Кранихфельд Владимир Павлович - Памяти Ангела Ивановича Богдановича

Литературные отклики.

Памяти Ангела Ивановича Богдановича.

Многолѣтняя мучительная болѣзнь видимо для всѣхъ насъ настойчиво и властно толкала его въ объятія смерти. Но онъ не сдавался. Сидѣть онъ былъ не въ силахъ. Привычное кресло у письменнаго стола давно уже онъ долженъ былъ промѣнять на диванъ. Но и въ этомъ неудобномъ положеніи онъ не переставалъ работать. Стискивая зубы въ часы все болѣе и болѣе учащавшихся пароксизмовъ острой боли, проводилъ онъ время на диванѣ, окруженный грудами рукописей и корректуръ. И только за нѣсколько дней до смерти, когда консиліумъ врачей рѣшилъ прибѣгнуть къ послѣднему средству -- къ рискованной для истощеннаго организма операціи,-- этотъ измученный человѣкъ, превратившійся къ этому времени въ свою собственную тѣнь, акуратно сложилъ вороха исписанной и печатной бумаги и окончательно передалъ ихъ намъ.

Вѣдь въ клинику не допустятъ бѣгать типографскихъ и редакціонныхъ посыльныхъ, какъ бѣгали они каждый день къ нему на квартиру. А послѣ операціи, какъ бы удачно она не кончилась, врачи все равно не позволятъ править корректуръ...

Наблюдавшій за нимъ врачъ сказалъ: "онъ шелъ на операцію какъ спартанецъ". Да, онъ жилъ спартанцемъ и умѣлъ умереть имъ, осуществляя тотъ завѣтъ Заратустры, который онъ хорошо помнилъ и даже цитировалъ въ своихъ статьяхъ:

"Въ смерти вашей долженъ еще горѣть духъ вашъ и добродѣтель ваша, какъ вечерняя заря горитъ на землѣ:-- или смерть ваша плохо удалась вамъ.

"Такъ хочу умереть я самъ, чтобы вы, друзья мои, ради меня еще больше любили землю"...

Онъ жилъ, работалъ, писалъ и умеръ спартанцемъ.

Какъ-то недавно еще ему, какъ бы въ видѣ утѣшенія, назвали имя извѣстнаго ему человѣка, состоятельнаго и въ свое время хорошо, повидимому, пожившаго и теперь страдающаго аналогичными припадками желудочной боли.

-- Слабое утѣшеніе!-- съ улыбкой отвѣтилъ Ангелъ Ивановичъ:-- онъ-то по крайней мѣрѣ знаетъ, за что несетъ наказаніе, а я, какъ вамъ извѣстно, виновнымъ признать себя не могу.

И въ самомъ дѣлѣ, праздничная сторона жизни, со всѣми ея увлеченіями и эксцессами, была невѣдома Ангелу Ивановичу. Онъ зналъ только трудовыя будни жизни. И самъ обладая изумительной трудоспособностью, глубоко цѣнилъ и уважалъ въ другихъ этотъ рѣдкій, къ сожалѣнію, у насъ въ Россіи даръ. Въ его устахъ эпитетъ хорошаго и добросовѣстнаго работника звучалъ высшей похвалой. Эту именно особенность онъ непремѣнно выдвигалъ на первый планъ, когда ему случалось говорить о людяхъ, достойныхъ въ его глазахъ всякаго уваженія и похвалы.

Въ своихъ воспоминаніяхъ о покойной основательницѣ журнала "Міръ Божій" А. А. Давыдовой онъ прежде всего подчеркиваетъ ея беззавѣтную любовь къ дѣлу, ея трудолюбіе и ея умѣніе заставлять работать другихъ. Въ некрологѣ перваго редактора того же журнала В. П. Острогорскаго онъ опять-таки на первый планъ выдвигаетъ "прекрасную труженическую жизнь" послѣдняго. Извѣстіе о неожиданной смерти Э. Золя отражается въ сознаніи А. И. такими характерными столько же для знаменитаго французскаго писателя, сколько и для его русскаго критика словами:

"Невольное уваженіе охватываетъ васъ при видѣ огромной работы, выполненной Золя на протяженіи его сорокалѣтней дѣятельности, при видѣ его неустанной, кипучей мысли, предъ этимъ упорнымъ трудомъ "не покладаючи рукъ".

Конечно, будучи самъ человѣкомъ "боевого закала", онъ не могъ не оцѣнить и боевыхъ качествъ мужественнаго автора "J'accuse". И онъ говоритъ о Золя, какъ объ одномъ "изъ доблестнѣйшихъ борцовъ, не знавшихъ сдѣлокъ съ совѣстью". Но все же и здѣсь трудъ, трудъ "не покладаючи рукъ" -- на первой очереди.

Даже тогда, когда онъ говоритъ о Пушкинѣ, этомъ огромномъ творческомъ геніѣ съ свободныхъ полетомъ орда, онъ не можетъ не остановить своего вниманія на "черновикахъ" поэта. Въ нихъ онъ видитъ "трудъ", передъ которымъ онъ такъ благоговѣетъ, видитъ, "какъ работалъ поэтъ, вычеркивая цѣлыя строфы и стихотворенія, бросая иной разъ, казалось бы, вполнѣ законченную вещь, но не удовлетворявшую его формой или недостаточной ясностью мысли".

Это благоговѣйное отношеніе къ труду, къ работѣ, сближаетъ А. И. съ великимъ русскимъ сатирикомъ М. Б. Салтыковымъ, который шелъ еще дальше и въ глазахъ котораго самый талантъ, безъ примѣненія къ нему постояннаго и упорнаго труда, вырождался въ повадливость и похотливость, а талантливыя натуры -- въ трутней.

Съ такимъ отношеніемъ въ труду опасно быть редакторомъ. Потому, что тѣ сотни и тысячи рукописей, плоды чужого труда, съ которыми приходится имѣть редактору дѣло, будутъ день и ночь тяготѣть надъ его совѣстью, требуя къ себѣ самаго щепетильнаго вниманія даже въ случаяхъ ихъ явной непригодности. Хороша ли или дурна рукопись, но она должна быть прочитана редакторомъ, оцѣнена имъ, потому что придетъ тотъ, кто работалъ надъ ней и потребуетъ мотивированнаго отвѣта. Въ этой напряженной атмосферѣ постоянной отвѣтственности за чужой трудъ собственная творческая производительность отходитъ на второй планъ,-- она мыслима только урывками, клочками, между раздумьемъ о чужой работѣ, о чужихъ творческихъ замыслахъ.

Однако Богдановичу какъ разъ именно и привелось нести на себѣ тяжелый редакторскій крестъ.

Цѣликомъ ушедшій въ редакціонную работу А. И. въ "Мірѣ Божьемъ" за все время существованія журнала, помѣстилъ только двѣ статьи подъ отдѣльными заголовками: "Новый шагъ въ просвѣщенію" -- въ 1895 г. (февраль) и "Адамъ Мицкевичъ" -- въ 1898 г. (декабрь). Такимъ образомъ литературная производительность его исчерпывалась частью рецензіями, которыя, правда, въ большомъ количествѣ, помѣщались въ библіографическомъ отдѣлѣ журнала, и главнымъ образомъ "Критическими Замѣтками", которыя съ марта 1895 г. онъ давалъ изъ мѣсяца въ мѣсяцъ для каждой книжки журнала, пока перо не выпало изъ его обезсиленной болѣзнью руки.

Названіе "Критическія Замѣтки" отнюдь не слѣдуетъ понимать въ томъ смыслѣ, что это -- замѣтки критика.

Критикомъ А. И. себя не считалъ и даже сердился, когда таковымъ его считали другіе.

-- Какой я критикъ?-- говорилъ онъ: -- въ это званіе меня произвела наша россійская цензура, а я здѣсь совсѣмъ не причемъ.

И въ самомъ дѣлѣ, художественной критикѣ онъ и не помышлялъ отдавать своихъ силъ. Вступивъ въ составъ редакціи новаго журнала, онъ намѣревался открыть въ немъ постоянный публицистическій отдѣлъ. Къ публицистикѣ его влекло его призваніе. Въ этой области онъ уже испыталъ свои силы, нѣсколько лѣтъ поработавъ въ поволжской печати. Въ этой области онъ чувствовалъ себя, что называется, дома и, при всей своей скромности, могъ быть увѣренъ, что здѣсь-то онъ будетъ полезенъ начинающемуся предпріятію. Но когда первая очередная статья была готова и поступила въ цензуру, оказалось, что она не можетъ появиться въ печати. Цензоръ заявилъ, что въ программѣ журнала, въ то время дѣйствительно, но цензурнымъ же условіямъ, до крайности сьуженной и укороченной, публицистическаго отдѣла не числится, и поэтому пропустить статью А. И. онъ не можетъ. Однако, онъ самъ же, кажется, послѣ долгихъ переговоровъ и увѣщеваній, предложилъ огорченной редакціи обходный демаршъ, который, впрочемъ, давно уже и безъ него въ широкой степени использовала русская литература. Публицистику переименовали въ критику, публициста -- въ критики,-- и разстроенное -- было дѣло такимъ способомъ наладилось къ взаимному удовольствію редакціи и цензуры.

Такъ появились на свѣтъ "Критическія Замѣтки", подписанныя скромными иниціалами "А. Б.".

Достаточно познакомиться въ самыхъ общихъ чертахъ съ содержаніемъ первыхъ "Критическихъ Замѣтокъ" {Содержаніе "Критическихъ Замѣтокъ" въ мартовской книжкѣ "Міра Божьяго" за 1895 г., гдѣ онѣ впервые появились, таково: "Неопредѣленность понятія "народъ" въ нашей "народнической" литературѣ,-- Вытекающія отсюда противорѣчія.-- Какъ образчикъ послѣднихъ книга А. Пругавина "Запросы народа и обязанности интеллигенціи.-- Положительныя стороны этой книги.-- Два слова по поводу "Обзора народно-учебной литературы С.-Петербургскаго Комитета грамотности".-- Какимъ оружіемъ надо бороться съ издателями Никольского рынка.-- Наша забывчивость къ памяти выдающихся дѣятелей.-- "Юридическія поминки" А. И. Кони.-- Его блестящія характеристики.-- Любопытная страничка изъ прошлаго, имъ приведенная".}, чтобы уяснить себѣ тотъ кругъ интересовъ, который привлекаетъ писатели. Нелѣпой милостью цензуры "критикъ" настолько увлеченъ вопросами чисто публицистическаго характера, что не включилъ въ свой обзоръ, хотя бы для одной только видимости, для отвода надзирающихъ глазъ, ни малѣйшаго намека на литературно-художественныя темы.

Правда, потомъ, втянувшись въ дѣло, онъ не оставляетъ безъ вниманія въ своихъ "Критическихъ Замѣткахъ" и рецензіяхъ ни одного сколько нибудь замѣтнаго явленія въ области нашей художественной литературы. По поводу этихъ послѣднихъ въ его статьяхъ внимательный читатель найдетъ много тонкихъ и цѣнныхъ замѣчаній, показывающихъ, что авторъ ихъ любитъ и понимаетъ искусство и чутокъ въ красотѣ. Но въ большинствѣ случаевъ вы видите, что всѣ эти замѣчанія брошены авторомъ лишь мимоходомъ, кстати, и что художественныя произведенія служатъ для него только удобнымъ поводомъ для разрѣшенія поставленныхъ имъ себѣ публицистическихъ проблемъ.

Мимоходомъ онъ можетъ дать чрезвычайно мѣткое опредѣленіе писательской физіономіи г. Тана, сказавъ о немъ, какъ о "писателѣ-странникѣ, который всюду, куда забрасываетъ его судьба, умѣетъ схватить отличительныя черты новой жизни и въ то же время объединить ихъ съ тѣмъ общемъ для всего человѣчества, что составляетъ глубочайшую сущность жизни". И въ то же время, въ другомъ мѣстѣ, онъ сознательно закрываетъ глаза передъ очевидными недостатками этого писателя, какъ поэта, имѣя въ виду исключительно публицистическую цѣнность стихотвореній послѣдняго.

"Пусть -- говоритъ А. И.-- стихи г. Тана часто грубы и не обработаны, подчасъ явно небрежны, брошены на бумагу такъ, какъ вылились изъ взволнованнаго сердца,-- въ нихъ свѣтится біеніе жизни, чувствуется страсть борца и незнающая примиренія ненависть человѣка, готоваго положить "душу свою за други своя". Кто-то насмѣшливо назвалъ его стихотворенія "барабанными", "и въ этой характеристикѣ есть своя правда. Его стихи звучать какъ тревожный бой барабана въ глухую полночь, зовутъ къ неизбѣжной борьбѣ и приближаютъ часъ общаго пробужденія".

Нерѣдко художественное произведеніе служило для А. И. только отправнымъ пунктомъ. И коротко упомянувъ объ авторѣ и произведеніи, наскоро связавъ ихъ съ собственной темой, онъ затѣмъ далеко уходилъ отъ нихъ съ тѣмъ, чтобы никогда уже не возвращаться къ нимъ снова. Такъ, напримѣръ, онъ воспользовался появленіемъ романа Золя "Истина" въ русскомъ переводѣ, чтобы "понять и представать себѣ" глубоко возмущавшій его фактъ,-- "какъ можетъ свободная нація поддерживать русское современное, бюрократическое правительство". Слегка коснувшись содержанія романа, авторъ спѣшитъ перейти къ злой критикѣ "этого народа рантьеровъ", въ связи съ тогдашними явленіями русской дѣйствительности.

"Нынѣ -- разражается онъ гнѣвной филиппикой -- это нація -- ростовщикъ, нація -- сводница, готовая, какъ и подобаетъ ростовщику и сводницѣ, ссужать деньги всякому, кто больше дастъ, но главнымъ образомъ, это теперь нація... рантьеровъ. Рантьеръ боится только вора и немножко торта. А потому для француза самое святое учрежденіе -- это, во первыхъ, полиція ("l'ordre") и, во вторыхъ -- немножко церковь ("La religion"). L'ordre avant tout,-- этими словами новый президентъ Фальеръ привѣтствовалъ русскаго посла, представителя не русскаго народа, а правительства Витте -- Дурново, желая похвалить послѣднихъ за Дубасовщину, карательныя экспедиціи и прочее, что связано съ нашимъ "порядкомъ..."

Словомъ "критика" для А. И. служила только маской, при помощи которой онъ только и могъ осуществить въ журналѣ свои писательскія права, обманывая бдительность цензурныхъ ищеекъ. Никого, кромѣ цензурнаго вѣдомства, маска эта обмануть не могла. Но все же она тяготила этого глубоко правдиваго человѣка, въ глазахъ котораго и литература была "лишь постольку жива, поскольку она искрення и правдива". И какъ только, подъ напоромъ революціонной волны, цензурные путы были сняты съ журнала, А. И. сбросилъ маску. "Критическія замѣтки" превратились въ "Текущія", какими собственно онѣ всегда были и раньше.

А. И. былъ прирожденнымъ публицистомъ, съ боевымъ публицистическимъ темпераментомъ. И когда онъ писалъ свои статьи, онъ бралъ не перо, а "булатъ" и для него было "важно одно -- не выронить "булатъ" изъ своихъ рукъ, пока есть сила, и передать его чистымъ и незапятнаннымъ тому, кто будетъ послѣ насъ" ("Міръ Б. 1903 г., кн. I).

Въ послѣдній разъ онъ поднялъ свой "булатъ" въ іюнѣ 1906 г., посвятивъ "Текущія Замѣтки" тогда еще не разогнанной первой Государственной Думѣ" {Послѣ этого А. И. былъ въ состояніи написать лишь нѣсколько (четыре) небольшихъ рецензій для іюльской книжки "Міра Божія" и для октябрьской -- "Совр. Міра".}.

Статья написана подъ впечатлѣніемъ бѣлостокскаго погрома и дышетъ призывнымъ паѳосомъ политическаго борца. Авторъ начинаетъ съ покаянной исповѣди,-- онъ повѣрилъ въ Думу, "принялъ слова за дѣйствія". Внимательно наблюдая за всѣми перипетіями словеснаго турнира, разыгрывавшагося между правительствомъ и Думой, онъ "ждалъ, ждалъ минуты, когда эти рѣчи, резолюціи, "переходы къ очереднымъ дѣламъ" приведутъ къ единому, хотя бы на первый разъ и малому результату, малому, но осязаемому, вѣсомому, ощутимому для всѣхъ".-- Въ предвкушеніи этой "сладостной минуты" онъ "готовъ былъ, какъ Фаустъ, сказать мгновенію: остановись, ты такъ прекрасно!"

"И вдругъ... бѣлостокскій погромъ..."

"Словно завѣса разверзлась предо мною,-- писалъ А. И.-- и я увидѣлъ то, что скрывалось за думой, за ея словесной борьбой съ министрами, за всѣхъ тѣмъ обаятельнымъ зрѣлищемъ, какое являлъ въ теченіи шести недѣль первый русскій парламентъ. Я увидѣлъ то, что мы, обыватели, должны были видѣть все время, но, увлекшись игрою въ парламентъ, просмотрѣли. Увидѣлъ, что ничто не измѣнилось, все не только осталось на своихъ мѣстахъ, но укрѣпилось и стало откровеннѣе и наглѣе. Дума явилась какъ бы ширмой, за которой администрація почувствовала себя превосходно и потому сбросила съ себя остатки стѣснительныхъ покрововъ законности..."

Не отрицая за Думой извѣстнаго и даже, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, огромнаго значенія, авторъ взывалъ къ активности самихъ избирателей. "Мы, избиратели, должны думать о себѣ сами и готовиться къ борьбѣ за нашу жизнь, которой со всѣхъ сторонъ* грозятъ".

Таково было послѣднее слово покойнаго публициста. Таково было содержаніе всей его публистической дѣятельности, такъ какъ онъ все время не уставалъ будить въ своихъ читателяхъ чувство дѣйственнаго протеста, звать ихъ къ борьбѣ.

Во имя какихъ же идеаловъ вышелъ онъ съ этою проповѣдью? какіе идеалы согрѣвали и освѣщали его собственную труженическую жизнь?

Въ 80-е года онъ былъ народовольцемъ и даже судился военнымъ судомъ за принадлежность къ кіевской народовольческой организаціи. Въ началѣ 90-хъ гг. онъ сближается съ народническими литературными кружками и нѣкоторое время пишетъ въ "Русскомъ Богатствѣ" по вопросамъ внутренней жизни. Затѣмъ, въ періодъ бурной полемики марксизма съ народничествомъ, онъ принимаетъ сторону перваго и въ этой позиція удерживается уже до конца дней своихъ.

Было бы однако ошибкой оцѣнивать публицистическую дѣятельность А. Н. съ точки зрѣнія этихъ этапныхъ пунктовъ его эволюціи. На теоретическія высоты марксизма, какъ раньше народничества и народовольчества, онъ не восходилъ. Напротивъ, въ одной изъ своихъ статей онъ категорически выражаетъ полную солидарность съ Верне, по мнѣнію котораго "публицистъ не долженъ быть отвлеченнымъ, такъ какъ его задачи реальны, какъ сама жизнь, внѣ которой для него ничто не существуетъ. Интересы философіи науки, искусства лишь постолько его захватываютъ, посколько касаются текущей жизни, злобы дня, въ данную минуту выступающей на первый планъ". А. И. прекрасно понималъ, что отъ этого точка зрѣнія публициста неизбѣжно съуживается, но "за то,-- говорить онъ,-- мысль его сосредоточивается, какъ свѣтъ въ фокусѣ и выигрываетъ въ силѣ, яркости и убѣдительности". Концепція марксизма, въ его отвлеченныхъ обоснованіяхъ, едва ли даже интересовала А. И. И въ этомъ смыслѣ можно сказать, что при всемъ своемъ тяготѣніи къ марксизму, самъ онъ марксистомъ все же не былъ.

Этотъ замкнутый въ себѣ человѣкъ шелъ своей собственной дорогой, лелѣялъ въ сердцѣ своемъ имъ же самомъ выработанные идеалы, и если такъ непремѣнно надо дать человѣку кличку, соотвѣтствующую его идеологіи, его можно было бы назвать борющимся идеалистомъ.

Не даромъ же въ свое время онъ привѣтствовалъ появленіе извѣстнаго сборника "Проблемы идеализма", привѣтствовалъ потому, что участники сборника показались ему представителями новаго, родственнаго собственной его душѣ "активнаго идеализма". Въ лицѣ участниковъ сборника онъ привѣтствовалъ идеализмъ, который,: какъ онъ думалъ, спустится на землю и войдетъ въ "самую гущу жизни", борющійся идеализмъ, который онъ противопоставилъ пасивному идеализму Волынскаго, Мережковскаго, Розанова и Ко.

Само собою разумѣется, что дальше привѣта по адресу новаго идеализма А. И. не пошелъ. Онъ тогда еще не могъ разглядѣть скрытыхъ въ этомъ теченіи зеренъ мистики, которые лишь впослѣдствіи распустились пышными махровыми цвѣтками. А между тѣмъ онъ былъ заклятымъ врагомъ мистицизма. Нашимъ мистикамъ, страдающимъ страхами передъ всякими сверхчувственными видѣніями, онъ же напомнилъ совѣтъ, который старецъ Зосима изъ "Братьевъ Карамазовыхъ" далъ въ подобномъ случаѣ одному злополучному монашку. "Зосима,-- говорилъ А. И.,-- рекомендовалъ этому бѣдняку, одолѣваемому страшными видѣніями и предчувствіями, прибѣгнуть къ "пурганцу", проще,--къ нѣкоторому очистительному средству, которое оказалось очень полезнымъ, по свидѣтельству Достоевскаго"...

Теперь, когда мы вплотную подошли къ задачѣ-- вскрыть духовное содержаніе покойнаго писателя, намъ снова и снова приходить на память все тотъ же завѣтъ Заратустры: "въ смерти вашей долженъ еще горѣть духъ вашъ и добродѣтель ваша"...

Вольной умиралъ. Медленно и тихо уходила жизнь, угасало сознаніе. И когда къ постели умирающаго подошелъ докторъ, въ угасающемъ сознаніи въ послѣдній разъ вспыхнула искра, и онъ сказалъ:

-- Докторъ, я вижу въ васъ представителя культуры, человѣка труда.

Мы уже знаемъ, какое огромное мѣсто въ жизни покойнаго публициста занималъ трудъ. Но трудъ былъ только средствомъ, а цѣлью его неустанной работы, цѣлью его неутомимыхъ призывовъ была культура.

Культура, въ смыслѣ "чистоты жизни", была для А. И. постояннымъ и неизмѣннымъ культомъ и сливалась въ его сознаніи съ глубокой вѣрой въ человѣка, въ "чистоту личности". Сліяніе это было настолько полнымъ, что нерѣдко одно понятіе замѣщалось въ его статьяхъ другимъ. Такъ, возражая противъ нападокъ на культуру со стороны нѣкоего H. М. Соколова,-- цензора, преслѣдовавшаго "подвѣдомственные" ему органы печати ("Міръ Божій" въ томъ числѣ) не только красными чернилами и служебными доносами, но и доносительными статьями въ реакціонныхъ журналахъ, А. И. опредѣлилъ культуру, какъ "высокое пониманіе личности человѣка, цѣнность его самого по себѣ".

Когда лѣтомъ 1903 г. онъ, тяжело больной, долженъ былъ, но настоянію врачей, уѣхать заграницу, то первыя и наиболѣе яркія впечатлѣнія, какія онъ получилъ тамъ, касались именно культурныхъ завоеваній европейца, постановки тамъ вопроса о самоцѣнности человѣческой личности.

"И теперь какъ и раньше -- анализируетъ онъ свои путевыя впечатлѣнія -- новичка заграницей удивляетъ прежде всего внѣшняя культура, чистота жизни, если можно такъ выразиться. Но скоро выдвигается изъ-за нея нѣчто другое, гораздо болѣе удивительное для путешественника, совершенно не похожій на насъ... Въ вагонахъ люди постоянно мѣняются, но "мужика" нѣтъ -- есть человѣкъ, иногда грубо одѣтый, во ничѣмъ не отличающійся это всѣхъ. Онъ ведетъ себя также сдержанно -- свободно, простъ и вѣжливъ въ обращеніи, ни мало не запуганъ, не забитъ, не безсмысленъ... А затѣмъ... нѣтъ начальства (въ смыслѣ постоянной опеки надъ вами)... Сначала васъ удивляетъ и смущаетъ, что вездѣ и всюду вы предоставлены самому себѣ, никто о васъ не заботится, никто за вами не смотритъ. Потомъ вы привыкаете и тогда только замѣчаете, что кто-то заранѣе о васъ подумалъ, кто-то за васъ уже сдѣлалъ рядъ необходимыхъ шаговъ, кто-то устроилъ вамъ мѣсто, дорогу и т. п.-- и вы чувствуете себя отлично... И передъ вами вырисовывается собирательная "личность", не мужикъ, рабочій, интеллигентъ или чиновникъ, а человѣкъ, до мозга костей проникнутый сознаніемъ своихъ неотъемлемыхъ правъ, человѣческихъ и гражданскихъ, которыя онъ начинаетъ понимать и любить еще въ школѣ и затѣмъ всю жизнь отстаиваетъ и защищаетъ ихъ, видя въ этомъ свой первый и главный долгъ. Вся окружающая жизнь постоянно поддерживаетъ въ немъ это сознаніе себя, какъ личности прежде всего и на каждомъ шагу. "

Путь къ культурѣ прокладывается настойчивыми усиліями человѣческой воли. Трудъ и борьба, борьба за право -- вотъ тѣ ворота, которыя ведутъ въ свѣтлое царство культуры. И пусть не говорятъ, что въ примитивныхъ условіяхъ нашего соціальнаго существованія путь этотъ слишкомъ длиненъ, что у насъ не было и нѣтъ на лицо достаточныхъ силъ, чтобы двинуть впередъ инертныя массы. А. И. горячо возставалъ противъ такой безнадежной аргументаціи. Указывая на прошлое, онъ ссылался на тѣхъ "незабвенныхъ борцовъ", которые кровью своей запечатлѣли пройденный ими путь. А впереди, въ отвѣть на крики реакціонной печати, утверждавшей, что для воплощенія культурныхъ формъ жизни, у насъ нѣтъ людей, А. И. сулилъ даже избытокъ ихъ. "Явятся нужные люди -- писалъ онъ -- потому что есть они, только не имѣли возможности проявить себя. Появится и бодрое настроеніе, залогъ всякаго успѣха, потому что не истребима въ людяхъ вѣра въ силу добра и правды. Ложь, произволъ и насиліе не могутъ вдохновлять. Но есть неисчерпаемая сила въ вѣрѣ въ человѣка, въ его благородство, его умъ и доброту"...

Поставивъ человѣка на такую высоту, повѣривъ въ него, А. И. не могъ, конечно, не повысить и требованій, какія можно предъявить къ человѣку. И въ самомъ дѣлѣ, грѣхъ человѣка противъ собственной человѣческой личности, противъ собственнаго человѣческаго достоинства въ его глазахъ былъ "грѣхомъ противъ Духа Святаго".

Мнѣ вспоминается его статья, въ которой онъ съ этой своей точки зрѣнія подошелъ къ вопросу о женщинѣ и ея положенію въ семьѣ. Статья, напечатанная въ апрѣльской книжкѣ "Міра Божьяго" за 1904 г., обратила на себя вниманіе и вызвала много шума. Въ газетахъ появилось множество статей и замѣтокъ по поводу этой статьи, а самъ авторъ ея удостоился получить нѣсколько очень пространныхъ писемъ отъ представительницъ затронутаго ихъ пола. Нѣкоторыя изъ этихъ писемъ А. И. тогда же показалъ мнѣ. Всѣ они были полемическаго содержанія, и основнымъ ихъ мотивомъ былъ упрекъ автору за то, что онъ предъявляетъ въ женщинѣ слишкомъ непосильныя для нея требованія.

А между тѣмъ, онъ требовалъ отъ женщинъ только того, чего раньше и много разъ онъ требовалъ отъ человѣка вообще. Онъ требовалъ, чтобы женщина прежде всего уважала въ себѣ человѣческую, чтобы она сознала цѣну этой личности и разъ и навсегда поняла, что "выше этого, важнѣе и цѣннѣе нѣтъ ничего на свѣтѣ". Этой цѣнностью женщина ни въ какомъ случаѣ не должна поступаться, она ни въ какомъ случаѣ не должна ею жертвовать ни семьѣ, ни мужу, ни дѣтямъ. Только палачу можетъ быть пріятна человѣческая жертва, и если мужъ таковъ, то что же можно сказать о женѣ, которая добровольно отдаетъ ему на закланіе свою личность? А дѣти?-- спросятъ матери: жертва ради нихъ,-- это ли не святая жертва? "Нѣтъ,-- пишетъ А. И.-- будь онѣ прокляты, и эти жертвы!-- съ полнымъ правомъ могли бы отвѣтить дѣти. Да и отвѣчаютъ подчасъ, замѣтимъ въ скобкахъ. Принижая себя, свою личность, отказываясь ради дѣтей отъ своихъ правъ на полное и яркое существованіе, такія матери прежде всего губятъ своихъ дѣтей, которымъ онѣ создаютъ жизнь, такую же нудную, сѣрую, несчастную, какъ и своя собственная, почему лучшія изъ дѣтей и начинаютъ самостоятельную жизнь съ разрыва съ своими "отцами", т. е. съ семьей". Авторъ совершенно не склоненъ жалѣть тѣхъ матерей и женъ, которыя выдаютъ себя жертвами семейнаго долга. Онъ думаетъ, что въ этихъ случаяхъ мы имѣемъ дѣло съ женщинами, которымъ въ сущности и жертвовать-то было нечѣмъ, кромѣ, быть можетъ, нѣсколькихъ громкихъ фразъ, прикрывающихъ пустоту ихъ духовнаго содержанія.

Споръ, письменный и печатный, разгорѣвшійся по поводу этой статьи, принялъ настолько страстный характеръ, что можно было ожидать вмѣшательства въ него и самого виновника всего этого шума. Я даже спросилъ А. И., будетъ ли онъ полемизировать со своими противниками или, по крайней мѣрѣ, дастъ ли онъ въ ближайшей книжкѣ отвѣть на обращенные къ нему письменные упреки?

-- Зачѣмъ?-- отвѣтилъ мнѣ А. И.-- Я вижу, что мысль моя понята, а убѣждать несогласныхъ съ ней -- дѣло по меньшей мѣрѣ безполезное.

"Мысль понята" -- и этого было достаточно литератору-спартанцу, который изо всѣхъ стилей предпочиталъ лаконическій.

-- Только, пожалуйста, не растекайтесь мыслью по древу -- шутливо упрашивалъ онъ сотрудниковъ, за которыми водилась склонность преподносить свои мысли въ соотвѣтствующей "обстановочкѣ", съ болѣе или менѣе длительными фіоритурами.

Само собою разумѣется, что въ своихъ собственныхъ статьяхъ никакихъ фіоритуръ онъ не допускалъ. Въ полемику онъ вступалъ неохотно, разрѣшая ее себѣ только въ исключительнымъ обстоятельствахъ.

Въ надгробномъ словѣ, чѣмъ въ сущности только и можетъ служить эта краткая характеристика покойнаго публициста, я, конечно, не могъ съ достаточной полнотою освѣтить основные моменты его литературной дѣятельности. Такая задача представлялась мнѣ тѣмъ болѣе невыполнимой, что А. И., по свойственной ему скромности, ни разу не сдѣлалъ попытки извлечь свои статьи изъ многочисленныхъ журнальныхъ книжекъ и объединить ихъ въ сборникѣ. Надѣемся, что наслѣдники восполнятъ этотъ оробѣлъ и откроютъ А. И. доступъ въ широкіе слои, въ полномъ объемѣ его писательской производительности. А въ качествѣ эпиграфа, характеризующаго содержаніе этого сборника, можно предложить цитату изъ статьи самого же покойнаго писателя:

"Быть писателемъ, это значитъ, сильнѣе другихъ чувствовать жить, воспроизводить ее, вскрывая ея скрытый смыслъ и разъясняя его другимъ".

Вл. Кранихфельдъ.

"Современный Міръ", No 4, 1908