Лондон Джек - Шутники на Новом Гиббоне

Д. Лондон

Шутники на Новом Гиббоне

Из сборника "Сын солнца"

The Jokers of New Gibbon (1911)

Перевод Марии Коваленской

Лондон Д. Собрание повестей и рассказов (1911--1916). М., "Престиж Бук", 2011.

-- Я почти боюсь брать вас на Новый Гиббон, -- сказал Дэвид Гриф. -- Я добился кое-каких результатов только тогда, когда вы и англичане предоставили мне действовать по моему усмотрению и оставили остров.

Валленштейн, германский резидент из Бугенвиля, налил себе шотландского виски с содовой и улыбнулся.

-- Мы преклоняемся перед вами, мистер Гриф, -- сказал он по-английски, с прекрасным произношением. -- Вы сделали чудеса на Новом Гиббоне. Мы и впредь не будем вмешиваться в ваши дела. Этот остров -- просто чертов остров, а старый Кохо -- самый свирепый из всех чертей. Мы никогда не могли сладить с ним. Он лгун, но не дурак. Это чернокожий Наполеон, охотник за черепами, Талейран, пожирающий людей. Я помню, как шесть лет назад я прибыл сюда на английском крейсере. Негры попрятались в кусты, но мы нашли несколько человек, которым не удалось убежать. Среди них была его последняя жена. Она была повешена за одну руку пожариться на солнце и висела двое суток. Мы сняли ее, но тем не менее она умерла. Затем мы нашли в холодной проточной воде трех женщин, погруженных туда по самую шею. Все их кости и суставы были переломаны. Это было сделано, должно быть, для того, чтобы они стали мягче для еды. Они были еще живы. Жизнеспособность у них замечательная. Самая старая из женщин прожила около десяти дней после того, как мы их вынули. Вот какую диету соблюдал Кохо! Ничего нет удивительного, он настоящее дикое животное. Мы совершенно недоумеваем, как вам удалось его приручить.

-- Я бы не сказал, что я его приручил, -- отвечал Гриф, -- хотя он приходит и ест из рук.

-- Вы достигли больше, чем мы с нашими крейсерами. Ни немцу, ни англичанину не приходилось его видеть. Вы были первым.

-- Нет, первым был Мак-Тавиш, -- возразил Гриф.

-- Ах да, я помню этого маленького, сухонького шотландца. -- Валленштейн выпил виски. -- Его прозвали Укротителем, не так ли?

Гриф кивнул.

-- Они говорят, что вы платите ему больше, чем получаю я или британский резидент.

-- Боюсь, что это так, -- согласился Гриф. -- Видите ли, не обижайтесь, пожалуйста, -- он этого достоин. Он всегда там, где происходят непорядки. Он сущий колдун. Это при его посредстве я мог водвориться на Новом Гиббоне. Теперь он находится на Малаите, где разбивает для меня плантацию.

-- Первую?

-- На всей Малаите нет даже торговой станции. Вербовщики все еще пользуются крытыми лодками с колючей проволокой вокруг. Теперь там есть уже плантация. Мы доберемся через полчаса. -- Он протянул своему гостю бинокль. -- Слева от дома навесы для лодок, сзади бараки, а направо навесы для копры. Мы теперь ее просушиваем, хотя и в небольших количествах. Старый Кохо настолько цивилизовался, что уже может приказать своим подданным собирать кокосовые орехи. Вон устье той реки, в которой мы нашли тех трех женщин.

"Уондер" шел прямо к месту стоянки. Он лениво колыхался на волнах, точно отлитых из синего стекла; около кормы шла легкая рябь.

Был конец того времени года, когда дуют муссоны, и воздух был тяжелый, насыщенный тропической влажностью; небо заволоклось свинцовыми бесформенными тучами. Сквозь разорванные клочья тумана и дождевых туч виднелась холмистая местность. Мрачно вырисовывалось побережье и горные вершины, находящиеся в глубине острова. На одном мысе солнце жестоко обжигало землю, а на другом -- на расстоянии мили -- лил неистовый ливень.

Это был сырой, плодородный дикий остров Новый Гиббон, лежавший за пятьдесят миль от Шуазеля. По своему географическому положению он относился к группе Соломоновых островов, но политически здесь соприкасались германские и английские влияния, делившие его пополам, вследствие чего он находился под общим контролем полномочных представителей обеих стран. Это двойственное управление Новым Гиббоном существовало только на бумаге, в колониальном делопроизводстве той и другой страны. На самом деле никакого контроля не существовало ни теперь, ни раньше.

Ловцы трепанга в прежние времена проходили мимо этого острова. Торговцы сандаловым деревом после неудачного опыта с жестокими последствиями тоже перестали посещать его. Вербовщикам чернокожих никогда не удавалось завербовать там хоть одного туземца, и после того, как на шхуне "Дорсет" вырезали весь экипаж, остров был предоставлен самому себе.

Одна германская компания пыталась устроить там плантацию кокосовых пальм, но единственным результатом было то, что нескольким управляющим, а также значительному числу рабочих отрезали головы, и предприятие было брошено. Немецким и английским крейсерам не удавалось завязать сношения с туземцами. Миссионерские общества четыре раза пробовали мирно завоевать остров, но все четыре раза принуждены были оставить его, гонимые болезнями и убийствами.

Новые и новые крейсера, новые и новые попытки усмирения не имели никакого успеха. Каннибалы скрывались в глубине зарослей и смеялись при бомбардировке гранатами. Когда военные суда уходили, дикари без особого труда восстанавливали свои сожженные соломенные хижины.

Новый Гиббон был довольно большим островом, миль полтораста длиной и семьдесят пять шириной.

Его наветренный берег недоступен -- крут, скалист, без всяких пригодных для стоянки мест и населен несколькими вечно воюющими между собою племенами. Племена враждовали между собой, пока не появился Кохо, который, подобно Камехамеху, силой оружия и умелой политикой объединил разрозненные племена в один союз. Кохо был в высшей степени прав, запрещая своему племени какие-либо сношения с белыми и охраняя независимость своего народа; после посещения последнего крейсера он единолично управлял островом, пока Дэвид Гриф и Мак-Тавиш -- Укротитель -- не высадились на пустынном берегу, где когда-то были немецкие бунгало, бараки и дома английских миссионеров.

Последовали войны, фальшивые перемирия и опять войны. Маленький, сухонький шотландец умел поднимать мятежи, так же как и усмирять их; он не удовлетворился властью над одним побережьем, он привез бушменов с Малаиты и вторгался на тропинки диких кабанов в чаще джунглей. Он сжигал деревни до тех пор, пока Кохо не наскучило их возобновлять, и, наконец, когда забрали в плен старшего сына Кохо, старый вождь принужден был начать переговоры. Мак-Тавиш установил курс на черепа. За каждую голову белого он обещал снимать десять голов туземцев. Когда Кохо убедился, что шотландец крепко держит слово, впервые воцарился прочный мир.

Мак-Тавиш выстроил бунгало и бараки, очистил от джунглей берег и начал насаждать плантацию. После этого он отправился на островок Тасман, где начались беспорядки из-за эпидемии кори. Колдуны и знахари приписывали ее распространение плантациям Грифа. Год спустя он был вызван на Новый Гиббон, чтобы снова подтянуть туземцев. Кохо принужден был отдать белым двести тысяч кокосовых орехов; после этого он решил, что значительно выгоднее для него сохранять мир и продавать орехи. К тому же он за эти годы утерял свою юношескую пылкость. Он состарился и охромел на одну ногу, которую прострелила пуля из английской винтовки.

-- На Гавайских островах я знавал одного парня, -- сказал Гриф, -- надсмотрщика на сахарной плантации; он пользовался для этого молотком и десятипенсовым гвоздем.

Они сидели на широкой веранде бунгало и наблюдали за Уорсом, управляющим плантациями на Новом Гиббоне, который был занят осмотром больных. Эти парни были из Новой Георгии, собралось их человек двенадцать, и последним оставался туземец, у которого болели зубы. Уорсу не удалась его первая попытка. Одной рукой он вытирал пот со лба, другой размахивал щипцами.

-- И наверное, сломал немало челюстей, -- мрачно возразил он. Гриф покачал головой. Валленштейн улыбнулся и приподнял брови.

-- Во всяком случае, он этого не говорил, -- объяснил Гриф. -- Наоборот, он уверял меня, что операция ему удается сразу.

-- Я видел, как это делается, когда я был вторым помощником, -- сказал капитан Уорд. -- Наш старик-капитан пользовался колотушкой для конопачения и стальным драйком. С первого удара он выбивал зубы с корнем.

-- Предпочитаю щипцы, -- проворчал Уорс угрюмо, засовывая в рот чернокожего свой инструмент. Когда он начал тащить, дикарь заревел и привскочил. -- Помогите мне кто-нибудь, подержите его, -- просил управляющий.

Гриф и Валленштейн с двух сторон схватили чернокожего и крепко держали его. Он отбивался от них и стискивал зубами щипцы. Кучка людей вертелась во все стороны. От нестерпимой жары и от энергичных упражнений со всех лил градом пот. Дикарь обливался потом, но уже не от жары, а от невыносимой боли. Стул, на котором он сидел, был давно опрокинут. Капитан Уорд немножко приостановился, чтобы освежиться глотком виски, и старался ободрить несчастного. Уорс просил своих помощников еще подержать больного и продолжал свое дело, пока не послышался хруст; зуб был выдернут.

Никто не заметил маленького черного человечка, который пробрался по лестнице и смотрел на происходившее. Кохо был консервативен. Его отец не носил никакой одежды; так же поступал и он, даже не надевал набедренной повязки. Множество дырок в носу, губах и ушах говорило о его, теперь уже прошедшей, страсти украшаться. В мочках его ушей отверстия были разодраны, и полоски дряблого мяса свешивались до самых плеч. Теперь он рассматривал свои уши с точки зрения пользы: в одно из отверстий он вдел короткую глиняную трубку. Его стан был стянут дешевым поясом, и обнаженный клинок длинного ножа торчал между кожей пояса и его собственной. С пояса свешивалась бамбуковая коробочка. В руках он держал короткую снайдеровскую винтовку с широким дулом. Он был невообразимо грязен; тело пестрело шрамами; самый ужасный шрам был на левой ноге, куда попала пуля. На этой ноге икра была вдвое тоньше икры другой ноги. Его впалый рот указывал, как мало зубов у него осталось. Морщинистое лицо и тело казались иссохшими, но черные глаза, похожие на бусы, маленькие и близко посаженные друг к другу, ярко блестели, хотя по своему тревожному и жалобному выражению они скорее были похожи на глаза обезьяны, чем человека.

Он смотрел ухмыляясь, точно маленькая обезьяна. Удовольствие, которое он испытывал при виде страданий пациента, было совершенно естественно, так как он сам жил в мире страданий. Он сам перенес очень много тяжелого в жизни, но еще больше доставил страданий другим. Глаза старого Кохо радостно заблестели, когда зуб наконец был вырван и щипцы, прошедшие с треском по остальным зубам пациента, были вытащены изо рта; он весело смотрел на несчастного чернокожего, который, распростершись в изнеможении на полу веранды, отчаянно завывал, охватив обеими руками голову.

-- Мне кажется, ему сейчас сделается дурно, -- сказал Гриф, наклоняясь над жертвой. -- Капитан Уорд, пожалуйста, дайте ему немножко выпить. И вы, Уорс, непременно выпейте, вы дрожите, как лист.

-- Пожалуй, я тоже выпью, -- сказал Валленштейн, вытирая со лба пот. Его глаза заметили на полу тень Кохо, а затем он увидел и самого вождя. -- Алло! Кто это там?

-- Алло, Кохо, -- сказал любезно Гриф, но не подал ему руки; он знал, что этого не следует делать. Это было одно из табу, наложенных на Кохо при рождении колдунами-знахарями. Он никогда не должен был прикасаться к телу белого. Уорс и капитан Уорд с "Уондера" приветствовали Кохо, но Уорс с неудовольствием заметил снайдеровскую винтовку; это было также одно из табу для бушменов -- они не смели приходить с оружием на плантации. Бывали случаи, когда винтовки стреляли самым неожиданным образом в этом краю. Управляющий ударил в ладоши, и молодой чернокожий слуга, завербованный с Сан-Ристобаля, вбежал на веранду. По знаку Уорса он взял у посетителя винтовку и унес ее внутрь бунгало.

-- Кохо, -- сказал Гриф, указывая на германского резидента, -- это большой хозяин из Бугенвиля, очень большой хозяин.

Кохо, вспомнив приезжавшие немецкие крейсера, усмехнулся; в глазах его вспыхнули недобрые огоньки.

-- Не подавайте ему руки, -- предостерег Гриф Валленштейна. -- Вы ведь знаете их табу. -- Затем он обратился к Кохо: -- Честное слово, на тебе наросло много жиру. Не хочешь ли ты жениться на новой Марии? А?

-- Мой слишком стар, -- сказал Кохо, устало мотнув головой. -- Мой не любит Марий. Мой не любит кай-кай (пищи). Мой скоро умрет.

Он значительно взглянул на Уорса, который, запрокинув голову, допивал стакан.

-- Мой любит ром.

Гриф покачал головой.

-- Это табу для черный товарищ.

-- Тот черный товарищ не табу, -- возразил Кохо, кивая головой в сторону воющего работника.

-- Тот товарищ больной.

-- Мой тоже больной.

-- Ты большой обманщик, -- засмеялся Гриф. -- Ром -- табу, всегда табу. Теперь, Кохо, нам нужно большой разговор про этот большой хозяин.

И вместе с Валленштейном и старым вождем они уселись на веранде, чтобы говорить о государственных делах. Они похвалили Кохо за сохранение мирных отношений; тот указывал на свою старческую дряхлость и клялся, что никогда не нарушит мира. Затем обсуждали вопрос об устройстве немецкой плантации на расстоянии двадцати миль отсюда. Эту землю надо было купить у Кохо, и они назначили цену: вознаграждение должно было состоять из табака, ножей, бус, трубок, топоров, зубов морских свинок, денег из раковин -- словом, всего, исключая рома. Во время беседы Кохо, взглянув в окно, увидел Уорса, составлявшего лекарства и расставлявшего в шкафу склянки с лекарствами. Кроме того, он увидел, как управляющий, заканчивая свою работу, налил себе шотландского виски. Кохо хорошо приметил бутылку. Он чуть ли не целый час топтался в комнате, после того как их разговор был окончен, но ему не удалось улучить ни одной такой минуты, чтобы в комнате никого не было. Когда Гриф и Уорс занялись деловой беседой, Кохо собрался уходить.

-- Мой пойдет на шхуну, -- объявил он и вышел.

-- Как упало его могущество! -- засмеялся Гриф. -- Странно подумать, что это тот самый Кохо, который был самым свирепым и самым кровожадным убийцей на всей группе Соломоновых островов, -- тот Кохо, который всю жизнь воевал с двумя величайшими государствами! А теперь он отправился на шхуну, наверное для того, чтобы выпросить у Дэнби глоток виски.

III

Последний раз в своей жизни довелось судовому приказчику с "Уондера" поиздеваться над туземцами. Он находился в кают-компании и просматривал реестр товаров, выгруженных вельботами на берег, когда в каюту, прихрамывая, вошел Кохо и уселся за стол против него.

-- Мой скоро умрет, -- жаловался старый вождь. Все наслаждения уже утратили для него ценность. -- Мой не любит кай-кай. Мой очень болен. Мой скоро кончен. -- Последовало продолжительное грустное молчание; на лице Кохо читалась тревога; он похлопал себя по животу и сказал тихо и горестно: -- Мой брюхо болен. -- Он замолчал, чтобы Дэнби мог выразить ему сочувствие. Затем последовал заключительный и весьма продолжительный вздох, выражающий крайнюю измученность. -- Мой любит ром.

Дэнби бессердечно рассмеялся. Старый людоед и прежде много раз просил дать ему выпить, но одним из строжайших табу, наложенных Грифом и Мак-Тавишем, было запрещение давать туземцам Нового Гиббона спиртные напитки.

Беда была в том, что Кохо уже распознал вкус спиртного. В свои молодые годы он испытал восторги опьянения, когда вырезал экипаж шхуны "Дорсет", но, к сожалению, в этом участвовали и его соплеменники, так что запасов хватило ненадолго. Впоследствии, когда он отправился разорять германскую плантацию, он поступил умнее и забрал все напитки себе. Результатом этого был поразительный напиток -- смесь из дюжины разных крепких жидкостей; здесь было все, начиная с пива с хинином до абсента и абрикосовой водки. Этот напиток держался у него несколько месяцев, и от него осталась у Кохо жажда на всю жизнь. Как все дикари вообще, он был предрасположен к пьянству, и организм его требовал алкоголя. После выпивки у него шумело в ушах, ему было приятно, что-то мягко и чудесно билось в мозгу, он чувствовал возбуждение и довольство.

Теперь, в его престарелые годы, когда женщины и пиршества только утомляли его, когда прежние порывы ненависти улеглись, он все больше и больше жаждал этого обновляющего огня, который являлся ему из бутылок, -- из самых разнообразных бутылок, он помнил их хорошо. Он готов был часами сидеть на солнце, с печалью вспоминая ту великую оргию, которую он устроил после изгнания немецких колонистов.

Дэнби выразил ему сочувствие, расспросил о симптомах его болезни и предложил ему из аптечки таблетки от расстройства желудка, пилюли и разные другие невинные лекарства, облатки и капсулы. Но Кохо решительно отказался. Однажды, когда он напал на "Дорсет", он раскусил облатку с хиной, а двое его воинов наглотались какого-то белого порошка, упали и тотчас же умерли в ужасных корчах. Нет, он не доверял аптекарским снадобьям, он признавал только жидкости в бутылках; от них исходил огненный холод, они делали человека молодым, давали ему искрящееся тепло и сладкие грезы. Неудивительно, что белые так ценили их и не хотели давать.

-- Ром хорошо, -- повторял он снова и снова жалобным и старчески терпеливым тоном.

Дэнби сделал большую ошибку, сыграв с ним шутку. На глазах Кохо он встал, отпер аптечку и вынул оттуда четырехунцевую бутылочку, заключавшую в себе горчичную эссенцию. Он сделал вид, что вытаскивает пробку и пьет содержимое. В зеркале он видел, как Кохо неотступно следил за его движениями. Дэнби причмокнул губами и прокашлялся, ставя бутылку на место. Забыв запереть аптечку, он вернулся к своему стулу и, выждав некоторое время, поднялся на палубу. Он остановился около люка и прислушался. Спустя несколько секунд раздался резкий, удушливый кашель. Дэнби усмехнулся и пошел назад. Бутылка стояла на прежнем месте, а старик сидел в той же позе, как и раньше. Дэнби изумился его железному самообладанию. Нос, губы, язык и слизистая оболочка должны были пылать. Старик задыхался и несколько раз подавлял кашель; слезы выступали из его глаз и текли по щекам. Обыкновенный человек кашлял и задыхался бы целых полчаса. Но лицо старого Кохо было угрюмо и спокойно. Он начал подозревать, что над ним подшутили, и в его глазах появилось выражение такой злобной, такой примитивной и безмерной злобы, что по телу Дэнби пробежала дрожь. Кохо встал.

-- Мой ушла, -- сказал он. -- Прикажи дать мой лодку.

Валленштейн видел, как Гриф и Уорс уезжали на плантацию; он сидел в большой комнате и занимался чисткой своего автоматического револьвера, протирая его тряпкой, смоченной машинным маслом. На столе стояла неизбежная бутылка шотландского виски и несколько бутылок содовой воды. Здесь была еще другая бутылка, неполная, тоже с этикеткой шотландского виски, но в ней была налитая Уорсом жидкая мазь для лошадей; он забыл ее убрать.

Во время работы Валленштейн взглянул в окно и увидел Кохо, шедшего по дорожке. Он шел очень быстро, но, когда подошел к веранде и вошел в комнату, его походка была медлительная и горделивая. Он сел и начал наблюдать за чисткой оружия. Хотя его рот, губы и язык горели, он не обнаруживал этого. Через пять минут он заговорил:

-- Ром хорошо. Мой любит ром.

Валленштейн улыбнулся и покачал головой; бес шепнул ему сыграть над туземцем шутку, которая оказалась его последним дурачеством над дикарями. Сходство обеих бутылок толкнуло его на это. Он положил на стол части разобранного револьвера и приготовил себе основательную порцию напитка. Валленштейн стоял между столом и Кохо. Воспользовавшись этим, он переставил бутылки, одну на место другой, опорожнил свой стакан, сделал вид, что ищет что-то, и вышел из комнаты. Он услышал удивленный возглас, кашель и плевки. Когда он вернулся, старый вождь сидел по-прежнему. Но поверхность жидкости в бутылке с лошадиным лекарством понизилась и несколько колебалась.

Кохо встал, ударил в ладоши и, когда вбежал чернокожий мальчик-слуга, сказал ему, что хочет получить обратно свою винтовку. Мальчик принес оружие и, согласно обычаю, пошел впереди посетителя по дорожке. Только за воротами он передал винтовку владельцу. Валленштейн, стараясь подавить смех, следил за тем, как старый вождь торопливо шел по берегу по направлению к реке.

Когда Валленштейн пять минут спустя собрал свой револьвер, он услышал отдаленный выстрел. Он тотчас же подумал, что это Кохо, но затем отбросил свое предположение. Уорс и Гриф взяли с собой охотничьи ружья, -- вероятно, это был один из их выстрелов по голубям. Валленштейн откинулся на своем стуле, покрутил, посмеиваясь, свои желтые усы и заснул. Его разбудил взволнованный голос Уорса, кричавшего:

-- Звоните в большой колокол! Звоните что есть мочи! Звоните, чтоб чертям слышно было!

Валленштейн вышел на веранду как раз в то время, когда управляющий перескочил через низкую ограду и помчался к берегу за Грифом, который бешено несся впереди. Громкий треск и пробивавшийся сквозь чащу кокосовых пальм дым объяснили, в чем дело. Сараи для лодок и бараки были охвачены пламенем. Громадный колокол плантации бешено звонил. Германский резидент побежал к берегу. Он увидел, как от шхуны быстро отделился вельбот.

Бараки и сараи для лодок пылали. Гриф выбежал из кухни; он волочил за ногу труп чернокожего мальчика. Труп мальчика был без головы.

-- Там кухарка, -- сказал он Уорсу. -- Она тоже обезглавлена. Она слишком тяжела, а мне надо было скорее убираться.

-- Это моя вина, -- сказал Валленштейн. -- Все это наделал старый Кохо. Я дал ему выпить лошадиного лекарства.

-- Я уверен, что он скрылся в зарослях, -- сказал Уорс, вскакивая на лошадь. -- Оливер был около реки. Надеюсь, Кохо не захватит его.

Управляющий помчался сквозь чащу деревьев. Спустя несколько минут, когда пылавшие бараки рухнули, послышался его крик, и все бросились к нему. Нашли его у реки. Он продолжал сидеть на лошади; лицо его покрылось мертвенной бледностью; он смотрел на что-то лежавшее на земле.

То был труп его молодого помощника Оливера, хотя его было нелегко узнать: головы у него не было. Чернокожие работники прибежали с полей, задыхаясь от быстрого бега; они столпились вокруг трупа и затем, по указанию Грифа, наскоро сделали носилки для убитого.

Валленштейн переживал все случившееся, как истый немец, охваченный горем и раскаянием: он то жаловался, то ругался; в глазах у него стояли слезы. Когда он схватил ружье Уорса, на губах у него показалась пена.

-- Бросьте эти глупости, -- скомандовал Гриф внушительным голосом. -- Возьмите себя в руки, Валленштейн! Не глупите!

-- Да неужели вы позволите ему убежать? -- в диком бешенстве кричал немец.

-- Конечно. Он успел уже скрыться. Кусты начинаются у самой реки. Вы можете видеть то место, где он выбрался на берег. Теперь он уже на кабаньих тропинках. Он исчез, как иголка в стоге сена. Если мы пойдем за ним, мы можем попасть в руки дикарей. По кабаньим тропинкам раскиданы ловушки, западни и отравленные колючки. Только один Мак-Тавиш со своими бушменами может решиться на это, да и то в последний раз он потерял там троих. Пойдемте домой. Сегодня ночью вы услышите звон раковин и бой барабанов, настоящий адский концерт. Дикари не нападут на нас, но все же пусть слуги не отходят от дома, мистер Уорс. Идемте же!

Когда они возвращались по прежней тропинке, им навстречу выбежал чернокожий, отчаянно оравший.

-- Заткни свою глотку, -- закричал Уорс. -- Какого черта ты поднимаешь такой шум?

-- Кохо прикончил двух коров, -- отвечал чернокожий, выразительно проводя пальцем по своей шее.

-- Он зарезал коров, -- сказал Гриф. -- Это значит, что некоторое время у вас не будет молока, Уорс. Я постараюсь прислать вам двух коров с Уги.

Валленштейн был безутешен, пока наконец Дэнби, выйдя на берег, не признался в своей шутке с горчичным спиртом. После этого германский резидент несколько повеселел, хотя и продолжал с ожесточением закручивать свои желтые усы, проклиная Соломоновы острова на четырех языках.

На следующее утро с верхушек мачты "Уондера" было видно, что в лесу во многих местах поднимался сигнальный дым. От мыса к мысу и в самой чаще джунглей клубился дым горящих костров, передавая сигналы по острову. Даже самые далекие поселения, расположенные на возвышенностях, куда не добирался сам Мак-Тавиш, присоединились к этим тревожным переговорам. С реки раздавался сумасшедший звон в раковины, и на протяжении многих миль воздух был наполнен оглушительным треском военных барабанов -- обрубков дерева, выжженных внутри и выдолбленных посредством орудий из камня и раковин.

-- Вы находитесь в безопасности, пока вы все вместе, -- сказал Гриф управляющему. -- Я отправлюсь в Гувуту. Они не решатся атаковать вас на открытом месте. Но прекратите работы. Не расчищайте леса, пока все это не уляжется. Они будут нападать на ваши отдельные отряды рабочих. И что бы они тут ни предприняли, ни в коем случае не ходите искать Кохо. Если вы сделаете это, он вас поймает. Вы должны ждать Мак-Тавиша -- вот и все. Я пошлю его к вам с отрядом его малаитских бушменов. Это единственный человек, который может осмелиться проникнуть внутрь острова. Итак, пока он не придет к вам, с вами останется Дэнби. Вы согласны, мистер Дэнби? Я пришлю Мак-Тавиша на "Ванде". Вы вернетесь на ней и присоединитесь к "Уондеру". Капитан Уорд в это время управится без вас.

-- Я только что хотел предложить вам это, -- отвечал Дэнби. -- Я никогда не воображал, что вся эта кутерьма может подняться из-за какой-то шутки. Я считаю себя, безусловно, виноватым во всем этом.

-- Так же и я, -- вставил Валленштейн.

-- Но я начал все это, -- заметил приказчик.

-- Возможно, но я продолжил.

-- А Кохо закончил, -- произнес Гриф.

-- Во всяком случае, я останусь, -- сказал немец.

-- А я полагал, что вы отправитесь со мной в Гувуту, -- возразил Гриф.

-- Я думаю то же самое, но я должен быть здесь, отчасти по моей должности, а кроме того, я сделал глупость. Я останусь и постараюсь поправить дела.

Прибыв в Гувуту, Гриф послал инструкции Мак-Тавишу с кечем, вербовавшим рабочих. Кеч как раз направлялся на Малашу. Капитан Уорд на "Уондере" поплыл к островам Санта-Крус, а Гриф, получив от британского правителя вельбот и команду чернокожих, переплыл пролив к Гвадалканару, чтобы осмотреть поля позади Пендефрина.

Три недели спустя, на полных парусах, при попутном ветре, он миновал коралловые рифы и вошел в спокойные воды стоянки Гувуту. Бухта была пуста. Стоял лишь маленький кеч. Гриф узнал в нем "Ванду". Она, по-видимому, только что вошла через пролив Тулаги; чернокожие еще были заняты спуском парусов. Когда Гриф поравнялся с кечем, сам мистер Мак-Тавиш подал ему руку, помогая подняться на палубу.

-- В чем дело? -- спросил Гриф. -- Разве вы еще не уезжали?

Мистер Мак-Тавиш кивнул:

-- Уезжал и уже вернулся. На судне все в порядке.

-- Как дела в Новом Гиббоне?

-- Все так же, как и было, когда я видел его в последний раз; впрочем, зорким глазом можно заметить некоторые незначительные перемены в пейзаже.

Он был холодным и энергичным человеком, таким же маленьким, как Кохо, и таким же высохшим, с лицом цвета красного дерева и небольшими голубыми глазами без всякого выражения; они скорее походили на какие-то сверлящие инструменты, чем на глаза шотландца. Он никогда не испытывал ни страха, ни увлечения; на него не действовали ни климат, ни болезни, ни чувства. Он был сух, жесток и неумолим, как змея. Гриф отлично видел по его кислому виду, что он привез дурные вести.

-- Ну, расскажите. Что случилось?

-- Такие поступки достойны сурового осуждения. Бессовестно подшучивать над язычниками-неграми, -- последовал ответ. -- Кроме того, это обходится очень дорого. Идемте вниз, мистер Гриф. Вам будет приятнее слушать со стаканчиком виски в руках.

-- Как вы устроили там дела? -- спросил Гриф, едва они уселись в каюте.

Маленький шотландец покачал головой:

-- Там нечего было устраивать. Все зависит от того, как посмотреть. Пожалуй, с известной точки зрения там было уже все в порядке, совершенно в порядке, раньше чем я туда прибыл.

-- Но плантация? Как обстоит дело с плантацией?!

-- Нет никакой плантации. Ваш многолетний труд погиб. Вы вернулись к тому, с чего мы начали, с чего начали миссионеры, с чего начали немцы и чем они кончили. Не осталось камня на камне. Дома превратились в груды черного пепла. Деревья все срублены, дикие кабаны вырывают ямс и бермудский картофель. А молодцы из Новой Георгии, эти славные парни, которых было около сотни и которые стоили вам столько денег, исчезли... ни одного не осталось в живых, чтобы рассказать вам о происшедшем.

Он замолчал и начал что-то отыскивать в сундучке под трапом.

-- А как же Уорс? Как Дэнби? Валленштейн?

-- Вот что я могу показать вам. Смотрите!

Мак-Тавиш вытащил мешок, сделанный из рисовой соломы, и высыпал его содержимое на пол. Дэвид Гриф содрогнулся и впился взглядом в головы троих, которых он оставил на Новом Гиббоне. Желтые усы Валленштейна уже не вились крутыми кольцами, а свисали с верхней губы.

-- Как это случилось, я не знаю, -- сухо проговорил шотландец. -- Предполагаю, что они отправились в лес за старым чертом.

-- А где Кохо? -- спросил Гриф.

-- Он ушел в лес и пьян как сапожник. Поэтому-то я и мог добыть эти головы. Он был слишком пьян, чтобы встать на ноги. Они вынесли его на своих спинах из деревни, когда я там появился. И если вы освободите меня от этих голов, я буду вам очень обязан. -- Он замолчал и вздохнул. -- Вероятно, их надо похоронить честь честью, зарыть в землю. Но, с моей точки зрения, это примечательные вещи. Всякий музей заплатит за них по сотне за каждую. Выпейте еще. Вы немного бледны. Теперь отставьте стакан, и если вам интересно мое мнение, мистер Гриф, вы должны строго наблюдать, чтобы не проделывались никакие шутки с неграми. Это всегда доставляет много беспокойств, и, кроме того, такое развлечение обходится очень дорого.