Ковальская Ольга Нестеровна - Без родины

Безъ родины.

(Изъ финляндскихъ мотивовъ).

...Мы живемъ въ лѣсу, совсѣмъ въ лѣсу. Кругомъ насъ -- сосны, ели, снѣга и много, много солнца.

Солнце цѣлыми днями глядится въ наши комнаты, оттого такъ весело, тепло и уютно въ нихъ.

Да, вообще, уютно въ этомъ миломъ домѣ, куда насъ такъ случайно, такъ неожиданно закинула судьба и гдѣ мы нашли точно приготовленное гнѣздо и простыхъ людей, сказавшихъ намъ: "вы такъ измучены! Отдохните!" Измучены! Это правда. Первыя ночи, когда вѣтеръ шелестѣлъ на крышѣ и въ стѣнахъ -- мы вскакивали и прислушивались съ бьющимся сердцемъ: ухо ловило подозрительные шорохи, предостерегало, но потомъ и эти послѣдніе страхи -- отзвуки пережитого -- улеглись и мирная, кроткая жизнь закачала насъ, какъ въ колыбели.

Теперь мы, какъ дѣти.

Бродимъ часами и часами по неизвѣстнымъ дорогамъ, слушаемъ, какъ протяжнымъ и важнымъ шумомъ гудятъ сосны, глядимъ въ просвѣты на покойную, счастливую лазурь неба и ждемъ -- не появятся ли изъ за зеленыхъ елочекъ маленькіе лѣсовики и не откроютъ ли намъ тайну льдистыхъ дворцовъ, хрустальнаго зимняго царства?

Когда мы возвращаемся домой -- щеки наши окрашены въ цвѣтъ шиповника и въ волосы вплетены серебряныя нити: мы побывали въ гостяхъ у мороза...

Утромъ намъ даютъ парное, пѣнистое молоко, свѣжій, душистый хлѣбъ, приправленный анисомъ и крѣпко соленую розоватую ветчину.

И въ столовой, гдѣ бойко и размашисто отбиваютъ секунды часы съ кукушкой и стоитъ такой пузатый, помѣстительный шкафъ, хранящій въ нѣдрахъ своихъ разныя фамильныя цѣнности: кофейники, чашки, тяжелыя полотняныя скатерти и полотенца съ причудливыми каймами -- горятъ сосновые дрова "пифъ -- пафъ" и, растянувшись на половикахъ, лежитъ старый охотничій песъ Кассій, который при нашемъ появленіи открываетъ сначала одинъ глазъ, потомъ другой и стучитъ обрубкомъ хвоста по полу.

И хорошо то, что никто не навязывается, не спрашиваетъ: "Хорошо спали? Не хотите ли того? Этого?.."

Заглянетъ, какъ встанемъ, утромъ въ комнаты веселая, ловкая Гульда -- душа дома, сверкнетъ улыбкой и бѣлымъ передникомъ, скажетъ: "Thee serviradt" и уже нѣтъ ея, а на столѣ все готово.

Если войдетъ самъ хозяинъ, въ своемъ неизмѣнномъ коричневомъ пиджакѣ и высокихъ сапогахъ, умный, крѣпкій мужикъ, съ молодымъ румянцемъ и просѣдью въ жесткихъ усахъ, то также кивнетъ дружелюбно головой, протянетъ мозолистую руку и только чуть-чуть посмотритъ такъ же ли блѣдны и усталы его русскіе гости? Тонко улыбнется: крѣпкій финляндскій воздухъ хоть кого поставитъ на ноги.

А самую хозяйку мы почти совсѣмъ не видимъ или только расхаживающей по двору въ бѣломъ платкѣ, красной шерстяной юбкѣ и черной фуфайкѣ. Отъ кухни -- къ коровнику, отъ коровника -- къ кладовой, большими мужскими шагами. И не вѣрится, чтобы эта женщина съ ея суровымъ лицомъ и за все берущимися руками могла выхаживать тѣ цвѣты, которые стоятъ въ домѣ на окнахъ и въ деревянныхъ зеленыхъ кадушкахъ.

Есть одна камелія. Что за камелія! Царица! За окнами -- февральскіе снѣга, а она стоитъ вся въ цвѣту, вся точно слѣпленная изъ нѣжнѣйшаго воска и развернувшіеся бутоны ея пылаютъ, какъ маленькія, пламенныя сердца...

Есть цвѣты -- снѣжныя звѣзды, наивно и мило, какъ дѣтскія личики, приникающіе къ стеклу; трава -- зеленые кудри, спадающая каскадомъ до самаго пола; и шершавые карлики -- кактусы, упрямо приподнимающіе, вспотѣвшіе на оберегающіе ихъ стаканы, и блѣдно-розовые, крупно-завитые гіацинты, въ своихъ высокихъ стеклянныхъ баночкахъ, наполняющіе въ сумерки теплыя комнаты хрупкимъ ароматомъ весны.

И такъ мы цѣлый день -- одни.

Это хорошо. Мы можемъ молчать и какъ омятыя растенія расправляться -- изъ самихъ себя.

Не близкихъ и не родныхъ, не любовь и не счастье потеряли мы, а родину.

Наглухо закрылись за нами тяжелыя комнатныя двери и мы остались за ними, отмѣченные нестираемымъ клеймомъ: "изгнанники".

Всѣ дороги намъ открыты, кромѣ одной, той, къ которой, какъ корни къ землѣ, мы привязаны сердцемъ и мыслею.

Но это ничего!

Мы будемъ ждать, совсѣмъ терпѣливо дня, часа, минуты...

И мы дождемся! Когда камень и желѣзо поддадутся, потому что и они не вѣчны.

А пока -- хорошо молчать и чувствовать что кругомъ такъ много спокойнаго бодраго труда, той жизни, которая, какъ добрая мельница, съ утра до ночи перемалываетъ зерна, дѣлаетъ важное, необходимое. Со стеклянной галлерейки, на которой мы грѣемся, какъ въ теплицѣ, каждое послѣ обѣда, намъ виденъ весь дворъ, съ его туда и сюда протоптанными дорожками, красными деревянными строеніями и обледѣнѣлымъ колодцемъ. Подоткнувъ клѣтчатыя синія юбки, съ стройнымъ покачиваніемъ бедеръ, работницы носятъ полные ушаты воды въ коровникъ, и уже почти касающееся рѣзныхъ верхушекъ елей, почти распыляющее легкій багрянецъ солнце золотитъ плещущуюся воду, отпечатки слѣдовъ, непокрытыя бѣлокурыя косы... Дѣвушки смѣются, переговариваются твердо-рѣжущими воздухъ голосами и изъ открытыхъ дверей коровника тянетъ теплымъ навознымъ паромъ, нетерпѣливымъ мычаніемъ; въ этотъ часъ, когда въ кормушкахъ мѣсятъ рѣзку и посыпаютъ свѣжими отрубями, которыя бережно и любовно носитъ изъ амбарчика самъ хозяинъ на своей широкой спинѣ -- бурыхъ и пѣгихъ плѣнницъ выпускаютъ гулять.

Какія онѣ выходятъ круторогія вилоокія, какъ бережно несутъ свое полноведерное вымя и жадно втягиваютъ раздувающимися ноздрями запахъ солнца и снѣга. Имъ, знающимъ всѣ ароматы полей и всѣ звуки лѣса, гдѣ лѣтомъ онѣ бродятъ по мягкимъ кочкамъ и зарослямъ въ рокотѣ глухо позвякивающихъ колокольцевъ, должно быть извѣстно: близка ли весна?.. Оттого онѣ стоятъ, вытянувъ головы, тихо шевелятъ мохнатыми ушами и слушаютъ: не хрустнетъ ли гдѣ, не зазвенитъ ли корочка льда, не обсыпетъ ли вѣтеръ съ старыхъ березъ стекляруса... а потомъ, вдругъ: тррахъ! Неожиданно, какъ сумасшедшія, побѣдоносно вскинувъ хвосты, бросаются вразсыпную и самыя почтенныя, самыя круторогія прыгаютъ, какъ телята.

Значитъ хрустнулъ ледокъ и вѣтеръ сказалъ звѣрямъ то, чего намъ "мудрымъ" людямъ не дано знать...!

...Вечеромъ, въ большой кухнѣ, гдѣ мы ужинаемъ всѣ, и гдѣ въ просторномъ очагѣ тлѣютъ червонные угли -- гудитъ сепараторъ и, какъ жужжанье прялки, льется дѣвичья пѣснь, гдѣ поется все такъ же и все о томъ же: о миломъ дружкѣ, о завядшемъ вѣнкѣ, и терпѣливой покорности женской печали.

У окна, за которымъ ночь уже развѣсила свои черныя покрывала, мѣрно, разъ-два, разъ впередъ, разъ назадъ, двигается ткацкій челнокъ и проворныя руки вплетаютъ въ сѣрую основу разноцвѣтныя нити -- теплыя дороги домашняго уюта. Пахнетъ свѣже испеченными и подвѣшенными къ потолку для просушки лепешками; налитыя до краевъ молокомъ никкелированныя бутыли, которыя каждое утро отвозятъ на станцію для отправки, чинно поблескиваютъ: въ большой городъ, блѣднымъ дѣтямъ развезутъ онѣ крѣпкую бѣлую влагу травъ и золотыхъ зеренъ.

Въ уголкѣ, батраки -- загорѣлые и голубоглазые, съ яркимъ отсвѣтомъ льняныхъ бровей и волосъ, оттопыривъ нижнюю губу важно покуриваютъ трубки, постукивая ими о голенища сапогъ и говорятъ, тяжело и вѣско обдумывая каждое слово, о томъ, какъ скупа и неподатлива земля, какъ дорого топливо для бѣднаго люда въ богатой лѣсами странѣ, и какъ мало могутъ прокормить самыя сильныя, самыя рабочія руки. Говорятъ о томъ насущномъ и важномъ, что, какъ приливъ, несетъ вѣчно и вѣчно новую заботу и чего нельзя ни разрѣшить, ни измѣнить какъ только упорными тяжелыми думами, что можетъ податься только тогда, если тысячи рукъ сложатъ вмѣстѣ свою силу, тысячи головъ обдумаютъ все крѣпко, сообща. Говорятъ о первомайскомъ праздникѣ, но тише, сдержаннѣе: хозяинъ такихъ разговоровъ не любитъ; ему и коровы и луга даютъ пока съ избыткомъ и ему нѣтъ нужды носить красный значокъ.

Но батраки знаютъ, что знаютъ: они хитро поблескиваютъ на хозяина и на тонкихъ губахъ змѣятся улыбки. Въ своихъ сѣрыхъ одеждахъ они похожи сами на гранитныя глыбы -- ихъ не легко сдвинуть съ мѣста.

Вечеръ заканчивается кофе, который давно бурлитъ на очагѣ и, разогрѣтые, крѣпко за день наработавшіеся люди, расходятся по своимъ угламъ.

Обрывается пѣснь, смолкаетъ станокъ и тушится лампа.

Но не долго позѣвываетъ и потягивается домъ: скоро всѣ окна темнѣютъ и на мызѣ водворяется тишина. Не слышно ступая по мягкимъ половикамъ, изъ комнаты въ комнату расхаживаетъ сонъ.

Только къ намъ еще не заглядываетъ, потому что, широко открывъ въ темноту глаза, мы ждемъ.

Не придетъ ли она -- страшная гостья -- зловѣщій призракъ сырыхъ тюремныхъ стѣнъ -- лихорадка?

Съ тѣхъ поръ, какъ мы здѣсь -- ея ни разу не было.

Можетъ быть, и она потеряла наши слѣды, запуталась въ лѣсистыхъ шхерахъ... а, можетъ быть, уже нашла, сейчасъ выйдетъ, станетъ у нашего изголовья и между мной и ей начнется борьба отчаянная, жестокая, какъ всегда до самой зари.

Потому что и она женщина.

У нея холодныя, жадныя губы и цѣпкія руки.

Ими она обвиваетъ его, моего дорогого, любимаго, вливаетъ своимъ дыханіемъ въ его жиды колючій жаръ, леденитъ тѣло, вселяетъ въ мозгъ ужасъ.

Тогда въ смертельной тоскѣ, какъ птица, пойманная хищными когтями, онъ прижимается ко мнѣ и безпомощный просить: "не отдавай! Не отдавай меня!" Ей трудно со мной бороться, потому что у меня молодая, горячая кровь, нѣжныя руки и слова, отъ которыхъ его бѣдное сердце перестаетъ такъ безумно, такъ бѣшенно биться и измученный мозгъ успокаивается... Когда опять и опять она уводить его въ духоту каменнаго гроба, давитъ тяжелыми душными сводами и въ изступленіи онъ начинаетъ метаться и задыхаться -- я тихо глажу его лобъ, облитый холодными каплями пота, и говорю, что есть солнце, луга, залитые кроткими, голубыми цвѣтами, синее небо, золотыя дали...

Тогда, заледенивъ его послѣднимъ приступомъ озноба, она уходитъ -- побѣжденная.

...Мы ждемъ... Бѣлѣютъ въ окна снѣга, въ тепломъ воздухѣ стоитъ ароматъ гіацинтовъ.

Ея нѣтъ, она не придетъ, зловѣщая, страшная гостья. И, не слышно ступая по мягкимъ половикамъ, къ намъ входить съ улыбкою сонъ.

II.

Стукъ въ дверь. Это Гульда, какъ всегда, съ румянцемъ на щекахъ и веселыми глазами, въ которыхъ точно сверкаютъ зеленыя блестки воды.

Только сегодня вся немного смущенная, таинственная и вся какъ будто задыхающаяся отъ большой радости.

-- Что такое, Гульда?

-- Ахъ, я хотѣла сказать... Не хочетъ-ли Fru...-- она осторожно глядитъ въ сторону мужа,-- завтра у насъ въ школѣ., маскарадъ... такъ, можетъ быть?..

-- Маскарадъ въ школѣ?

-- Ну, да... нашъ, мѣстный... всѣ соберутся.

-- А кто изъ нашихъ?

-- Я, Анна, Петеръ... Будетъ весело... Я думала -- вы все сидите дома, такіе молодые, и вамъ пріятно будетъ потанцовать.

-- Нѣтъ. Танцовать мы не будемъ: танцовать мы разучились... И потомъ мы ждемъ писемъ... важныхъ писемъ.

-- О, это ничего: почтальонъ проходитъ мимо школы... И если что будетъ, вамъ занесутъ. Нашъ хозяинъ тоже идетъ. Онъ васъ проводитъ.

-- А далеко это?

-- Нѣтъ! Километра два. Подъ вечеръ всегда морозитъ: дороги хорошія и ночи звѣздныя...

И вотъ, на слѣдующій день, подъ вечеръ мы -- въ пути.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Правда, легкій, колкій морозъ сковалъ всѣ лужицы и колеи, въ которыхъ днемъ уже стоитъ вода и хрупкія корочки похрустываютъ подъ ногой, какъ стекло.

Солнца давно нѣтъ и только желто-лимонный край запада весь горитъ изнутри ровнымъ свѣтомъ, въ которомъ и замкнутое кольцо лѣса, и бѣлое поле, и разбросанныя тамъ и сямъ малиновыя мызы кажутся совсѣмъ тихими, точно зачарованными.

Справа уходящее къ шхерамъ небо, переходитъ въ синеву прозрачной льдины и, переливаясь синимъ и краснымъ огнемъ, въ ней сіяетъ такимъ же льдистымъ, чистымъ блескомъ вечерняя звѣзда.

И въ душѣ, какъ кругомъ: морозно, чисто, тихо.

Впереди, весь черный и длинный, шагаетъ хозяинъ. Въ рукѣ у него фонарь. Онъ очень доволенъ, очень важенъ и, изрѣдка оборачиваясь, молча указываетъ намъ: "камень... канава". И мы шагаемъ.

Въ лѣсу насъ охватываетъ теплая волна: нагрѣтая за день хвоя отдаетъ вечеру свое дыханіе, но уже между частыми сѣро-сиреневыми колоннами стволовъ колеблются сгустки тѣней и переплетъ вѣтокъ вверху застилаетъ свѣтъ неба.

Идемъ долго.

Отворяемъ двое, трое скрипучихъ воротъ, взбираемся на горку и опять спускаемся. Проходимъ мимо круглаго блюда замерзшаго озера... И когда, наконецъ, по круто, все вправо заворачивающей дорогѣ спускаемся къ шхерамъ, уже не одна, а десятки звѣздъ стоятъ надъ уходящей вдаль широкой льдистой дорогой.

Съ быстрымъ и легкимъ шуршаніемъ мимо насъ проносятся темныя поджарыя фигуры съ загнутыми остріями лыжъ; на ходу, въ видѣ привѣтствія, роняютъ рѣзкій гортанный звукъ, похожій на крикъ чайки и съ разлету подъѣзжаютъ къ школѣ.

Она пріютилась подъ темными елями и въ бархатной рѣзьбѣ ихъ пунцовыми квадратами стоять окна; по стекламъ то и дѣло скользятъ силуэты, и черезъ постоянно открывающуюся дверь выплескиваются звуки музыки и колеблютъ морозный воздухъ: "бумъ, бахъ, бахъ..."

На крыльцѣ, подъ навѣсомъ -- смѣхъ, шуршанье обтираемыхъ подошвъ, покашливанье.

Съ кѣмъ-то вмѣстѣ мы отворяемъ дверь, входимъ и... сразу, съ головой окунаемся въ самое шумное, самое праздничное веселье.

Немного душно и тѣсно въ двухъ большихъ школьныхъ комнатахъ съ ихъ сдвинутыми столами и скамьями, жарко отъ горящей печки и висячихъ лампъ, но зато весело: пары кружатся, каблуки притоптываютъ -- даже сосновый полъ гудитъ -- и музыканты не жалѣютъ силъ: трубы гремятъ такъ, что голосовъ не слыхать, а скрипки подхлестываютъ: "Живѣй, живѣй!"

Мелькаютъ маски, лоснятся головы и щеки, струится потъ; танцуютъ, какъ работаютъ: до испарины. Когда устанутъ -- пьютъ лимонадъ, отворяютъ окна, въ которыя клубами валитъ ночной воздухъ, пропитанный смолой лѣсовъ, и, выбѣжавъ на крыльцо, умываютъ лицо снѣгомъ.

А потомъ опять полька и вальсъ, плавно плывущій хороводъ и стройно звучная пѣснь съ веселымъ припѣвомъ, послѣ котораго пары дружно схватываются за руки и кружатся направо, налѣво, налѣво, направо, пока не захватитъ духъ.

И мы уже -- въ кругу: чья-то теплая рука ввела насъ и теперь жметъ мою; киваетъ смѣшная козлиная морда: "м-мэ!" Такъ это она, наша Гульда, бѣлая коза съ золочеными рожками и бубенчиками! А вонъ и Анна -- лѣсная фея, вся въ еловыхъ вѣткахъ, и Петеръ, въ пестромъ бархатномъ жилетѣ. Всѣ намъ улыбаются,

Насъ приняли въ кругъ -- значитъ не совсѣмъ мы тугъ чужіе и далекіе, значитъ и намъ есть мѣсто среди простого молодого веселья.

Охвативъ всю комнату, такъ что сидящія у стѣнъ старушки поджимаютъ колѣни, мѣрно плыветъ кругъ и сплетенныя руки качаются въ тактъ, и задорно-весело голоса дѣвушекъ запѣваютъ:

"Kalliole Kukkulalla *)

"Rakenan mina majani".

*) Я построю свой домъ на скалѣ.

Приди, милая, дѣлить со мной горе и радость.

И дружно, съ непривычно горящими глазами и серьезными лицами, парни подхватываютъ:

"Tule, tule, tytto miore

"Asumoon mun Kanesani!.."

...Маленькій, красный домикъ надъ зелеными шхерами, въ зеленомъ лѣсу...

И точно бѣлая птица приникаетъ къ груди, вѣетъ тихими, теплыми крыльями; киваютъ и пестрѣютъ полевые цвѣты, звонко рѣжетъ коса сочную траву, неводъ дремлетъ въ глубокихъ зеркальныхъ водахъ и надъ синевой лѣсовъ, надъ блескомъ озеръ, надъ желтѣющими въ гранитѣ полями, изъ края въ край страны одинаково звучная и бодро радостная плыветъ пѣснь...

"Kalliolle Kukkulalla

"Rakenan mina majoni..."

...А въ дверяхъ уже стоитъ хозяинъ и киваетъ намъ... Письма? Да письма. Точно чья-то властная рука выводитъ насъ изъ круга, гонитъ прочь съ груди бѣлую птицу, и медленно, между нами и праздникомъ опускается темная завѣса.

И хотя послѣ минутнаго замѣшательства хороводъ, сомкнувшись, опять начинаетъ заплетать свой вѣнокъ -- это уже не въ насъ: это проходить гдѣ-то далеко, далеко, какъ сонъ, какъ солнечное, но уже погасшее видѣнье.

И вся эта радость: синіе лѣса, тихій домъ надъ зелеными водами, свѣтлая пѣснь -- не наша. Наше -- то, что стоитъ вотъ тутъ, въ этихъ строкахъ, что каждымъ словомъ входитъ въ сердце нестерпимой мукой, за тысячи верстъ приноситъ ледяную дрожь, острую, какъ ударъ ножа, боль, задушенные крики.

Наше -- это снѣжныя равнины, обвитыя мятелью, безмолвныя, какъ погостъ, села, смерть, идущая отъ порога къ порогу, волчій вой и черныя тѣни голодныхъ вороновъ...

Наше -- это всполохи огней на зловѣще тихихъ горизонтахъ, это стонъ, идущій изъ края въ край страны...

Лѣсъ гудитъ... Бѣлѣютъ снѣга. Одни мы уходимъ все дальше въ ночь и, покорные, знаемъ, что безъ родины всюду несемъ мы съ собой родину и что нѣтъ страны, нѣтъ земли, гдѣ бы мы могли забыть и сложить эту сладкую, эту мучительную тяжесть!

О. Н. Ковальская.

"Современный Міръ", No 5, 1908