Книговод

Автобиография Николая Ивановича Костомарова

Костомаров Николай Иванович


Автобіографія Николая Ивановича Костомарова *).

*) Русская Мысль, кн. V.

   Въ Саратовъ я прибылъ вечеромъ 24 мая 1848 Іода. Меня повезли прямо къ губернатору, который принялъ ласково, такъ какъ на то было предписаніе Орлова, и приказалъ своему правителю канцеляріи выдать жандармскому офицеру фонъ-Альпену квитанцію въ полученіи моей особы. Оттуда фонъ-Альпенъ велѣлъ ямщику ѣхать въ гостинницу. Я выскочилъ изъ телѣги и сказалъ: "Хорошо, вы отправляйтесь одни; я теперь, кажется, свободенъ и хочу быть безъ дядьки- я приду послѣ!" -- "Да вы не найдете гостинницы!" -- "Не безпокойтесь".
   Больше часа я бѣгалъ по улицамъ, сломя голову, наслаждаясь своей quasi-свободой; наконецъ, утомился и, разспрашивая прохожихъ, добрался до гостинницы. Фонъ-Альпенъ, въ ожиданіи меня, заказалъ ужинъ и вино. Черезъ день жандармскій офицеръ уѣхалъ. Мнѣ почти стало жаль его: я очутился совсѣмъ одинокимъ въ незнакомомъ городѣ; притомъ, холера была во всемъ разгарѣ: то и дѣло таскали мертвыхъ.
   Изъ III отдѣленія мнѣ дали рекомендательныя письма въ Саратовъ къ жандармскому офицеру и инспектору врачебной управы, еврею Соломону. Кромѣ того, у меня было письмо отъ чиновника III отдѣленія Норстрёма къ его товарищу, совѣтнику казенной палаты Горбунову.
   Жандармскій офицеръ оказался добрякомъ, но глупымъ до нельзя; Соломонъ принялъ меня крайне сухо; одинъ Горбуновъ обошелся со мной хорошо, и я бывалъ у него.
   Мѣсяца черезъ два ко мнѣ пріѣхала мать, и уже завелись у меня кое-какія случайныя знакомства, но всю осень и половину зимы у меня не было никакихъ оффиціальныхъ занятій.
   Въ началѣ 1849s г. губернаторъ Кожевниковъ поручилъ мнѣ завѣдывать секретнымъ столомъ, гдѣ находилось, между прочимъ, и мое собственное дѣло. Затѣмъ въ столѣ было около ста текущихъ пустѣйшихъ дѣлъ о раскольникахъ. Пересмотрѣвъ эти дѣла, я, съ помощію св. зак., составилъ записку, въ которой представилъ необходимость сдать ихъ въ архивъ; губернаторъ согласился, но этимъ я вооружилъ противъ себя правителя дѣлъ Дурасова, мошенника первой руки, представлявшаго собою типъ подъячаго. Оказалось, что я лишилъ наживы Дурасова, и тотъ наговорилъ на меня губернатору, вслѣдствіе чего я былъ отставленъ отъ должности столоначальника и назначенъ переводчикомъ при губернскомъ правленіи съ жалованьемъ въ 430 р. въ годъ. Но тутъ у меня не было никакого дѣла: переводить было нечего. Вскорѣ затѣмъ, когда очистилось мѣсто, я былъ назначенъ редакторомъ Саратовскихъ Вѣдомостей, съ жалованьемъ 450 руб., что вмѣстѣ съ жалованьемъ переводчика составляло 880 руб. и было слишкомъ достаточно при крайней дешевизнѣ жизни (такъ, наприм., за квартиру въ пять комнатъ я платилъ 100 руб. въ годъ). Но такое благополучіе продолжалось недолго. Начальство не взлюбило меня, и со мной начали обращаться грубо; совѣтникъ губернскаго правленій Гороховъ (взяточникъ и мошенникъ) сказалъ мнѣ однажды: "Я удивляюсь, г. Костомаровъ, какимъ образомъ могли вы быть профессоромъ, когда десяти строкъ не можете составить". Самъ губернаторъ Кожевниковъ стадъ смотрѣть на меня, какъ на идіота и кончилось тѣмъ, что меня отставили отъ должности редактора Саратовскихъ Вѣдомостей за неспособность, вслѣдствіе довольно курьезнаго случая. Я не зналъ слова "подчалки" (суда, которыя привязываются на буксиръ къ другому судну), а такъ какъ за долги про, давались тогда подчалки одного купца, то я и напечаталъ въ Саратовскихъ Вѣдомостяхъ, что "торгъ будетъ производиться въ губернскомъ правленіи, и тамъ можно видѣть подчалки во всякое время".
   Оставшись безъ дѣла, я сталъ еще усерднѣе заниматься русской исторіей и Богданомъ Хмельницкимъ, насколько это возможно было въ далекомъ городѣ, лишенномъ большей части ученыхъ пособій {Сильное гоненіе было поднято тогда не только на малорусское литературное движеніе, но на всякое занятіе исторіей и этнографіей Малороссіи. Строгость цензуры доходила до того, что она не допускала въ печати имени Малороссіи. Прим. Н. И. К.}. Кругъ моихъ знакомыхъ по преимуществу составляли ссыльные поляки, изъ которыхъ многіе были люди очень образованные. Было у меня и нѣсколько знакомыхъ семейныхъ домовъ. Чиновничество избѣгало меня, но помѣщики, напротивъ, заискивали во мнѣ, особливо получившіе образованіе въ высшихъ учебныхъ заведеніяхъ, а такихъ было не мало, но всѣ они скоро дичали, и даже на многихъ незамѣтно было и слѣдовъ образованія.
   Въ это время я окончательно разошелся съ своей невѣстой. Случилось это слѣдующимъ образомъ. По пріѣздѣ въ Саратовъ я написалъ письмо къ матери моей невѣсты, говорилъ, что теперь судьба моя опредѣлилась, что въ случившемся трудно кого винить, и такъ какъ я самъ не могу пріѣхать и не желаю вводить ее въ расходъ, то посылаю ей деньги, чтобы она привезла дочь. Отвѣта долго не было. Наконецъ, я получилъ обратно деньги при бранномъ и оскорбительномъ письмѣ. Этого мало: барыня стала увѣрять дочь, что я самъ отказываюсь. Спустя нѣсколько мѣсяцевъ, я получилъ письмо отъ самой дочери; она писала, чтобы я ничему не вѣрилъ, что будутъ говорить о ней, объясняла, что не писала такъ долго потому, что не имѣла даже гривенника на письмо, и просила прислать рублей пять одной своей пріятельницѣ. Я послалъ деньги, и мы переписывались нѣсколько времени. Между тѣмъ, мать всячески мучила дочь, особливо послѣ смерти своего мужа, который бралъ всегда сторону падчерицы. Послѣдняя писала отъ себя просьбу Государю обо мнѣ; но просьба осталась безъ отвѣта. Тогда она, въ отчаяніи, написала мнѣ письмо, просила прислать денегъ, говоря, что она готова хотя пѣшкомъ уйти ко мнѣ, такъ какъ ей нѣтъ житья отъ матери и остается или утопиться, или выйти замужъ за перваго встрѣчнаго. Я былъ тогда совсѣмъ безъ денегъ, потому что у меня украли банковый билетъ на всю сумму, вырученную съ продажи имѣнія; хотя тотчасъ были приняты всѣ мѣры и дано было знать въ банкъ, но деньги эти не могли быть скоро получены. Я не послалъ денегъ, и моя невѣста вышла замужъ за другаго въ концѣ 1851 года {Съ тѣхъ поръ я ничего не зналъ о ней до 1858 года, когда услышалъ отъ А. П. Стороженко подробности жестокаго обращенія съ нею матери и ея насильственнаго брака. Прим. Н. И. К.}.
   Вмѣстѣ съ этой совпадаетъ другая исторія моей любви. Еще въ 1850 году познакомился я съ однимъ семействомъ, гдѣ было нѣсколько дочерей; изъ нихъ одна, крайне экзальтированная дѣвушка, недурная собой, представлявшая чисто великорусскій типъ,-- полная, румяная, круглолицая,-- понравилась мнѣ. Но я смотрѣлъ на наши отношенія, какъ на чисто дружескія, разсказывалъ ей о моей невѣстѣ, какъ вдругъ неожиданно получаю отъ нея письмо, гдѣ она признается мнѣ въ любви. Я отвѣтилъ ей холоднымъ письмомъ, въ которомъ упрекалъ ее, что она, зная мои отношенія къ другой, говоритъ о любви и хочетъ побудить меня сдѣлаться подлецомъ, и пересталъ бывать у нихъ въ домѣ. Но когда я узналъ о свадьбѣ своей бывшей невѣсты, то возобновилъ знакомство съ этой дѣвушкой. Она пользовалась сравнительно большой свободой. Бывало, выйдетъ ко мнѣ въ условленное мя, и часами гуляли мы вмѣстѣ по берегу Волги и за городомъ. Любовь наша становилась взаимной, но, должно быть, ни съ той, ни съ другой стороны не было дѣйствительной привязанно -- судя по тому, какъ прервались наши отношенія.
   На меня произвело непріятное впечатлѣніе, когда она сказала мнѣ, чтобы я не бывалъ у нихъ въ домѣ нѣкоторое время, и приводила разные, повидимому, придуманные предлоги. Я вывелъ было заключеніе, что она стыдится меня, какъ ссыльнаго, передъ знакомыми. Но когда вскорѣ послѣ того я сказалъ ей, что теперь свободенъ и думаю свататься, а она просила меня подождать съ сватовствомъ, то мои подозрѣнія, при моей крайней природной мнительности, дошли до крайней степени, Вдобавокъ, мнѣ было извѣстно, что въ это-время посѣщалъ ихъ домъ богатый пятидесятилѣтній одинокій старикъ С. и, какъ я слышалъ, дѣйствительно хотѣлъ посвататься къ любимой мною- дѣвушкѣ. Но С. уѣхалъ, не посватавшись, а она, тотчасъ послѣ его отъѣзда, стала опять звать меня къ себѣ въ домъ и говорила, что я могу теперь посвататься. Это окончательно взбѣсило меня: правъ ли я былъ, или нѣтъ -- не знаю, но послѣ нѣсколькихъ сценъ мы разошлись. Она писала мнѣ письма, я возвращалъ ихъ, а потомъ, одумавшись, хотѣлъ было примириться съ нею, но узналъ, что уже поздно, и она утѣшилась. Года чезъ два она вышла замужъ.
   Я опять углубился въ свои историческія занятія, а въ часы отдыха опять сталъ бродить одинъ по окрестностямъ Саратова. Въ одну изъ такихъ прогулокъ я забрелъ въ опустѣлое кладбище Краснаго Креста, принадлежащее женскому монастырю. При кладбищѣ жило нѣсколько монахинь и дряхлый, предряхлый священникъ. Переходя съ мѣста на мѣсто, я закурилъ сигару и бросилъ зажженную спичку; сухая трава тотчасъ зажглась. Я замѣтилъ это только тогда, когда пошелъ дымъ и загорѣлась деревянная рѣшетка, вокругъ одной могилы. Что тутъ дѣлать? Еще обвинятъ въ поджигательствѣ, да еще ссыльнаго! Слышу -- въ церкви служатъ панихиду; я туда, кричу священнику: "Батюшка! горитъ!..." Священникъ наскоро отслужилъ панихиду, разоблачился, позвалъ сторожей, и они вмѣстѣ съ монахинями и мною принялись тушить пожаръ. Священникъ набросился на монахинь: "Это вы все водите сюда своихъ возлюбленныхъ!" Монахини въ слезы; затѣмъ онъ обратился ко мнѣ и сказалъ: "Хорошо, что вотъ Богъ тебя принесъ, а то бы совсѣмъ пропали!" Такимъ образомъ, я еще получилъ благодарность.
   Въ началѣ 1851 года я познакомился съ Чернышевскимъ, который самъ ко мнѣ пріѣхалъ. Это былъ благообразный, бѣлокурый юноша съ тонкими чертами лица и крайне бурсацкими манерами, отъ которыхъ онъ, повидимому, и не хотѣлъ отвыкать. Онъ былъ единственнымъ сыномъ. Отецъ его и мать были замѣчательно умные и хорошіе люди: отецъ былъ священникомъ и восполнялъ недостатокъ образованія чтеніемъ и природнымъ умомъ. Отношенія Чернышевскаго къ родителямъ были очень дружескія; особенно любилъ онъ мать.
   Я видѣлся съ Чернышевскимъ очень часто и сошелся съ нимъ. Мы играли съ нимъ въ шахматы (онъ игралъ мастерски), толковали, читали вмѣстѣ... Чернышевскій былъ тогда учителемъ русской словесности; его занимало тогда славянство, и онъ изучалъ сербскія пѣсни. Изъ близкихъ мнѣ знакомыхъ поляковъ Мелантовичъ, человѣкъ поэтическій и увлекающійся, не долюбливалъ Чернышевскаго, называлъ сухимъ, самолюбивымъ и не могъ простить въ немъ отсутствія поэзіи. Въ послѣднемъ онъ врядъ ли бшибался. Помню я одинъ вечеръ въ маѣ 1852 года; сидѣлъ я у окна, изъ котораго открывался прекрасный видъ: Волга во всемъ величіи, за нею горы, кругомъ сады, пропасть зелени... Я совершенно увлекся. "Смотрите, Н. Г., какая прелесть: не налюбуюсь! Если освобожусь когда-нибудь, то пожалѣю это мѣсто". Чернышевскій засмѣялся своимъ особымъ тихимъ смѣхомъ и сказалъ: "Я неспособенъ наслаждаться красотами природы!..." Въ воскресенье передъ Ѳоминой онъ женился на О. С. Дня черезъ четыре Чернышевскіе уѣхали изъ Саратова.
   Въ 1852 году я познакомился съ г-жой Пасхаловой, вдовой 29 лѣтъ, имѣвшей пятерыхъ дѣтей, и находилъ большое удовольствіе въ ея обществѣ, хотя не былъ влюбленъ въ нее. Это была женщина неглупая и крайне увлекающаяся: заниматься _она была готова чѣмъ угодно и съ одинаковымъ интересомъ. Мы начали вмѣстѣ съ нею читать Гумбольдта, занимались физикой, астрономіей и даже лазали по чердакамъ, чтобы наблюдать звѣзды. Впослѣдствіи, когда я увлекся русскими народными пѣснями, мы вдвоемъ ходили по кабакамъ и посидѣлкамъ и записывали пѣсни. Чернышевскій постоянно подсмѣивался надъ нами обоими и совѣтовалъ мнѣ жениться на Пасхаловой, говоря, что "мы совсѣмъ подходящая пара". Вообще Чернышевскій и Пасхалова не особенно долюбливали другъ друга.
   Около этого времени началось въ Саратовѣ такъ называемое жидовское дѣло, длившееся нѣсколько лѣтъ. Нашли на льду Волги двухъ убитыхъ мальчиковъ одного за другимъ: Масловъ былъ убитъ 9 марта, Шерстобитовъ (раскольникъ) 12 апрѣля {Убійство послѣдняго замяли: освидѣтельствовали тѣло, когда оно уже совершенно разложилось. Прим. Н. И. К.}. Разсказывали тогда, что у Маслова видны были проколы на шеѣ. Обвинителемъ явился мальчикъ Канинъ, товарищъ убитаго: играли они на берегу Волги, подошелъ къ нимъ солдатъ (какъ оказалось потомъ, жидъ Шлиферманъ, цирульникъ по ремеслу, занимавшійся обрѣзаніемъ жидовскихъ дѣтей) и позвалъ на Волгу носить ему доски. Масловъ, соблазнившись обѣщанными деньгами, тотчасъ согласился, но Канинъ сталъ уговаривать товарища не идти, говоря, что это лихой человѣкъ и что какія могутъ быть доски на льду Волги {Впослѣдствіи Канина возили въ Петербургъ, и онъ такъ понравился Государю своими быстрыми отвѣтами, что Николай Павловичъ приказалъ отдать его на казенный счетъ въ технологическій институтъ. Дальнѣйшая его судьба мнѣ неизвѣстна. Прим. Н. И. К.}. Масловъ пошелъ одинъ, и былъ потомъ найденъ убитымъ. Подозрѣніе пало еще на двухъ жидовъ. У одного изъ нихъ, мѣховщика Янкеля, нашли книгу, составленную имъ изъ выписокъ на разныхъ языкахъ въ защиту евреевъ по вопросу о похищеніи христіанскихъ дѣтей; затѣмъ его служанка донесла, что возила отъ него въ Тамбовъ какой-то ящикъ къ другому жиду. У послѣдняго сдѣлали обыскъ и нашли въ библіи тряпку, смоченную кровью, а жена этого жида показала, что запачкала ее случайно гусиною кровью. Слѣдствіе не привело ни къ какимъ результатамъ, и производившіе его, видимо, хлопотали только о томъ, чтобы замять дѣло. Наряжена была коммиссія подъ предсѣдательствомъ Гирса, чиновника, посланнаго, изъ Петербурга, въ которую пригласили и меня; въ ней участвовали еще: Сентъ-Илеръ и полковникъ Эльстеръ, такъ какъ обвиняемые были все солдаты. Мнѣ поручили составить докладъ объ этомъ дѣлѣ. Губернатору Кожевникову хотѣлось во что бы то ни стало оправдать жидовъ; я написалъ скорѣе въ обратномъ смыслѣ. Тогда Кожевниковъ призвалъ меня къ себѣ, пригрозилъ острогомъ и написалъ въ Петербургъ о необходимости удалить меня изъ службы, какъ неблагонамѣреннаго. Но это не имѣло никакихъ послѣдствій, такъ какъ мѣсяца черезъ три Кожевниковъ былъ смѣненъ и въ Саратовъ на его мѣсто назначенъ былъ Игнатьевъ, братъ бывшаго петербургскаго генералъ-губернатора. Одновременно съ этимъ, назначенъ былъ и новый полицеймейстеръ, который началъ съ того, что тотчасъ послѣ своего пріѣзда призвалъ къ себѣ всѣхъ состоящихъ подъ полицейскимъ надзоромъ. Собралась самая разнообразная компанія: ссыльные поляки, уніатскіе священники, содержатели публичныхъ домовъ, лица, обвиняемыя по жидовскому дѣлу, и т. п. и, наконецъ, я. Является полицеймейстеръ,-- красная, испитая физіономія,-- и начинаетъ кричать, что у него пойдутъ порядки построже прежнихъ, чтобы у него никто не смѣлъ ходить по городу позже 9 часовъ, не выѣзжать за городскую черту, не посѣщать кабаковъ и публичныхъ домовъ, не пьянствовать, не воровать и т. д. Затѣмъ онъ велѣлъ всѣмъ подписаться, что обязуются исполнить его предписаніе. Начали подписывать. Первые подписали двое ссыльныхъ поляковъ; дошла очередь до меня. "Я подписываться не стану!" -- "Какъ? что?" -- заоралъ разъяренный полицеймейстеръ, подступая ко мнѣ.-- "А такъ, что я состою на службѣ и не могу подписать, что не выѣду изъ города; меня могутъ послать (какъ уже былъ случай, что меня посылали изъ города по дѣлу, котораго не зналъ полицеймейстеръ). Наконецъ, я посланъ сюда, подъ секретный надзоръ, и никто, кромѣ васъ, не долженъ знать, что я состою подъ надзоромъ полиціи!..." Полицеймейстеръ опѣшилъ на минуту, потомъ крикнулъ:] "Сейчасъ поѣдемъ къ губернатору!" -- "Поѣдемъ!" Такимъ образомъ, мы отправились. Полицеймейстеръ оставилъ меня въ пріемной и пошелъ одинъ къ Игнатьеву. Черезъ нѣсколько минутъ онъ вышелъ растерянный, съ видомъ человѣка, которому сказали дурака, а меня позвали къ Игнатьеву. Тотъ принялъ меня отлично, сказалъ, что я былъ вполнѣ правъ, и, наговоривъ разныхъ любезностей, отпустилъ.
   Тутъ со мной чуть не случилась бѣда. Собранныя мною мѣстныя народныя пѣсни печатались въ Саратовскихъ Вѣдомостяхъ. Кто-то прислужился и написалъ доносъ въ Петербургъ, съ приложеніемъ нумера вѣдомостей, который былъ прочитанъ Государю Николаю Павловичу, и гдѣ, между прочимъ, была пѣсня:
   
   Чужія жены -- лебедушки бѣлыя,
   А моя шельма жена -- полынь горькая трава...
   
   Государь написалъ резолюцію собственной рукой: "Мерзость, гадость; такія пѣсни слѣдуетъ искоренять, а не распространять!"
   Резолюцію эту ретивый полицеймейстеръ тотчасъ же принялся буквально исполнять: ѣздилъ по городу съ козакомъ и гдѣ встрѣтитъ поющихъ и играющихъ, лупитъ плетью. Это произвело большой переполохъ въ Саратовѣ, въ которомъ, какъ во всѣхъ поволжскихъ городахъ, съ утра до поздней ночи, то тутъ, то тамъ, носится бывало надъ рѣкой народная пѣсня. Но тутъ замолкли на время всѣ пѣсни, перестали собираться у воротъ веселые хороводы. Словно замеръ городъ, какимъ-то другимъ сталъ.
   При Игнатьевѣ моя судьба значительно улучшилась: никакихъ стѣсненій и непріятностей, и, вдобавокъ, мнѣ поручили завѣдывать статистическимъ комитетомъ съ жалованьемъ 500 руб. въ годъ.
   Весной 1855 года пріѣхалъ въ Саратовъ Мордовцевъ, женившійся на Пасхаловой. Я очень скоро сдружился съ нимъ-бывалъ у нихъ очень часто въ домѣ, а потомъ на дачѣ, и проводилъ время очень весело. Чего только мы тамъ ни придумывали! Не было конца дурачествамъ и смѣху.
   Лѣтомъ начались знаменитые саратовскіе пожары. 16 іюля передъ свѣтомъ занялся первый пожаръ. Сильное зарево разбудило меня. Я поспѣшно одѣлся и побѣжалъ смотрѣть: горѣла Нѣмецкая улица. Дома рушились одинъ за другимъ; огонь померкъ при восходящемъ солнцѣ и все покрылось сплошной массой чернаго, бѣлаго и сѣраго дыма. Сгорѣло тогда до 600 домовъ.
   Дня три спустя, ко мнѣ прибѣгаетъ мой слуга Ѳома, совершенно растерянный, и сообщаетъ мнѣ, что брошено подметное письмо, что будетъ горѣть машинная фабрика Шумана и Сергѣевская улица. Я прогналъ его, говоря, что все это пустяки. Но вотъ въ назначенный часъ, дѣйствительно, загорается машинная фабрика- я велѣлъ запречь лошадь и поѣхалъ къ Бекетову (брату профессора С.-Петербургскаго университета), съ которымъ мы вмѣстѣ занимались изготовленіемъ воздушаго шара. Бекетовъ еще лежалъ въ постели. "Вставайте,-- сказалъ я,-- Шумана фабрика горитъ:, обѣщаютъ пожаръ на вашей улицѣ!" Вслѣдъ за мной вбѣгаетъ слуга Бекетова съ крикомъ: "Сергѣевская горитъ!" Я съ_ Бекетовымъ выбѣжали на улицу: горитъ сѣновалъ, за нимъ стѣна рушится, занялся домъ, горитъ въ другомъ, въ третьемъ мѣстѣ.
   Я бросился домой; но мнѣ не сидѣлось дома, и я опять побѣжалъ къ Бекетову. Домъ, гдѣ жилъ Бекетовъ, уже сгорѣлъ, и мнѣ сказали, что Бекетовъ куда-то уѣхалъ. На дорогѣ я встрѣтилъ Варенцова: "Пойдемъ спасать гимназическую библіотеку!" -- предложилъ я ему. Мы отправились туда, позвали гимназистовъ и съ ихъ помощью стали выносить книги и что могли изъ физическаго кабинета. Ерикъ: "Горятъ ворота!" заставилъ насъ-остановиться. Мы вышли на балконъ; дымъ валилъ прямо на насъ; кругомъ вплоть до Волги сплошная масса огня; солнце подернулось дымомъ. Мы бросились бѣжать изъ гимназіи: въ одну улицу -- горитъ, въ другую -- горитъ; наконецъ, я пробрался какъ-то переулкомъ и добѣжалъ домой. Часа въ четыре ко мнѣ пришелъ Бекетовъ съ сосланнымъ полякомъ Хмѣлевскимъ. Бекетовъ смѣется: "Погорѣлъ,-- говоритъ,-- ну, да у меня мало что и было, а книги спасены; я перебрался къ Хмѣлевскому!"
   Въ Саратовѣ на всѣхъ напалъ паническій страхъ; многіе начали перебираться за городъ съ пожитками. Жара стояла ужасающая; на небѣ ни облачка, воздухъ пропитался гарью. Большая половина города была истреблена. Я отправилъ свою мать въ поле со всѣми пожитками, а самъ остался въ домѣ, сложилъ только Хмельницкаго и бумаги въ мѣшокъ, чтобы можно было вынести немедленно. Однажды утромъ меня разбудилъ крикъ: на сосѣднемъ дворѣ загорѣлась избушка и дымъ валилъ въ окно. Въ дверь, ко мнѣ постучался мой знакомый, Глоба: "Что вы, съ ума сошли? Чего ждете? Сгорите!" Я отворилъ дверь: "Не безпокойтесь, мнѣ выдти недолго! Omnia mea mecum porto!" и я указалъ на готовый мѣшокъ съ. бумагами. Однако, пожаръ былъ потушенъ и я остался въ домѣ.
   Послѣ того до 1 августа было еще около семи или восьми пожаровъ. Народъ пришелъ въ неистовство и чуть было не растерзалъ одного семинариста-грузина подъ моими окнами, но мнѣ удалось спасти его. Случилось это слѣдующимъ образомъ: грузинъ созвалъ къ себѣ товарищей- подпили они и начали пѣть пѣсни. Хозяйка стала унимать, говоря, что "на городъ Божье посѣщеніе, а они срамныя пѣсни поютъ!..." Слово за слово, грузинъ ударилъ хозяйку; та бросилась на улицу съ воплемъ. Кто-то крикнулъ: "Поджигатели!" Толпа вломилась въ домъ, схватила грузина и поволокла по улицѣ, чтобы бросить въ огонь. Я съ большими усиліями уговорилъ народъ, и грузинъ былъ отпущенъ, хотя получилъ нѣсколько порядочныхъ тумаковъ. Были попытки распустить слухъ, что поджигаютъ поляки, но народъ не поддавался и относился очень добродушно къ полякамъ- изъ нихъ нѣкоторые усердно занимались тушеніемъ пожаровъ.
   Послѣ 1 августа было еще нѣсколько пожаровъ, но уже-незначительныхъ, кромѣ одного. Было подкинуто письмо одному купцу, что домъ его сгоритъ -- "хоть береги, хоть нѣтъ!" съ подписью: "Писалъ Васька бѣлый рукою смѣлой!" Домъ, дѣйствительно, сгорѣлъ, и, притомъ, въ такую сильную, бурю, что сгорѣло еще нѣсколько домовъ.
   По счастью для Саратова, назначенъ былъ туда новый полицеймейстеръ, хохолъ Познякъ, который тотчасъ принялъ энергическія мѣры. Въ августѣ онъ изловилъ двухъ поджигателей: дѣвочку и мальчика. Дѣвочка показала, что подожгла изъ мщенія за то, что барыня прибила ее. Мальчика Познякъ допрашивалъ при мнѣ. Ему было лѣтъ 11; онъ учился у сапожника. Мальчикъ сознался, что ему страшно хотѣлось посмотрѣть, какъ загорится; онъ бросилъ зажженную спичку въ ясли сосѣдней конюшни, товарищи донесли на него. Познякъ спасъ мальчишку, взявъ его къ себѣ въ услуженіе.
   Несмотря на множество знакомыхъ, скука и однообразіе провинціальной жизни сильно томили меня. Я бросался то на то, то на другое и, наконецъ, одно время сильно увлекся спиритизмомъ. Прочелъ одну французскую книгу объ опытахъ, какіе дѣлались во Франціи, и самъ сталъ дѣлать опыты надъ сыномъ одного помѣщика, Тихменевымъ. Притворялся ли онъ, или нѣтъ (12), но опыты увѣнчались полнымъ успѣхомъ, и я былъ въ восторгѣ. Другимъ объектомъ моихъ опытовъ была воспитанница одного учителя Зубарева, дѣвушка лѣтъ 16, бѣдная родственница Зубаревыхъ.
   Въ мартѣ 1855 года, по восшествіи на престолъ Императора Александра II, я сталъ хлопотать о разрѣшеніи пріѣхать въ Петербургъ по своимъ денежнымъ дѣламъ. Наконецъ, осенью пришло мнѣ разрѣшеніе пріѣхать въ Петербургъ на четыре мѣсяца. Я отправился по первому зимнему пути. Около 900 верстъ тащился я по грязи на перекладной до Москвы. На желѣзной дорогѣ незнакомые люди заговаривали другъ съ другомъ, сообщали свои надежды по поводу новаго воцаренія. Я пріѣхалъ въ Петербургъ въ концѣ ноября и остановился на углу Малой Морской и Вознесенскаго, въ домѣ Матусова, въ chambres garnies. Цѣлые дни просиживалъ я тогда въ библіотекѣ. Въ Петербургѣ я нашелъ своихъ старыхъ знакомыхъ: Срезневскаго, Бѣлозерскаго, Чернышевскаго. У послѣдняго познакомился съ Добролюбовымъ.
   Въ мартѣ я отправился въ Саратовъ съ Познякомъ и прожилъ тогда пять дней въ Москвѣ. Тутъ увидалъ я Кулиша и черезъ него познакомился Со старикомъ Аксаковымъ и Константиномъ Аксаковымъ. Послѣдній чрезвычайно понравился мнѣ своей прямодушной, увлекающейся натурой. Онъ съ увлеченіемъ толковалъ о славянскихъ идеяхъ.
   Вернувшись въ Саратовъ, я все лѣто приводилъ въ порядокъ матеріалы, собранные въ библіотекѣ. Поѣздка въ Петербургъ очень оживила меня, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, жажда освобожденія стала еще болѣе томить меня. Желаніе мое исполнилось въ октябрѣ 1856 года. Меня позвали въ канцелярію губернатора и объявили, что съ меня снятъ полицейскій надзоръ, а дня черезъ два пришла ко мнѣ и оффиціальная бумага; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, мнѣ объявили, что прежнее распоряженіе о запрещеніи мнѣ служить по ученой части остается во всей силѣ. Поневолѣ остался я пока въ Саратовѣ; тутъ, по крайней мѣрѣ, я могъ безбѣдно существовать.
   Весной 1857 года отправился я съ докторомъ Стефани и его женой за границу. Прежде всего, направился я въ Стокгольмъ, для занятій въ архивѣ. Тутъ незнаніе языка поставило меня однажды въ довольно курьезное положеніе: отправился я гулять по городу, ходилъ довольно долго и вернулся въ гостинницу уже поздно ночью. Звоню -- никакого отвѣта, въ другой, третій разъ -- опять ничего. Я продолжаю стучать и звонить; наконецъ, слышатся шаги за дверью. Мнѣ говорятъ по-шведски, я ничего не понимаю и, разсерженный, начинаю кричать- за дверью мнѣ отвѣчаютъ также бранью; шаги удаляются, и я остаюсь передъ закрытой дверью, звоню, стучу еще нѣкоторое время,-- все напрасно {Оказалось, что въ гостинницѣ у каждаго изъ живущихъ былъ свой ключъ отъ входной двери, и послѣ извѣстнаго часа никто не имѣлъ права безпокоитъ сторожа. Прим. Н. И. К.}. Видя, что я могу всю ночь простоять передъ запертой гостинницей, я пошелъ на площадь, легъ на скамейку возлѣ памятника Густава Вазы и провелъ такимъ образомъ ночь. Солнце разбудило меня. Больше со мной уже не было никакихъ подобныхъ приключеній, потому что вскорѣ я свелъ разныя знакомства, между прочимъ, съ профессоромъ Лорштремомъ и шведами, говорившими по-французски, и тѣ служили мнѣ даровыми проводниками и переводчиками, показывали мнѣ разныя достопримѣчательности города. Норштремъ сааіъ вызвался проводить меня въ Упсалу, гдѣ, по ходившимъ въ Европѣ преданіямъ, будто бы хранилась туфля Карла XI, на которую брызнула кровь во время бывшаго видѣнія. Когда я спросилъ объ этомъ, то шведы расхохотались, говоря, что это сказка, выдуманная въ Европѣ, а лакеи во дворцѣ Стокгольма воспользовались ею для сдиранія денегъ съ посѣтителей.
   Меня очень любезно приняли въ архивѣ, и когда я спросилъ: "всѣ ли бумаги доступны?" -- мнѣ отвѣтили: "У насъ нѣтъ секретовъ!" Я нашелъ много бумагъ, касающихся самозванца, который меня тогда занималъ. Гостепріимство шведовъ произвело пріятное впечатлѣніе, но меня поразила нетерпимость ихъ къ католикамъ: до послѣдняго времени они не позволяли строить католическихъ церквей общественныхъ и свидѣтельство католика не принимали въ судѣ.
   Изъ Стокгольма я отправился въ Любекъ, проѣхалъ по всему Рейну, побывалъ въ Швейцаріи, Кисингенѣ, мѣсяцъ прожилъ въ Парижѣ, затѣмъ черезъ южную Францію проѣхалъ въ Италію, а оттуда черезъ Тріертъ въ Австрію. Въ Вѣнѣ я пробылъ двѣ недѣли и черезъ Берлинъ вернулся въ Петербургъ въ ноябрѣ. Тогда ждали Шевченко, получившаго освобожденіе, благодаря хлопотамъ гр. Толстой (жены Ѳёдора Толстаго). Упрашивали меня подождать, но я спѣшилъ въ Саратовъ. Передъ отъѣздомъ я раза два побывалъ у Бѣлозерскаго, гдѣ познакомился съ кружкомъ издателей польской газеты Слово. Это были большей частью люди очень образованные и порядочные, въ особенности Желиговскій.
   Я сдалъ въ Современникъ написанную мною статью о Горѣ-Злосчастьи и, вернувшись въ Саратовъ, принялся за Стеньку Разина, а, между тѣмъ, подбиралъ на мѣстѣ матеріалы для Пугачева, котораго собирался писать {Впослѣдствіи я отдалъ эти матеріалы Д. Л. Мордовцеву; а самъ не рѣшился писать Пугачева, такъ какъ мнѣ объявили, что не дадутъ въ архивѣ бумагъ, будто бы онѣ запечатаны, хотя самъ я видѣлъ ихъ распечатанными. Прим. Н. И. К.}, и, бывая то тутъ, то тамъ въ окрестностяхъ Саратова, съѣздилъ въ Дубовку къ молоканамъ и къ гернгутерамъ въ Сарепту.
   Наконецъ, я рѣшился перебраться въ Петербургъ во что бы то ни стало для занятіи и на этотъ разъ поѣхалъ Волгой отъ самаго Саратова. Пріѣхалъ я въ Петербургъ въ концѣ іюня, остановился у Калачева, жившаго тогда безъ семьи, почти водворился въ библіотекѣ, несмотря на вакаціонное время, и дополнилъ, здѣсь въ составленныхъ мною во время ссылки историческихъ сочиненіяхъ то, чего не могъ найти, живучи въ Саратовѣ. Такъ прошло почти два мѣсяца. 22 августа я отправился обратно въ Саратовъ, по приглашенію тамошняго предводителя дворянства кн. Щербатова, который предложилъ мнѣ поступить въ коммиссію по крестьянскимъ дѣламъ. Я занимался этимъ до апрѣля.
   Тутъ неожиданно передъ самой пасхой получилъ я приглашеніе отъ С.-Петербургскаго университета читать лекціи по русской исторіи. Я въ тотъ же день написалъ о своемц согласіи. Члены саратовской коммиссіи по крестьянскимъ дѣламъ пріѣхали ко мнѣ съ поздравленіями и устроили мнѣ обѣдъ, а архимандритъ Никаноръ -- прощальный вечеръ въ своемъ монастырѣ съ отличнымъ ужиномъ.
   Въ день отъѣзда столько собралось провожатыхъ, что въ моей квартирѣ оказалось тѣсно. Меня проводили за городъ, и, при этомъ, разумѣется, вина было выпито вдоволь,, много произнесено тостовъ и разныхъ пожеланій. Просили меня не поминать лихомъ Саратова.
   Въ Петербургъ я пріѣхалъ въ маѣ, остановился съ своимъ Ѳомой въ гостинницѣ Балабина и такъ увлекся приготовленіемъ лекцій, что цѣлый годъ не могъ найти времени для пріисканія квартиры (13). Вставалъ я рано и цѣлый день почти проводилъ въ библіотекѣ, гдѣ видѣлся постоянно съ Калиновскимъ, а обѣдалъ большей частью съ Сѣраковскимъ у какой-то кухмистерши, польки, у которой всегда собираюсь множество поляковъ. Я велъ съ ними ожесточенные споры, иногда поддразнивалъ ихъ. Разговоры шли, по преимуществу, о будущемъ возстановленіи Польши. Всѣхъ болѣе горячился Сѣраковскій, человѣкъ очень горячій, очень блестящаго, хотя и неглубокаго ума, легковѣрный и добродушный, какъ многіе изъ его соотечественниковъ. Въ это время я вообще мало гдѣ бывалъ, кромѣ Чернышевскаго (который жилъ тогда одинъ въ Петербургѣ безъ семьи, находившейся въ Петергофѣ) и Бѣлозерскаго. Но послѣдній больше самъ заходилъ ко мнѣ.
   Осенью 1858 года пріѣхалъ въ Петербургъ Шевченко. Встрѣча наша была довольно оригинальна. Шевченко не узналъ меня, а я хотѣлъ непремѣнно заставить его узнать себя. Наконецъ, Шевченко узналъ меня и, зарыдавъ, бросился на шею; у меня были и тогда назначены вторники, на которыхъ неизмѣнными посѣтителями были въ то время: Чернышевскій, Кавелинъ, Калиновскій, Желиговскій, Сѣраковскій, Бѣлозерскій, Шевченко и другіе. Вечера эти были очень оживленные, что отчасти объясняется тѣмъ напряженнымъ состояніемъ, въ какомъ находилось тогда все петербургское общество; встрѣчались люди и наговориться не могли. Все казалось ново, все занимало. Какихъ только вопросовъ ни касались, спорили, горячились.
   Въ октябрѣ меня утвердили въ званіи профессора. Первый объявилъ мнѣ объ этомъ Шевченко, узнавшій отъ Кавелина. Я отправился къ министру народнаго просвѣщенія Ковалевскому, и тотъ принялъ меня съ распростертыми объятіями. Онъ сообщилъ, что я давно былъ бы утвержденъ, но кто-то сказалъ Государю, что Разинъ написанъ въ неблагонамѣренномъ духѣ, и хотя Ковалевскій утверждалъ противное, но Государь потребовалъ книгу къ себѣ для прочтенія и продержалъ цѣлое лѣто. Никто, разумѣется, не смѣлъ напомнить Государю. Наконецъ, Ковалевскаго позвали во дворецъ и Государь сказалъ ему: "Кстати, въ Разинѣ ничего нѣтъ такого; можете утвердить Костомарова профессоромъ. Только до времени не пускать его въ Кіевъ".
   Прошелъ еще мѣсяцъ, и 20 ноября назначена была моя вступительная лекція. Собралось громадное количество публики. Я вышелъ читать, но на нѣсколько минутъ такъ смутился, что не могъ произнести ни одного слова, а затѣмъ прочелъ до конца безъ запинки. Лекція вышла блестящая. Апплодисментамъ не было конца. Студенты подхватили меня и вынесли на рукахъ. Я былъ какъ въ чаду. Я не ожидалъ такого пріема. Вечеромъ въ этотъ же день я отправился съ своимъ саратовскимъ пріятелемъ, полякомъ Минкевичемъ, въ итальянскую оперу слушать Вильгельма Телля. Я былъ въ такомъ возбужденномъ состояніи, что опера произвела на меня особенно сильное впечатлѣніе. Утро не выходило изъ головы: "Могъ ли я думать,-- сказалъ я,-- когда сидѣлъ въ Саратовѣ подъ надзоромъ полиціи, что меня еще въ жизни ожидаетъ, такое торжество, какъ сегодня?"
   Затѣмъ я сталъ читать лекцію за лекціей. Едва ли кому изъ профессоровъ поклонялись такъ, какъ мнѣ. Студенты были отъ меня въ восторгѣ. Въ аудиторіи у меня была всегда толпа-тогда допускались и посторонніе: и купцы, и военные, и барыни. Я, бывало, съ трудомъ добирался до каѳедры. Не одинъ разъ выносили меня на рукахъ. На улицахъ незнакомые люди снимали передо мной шапки. Однажды я спросилъ у одного господина, остановившагося передо мной на Невскомъ: "что ему угодно?" -- "Только засвидѣтельствовать вамъ свое уваженіе, г-нъ профессоръ!"
   Такое поклоненіе толпы естественно должно было дѣйствовать на меня, какъ на человѣка нервнаго: тѣмъ живѣе лилась моя рѣчь съ каѳедры, тѣмъ быстрѣе шла у меня работа. Одновременно съ лекціями я редактировалъ Памятники старинной русской литературы, издаваемые на средства гр. Г. А. Кушелева-Безбородко, и печаталъ въ Современникѣ. Домашній бытъ и нравы великорусскаго народа. 19 марта, великимъ постомъ, былъ извѣстный диступъ мой съ Погодинымъ, подавшій поводъ къ безконечнымъ шуткамъ и каррикатурамъ.
   Лѣтомъ, въ іюнѣ, пріѣхала матушка, и мы перешли жить въ домъ Карманова, гдѣ и жили съ тѣхъ поръ постоянно. Въ августѣ я уѣхалъ въ Москву и жилъ у Тихонравова, занимаясь въ архивѣ и сѵнодальной библіотекѣ, ѣздилъ въ Троицкую лавру для занятій въ библіотекѣ духовной академіи, и, наконецъ, совсѣмъ переѣхалъ въ лавру, гдѣ прожилъ около мѣсяца у Горскаго, который былъ очень любезенъ со мной. Послѣ утреннихъ занятій мы обыкновенно отправлялись вдвоемъ гулять. Меня очень забавляли разныя народныя сцены и масса богомольцевъ. Я заговаривалъ съ народомъ, а возвратясь въ монастырь, поддразнивалъ монаховъ и спрашивалъ: "не искушаютъ ли ихъ бѣсы?" Впрочемъ, составъ монаховъ былъ крайне разнообразенъ. Такъ, напримѣръ, одинъ изъ нихъ читалъ съ увлеченіемъ Полярную Звѣзду и тому подобныя книги.
   Изъ лавры я вернулся въ Петербургъ и читалъ лекціи. Расположеніе публики продолжалось. Студенты такъ привязались ко мнѣ, что не могли допустить въ моей особѣ чего-либо, по ихъ мнѣнію, нелиберальнаго и непонятнаго имъ, и явились ко мнѣ въ числѣ нѣсколькихъ человѣкъ спросить: "Правда ли, что я, исповѣдуюсь, причащаюсь и посѣщаю церковь?"
   Я тогда сильно занимался Сѣверными народоправствами и для этой цѣли нѣсколько разъ ѣздилъ въ Новгородъ. Лекція моя о паденіи Великаго Новгорода произвела положительный фуроръ. Что тутъ дѣйствовало -- трудно сказать!...
   Въ эту же зиму я читалъ и публичныя лекціи о Выговскомъ, кажется, въ пользу недостаточныхъ студентовъ. Въ февралѣ мнѣ было назначено читать рѣчь для акта. Я написалъ о Константинѣ Аксаковѣ. Рѣчь эта возмутила противъ меня Стасюлевича,-- Пыпина, Б. Утина, которые видѣли въ ней переходъ къ славянофильству. Кавелинъ былъ на ихъ сторонѣ и видѣлъ въ моей рѣчи уклоненіе отъ прянаго пути. Чернышевскій, напротивъ, отнесся сочувственно, да онъ и вообще не былъ врагомъ славянофиловъ, только не терпѣлъ ихъ поповскаго направленія. Но всѣхъ болѣе задѣтъ былъ Никитенко, такъ какъ я привелъ Ѣго споръ съ Константиномъ Аксаковымъ, гдѣ онъ говоритъ о стрѣльцахъ: "дикія, звѣрскія, бородатыя лица!" (Самъ Аксаковъ носилъ бороду).
   Университетское начальство, желая пощадить Никитенко, отмѣнило мою рѣчь на актѣ. Студенты тогда сильно стали шумѣть и требовать чтенія рѣчи. Плетневу, наконецъ, удалось успокоить ихъ формальнымъ обѣщаніемъ, что рѣчь будетъ прочитана отдѣльной публичной лекціей. Лекція эта состоялась, и на ней была цѣлая масса народу. Съ этихъ поръ свыше начали смотрѣть не совсѣмъ благопріятно на меня и стали считать человѣкомъ, который хотя самъ ничего дурнаго и не замышляетъ, но можетъ сдѣлаться знаменемъ для волненія молодежи. Были и такія высокопоставленныя лица, которыя рѣшили, что сдѣлали промахъ, допустивъ меня къ каѳедрѣ. Министръ Ковалевскій пригласилъ меня къ себѣ и попросилъ выкинуть изъ нечати мѣсто о Никитенкѣ со словами: "что старика обижать и на смѣхъ подымать!"
   Въ апрѣлѣ меня пригласили въ Новгородъ прочесть лекцію о Новгородѣ въ пользу тамошнихъ воскресныхъ Школъ. Несмотря на высокія цѣны за мѣста, зала была биткомъ набита публикой. Я началъ такъ: "Кланяюсь св. Софіи и Великому Новгороду!..." Взрывъ рукоплесканій прервалъ меня. Теперь, въ пору почти общей трезвости, все это представляется чѣмъ-то дѣтскимъ, а тогда вся слышавшая меня публика пришла въ какое-то опьяненіе. По окончаніи лекціи меня вынесли на рукахъ.
   Черезъ нѣсколько дней послѣ того я уѣхалъ съ Кулишомъ за границу, пробылъ тамъ около трехъ мѣсяцевъ, большей частью въ Италіи и Швейцаріи, и вернулся одинъ. Въ августѣ 1861 года я опять отправился въ Москву для занятій въ архивѣ и сунодальной библіотекѣ. Въ это время Тихонравовъ уже былъ женатъ и жилъ на дачѣ, а мнѣ пришлось жить въ гостинницахъ, сперва въ "Парижѣ", потомъ въ "Лондонѣ", о которыхъ можно было сказать только: неизвѣстно, которая изъ нихъ была хуже и грязнѣе.
   Изъ Москвы я только пріѣзжалъ на одинъ день крестить дочь Бѣлозерскаго, такъ какъ далъ слово {Помѣщаемъ собственноручное шутливое письмо Н. И. Костомарова на славянскомъ языкѣ, писанное имъ В. М. Бѣлозерскому (въ то время редактору Основы) по поводу заранѣе полученнаго приглашенія въ-крестные отцы:
   "Зѣло благодарю тя, отче Василіе, яко не по достоинству моему вознепщевалъ еси сотворити мя воспріемникомъ еже по плоти чада твоего отъ купели св. крещенія. Таковую честь благодаряще пріемлю азъ худый и паче всѣхъ человѣкъ грѣшнѣйшій. Обаче не точію сына, но аще и дщерь дастъ ты Богъ, такожде ничтоже сотворити мя воспріемникомъ тебѣ претитъ, въ великую бо схиму нѣсмь еще посвященъ и на женскъ подъ воззрѣніе нѣсть ми возбранено правилы св. отецъ седми соборовъ, наипаче въ тацѣ возрастѣ, въ кацѣ дщерь она, аще бы родилася быти имать, самъ всекознепный фармагей безсиленъ есть нѣкое лукавое помышленіе вложити. Писаніе мое превратихъ. Да тиснется. Аще же совѣсть зазритъ, возврати, отче, да во ину обитель вдамъ.
   "Азъ смиренный старецъ Николай молю Господа Бога моего и всѣхъ святыхъ его о здравіи твоемъ и честныя супружницы твоея и чадъ твоихъ, мене же грѣшнаго прости Христа ради, честный отче Василіе. Писано во градѣ Петроградѣ на островѣ св. Василія, иже на Невѣ рѣцѣ въ пустынѣ карманстѣй, лѣта" отъ вопл. Бога Слова 1861 мѣсяца Іуліа въ 13 день, на намять св. Ап. Суды и Силуана и иже во святыхъ мученикъ Іоанна Воина, ихъ же молитвъ ради да помилуетъ васѣ Господь яко благъ и человѣколюбецъ".}, и опять уѣхалъ въ Москву.
   Въ Питеръ я пріѣхалъ 20 сентября, какъ разъ передъ началомъ студентскихъ исторій. На желѣзной дорогѣ я встрѣтилъ генерала Ребиндера, ѣхавшаго изъ Питера, который сказалъ мнѣ: "Въ Петербургѣ что-то неладно: готовятся волненія въ университетѣ. Лучше бы вы остались въ Москвѣ. Попечитель Филипсонъ добрый малый, но это просто несчастная подставная палка!"
   Свиданіе съ Ребиндеромъ всего продолжалось нѣсколько минутъ, и онъ ничего не успѣлъ объяснить. Я на другой же день послѣ пріѣзда пошелъ въ университетъ читать лекцію. Вижу мрачныя лица, аудиторія почти пустая. Въ корридорѣ поднялся шумъ; вышло нѣсколько офицеровъ и студентовъ. Я кончилъ лекцію и спросилъ попавшагося мнѣ навстрѣчу инспектора: "Что это былъ за шумъ?" -- "Ломали дверь Срезневскаго,-- отвѣтилъ онъ,-- прибивали объявленіе объ уничтоженіи матрикулъ и платы" {Университетская исторія, разсказанная Н. И. Костомаровымъ, описана гораздо подробнѣе, обстоятельнѣе и даже нѣсколько иначе В. Д. Спасовичемъ въ статьѣ: "Пятидесятилѣтіе Петербургскаго университета" въ Вѣстникѣ Европы 1870 года, май, стр. 312--346, и И. Е. Андреевскимъ въ Русской Старинѣ 1882 года, май, стр. 425--538. Кстати замѣчу, что я не считаю себя въ нравѣ дѣлать какія-либо измѣненія въ автобіографіи Н. И., кромѣ нѣкоторыхъ пропусковъ, и потому все освѣщеніе какъ этого, такъ и послѣдующихъ событій лежитъ на его отвѣтственноcти. Н. Бѣлозерская.}.
   Послѣ этого вскорѣ произошла извѣстная сцена въ Колокольной улицѣ. Въ Петербургѣ тогда не было Государя; генералъ-губернаторъ Игнатьевъ совсѣмъ потерялъ голову, а тутъ исторія за исторіей: передъ университетомъ на улицѣ сборища, говорятся рѣчи... Назначили новаго министра народнаго просвѣщенія Путятина. Онъ позвалъ къ себѣ профессоровъ и началъ читать имъ грозную рѣчь: "Знаю, ваше дѣло! Между вами есть такіе, которые волнуютъ студентовъ! Я доберусь, разберу это дѣло! Вы понимаете, господа, я говорю откровенно!" -- "Да, ваше--ство, слишкомъ откровенно; мы къ такой откровенности не привыкли!" -- отвѣтилъ одинъ изъ профессоровъ.
   1 октября было днемъ большаго ожиданія и страха. Распространился слухъ, что хотятъ сдѣлать большую демонстрацію. Въ думѣ спрятали солдатъ. На улицѣ ходили большія толпы. Студенты переговаривались съ офицерами. Всѣ ждали чего-то и кого-то. Но никто не явился, никто не рѣшился заговорить. Случись это,-- день этотъ врядъ ли прошелъ бы даромъ.
   10 октября Опять собралась толпа. Тутъ разомъ забрали человѣкъ триста. До этого хватали небольшими партіями. Аресты продолжились и послѣ. Они какъ-то никого не пугали. Знали всѣ, что нахватали такъ много, что нѣтъ мѣста въ Петропавловской крѣпости, и половина отправлена въ Кронштадтъ. Сначала, около двухъ недѣль, не было съ ними никакихъ сношеній, а только позволена была переписка черезъ III отдѣленіе. Затѣмъ дозволили свиданія, а тамъ разрѣшили доставлять одежду и провизію.
   Въ обществѣ было сочувствіе къ студентамъ, но это сочувствіе было пассивное. На него не могла опереться уцѣлѣвшая и, разумѣется, болѣе вялая часть молодежи. Они бросились за совѣтомъ къ профессорамъ, но тѣ или ничего не говорили, или даже совѣтовали взять матрикулы, или говорили уклончиво. Такъ, Сави сказалъ имъ: "Вамъ,господа, чего хочется? Чтобы матрикуловъ не было? Скажите, что берете, и ихъ не будетъ. Развѣ вы не знаете, какъ у насъ въ Россіи все дѣлается? Они уничтожатся сами собой. Удовлетворятся, что вы согласны- сначала строгости пойдутъ, а тамъ будетъ все попрежнему!"
   Съ другой стороны, уже было поздно и говорить. Часть студентовъ взяла матрикулы: возьмутъ ли остальные, или нѣтъ, не имѣло болѣе никакого значенія. Профессора: Пыпинъ, Стасюлеви, Кавелинъ и Б. Утинъ подали въ отставку...
   .Университетъ открыли въ ноябрѣ, но почти никто изъ про"^Сф`Р*онъ и студентовъ не пошелъ. Арестованныхъ студентовъ выпустили изъ крѣпости въ декабрѣ, а черезъ недѣлю разослали наиболѣе виновныхъ въ отдаленныя мѣста, другихъ -- на родину, большая часть осталась въ Петербургѣ.
   Тогда я началъ писать въ газетахъ объ открытіи вольнаго университета (14) и вмѣстѣ съ другими хлопоталъ о разрѣшеніи публичныхъ лекцій, которыя начались въ думѣ въ январѣ 1862 года. Читали, между прочимъ, я, Спасови, Утинъ, Павловъ, Благовѣщенскій и друг. Лекціи эти пошли отлично. Публики было очень много, особливо на моихъ лекціяхъ. Такъ было до 9 марта.
   За нѣсколько дней передъ тѣмъ, Тибленъ устроилъ литературный вечеръ въ домѣ Руадзе. Зала была биткомъ набита. Многихъ привлекло то, что Чернышевскій читалъ о Добролюбовѣ, недавно умершемъ. Затѣмъ вышелъ Павловъ и началъ читать о тысячелѣтіи Россіи. Раздался грохотъ рукоплесканій. Стоявшая сзади и въ проходѣ молодежь стала все ближе и ближе надвигаться къ возвышенію, на которомъ читалъ Павловъ. Когда рукоплесканія нѣсколько затихли, онъ продолжалъ свою рѣчь. Начались новыя рукоплесканія, сопровождаемыя какимъ-то ревомъ, такъ что словъ нельзя было разслышать. Стучали стульями, махали платками. Многія барыни, въ испугѣ, бросились бѣжать вонъ изъ залы.
   Черезъ день разошлось по городу, что Павловъ взятъ и увезенъ куда-то; это произвело сильное впечатлѣніе. Я пришелъ на лекцію въ думу. Меня окружили Пантелѣевъ, Гогоберидзе, Ев. Утинъ, распорядители лекцій, и объявили, что они хотятъ закрыть лекціи. Я представлялъ имъ, что они сдѣлаютъ этимъ только угодное администраціи, такъ какъ лекціи и безъ того были насилу разрѣшены. Тѣ стояли на своемъ. Я упирался попрежнему.
   Въ этотъ же вечеръ собрались для преній въ квартирѣ проф. Совѣтова. Споры были горячіе. Стасюлеви, Бор. Утинъ, Кавелинъ и многіе, другіе и, разумѣется, молодежь стояли на томъ, что нужно закрыть лекціи. Разошлись, и каждый остался при своемъ убѣжденіи. Нѣкоторые студенты тутъ же сказали, что я парализую ихъ дѣйствія, желая поддѣлаться къ правительству. Одинъ Бор. Утинъ перешелъ на мою сторону и на другой день написалъ письмо студентамъ, что, по здравомъ разсужденіи, считаетъ мнѣніе Костомарова вполнѣ справедливымъ и совѣтуетъ имъ взвѣсить хорошенько, что они дѣлаютъ. Письмо это, конечно, только разсердило студентовъ.
   Наступило 9 марта. Я пришелъ на лекцію. На меня смотрѣли изподлобья или отворачивались, когда я проходилъ по лѣстницѣ. Я началъ лекцію. Публики было много, какъ всегда, и она (по крайней мѣрѣ, большая часть) ничего не знала о распрѣ, происшедшей между мной и студентами. Я кончилъ лекцію, отступилъ одинъ шагъ и сказалъ: "Въ слѣдующую лекцію"... Тутъ меня толкнулъ Ев. Печаткинъ и, войдя на каѳедру, объявилъ, что по случаю ареста Павлова всѣ профессора согласились прекратить лекціи. Меня взорвало такое объявленіе. Я, въ свою очередь, вошелъ опять на каѳедру и сказалъ: "Хотя и было сказано, что всѣ согласились прекратить лекціи, но я согласенъ читать, если изъ публики явятся желающіе, и потому обращаюсь къ ней, а кто не хочетъ слушать -- можетъ не слушать!" Поднялся шумъ. Изъ публики кричали: "Не прекращайте! читайте!" Съ другой стороны раздавались свистки, брань. Ев. Утинъ чуть ли не надъ самымъ моимъ ухомъ закричалъ мнѣ: "Подлецъ!" Я опять вступилъ на каѳедру и сказалъ: "Я вижу тутъ Репетиловыхъ, изъ которыхъ лѣтъ черезъ десять выйдутъ Расплюевы!" -- и, сопровождаемый жестокою бранью и свистками, вышелъ изъ думы.
   Я отправился къ Балабину и встрѣтилъ тамъ Кожанчикова и Бекетова. Но едва успѣли мы сѣсть за чай, какъ явился полицейскій и, потребовалъ меня къ Суворову.
   Суворовъ встрѣтилъ меня со смѣхомъ: "Qnosque tandem academia petropolitana abutere patientia nostra!... Что такое случилось? Пріѣхалъ Погребовъ и наговорилъ о васъ, какъ о зачинщикѣ и виновникѣ сегодняшней исторіи". Я разсказалъ. Вслѣдъ затѣмъ пріѣхала дочь Суворова изъ думы и подтвердила мои слова. Я очутился въ сквернѣйшемъ положеніи: студентовъ могутъ арестовать какъ бы изъ-за меня, а я останусь въ сторонѣ. Я сталъ просить Суворова не трогать студентовъ.
   -- Поѣзжайте къ Долгорукову; это по его части. Ему уже вѣрно донесли!-- сказалъ Суворовъ.
   Я взялся за шляпу, но тутъ входитъ кн. Долгоруковъ. "Я хотѣлъ за вами послать,-- сказалъ Долгоруковъ, обращаясь ко мнѣ.-- Какъ это случилось? Васъ жестоко обидѣли!" -- "Сдѣлайте одолженіе, не трогайте студентовъ; мое положеніе скверное".-- "Да тамъ какая-то подписка составляется; если они ничего другаго не натворили, я не прочь замять эту исторію. Заѣзжайте ко мнѣ на другой день"..
   Я пріѣхалъ къ Долгорукову въ назначенное время. "Ну, чортъ съ ними, арестовывать не будемъ,-- сказалъ мнѣ Долгоруковъ.-- Лекціи прекратили, ну, и слава Богу".
   Озлобленіе молодежи противъ меня дошло до крайней степени. Меня осыпали бранными письмами со всевозможными угрозами, если я вздумаю продолжать читалъ лекціи. Наконецъ, ко мнѣ пріѣхалъ Чернышевскій и сталъ умаливать меня не читать, чуть ли не на колѣняхъ упрашивалъ, говоря, что студенты хотятъ устроить демонстрацію и побить меня. Я стоялъ на своемъ, говоря, что не могу отступиться отъ своего слова. "Вы можете сослаться на то, что это слово было опрометчивое, данное въ раздраженіи". Я не уступалъ. "Ну, такъ, по крайней мѣрѣ, поѣзжайте къ Головнину и просите, чтобы вамъ запретили читать".-- "Не могу я этого сдѣлаться самъ хлопоталъ о разрѣшеніи лекцій".-- "Ну, такъ я поѣду. Дайте мнѣ которое-нибудь изъ писемъ, гдѣ вамъ угрожаютъ скандаломъ". Я далъ письмо, въ которомъ мнѣ угрожали 200-мы свистковъ и гдѣ, между прочимъ, было сказано: "Смотрите, васъ вынесутъ насильно, читать не будете!" Чернышевскій съѣздилъ самъ къ Суворову и Головнину и устроилъ дѣло такъ, что мнѣ запретили читать лекціи (15).
   Вся эта исторія до того озлобила меня, что я подалъ въ отставку и долгое время не могъ придти въ себя, тѣмъ болѣе, что въ газетахъ и журналахъ меня ругали наповалъ и даже за то, за что прежде возносили, даже за Новгородъ, отъискивали нелиберальныя мѣста и т. п. Мнѣ казалась жалка и моя бывшая популярность, и любовь публики: меня топчутъ въ грязь, думалъ я, за то, что я не хотѣлъ подчиниться деспотизму либераловъ, да для меня онъ равно противенъ, какъ и всякій другой деспотизмъ. Я съ нимъ съ дѣтства знакомъ. Помню, какъ отрцъ мой издѣвался надъ вѣрованіями крестьянъ и запрещалъ мнѣ ходить въ церковь (16).
   Прошло нѣсколько времени и въ обществѣ произошла реакція въ мою пользу, даже среди самой молодежи. Въ маѣ я получилъ адресъ съ болѣе чѣмъ 100 подписями, въ которомъ говорилось, что цѣнятъ мои заслуги попрежнему, что исторія 9 марта была печальнымъ недоразумѣніемъ и что мы не поняли другъ друга. Поднесли этотъ адресъ Гогоберидзе и Гайдебуровъ, одни изъ моихъ самыхъ ярыхъ враговъ во время исторіи 9 марта.
   Лѣтомъ произошли знаменитые пожары Толкучки и другіе (17). Меня въ это время не было въ Петербургѣ. Я отправился, прежде всего, въ Вильно, побывалъ въ Трокахъ, осматривалъ замокъ Витовта и другія мѣста. Въ Вильнѣ я встрѣтилъ старыхъ знакомыхъ: Варенцова, Сырокомлю, Врублевскаго, только что вернувшагося изъ ссылки, Михаловскаго, Завадскаго. Послѣдній вернулся изъ Сибири. Проученный горькимъ опытомъ, онъ съ грустью говорилъ о готовящемся возстаніи и, кромѣ зла и большаго стѣсненія, ничего не ждалъ для своей родины; большинство же было полно надеждъ на близкое возстановленіе Польши. Повсюду на улицахъ встрѣчались люди въ чемаркахъ и конфедераткахъ. Разъ иду я съ Врублевскимъ по улицѣ; видимъ мы: цѣлая толпа стоитъ на колѣняхъ передъ костеломъ и что-то поетъ. Врублевскій захохоталъ: "смотрите, поютъ "Съ дымомъ пожаровъ" въ пяти шагахъ отъ генералъ-губернатора. Каковы москали: за вздоръ ссылаютъ, а тутъ что творится!" Случилось мнѣ быть въ гостяхъ у поляка М.; тотъ познакомилъ меня съ молодой женой {Этого М. впослѣдствіи постигла печальная судьба. Онъ повезъ повстанцамъ домашнихъ колбасъ, но былъ захваченъ и отправленъ въ Сибирь, а колбасы, которыми онъ съ такимъ добродушіемъ надѣялся угостить земляковъ, были съѣдены козаками. Прим. Н. И. К.}. Собралось нѣсколько человѣкъ поляковъ. Всѣ съ полной увѣренностью толковали, что "москалю придется плохо", были веселы и оживлены, какъ будто уже достигли осуществленія своихъ блестящихъ надеждъ.
   Изъ Вильно я поѣхалъ въ Псковъ въ сообществѣ Бочкова, служащаго при статистическомъ комитетѣ, а затѣмъ съ археологомъ Князевымъ отправился осматривать монастыри, побывалъ въ монастырѣ Евфросима, гдѣ возникла сугубая аллилуіа, Саввы Крупецкаго, гдѣ постригся Ордынъ-Нащокинъ, въ Псково-печерскомъ монастырѣ, замѣчательномъ по мѣстоположенію и историческимъ памятникамъ временъ Ивана Грознаго.
   Изъ Пскова черезъ Петербургъ я отправился въ Новгородъ съ Майковымъ и, забравши Отто, мы пустились странствовать по монастырямъ. Особенно памятно для меня осталось посѣщеніе Клопскаго монастыря. Входимъ мы, спрашиваемъ объ игуменѣ, но отвѣтаютъ намъ, что игуменъ нездоровъ и можно видѣть казначея. Мы отправились къ казначею. Я обратился къ нему съ рѣчью по-славянски: "Веси ли отче, чесо ради пріидохъ семо? Бысть мнѣ сонъ въ нощи: явися мы преподобный Михаилъ Клопскій въ тонцѣ снѣ и рече мы: чадо, возстани и тецы въ обитель мою и, аще обрящеши тамо право житіе мнишеско, пребуди даже до скончанія живота твоего!" Посмотрѣлъ казначей на меня, вылупилъ глаза и сказалъ: "бываетъ!" Затѣмъ спросилъ Майкова: "что этотъ баринъ, иностранецъ, что ли?" Мы опять спросили объ игуменѣ- оказалось потомъ, что игуменъ девятую недѣлю не показывается, пьетъ безъ просыпу, а отъ него не отстаютъ и монахи. Видя, что казначей не думаетъ кормить насъ, мы переправились черезъ рѣку въ деревню и у одной женщины спросили себѣ поѣсть. Рѣка была тогда въ полномъ разливѣ и представляла сплошное озеро воды- часть монастыря была въ водѣ. Видъ былъ чудесный.
   Посѣтивши разные монастыри на Ильменѣ, я вмѣстѣ съ Отто отправился по Шелони осмотрѣть поле битвы; но мѣсто битвы не такъ легко было отъискать. Послѣ долгихъ поисковъ мы нашли его возлѣ церкви на погостѣ велелебницы, какъ разъ на томъ разстояніи отъ рѣки, какъ значится въ описаніи, и увидѣли тутъ огромную могилу, всю состоящую изъ костей и только сверху прикрытую пескомъ. Мѣсто было крайне печальное: только песокъ да ельникъ.
   Оттуда мы поѣхали въ посадъ Сольцы, осмотрѣли Порховъ, побывали еще кое-гдѣ въ окрестностяхъ Новгорода, а затѣмъ я вернулся въ Петербургъ и въ концѣ 1862 года принялся за печатаніе Сѣверныхъ народоправствъ. Цензоръ Лебедевъ пропустилъ ихъ, а затѣмъ послалъ къ духовному цензору отцу Макарію, но тотъ задержалъ книгу.
   Я отправился къ нему съ Кожанчиковымъ. У Макарія сидѣлъ какой-то архіерей. Я, войдя въ комнату, низко поклонился Макарію и сказалъ: "Азъ пріидохъ къ благоумію твоему, зѣло плачуся и стенаю. Помилуй мя окаяннаго. Согрѣшихъ на небо и предъ тобою!" Затѣмъ я взялъ книгу и, продолжая говорить по-славянски, сталъ доказывать, что въ непропущенныхъ мѣстахъ нѣтъ ничего нецензурнаго: "Помилуй мя, мнози пенязи истерзутся изъ чпага моего, азъ же скудопенеженъ есмь". Кончилось, наконецъ, тѣмъ, что Макарій и присутствующій архіерей начали хохотать, и книга была пропущена.
   Я принялся за Смутное время.
   Зима 1862 года многимъ памятна, такъ какъ это было время польскаго возстанія.
   
   С.-Петербуръ,
   1869-1870 г.
   

Записка Н. И. Костомарова объ его ученыхъ трудахъ, составленная въ 1870 г.

   Отечественная исторія сдѣлалась спеціальнымъ занятіемъ автора съ молодости, и первое произведеніе его, имѣвшее научную форму и относившееся по своему предмету къ русской исторіи, было изслѣдованіе объ историческомъ значеніи русской народной поэзіи, изданное въ важность народныхъ пѣсенъ для исторіи, не въ томъ смыслѣ, чтобы онѣ могли сообщать важный и достовѣрный матеріалъ для изложенія фактической исторіи, а въ томъ, что онѣ открываютъ намъ народное міросозерцаніе и знакомятъ насъ съ тѣми впечатлѣніями, какія на духъ народа наложили природа, историческія обстоятельства и общественныя условія. Мысль эта, теперь общепринятая, въ то время у насъ была почти новостью, почему и встрѣчена была, за исключеніемъ ученыхъ, занимавшихся народностью, въ журналахъ отрицательно. Въ 1845 году авторъ напечаталъ славянскую миѳологію, гдѣ доказывалъ, что подъ различными наименованіями божествъ у славянъ надобно разумѣть общее, по своему основанію, всѣмъ славянскимъ племенамъ поклоненіе свѣту и стихіямъ, и объяснилъ значеніе языческихъ празднествъ въ честь годоваго солнечнаго теченія, ко торыхъ слѣды остались до сихъ поръ въ народныхъ поэтическихъ обычаяхъ и пѣсняхъ. При той широкой обработкѣ, какоі подверглась миѳологія человѣчества въ послѣднее время, это сочиненіе устарѣло, но очень многое изъ того, что въ то время говорилъ авторъ, было повторено другими нашими учеными съ большимъ развитіемъ. Послѣ многихъ лѣтъ совершенной неизвѣстности, проведенныхъ авторомъ въ кабинетныхъ занятіяхъ русской исторіей, въ концѣ прошлаго десятилѣтія онъ выступилъ на поле печати и до послѣдняго времени издалъ рядъ историческихъ монографій и изслѣдованій, появившихся сначала большей частью въ журналахъ, а потомъ входившихъ въ особо издаваемое собраніе. Укажемъ на болѣе важнѣйшія.
   Одна изъ крупныхъ по объему монографій была Богданъ Хмельницкій, надъ которой, до перваго ея появленія въ свѣтъ, авторъ трудился много лѣтъ и съ этой цѣлью посѣтилъ мѣста, ознаменованныя дѣяніями, имъ потомъ описанными. Это сочиненіе было напечатано сперва въ Отечественныхъ Запискахъ въ 1857 г., а потомъ отдѣльнымъ изданіемъ въ 1859 г. въ двухъ томахъ и, наконецъ, третьимъ изданіемъ въ 1870 г. въ трехъ томахъ. Съ каждымъ новымъ изданіемъ авторъ исправлялъ и добавлялъ свое сочиненіе. Эпоха Богдана Хмельницкаго заняла его и избрана была имъ для обработки на томъ основаніи, что онъ считалъ ее одною изъ важнѣйшихъ въ русской исторіи; по его замѣчанію, то было время поворота въ многовѣковой борьбѣ Руси съ Польшею, когда перевѣсъ, бывшій до того времени на Сторонѣ Польши, склонился на сторону Руси. Если бы ошибки московской политики не дали Польшѣ времени и возможности оправиться, развязка всей долговременной борьбы наступила бы тогда же въ смыслѣ, благопріятномъ для Россіи. Тѣмъ не менѣе, однако, потрясеніе, произведенное Хмельницкимъ, было такъ велико и многознаменательно, что эти ошибки могли только отсрочить конецъ дѣла, но не въ силахъ были повернуть самаго дѣла назадъ. Отъ эпохи Хмельницкаго зависѣли послѣдующія важныя событія, и многіе перевороты, совершившіеся въ исторіи сѣвера, состоятъ съ нею въ такой тѣсной связи, о какой прежде мало догадывались. Поэтому такая эпоха вполнѣ достойна того, чтобы приложить спеціальный трудъ къ ея изученію съ цѣлью изобразить сколько возможно вѣрно и живо. На первомъ планѣ у автора было -- представить въ повѣствовательномъ образѣ эту эпоху, избравъ, расположивъ и связавъ между собой ея событія такъ, чтобъ они ясно выказывали читателю духъ, побужденія, воззрѣнія и бытъ какъ малорусскаго народа, такъ и польскаго шляхетскаго общества, находившихся въ непримиримой враждѣ между собою, а также, сколько возможно выпукло, очертить характеры главныхъ дѣятелей. Кромѣ документовъ и лѣтописныхъ сказаній, изданныхъ въ свѣтъ русскими и польскими обществами и учеными лицами, авторъ пользовался рѣдкими печатными сочиненіями современниковъ и, сверхъ того, имѣлъ подъ рукою большой запасъ рукописнаго матеріала объ этой эпохѣ, хранящагося въ Императорской публичной библіотекѣ и въ архивѣ иностранныхъ дѣлъ, и это дало ему возможность познакомить читателей своихъ съ массою фактовъ, до тѣхъ поръ неизвѣстныхъ, и освѣтить тѣ, которые были полуизвѣстны. Въ третьемъ изданіи авторъ предпослалъ большое введеніе, гдѣ по рукописнымъ источникамъ изложилъ предшествовавшую исторію Малороссіи и особенно возстанія Козаковъ, подготовлявшія эпоху Хмельницкаго. Авторъ отвергаетъ вполнѣ Исторію Руссовъ Конисскаго, которой нѣкогда давали вѣру; въ первыхъ двухъ изданіяхъ онъ довѣрялъ лѣтописи Величка, но въ третьемъ не признаетъ за нею важности, хотя и не отвергаетъ ее-вполнѣ, полагая, что эта лѣтопись есть лишенный всякой критики сборъ извѣстій, и ложныхъ, и справедливыхъ, и потому дозволяетъ себѣ пользоваться ею, съ большою осторожностью, только тамъ, гдѣ она не противорѣчитъ другимъ, несомнѣнно достовѣрнымъ, источникамъ. Вообще малорусскія лѣтописи, повѣствующія объ этой эпохѣ, для него важны не столько какъ источники фактической истины, сколько по тѣмъ взглядамъ, пріемамъ и образу выраженія, которые открываютъ точку зрѣнія не только самого лѣтописца, но и того общества, среди котораго жилъ лѣтописецъ, тѣмъ болѣе, что изъ этихъ лѣтописей однѣ, какъ, напр., Лѣтопись самовидца, современна описываемой эпохѣ, а другія, несомнѣнно, составлялись въ такое время, когда воспоминанія о славныхъ событіяхъ, въ которыхъ народъ принималъ участіе, не изгладились изъ памяти близкихъ потомковъ и не переставали оказывать на ихъ сердце и воображеніе живое впечатлѣніе. Руководствуясь такимъ отношеніемъ къ лѣтописцамъ, авторъ приводитъ изъ нихъ даже и такія событія, въ истинѣ которыхъ самъ сомнѣвается, если только они кажутся ему занесенными въ лѣтопись потому, что въ такомъ видѣ ходили въ преданіи. На томъ же основаніи онъ дорожитъ народными пѣснями; по отношенію къ достовѣрности описаній отдѣльныхъ событій на нихъ можно менѣе полагаться, чѣмъ на лѣтописи, но онѣ для него въ высшей степени драгоцѣнны, потому что показываютъ, какъ напечатлѣлись въ народѣ событія и прошедшій бытъ. Нерѣдко случается, что народныя пѣсни разрѣшаютъ окончательно важнѣйшіе спорные вопросы. Это, между прочимъ, ясно показывается въ слѣдующемъ: извѣстно, что малорусскія лѣтописи изображаютъ въ ужасающихъ краскахъ поруганія, какія терпѣли отъ польскихъ пановъ и жидовъ православная вѣра и православный русскій народъ. Поляки, изъ патріотизма, постоянно стараются доказывать, что эти сказанія лживы или, по крайней мѣрѣ, преувеличены, что русскіе писатели, слѣдуя имъ слѣпо, обобщаютъ такіе факты, которые если и происходили, то не болѣе, какъ исключительные случаи Злоупотребленій. Народная дума окончательно рѣшаетъ этотъ вопросъ. Въ ней тѣ же картины народнаго угнетенія представляются не въ видѣ исключительной были, а въ образѣ постояннаго и повсемѣстнаго народнаго быта. Само собой оказывается, что такъ и было на самомъ дѣлѣ; въ противномъ случаѣ, такого воспоминанія и не могло бы составиться въ народной поэзіи. Вообще же для фактической правды авторъ считаетъ важнѣйшими источниками современные акты, письма, дневники, которыхъ, къ счастью, осталось много; авторъ даетъ имъ вѣру по мѣрѣ того, насколько ихъ составители могли быть близкими къ описываемымъ фактамъ и насколько, по своему положенію, могли говорить правдиво. Чтобы не вредить плавности повѣствованія, авторъ хотя постоянно указываетъ на источники и тамъ, гдѣ нужно, дѣлаетъ заключеніе о правдивости или неправдивости извѣстій, но не вдается въ пространныя критическія разсужденія, предоставляя читателю по способу изложенія дѣлать заключенія, какъ авторъ понимаетъ передаваемыя извѣстія о событіяхъ.
   Сочиненіе Богданъ Хмѣльницкгй есть только одна изъ ряда монографій, взятыхъ изъ исторіи южной Руси. Авторъ имѣетъ намѣреніе современемъ написать всю исторію козацкаго періода южнорусской исторіи. Непосредственнымъ продолженіемъ Богдана Хмельницкаго служатъ его двѣ монографіи: 1) Гетманство Быговскаго и 2) Гетманство Юрія Хмельницкаго, составленныя преимущественно по неизданнымъ документамъ архива иностранныхъ дѣлъ и отчасти рукописей Императорской публичной библіотеки и польскихъ историковъ XVII вѣка. Форма повѣствованія та же, какъ и въ Богданѣ Хмельницкомъ. Къ тому же ряду монографій, относящихся къ исторіи южной Руси, относятся также Гетманъ Иванъ Свирговскгй (Истор. моногр., т. II) и Южная Гусь въ концѣ XVI вѣка (Истор. моногр., т. III), гдѣ изложена исторія возникновенія уніи и возстанія Косинскаго и Наливайки, представленныя съ такими подробностями, которыя до того были неизвѣстны, на основаніи ненапечатанныхъ документовъ. Авторъ дѣлаетъ большой очеркъ общественной и домашней жизни и нравовъ въ XVI вѣкѣ, руководствуясь нѣкоторыми имъ отъисканныни въ рукописяхъ и впослѣдствіи напечатанными въ Актахъ археографической коммиссіи источниками, между прочимъ, драгоцѣннымъ сочиненіемъ Іоанна изъ Вишни, которое хотя въ отрывкахъ было приводимо Соловьевымъ, но не было еще издано вполнѣ до появленія въ свѣтъ во 2-мъ томѣ Актовъ южной и западной Россіи, печатанныхъ подъ редакціей Костомарова.
   Другія историческія монографіи автора относятся къ исторіи сѣверной Руси; самая крупная изъ нихъ -- Смутное время Московскаго государства въ началѣ XVII столѣтія. Сообразно сущности излагаемаго предмета, это сочиненіе раздѣляется на три какъ бы самостоятельныя части и составляетъ, такъ сказать, историческую трилогію: первая носитъ названіе -- Названный царь. Димитрій; вторая -- Царь Василій Шуйскій и Воры и третья -- Московское разоренье; это повѣствованіе объ эпохѣ самозванцевъ и овладѣніи Москвы поляками до избранія Романова включительно,-- эпохѣ, какъ извѣстно, чрезвычайно богатой драматическими картинами и характерами. Авторъ приложилъ къ нему введеніе, обнимающее царствованіе Ѳедора Ивановича и Бориса Годунова. Форма изложенія повѣствовательная, какъ и въ Богданѣ Хмельницкомъ. Авторъ былъ знакомъ со всѣми рѣдкими печатными сочиненіями современниковъ объ этой эпохѣ и, сверхъ того, пользовался множествомъ рукописныхъ источниковъ, найденныхъ въ публичной библіотекѣ, архивѣ иностранныхъ дѣлъ, библіотекѣ генеральнаго штаба, библіотекѣ Красинскихъ въ Варшавѣ и библіотекѣ Потоцкихъ въ Вилляновѣ, и это богатство матеріаловъ дало ему возможность представить много неизвѣстныхъ до того времени подробностей и освѣтить многія извѣстныя событія ярче, чѣмъ они были освѣщены прежде. Авторъ пришелъ къ нѣкоторымъ новымъ заключеніямъ. Такимъ образомъ, онъ доказываетъ, что первый самозванецъ былъ вовсе не Отрепьевъ, но и не настоящій цареви, а человѣкъ, хотя и московскаго происхожденія, но родившійся и воспитавшійся не въ Московскомъ государствѣ,-- одинъ изъ дѣтей или потомковъ тѣхъ многочисленныхъ бѣглецовъ, которые въ предшествовавшее время, особенно при Грозномъ, уходили въ польскія владѣнія и тамъ получали отъ польскихъ королей жалованныя имѣнія. Что касается идеи самозванства, то авторъ находитъ, что она заимствована была въ Украйнѣ, гдѣ уже прежде козаки помогали нѣсколькимъ претендентамъ, искавшимъ молдавскаго, престола подъ чужими именами, такъ что самозванцы въ Московскомъ государствѣ, всегда поддерживаемые козаками, были непосредственнымъ продолженіемъ молдавскихъ

   

Автобіографія Николая Ивановича Костомарова.

По поводу автобіографіи.

   По смерти каждаго знаменитаго писателя и ученаго на близкихъ къ нему людяхъ лежитъ обязанность подѣлиться съ обществомъ какъ своими личными о немъ воспоминаніями, такъ и тѣми рукописными матеріалами, которые могутъ содѣйствовать возможно полной обрисовкѣ въ глазахъ современниковъ и потомства его личности, его литературной и общественной дѣятельности. Въ самый блестящій періодъ жизни Николая Ивановича Костомарова, по возвращеніи его изъ саратовской ссылки, во время его славной, хотя и непродолжительной, профессуры въ Петербургскомъ университетѣ, а затѣмъ въ эпоху созданія такихъ трудовъ его, какъ Смутное время, Послѣдніе годы Рѣчи Посполитой и Русская исторія въ жизнеописаніяхъ ея главнѣйшихъ дѣятелей, самымъ близкимъ къ нему человѣкомъ, кромѣ матери (умершей десять лѣтъ тому назадъ), была наша извѣстная переводчица и авторъ нѣсколькихъ историческихъ статей -- Надежда Александровна Бѣлозерская.
   Въ первый разъ Надежда Александровна увидѣлась съ Костомаровымъ въ ноябрѣ 1857 года, когда онъ проѣзжалъ изъ-за границы въ Саратовъ, близкое же ихъ знакомство началось въ 1859--60 годахъ и очень скоро оно перешло въ самую тѣсную дружбу, такъ какъ Надежда Александровна, будучи женою В. И. Бѣлозерскаго, давняго пріятеля Николая Ивановича, постоянно вращалась въ кружкѣ, членами котораго были возвращенный изъ ссылки Т. Г. Шевченко, П. А. Кулишъ и другіе друзья Костомарова. Еще большему сближенію съ Николаемъ Ивановичемъ содѣйствовало изданіе В. М. Бѣлозерскимъ малорусскаго журнала въ 1861--62 годахъ, ревностнымъ сотрудникомъ котораго былъ и Костомаровъ, а лихорадочная общественная дѣятельность того вреіени необыкновенно оживляла бесѣды между писателями, группировавшимися около этого изданія, вызывала шумные споры, требовала частыхъ собраній. Съ 1862 года, послѣ университетскихъ безпорядковъ, послѣ лѣтнихъ пожаровъ, вызвавшихъ разныя нелѣпыя обвиненія относительно молодежи, многое измѣнилось, но тѣсная дружба Н. А. Бѣлозерской съ Н. И. Костомаровымъ продолжалась, несмотря на частые споры, доходившіе почти до ссоръ, несмотря на тогдашнее временное раздраженіе Николая Ивановича, послѣ исторіи съ нимъ въ думѣ, 9 марта 1862 года, противъ молодаго поколѣнія, къ которому Бѣлозерская принадлежала и по своимъ годамъ, и по личнымъ симпатіямъ. Предъ нами лежитъ пачка въ высшей степени интересныхъ писемъ и записочекъ Николая Ивановича въ г-жѣ Бѣлозерской, относящихся въ первой половинѣ шестидесятыхъ годовъ, набросанныхъ въ Петербургѣ и за границей, которыми, смѣемъ надѣяться, Надежда Александровна подѣлится со всѣми почитателями нашего знаменитаго ученаго въ связи съ своими личными о немъ воспоминаніями. Мы понимаемъ, что это трудно сдѣлать немедленно: утрата еще слишкомъ свѣжа, нужно извѣстное время, чтобы разобраться во всемъ, что уцѣлѣло въ памяти; но мы настоятельно просили Н. А. Бѣлозерскую не откладывать, по крайней мѣрѣ, обнародованіе другаго, еще болѣе драгоцѣннаго наслѣдства, оставленнаго ей Н. И. Костомаровымъ,-- автобіографической записки, продиктованной имъ зимою 1869--70 годовъ, въ пору высшаго разцвѣта таланта нашего знаменитаго ученаго. Нужно объяснить, почему на долю именно Н. А. Бѣлозерской выпала пріятная обязанность сохранить для общества этотъ замѣчательный трудъ Николая Ивановича.
   Въ виду указанныхъ выше теплыхъ дружескихъ отношеній къ Н. А. Бѣлозерской, Николай Ивановичъ въ 1868 году, когда у него заболѣли глаза, пригласилъ ее помогать ему въ работѣ, собирать матеріалъ въ библіотекахъ, дѣлать извлеченія, читать ему вслухъ и писать подъ диктовку. Очень скоро онъ настолько привыкъ къ этой совмѣстной работѣ, что она безъ перерыва продолжалась до весны 1874 года. Что Николай Ивановичъ считалъ чрезвычайно полезною для себя помощь Надежды Александровны, что она была для него дѣйствительно активною помощницею въ трудѣ, видно уже изъ того, что онъ настоялъ на полученіи ею значительной доли (а именно трети) гонорара за тѣ ученыя работы, составленію которыхъ она ему содѣйствовала.
   Во время этихъ-то ежедневныхъ свиданій за рабочимъ столомъ, у Николая Ивановича явилась въ 1869 году мысль продиктовать горячо преданной ему сотрудницѣ свою автобіографію и, такимъ образомъ, сохранить для потомства въ хорошихъ рукахъ многіе факты, любопытные не только для его біографовъ, но и для будущихъ историковъ того времени, къ которому относится наиболѣе любопытная эпоха его жизни. Николай Ивановичъ скоро принялся за эту работу и выполнилъ ее съ большимъ искусствомъ. Воспоминанія прошлаго быстро проносились въ его воображеніи: обученіе сначала въ московскомъ и воронежскомъ пансіонахъ, а затѣмъ въ гимназіи, студенческая жизнь въ Москвѣ и Харьковѣ, изученіе малороссійской народной жизни, первые литературные опыты, уничтоженіе одной диссертаціи и защита другой, учительство въ Ровно и Кіевѣ, профессорство въ Кіевѣ и основаніе кирилло-меѳодіевскаго братства, арестъ наканунѣ свадьбы, допросы въ III отдѣленіи, пребываніе въ крѣпости, долгая саратовская ссылка, возвращеніе въ Петербургъ и блистательная дѣятельность въ качествѣ профессора русской исторіи, попытка основанія вольнаго университета послѣ студенческихъ волненій и прискорбное столкновеніе съ молодежью, наконецъ, выходъ въ отставку,-- все это чрезвычайно ясно воскресло въ его памяти. Онъ диктовалъ съ необыкновеннымъ оживленіемъ: это была какъ бы живая, талантливая лекція передъ аудиторіей, еще болѣе многочисленной, чѣмъ та, среди которой приходилось читать Николаю Ивановичу въ Петербургскомъ университетѣ,-- этою, аудиторіей была вся читающая русская публика, та масса его поклонниковъ, которая съумѣла выразить ему свое сочувствіе послѣ его смерти. Правда, этой публики не было налицо, правда, эта лекція происходила въ небольшомъ кабинетѣ, въ присутствіи лишь постоянной помощницы въ трудѣ, напрягающей всѣ усилія, чтобы точно схватить слова, потовомъ льющіяся съ устъ знаменитаго историка, но недаромъ Николай Ивановичъ былъ обожаемымъ профессоромъ, недаромъ его не разъ выносили на рукахъ изъ аудиторіи приведенные въ восторгъ слушатели. Не говоря уже о литературномъ талантѣ Николая Ивановича, довольно одного воспоминанія о такихъ минутахъ, чтобы привести въ напряженіе всѣ нервы, чтобы создать ни сухой отчетъ о прошлой жизни, а ея живую картину. Читатели увидятъ, какъ удачно вылился этотъ разсказъ на бумагу, между прочимъ, и потому, что онъ какъ бы схваченъ во время оживленной лекціи; сжатость рѣчи еще болѣе усиливаетъ впечатлѣніе.
   Доведя разсказъ до 1863 года, Николай Ивановичъ оказалъ своей помощницѣ: "Съ этого времени моя жизнь извѣстна вамъ не хуже меня самого", и тѣмъ какъ бы завѣщалъ Н. А. Бѣлозерской продолжать его трудъ; будемъ съ нетерпѣніемъ ожидать исполненія этого завѣщанія.
   Распространяться о достоинствахъ автобіографіи совершенно излишне: она говоритъ сама за себя. Мы считаемъ большимъ счастіемъ для всѣхъ почитателей Николая Ивановича появленіе въ печати этого замѣчательнаго разсказа знаменитаго ученаго, профессорская дѣятельность котораго/на ряду съ дѣятельностью Грановскаго, всегда будетъ недосягаемымъ идеаломъ для всякаго, кто мало-мальски достоинъ вступить на университетскую каѳедру, неуклонная, безукоризненно-честная, безпрерывно-трудовая жизнь котораго, несмотря на всѣ испытанныя имъ преслѣдованія, должна быть образцомъ и ободряющимъ примѣромъ для всѣхъ, желающихъ сообразовать свою жизненную работу съ предписаніями совѣсти, а не съ разными личными усмотрѣніями, не имѣющими ничего общаго съ наукой.
   Здѣсь не мѣсто говорить о жизни и дѣятельности незабвеннаго Николая Ивановича; мы считаемъ только своимъ долгомъ прибавить, что Н. А. Бѣлозерская, вполнѣ понимая всю святость обязанности, возложенной на нее знаменитымъ ученымъ, съ полнѣйшею точностью предастъ печати то, что ей было продиктовано Николаемъ Ивановичемъ. Пришлось опустить лишь немногія мѣста: одни потому, что они касаются частной интимной жизни еще живыхъ людей, другія по инымъ причинамъ; подлинную же рукопись Н. А. Бѣлозерская вручила намъ на храненіе, въ ожиданіи того времени, когда окажется возможнымъ возстановить и эти немногіе пропуски. Но, повторяемъ, опущенныхъ мѣстъ немного {Какъ увидятъ читатели, Н. А. Бѣлозерская нашла нужнымъ снабдить автобіографію нѣкоторыми наиболѣе необходимыми примѣчаніями.}.
   Въ автобіографіи Николай Ивановичъ очень мало говоритъ о своихъ ученыхъ трудахъ; вѣроятно, желая дополнить ее въ этомъ отношеніи, а затѣмъ сказать нѣсколько словъ и о его научныхъ работахъ послѣ 1862 года, на которомъ останавливается разсказъ, онъ собственноручно набросалъ въ 1870 году сжатый очеркъ его научной дѣятельности и передалъ его Н. А. Бѣлозерской со словами: "спрячьте его, онъ вамъ пригодится". Этотъ очеркъ печатается вполнѣ съ собственноручной записки вслѣдъ за автобіографіею {Сухой, но болѣе полный я доведенный почти до послѣдняго времени, перечень трудовъ Николая Ивановича см. въ Біографическомъ словарѣ профессоровъ и преподавателей университета св. Владиміра, составленномъ и изданномъ подъ редакціей профессора В. С. Иконникова. Кіевъ, 1884 г., стр. 284--297.}.

В. Семевскій.

   С.-Петербургъ, 20 апрѣля 1885 г.
   

Автобіографія Николая Ивановича Костомарова.

   Я родился 4 мая 1817 года, въ Воронежской губерніи, Острогожскомъ уѣздѣ, въ краю, гдѣ сплошная малорусская народность соприкасается съ сплошною великорусской. Помимо первыхъ впечатлѣній, полученныхъ въ деревнѣ, изъ моего дѣтства особенно остался для меня памятенъ день 15 августа 1827 года. Въ этотъ день отецъ привезъ меня въ Москву. Я былъ пораженъ видомъ города отъ Серпуховскихъ воротъ: много еще домовъ было не достроено послѣ 12-го года и были видны слѣды пожара. Мы остановились въ гостиницѣ "Лондонъ", гдѣ меня занималъ длинный корридоръ, расписанный деревьями, и комната съ фресками охоты. Это былъ домъ, нѣкогда принадлежавшій Борису Годунову. Отецъ повезъ меня по городу,-- а вечеромъ въ театръ. Давали Фрейшютца. Привидѣнія и литье пуль сдѣлали на меня такое сильное впечатлѣніе, что я принялся кричать, и отецъ увезъ меня домой до конца представленія, а на другой день я самъ представлялъ литье пуль {Эта опера навсегда осталась одной изъ наиболѣе мною любимыхъ. Прим. Н. И. К.}. Кромѣ Фрейшютца, я видѣлъ тогда на томъ же театрѣ Князя-невидимку (отъ этой пьесы помню только князя въ бѣлой одеждѣ и адъ) и оперу Макса Миллера Чортова мельница, гдѣ на сценѣ являлось привидѣніе, черти таскали мѣшки, шутъ ѣздилъ на козлѣ и т. п. Эту пьесу я видѣлъ потомъ въ Воронежѣ.
   Дней черезъ десять отецъ отвезъ меня въ пансіонъ француза Ге, а самъ тотчасъ уѣхалъ. Я такъ тосковалъ нѣсколько мѣсяцевъ, что собрался бѣжать и выскочилъ со двора, но былъ пойманъ. Характеръ пансіона былъ общій всѣмъ французскимъ пансіонамъ. Съ учениками обращались хорошо, и я не былъ ни разу наказанъ, несмотря на свою непомѣрную шаловливость. Ге былъ лекторомъ университета, и въ старшихъ классахъ у него (въ пансіонѣ) преподавали профессора. Профессора и учителя были одѣты въ длинные разноцвѣтные фраки, коричневые и синіе, съ малиновыми воротниками (форменные), или темнозеленые, въ пестрые жилеты и галстухи съ бантами, со стоячими остроконечными воротниками рубахи и волосами, слегка завитыми и зачесанными на вискахъ. Преподаваніе шло на русскомъ языкѣ, но говорить приходилось по-французски. Самъ Ге былъ завзятый классикъ. Я нашелъ у него книгу латинскихъ разговоровъ и, при своей необычайной въ то время памяти, вызубрилъ всю книгу наизустъ, что очень забавляло Ге. Онъ за обѣдомъ спрашивалъ у меня что-нибудь по-латыни и я отвѣчалъ какой-нибудь фразой изъ книги. Но, съ другой стороны, Ге былъ не совсѣмъ доволенъ мною. Наслышавшись отъ отца разныхъ вольнодумныхъ мыслей и начитавшись Вольтера и другихъ, ему подобныхъ, я, несмотря на свой девятилѣтній возрастъ, навелъ такой ужасъ на пансіонское начальство своими фразами о религіи и правительствѣ, что даже подумывали: не выключить ли меня изъ пансіона. Наконецъ-таки, вышла исторія съ попомъ; тотъ пошелъ въ Ге; долго говорили они между собой, но меня не наказали, а сдѣлали строгое внушеніе.
   Я сдружился тогда съ однимъ мальчикомъ старше меня, по фамиліи Шарпантье, который училъ меня играть на фортепіано. Во мнѣ находили необыкновенныя музыкальныя способности, но если онѣ и были, то, все-таки, мнѣ не суждено было сдѣлаться музыкантомъ.
   Лѣтомъ меня взяли домой. Но тутъ случилась катастрофа съ моимъ отцомъ. Онъ поѣхалъ въ лѣсъ и взялъ было меня съ собой, но я раскапризничался, соскочилъ съ дрожекъ и убѣжалъ. Въ лѣсу отецъ поговорилъ съ лѣсничимъ и отправился домой; лѣсничій, хотѣлъ провожать его, но онъ отказался. На обратномъ пути сталъ онъ спускаться въ яръ и, увидѣвъ тутъ одного изъ своихъ крестьянъ, сказалъ: "Что этотъ пьяница шатается тутъ?" Кучеръ отвѣтилъ (по-малорусски): "Это не пьяница, а волкъ!" -- "Какой волкъ?" -- "А вотъ тебѣ какой!" -- сказалъ кучеръ и хватилъ своего барина въ високъ. Подоспѣлъ стоявшій тутъ крестьянинъ и они вдвоемъ набросились на моего отца; онъ отбиву ея; они страшно избили и изуродовали его.
   На зиму мать отвезла меня въ Воронежъ и помѣстила въ пансіонѣ, состоявшемъ при гимназіи; мнѣ тогда только что исполнилось десять лѣтъ. Домъ былъ на прекрасномъ мѣстѣ, съ садомъ, откуда открывался видъ на рѣку, поле, домикъ и цейхгаузъ Петра Великаго. Въ числѣ моихъ соучениковъ былъ Станкевичъ, оставившій по себѣ самую добрую память во всѣхъ, знавшихъ его, и въ особенности въ кругу своихъ товарищей, на которыхъ онъ оказывалъ громадное вліяніе своей симпатичной и честной личностью и недюжиннымъ умомъ. Наши отцы были очень дружны между собой; но мы не могли сблизиться вслѣдствіе неравенства лѣтъ. Я былъ страшно шаловливъ, и много приходилось мнѣ терпѣть отъ товарищей, въ особенности за неловкость въ танцахъ, такъ какъ содержатели пансіона, учитель исторіи Поповъ и учитель математики Ѳедоровъ, обращали большое вниманіе на танцы и французскій языкъ, готовя изъ своихъ воспитанниковъ свѣтскихъ молодыхъ людей. Но ученіе шло очень плохо. Исторіи, напримѣръ, учили по Кайданову; при этомъ учитель исторіи Струковъ приходилъ въ восторгъ и говорилъ: "Какой слогъ!" Не лучше были и остальные учителя. Несмотря на свѣтскій лоскъ, къ которому хотѣли пріучить учениковъ, съ нами обращались грубо.
   Вскорѣ одинъ изъ содержателей пансіона, Поповъ, выбылъ, а на его мѣсто товарищемъ Ѳедорова сдѣлался французъ Журданъ, capitaine de la grande armée, солдафонъ, bon vivant, который терпѣть не могъ нѣмцевъ и до страсти любилъ разсказывать о своихъ походахъ. Однажды гувернеръ Guillaume въ рисовальномъ классѣ, заслышавъ шумъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ я былъ, вообразилъ, что непремѣнно шалю я, а никто другой, такъ какъ я былъ изъ самыхъ задорныхъ, не разобравъ, въ чемъ дѣло, подскочилъ сзади и рванулъ меня за ухо до крови. Ничего не ожидая, я вспылилъ, пустилъ въ лицо гувернеру толстѣйшую грамматику Ломонда и подшибъ ему глазъ. За это рѣшено было меня высѣчь, но часть учителей, и въ томъ числѣ содержатель пансіона Ѳедоровъ, возстали противъ этой мѣры; меня заперли въ карцеръ, а Guillaume'а удалили. Черезъ нѣсколько времени я поссорился съ гувернеромъ, нѣмцемъ Пралемъ; за это Журданъ поставилъ меня на колѣна за обѣдомъ. Я смекнулъ съ догадливостью, свойственной дѣтямъ, которыя всегда подмѣчаютъ слабыя струнки взрослыхъ, что можно воспользоваться въ свою пользу болезнью m-r Журдана къ нѣмцамъ и, стоя на колѣнахъ, проговорилъ какъ будто про себя: "Prahler -- хвастунъ, вѣдь, всѣ нѣмцы хвастуны, а какъ ихъ билъ Наполеонъ!" Сначала Журданъ притопнулъ было на меня, но, подхвативъ послѣднія слова, проговорилъ: "О, какъ билъ!" и пустился съ увлеченіемъ разсказывать о какомъ-то походѣ. Цѣль была достигнута. Нѣсколько минутъ спустя, онъ простилъ меня. Этотъ самый m-r Журданъ, разсказывая однажды въ классѣ о битвѣ njto Іенѣ, въ которой былъ самъ участникомъ, до того увлекся, что снялъ штаны и сталъ ученикамъ показывать свою рану.
   Въ ту же зиму пансіонъ, въ которомъ я воспитывался, былъ переведенъ въ новый домъ (прежній пожертвованъ кн. Касаткиной на школу кантонистовъ), который былъ недалеко отъ гимназіи, съ великолѣпнѣйшимъ садомъ, длинными аллеями изъ липъ и орѣшника, плодовыми деревьями и бесѣдкой, состоящей изъ четырехъ комнатъ и круглой залы. Бесѣдка эта, вѣроятно, бывшая нѣкогда барскимъ павильономъ, мѣстомъ эротическихъ и другихъ сценъ, теперь стояла заброшенная; разсказывали, что въ ней ходятъ привидѣнія. Воображеніе учениковъ, зачитывавшихся романами Редклифа и Вальтеръ-Скотта, населяло привидѣніями и мертвецами не только бесѣдку, но и самый садъ. Они шепотомъ передавали другъ другу, что слышали стукъ и т. п.; я ничему не вѣрилъ, но особенно любилъ эти разсказы; и однажды, поспоривъ съ учениками, взялся принести новую доску изъ бесѣдки, что и было мною исполнено, причемъ товарищи восхваляли меня за храбрость. Но вскорѣ случилась исторія, имѣвшая для меня довольно печальныя послѣдствія. Я повадился съ двумя моими товарищами ходить въ сосѣдній погребокъ пить по ночамъ вино; сходило это много разъ, но однажды мы нашли, противъ обыкновенія, калитку запертою, изъ чего заключили, что наша продѣлка открыта. Должно быть, донесъ самъ содержатель погреба; насъ накрыли, дали нахлобучку и тѣмъ дѣло и кончилось. Но мѣсяца черезъ три, на шестой недѣлѣ поста, мнѣ и моимъ товарищамъ вздумалось выпить водянки, и мы послали купить ее въ томъ же погребкѣ. Опять узнали, водянку отняли и стали допрашивать виновныхъ; я взялъ все на себя, тѣмъ болѣе, что деньги были мои. Въ наказаніе мою постель вынесли въ зало, такъ какъ дѣло было поздно вечеромъ, а на другой день повели въ кладовую, выдрали, посадили на телѣжку и отправили домой или, говоря попросту, выгнали. Мать посердилась на меня, а еще болѣе на содержателей пансіона; я остался въ деревнѣ до августа и почти ничего не дѣлалъ, а только много читалъ.
   Въ августѣ меня отдали въ 3-й классъ гимназіи и стали учить тѣ же самые учителя, что въ пансіонѣ. Математикѣ училъ Ѳедоровъ, который обыкновенно дремалъ, лежа въ классѣ, а если ученики шумѣли, то ругался и дрался. Помню, какъ онъ прибилъ одного ученика Андреева по щекамъ и, при этомъ, попрекнулъ мѣщанскимъ происхожденіемъ. Я удивился этому и сказалъ Андрееву по уходѣ учителя: "Какой же ты, братецъ, подлецъ! Я бы исколотилъ его!" У этого Ѳедорова, за исключеніемъ двухъ-трехъ учениковъ, большинство ничему не научалось, и въ томъ числѣ и я.
   Исторіи училъ нѣкто Цвѣтаевъ, еще молодой человѣкъ; сначала онъ училъ хорошо, но скоро излѣнился и совсѣмъ не слѣдилъ за своимъ предметомъ. Учитель словесности H. М. Севастіановъ, сочинившій акаеистъ св. Митрофану, представлялъ собою типъ ханжи, поучалъ собственно благочестію, а не словеоности, ненавидѣлъ Пушкина, заставлялъ учениковъ долбить реторику Кошанскаго, а самъ болѣе разсказывалъ о чудесахъ святыхъ, о ризахъ и т. п. Нерѣдко въ классѣ ученики, вмѣсто урока, читали молитвы. Разъ приказалъ онъ одному ученику читать "Христосъ воскресе"; я не вытерпѣлъ и закричалъ сзади по козлиному. Севастіановъ разсвирѣпѣлъ и поставилъ меня на колѣна. Между прочимъ, онъ объяснялъ ученикамъ, что отъ нападенія собакъ нужно читать "Отче нашъ". Самъ онъ никогда не смѣялся, все вздыхалъ и ходилъ съ постнымъ лицомъ. Учитель естественной исторіи, Сухомлиновъ (дядя проф. М. И. Сухомлинова), человѣкъ добрый, читалъ посредственно, но заставлялъ учить все въ зубряшку, а физику проходилъ почти безъ опытовъ. Учитель латыни Бѣлинскій былъ родомъ галичанинъ, тупица, хотя старательный и честный; при этомъ вовсе не умѣлъ пріохотить учениковъ къ занятіямъ. Я квартировалъ у него въ числѣ другихъ учениковъ; онъ кормилъ и содержалъ насъ хорошо, но все старался обращаться съ нами построже и безпрестанно говорилъ: "Нужно посѣчь! нужно посѣчь!" Но сѣкъ онъ рѣдко, не больно, и то, если не особенно силенъ былъ протестъ. Нѣмецъ Фламъ служилъ постояннымъ посмѣшищемъ для учениковъ, не отличался ни любовью къ своему предмету, ни умѣньемъ преподавать. Jourdan французъ всегда задавалъ уроки jusqu'ici, а въ классѣ только разсказывалъ ученикамъ о воихъ военныхъ подвигахъ. Полъ отецъ Яковъ преподавалъ законъ Божій и, кромѣ того, греческій языкъ и требовалъ зубряшки слово въ слово.
   Однимъ словомъ, ученіе ше изъ рукъ вонъ плохо, а объ обращеніи можно судить изъ слѣдующаго примѣра. Разъ отецъ Яковъ, разсердившись за что-то на меня, закричалъ: "Костомаровъ! свинья ты! сукинъ сынъ!" Я отвѣтилъ ему: "Кутья ты! сукинъ сынъ!" И онъ пустилъ въ меня чернильницей, а затѣмъ пожаловался начальству. Меня хотѣли выгнать изъ гимназіи, но Бѣлинскій далъ за меня взятку директору Галегеру, въ видѣ двухъ пудовъ сахару и меня оставили.
   Этотъ директоръ былъ типъ мерзавца и взяточника- онъ даже радовался, когда ученики плохо учились, такъ какъ это былъ отличный случай для полученія взятокъ. Обыкновенно онъ встрѣчалъ приносившихъ руганью. И затѣмъ поспѣшно уходилъ, а съ задняго крыльца выходила его кухарка и принимала дары. Послѣ этого директоръ становился необыкновенно ласковъ съ ученикомъ, за котораго получилъ нѣчто. Онъ завладѣлъ почти всѣмъ домомъ гимназіи, а классы были переведены во флигель и мезонинъ. Въ садъ также перестали пускать. Наконецъ, пріѣхалъ ревизоръ изъ Петербурга Давидовъ и заставилъ его перейти на частную квартиру; въ послѣднемъ, четвертомъ классѣ мы уже учились въ просторной хорошей залѣ, такъ какъ Галегера уже тогда выжили изъ гимназіи.
   Шестнадцати лѣтъ я кончилъ курсъ въ гимназіи, но такъ былъ слабъ въ математикѣ, что пришлось подготовиться по этому предмету для поступленія въ университетъ. По счастью, нашимъ сосѣдомъ въ деревнѣ былъ нѣкто Буличкинъ, когда-то бывшій инженеромъ и преподавателемъ математики въ Петербургѣ. Онъ женился въ деревнѣ и, по обыкновенію, опустился и спился. Но это былъ человѣкъ очень способный и за лѣто онъ отлично приготовилъ меня изъ математики; разумѣется, много помогали при этомъ мои отличныя способности и желаніе поступить въ университетъ. Экзаменъ я сдалъ успѣшно и поступилъ на семнадцатомъ году въ Московскій университетъ; но по молодости занимался вообще мало и не зналъ, какъ взяться за дѣло. Слушалъ я тогда въ Москвѣ Коченовскаго, который читалъ исторію и славянскія древности и доказывалъ, что призванія варяговъ никогда не было, и Погодина, доказывавшаго то, что онъ теперь доказываетъ. Крюковъ читалъ тогда всеобщую исторію, а русскую словесность только что началъ читать Шевыревъ и читалъ хорошо.
   Черезъ годъ я перебрался въ Харьковскій университетъ. Тутъ я поступилъ на историко-филологическій факультетъ, который тогда еле держался. Латинскую словесность преподавалъ Кронебери, человѣкъ замѣчательно ученый и даровитый, но замѣчательно лѣнивый. Когда Мишле и Барантъ проѣзжали черезъ Харьковъ и посѣтили университетъ, то Бронебергъ поразилъ ихъ блестящей лекціей на латинскомъ языкѣ. Нѣкоторыя изъ вещей, напечатанныхъ имъ по-нѣмецки, читались бы и теперь съ пользой, но студентамъ было отъ этого, не легче: онъ вовсе не занимался ими. Греческій языкъ преподавалъ нѣмецъ Мавра, такъ плохо говорившій по-русски, что его никто не понималъ. Профессоромъ русской исторіи былъ Артемовскій-Гулакъ, болтунъ и фразеръ; Сокальскій читалъ латинскій языкъ, и довольно плохо, а политическую экономію -- еще того хуже. Я жилъ у Сокальскаго и сталъ заниматься усиленно латынью; наконецъ, такъ увлекся классиками, что однажды на дворѣ изобразилъ собой Гектора, привязаннаго къ колесу. Но вскорѣ я сильно закутилъ и, бросивъ всѣ занятія, только читалъ безъ всякаго толку и системы.
   На слѣдующій годъ я нанялъ себѣ особую квартиру и поселился вмѣстѣ съ однимъ товарищемъ, Хмельницкимъ, который сильно занимался, а я сильнѣйшимъ образомъ купилъ. Однажды я вернулся домой уже утромъ, пьяный, усталый, и засталъ Хмельницкаго за книгой: онъ не ложился и прозанимался всю ночь. Мнѣ стало совѣстно, а тутъ еще Хмельницкій, обыкновенно ничего не говорившій, обратился во мнѣ со словами: "Охота тебѣ, братъ, тратить и силы, и здоровье такимъ образомъ!" Я ничего не сказалъ, ушелъ въ свою комнату, но не могъ заснуть; и стало мнѣ мерзко пошлое существованіе, которое я велъ въ послѣднее время; я рѣшилъ превратить его и съ тѣхъ поръ круто измѣнилъ образъ жизни.
   Затѣмъ я перешелъ жить къ Артемовскому-Гулаку. Въ домѣ была чинность и чопорность. Постояльцевъ было всего двое: Деревицвій и я. Деревицкій велъ свѣтскую жизнь, а я сталъ заниматься день и ночь, такъ что Артемовскій-Гулакъ останавливалъ меня, говоря, что я наживу чахотку, и пригласилъ давать своимъ дѣтямъ уроки всеобщей исторіи за 2 руб. въ недѣлю, столъ и квартиру. Я жилъ въ это время до-нельзя скромно; но тутъ случилась исторія, которая могла разъиграться очень плохо: меня зазвали къ себѣ четыре знакомыхъ студента; я пошелъ и засталъ у нихъ еще нѣсколькихъ. Они предложили мнѣ пойти съ ними въ городской садъ поколотить приказныхъ, обидѣвшихъ какихъ-то студентовъ. Я отправился съ ними. Въ саду, въ глухомъ мѣстѣ произошла драка; разгорячившись, я пырнулъ одного въ приказныхъ шпагой, вдѣланной въ палку (оружіе, строго запрещенное въ то время), и бросилъ ее въ озерцо; затѣмъ всѣ мы поспѣшно разошлись. Было произведено слѣдствіе; искали виновныхъ, но ничего не обнаружилось. Долго послѣ того меня мучила совѣсть; я наводилъ справки: мнѣ сказали, будто приказный выздоровѣлъ, но такъ ли было -- этого не могъ узнать.
   Въ 1836 году я кончилъ курсъ, но мнѣ не дали кандидата, а только дѣйствительнаго студента, за то, что былъ у меня неудовлетворительный баллъ изъ богословія, полученный на второмъ курсѣ, хотя изъ всего остальнаго у меня были хорошіе баллы. Черезъ полгода я держалъ опять экзамены, и на этотъ разъ получилъ кандидата; но курьезно, что меня экзаменовали только изъ тѣхъ предметовъ, гдѣ безъ того у меня были хорошіе баллы, а богословія не спрашивали.
   До этого Малороссія вовсе не занимала меня. Первой малороссійской книгой, прочитанной мной, были повѣсти Ввитки; но многихъ словъ я вовсе не понялъ, потому что зналъ только обыденный малороссійскій языкъ, слышанный мною въ деревнѣ, приписалъ это своему тупоумію и тутъ же вздумалъ учиться польскому и нѣмецкому языкамъ и нанялъ себѣ учителей, изъ которыхъ учителю польскаго языка Мосевичу платилъ 1р. 50 асс. Въ три мѣсяца я сдѣлалъ большіе успѣхи и, въ то же время, усиленно занимался исторіей и литературой; времени у меня было много свободнаго, потому что къ кандидатскому экзамену почти не приходилось готовиться.
   Покончивъ съ экзаменами, я захотѣлъ испробовать чего-нибудь новаго и поступилъ въ военную службу въ драгунскій полкъ юнкеромъ, затѣмъ я взялъ отпускъ и пріѣхалъ въ свой родной городъ Острогожскъ, гдѣ сталъ заниматься въ архивѣ уѣзднаго суда козацкими дѣлами, такъ увлекся ими, что забылъ о своей службѣ и былъ уволенъ "по неспособности". Такъ прошло два мѣсяца. Въ Острогожскѣ судьба столкнула меня съ довольно странною личностью, какихъ много на Руси. Это былъ неглупый человѣкъ, лѣтъ пятидесяти; въ немъ видны были слѣды образованія; онъ зналъ много языковъ и ни одного не зналъ хорошо, отличался либеральными понятіями, изо дня въ день шатался по городу безъ дѣла, жилъ одинокій въ большомъ трехъ-этажномъ домѣ, съ одной кухаркой, питался однимъ борщомъ и, повидимому, былъ крайне бѣденъ. Отецъ его, купецъ Должниковъ, выведенный въ люди профессоромъ Никитенко, былъ человѣкъ зажиточный; имѣя троихъ сыновей, онъ захотѣлъ дать имъ образованіе. Старшій, Александръ, съ которымъ я познакомился, поступилъ было въ Московскій университетъ, но бросилъ, занялся математикой -- бросилъ; потомъ пріѣхалъ въ Петербургъ, сталъ учиться медицинѣ -- бросилъ и, наконецъ, вернулся въ Острогожскъ. Отецъ Должниковъ, между тѣмъ, разорился и умеръ, оставивъ въ наслѣдство сыну барскій домъ, годъ отъ году приходившій въ упадокъ. Я нанялъ себѣ квартиру въ этомъ домѣ, гдѣ еще видны были слѣды прежняго богатства: стѣны, разрисованныя купидонами, остатки паркетовъ, провалившіеся балконы и т. п. Я очень подружился съ своимъ хозяиномъ и онъ думалъ было помогать мнѣ разбирать бумаги въ архивѣ, но оказался еще менѣе искуснымъ, нежели я.
   Осенью 1837 года я вернулся въ Харьковъ безъ всякой заданной впередъ цѣли и поселился съ товарищемъ по университету Рославскимъ (уже умершимъ). Жили мы очень дружно, хотя трудно было встрѣтить людей, болѣе несходныхъ по характеру: Рославскій былъ крайне флегматиченъ.
   Въ это время мнѣ, уже прежде читавшему Гоголя, попались Вечера на хуторѣ близъ Диканьки и Тарасъ Бульба. Это было чуть ли не первое пробужденіе того чувства къ Малороссіи, которое дало совершенно новое направленіе моей дѣятельности. Я читалъ Гоголя съ. увлеченіемъ, перечитывалъ и начитаться не могъ: "Какъ это все такъ близко кругомъ меня, и я ничего этого не видѣлъ, не знаю!-- думалось мнѣ.-- Нужно изучить это хорошенько!" Затѣмъ я взялъ небольшое изданіе пѣсенъ малорусскихъ Максимовича 1827 года, сталъ читать, потомъ Думы, изданныя тѣмъ же Максимовичемъ, и совершенно увлекся ими. Идея народности, уже существовавшая въ то время, стала сильно занимать меня; я прочелъ Сахарова, иностранныя книги о народной поэзіи, какія только могъ достать, прочелъ диссертацію Бодянскаго о славянскихъ пѣсняхъ, началъ учиться по-чешски и сербски. Малорусскія пѣсни, изданныя Максимовичемъ, я выучилъ наизустъ, хотя малороссы хохотали тогда надъ моимъ выговоромъ, прочиталъ всего Квитку и что попадалось малороссійскаго, и теперь уже мнѣ не встрѣчались незнакомыя слова.
   Изъ Харькова я поѣхалъ въ Москву послушать тамъ лекціи и съ большимъ удовольствіемъ слушалъ Шевырева, который былъ тогда лучшимъ изъ профессоровъ Московскаго университета. Весною 1838 года, по прекращеніи лекцій, я уѣхалъ въ деревню къ матери. Мною овладѣла какая-то страсть ко всему малороссійскому; меня выводило изъ себя, что невѣжды, какихъ тогда было очень много, съ презрѣніемъ отзывались о хохлахъ, и всякое малороссійское слово возбуждало только смѣхъ. Я вздумалъ писать по-малорусски, но какъ писать? Нужно учиться у народа, сблизиться съ нимъ. И вотъ я сталъ заговаривать съ хохлами, ходилъ на вечерницы, сталъ собирать пѣсни. Такъ прошло лѣто.
   Осенью я отправился въ Харьковъ, изъ Харькова въ Полтаву, а оттуда въ Диканьку, такъ какъ мнѣ сильно хотѣлось повидать Гоголя, и прошелъ слухъ, что онъ у себя въ деревнѣ. Но Гоголя я не засталъ и, вмѣсто этого, сталъ ходить изъ деревни въ деревню по окрестностямъ Полтавы съ тою же цѣлью ознакомленія съ народомъ. Въ одномъ селѣ Жукахъ, близъ Полтавы, одинъ хохолъ встрѣтилъ меня такъ грубо, когда я вошелъ въ хату, что я совершенно было растерялся, но какъ-то разговорился съ нимъ, а потомъ даже сдружился. Но въ Полтавѣ я остался не болѣе недѣли и вернулся въ Харьковъ. Теперь мнѣ уже не сидѣлось въ городѣ: я сталъ дѣлать экскурсіи одна за другою, посѣтилъ Мерево, Жиботинъ, ходилъ по селамъ, говорилъ то съ тѣмъ, то съ другимъ. Иногда меня обдавали, какъ холодной водой, вопросомъ: "чего я тутъ хожу безъ дѣла?" Иногда же принимали довольно ласково. Всего болѣе старался я сближаться съ дивчинами и бабами, чтобы послушать ихъ пѣсенъ и говора, такъ какъ ихъ языкъ чище, хотя это было дѣло нелегкое, потому что онѣ всякій разъ немилосердно ломались, и долго приходилось упрашивать, чтобы онѣ пѣли при мнѣ(1). Въ Харьковѣ я сталъ сходиться съ хохлами-студентами и толковать съ ними о Малороссіи. Малороссія стала моей idée fixe, и это доходило даже до странности; увижу, бывало, университетскаго служителя или другаго какого хохла и ну его распрашивать: "что это слово значитъ, а что это?"
   Тою же осенью 1838 года я написалъ въ одинъ мѣсяцъ Савву Чалаго и издалъ его отдѣльной брошюрой. Это было мое первое печатное произведеніе; я читалъ его Изм. И. Срезневскому, и онъ сдѣлалъ мнѣ нѣсколько дѣльныхъ замѣчаній. Тутъ хохлы, смѣявшіеся прежде надъ моей малороссоманіей, стали хвалить меня за Чалаго, хотя нашли, что языкъ тяжеловатый. Въ Отечественныхъ Запискахъ появилась по этому поводу длинная статья Бѣлинскаго, гдѣ онъ расхвалилъ Чалаго до чрезвычайности, говоря, что въ авторѣ его видна печать истиннаго таланта, но замѣтилъ также, вѣроятно, со словъ какого-нибудь малоросса, что авторъ, судя по языку, не природный малороссіянинъ (2). Противъ этой статьи Бѣлинскаго помѣщена была въ Москвитянинѣ замѣтка Александра Чужбинскаго (3), что "вотъ какъ наши критики не знаютъ своей Россіи... и такую жалкую бездарную попытку не то оперы, не то драмы восхвалили до нёбесъ" {Впослѣдствіи Ал. Чужбинсгій, явившись ко мнѣ, объяснялся по этому поводу, сказавъ, что не понялъ меня и былъ введенъ въ заблужденіе тяжелымъ языкомъ я страннымъ правописаніемъ. Прим. Н. И. К.}. Вслѣдъ за Чалымъ, въ 1839 году я издалъ Украинскія баллады (4).
   Весной 1839 года со мной произошелъ довольно печальный случай, вслѣдствіе котораго моя прирожденная мнительность дошла до чрезвычайныхъ размѣровъ и послужила для меня источникомъ нескончаемыхъ мученій во всю мою жизнь. Однажды я отправился, по обыкновенію, вмѣстѣ съ Срезневскимъ, Метлинскимъ, Рославскимъ и профессоромъ Лукьяновичемъ, пѣшкомъ, верстъ за восемнадцать, въ Хорошевъ монастырь. Тамъ пробыли мы дня три. По возвращеніи, у меня заболѣло горло, что было естественно, такъ какъ мы гуляли и ночью по сырости, пили и пѣли, Я обратился къ медику, и тотъ страшно напугалъ меня, сказавъ, что у меня сифилисъ, и далъ декоктъ; я обратился къ профессору Струве; тотъ сказалъ, что вздоръ, совѣтовалъ бросить декоктъ, а медикъ, лечившій меня, стоялъ на своемъ. Тогда я отправился къ доктору Альберту, и онъ далъ мнѣ пилюли; я пролечился у него съ мѣсяцъ и, когда болѣзнь горла прошла, принесъ ему деньги. Онъ расхохотался и не взялъ денегъ, сказавши, что давалъ мнѣ хлѣбныя пилюли, Я остался недоволенъ, обратился въ новому доктору, а тотъ уже началъ лечить меня Меркуріемъ. Затѣмъ я то бросалъ на время леченіе, то опять начиналъ лечиться, когда фантазія разъигрывалась и мнѣ казалось, что я болѣнъ.
   Среди такихъ постоянныхъ нравственныхъ мученій я началъ готовиться къ магистерскому экзамену, выдержалъ его въ концѣ 1840 года (24 ноября и 4 декабря) и принялся за диссертацію объ уніи. Но тутъ мнѣ опять представилось, что я болѣвъ, и я началъ лечиться, а лѣтомъ 1841 года, съ цѣлью поправленія здоровья, отправился въ Крымъ и объѣхалъ почти весь берегъ. Дорога была готова только до Ялты черезъ Массандру и Ай-даниль. Другія дороги еще не были готовы. Приходилось ѣхать верхомъ и карабкаться по, обрывамъ.
   Изъ Крыма я вернулся въ Харьковъ и опять принялся за свою диссертацію объ уніи. Зимой 1842 года она была подана. Но тутъ мнѣ сказали, что защищать ее нельзя, такъ какъ преосвященный Иннокентій недоволенъ ею въ цензурномъ отношеніи и будто бы написалъ объ этомъ въ Петербургъ {Впослѣдствіи я узналъ отъ Вл. В. Стасова, что нреосв. Иннокентій дѣйствительно балъ въ этомъ неповиненъ, а доносъ балъ написанъ въ Петербургъ однимъ изъ профессоровъ. Прим. Н. И. К.}. Я обратился самъ къ Иннокентію за объясненіемъ. Онъ настойчиво увѣрялъ, что не писалъ ничего въ Петербургъ, но я не вѣрилъ этому (5). Гоненіе на мою диссертацію поднято было вслѣдствіе высказанныхъ въ ней убѣжденій, что распространенію уніи способствовало невѣжество, безнравственность и лѣность православнаго духовенства, и, сверхъ того, подмѣчены были въ нѣкоторыхъ мѣстахъ взгляды скорѣе протестантскіе, чѣмъ православные.
   Диссертацію потребовали въ Петербургъ, а въ маѣ пришелъ приказъ сжечь ее и дозволить мнѣ писать другую диссертацію. Я рѣшился писать другую диссертацію -- о малорусской народной поэзіи и съ этой цѣлью сталъ собирать южнорусскія пѣсни, а въ остальное время читалъ всевозможныя историческія книги, какія попадались подъ руку. Я занималъ тогда должность субъинспектора въ Харьковскомъ университетѣ.
   Зимой 1843 года я вздумалъ было жениться и посватался къ одной бѣдной дѣвушкѣ, бывшей гувернанткой въ одномъ домѣ. Сначала барышня дала слово, но черезъ мѣсяцъ ей понравился другой, и она отказала мнѣ. Вскорѣ я узналъ, что господинъ этотъ оказался совершенною дрянью, надулъ барышню и отретировался. Я вызвалъ на дуэль своего бывшаго соперника, требуя, чтобы онъ женился на обманутой имъ дѣвушкѣ. Господинъ согласился, но далъ знать полиціи. Дуэль не состоялась. Меня призвали къ помощнику попечителя, князю Цертелеву, и тотъ сказалъ мнѣ, что хотя признаетъ благородство моего поступка, но долженъ объявить, что я не могу быть долѣе субъ-инспекторомъ, такъ какъ слухъ о предполагаемой дуэли разошелся по городу, и предложилъ мнѣ мѣсто учителя въ Орлѣ.
   Я отказался, ради своей диссертаціи, жилъ частными уроками и написалъ свою вторую диссертацію: Обь историческомъ значеніи русской народной поэзіи. Въ ней я посвятилъ гораздо болѣе мѣста южнорусской, чѣмъ сѣверорусской народной поэзіи, представилъ народную символику природы, составленную на основаніи пѣсенъ, картину исторіи, какъ она отразилась въ пѣсняхъ, и образъ домашней жизни и нравовъ въ томъ видѣ, въ какомъ самъ народъ рисуетъ себя въ своихъ пѣсняхъ. Эту вторую диссертацію я защищалъ въ январѣ 1844 года. Нѣкоторые изъ профессоровъ не хотѣли признавать ее, такъ какъ самый предметъ диссертаціи казался страннымъ, неученымъ. Проф. филологіи Протопоповъ до конца остался при этомъ мнѣніи и даже Артемовскій-Гулакъ, хорошо знавшій по-малорусски, долго спорилъ и насилу согласился. За меня особенно заступился преподаватель всеобщей исторіи Лунинъ, безспорно одинъ изъ лучшихъ и достойнѣйшихъ русскихъ профессоровъ того времени. Онъ говорилъ, что въ моей диссертаціи проводится настоящій взглядъ на исторію, что для исторіи всего дороже народный голосъ, выраженіе народнаго чувства и мысли. Слова Лунина многимъ показались дикими: "Хороша исторія!-- говорили они.-- Кому нужно знать, какъ чувствуетъ паробокъ или дівка?"
   На этотъ разъ Бѣлинскій уже не такъ милостиво отнесся ко мнѣ. Онъ написалъ, что народныя пѣсни -- такой предметъ, который можетъ занимать людей, которымъ нечѣнъ заняться или которые неспособны заняться чѣмъ-либо другимъ, и съ презрѣніемъ отозвался о диссертаціи, называя ее "потокомъ словъ" (6).
   Послѣ того Лунинъ хлопоталъ о посылкѣ меня за границу для подготовленія на каѳедру новой всеобщей исторіи, но большинство профессоровъ было противъ. Они говорили, что я немного помѣшанъ и съ придурью, хожу по селамъ, сижу въ шинкахъ съ хохлами, на тарабарскомъ языкѣ пишу и, вдобавокъ, вольнодумствую. Посылка за границу не состоялась, и я сильно занялся Богданомъ Хмельницкимъ. Я думалъ было ѣхать въ Петербургъ для занятій въ публичной библіотекѣ, но потомъ рѣшилъ на время остаться въ Малороссіи, изучить хорошенько народъ, побывать въ мѣстахъ, гдѣ дѣйствовалъ Хмельницкій, и собрать преданія, сохранившіяся о немъ и его эпохѣ. Мои средства были тогда очень ограничены, такъ какъ изъ деревни я почти ничего не получалъ, и поэтому я обратился къ князю Цертелеву съ просьбой дать мнѣ какое-нибудь мѣсто въ Малороссіи. Цертелевъ спросилъ меня: не хочу ли я помѣститься въ кіевскомъ округѣ? И съ моего согласія написалъ въ Кіевъ, помощнику, попечителя. Отвѣтъ пришелъ скоро. Попечитель предлагалъ мнѣ мѣсто учителя исторіи въ Ровно. Я отправился туда немедленно.
   Въ Ровно я нанялъ квартиру со столомъ въ одномъ малороссійскомъ семействѣ и тутъ поневолѣ выучился по-малорусски, потому что мои хозяева по-русски и говорить не умѣли, съ гостями же они объяснялись по-польски. Хозяинъ былъ уѣздный казначей, человѣкъ крайне добродушный и гостепріимный; жена его была вродѣ Пульхеріи Ивановны -- олицетворенная доброта. Кормили они меня и всѣхъ приходящихъ до отвалу и поили превосходными наливками и водкой. Была у нихъ взрослая дочь замужемъ за учителемъ и сынъ гимназистъ. Жизнь моя шла крайне однообразно; утромъ я давалъ уроки и приготовлялся къ нимъ, по вечерамъ и въ праздникъ игралъ на билліардѣ съ товарищами-учителями. Ученики гимназіи были большей частью поляки, такъ что на 360 учениковъ было только 35 православныхъ, учителя всѣ малороссы и одинъ только великороссіянннъ. Всѣ они были народъ порядочный, исключая одного учителя математики, Савина, который кривилъ душой и подлаживался къ директору-взяточнику и потомъ даже женился на его дочери.
   Увлеченіе малороссійской народностью не оставляло меня; иногда по вечерамъ я собиралъ къ себѣ бабъ и дивчатъ и заставлялъ ихъ пѣть пѣсни и разсказывать сказки. Разъ какъ-то одинъ жидъ взялся свести меня въ село Басоцъ-Кутъ на вечерницу къ солдаткѣ, но тутъ паробки чуть не избили меня, думая, что я пришелъ волочиться за дивчатами. Я едва спасся бѣгствомъ; зимой, на святкахъ, я отправился по окрестнымъ селамъ, знакомился съ попами, которые принимали меня очень радушно и давали возможность записывать пѣсни и сказки, а весной, нанявши возъ у еврея и пару лошадей, я пустился странствовать по Малороссіи съ учителемъ латыни Малавскимъ и слугой Ѳомой {Хохолъ, взятый иною изъ деревни по окончаніи курса и неразлучный со ивой иного лѣтъ. Прим. Н. И. К.}. Въ Берестечкѣ остановились мы въ жидовской корчмѣ, переночевали, а на другое утро я обратился къ хозяину съ просьбой отыскать старика, который бы намъ показалъ поле, гдѣ было сраженіе. "Вамъ нужно поле?-- спросилъ жидъ.-- "Ну, да, поле; отыщи старика, я заплачу!" -- съ нетерпѣніемъ крикнулъ я на него. Жидъ исчезъ. Между тѣмъ, мы съ Малавскимъ пили чай и съ жаромъ бесѣдовали о Хмельницкомъ. Вдругъ входитъ полицеймейстеръ со шпагой. Это нѣсколько озадачило насъ, такъ какъ было еще очень рано. "Позвольте узнать, откуда?-- обратился къ намъ полицеймейстеръ.-- Вы желаете видѣть поле? Я здѣшній старожилъ и могу вамъ показать его. У меня и экипажъ внизу!" Онъ показалъ намъ поле, окопы, потомъ любезно пригласилъ къ себѣ и, при этомъ, сознался, что шелъ утромъ съ намѣреніемъ арестовать насъ со словъ жида и, придя въ корчму, сталъ подслушивать у дверей; слышитъ, все толкуютъ о Хмельницкомъ: "ну,-- думаетъ,-- ученые; ихъ нечего трогать!" У этого полицеймейстера я съ пріятелемъ прогостилъ дня три; насъ угощали на славу и еще на дорогу снабдили провизіей. Пріѣхавши на слѣдующую станцію, мы велѣли достать эту провизію и очень удивились, увидавъ цѣлую голову сахару и фунтъ чаю. "Чего вы удивляетесь?-- сказалъ намъ жидъ корчмарь.-- Вѣдь, это не купленное: все съ насъ контрабанда; у него въ кладовой немало этого, добра!"
   Тогда же я осматривалъ Вишневцы и знаменитую картинную галлерею, видѣлъ картину того времени -- бракосочетаніе Марины съ Самозванцемъ, залу, гдѣ былъ первый пиръ послѣ заручинъ Мирины. Побывалъ я также въ Кременцѣ, Радзивиловѣ, Почаевѣ, мѣстахъ, ознаменованныхъ историческими событіями, и слышалъ разныя народныя преданія. Изъ Ровно же ѣздилъ въ Острогъ, осматривалъ древній іезуитскій монастырь, за версту отъ города. Въ 1844 году, жившіе здѣсь капуцины послѣ бунта Канарскаго были изгнаны по повелѣнію Императора Николая Павловича, превосходный монастырскій садъ былъ сданъ въ аренду жиду, а къ костелу приставленъ солдатъ. Подъ монастыремъ склепъ и стѣны покрыты могильными плитами. Когда я вошелъ въ склепъ, водившій меня солдатъ спросилъ: "Хотите, ваше благородіе, посмотрѣть, какъ лежатъ мертвые въ гробу? Можно отбить доску". Я указалъ на одну, гдѣ было написано имя пани Сосновской, умершей въ 1643 году. Солдатъ отбилъ доску, досталъ гробъ, открывавшійся, какъ сундукъ. Покойница лежала въ полномъ костюмѣ того времени; можно было даже различить обликъ лица; скелетъ сохранилъ всѣ формы, но это было только одно мгновеніе: онъ весь разсыпался въ темный пепелъ; въ гробѣ осталось только платье изъ толстой шелковой матеріи, хорошо уцѣлѣвшее. Изъ склепа я спустился въ двойное подземелье, гдѣ были грудами навалены кости. Я взялъ оттуда голову іезуита съ плечами и увезъ съ собой {Ѳома подкладывалъ себѣ потомъ этотъ скелетъ подъ свою подушку и передъ сномъ велъ съ нимъ довольно своеобразные разговоры. Прим. Н. И. К.}.
   Въ Ровно я сталъ непріязненно относиться въ полякамъ-помѣщикамъ и къ жидамъ: бесѣдуя постоянно съ народомъ, я имѣлъ много случаевъ убѣдиться, какъ страшно бѣденъ и забитъ народъ на Волыни. По выѣздѣ оттуда, русскіе помѣщики, по сравненію съ польскими, показались мнѣ почти гуманными людьми и самый народъ, по мѣрѣ приближенія къ Великороссіи, казался мнѣ болѣе живымъ и крѣпкимъ..
   Въ 1845 г. я былъ переведенъ изъ Ровно въ 1-ю кіевскую гимназію учителемъ. Въ Кіевѣ я нанялъ сперва квартиру на старомъ городѣ и прожилъ, тамъ съ мѣсяцъ, потомъ сошелся съ Аѳ. Маркевичемъ (впослѣдствіи мужъ Марка Вовчка) и нанялъ съ нимъ квартиру въ четыре комнаты съ садомъ, близъ Крещатика, въ переулкѣ, теперь уже не существующемъ. Маркевичъ завѣдывалъ хозяйствомъ, а слуга его Яковъ,-- замѣчательный тѣмъ, что вѣчно читалъ евангеліе и вѣчно заливался при этомъ слезами,-- готовилъ кушанье {Готовилъ онъ такъ хорошо, что однажды Кулишъ написалъ ему послѣ обѣда грамоту, въ которой обычнымъ языкомъ древнихъ грамотъ восхвалялъ Якова и заявлялъ, что только благоразуміе удержало ѣсть еще его котлеты, а то мы всѣ ѣли бы До того, что животы бы свои положили... Яковъ, читая и эту грамоту, горько рыдалъ. Прим. Н. И. К.}.
   Въ это время жизнь моя шла довольно однообразно. Кромѣ уроковъ въ первой мужской гимназіи, я взялъ еще уроки въ двухъ женскихъ пансіонахъ француза Демельяна {Впослѣдствіи оказалось, что это былъ родной братъ Робеспьера, бѣжавшій изъ Парижа и подъ вымышленнымъ именемъ Демельлва прожившій въ Россіи до самой смерти. Прим. Н. И. К.} и г-жи Залѣсской, женщины лѣтъ шестидесяти, вдовы знаменитаго польскаго поэта Богдана Залѣсскаго. Въ этихъ пансіонахъ я училъ всего одну зиму. У г-жи Залѣсской воспитывалась тогда въ числѣ другихъ Алина Леонтьевна Крагельская, обратившая на себя мое вниманіе, какъ лучшая ученица, въ слѣдующемъ году она сдѣлалась моею невѣстой. Это была дѣвушка меланхолическаго склада, очень способная, изъ тѣхъ натуръ, у которыхъ чувство всегда на первомъ планѣ.
   Въ декабрѣ 1845 года, узнавъ, что меня выбираютъ въ профессора Кіевскаго университета, я рѣшилъ продать свое имѣніе и для этой цѣли отправился въ Воронежъ. Дорогой я остановился гдѣ-то подъ Курскомъ у одного великоросса, который съ какимъ-то особеннымъ презрѣніемъ отзывался о хохлахъ: "Что это за народъ,-- говорилъ онъ,-- ни понятія, ни чувствія, Нехай! Хиба!"
   Продажа имѣнія совершилась быстро, такъ какъ покупщики уже были готовы; оставалось исполнить однѣ только формальности. Горько заплакалъ я, прощаясь съ роднымъ гнѣздомъ, и тотчасъ отправился въ обратный путь черезъ Харьковъ. Морозы стояли тогда очень сильные: я такъ простудилъ горло, что уже не надѣялся добраться живымъ до Кіева, и отдалъ Ѳомѣ всѣ деньги. Мнѣ становилось все хуже. Пріѣхали мы въ Кіевъ на первый день Рождества; подъѣзжаемъ къ квартирѣ -- нетопленная, такъ какъ Маркевича не было въ городѣ. Пришлось отправиться въ гостинницу, гдѣ случайно встрѣтились люди одного изъ моихъ близкихъ знакомыхъ, Н. И. Гулака, который и взялъ меня къ себѣ на квартиру. Докторъ Караваевъ прокололъ мнѣ нарывъ въ горлѣ, и я прожилъ у Гулака двѣ недѣли. Въ это время чаще другихъ навѣщалъ меня Бѣлозерскій.
   Тутъ-то впервые явилась мысль о созданіи общества, которое бы имѣло цѣлью распространеніе идеи славянской взаимности и будущей федераціи славянскихъ народовъ, на основаніи полной свободы и автономіи народностей {Къ нашему обществу пристали Аі. Навроцкій, Пильщиковъ к Маркевичъ (8). Тогда же, въ ознаменованіе начала общества, В. М. Бѣлозерскому пришло въ голову ваквзать кольца съ надписью: Кириллъ и Меѳеодій янв. 1846, почему впослѣдствіи общество наше и окрестили въ III отдѣленіи именами этихъ двухъ славянскихъ просвѣтителей. Прим. Н. И. К.} (7).
   Однимъ изъ основныхъ правилъ общества было вербовать въ члены только людей подготовленныхъ, а идеи распространять, гдѣ можно.
   Въ январѣ 1846 года я началъ читать лекціи по русской исторіи въ Кіевскомъ университетѣ и, по своей увлекающейся натурѣ, не знавшей золотой середины, предался имъ всею душой. Полною жизнью жилось мнѣ въ то время. Идеи основаннаго мною общества поглощали меня до фанатизма. Я распространялъ ихъ, гдѣ могъ: съ каѳедры между студентами, въ частныхъ разговорахъ между профессорами университета и даже въ духовной академіи. Идеи общества быстро пошли въ ходъ. Однимъ изъ наиболѣе дѣятельныхъ распространителей ихъ былъ Пильщиковъ, имѣвшій сильное вліяніе на молодежь какъ своимъ умѣніемъ обращаться съ нею, такъ и своею честною личностью.
   Въ 1846 году пріѣхала матушка, и я поселился съ нею на Ерещатикѣ. Къ этому же времени относится мое знакомство съ Т. Шевченко, которое совершилось необыкновенно быстро. На другой же день мы говорили "другъ другу "ты". Когда я сообщилъ Шевченко о существованіи общества, онъ тотчасъ же изъявилъ готовность пристать къ нему; но отнесся къ его идеямъ съ большимъ задоромъ и крайнею нетерпимостью, что послужило поводомъ ко многимъ спорамъ между мною и Шевченко. Онъ прочелъ мнѣ нѣкоторыя изъ неизданныхъ своихъ произведеній, отъ которыхъ я былъ въ совершенномъ восторгѣ. Особенно сильное впечатлѣніе произвелъ на меня, неизданная антицензурная поэма Шевченко. Я читалъ и перечитывалъ ее всю ночь и былъ въ полномъ упоеніи. Вѣроятно, и это обстоятельство также немало способствовало нашему окончательному дружескому сближенію. Долгіе вечера просиживали мы лѣтомъ на Крещатикѣ въ саду за чаемъ. Нескончаемые велись между нами разговоры и споры. Шевченко выпивалъ стаканъ за стаканомъ со словами: "А всыпьте, будьте ласковы, ще чаю!" Теплая, благодатная малороссійская ночь не разъ заставала насъ такимъ образомъ (9).
   Въ это время большинство моихъ знакомыхъ разъѣхалось изъ Кіева. Всего чаще посѣщалъ меня тогда Гулакъ и одинъ старикъ-полякъ, химикъ, который не разъ развивалъ передо мною и Шевченко какую-то своеобразную теорію электричества и магнетизма, а мы подсмѣивались надъ нимъ. Было этому поляку лѣтъ подъ девяносто. Передъ третьимъ раздѣломъ Пслыпи онъ былъ отправленъ Екатериной II, въ качествѣ агента, въ Турцію волновать турецкихъ славянъ. По убѣжденіямъ онъ былъ панславистъ и республиканецъ, мечталъ о соединеніи славянъ и всеславянской республикѣ.
   На зиму опять съѣхались въ Віевъ всѣ члены общества и постоянно собирались то у того, то у другаго. Въ концѣ года пріѣхалъ въ Кіевъ Савичъ (братъ профессора С.-Петербургскаго университета), собиравшійся въ Парижъ, познакомился со мною и я завербовалъ его въ общество. Онъ такъ увлекся имъ, что измѣнилъ планъ своего путешествія, и, вмѣсто Парижа, рѣшилъ ѣхать въ славянскія земли для распространенія идей общества. 25 декабря 1846 года было роковымъ днемъ для членовъ общества. Собрались мы на квартирѣ Гулака; былъ и Савичъ. Шевченко и я горячились, мечтали о томъ, какъ разрастется общество; Шевченко, по своему обыкновенію, выражался не совсѣмъ цензурно о существующемъ порядкѣ.
   Между тѣмъ, за стѣной сидѣлъ нѣкто Петровъ и записывалъ все, что говорилось; потомъ этотъ Петровъ сблизился съ Гулакомъ, втерся въ его довѣріе и, узнавши окончательно всѣ подробности и планъ общества, написалъ доносъ въ III отдѣленіе {Уже въ шестидесятыхъ годахъ я случайно узналъ, что этотъ Петровъ живетъ въ Малороссіи помѣщикомъ, женился и пользуется общимъ уваженіемъ. Примеч. Н. И. К.}.
   Но бѣда обрушилась на членовъ общества не такъ скоро. Послѣ того мы еще прожили спокойно болѣе трехъ мѣсяцевъ; Савичъ уѣхалъ за границу тогда же въ декабрѣ. Всѣ остальные собирались попрежнему, толковали, дѣйствовали сообразно планамъ общества и разъѣхались уже къ концу поста. Въ Кіевѣ оставались я и Шевченко. Я посватался въ февралѣ къ бывшей своей ученицѣ А. Крагельской; свадьба была назначена въ первое воскресенье послѣ Святой. Я часто бывалъ у своей невѣсты и нанялъ себѣ новую квартиру надъ Днѣпромъ, въ домѣ Мойкина, съ превосходнѣйшимъ видомъ изъ оконъ. Тогда же у меня явилось желаніе купить себѣ имѣніе подъ Кіевомъ, и я сталъ наводить справки. Шевченко, узнавши, что въ Броварахъ продается небольшое имѣніе съ садомъ, сообщилъ мнѣ объ этомъ, и мы отправились вмѣстѣ на лошадяхъ. Кучеромъ былъ у насъ Ѳома. Въ Броварахъ владѣтельницами продающагося имѣнія оказались двѣ старыя дѣвы. Шевченко сильно дурачился съ ними, но, обладая природнымъ тактомъ, умѣлъ соблюсти извѣстную мѣру и очень понравился дѣвамъ. Онѣ угостили насъ наливкой, показывали свой садъ и водили по всѣмъ комнатамъ. Садъ оказался превосходнымъ; домъ былъ не великъ, чисто сельскій и съ зелеными печами. Онѣ просили за имѣніе 14 тысячъ ассигн., а я давалъ только 10, и покупка не состоялась.
   На обратномъ пути ночью Ѳома сбился съ дороги на Днѣпрѣ, ледъ подломился подъ нами, и мы спаслись какимъ-то чудомъ, но промочили себѣ ноги по колѣна. Эта ножная ванна, однако, прошла безслѣдно, потому что, по пріѣздѣ въ Кіевъ, мы согрѣлись обычнымъ русскимъ средствомъ -- бутылкой рому съ чаемъ. Вскорѣ послѣ того Шевченко уѣхалъ въ Черниговскую губернію.
   Пасха въ этомъ году была 23 марта, и послѣ суровой зимы наступила ранняя весна: начали развиваться вербы, березы; показалась трава. День мелькалъ за днемъ; я былъ вполнѣ счастливъ въ ожиданіи сворой свадьбы. Первые дни праздника прошли для меня очень весело. Въ среду на Святой я получилъ записку отъ помощника попечителя, который звалъ меня къ себѣ въ четвергъ. Я пріѣхалъ къ нему въ назначенное время и засталъ тамъ книгопродавца Долживова. Поговоривши нѣсколько минутъ, я собирался уходить, какъ хозяинъ сообщилъ мнѣ, что меня давно желаетъ видѣть губернаторъ Фундуклей. Въ это время я пересматривалъ, по порученію Фундуклея, его Описаніе города Кіева и, занявшись предстоящей свадьбой, не успѣлъ кончить къ назначенному сроку. Думая, что меня за этимъ зоветъ губернаторъ {Потомъ оказалось, что Фундуклей хотѣлъ предупредить меня о предстоящемъ арестѣ. Прим. Н. И. К.}, рѣшилъ поѣхать къ нему, когда кончу работу, и тотчасъ же отправился къ своей невѣстѣ, у которой пробылъ до ночи. На другой день, въ пятницу, часа въ четыре, приходитъ ко мнѣ человѣкъ отъ Залѣсской (содержательницы пансіона, гдѣ я училъ) съ приглашеніемъ пріѣхать къ ней. Я отвѣтилъ, что "пріѣду завтра". Черезъ нѣсколько минутъ опять приходитъ человѣкъ отъ Залѣсской и говоритъ, что она проситъ меня пріѣхать не завтра, а сегодня, и не велѣла отставать, пока я не пообѣщаю пріѣхать къ ней немедленно. Желая отдѣлаться, я отвѣчалъ, что "тотчасъ пріѣду", а самъ, между тѣмъ, отправился къ одному профессору, просидѣлъ тамъ очень долго и поѣхалъ къ Залѣсской уже въ сумерки. Я не засталъ ее дома, но она велѣла сказать, чтобы я подождалъ, такъ какъ она скоро вернется; я не захотѣлъ ждать и уѣхалъ {Залѣсская также хотѣла предупредить меня. Прим. Н. И. К.}. Домой я вернулся часовъ въ одиннадцать и, чувствуя усталость, сталъ раздѣваться, чтобы лечь спать. Вдругъ слышу звонокъ, затѣмъ стукъ въ дверь. Передо мной стоялъ помощникъ попечителя, заправлявшій всѣми дѣлами, такъ какъ самъ попечитель, Траскинъ, олицетвореніе русскаго bon vivant, никакими дѣлами не занимался.
   -- "На васъ доносъ; я пришелъ васъ предупредить",-- сказалъ онъ.-- "Какой доносъ"?-- "Все, что есть у васъ, истребите поскорѣе". Я сталъ думать и вспомнилъ, что у меня въ карманѣ полуизорванная рукопись о славянскомъ единеніи, написанная моей рукой, и хотѣлъ сжечь ее. Онъ вырвалъ рукопись изъ моихъ рукъ со словами: "Не бойтесь, отдайте мнѣ!" и, взявши ее, ушелъ. Немного спустя, въ мою квартиру явились: губернаторъ Фундуклей, попечитель учебнаго округа Траскинъ, жандармскій генералъ-майоръ Бѣлоусовъ, полицеймейстеръ Галядкинъ и тотчасъ же потребовали отъ меня ключей. Я подалъ. Они отправились въ мой кабинетъ и стали отбирать бумаги. При этомъ Траскинъ всплеснулъ руками и сказалъ: "Diable! il faut dix aimées pour déchiffrer ces brouillons là!" На столѣ лежалъ номеръ старой газеты, въ которомъ былъ напечатанъ судъ надъ декабристами. Бѣлоусовъ взглянулъ на нее и замѣтилъ: "Сейчасъ видно, чѣмъ занимается". Затѣмъ всѣ бумаги были взяты и связаны.
   Я вышелъ и надѣлъ форменный фракъ. Въ дверяхъ мнѣ встрѣтилась матушка. "Пропалъ!" -- шепнулъ я ей и вернулся къ своимъ непрошеннымъ гостямъ. Полицеймейстеръ Галядкинъ повезъ меня къ губернатору Фундуклею. Вводятъ меня -- передо мной цѣлая амфилада комнатъ; на встрѣчу выходитъ Фундуклей, опередившій насъ, и проситъ меня въ свой кабинетъ. Онъ предложилъ мнѣ сигару, ушелъ и заперъ за собой дверь. Долго расхаживалъ я одинъ по кабинету и курилъ. Наконецъ, дверь отворилась и послышался голосъ: "Пожалуйте, пріѣхалъ г-нъ Пенхержевскій!" (комендантъ крѣпости).-- "Ну,-- подумалъ я про себя,-- пропалъ!"
   Меня ввели въ комнату, въ которой сидѣли: Писаревъ (правитель канцеляріи генералъ-губернатора Бибикова), Бѣлоусовъ и Траскинъ. Писаревъ началъ допросъ: "Знаете Гулака?" -- "Знаю!" -- "Въ какихъ вы отношеніяхъ съ нимъ?" -- "Въ хорошихъ!" -- "Онъ на васъ доносъ подалъ, представилъ въ III отдѣленіе рукопись, полученную отъ васъ".
   Мнѣ показали копію съ рукописи, причемъ Писаревъ вкратцѣ изложилъ ея содержаніе и прибавилѣ: "Гулакъ говоритъ, что получилъ ее отъ васъ. Можете ли вы дать слово, что не знаете этой рукописи?" -- "Могу!" -- "Честное слово?" -- "Да!"
   На этотъ разъ мнѣ показали подлинную рукопись. Улика была несомнѣнная. Я поблѣднѣлъ и молча опустился на стулъ. "Вы знаете студента Пасяду?" -- спросилъ опять Писаревъ. Я пробормоталъ: "нѣтъ!" Допросъ кончился.
   Комендантъ объявилъ, что не можетъ помѣстить меня въ крѣпости до возвращенія генералъ-губернатора, который въ это время былъ въ Петербургѣ.
   Меня повезли въ Подольскую часть и посадили въ грязной комнатѣ, съ двумя солдатами, отъ которыхъ несло какимъ-то отвратительнымъ запахомъ. Я хотѣлъ было прилечь, но по койкѣ ползали самыя непозволительныя насѣкомыя, и поэтому отворилъ окно и просидѣлъ такъ до утра. Прошла суббота. Я цѣлый день не могъ ничего ѣсть; все казалось мнѣ такимъ грязнымъ, да, къ тому же, непріятность положенія, вѣроятно, также отбивала аппетитъ.
   Частный приставъ (я забылъ его фамилію; помню только, что это былъ тулякъ и человѣкъ безъ всякаго образованія) сжалился надо мною и самъ принесъ мнѣ чистую постель и бѣлье. Я улегся и проспалъ безъ просыпа всю ночь.
   Утромъ опять пришелъ приставъ, покрылъ столъ чистой скатертью, принесъ чаю съ сухарями и сливками, угостилъ меня и ласково говорилъ со мною. Въ 12 часовъ пріѣхалъ полицеймейстеръ Галядкинъ весь въ орденахъ: "Какова вамъ показалась ночь, г-нъ профессоръ?-- сказалъ онъ мнѣ.-- Сегодня долженъ былъ быть день вашей свадьбы! Вѣроятно, вамъ не такъ пріятно, какъ было бы съ молодой женой!" -- повертѣлся и уѣхалъ.
   Вечеромъ явился на тройкѣ квартальный старо-кіевской части Лобачевскій съ жандармомъ и объявилъ, что они пріѣхали за мной. Я попросилъ дозволенія заѣхать домой за бѣльемъ. Они согласились. Дома я засталъ мать и невѣсту въ слезахъ и простился съ ними: каково было это прощанье, всякій можетъ себѣ представить!... Меня повезли въ Петербургъ. На дорогѣ въ Бровкахъ повстрѣчались кіевскіе студенты -- Андрущенко и Андрусскій; я далъ имъ денегъ и просилъ предупредить Шевченко и Маркевича. На слѣдующей станціи мы застали Галагана, тогда еще молодаго человѣка, и Ригельнана. Они очень удивились и встревожились, увидѣвши меня съ жандармами. Мнѣ не удалось говорить съ ними.
   Одинъ изъ везшихъ меня жандармовъ былъ простой солдатъ, хохолъ, который то и дѣло всячески ругалъ "москалей", когда мы въѣхали въ великороссійскія губерніи; другой жандармъ былъ офицеръ, полякъ. Гдѣ-то въ Бѣлоруссіи онъ обратился въ станціонному смотрителю съ такими словами: "А вотъ мы опять путешествуемъ!" -- "Ну, избави Богъ отъ такихъ путешествій!-- отвѣчалъ смотритель.-- Сегодня, передъ вами, шестерыхъ провезли въ кандалахъ изъ-за границы!"
   Ѣхали мы такъ скоро, что въ одномъ мѣстѣ загнали лошадь на смерть, а въ III отдѣленіи жандармы еще получили выговоръ за медленность.
   Прибыли мы въ Петербургъ въ 10 часовъ утра. Мучительная тоска овладѣла мною, когда меня везли вдоль Фонтанки въ саняхъ, по страшной распутицѣ. Въ III отдѣленіи выскочилъ на встрѣчу чиновникъ и тотчасъ провелъ меня къ Дубельту. Дубельтъ сказалъ: "Государь очень жалѣетъ, что вы попались въ такой несчастной исторіи, тѣмъ болѣе, что объ васъ мы наводили справки и получили отъ начальства самые лучшіе отзывы. Очень жаль, мой добрый другъ, если потеряете свою карьеру; но мы надѣемся, что искренностью и раскаяніемъ вы смягчите свою судьбу". Я молчалъ. Меня отвели въ комнату на корридорѣ; явился прикомандированный въ III отдѣленію офицеръ Шландеръ, раздѣлъ меня, нарядилъ въ бѣлый шлафрокъ, а платье унесъ съ собой. Черезъ часъ мнѣ принесли платье и велѣли одѣться, чтобы идти къ Орлову. Онъ представлялъ собой типъ придворнаго екатерининскихъ временъ.
   Орловъ подалъ мнѣ руку и сказалъ: "Очень радъ познакомиться съ вами, г-нъ профессоръ! Мы имѣемъ объ васъ отличные отзывы, но, къ сожалѣнію, у васъ нашли вещь очень преступную; намъ сообщено содержаніе: вы толкуете о соединеніи славянскихъ народовъ противъ деспотизма! Вѣдь, за это эшафотъ! Это не вы!... Вы должны выдать намъ мерзавцевъ для примѣрнаго наказанія!"
   Я молчалъ. Меня отвели назадъ. Дня черезъ два меня позвали къ допросу.
   -- Скажите намъ,-- спросили меня,-- слыхали ли вы, и вообще что знаете вы объ обществѣ Кирилла и Меѳеодія? Зачѣмъ у васъ было кольцо съ ихъ именами и служило ли оно символомъ? Зачѣмъ печать съ надписью: "Разумѣйте истину и истина освободитъ васъ"?
   Я отвѣчалъ, что "не знаю о существованіи общества Кирилла и Меѳеодія, что ихъ имена вырѣзаны на кольцѣ изъ уваженія къ нимъ, какъ къ просвѣтителямъ славянъ, а надпись на печати взята изъ евангелія Іоанна и имѣетъ общечеловѣческій смыслъ".
   -- Не можете ли вы изложить письменно, что знаете о скрытыхъ цѣляхъ этого общества и вообще что знаете о славянствѣ?
   Меня отвели назадъ и я написалъ цѣлую диссертацію о славянахъ, цитировалъ Шафарика и другихъ славянскихъ ученыхъ. Диссертацію эту отнесли къ Дубельту, и онъ вскорѣ позвалъ меня къ себѣ.
   -- Зачѣмъ вы написали это?-- спросилъ Дубельтъ.-- Это годится для ученыхъ, а не для насъ. Это, мой добрый другъ, все поэзія, а васъ надобно отправить въ крѣпость на всю жизнь.
   Послѣ того меня каждый день водили къ допросу. Любопытныя бывали у меня бесѣды съ Дубельтомъ, сильно напоминавшимъ собой старую лисицу. Это былъ человѣкъ очень умный; онъ ловко цитировалъ, въ подтвержденіе своихъ словъ, мѣста изъ священнаго писанія, въ которомъ былъ, повидимому, очень свѣдущъ, и искусно ловилъ на словахъ (10). Меня допекали на допросахъ тѣмъ, что "какимъ образомъ я говорю, что не знаю чья рукопись, когда помарки сдѣланы моей рукой". Наконецъ, мнѣ надоѣли постоянныя повторенія одного и того же, и я объявилъ себя составителемъ рукописи. Тогда ко мнѣ въ комнату пришелъ Поповъ, чиновникъ III отдѣленія, о которомъ всѣ тогда содержавшіеся отзывались потомъ какъ о человѣкѣ добромъ и порядочномъ. Онъ упрекалъ меня, зачѣмъ я сознался: "Если вы будете стоять на своемъ,-- сказалъ онъ,-- васъ сошлютъ въ каторгу. Вамъ придется плохо, если Государь узнаетъ, что вы составитель рукописи: покажите то же, что и Бѣлозерскій. Смотрите, что онъ написалъ!"
   Бѣлозерскій написалъ, что "онъ, Костомаровъ и Гулакъ {Гулакъ былъ арестованъ въ Петербургѣ и у него найденъ протоколъ общества, написанный его рукой. По захваченнымъ у него бумагамъ и письмамъ арестованы были Кулишъ и Бѣлозерскій (въ Варшавѣ, такъ какъ они собирались за границу) и А. А. Навроцкій. Прим. Н. И. К.} толковали, что было бы хорошо составить ученое общество съ цѣлью распространенія православія между славянами и соединенія ихъ подъ властью русской монархіи и что онъ, Бѣлозерскій, перевелъ попавшуюся ему рукопись, сочиненную какимъ-то славяниномъ, и вотъ они собирались и разсуждали".
   -- Видите ли, умно написано!-- продолжалъ Поповъ.-- Скажите то же, что и онъ; вѣдь, и такъ по головкѣ не погладятъ.
   Я подумалъ и написалъ другими словами почти то же, что и Бѣлозерскій.
   Черезъ нѣсколько времени приходитъ ко мнѣ Поповъ и говорить: "Бѣда въ томъ, что не можемъ сладить съ Гулакомъ: не хочетъ показывать за одно съ вами, какъ ни уговаривалъ. Вѣдь, пропадетъ. Очная ставка будетъ".
   15 мая всѣхъ насъ привели въ зало. Былъ тамъ и Шевченко, веселый, какъ ни въ чемъ не бывало {Шевченко попался за свой Сонъ, который билъ кѣмъ-то переведенъ. Его схватили на дорогѣ. Шевченко разсказывалъ потомъ свой арестъ: "Ѣду подъ вечеръ, думаю, опоздаю на свадьбу Костомарова: вѣдь, я далъ ему слово бытъ его таперомъ; проѣду къ нему прямо. Взялъ побрился, одѣлъ бѣлый галстухъ и фракъ и сошелъ на паромъ черезъ Днѣпръ. Тутъ меня цапъ, и прямо къ Фундуклею. Тотъ засмѣялся, когда меня увидѣлъ: "Что это, Тарасъ Григорьевичъ, въ дорогѣ, въ бѣломъ галстухѣ и фракѣ!" -- "Я бояриномъ на свадьбѣ у Костомарова",-- отвѣчаю.-- "Ну, куда жениха, туда и бояръ повезутъ",-- пошутилъ Фуидухлей.-- "Добре весилле, подумалъ я". Прим. Н. И. К.}. Какой-то жандармскій офицеръ сказалъ ему въ шутку: "Вотъ запоетъ теперь ваша муза, Тарасъ Григорьевичъ!" -- "Да якій чортъ мен самозванцевъ. Нашему первому самозванцу пришла мысль сдѣлаться Димитріемъ по примѣру тѣхъ бродягъ, которыхъ козаки водили въ Молдавію. Авторъ поясняетъ, отчего именно этотъ самозванецъ получилъ въ Польшѣ поддержку въ такомъ домѣ, каковъ былъ домъ Юрія Мнишка, изобразивъ характеръ и предшествовавшую жизнь этого послѣдняго. Помощь, оказанная самозванцу въ Польшѣ, впрочемъ, по фактамъ, представленнымъ авторомъ, не была настолько велика, чтобы дать ему успѣхъ. Самозванцу въ достиженіи престола помогла болѣе всего нелюбовь русскаго народа къ Борису и увѣренность въ томъ, что претендентъ былъ истинный цареви. Объявленіе его Гришкою Отрепьевымъ, сдѣланное на скорую руку съ цѣлью назвать его передъ народомъ кѣмъ бы то ни было, лишь бы не тѣмъ именемъ, подъ какимъ онъ явился, только способствовало его успѣху, потому что онъ не былъ Гришка. Авторъ не признаетъ за нимъ того обвиненія, которое обыкновенно на него взводили, будто онъ, въ самомъ дѣлѣ, хотѣлъ ввести католицизмъ въ Россіи; правда, видно, что, у будучи въ Польшѣ, онъ давалъ подобнаго рода надежды латинской пропагандѣ, но не думалъ впослѣдствіи осуществлять ихъ, какъ это ясно видно изъ приводимой переписки съ папою и самого папы съ другими лицами по этому вопросу. Напротивъ, онъ оказывалъ болѣе наклонности къ протестантству и вообще былъ зараженъ вольномысліемъ въ дѣлѣ религіи, которое, по всему видно, онъ заимствовалъ, проживая у пана Гойскаго на Волыни, около котораго собирался въ то время центръ того вольнодумства, которое носило въ Польшѣ названіе аріанства. Будучи царемъ, онъ проповѣдывалъ не превосходство католицизма, а вѣротерпимость, равенство вѣроисповѣданій, свободу совѣсти и приближалъ къ себѣ лицъ, которыхъ потомки считали еретиками. Точно также, хотя, будучи въ Польшѣ, онъ и надавалъ обѣщаній присоединить къ польской коронѣ нѣкоторыя русскія области, но не только не думалъ исполнять этихъ обѣщаній, а еще тайно мирволилъ противникамъ Сигизмунда, которые даже думали, низвергнувъ послѣдняго, предложить польскую корону русскому царю. За то и Сигизмундъ былъ имъ недоволенъ, да и самая женитьба самозванца на Маринѣ Мнишекъ была не по вкусу тогдашнему польскому королю, потому что у послѣдняго было желаніе, чтобы русскій царь женился на его сестрѣ, и потому-то Сигизмундъ благосклонно отнесся къ тайному заявленію со стороны^ бояръ, сообщавшихъ ему, что они недовольны своимъ царемъ, и уже тогда намекавшихъ на избраніе въ цари сына Сигизмундова -- Владислава. Авторъ, хотя и признаетъ за самозванцемъ наклонность къ просвѣщенію, но не видитъ въ немъ внутренней глубины и, напротивъ, считаетъ болѣе человѣкомъ фразы, чѣмъ дѣла, способнымъ къ великимъ замысламъ и даже смѣлымъ предпріятіямъ, но не къ твердому и благоразумному преслѣдованію великихъ цѣлей. Описывая событія послѣ его трагической кончины, авторъ разбираетъ важное дѣло вторичнаго объявленія его Гришкою Отрепьевымъ, приводя много доводовъ въ доказательство того, что все это дѣлалось, изъ видовъ политики, чтобы истребить въ народѣ мысль о томъ, что, убитый царь былъ истинный сынъ Ивана Грознаго. Эти попытки впослѣдствіи повліяли на умы и утвердили въ потомствѣ увѣренность въ томъ, что самозванецъ былъ Отрепьевъ, но въ близкое время мало имѣли успѣха. Народъ въ большихъ массахъ принималъ сторону враговъ Шуйскаго и льнулъ къ тѣмъ, которые волновали его именемъ будто бы уцѣлѣвшаго Димитрія. Описывая смуты и неустройство во времена Шуйскаго, авторъ указываетъ на связь ихъ съ тогдашнимъ состояніемъ края и соціальными условіями народнаго быта.
   Въ третьей части своей трилогіи авторъ показываетъ, что недостатокъ порядка какъ въ польскомъ войскѣ, такъ и въ польскомъ государствѣ,-- отчего у поляковъ все выходило какъ-то не впопадъ,-- былъ главной причиной спасенія Руси, содѣйствовавшею успѣхамъ стремленія русскаго народа къ освобожденію. Русскіе бояре и дворяне легко наддавались обольщенію завоевателей, тѣмъ болѣе, что соединеніе съ Польшей льстило ихъ широтою правъ высшаго сословія; при невѣжествѣ, господствовавшемъ на Руси, идея государственности была очень слабо сознаваема; за то сильна была привязанность къ религіи; духовенство, за исключеніемъ тѣхъ изъ своихъ членовъ, которые по трусости склонялись предъ завоевателями, видѣло опасность для той церкви, которой служило, и возбуждало народъ; утѣсненія, своеволія и нахальство поляковъ выводили изъ терпѣнія народную громаду, она поднималась, но была бѣдна, и потому такія раздробленныя возстанія не могли бы привести къ стройной организаціи, если бы на счастіе Россіи въ ней не было промышленнаго и торговаго класса. Авторъ первый указалъ заслугу этого класса въ смутное и тяжелое время русской исторіи. Хотя Москва и прилежащія къ ней внутреннія земли подвергались разореніямъ отъ поляковъ, а Новгородъ достался другимъ иноземцамъ въ добычу, но архангельскій торговый путь произвелъ замѣчательный по тому времени классъ торговцевъ и промышленниковъ на сѣверо-востокѣ и востокѣ Россіи и этотъ-то классъ выкупалъ своимъ достояніемъ цѣлость отечества, доставляя матеріальныя средства для сплоченія возстанія. Самъ великій гражданинъ русскій, говядарь (торговецъ скотомъ) Мининъ, былъ одинъ изъ этихъ людей. Авторъ поясняетъ, почему именно торговый классъ болѣе всякаго другаго дорожилъ порядкомъ и безопасностью, чего никакъ не могло ему обѣщать польское господство, и потому-то инстинктивно онъ сталъ непримиримымъ врагомъ поляковъ и защитникомъ самобытности государства. Говоря объ избраніи Романова, авторъ главною причиною предпочтенія, оказаннаго этой личности, полагаетъ то обстоятельство, что фамилія Романовыхъ сильно страдала и отецъ Михаила терпѣлъ въ плѣну; это возвышало фамилію Романовыхъ въ глазахъ народа, сильно страдавшаго и измученнаго; между народомъ и Романовыми образовалась симпатія взаимнаго мученичества до такой степени, въ какой не могла образоваться по отношенію съ какой бы то ни было другой фамиліей. Въ заключеніе авторъ проводитъ въ своемъ сочиненіи ту мысль, что смутная эпоха не произвела въ политическомъ и общественномъ строѣ русской жизни коренныхъ переворотовъ и измѣненій, но она многозначительна въ исторіи какъ Россіи, такъ и Польши тѣмъ, что выказала твердость и крѣпость русскаго общественнаго тѣла, выдержавшаго такія ужасныя потрясенія, и,-- равнымъ образомъ, внутреннюю слабость организаціи Польши, дѣлавшую неспособною къ совершенію политическихъ предпріятій до того, что они обращались, во вредъ и разореніе для нея самой. Здѣсь намѣчены тѣ взгляды, которые авторъ этого сочиненія имѣлъ намѣреніе ввести въ науку.
   Кромѣ этого трехтомнаго сочиненія, тотъ же авторъ написалъ монографію Бунтъ Стеньки Разина, выдержавшую три изданія (1858, 1859, 1863 гг.) и скоро долженствующую явиться четвертымъ. Онъ издавъ въ 1862 году Исторію Новгорода, Пскова и Вятки во времена удѣльно-вѣчеваго уклада въ двухъ томахъ: въ первомъ онъ излагаетъ внѣшнюю исторію, во второмъ -- внутренній бытъ сѣверныхъ народоправныхъ земель. Основной взглядъ автора таковъ: Новгородъ, Псковъ и Вятка съ своимъ вѣчевымъ строемъ не были чѣмъ-нибудь особеннымъ, исключительнымъ въ русской исторіи; тотъ же строй существовалъ повсюду на Руси, но съ татарскимъ нашествіемъ онъ палъ, а въ трехъ земляхъ, не подвергшихся завоеванію, подобно другимъ, оставался еще болѣе двухъ вѣковъ., постепенно истощаясь, пока, наконецъ, не принужденъ былъ уступить силѣ возникшаго въ центрѣ Россіи единодержавнаго порядка. Сочиненіе это есть часть лекцій, читанныхъ авторомъ въ университетѣ. Авторъ занимался еще и разработкою разныхъ частей внутренняго быта Московской Руси, и плодомъ этихъ занятій были два сочиненія: Очеркъ торговли въ XVI и XVII стол. и Очеркъ домащняго быта и нравовъ въ XVI и XVII стол. Послѣднее сочиненіе было составлено съ цѣлью представить общедоступную популярную картину частной жизни нашихъ предковъ, собравъ и приведя въ порядокъ свѣдѣнія, добытыя изъ источниковъ, какъ напечатанныхъ въ разныхъ изданіяхъ, такъ и рукописныхъ. Ту же мысль имѣлъ авторъ и въ своемъ сочиненіи Сынъ, гдѣ онъ, въ формѣ повѣсти, взятой изъ быта XVII столѣтія, старался сгруппировать различныя черты какъ матеріальной, такъ и духовной жизни великорусскаго народа.
   Читая лекціи въ университетѣ, авторъ занимался критическимъ анализомъ лѣтописей- ихъ сокращеніе издано. Въ немъ, между прочимъ, авторъ дѣлаетъ опытъ разложенія лѣтописей по составамъ и доказываетъ, что первоначальная лѣтопись никакъ не принадлежитъ въ своемъ составѣ Нестору.
   Послѣднее сочиненіе автора, появившееся въ свѣтъ, было -- Послѣдніе годы Рѣчи Посполитой (отъ 1787 до 1794 года).
   Это была первая пространная монографія о великомъ событіи, одномъ изъ самыхъ важнѣйшихъ и вліятельнѣйшихъ на будущую жизнь Россіи. Правда, Соловьевъ прежде написалъ Исторію паденія Польши, но занимался болѣе временемъ, предшествовавшимъ той эпохѣ, которая спеціально изображена Костомаровымъ, а самую эту эпоху изложилъ сжато. Костомаровъ взялъ своей задачей изобразить ее, по возможности, подробно. Конечно, при всемъ стараніи автора, его сочиненіе никакъ не можетъ быть послѣднимъ словомъ науки объ этомъ предметѣ. Безпрестанно будутъ открываться новые источники и объясняться многія, теперь все еще темныя, сторонк, но, все-таки, до сочиненія Костомарова, не только въ русской ученой литературѣ, но и въ другихъ европейскихъ, не было спеціальнаго сочиненія объ этой эпохѣ болѣе полнаго и подробнаго. Авторъ пользовался большимъ запасомъ рукописныхъ, почти нетронутыхъ до него, матеріаловъ, хранящихся въ архивѣ иностранныхъ дѣлъ и въ литовской метрикѣ, состоящей при правительствующемъ сенатѣ, а также отчасти и рукописями публичной библіотеки. Авторъ предпосылаетъ введеніе, гдѣ указываетъ причины внутренняго разстройства, доведшаго Польшу до погибели, и одною изъ главныхъ причинъ полагаетъ дурное воспитаніе, находившееся въ рукахъ іезуитовъ. При изложеніи событій авторъ вездѣ указываетъ на связь между ними и взаимную зависимость однихъ отъ другихъ. Погибель Рѣчи Посполитой онъ считаетъ и представляетъ явленіемъ неизбѣжнымъ, неотвратимымъ, вытекавшимъ изъ сочетанія прежнихъ и тогдашнихъ обстоятельствъ. Авторъ указываетъ на крайнее порабощеніе простаго народа, особенно русскаго, находившагося подъ вліяніемъ польскимъ, и знакомитъ читателя со многими важными и мало или почти неизвѣстными событіями, доказывающими, что западный, особенно юго-западный простой русскій народъ постоянно и какъ бы инстинктивно желалъ соединенія съ русскою державою и проявлялъ это желаніе много разъ, поплачиваясь за это тяжело.
   Въ числѣ небольшихъ изслѣдованій Костомарова мы упомянемъ о нѣкоторыхъ, болѣе замѣчательныхъ, потому что они вносятъ въ науку новые свѣдѣнія и взгляды. Таковы: Мистическая повѣсть о Нифонтѣ (Ист. моногр., т. I), гдѣ авторъ первый знакомитъ читателя съ содержаніемъ важнаго литературнаго памятника XIII вѣка, Обращикъ церковно-исторической критики въ ХУЛ вѣкѣ (Вѣстн. Евр. 1870 г.), статья, сообщающая очень любопытный фактъ умственной работы въ ХТИ вѣкѣ, Легенда о кровосмѣсителѣ (Истор. моногр., т. I), гдѣ авторъ собралъ очень интересные русскіе и славянскіе варіанты древняго преданія, очевидно, одинаковаго съ греческимъ Эдипомъ, и др.
   Упомянемъ вскользь, что драгоцѣнный поэтическій памятникъ древней русской литературы Горе-Злосчастіе впервые было напечатано Костомаровымъ, указавшимъ, въ то же время, на его историко-бытовое значеніе. Наконецъ, слѣдуетъ принять во вниманіе, что авторъ издалъ три тома Памятниковъ древней русской литературы, гдѣ впервые появилось въ свѣтъ много вовсе неизвѣстныхъ памятниковъ нашей старины, и въ званіи члена археографической коммиссіи издалъ въ продолженіе девяти лѣтъ. шесть томовъ актовъ, объясняющихъ исторію юго-западнаго и западнаго края.
   

ПРИМѢЧАНІЯ.

   (12) Впослѣдствіи Тихменевъ говорилъ своимъ близкимъ знаконымъ, что дѣйствительно притворялся во время спиритистическихъ опытовъ, производимыхъ надъ нимъ въ Саратовѣ Н. И. Костомаровымъ.
   (13) См. статью Н. И. Костоварова: Поэтъ Тарасъ Григорьевичъ Шевченка въ Рус. Стар., мартъ 1880 г., стр. 604.
   (14) См. въ С.-Пб. Вѣдомостяхъ 1861 года (съ 26 окт. по 19 декаб.) слѣдующія статьи Н. И. Костомарова: a) въ No 237 -- Замѣчаніе о нашихъ университетахъ (по поводу напечатанной въ No 1 газеты День ст. Хомякова); b) въ No 258--"Еще нѣсколько словъ объ университетахъ" (въ отвѣтъ на ст. Чичерина); c) въ No 261 -- "Еще объ университетахъ. Проектъ открытыхъ университетовъ"; d) въ No 262 -- "О служебныхъ преимуществъ университета" (по поводу статьи Чичерина въ Моск. Вѣд.); e) въ No 275 -- "Замѣчаніе на ст. Русскаго Инвалида: "Наши университеты"; f) въ No 281 -- "Еще одной послѣднее замѣчаніе объ университетахъ".-- Вопросъ о вольномъ университетѣ, поднятый Н. И. Костомаровымъ, вызвалъ оживленную полемику въ тогдашнихъ газетахъ, особенно въ C.-Пб. Вѣдомостяхъ того же 1861 года, гдѣ былъ помѣщенъ цѣлый рядъ такого рода статей, а именно: Стасюлевича (No 241), Барсова (No 245), Педагога (NoNo 252 и 272), Лебедева (No 255), Бекетова (No 256), Никитенко (No 265), Ястребцова и Наумова.
   (15) Въ книгѣ В. В. Григорьева: Императорскій С.-Петербургскій университетъ и пр., стр. 78 (ссыл., прим. и допол.), сказано, что "вслѣдствіе безпорядковъ, обнаружившихся на лекціи профессора Костомарова, лекціи въ залѣ городской думы были прекращены по распоряженію А. В. Головнина". (См. Журналъ М. И. Просв. 1862, ч. оффиціальная, стр. 23--24 и 63).
   (16) Въ то время и послѣ Н. И. Костомаровъ не разъ говорилъ по поводу исторіи въ думѣ, что главная, причина бывшаго недоразумѣнія была та, что изъ него хотѣли сдѣлать "человѣка партіи", между тѣмъ какъ онъ "по своей натурѣ никогда не былъ и не желалъ быть имъ". То же повторилъ онъ и въ своей замѣткѣ, помѣщенной въ No 200 газеты Кавказъ 1881 г. (въ бытность Н. И. Костомарова въ Тифлисѣ, во время археологическаго съѣзда). Поправляя ошибку, вкравшуюся въ No 199 той же газеты относительно потери имъ доцентуры въ Харьковскомъ университетѣ, онъ возстаетъ и противъ другой невѣрности, что въ 1862 г. оставилъ мѣсто въ C.-Пб. университетѣ, "будучи человѣкомъ партіи". На это Н. И. Костомаровъ заявляетъ категорически, что "никогда не былъ человѣкомъ партіи" и "если подалъ въ отставку отъ профессорской должности въ 1862 году, то именно потому, что не былъ человѣкомъ партіи".
   (17) Н. И. Костомаровъ написалъ тогда весьма любопытный историческій очеркъ о пожарахъ въ Россіи; но онъ не былъ пропущенъ цензурой.

Н. Бѣлозерская.

   Въ автобіографіи Николая Ивановича Костомарова и предисловіи въ ней, помѣщенныхъ въ майской книжкѣ Русской Мысли, замѣчены слѣдующія опечатки:
   На стр. 192, вторая строка сверху, напечатано: составленію которыхъ она ему содѣйствовала; должно быть: составленію которыхъ она содѣйствовала.
   На стр. 197, 23-я строка сверху, напечатано: принести новую доску; должно быть: принести ночью доску.

"Русская Мысль", кн. VI, 1885

   
   
е сюда занісъ, якъ не ея проклятая муза!" -- отвѣчалъ ему Шевченко. У меня была очная ставка съ Гулакомъ. Дубельтъ обратился къ послѣднему и сказалъ: "Г-нъ Костомаровъ говоритъ, что вы вмѣстѣ съ нимъ и Бѣлозерскимъ хотѣли составить общество, но вовсе не съ преступными цѣлями?" -- "Позвольте мнѣ остаться при прежнемъ показаніи",-- отвѣтилъ Гулакъ {Гулакъ былъ засаженъ на 3 1/2 года въ Шлиссельбургскую крѣпость, а потомъ сославъ. Прим. Н. И. К.}. Орловъ топнулъ ногой и сказалъ: "Вотъ корень зла!" Затѣмъ у меня была очная ставка съ Андрусскимъ (какъ онъ попалъ въ III отдѣленіе -- не знаю). Онъ плелъ невообразимый вздоръ; я посмотрѣлъ на него и сказалъ, что "тутъ нѣтъ ни слова правды". Андрусскій заплакалъ и сознался, что вралъ. Черезъ нѣсколько минутъ ввели Петрова. Онъ доносилъ, будто бы я, Гулакъ, Савичъ и Шевченко говорили дерзкія слова противъ Государя, затѣвали народный бунтъ и т. п. Я объявилъ наотрѣзъ, что все это вздоръ и ложь.
   Послѣ этого допросовъ больше уже не было.
   30 мая, мы, заключенные, видѣли изъ оконъ, какъ вывели на дворъ Шевченко въ солдатской шинели. Онъ улыбался, прощаясь съ друзьями. Я заплакалъ, глядя на него, а онъ не переставалъ улыбаться, снялъ шляпу, садясь въ телѣгу, а лицо было такое же спокойное, твердое.
   О немъ выразился Дубельтъ: "Какое могло быть хорошее общество, въ которомъ былъ Шевченко!"
   Вслѣдъ затѣмъ меня позвали къ Дубельту. "Я долженъ объявить вамъ, мой добрый другъ,-- сказалъ онъ,-- что Государь читалъ приговоръ и приказалъ заключить васъ въ крѣпость на одинъ годъ, а затѣмъ сослать въ отдаленныя губерніи съ устраненіемъ отъ каѳедры и воспрещеніемъ служить по ученой части" (11).
   Въ тотъ же день, 30 мая, меня повезли въ крѣпость и засадили въ Алексѣевскій равелинъ. Съ невѣстой своей я увидѣлся случайно, и она вскорѣ уѣхала изъ Петербурга. Оказалось, что ея покойный отецъ былъ старый сослуживецъ тогдашняго Боненданта петербургской крѣпости Скобелева, и это послужило до извѣстной степени къ облегченію моего положенія. Сперва мнѣ ничего не давали, кромѣ хлѣба; щей и воды, а потомъ дозволили чай, сигары и книги, которыя доставляла мать, посѣщавшая меня цѣлый годъ по разу въ недѣлю, въ опредѣленные часы. Я съ жадностью набросился на книги, большей частью запрещенныя, какихъ была тогда бездна, какъ, напримѣръ, Луи Планъ, Минье и друг. Съ ноября до марта я увлекся греческимъ языкомъ, сталъ изучать его и дошелъ до того, что могъ читать съ лексикономъ греческія книги. Въ мартѣ 1848 года меня совершенно поглотили газеты...
   Наконецъ, сильно напряженные нервы не выдержали, я заболѣлъ, мнѣ стали казаться видѣнія. По предписанію доктора, я долженъ былъ бросить греческій языкъ и приняться за болѣе легкое чтеніе; меня начали ежедневно выпускать въ садъ. Однажды въ мартѣ вздумалось мнѣ освѣжиться холодной ванной. Я раздѣлся, всталъ подъ жолобъ и окачивался. Солдаты испугались и бросились къ смотрителю; тотъ оказался поклонникомъ гидропатіи, пришелъ и объявилъ, что я отлично дѣлаю, и самъ сталъ растирать меня. Послѣ этого я началъ лечиться холодной водой и, дѣйствительно, скоро поправился, чему, вѣроятно, помогало и долгое, ежедневное сидѣнье въ саду. Я заказалъ матушкѣ принести мнѣ "Histoire des animaux" Бланшара, сталъ читать и, руководствуясь ею, ловилъ насѣкомыхъ и наблюдалъ ихъ нравы, что чрезвычайно занимало меня.
   Такъ прошла весна.
   30 мая, утромъ, явился ко мнѣ смотритель, отвезъ меня въ III отдѣленіе и сдалъ, какъ говорится, на руки. Поповъ принялъ меня и отвелъ въ хорошо убранную комнату съ окнами на улицу и сказалъ, что я могу требовать, что мнѣ угодно. Вслѣдъ затѣмъ вошелъ Дубельтъ со словами: "Здравствуйте, мой добрый другъ, какъ поживали?" Онъ сообщилъ, что меня продержатъ въ Ш отдѣленіи двѣ недѣли и повторилъ то же, что и Поповъ, что я могу требовать себѣ все, что вздумается, прибавивъ, "чтобы я не жалѣлъ ихъ денегъ".
   Я такъ и сдѣлалъ, потребовалъ себѣ обѣдъ отъ Донона, самаго стараго рейнвейна, ящикъ отличныхъ гаванскихъ сигаръ и т. п., и такъ каждый день. Всѣ мои фантазіи тотчасъ же исполнялись; за мной ухаживали, позволили ежедневно видѣться съ матерью, и даже однажды, когда мнѣ вздумалось купить зрительную трубу, Дубельтъ позволилъ мнѣ самому съѣздить за ней съ жандармомъ.
   Меня назначили было сослать въ Вятку, но Императоръ Николай Павловичъ приказалъ спросить меня: "Не хочу ли я куда-нибудь потеплѣе?" Я попросился въ Крымъ, но Орловъ объявилъ мнѣ, что Государь сказалъ: "Тамъ слишкомъ много поэзіи!" и приказалъ выбрать мнѣ мѣстомъ ссылки одинъ изъ четырехъ городовъ: Саратовъ, Оренбургъ, Пензу или Астрахань.
   Я выбралъ Саратовъ.
   По прошествіи двухъ недѣль, меня отправили въ ссылку, въ сопровожденіи жандармскаго офицера, фонъ-Адьпена, веселаго малаго, охотника выпить. Я попросилъ у него позволенія осмотрѣть Новгородъ, и желаніе это было исполнено. По дорогѣ, гдѣ бы мы ни ѣхали, вездѣ была сильнѣйшая холера. Подъ Тверью ямщикъ нашъ умеръ почти внезапно, въ Москвѣ мы встрѣчали цѣлые обозы гробовъ.
   Въ Пензѣ намъ пришлось остановиться, такъ какъ я сильно заболѣлъ; но болѣзнь была захвачена во-время; меня вылечили, а черезъ три дня мы опять пустились въ путь. Между Пензой и Саратовомъ намъ пришлось быть свидѣтелями раздирающей сцены. Сидимъ мы на станціи, вдругъ слышимъ отчаянный крикъ: поймали бѣглаго старика-солдата московскаго полка, участвовавшаго въ бунтѣ 1825 года и оставленнаго на службѣ до смерти безъ выслуги. Въ словахъ его были горечь и злоба. Это было не то причитанье, не то вопль: "Молодымъ попался я, а тамъ служи, служи, служи, и конца нѣтъ... Вотъ погонятъ меня сквозь строй! Хоть бы забили, одинъ конецъ! Боюсь, еще выдержатъ, пожалуй, мои старыя кости".

(Окончаніе слѣдуетъ.)

   

ПРИМѢЧАНІЯ.

   (1) Въ No 93 Голоса 1874 года помѣщено письмо Н. И. Костомарова, написанное имъ по поводу нѣкоторыхъ невѣрныхъ фактовъ, приведенныхъ въ календарѣ г. Гатцука 1874 г. относительно сего жизни и дѣятельности". Въ этомъ письмѣ Н. И. называетъ губерніи, въ которыхъ въ тѣ годы онъ собиралъ народныя пѣсни, а именно Воронежскую, Харьковскую и Волынскую (въ послѣдней въ теченіе одного года).
   (2) Савва Чалый, драматическія сцены на южнорусскомъ языкѣ. Соч. Іереміи Галки. Харьковъ, унив. тип. 1838 (1839) г. См. отзывъ Бѣлинскаго въ Отеч. Зап. 1839 г., кн. II, стр. 138, гдѣ онъ называетъ Чалаго явленіемъ въ высшей степени замѣчательнымъ и оригинальнымъ. Въ слѣдующей, III кн. Отеч. Зап., стр. 43--63, Бѣлинскій посвятилъ критическому разбору Чалаго двадцать страницъ убористой печати, "стараясь, по его словамъ, выставить то, что ему показалось заслуживающимъ особеннаго вниманія". "Впрочемъ,-- говоритъ онъ,-- выборъ былъ труденъ, потому что каждая сцена имѣетъ свой интересъ, каждая сцена увлекаетъ то своей естественностью, то энергіей, то теплотой чувства". Затѣмъ Бѣлянскій добавляетъ, что умалчиваетъ о недостаткахъ сочиненія Іереміи Галки, такъ какъ, главнымъ образомъ, имѣетъ въ виду познакомить съ нимъ читателя, и, выражая благодарность автору за его "пріятный подарокъ, утѣшительный во всѣхъ отношеніяхъ", высказываетъ желаніе, чтобы "драматическія сцены" были передѣланы въ полную драму и поставлены на русскую сцену. Въ заключеніе критикъ дѣлаетъ замѣчаніе, что Савва Чалый какъ будто написанъ "человѣкомъ, хорошо изучившимъ малороссійское нарѣчіе, но не природнымъ малороссомъ", и въ подтвержденіе своихъ словъ приводитъ примѣры.
   (3) См. Москвитянинъ 1841 г., кн. V, отд. "Критики", стр. 446, гдѣ Ал. Чужбинскій, разбирая сборникъ Ластовка (изд. Гребенкой на малороссійскомъ языкѣ въ 1841 г.), говоритъ, между прочимъ: "Не пишите по-малороссійски! Какъ это смѣшно!-- только и читаешь въ журналахъ... Или опять странность: въ одномъ изъ журналовъ нашихъ (Отеч. Зап. 1839 г., кн. III), въ которомъ о повѣстяхъ Основьяненка сказано: ну просто мужицкія повѣсти!-- превознесли до небесъ, расхвалили до nec plus ultra бездарное произведеніе, жалкую попытку на оперу или драму Савва Чалый, гдѣ нѣтъ капли живаго поэтическаго чувства, нѣтъ истины, гдѣ ложно представленъ бытъ Малороссіи... Зачѣмъ хе это? Для чего? Коли кто не понимаетъ малороссійскаго языка, зачѣмъ же изъ прихоти, для шутки, уничтожать генія и прославлять бездарность ниже веякоі посредственности?"
   (4) Украинскія баллады Іереміи Галки. Харьковъ, унив. печатня, 1839 г. См. отзывъ Бѣлинскаго въ Отеч. Зап. 1839 г., кн. II, стр. 138. "Только что мы успѣли прочесть и перечесть Савву,-- пишетъ Бѣлинскій,-- какъ тотъ же авторъ, г. Іеремія Галка, является съ новымъ сочиненіемъ своимъ, только въ другомъ родѣ; названіе его: Украинскія баллады. Эту книгу прочли мы съ удовольствіемъ, хотя не съ такимъ, какъ первую" и пр.-- Перечень дальнѣйшихъ произведеній Н. И. Костомарова на малорос. языкѣ, изданныхъ имъ около этого времени, подъ псевдонимомъ Іереміи Галки, помѣщенъ въ Біографическомъ словаргъ университета св. Владиміра (Кіевъ, 1884 г.), стр. 285, а также въ Исторіи славянскихъ литературъ А. Н. Пыпина и В. Д. Спасовича, т. I. Спб., 1879 г., стр. 370, и въ Очеркахъ исторіи украинской литературы XIX столѣтія Н. И. Петрова. Кіевъ, 1884 г., стр. 236.
   (5) Н. И. Костомаровъ, повидимому, вернулся впослѣдствіи къ своему прежнему мнѣнію; по крайней мѣрѣ, въ своей автобіографической запискѣ, помѣщенной въ Библіографическомъ словарѣ профессоровъ и преподавателей университета св. Владиміра, издан. въ Кіевѣ въ 1884 г., стр. 284, онъ говоритъ, что его диссертація "передъ самой защитой возбудила протестъ со стороны преосв. Иннокентія (Борисова), была пріостановлена и отправлена на разсмотрѣніе министру народнаго просвѣщенія" и пр. Между тѣмъ, М. И. Сухомлиновъ въ своей статьѣ: Уничтоженіе диссертаціи Н. И. Костомарова (Древн. и Нов. Рос. 1877 г., т. I) самымъ положительнымъ образомъ отвергаетъ участіе знаменитаго проповѣдника въ уничтоженіи первой диссертаціи Н. И. Костомарова (стр. 52). "Диссертація,-- говоритъ онъ,-- уничтожена не по настоянію Иннокентія. Починъ въ этомъ дѣлѣ принадлежитъ помощнику попечителя харьковскаго округа Н. А. Цертелеву, а окончательная развязка -- главѣ министерства народнаго просвѣщенія. Видную роль игралъ здѣсь и профессоръ русской исторіи въ Петербургскомъ университетѣ Н. Г. Устряловъ. Его отзывъ, какъ отзывъ спеціалиста, имѣлъ большое значеніе въ глазахъ ученаго министра С. С. Уварова, дорожившаго убѣжденіями и указаніями людей науки и пр. Затѣмъ М. И. Сухомлиновъ въ подтвержденіе своихъ словъ приводитъ отношеніе кн. Цертелева отъ 4 апрѣля 1842 года въ товарищу министра народнаго просвѣщенія (князю П. А. Ширинскому-Шахматову), посланное при экземплярѣ диссертаціи Костомарова, равно и письмо Устрялова въ кн. Ширинскому-Шахматову, въ которомъ Устряловъ высказываетъ свой взглядъ на диссертацію Костомарова, разсмотрѣнную имъ по порученію министра народнаго просвѣщенія" (стр. 53).
   (6) Объ историческомъ значеніи русской народной поэзіи Н. Костомарова. Писано для полученія степени магистра ист. наукъ. Харьковъ, 1843 г. См. отзывъ Бѣлинскаго въ собр. его соч., т. IX, изд. 1875 г., стр. 115--116, а также Отеч. Зап. 1844 г., т. XX XIII, стр. 11. "Въ наше время,-- писалъ Бѣлинскій,-- если сочинитель не хочетъ или не умѣетъ говорить о чемъ-либо дѣльномъ, русская народная поэзія всегда представляетъ ему прекрасное средство выпутаться изъ бѣды. Что можно было сказать объ этомъ предметѣ, уже было сказано. Но г-на Костомарова это не остановило и онъ издалъ о народной русской поэзіи цѣлую книгу словъ, изъ которыхъ трудно было бы выжать какое-нибудь содержаніе. Это собственно фразы не о русской, а о малороссійской народной поэзіи; о русской тутъ упоминается мимоходомъ. Изъ потока словъ, разлитаго на 214 страницахъ, сочинитель силится доказать только три тезиса" и пр.
   (7) Ср. статью Н. И. Костомарова: П. Кулишъ и его послѣдняя литературная дѣятельность въ Кіевской Старинѣ 1883 г., февраль, стр. 226--227.
   (8) Въ краткой біографіи А. А. Навроцкаго, помѣщенной въ Очеркахъ исторіи украинской литературы XIX столѣтія Н. И. Петрова (Кіевъ, 1884 г.), за стр. 258, кромѣ приведенныхъ здѣсь лицъ, названы кіевскіе студенты Пасяда и Андрусскій. О первомъ упоминается ниже при допросѣ, сдѣланномъ Н. И. Костомарову [въ Кіевѣ, а о второмъ по поводу очной [ставки съ нимъ Н. И. въ III отдѣленіи.
   (9) См. статью: Поэтъ Тарасъ Григорьевичъ Шевченко: I. Очеркъ его жизни. II. Воспоминанія о немъ 1846--1861 г. Н. И. Костомарова въ Рус. Старинѣ, мартъ, 1880г., стр. 587--610.
   (10) Въ вышеупомянутой статьѣ П. А. Кулишъ и его послѣдняя литературная дѣятельность (Кіевская Старина, февраль, 1883 г., стр. 228) Н. И. Костомаровъ говоритъ, между прочимъ, что въ III отдѣленіи генералъ Дубельтъ, подозрѣвая, что онъ умышленно утаиваетъ вины свои, ругалъ его самыми площадными словами и угрожалъ даже употребить жестокія мѣры съ цѣлью заставятъ его говорить искренно".
   (11) Ibid., стр. 229, а также въ Біограф. словарѣ унив. св. Владиміра. Кіевъ, 1884 г., стр. 286.

Н. Бѣлозерская.

"Русская Мысль", кн. V, 1885

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов