаешь, чему удивляться, -- богатству ли их фантазии, крепости ли и выносливости их организма, переносившего, как ни в чём не бывало, такие эксперименты, которые для другого не могли бы пройти без последствий, или, наконец, терпению населения, сносившего их прихоти большей частью без протеста. При знатности своего происхождения и большом богатстве, -- а иногда и уме, они не обладали нравственным воспитанием. Им недоставало нравственных начал для управления своими могучими силами, которыми они пользовались без удержу, широко, во всю мощь своей русской натуры. Хорошо обеспеченные, они не заботились ни о чём и не знали куда девать своё свободное время, чем наполнить свое существование... Всякое их желание -- удовлетворялось... и они чудили в волю... Такие типы, как хорошо памятный Москве "американец" Толстой, -- были обычным явлением своего времени.

История Перми не мало знает таких чудаков, выросших как на пермской почве, так и пришлых, сосланных сюда из внутренних губерний за разные проказы. Ссылка не исправляла проказников. Напротив, освоившись с новыми людьми, обжившись на новом месте они возвращались к своим старым привычкам и капризам и находили даже, что чудить при новой обстановке среди новых людей далеко занятнее, чем при старых приятелях, которым приелись их чудачества.

Елисей Леонтьевич был одним их коренных пермских чудодеев. Потомок давней дворянской фамилии, обладавший значительными поместьями, он не знал, что такое труд; но он за то знал, что дворовые крепостные люди созданы самим Богом для помещиков, а правительством даны ему для его личного благосостояния. На этом убеждении были основаны его отношения к крепостным. Дворовые ненавидели своего барина, но протестовать не смели. Слишком дорого обошёлся бы им этот протест. Это они знали по опыту своих предков, -- не раз бунтовавших против своих жестоких бар.

Елисей Леонтьевич, как и всякий барин, тщеславившийся своим богатством и родом, хотел жить на шикарную, барскую ногу, но в то же время он был скуп, и скупость значительно ограничивала те его широкие, барские порывы, которые были связаны с значительными денежными расходами. Тщеславное желание казаться заставило его предпринять постройку громадного дома; но скупость была причиной того, что дом так и оставался вчерне, недоконченным. Дом строился экономично, -- трудом его же дворовых людей, которые не только возводили постройку, но даже изготовляли кирпич для неё. Елисею Леонтьевичу ничего почти не стоило сделать эту черновую работу и вывести здание: среди его крепостных людей были и каменщики, и плотники... Но дальнейшее приспособление дома к жилому помещению требовало уже непосредственных денежных затрат, и Елисей Леонтьевич медлил...

Сам он жил в небольшом каменном флигеле, примыкающем к строившемуся дому и выходившему на площадь.

Всякое строящееся здание производит на зрителя всегда и везде неудовлетворённое впечатление. Так и хочется увидеть его поскорее вполне конченным: каково-то оно выйдет? Но если здание стоит в неоконченном виде не год и не два, а несколько лет, то к этой неудовлетворённости прибавляется ещё новое, более сложное чувство -- загадочности, чувство, которое невольно вызывается у зрителя этой громады кирпича и камня, остановившихся в своем дальнейшем развитии. В массе, в простом народе, такие здание воспитывают суеверные представления. И не простоит такое здание двух-трёх лет, как Бог весть откуда начинают появляться рассказы сначала на общую тему о том, что в доме не безопасно. Потом, слышатся более подробные известия о случая появления в этих домах чертей и привидений. Наконец, слух разрастается до того, что черти и привидения становятся героями бесчисленного множества разных происшествий, о которых с удовольствием расскажет вам любая старушка. Это вполне естественно. Человек так привык видеть дом -- населённым и жилым, что пустое здание, в котором никто не живёт, снимается, обыкновенно, чертями и кикиморами. Живой человек не любит мёртвых домов и заселяет их фантомами своего воображения.

О доме на углу Петропавловской говорили много и разно. Но все эти рассказы сходились в той общей точке зрения, что жить в нём во всяком случае будет не безопасно, что это такой дом, о котором рискованно даже говорить против ночи, а ходить около него ночью и Бог сохрани. Иной одинокий путник в определённую пору предпочитал пройти окольниками, переулками и сделать лишний крюк, чем идти около чадского дома.

В ночь слышались тут глухие звуки, словно выходившие из подземелья как бы отчаянные стоны плачущего и заживо погребённого человека. В другую ночь слышались уже не стоны, а скорее голос, настоящий голос, что-то рассказывающий неизвестно кому и зачем. Порой можно было даже видеть в тёмных мрачных окнах дома неясные очертания, силуэты фигур не то людей, не то чертей, не то... кто его разберёт... Писк, неопределённые звуки, шёпот, крик, скромный смех и раскатистый хохот, наконец, звук неизвестных предметов, неизвестно откуда падающих и разбивающихся... всё это было слышно в чадинском доме в Перми. Молва знает крайности. И разговоры о доме, начавшись с нежных тем, перешли в целое море самых убедительных для простаков и самых нелепых, по своей фантастичности, рассказов, волновавших народное воображение.

Нужно впрочем сказать, что эти толки не всегда были безосновательны. В мёртвом доме шла жизнь -- своя оригинальная жизнь и движение. Он не любил покоя. В нем иногда падал сверху карниз, неумело положенный строителями и некрепко залитый известкою. Долго он висел, каждый порыв ветра постепенно содействовал его освобождению от известки, и, наконец, он падал, а упавши разбивался и катился по ступеньками вниз, и звук его среди ночной тишины казался действительно странным, а пожалуй, даже и страшным. При ветерке тут шевелились щепки и стружки и их тихий шелест, действительно, напоминал неясный шёпот уединённой беседы каких-нибудь недобрых заговорщиков... В бурю было ещё хуже. Свободно гулявший ветерок обдувал стены и производил свист во всех щелях... Щепки вертелись внутри вихрем привидений и напоминали дикую пляску духов, а разные тоны переливов ветра производили настоящий концерт. На кровле качался неприкрепленный лист железа и вторил завыванию ветра, выбивая как бы так для этого странного концерта. Голуби, воробьи и даже иногда совы находили здесь пристанище в холодную осень и должно быть вывели не одно поколение детенышей. Наконец, нельзя сказать, чтобы тут не было порою и людей... Какой-нибудь бродяга, спасаясь в холодную ночь от ветра и стужи, был рад, что нашёл пристанище и, презирая всех на свете чертей и ведьм, прекрасно спал до утра и благословлял судьбу, доставившую ему бесплатную квартиру для ночлега.

До Елисея Леонтьевича, конечно, доходили слухи о чертовщине, которая, вопреки его ожиданиям и расчетам, избрала своим местопребыванием его дом. Он не мог не верить хоть отчасти этим слухам. Почетный советник уголовной пермской палаты, как и все почти чиновники и помещики его времени, был суеверен, робок и верил в черта. Вера в нечистую силу крепла в нем по мере того, как он старел...и, ложась на постель, старик часто и энергично крестил подушки и углы своей кровати большими крестами. Елисей Леонтьевич резонно рассудил, что если, с одной стороны, оконные рамы, печки и полы будут стоить не дешево, а с другой, если в его доме поселилась нечисть, то значит и подавно нечего спешить окончанием дома. Стоит ли, в самом деле, такой дом того, чтобы его кончать? Да черт с ним совсем, с позволения сказать, если так... И для кого дома то, подумаешь... Один он на свете, старик, пора и о другом доме подумывать... Спина давно уже побаливает... Прямо ходить таки трудненько... Палочка в руке не лишнее пособие при ходьбе. Не мало пожито...пора и другим место дать. На Елисей Леонтьевича находили иногда минуты грустных размышлений об участи человека н земле.

В одном из таких элегических настроений духа случайно зашел он однажды на старое городское кладбище, расположенное за городом, за р. Егошихой, в довольно живописной долине. Речка красиво извивалась здесь, делая живописные повороты... Сосновый густой лес окружал кладбище и навевал думы о непрочности человеческого жития, вообще; а вдали шумел неугомонно большой город и своей сутолокой усиливал впечатление контраста между городом живых и царством мертвых... Обходя бурьны, которыми были в изобилии покрыты могилы и глубоко вздыхая о непрочности всего земного, он остановился перед могилами памятниками и прочитывал назидательные эпитафии, которые возносили его дух в обители небесные... Елисей Леонтьевич особенно любил поэтические эпитафии. Под их впечатлением он иногда способен был не на шутку расчувствоваться и даже прослезиться... В одном месте на небольшой медной доске он прочитал очень чувственное двустишие и глубоко задумался, глядя на почерневшее от времени изображение некогда белого ангела, в скорбной позе склонившегося над каким-то статским советником и кавалером, терпеливо ожидавшим радостного утра...

Вдруг его озарила мысль. Глядя на эти целые могильные плиты из булыжника и чугуна и памятники, крытые жестью, он подумал, что очень недурно приспособить бы все это в качестве строительного материала к постройке дома. Конечно, между обитателями Авраама и его строящейся обителью в сущности не было ничего общего, но Елисею Леонтьевичу очень часто приходили идеи в рознь, без надлежащей логической связи.

"Но нет, нет, разве можно... этакое, можно сказать, святотатство. Нет... Господи помилуй, Господи помилуй! Ох, грехи наши!"...

Елисей Леонтьевич даже повернул в сторону, как бы желая убежать от этих богопротивных мыслей и перекрестился. Он наткнулся на новую плиту. "Солнце октябрьское сияло на прозрачных небесах, в это время погасала жизнь в твоих глазах"...почитал он на памятнике. "Хорошо, очень хорошо! И составят же такое, Господи Боже мой!..а все-таки тут плита...того, недурно сохранилась. Ей-Богу, им..Ох, Господи помилуй! Какое искушение!.." -- "Наконец, душа взлетела, читал он дальше, и явилась пред Творцом, нам осталось только тело и землей взято потом"... -- "Потом тоже осталась и очень недурная.. Чугун изготовлялся должно быть на N-м заводе...Гм...даже медь как будто не проржавела. Ох, ты, Господи!" даже сплюнул от искушения Чадин. Но мысль так и не выходила у него из головы, та и засела... Она напрашивалась в его сознание с большей и большей настойчивостью т завоевывала там все больше и больше места. И странное дело, чем дальше шло время, тем более она теряла прежние яркие формы и вовсе не казалась уже такой невероятной, как в первый раз. Возвышенно поэтическое настроение духа сменилось в Елисея Леонтьевича едким чувством скудности, чувством, которое решительно преобладало в настроениях Чадина.

"Нет! Нужно уйти", -- замахал рукой Елисей Леонтьевич, словно прогоняя нечистого духа, внушившего ему такую пакостную идею... -- "Что это такое...в самом деле... Неужто я так обеднел..." И Елисей Леонтьевич решительно пошел назад. Он был уже у ворот. Но тут ему бросилась в глаза жестяная, поржавевшая крыша над каменными воротами. "Скоро должно быть новую поставят", -- подумал он, глядя вверх, и опять вспомнил про плиты...

"Ну что-ж, в самом деле, такое, если, предположить... Ведь... Следует рассудить как следует и подумать".

Чадин так и сделал. Он остановился и подумал как следует... "Ей-Богу, ничего особенного", -- сказал он сам себе после некоторого, непродолжительного, впрочем, размышления. "Конечно, с одной стороны... но ведь мало-ли чего?.."

А когда он вспомнил, какую цену на жесть и камень заламывал ему этот бессовестный, богопротивный подрядчик Обухов, -- дьявол его возьми совсем, -- вся желчь закипела в груди Чадина и участь плит в общем была решена...

"В самом деле, покойникам эти плиты излишни, совершенно не нужны... Ну, положим, те новые плиты, что на свежих могилах еще имеют смысл, их посещают родственники покойника, они заметны для публики.. Ну, а те, что дальше, в углу, там, в репейнике, эти зачем? Никто их не видит... Совершенно ни к чему..Что же из того, что они лежат? Да и притом, ведь могли же они и не лежать на могиле... могли они и свалиться, -- некоторые и действительно свалились, или могли их украсть. И не все ли в сущности равно, -- будут ли они тут лежать или за несколько саженей дальше, в его доме. Все одно... А с другой стороны следовало принять в соображение, что дом Елисея Леонтьевича так нуждается в строительном материале... Да и время то нынче такое тяжелое, как подумаешь, дороговизна везде на все пошла... А с третьей стороны, этот проклятый Обухов".

Елисей Леонтьевич вернулся к плитам и снова осмотрел их, но на этот раз в совершенно другом настроении. Эпитафий он больше не читал. Плиты бесспорно бли хорошие. Елисей Леонтьевич даже ощупал их палкой. Булыжник всегда мог пойти на подмуровку печей, а чугунная плита составила бы не дурную часть пола в сенях... "Ах прах его побери! В самом деле недурно, ей-Богу!." Он даже улыбнлся от удовольствия и удивился, как это раньше не пришло ему в голову...

Одним словом, прогулка на кладбище не прошла без пользы. С царства мертвецов Чадин вернулся с душеспасительным назиданием и с прямым расчетом.

Вернувшись домой он позвал своих дворовых и приказал ночью перевести в амбар могильные плиты, которые он наметил камнями.

-- Да только чтобы у меня ...Тс.. -- Он приложил пальцем к губам. -- понимаете?

Знак бы известен, не впервые они видят этот палец у на губах...этот наморщенный лоб и нависшие веки над полузакрытыми, мрачными глазами. Много странных поручений выполнили дворовые на своем веку в услужении у Чадина, но такого поручения, насколько они помнят, им еще не приходилось иметь. А ослушаться они не смели. Это стоило бы им дорого. Кажется им легче было перенести все плиты и памятники со всех пермских кладбищ, только бы не подвергнуться опале барина.

Ночью, когда северное светлое небо навело наибольшую темь на землю и когда все спали, в ворота чадинского дома несколько раз въезжала телега с тяжелой кладью. Слышны были тихие голоса и стук осторожно снимаемой с телеги жести и чугуна. Неком было обратить внимания на эту неурочную заготовку материала. Сторожа спали.. Загородное кладбище было так пустынно; по близости от него строений не было. А если и встречался кто либо по дороге, он только дорогу уступал: мало-ли что возят по дорогам, хотя бы и ночью...

-- Ну, и барин... Придет этакое на душу, прости Господи, -- говорил дворовый, выворачивая в бурьян глыбу булыжника, которая плотно срослась с землей. Булыжник вываливался и открывал множество гнезд лягушек...

Ящерицы, вспугиваемые в столь неурочное время со своих логовищ, шумно скрывались в репейнике...

-- А ты...бери лучше. Не твоего ума дело.. Наше дело сделать, что приказано, да и черт с ним.

-- Хотя бы его скорее сюда положить!..

-- Ничего, еще зубы тебе выставить, коли захочешь... Поворачивай.

Плиты были свезены и скоро пошли в дело. Частью они были вложены в стены печки, а частью служили подмостками в сырых сенях. Жестяные листы, которыми были крыты кирпичные памятники стояли отдельно у стенки в сенях. Чадин хетел дать им особое назначение.

Святого пророка Елисея Елисей Леонтьевич праздновал шумно. До невероятия скупой в обыкновенное время, он, верный традиционным преданиям, открывал свою казну только в день Св. Елисея пророка и угощение шло на славу, тем потоком оргии, которая требовалась временем, как признак радушия. Какими угодно несимпатичными качествами мог обладать русский барин в будние дни, но в торжественный день своих именин он должен быть радушен и гостеприимен. Таков завет старины.

Еще за несколько дней до именин шли приготовления в доме Чадина и пермские обыватели знали, что предстоит не малое угощение.

Настали именины -- 14 июня. Елисей Леонтьевич накануне служил панихиду по своим предкам, на следующий день встал раньше обычного, долго одевался, вышел в новом костюме с орденами, ездил в церковь, купил там свечу в несколько рублей, набожно слушал литургию и молебен о своем здоровье, горячо молился о всех своих грехах и, вернувшись домой, принимал поздравления с таким торжественным видом, с каким разве короли Франции некогда принимали своих вассалов. В его медлительных, спокойных речах слышался голос авторитетного, непререкаемого в своих суждениях барина. Сверх всякого ожидания, он был равнодушен и даже как-бы разочарован... Он не обращал внимания ни на ту богатую обстановку комнат, в которых на этот день были расставлены фамильные богатства Чадиных, ни на поздравления, которые ему приносили именитые люди Перми. Он не мог скрыть какой-то грусти, которая легкой тенью порой пробегала по его лицу... Быть может, это происходило от усталости, а быть может и оттого, что Чадин вступал в почетный десяток своей жизни. Во всяком случае, он был задумчив и какое-то нехорошее чувство, предчувствие чего-то недоброго беспокоило его в этот день...

Дворовые барина чувствовали себя 14 июня свободнее. В их неприглядной, тяжелой жизни это был чуть ли не единственный день, когда они сознавали себя более или менее в человеческом настроении. Между ними и барином устанавливались на два на три дня те неопределенные отношения, которые хотя не допускали особенного благоволения сл стороны барина, но за то и не могли вызвать в нем жестокости и обыкновенных несправедливостей. Слуги это чувствовали и на радостях еще накануне порядочно подвыпили...

Но ни относительная свобода, которую они пользовались в этот день, ни доброе настроение духа, вызванное обильными возлияниями бахусу, не могли заглушить в пришибленных дворовых раболепного страха перед барином, какой естественно внушался им мыслью, -- "а что как барин вдруг того... возьмет да и выпорет? Случаи бывали..." Слишком неприглядна была их будничная жизнь, чтобы два три дня лучшей праздничной жизни могли заслужить живое впечатление, оставшееся от хорошо пмятных экзекуций прошлого... Это впечатление лишь застывало, но не уничтожалось.

На кухне готовили большой именинный пирог. Повар суетился и единовременно ругался с кухаркой. Оба метались по кухне. У обоих дело не спорилось... Как нарочно, не находилось под руками то того, то другого. Доставалось не мало пинков и заушений на долю подростков, услуживавших на кухне...

-- Где...где...железный лист, дьявол вас возьми? Кричал повар, у которого шумело в голове и от кухонного чада, и от порядочной выпивки.

-- Какой тебе еще лист? Отзывалась кухарка.

-- А на чем пирог-то печь? На твоем языке что-ль!..

-- А на чем хочешь... Черт с тобой и с твоим пирогом...

-- Пирог-то не мой...барина, а ты -- ведьма, -- смотри у меня.

-- Ну и черт возьми твоего барина вместе с твоим пирогом!

По внутреннему убеждению, повар, конечно, был вполне солидарен с кухаркой и желал, чтобы барин провалился ко всем чертям со своими именинами, доставившими ему столько хлопот; но в этом было собственно мало утешительного... Изготовленное тесто со сдобой и начинкой лежало на столе и ждало дальнейших распоряжений. Нужно искать этот проклятый лист...но где его найдешь, -- спрашивается, -- когда все предметы, как будто передвигаются и ускользают от взгляда.. и притом-же, Бог его знает, каким образом случилось, что вместе одной кочерги сделалось вдруг две.. и .. даже как будто над пирогом есть этакое... некоторое наслоение, словно бы два пирога, а не один, тогда как повар мог поклясться всем пермскими чудотворцами, что он готовил только один пирог. Этакое, в самом деле, дело!.. Повар пожал плечами и покачал головой от удивления. Главной, впрочем, причиной неудач в этот день, по его сознанию, была эта ведьма-кухарка и её противная морда, которая так и шныряла по кухне то туда, то сюда, и все время портила настроение повара.

-- Хоть бы ты расселась проклятая! Сказал в сердцах повар и отправился в сени искать лист.. В темных сенях он долго толкался то об одно, то о дргое... Ему то и дело попадалось что нибудь под ноги. А если ничего не попадалось, то ему казалось, что какая то внутренняя сила незримо толкала его... Все-таки он нашел чего искал. В углу стоял лист... да и не один и не два, а несколько.. Повар даже пощупал их пальцами для удостоверения. Так и есть..

"Один, два, три..много листов.. То ни одного нет, а то много.. На-ка, пойди!" И он задумался..

Я уже сказал, что в этот злополучный день все предметы были словно в заговоре против повара. "Раньше этого не замечалось"... Но ведь и повар, нужно сказать, никогда еще в последние годы не был так пьян.

Постояв, подумав еще минуту, другую, он взят жестяную плиту, не так давно покрывавшую каменный памятник на кладбище, принес в кухню, обмыл ее и приготовился сложить на нее пирог. Конечно, это была очень, странная плита.

Кухарка так и ахнула от удивления, когда увидела большой крест и адамову голову с костями на листе, но ничего не сказала. В ее голове даже созрел некоторый план мщения...

"Уж достанется же ему от барина... а мне все одно.. Не я пекла.. Мое дело -- посуду перемывать..." она помогла повару вымыть плиту с обеих сторон и посодействовала усадить пирог на лицевую сторону листа, чтобы на тесте отпечатались изображения плиты. Лист вдвинули в печь и заложили заслонкой.

Дело с пирогом было так хлопотливо, что, по окончании его, повару ничего не оставалось как винить одну -- другую... Он так и сделал. После нескольких рюмок его раздражение заметно убавилось. Почувствовав совершенно неожиданно прилив дружелюбия к кухарке, он преподнес ей рюмку и заключил с ней перемирие (непродолжительное, впрочем).

-- На, морда, пей... Потому, ты хоть и ведьма, а все как будто и человек. Надо и к тебе, стало быть, сострадание иметь...

-- Пирог то надо посмотреть, не пригорел бы...

-- А с чего ем пригореть-то? Небось... Пусть сидит, что ему делается? На еще... выпей... Преподносил снова повар. Нужно именины сломать... Понимаешь?

Кухарка мотнула головой в знак согласия.

Должно быть, им пришлось долго-таки ломать именины, потому что пирог успел не только испечься, но и почернеть от пригари... Когда его вынули, повар долго удивлялся, отчего бы ему быть таким: с одной стороны на углах совсем черный, а с другой -- какой то...что-то такое...этакое... Повар выпяливал глаза и вертел всеми пятью пальцами в пространстве "Странно, очень странно.. Как будто крест.. И откуда бы этакое... просто невероятное".

Впрочем, повар совместно с кухаркой резонно рассудил, что если он такой вышел, то и ну его к шутам совсем, не приготовлять же, в самом деле, новый... Съедят, ежели голодны. И кухарка нарочно положила пирог нижней стороной вверх (так как верхняя слишком пригорела, объяснила она повару) и накрыла салфеткой, чтобы не остыл.

Много собралось гостей на именины Чадина. Гости были все важные. Елисей Леонтьевич принимал к себе не кого нибудь, а людей все с весом: важных губернских чиновников, военных генералов, крупных помещиков, ссыльных из аристократов и богатых купцов. -- Был тут и председатель уголовной пермской палаты Андрей Иванович Орлов -- непосредственное начальство Чадина -- и князь Долгорукий, известный своими чудачествами и за них сосланный в Пермь. О его чудачествах говорил весь город. В обществе он держал себя важно и степенно до тех пор, пока не был пьян. Но до этого еще не дошло. Гости только что сошлись и держали себя в том тон сдержанного приличия, который был неизбежной необходимостью в начале всякого званого обеда и без которого неловко как то сразу перейти к настоящему торжеству, т. е. выпиванию. Во всяком случае, такое настроение не могло долго продолжаться. Музыка в одной из угловых комнат скромно пиликала какую-то элегию. Молодежь разговаривала и старалась быть остроумной. Дамы -- скучали, старушки втихомолку сплетничали так же, как и теперь... Елисей Леонтьевич был малоразговорчив и серьезен. Положим, что он всегда напускал на себя важность в торжественные дни своей жизни. Такова была его натура. Но теперь он был как-то особенно торжествен и меланхолично-задумчив...

На дворе выл ветер. Погода стояла непостоянная. Гостям делалось положительно скучно.

Собрание несколько оживилось, когда гостей позвали к пирогу. Все уселись за стол, о. протоиерей прочитал молитву и благословил трапезу. Музыканты играли что-то веселое... Елисей Леонтьевич поднял салфетку пирога, рука его дрогнула... Он побледнел, наморщил брови и вскинул глазами на гостей.

Взорам гостей представилось странное, неуместное изображение на пироге. "Должно быть это одна из шуток Елисея Леонтьевича", промелькнуло в головах многих гостей. Но на шутку это не походило. Крест ясно отпечатался на тесте, а в голове адамовой ясно обозначались черными невымытыми углублениями глаза и зубы... Изображение черепа одно только улыбалось среди серьезно недоумевавших, вытянутых лиц. Гости шумно задвигали стульями и бросились беспорядочной гурьбой в переднюю, толкая друг друга... Через минуту комнаты были пусты. Елисей Леонтьевич стоял один за столом среди бокалов, роскошно сервированных приборов и старался разгадать, что это значит... Минуту -- другую глядел он кругом и высоко приподымал брови, совершенно не понимая, что это такое? Откуда это такое?

"Смерть пришла... сама смерть пришла на именины"... Ему сделалось страшно.

-- Эй, кто-нибудь! Слуги!.. крикнул он не своим голосом. Но никого не было. Дворовые, при виде бегства гостей, инстинктивно почувствовали беду. А узнавши в чем дело, они разбежались кто куда... Они знали, что им-то и достанется.

-- Эй... сюда! Иван! Григорий! Хоть кто-нибудь...

Никто не приходил. Гудел только ветер в трубе, слегка приподымая неплотно положенную вьюшку... Ни голоса в ответ. Только свечи тихо трещали по обеим сторонам пирога, словно над покойником. Тишина бесила Чадина и вывела его из терпения. Нужно было, чтобы в эту минуту тут разговаривали, чтобы, наконец, хотя кто-нибудь был, чтобы что-нибудь упало, по крайней мере... Но эта тишина с воем... Он схватил подсвечник старинной хрустальной работы и швырнул его в угол. Подсвечник полетел, с шумом разбился, осколки его рассыпались звонко по полу и, затем, снова настала тишина. Он схватил другой... Елисей Леонтьевичу показалось, что пирог приподнялся на столе из под него постепенно вылезает гроб неизвестного мертвеца. В глазах его темнело...

Он закричал и упал без чувств...

Через несколько дней Чадина хоронили. Со времени своих именин он так и не приходил в себя и не узнавал своих даже близких знакомых. Он просил только не есть пирог, потому-что в нем покойники...но что он не виноват, если кругом его дома устроили кладбище, из которого вылезают покойники...а он ничего.

Именины и неожиданная смерть Чадина составила тему многих россказней. Все это было так необыкновенно... Толкам не виделось конца.

-- Чудной это барин был: то, примерно, скажем, нелюдим, человек не попадайся ему на глаза, то глади, сам зовет, угощает, веселится.

-- Бают, не любил он таки один оставаться. Грусть, слышь, на него находила. Все, бывало, норовит, чтобы кто-нибудь был в комнате...

-- Известно совесть мучила -- оттого и не любил. А для чего человеку одному не быть, коли у него на душе спокойно. Знать, у него то -- неладно в жизни...

-- Да и, -- разве мало он на своем веку людей высек, своих-то дворовых.

-- Слышь, у него в новом-то доме, говорят, целые погреба нашли -- и все кости и кости...

Это известие давало разговору новый оборот.

-- С нечистым-от он снюхался. С ним самым, говорила в полголоса какая либо старушка, которая сейчас клялась, что видела собственными глазами в окнах чадинского дома чертей и чертовок и слышала даже голоса их.

Оказалось, впрочем, что не одна старушка это видела и слышала. В толпе находились люди, которые подтверждали слова старушки и сами видели и слышали не меньше её. И разговор в этом роде принимал большие размеры... У каждого находилось что-нибудь рассказать про таинственный дом, так что в результате оказывалось,- в смерти Елисея Леонтьевича, не только не могло быть ничего непредвиденного, но что, даже наоборот, судя по всему этого именно и следовало ожидать.

-- Безбожник он был, вот, что даром что в церковь ходил. Человек то в церковь ходит, а он души не помышляет. Вот смерть то сама к нему и пришла... Долго, слышь, он с ней. Все упирался, не давался. Да, где уж против смерти человеку идти!?

-- Говорят, его на земле нашли, в этот самый день. И все в комнате было перевернуто, побито, взломано. А у самого пена изо рта так и тянется, так и тянется.

-- Это уж воистину так, как кому Бог судить помереть.

-- Нет, я скажу одно: не суди, живи ты сам по себе так, как хочешь, оно не чуди, народ говори, дворовый другого барина самодура. Народ тебе от Бога дань. В нем тоже, стало быть, душа... Дворовые-то, слышь, чадинские как и дали тягу, так до сих пор их не сыщать. Ни духу, ни слуху... Словно в воду.

-- Ну уж и жилось им, сказать правду, то есть лучшее, кажись в Сибирь идти на каторгу, почитай полегче выйдет... Истинный Бог. Мученики, можно сказать были.

В толпе вздыхали, сочувствовали чадинским дворовым и недоумевали, куда они могли деваться. Были мнения, что они вернутся; другие говорили, что они ушли на службу в дальние заводы и кони; третьи были убеждены, что они скрывались в лесу, пристали к шайкам...

-- Разве мало их тут у нас? Хотя бы тут, у Егошихинского завода... Человеку денежному и след не показывать на дорогах. Укокошат, коли в злую минуту попадется, а в добрую оберегут до чистого тела и выпустят. Ступай, мол, себе дальше; тепло тебе было досель жить на свете, так теперь иди -- прохлождайся... С Богом!

Особенное внимание толпы привлекал случай, бывший в 1788 году, но все еще живой в памяти народа. Он занавесь в летописи края О. А. Прядилщиковым, как факт особой силости пермских разбойников. Осенью 1788 года большая компания городских чиновников, отправились на охоту, близ устья реки Курья. Здесь же они расположились на ночлег. Ночью на них напали разбойники и ограбили их до нага, а одного убили за сделанный им безвредный выстрел. Воспоминание об этом событии производило тяжелое впечатление.

-- Хоть барин, хоть кто, а все смерти не минуешь, выводил кто нибудь мораль из разговора.

-- Хорошо, вольно баринам живется на свете. Что ему? подумаешь... все готово, на него люди работают. Помирать не хочется. Вот хоть нашему князю...

При речи о князе лица разговаривающих и веселили. Князь, о котором шла речь, был князь Долгорукий, сосланный в Пермь за проказы.

-- Вот уж барин, прости Господи, мало таких, должно полагать, озорников на свете. Толпа смялась.

Слишком живо в памяти пермяков было событие, невольно вызывающейся этот смех. Однажды, в летний воскресный день, когда народ шел к обедне в Петропавловский собор, князь Долгорукий, любивший наблюдать впечатление толпы, возбужденной каким либо, необыкновенным, неожиданным явлением, высадил в окно на улицу свою фаворитку в райском костюме нашей общей прабабушки.

-- Поставил это он её, значит бестыжую... ха, ха. Срам какой! Батюшки-матушки! Народу сколько было тогда. Так и валят в собор, и останавливаются. Я тогда тоже шел в собор... Что за притча то такая, дай-ка, думаю, себе... Глядь,- а она стоит, смеется..

-- Смеется?

-- Смеется... Зубы показывает. Тьфу ты, что бы тебе нечисто было, думаю...Ну и придумал же, истинный искуситель.

-- Ха, ха! Не наша, должно полагать, не православная.

-- Известно, не нашей веры... Француженка, должно быть. Разве наша станет.

Чай, в Бога у нас еще веруют.

-- А что ему делать-то? Сидит да и придумывает, чем распротрашить себе да, чтобы и другим, было весело и занятно... А то, слышь, коли делать ему нечего, возьмет да и натравит людей своими собаками.. Примерно, нищий там придет к нему милостыню просить, или мужик за заработанными деньгами придет, а он велит собак выпустить, да и потешается...

А князе Долгоруком можно было много говорить. Это был один из чудодеев старого времени и его проказам не было не счета не конца. Утонченный гастроном Долгорукий обладал избалованным и оригинальным вкусом. Любимой дичиной для него были жирные обитатели провиантских магазинов -- хомяки. Д. Смышляев, автор статей о Перми утверждает, что и теперь жив старичок, который в юности, живя в семинарской бурсе, промышлял ловлею и поствкаю на кухню Долгорукого прожорливых зверков, из которых повар -- француз, артист кулинарного искуства, изготовлял различное Рагу и фрикассе для опльчаго барина. Свои проказы в Перми Долгорукий, впрочем ограничевал маленькими людьми или своими крепостными. В обществе он держал себя прилично и добрую минуту был отличным веселым собеседником. Он водил знакомство с избранными, более или менее знатного происхождения, очень любил катежную игру. Но на прощанье, однако, не выдержал и, пригласив на обед сановных гостей, скормил им за завтраком в паштете своего пуделя.

Терпиловые пермяки долго переносили его безобразия, но, наконец и они не выдержали. Князя должны были выселить из Перми. Для дальнейшего усовершенствования своего гастрономического круга над разными породами пушного зверя,- его сослали в Верхотурье. В доме, где жил Долгорукий поселились сосланные маршали.

В 1840 году был сослан в Пермь другой чододиий, хотя и в несколько сокращенном издании , Александр Дмитриевич Жеребцов, родственник бывшего в то время губернатора Огарева и пермских мещань Всеволожских.

Особой репутаций в северо-русском крае пользовались ссыльные поляки. По особенностям своего национального типа и быта, которых не могло разгладить даже продолжительное пребывание в среде великоросов, они не привлыкали симпатий коренного русского населения. Их не любили и часто подозревали в разного рода преступлениях и общественных бедствиях -- вродь поджогов, в содействии разбойчеству, даже в распространении эпидимических болезней.

Прошло несколько лет. Впечатление, произведенное на пермяков смертью Чадина, прошло. Разговоры о его доме хотя и не прекращались, но не имели уже того живого характера, как и в год смерти Елисея Леонтьевича. Но 1842 году им суждено было снова оживиться под влиянием страшного пожара Перми, уничтожившего громадную часть города. С этим пожаром связана дальнейшая история таинственного дома.

Должно заметит, что первая половина нашего столетия, вообще ознаменована крупными пожарами многих русских городов. Пожары чаще всего производились злоумышленниками. Смелость последних доходила до того, что они в некоторых городах даже предупреждали об имеющем быть в их городе пожаре. И при всем том, ни зоркость стражи, ни принятые предосторожности, не спасали город от огня. Противопожарные средства были тогда еще не так совершенны и огонь свободно опустошал города. На содержание пожарных и пожарного обоза Пермь, например, расходовала в год несколько сот рублей. Лошади для пожарного обоза брались поочередно у горожан.

В августе месяце 1842 года сгорел город Казань. Значительная площадь города представляла мрачное зрелище обуглившихся бревен и стен.

Лишь только весть о пожаре в Казане дошла до Перми, Бог знает, откуда и для чего стали поговаривать, что та же участь ожидает Пермь. Пермяки стали опасаться за судьбу своего города. Сначала это были странные толки, не имевшего никакого фактического основания. Кто-то, где-то, что-то слышал, но кто, где и что, -- было неизвестно. Это неопределенность известий не мешала, однако, болтливым, благочестивым старушкам, ожидавшим царствия небесного, пророчески разносить ужасную весть по всему городу. Естественно, что столь живой и так близко касающийся горожан слух не мог разойтись. Дошло то того, что только и говорили, что о пожаре и чем больше говорили, тем более убеждались, что все могло случиться. Скоро явились и фактические основания ужасного слуха. В различных частях города были найдены анонимные записки, в которых определенно называлось время пожара -- 14 сентября. В записках предлагалось жителям заблаговременно принять меры к спасению имуществ. Страшная паника распространилась среди пермяков. Какая-то страшная, фаталистическая идея неизбежности будущего факта обняла суеверные умы простонародья и все были глубоко убеждены, что пожар непременно случится; мало того, что пожар даже как будто необходим... что это уж так положено провидением, предуказано свыше и против этого ничего не сделаешь. Общие суеверие-это стихийная сила, и идти против нее так же трудно, как и бороться против пожара без средств. И не удивительно, что трезвые умы, понимающие роль слухов сплетен в простом обществе, и те не могли быть вполне спокойным. Трусливое настроение невольно передалось и им.

-- Но позвольте, как же, однако, это может быть? Спрашивали недоумение люди, менее других робкие и не веровавшие в роковую силу слухов. Ну, положим, и что и заправду загорится какой-нибудь дом, другой... Эка, подумаешь, беда! Подоспеть в это время пожарная артель. положим и сгорит дом, другой... Но не всему же городу гореть. Чай, потушат... особенно как дружно бросятся и не дадут в огне распространится ...

-- И то!.. Точно!.. Соглашались некоторые. ведь вот, примерно, несколько лет тому назад, у нас же, в Перми, горел дом засухина: мигом сбежался народ и прикончили дело... Обгорели две стены да часть крыши, -- остальное все отстояли?

-- Отстоять-то, точно что, почти отстояли... так случилось. Но не всегда так бывает. Ведь вот а Казани же не отстояли?

-- Казань же это другое дело. Там это все неожиданно загорелась. Никто не знал, не ждали... Ну, известно, и ошалели все со страху: не могли помощь дать. А ведь у нас записки... вас предупреждают... Чего же тут бояться?

-- А по моему ,-так во всем этом деле никто, как поляки.

-- Это точно... Слышно они у нас давно уже пошаливают, да не доброе что то на православный народ помышляют.

-- Э, полноте бобы разводить... поляки... Зачем им тебя обижать? Осень нужно!? Они сами по себе, а ты сам по себе.

-- Такие толки слышались все чаще, и чаще по мере того, как приближался месяц сентября. Городская полиция усилила свою бдительность и по городу были расставлены сверхъестественные караульные полицейские строгой инструкций следить за всякой подозрительной личностью, появляющийся вечернее и ночное время. Население пассивно готовилась к бедствию и скептически относилась к распоряжением полиции.

-- Попытка вывести имущества за город не удавалась. Полиции строго были наказаны не пропускать никакого имущества. Этим городское начальство хотело предохранить город от общей сумятицы.

-- Господи что уж это такое? Не позволяют даже из города выбраться. Вот уже воистину последние время наступают...

Однажды на улице поднялся страшный гвалт, толпа вела с шумом и криком какого-то человека, плотной комплекции, высокого роста и подозрительной наружностью. Грубой бранью провожали незнакомца люди, сбежавшись ближайших улиц на зрелище.

Вся история вышла из-за того, что у этого человека вышли "легко воспламеняющие снаряды". Быть может это были обыкновенные спички для попирось, в то время мало распространенная в низшем обществе, быть может бумага, неизвестно с каким умыслом носимая или вата...

Но толпе до этого не было дела. И не один человек подвергался нападкам и подозрением. Много людей ни в чем неповинных было притянуто к ответственности за мнимое соучаствие в ожидаемом бедствии.

В другой раз,-было среди белого дня разнеслась по городу весть, чтот в одном из кварталов совершенно неожиданно загорелась забор, смазанным каким-то составом. Народ мигом сбежался к забору и огонь без труда потушили. Злоумышленник не был пойман. Но ясно было, что поджигатели не дремлют и что действительно что-то ожидается впереди. Толпа долго стояла у забора, тщательно расматривая легковоспламеняющееся пятна, которыми был усеян забор, и тот час же для безопасности вырубили топорами все пятна. Скоро в городе не осталось ни одного деревянного забора, на котором бы не виделось следов топора. Все более или менее подазрителное вырубалось.

Наступлл сентябрь. Не всем пермякам спалось в это в время по ночам. Боязнь нечастья заставляла некоторые семьи спать по очереди: одна часть семьи спала, другая бодровствовала. Ночные городские караулы представляли собой целые компании. Стуки в доски не умолкали.

-- Слушай! Посматривай! Послушивай!.. То и дело раздавалось во всех частях города.

Ночи были холодные. На площадях горели костры. С восходом солнца караульчики все еще бодровствовали, как бы не веря в болгополучность пройденной ночи, и только при полном утре, когда день вступал в полные свои права и начиналась обыденная сутолока городской жизни, они сдавали город бодрым обывателям и сами шли спать. Прикащики и купцы спешили привести в порядок свои деловые бумаги и книги. Большинство крупных пермский купцов было тогда на нижегородской ярмарке. Их конечно, уведомляли о предстоящем бедствии, но оторванные от живой струи этого события поглощенные своими соображениями на ярмарке, они не придавали значения этим странным слухам.

В субботу, 12 сентября, в три часа полудня начались удары набатных колоколов. Черный, густой дым столбом подымался над городом и как туча ввилась в верху, в спокойном подвижном недвижимом воздухе.

-- Господи, Иисусе... Началось! Уже...

-- Батюшки... последнее время пришло!

-- Гляди-ка ... Дым как валит!

-- Ребята, спасай кто что может

Началась тревога. Но опасения были преждевременные. Это грела столовая в отделении кантовистов. Пожарная команда того и ждала... Мигом бросились пожарные и через каких нибудь два часа огонь был прекращен. Загоревшееся здание стояло особняком, вдали от живых построек и потушить его не составляло для пожарников труда. Огонь прекратился бы сам. Но во всяком случае прекращение пожара несколько ободрило пермяков, подняло их самочувствие и самонадеянность. А для пожарных эта была лучшая репетиция на случай настоящего большого пожара.

-- Ну что ж... Ведь потушили... И все обошлось в общем благополучно, -- говорили обыватели, вздыхая успокоительно.

Но была и оборотная сторона дела, которую, должно быть, предвидели не все пермяки. Если это была репетиция для ловкости и распорядительности пожарной городской команды, то, с другой стороны, это была также и не дурная проба и для злоумышленников, хотевших удостовериться, как справится с огнем обыватель и как много у него сил для борьбы с огнем. С этою целью они и выбрали для своего тяжелого опыта отдельно стоявшее здание. Наблюдая, как справляется пермяк с огнем, злоумышленники, должно быть, вывели больше благоприятных данный в свою пользу, чем обыватель в свою, потому что они не только не остановились в осуществлении своих замыслов, но провели их с удивительною последовательностью, как увидит читатель из следующей главы.

Утро 14 сентября 1842 года -- этого рокового года для многих пермяков -- было прекрасное: светлое такое, теплое, веселое... Казалось, и в голову никому не могла прийти мысль о каком-либо общественном несчастии. Солнце так приветливо глядело лазурного неба и обливало Пермь теплыми лучами. Птички неугомонно щебетали на деревьях... В воздухе стояло то странное сочетание летнего тепла с осенним холодом, которое в связи с гнилым запахом разлагающейся на земле желтой листвы придает особую прелесть началу русской осени. Дул теплый ветер.

Крестовоздвиженье -- праздник большой, и толпы народа, несмотря на тревожные ожидания, потянулись в церковь. Вот этот-то момент и был выбран злоумышленниками для осуществления своего варварского замысла. Пока пермяки прикладывались к "Честному и Животворящему кресту и славили святое воскресенье", поджигатели успели сделать свое дело... И еще церкви не наполнились народом, еще в соборе протодьякон не успел разойтись как следует, как к звукам церковных колоколов неожиданно примешались нес тройные звуки пожарного набата. Огонь выбросило сначала на сеннике, при постоялом дворе мещанина Никулина, на Екатерининской улице. Ветер неожиданно усилился и скоро вся левая сторона этой улицы по направлению к р. Егошихе была в огне... С Екатерининской улицы огонь перекинуло к р. Каме на Оханский проулок и в центральные части города на Пермскую улицу к Петропавловскому собору. Народ хлынул к пожарищу, но не успели еще принять меры к тушению, как почти одновременно загорелась в другом месте на р. Егошихе пильная мельница. От нее огонь перешел на круподерку, стоявшую пониже, и зданиям, расположенным по берегу реки Егошихи. Таким образом, два столба пламени почти одновременно начали свое дело и совершенно сбили с толку как пожарную команду, так и жителей, совершенно растерявшихся от страха в облаках дыма и угара. Пожарная команда, хотя явилась быстро на огонь, но совершенно почти была парализована в своих действиях, потому что пожар начался в таких местах, в которых действовать пожарным было невозможно; а когда огонь, раздуваемый ветром, разошелся, то всякие их действия были тщетны. Постройки были большею частью деревянные, громоздкие и близкие друг к другу... Огню было полное и беспрепятственное раздолье. Первая струя огня, гонимая ветром, в течение нескольких часов дошла по Оханскому проулку до полицейского пруда. Уничтожив строения по ту и по другую сторону пруда, она захватила часть Покровской улицы до Широкого переулка, направилась к Сибирскому проулку и торговой площади и, наконец, слилась с другой струей пламени, бушевавшей у Егошихи. Громадная площадь, ограничиваемая Екатерининской улицей, проулками: Широким и Верхотурским, ручьями: Медведкою, Егошихою и р. Камою, дымилась в пламени... Сгорело около 300 домов. Зарево пожара, как рассказывают, было видно за 67 верст от Перми в Оханске. Жители сначала спасали свое имущество, но потом пришлось спасаться самим от огня. Имущество, вынесенное на площадь, все сгорело. Огонь похитил много ценностей науки. В пожаре 14-15 сентября погибла, между прочим, библиотека Смышляева, заключавшая много библиографических ценностей, оригинальных старинных рукописей и списков, приобретенных у генерала Томилова, большой минеральный кабинет, приобретенный владельцем за 10.000 руб., и переписка с гр. Сперанским (с которым Смышляев был в весьма близких отношениях). У Ивана Федоровича Мерзлякова сгорели бумаги, доставшиеся ему после смерти известного поэта Алексея Федоровича. Там же погиб целый сундук старых рукописей учителя пермской гимназии Феонова ... и др.

Безжалостно истребляя людское добро и памятники науки, пожар постепенно подходил к таинственному дому. Около дома уже все горело. Дому Чадина предсказывали участь общую с соседними строениями. Языки пламени, разделяемого ветром, наклонялись над домом и обнимали его огненными струями со всех сторон, как свою будущую жертву. Но дом все-таки не горел. Это было странно. Сотни людей, стоявших на площади, сами своими глазами видели, как огонь разгуливал возле дома и заглядывал даже в пустые окна, но не трогал его. Крыша была сильно накалена, дымок местами как будто шел по ней... но огня все-таки не было... Еще раз злестнуло пламенем на дом, еще раз... и огонь стад стихать... Вдруг в толпе раздался крик.

-- Вот она! Она! Она, злодейка... Спаси, Господи, и помилуй!

Народ обернулся в сторону крика. Старая женщина бежала по площади меж толпы и, уставив свои испуганные глаза на крышу дома, указывала рукой вверх и кричала:

-- Я вижу!.. Это она!.. Вот, вот, в огне, вверху на крыше...

-- Да чего орешь-то? Что? Что такое? Расскажи толком, коли что видишь... Что в тобой?

-- Ох, Господи! Ох, батюшки!.. сама видела, ей Богу, сама своими глазами видела, как она вытянулась в оконце... Ох, грехи наши!.. и... и... махала белым платком...

-- Да кто, кто такой? Кто махала?

В толпе пронеслись слова "ведьма", "кикимора"... и все было понятно, все объяснилось. Несомненно было, что дом потому именно и сне горел, что его таинственные жильцы не допускают к себе огня. Ведьмы вытянулась из слухового окна, что в крыше дома, и отмахивала от себя пламень. Это было теперь очевидно. Старушка успела даже разглядеть ее. Она была словно как бы пожилая женщина в белом чепце.

-- Вот разрази меня Господь Бог в этом месте, коли вру... и сама-то злющая такая... в белом чепце... И все так-то машет и машет... И старая, престарая...

И для большего удостоверения старушка замахала руками. Не было никакого сомнения, что это именно так, тем более, что как оказалось потом, и еще кто-то что-то видела в этом доме и в одно и то же время, только в другом окне...

А дом все стоял и его формы, освободившиеся от соседних построек, смотрели вызывающе. Он как бы вытянулся вверх и стал выше обыкновенного... А его темные окна глядели так мрачно... Ну, как было в самом деле не увидеть в них чего-нибудь, хотя бы даже в чепце? Слух о кикиморе скоро стал общеизвестен, и толпа со страхом и удивлением глядела на этот дом, пощаженный огнем.

Собственно ничего удивительного в том, что дом не сгорел, не было. Как помнят читатели, дом Елисея Леонтьевича Чадина был каменный. Крыша его была железная. В окнах рам не было. Полов не было. Загореться, следовательно, было нечему, и дом остался. Жилой флигель, в котором жил в последние годы Чадин, выходил на площадь и заслонялся каменным с строением. Все было естественно.

Но разве можно было убедить народ, что это случилось так просто и естественно?: Как можно было сомневаться в существовании кикиморы, когда все слышали, как старушка клялась всеми святыми, что видела именно ее и в чепце, что пусть она провалится, где стоит и пусть у нее глаза совсем лопнут, если это не так... Это было очень удивительно, тем более, что старушка не провалилась и глаза ее не лопались. Напротив, они даже как-то необыкновенно расширялись и оживлялись по мере того, как она все больше и больше говорила об этом необыкновенном происшествии.

Более суток хозяйничал огонь в городе. Пожар прекратился 15 сентября, оставив после себя печальное зрелище разрушения.

На берегах Камы, Егошихи, на далеком пространстве расположились на бивуаках погорельцы. Должно быть, со времени набегов сибирских князей Пермь не видала такой картины. Усталые, измученные бесполезной борьбой со стихией, пермяки горевали. Но убедившись, что все в воле Божьей и что поправить дела нельзя, они мало по-малу стали привыкать к своему положению. Да и к чему в самом деле не привыкнет человек!

Погода изменилась. Дни настали холодные, серые. Пошли дожди. Плохо приходилось погорельцам. Начальство вынуждено было сделать административное распоряжение об отводе погорельцам бесплатных временных квартир в уцелевших от пожара домах. Дома переполнились от жильцов. Стали появляться болезни. Беда следовала за бедой.

Разговоры на тему о пожаре продолжались с тем большей настойчивостью, чем ощутительнее были тяжелые последствия пожара. Таинственный дом занимал в этих разговорах почти главное место. Вспомнили и Чадина, и странности его характера, и его загадочную смерть и все истории о чертях и ведьмах, живших в доме. Рассказы эти бесконечны. Они разрастались до ужасных размеров с нелепейшими подробностями.

Народ собирался толпами, хулил начальство и его нераспорядительность во время пожара. И оказывалось, что в общем несчастии были виноваты не только злоумышленники, но и городское начальство, по адресу которого стали высказываться не особо лестные мнения. Оно было виновато, что не позволило жителям вывозить свой скарб в безопасные места. Разве оно не останавливало телеги?.. А ведь, подумаешь, сколько добра было бы спасено, если бы городская администрация не запретила вывозить жителям свое добро за город!.. Пусть бы горели тогда пустые амбары да дома с голыми стенами. Начальство обвиняли чуть ли не в сообществе с чертями... Полякам доставалось в этих рассказах больше, чем кому. Говорилось, что это ничье, как именно их дело и что не даром они поляки. Это уж такая нация, созданная Богом для одной цели, -- вредить интересам русских. К россказням о пожаре примешивались, таким образом, сплетни политического характера. Трудно было разобраться в этих сплетнях, узнать, чего хочет народ, что особенно его волнует. Трудно было уловить основную физиономию слуха: все было так разнообразно, противоречиво одно другому и нелепо.

Губернские власти не могли не обратить внимания на такое брожение умов. Бывший в то время губернатор И. И. Огарев дал приказ разыскать распространителей нелепых слухов. Полиция принялась за розыски и наблюдательную старушку, видевшую кикимору, скоро притянули к ответственности. Ее позвали в полицию. В первую минуту она растерялась.

-- Ты видела ведьму? Спрашивают ее.

-- Вот чтоб мне не сойти... м не встать...

-- Ну, ты лучше сиди... Говори толком. Где ты ее видела?

-- Вот лопни мои глаза... Ее самую... Чтобы мне сгинуть...

-- Да где?.. Когда?.. Рассказывай по порядку.

-- Вот, чтобы у меня и язык отсох... И она даже ежилась во время допросов от внутреннего волнения. Что было с ней делать? Ее позвали через некоторое время опять к допросу. Повторилось тоже...

-- Вот, провались земля... лопни глаза...

-- Не нужны нам твои глаза. Ты расскажи все по порядку, как ты ее видела и кто был свидетелем...

Но толку от старушки так и нельзя было добиться. Она только клялась. Ее вздумали застращать присягой...

-- Мне что присяга?.. Вот как перед Богом... Распадись подо мной земля... Мне не долго жить...

-- А к присяге ты пойдешь? Присягнешь, что видела ее?

-- Ей Богу... Вот... И она крестилась для доказательства. И поклянусь под присягой и крест поцелую... и греха на душу не возьму... Ее проклятую видела, своими глазами видела... Вот...

Чем больше допрашивали старушку, тем беспрекословнее она утверждала, что видела. При этом она так клялась, что присутствовавшим становилось страшно... Присяги она не боялась и даже требовала, чтобы ей дали присягу. Ей не долго жить и она даже на страшном суде не побоится подтвердить справедливость своих слов. В ее словах слышалась фантастическая уверенность и беспрекословность. Полиции пришлось иметь дело со слепой фанатичкой. Дело было тем опаснее и рискованнее, что привлечение такой старухи к ответственности не могло пройти бесследно в жизни простого, хорошо знавшего ее, общества. Привлечение к начальству окружало ее в глазах толпы ореолом страдания, как бы мученичества за правду, тем более, что народ относился неблагосклонно к начальству. И брожение готово было возрасти до Бог весть чего...

Старуху продержали несколько дней в заключении и, убедившись, что от нее дела не добиться, должны были выпустить со строгим приказом не смущать впредь народ болтовней.

Суеверие торжествовало. На его стороне были -- обстоятельства и сила традиции, которую не могли сломить ни здравый смысл, ни распорядительность администрации. Но настроение погорельцев изменилось, когда Государю Императору Николаю Павловичу благоугодно было пожертвовать значительную сумму для раздачи единовременного пособия погорельцам. Кроме того, правительство ассигновало еще особую сумму, предназначенную для денежных ссуд тем из пострадавших, которые желали строиться. Ссуды раздавались на 17 лет без процентов за первые два года и с процентами на 15 лет. Наконец, председатель палаты государственных имуществ Кузминский исходатайствовал еще у своего начальства разрешение на выдачу годового не в зачет жалованья пострадавшим чиновникам. Благодаря таким существенным мерам, толки о правительстве изменились...

Прошло несколько лет. Город заново обстроился и украсился новыми зданиями, расположенными симметрично по прямым линиям. Один лишь таинственный дом производил угрюмое впечатление на зрителя своим мрачным видом. Он шел в разрез с новыми постройками и на новой улице казался анахронизмом... Жить в нем никто не соглашался. Слишком недоброй репутацией он пользовался. Этой репутации не могло изменить время, постепенно изглаживавшее впечатление пожара.

Домом владели наследники Чадина, но в нем не жили. В конце 40-х годов этот дом был куплен М. Г. Сведомским и затем уступлен был городскому обществу в обмен на дом, принадлежащий теперь почтовой конторе. Полсотни лет стоял он необитаем. Наконец, его должны были сломать до основания. Позже, на арендованном у общества месте его, был выстроен небольшой домик антрепренером театра Херувимовым. Домик служил квартирой для актеров, а потом -- портерной. Теперь на месте его красуется здание пермской женской гимназии.

Пермские губернские ведомости. -- No 7, 15, 22, 31 марта, 2 апреля 1895 г. -- No 53, 60, 66, 73, 76.