Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович - Легкая нажива

ЛЕГКАЯ НАЖИВА

1 Этотъ разсказъ составляетъ продолженіе "Молодежи въ Ямѣ". (См. "Отеч. Зап.", No 11).

Все благопріятствовало бѣгству Михаилы Лунина, когда въ сообществѣ съ Пашей, онъ бросилъ свою родную Яму, гдѣ ему житья не стало. Вышли они изъ деревни почти безъ денегъ, съ какими-то копейками, которыхъ не могло хватить даже до того города, куда они стремились. Предстояло побираться ради Христа -- единственный и излюбленный способъ пропитанія отправляющихся на заработки мужиковъ. Но для этого Михайло былъ слишкомъ молодъ, и не въ его характерѣ было просить и вызывать къ себѣ жалость. Тѣмъ не менѣе онъ вѣрилъ въ свое счастье и теперь всѣми помыслами устремился къ городу.

На первый разъ случай его выручилъ.

Въ одномъ селѣ, стоявшемъ на пути въ городъ, Михайло съ Пашей пришлось заночевать. Едва они поѣли, какъ въ избу вошелъ сотскій этого села и привязался: кто, откуда, по какимъ причинамъ? Михайло сперва грубо пробурчалъ подъ носъ, видя, что сотскій присталъ просто отъ бездѣлья. Но сотскій пришелъ въ азартъ и велѣлъ сейчасъ же казать ему виды. Къ несчастью, вида у Михайлы не было; онъ его надѣялся получить въ городѣ. А пока молча осматривалъ сельскаго начальника, размышляя про себя, что лучше, поднести-ли ему косушку, на которую тотъ очевидно напрашивался, или дать хорошаго леща по уху, что собственно Михайлѣ больше нравилось? Но пришедшій въ неистовство сотскій не далъ времени рѣшить эту задачу и повлекъ обоихъ путешественниковъ въ волость. Изъ всего этого произошла польза.

Такъ какъ старшины въ "присутствіи" не оказалось, то сотскій представилъ пойманныхъ писарю, со словами "какіе-то люди"... Послѣ минутнаго допроса писарь послалъ сотскаго къ чорту. А вслѣдъ за нѣсколькими дальнѣйшими вопросами, обращенными къ парню и дѣвкѣ, оказалось, что послѣдняя желаетъ найти мѣсто кухарки, которая именно и требовалась писарю. Черезъ короткое время дѣло сладилось. Паша сперва колебалась, жалко ей было разставаться такъ скоро съ Михайлой; но послѣдній съ какою-то поспѣшностью подалъ ей совѣтъ принять предложеніе писаря, послѣ чего Паша безпрекословно повиновалась.

Михайлѣ также вдругъ нашлось дѣло -- переколоть сажени двѣ писарскихъ дровъ, съ платой по гривеннику за сажень, при чемъ писарь увѣрялъ, что это даже очень дорого. Михайло и на это согласился, но тутъ же далъ себѣ клятву, что такими пустыми дѣлами онъ займется въ послѣдній разъ и то только потому, что до города у него не хватаетъ денегъ на хлѣбъ. Онъ свои таланты цѣнилъ неизмѣримо дороже, съ какимъ-то фанатизмомъ вѣря, что теперь, бросивъ свое глухое хозяйство, онъ дойдетъ до всего.

Съ Пашей онъ на другое утро простился безъ малѣйшаго сожалѣнія; она заплакала, провожая его, а онъ стоялъ безчувственнымъ. О покинутыхъ домашнихъ въ Ямѣ онъ давно забылъ. Теперь забылъ онъ и Пашу, положительно не зная, что ей сказать. Она ему казалась даже обузой, безъ нея въ городѣ онъ скорѣе могъ сколотить капиталъ -- единственная мысль, занимавшая его во все время, пока онъ прощался съ дѣзушкой.

Выйдя, наконецъ, изъ села онъ былъ охваченъ восторгомъ. Ему нужно было простора, свободы, и очутившись одинъ, со всѣми развязанный, онъ почувствовалъ необыкновенное волненіе. Вопреки своей угрюмости, онъ весело подпрыгнулъ, когда увидалъ себя на полѣ, подъ открытымъ яснымъ небомъ, по дорогѣ въ городъ. Онъ какъ будто освободился отъ каторги. На Яму онъ смотрѣлъ, какъ на каторгу; тамъ онъ дѣлалъ то, отъ чего не видалъ никакой пользы, пахалъ землю, которая иногда не давала и мякины, ухаживалъ за домомъ, который въ общей сложности не стоилъ ни копейки, жилъ съ людьми, которые очумѣли отъ нищеты и вообще подчинялся чужой, какой-то неизвѣстной пользѣ, а не своей. Каторга и есть! Главное, Михайло не понималъ, зачѣмъ, когда другіе подыхаютъ, и ему надо подохнуть, не понималъ этой общности несчастій, этого единства бѣды! Потому онъ такъ и ненавидѣлъ Яму, что не имѣлъ желанія подохнуть, а между тѣмъ Яма непремѣнно требовала этого отъ него.

Теперь эта каторжная деревня осталась позади. Михайло рѣшилъ на сто верстъ не подходить къ Ямѣ, боясь, какъ бы его опять не стали неволить къ смерти. Онъ шелъ быстро, желая поскорѣе удалиться отъ знакомыхъ мѣстъ.

Онъ шелъ разбогатѣть. Одна эта мечта волновала его. "Разживусь", думалъ онъ и ускорялъ шагъ. "Поставлю домъ", соображалъ онъ и устремлялся впередъ. Онъ всего наживетъ, заведетъ себѣ новую одежду, будетъ ходить въ "пальтѣ" табачнаго цвѣта, а женѣ сошьетъ зеленое платье, и будетъ жить... Соображалъ онъ все это и бѣжалъ впередъ, просто летѣлъ, причемъ лоскутья его одежды развѣвались, какъ перья. Къ вечеру усталость брала свое. Ноги его ныли, хотѣлось ѣсть, спать, ни о чемъ не думая. Тогда на него нападало сомнѣніе. Созданная въ пространствѣ жизнь вдругъ пропадала, вмѣсто нея являлась дѣйствительность, т. е. разбитыя ноги, желаніе отдохнуть и нѣсколько копеекъ въ штанахъ.

Но на утро, когда силы возстановлялись, солнце свѣтило, и дорога была открыта, Михайло доводилъ себя понемногу снова до прежняго взволнованнаго состоянія и летѣлъ впередъ, какъ птица.

На третій день онъ былъ уже въ городѣ.

Какъ всякій деревенскій парень, впервые попавшій въ чудное мѣсто, называемое губернскимъ городомъ, ничего о послѣднемъ не знаетъ, такъ точно и Михайло ничего не понималъ, куда ему двинуться, гдѣ переночевать и за что прежде всего взяться. Впрочемъ, Михайло велъ себя самоувѣренно и не унывалъ. Остатокъ дня, въ который онъ появился въ городъ, онъ прослонялся по улицамъ и площадямъ и нисколько не растерялся. Шатаясь по одной пустынной площади, онъ замѣтилъ нѣсколько телегъ, около которыхъ были привязаны кони, а подъ телеги укладывались спать мужики, и рѣшилъ, что здѣсь ему можно будетъ отдохнуть. Послѣ чего онъ выбралъ сухое мѣсто, положилъ шапку въ голову и проспалъ, какъ убитый, до утра. Словомъ, первый свой дебютъ онъ продѣлалъ безъ всякаго смущенія, не страдая еще отъ вопроса, что ему теперь дѣлать.

Этотъ вопросъ испугалъ его только на слѣдующее утро, когда, едва продравъ глаза отъ толчка въ бокъ, онъ увидѣлъ передъ собой городового и понялъ, что послѣдній гонитъ его съ мѣста.

-- Ишь, гдѣ нашелъ мѣсто дрыхнуть! Чисто охальники! Напьются и лежатъ гдѣ угодно... Пошелъ вонъ!

У Михайлы не было даже времени отгрызнуться, какъ это онъ сдѣлалъ бы при другихъ обстоятельствахъ. Онъ сейчасъ всталъ и пошелъ. А куда -- этого онъ съ просонья не могъ сообразить. Въ самомъ дѣлѣ, куда дѣваться дикому парню, явившемуся въ сравнительно толкучее мѣсто буквально на босую ногу, съ голыми руками, безъ знанія ремесла, безъ знакомыхъ и безъ всякой опредѣленной цѣли, съ однимъ лишь смутнымъ желаніемъ получить кусокъ и съ еще болѣе смутной жаждой какъ-нибудь "разжиться"! Пришлось опять слоняться по улицамъ и площадямъ. Въ одномъ мѣстѣ Михайло увидалъ десятка два чернорабочихъ, копавшихся, подобно муравьямъ, въ какомъ-то громадномъ домѣ, закоптѣломъ и полуразрушенномъ. Какъ ни былъ нелюдимъ Михайло, но спросилъ одного рабочаго, что тутъ дѣлаютъ? Тотъ охотно ему объяснилъ, что домъ недавно сгорѣлъ, такъ вотъ теперь хозяинъ думаетъ поставить на его мѣсто новый, для чего и приказалъ разобрать кирпичи, отдѣливъ годные отъ негодныхъ. "А что касательно платы, такъ онъ кладетъ по пятнадцати копеекъ на носъ, хочешь бери, а не хочешь -- твоя воля. А ты также пришелъ на работу? спросилъ словоохотливый мужичокъ, кончая объясненіе.

На утвердительный отвѣтъ Михайлы, рабочій съ величайшей готовностью указалъ, гдѣ живетъ хозяинъ. Михайло пошелъ и нанялся.

Это было для него разочарованіе. И такая на него злость напала, что онъ какъ попало швырялъ кирпичи, смотря недоброжелательно на своихъ неожиданныхъ товарищей. Онъ вообще не любилъ толпы, а здѣсь ему просто словомъ не хотѣлось обмолвиться. Онъ пришелъ въ городъ для себя, по своимъ дѣламъ и желалъ знать только себя; прочіе люди ему не нужны были; отъ нихъ, отъ прочихъ людей, онъ думалъ только нажиться. Онъ не желалъ мѣшаться въ какую бы то ни было артель; ему думалось, напротивъ, что товарищи только помѣшаютъ его дѣламъ.

И вдругъ ему волей-неволей пришлось влѣзть въ толпу и подчиняться ей безъ всякаго возраженія. Когда люди носили кирпичи -- и онъ долженъ былъ вмѣстѣ съ ними ту же работу работать. Тѣ шли ѣсть хлѣбъ съ водой -- и онъ вмѣстѣ съ ними долженъ ѣсть. Всѣ отправлялись вечеромъ на задній дворъ на солому -- и онъ принужденъ былъ зарываться въ солому до слѣдующаго утра, когда снова повторялось тоже самое. Всѣмъ приходилось на носъ по пятнадцати копеекъ, и онъ заработывалъ эти несчастныя пятнадцать копеекъ. А прежде ему почему-то думалось, что онъ будетъ работать одинъ. Теперь, когда.онъ въ этомъ разубѣдился, ему осталось только сердиться, что онъ и дѣлалъ. Ненавидѣлъ онъ здѣсь все: и кирпичи, и пятнадцать копеекъ, и хлѣбъ, и солому, и всѣхъ товарищей.

Мало того, черезъ нѣсколько дней Михайло узналъ, что попалъ онъ не въ артель даже, а въ какой-то сбродъ лоскутниковъ, которые жили со дня на день и радовались, получая по пятнадцати копеекъ.

Изъ этого города часто писали въ газетѣ, что въ немъ происходитъ періодическое наводненіе голоднымъ деревенскимъ людомъ, отъ котораго въ иныя времена отбою нѣтъ городскимъ жителямъ. По зимамъ скоплялось несмѣтное множество народа, жаждущаго заработковъ, и городское начальство просто терялось, недоумѣвая, куда его дѣвать. Постоялыхъ дворовъ часто не хватало, да у большинства странныхъ пришельцевъ и платить за ночлегъ было нечѣмъ. Устроенъ былъ даровой ночлежный пріютъ, но и за всѣмъ тѣмъ оставалась масса людей безъ пристанища. Нерѣдко, по зимамъ, городъ долженъ былъ выдавать такимъ по двѣ копейки на ночлегъ.

Въ остальныя времена года главныя силы этой арміи ретировались назадъ, въ глубь деревень, разумѣется, только до слѣдующей зимы, когда, поѣвъ весь урожай, странные полки снова двигались на городъ. Но все-таки въ городѣ круглый годъ стоялъ значительный отрядъ арміи, состоящій преимущественно изъ окончательно оголтѣлыхъ крестьянъ, для которыхъ явиться въ деревню значило все равно, что попасть въ засаду къ непріятелю и умереть. Къ нимъ присоединялась нѣкоторая часть мѣстныхъ обывателей и другихъ горькихъ мучениковъ.

Городскіе жители весь отрядъ въ совокупности называли "босоногой ротой", намекая этимъ названіемъ на ничтожное распространеніе среди этихъ людей необходимой одежды. Иногда просто называли "гуси лапчатые", что, впрочемъ, болѣе относилось къ нравственности босоногихъ, потому что нѣкоторые изъ нихъ вели себя неспокойно, вѣчно подвергаясь подозрѣнію въ кражахъ, въ буйствѣ, въ нахальномъ попрошайничествѣ и въ другихъ проступкахъ. Но большинство держало себя смирно, почти забито. Не было людей, болѣе готовыхъ на всякую работу за какое угодно вознагражденіе.

Не задолго до прихода въ городъ Михаилы, въ началѣ весны, произошелъ такой случай. Затерло льдомъ барку съ хлѣбомъ. Судно уже трещало. Ледъ громадными глыбами напиралъ съ боковъ, спереди, сзади, сверху и снизу. Плывшій сверху рѣки новый ледъ громоздился на старый, ломался около судна, падалъ на его палубу, давилъ борты. Достаточно было полчаса, чтобы отъ баржи не осталось слѣда. Взволнованный судохозяинъ кликнулъ босоногихъ. Послѣдніе мигомъ слетѣлись на зовъ, кто съ багромъ, кто съ коломъ или съ жердью, а большая часть съ голыми руками. Мигомъ баржа была облѣплена людомъ. Ледъ въ самое короткое время былъ уничтоженъ, оттолкнутъ, искрошенъ. Босоногіе буквально не щадили живота, хотя заранѣе знали, что больше "пятнадцати копеекъ на носъ" никто не получитъ. Одинъ изъ нихъ совсѣмъ утонулъ среди разгара работы, нѣсколько человѣкъ выкупалось и получило смертельныя простуды, но баржа была освобождена и босоногіе получили по пятнадцати копеекъ и по стакану водки. Жизнь ихъ цѣнилась копейками; работа обращалась въ убійство. Но когда и такой работы не находилось, многіе надѣвали кошели и обивали пороги.

Михайло былъ сильно раздраженъ близостью къ такимъ отрепаннымъ людямъ. Въ свою очередь, послѣдніе платили ему тѣми же чувствами, смотря на него, какъ на чужого, какимъ онъ и былъ по справедливости. Только съ однимъ онъ обмѣнивался разговорами, да и то помимо своей воли. Это былъ тотъ самый рабочій, по имени Сёма, который въ первый день указалъ, гдѣ живетъ хозяинъ разрушаемаго дома. Прозвища у него, повидимому, не было; по крайней мѣрѣ, всѣ его звали Сёмой, хотя это выходило странно, потому что Сёма былъ уже довольно пожилой человѣкъ.

Всегда онъ выглядѣлъ спокойно; работалъ безропотно и съ большимъ чувствомъ; хлѣбъ ѣлъ радостно и также съ чувствомъ, громко благодаря Бога до и послѣ незамысловатой ѣды. Настроеніе его всегда было легкое, казалось, на душѣ его всегда было тихо и свѣтло. Ни съ кѣмъ онъ не ругался, самыя ругательства выходили у него ласкательными. Михайло невольно переставалъ дичиться и питать злобу, когда работалъ подлѣ этого легкаго мужичка; не въ силахъ онъ былъ сказать грубость, когда Сёма обращался къ нему съ какими-нибудь словами. А обращался Сёма безпрестанно, видимо скучая отъ безмолвія; если не съ кѣмъ ему было перекинуться словомъ, онъ разговаривалъ съ кирпичами. Достаточно было Михаилѣ коротко отвѣтить, чтобы вызвать у Сёмы цѣлую рѣчь. Грубое, но все же юношеское сердце Махайлы не могло устоять противъ этой душевной легкости.

Сёма былъ услужливъ. Въ первый же день онъ предложилъ Михайлѣ постель. То есть удобный уголъ, набитый соломой и закрытый со всѣхъ сторонъ отъ вѣтровъ. Всѣ рабочіе въ повалку спали на заднемъ дворѣ купца, и Сёма тамъ же почивалъ, выбравъ только удобный уголокъ. Но, завладѣвъ имъ, онъ совѣстился безраздѣльно обладать такимъ благополучіемъ и пригласилъ спать съ собой Лунина.

Но помимо душевной легкости, Михайло потому еще сталъ снисходительно относиться къ Сёмѣ, что онъ былъ положительно интересенъ. Онъ прошелъ Русь, кажется, вдоль и поперекъ. То и дѣло въ разговорѣ онъ вставлялъ такія выраженія: "Когда я былъ въ Крыму, о ту пору вотъ какой произошелъ случай"... Или скажетъ: "Жилъ я, прямо тебѣ сказать, на Кавказѣ въ ту пору"... Михайло сначала поражался этими заявленіями Сёмы и съ удивленіемъ переспрашивалъ:

-- Да развѣ ты былъ на Кавказѣ?

-- А то какже. Мы тамъ, въ эфтомъ Кавказѣ, почитай, съ полгода жили, отвѣчалъ Сёма, самъ нисколько не удивляясь своей перелетной жизни.

Ближе познакомившись съ нимъ, Михайло пересталъ восклицать; онъ убѣдился, что Сёма вездѣ побывалъ, даже въ такихъ мѣстахъ, которыя Лунину по имени были неизвѣстны.

Михайло съ живѣйшимъ любопытствомъ слушалъ разсказы про неизвѣстныя страны.

Происходило это въ послѣднее время жизни Сёминой, какъ самъ же онъ разсказывалъ, очень просто. По Руси ходятъ тысячи жаждущихъ работы, раззоренныхъ у себя дома и ищущихъ пищи на сторонѣ. Ходятъ эти толпы всюду, откуда только пахнетъ заработкомъ, ходятъ чутьемъ, на авось, безъ географіи, по слуху. Пронесется темный слухъ, что въ такой-то сторонѣ хорошій урожай, и тысячныя толпы двигаются туда, побираясь дорогой именемъ Христа, но упорно и безостановочно направляясь къ сказанной Палестинѣ, какъ пилигримы ходили въ Іерусалимъ. Но въ этой сторонѣ часто оказывалась такая же недостача, какъ и въ той, откуда они начали странствіе. "Наврали", говорятъ имъ мѣстные обыватели Палестины. И толпы проваливаютъ еще на тысячу верстъ въ другую Палестину, гдѣ, по слухамъ, заработокъ есть, проваливаютъ потому только, что имъ "наврали". "И шагаютъ они въ синюю даль"...

Такимъ же способомъ и Сёма шагалъ. Онъ былъ преимущественно человѣкъ толпы. Только въ толпѣ, въ кучѣ, онъ чувствовалъ себя спокойно. Когда толпа двигалась, и онъ двигался, а если толпа останавливалась, и онъ останавливался. Онъ дѣлалъ, жилъ, ходилъ, работалъ, какъ люди. Еслибы эта ощупью двигающаяся толпа полѣзла въ огонь или въ воду, то и Сёма полѣзъ бы и не задумался бы сгорѣть или утонуть. Собственной жизни у него не было. Онъ только тогда и сознавалъ, что существуетъ, когда затирался въ кучу, съ которой у него было одно сердце, одни нервы, одна голова. Ему всецѣло принадлежало только туловище. И вотъ когда, по какой-либо несчастной случайности, онъ лишался сообщества и оставался туловищемъ безъ сердца, мозга и нервовъ, то пропадалъ пропадомъ. Онъ терялся, не зная, какъ съ собой поступать. Поэтому въ одиночествѣ съ нимъ всегда совершались чрезвычайныя происшествія. То онъ въ помойную яму упадетъ, то его посадятъ, по неизвѣстной ему причинѣ, въ чижовку, откуда выталкиваютъ также безъ объясненія причинъ. Разъ онъ такъ потерялся, что залѣзъ, не зная самъ какъ, въ острогъ. Это вышло страшно нелѣпо. Онъ схватилъ пару калачей у торговки и былъ пойманъ. Рѣшительно нельзя сказать, что у него былъ злой умыселъ стащить калачи; онъ самъ не зналъ, какъ это случилось. Дѣло, однако, было названо "грабежемъ съ насиліемъ", потому что взялъ калачи онъ днемъ, при стеченіи базарной публики, а когда торговка кинулась отнимать у него свою собственность, онъ ожесточенно, до послѣдней крайности отбивался. Зачѣмъ онъ все это продѣлалъ и было ли у него намѣреніе попасть въ острогъ, какъ это дѣлаютъ многіе, чтобы имѣть теплое мѣсто и кусокъ -- онъ тоже не зналъ и не могъ объяснить слѣдователю. Впрочемъ, просидѣлъ онъ не долго. Слѣдователь, на первомъ же допросѣ, послѣ нелѣпаго разсказа Сёмы, задумчиво посмотрѣлъ на лицо сидящаго передъ нимъ разбойника и отдалъ приказъ выпроводить немедленно его изъ острога.

Такъ Сёма и ходилъ съ толпой. Такъ онъ попалъ въ Крымъ, идя за людьми, которые прослышали, что тамъ хорошіе заработки, но въ Крыму въ это время была филоксера, гессенская муха и проч., такъ что толпа двинулась обратнымъ путемъ, питаясь по дорогѣ подаяніемъ, а вмѣстѣ со всѣми, тѣмъ же способомъ шелъ и Сёма, не видѣвшій въ этомъ ничего необыкновеннаго. Что касается Сибири и Кавказа, то Сёма побывалъ въ нихъ въ качествѣ переселенца. Переселялся онъ два раза. Въ Сибири (собственно въ Оренбургѣ) онъ потерялъ лошадь, которая сдохла, на Кавказѣ же потерялъ двоихъ дѣтей, которыя умерли отъ диссентеріи. Вотъ и все.

Одинъ разъ, въ свободную минуту, Михайло подробно разспросилъ Сёму о видѣнныхъ имъ странахъ, а такъ же о томъ, какъ тамъ живется.

-- Что-то я запамятовалъ... былъ ты въ Москвѣ? спросилъ Лунинъ.

-- Въ Москвѣ я бывалъ, отвѣчалъ Сёма.

-- Что же тамъ, какъ жить?

-- Въ Москвѣ ничего... Тамъ, милый мой, рупь за день получишь. Въ Москвѣ большія деньги.

Сёма говорилъ серьёзно.

-- Отчего же ты тамъ не остался?

-- Да такъ... не вышло дѣло... бѣда чистая вышла!

-- Какая бѣда?

-- Да такъ ужь... одно слово, не способно стало...

Сёма готовъ былъ замолчать. Дѣло въ томъ, что именно въ Москвѣ попалъ въ помойную яму, едва не утонувъ въ ней. Онъ тогда жилъ тамъ одиноко и, понятно, не любилъ разсказывать о тогдашней страшной жизни.

-- Ну, а въ Сибири какъ? интересовался Михайло.

-- Въ Сибири, разсказываютъ, ладно; хлѣбъ, слышь, тамъ ни почемъ, сколько хочешь, дѣвать некуда: очень хорошо!

-- Да ты самъ въ Сибири-то былъ?

-- Мы до Сибири не доѣхали, съ Оленбурха вернулись...

-- Зачѣмъ же вернулись? удивился Михайло.

-- Кто его знаетъ... видишь ли, какъ оно вышло. Пріѣзжаемъ мы въ Оленбурхъ -- сейчасъ начальство. Спрашиваетъ: "Есть документъ у васъ, ребята?" -- Документъ у насъ вотъ. Напримѣръ, подаемъ. "Это, говоритъ, не тотъ документъ".-- Ну, а мы почемъ знаемъ, тотъ или не тотъ!-- "А куда вы идете?" говоритъ начальство.-- Идемъ мы, говоримъ, на новыя мѣста.-- "Дураки вы глупые, вѣдь новыхъ мѣстъ мало ли, такъ въ которое же вы идете, въ какую губернію?" спрашиваетъ. А мы не знаемъ, въ какую губернію... Вотъ оно дѣло какое! Стояли, стояли мы у города, хлопотали, хлопотали -- все ничего; рѣшенія намъ нѣту. Въ ту пору пала у меня лошадь, и у другихъ ребятъ лошади стали падать. Чума, вишь, ходила въ городѣ. Думали, думали мы, да и попёрли назадъ.

-- Дураки вы и вышли! какъ же можно безъ документа и не знамши, куда? Сами виноваты, сердито замѣтилъ Михайло.

-- Это вѣрно. Ну, да и начальство строго... Быть бы намъ теперь на новыхъ мѣстахъ, анъ оно вотъ... возразилъ Сёма задумчиво.

Дѣйствительно, нельзя разобрать, кто причина здѣсь. Вѣрно то, что "переселенцы", съ Сёмой исключительно, не имѣли всѣхъ бумагъ отъ своей волости и деревни, и за то поплатились.

-- На Кавказѣ-то, кажется, тоже былъ ты? спросилъ Михайло снова.

-- Какже, были. Съ полгода, чай, мы тамъ существовали.

-- Что же хорошаго тамъ?

-- На Кавказѣ? На Кавказѣ очень хорошо, безъ запинки отвѣтилъ Сёма.

-- Такъ что же ты тамъ не жилъ? ужь со злобой сказалъ Михайло.-- Доѣхали ли хоть до мѣста-то?

-- Чуть-чуть не доѣхали. А потому, милый, не доѣхали, что хворь на насъ напала.

-- Какъ хворь?

-- Да такъ, хворь. Предсмертно намъ было...

Сёма началъ волноваться.

-- Я думаю, можно бы обождать. Хворь прошла бы, съ недоумѣніемъ возразилъ Михайло.

-- Нельзя! Невозможно! Мёрли! взволнованно произнесъ Сёма.

-- Какая же причина? спросилъ Михайло, также волнуясь.

-- Богъ его знаетъ... Я думаю, все дѣло пошло отъ фрухты, не отъ чего больше. Оно видишь ли какъ... Стояли мы станомъ. Ждали все, покуда насъ отведутъ на новыя мѣста. Пищи всякой въ Кавказѣ въ волю. Скота, хлѣба, особливо фрухты страсть сколько! Такъ вотъ оно изъ-за фрухты этой и вышелъ намъ капутъ. Фрухта дешевая. Бывало, на двѣ копейки полонъ подолъ насыпаютъ. Ну, мы и навались. Сейчасъ у насъ рѣзь въ животѣ, поносъ! Извѣстно, люди тощіе были, такъ брюхо-то и не беретъ. Стали у насъ малые ребята помирать; которые и мужики попадали. Глядѣли, глядѣли мы, и страхъ взялъ насъ. Вышло тутъ несогласіе, раздоръ: одни желали назадъ, другіе въ городѣ совѣтовали перемѣшкать, а третьи тянули на новыя мѣста. У меня въ ту пору всѣ трое ребятъ скончались. Да что ребята! самъ я черезъ великую силу отдохъ. А какъ отдохъ -- Господи благослови, взялъ жену, да и давай Богъ ноги!.. Ну, его съ Кавказомъ...

Михайло слушалъ эту чудесную эпопею съ нескрываемымъ изумленіемъ. Въ самомъ дѣлѣ, куда бы только ни показывался Сёма, всюду его подкарауливала бѣда. А мѣста хорошія. Вездѣ оказывалось ладно, очень хорошо! Между тѣмъ, на всякомъ мѣстѣ Сему, лишь только онъ показывалъ туда носъ, немедленно окружали моръ, чума, смерть и другіе трагическіе элементы, столь же разнообразные, сколько было мѣстъ, куда онъ попадалъ.

Самыя блага обращались для него въ бичъ. Гдѣ же ему могло быть хорошо?

-- Здѣсь-то тоже маешься? сочувственно спросилъ Михайло.

-- Нѣтъ! зачѣмъ маяться? Въ этомъ мѣстѣ у меня легкая жизнь. Жена здѣсь же въ городѣ промышляетъ насчетъ мытья половъ и прочаго такого... Мнѣ легко. Безъ куска не остаюсь.

Сёма говорилъ резонно, съ убѣжденіемъ.

-- По пятнадцати копеекъ въ день?

-- По пятнадцати. Бываетъ больше и меньше, разное случается.

-- И доволенъ ты?

-- Чего же мнѣ еще, какого рожна? Сытъ, обутъ, одѣтъ и слава Богу. Я живу легко.

Михайло видѣлъ, что Сёма говоритъ отъ глубины души: ему, очевидно, было легко. Стоило взглянуть на него, когда ночью онъ свертывался въ клубокъ и, зарывшись въ солому, спалъ блаженнымъ сномъ и улыбался во снѣ, или когда онъ работалъ, словно играя въ кирпичики, чтобы убѣдиться, что на душѣ этого пожилого ребенка, по истинѣ, было свѣтло и радостно. Сёма былъ одинъ изъ тѣхъ "малыхъ", которыхъ самъ Христосъ велѣлъ не обижать; и жаль, что вся его чудесная жизнь прошла въ обидахъ.

Михайло, во все время этого знакомства, относился къ Сёмѣ мягко. Жесткія слова просто застывали на его губахъ въ сношеніяхъ съ Сёмой. Но послѣдній, помимо воли, возбудилъ въ душѣ молодого Лунина страшную тревогу. Неужели и ему предстоитъ такое же жалкое, собачье существованіе? И онъ, можетъ быть, также кончитъ легкою жизнью со дня на день, жизнью, оцѣниваемой копейками? Нѣтъ, не затѣмъ онъ ушелъ изъ Ямы. Ужь и тамъ копейки вызывали въ немъ озлобленіе; а здѣсь, въ городѣ, каждодневно по вечерамъ получая по пятнадцати копеекъ, онъ съ остервенѣніемъ засовывалъ ихъ въ карманъ, и по лицу его блуждала презрительная улыбка.

Михайло рѣшилъ, что Сёма потому всю жизнь испытывалъ неудачи, что "самъ дуракъ". Съ этой мыслью онъ задумалъ, какъ можно скорѣе бросить мелкую работу, которая послѣ знакомства съ Сёмой стала ему особенно ненавистна. Но съ этого времени Михайло уже не переставалъ тревожиться. Вѣра его въ себя значительно поубавилась. Сёма и пятіалтынный совершили въ немъ переворотъ. Онъ сталъ замѣчать, что не одинъ Сёма велъ собачью жизнь. Бѣдность была кругомъ. Даже пятіалтынныхъ не на всѣхъ хватало. Большая часть его товарищей были круглые голяки, колотившіеся Богъ знаетъ какъ, и всѣ они изъ деревень. Правда, онъ питалъ къ нимъ презрѣніе, но жизнь ихъ глубоко смущала его. Отъ этого въ немъ явилось какое-то судорожное желаніе вырваться изъ среды лохмотниковъ какими бы то ни было средствами и во что бы то ни стало.

Проснулся разъ Сбма по утру и, не успѣвъ хорошенько оглядѣться, хотѣлъ разбудить своего товарища, какъ это онъ дѣлалъ каждый день, но руки его встрѣтили пространство. Тогда только онъ замѣтилъ, что соломенная постель Михайлы давно простыла. Скучно ему стало. Весь этотъ день онъ провелъ молчаливо и не разговаривалъ даже съ кирпичами. Онъ какъ будто что то потерялъ. Что былъ для него Михайло? Онъ привязался къ нему, какъ привязывался ко всѣмъ, съ которыми случайно сталкивался, онъ не могъ жить безъ привязанности, но, находя товарища, онъ сейчасъ же и терялъ его. И никогда въ рукахъ у него не осталось чего-нибудь прочнаго. Домъ былъ -- пропалъ, дѣти были -- померли. Повидимому, сама судьба предназначила ему бездомную жизнь. Точно также и конецъ его придетъ: пропадетъ гдѣ-нибудь подъ заборомъ, или помретъ по дорогѣ на "новыя мѣста", или въ ночлежномъ пріютѣ. Заплативъ двѣ копейки, ляжетъ, икнетъ и исчезнетъ.

Тѣмъ временемъ, Михайло снова слонялся по городу и искалъ счастья. Но подъ руки ему ничего не попадалось. Отъ этого онъ еще злѣе сталъ. Пятнадцати копеекъ въ день онъ лишился, но вмѣсто ихъ ровно ничего не могъ найти. День онъ слонялся, посматривая на встрѣчающихся людей изъ-подлобья, а ночь проводилъ въ ночлежномъ домѣ, гдѣ его ѣли насѣкомыя.

Крайность опять вынудила его обратиться къ артели. Онъ не много плотничалъ, а потому обошелъ всѣхъ плотниковъ, встрѣченныхъ имъ въ городѣ. Всѣ отказывали. Только одна артель согласилась взять его въ свою среду, но поставленныя ею условія показались ему чрезвычайно суровыми. Плотники согласились его кормить въ продолженіи года, который онъ долженъ былъ честно употребить на выучку ремесла; денегъ ему за это время не должно идти ни копейки.

-- Главное, старайся. Доходи до всего. Не жалѣй себя, говорили ему поочередно плотники, обсуждая его пріемъ.

-- Что есть мочи старайся, тогда науку нашу узнаешь... Ты что волкомъ глядишь?

-- Буду стараться, какъ можно... отвѣчалъ Михайло, едва сдерживаясь, чтобы не сказать какой-нибудь грубости.

-- И не лайся. Будешь лаяться, прогонимъ, сказалъ одинъ изъ плотниковъ, какъ бы предугадывая характеръ молодого парня.

-- Живи въ послушаніи. Мы тебя будемъ учить наукѣ, а ты слушай ушами. Иной разъ и по загорбку ненарокомъ ткнешь, всяко бываетъ!-- а ты не лайся. Оно эдакъ въ теченіи времени тебѣ же лучше.

Михайло вздохнулъ и молча согласился съ условіями, но въ душѣ рѣшилъ, что загорбкамъ не бывать. Онъ не изъ тѣхъ, кому даютъ по загорбку, онъ гораздо больше самъ любитъ дать, кому ежели слѣдуетъ, по шеѣ. Что касается паспорта, отсутствіе котораго уже сильно отзывалось на немъ, то плотники сказали, что это ничего. Впрочемъ, самъ Михайло былъ увѣренъ, что скоро онъ получитъ изъ деревни паспортъ, да, можетъ быть, онъ и теперь уже пришелъ на имя одного земляка, живущаго въ городѣ, да только отыскать послѣдняго ему недосугъ было. Михайло уныло понурилъ голову, сознавая, что онъ, соглашаясь на тяжкія условія, надѣваетъ на себя недоуздокъ и спутываетъ себя по рукамъ и ногамъ.

Дѣйствительно, скоро все его стало возмущать въ этомъ новомъ положеніи. Сперва церемоніалъ жизни плотниковъ смѣшилъ его. Никто не смѣлъ дѣлать, того, чего не дѣлали другіе и наоборотъ: за что принимались всѣ, обязанъ былъ дѣлать и каждый. Утромъ одинъ начнетъ умываться, и всѣ остальные вразъ умываются. Когда вслѣдъ за тѣмъ одинъ брался за топоръ, чтобы работать, и предварительно плевалъ на ладонь, то и всѣ хватали топоры, плюнувъ въ руку.

Михайлѣ это надоѣло. Другое нѣчто еще болѣе было противно ему. Плотники, дѣйствительно, не жалѣли себя въ работѣ, какъ учили и его. Жизнь ихъ была въ работѣ, монотонной, тяжелой и мало выгодной, и ради этой работы они жертвовали собой, вкладывая въ свое ремесло всѣ помыслы и силы, такъ что ремесло сдѣлалось ихъ жизненной цѣлью. Для Михайлы это было не понутру, противъ шерсти. Для него нужна была выгода. Онъ не видѣлъ ни малѣйшаго смысла въ тесаньи изо дня въ день, въ смѣшныхъ церемоніяхъ и во всей скучной жизни плотниковъ.

Работа артели никогда не прекращалась. Какъ узналъ Михайло, плотники никогда не оставались безъ дѣла. Поэтому доля каждаго была заранѣе извѣстна. Она была не велика. Этой суммы каждому хватало на хлѣбъ и на прочія неминуемыя потребности и никто не разсчитывалъ на что-нибудь необыкновенное. Кормились -- больше ничего. И это продолжалось изо дня въ день, каждый годъ, всю жизнь. Вотъ что раздражало Михаилу.

Ему предстояло вѣки вѣчные работать изъ-за хлѣба, но когда онъ сообразилъ, что и до этой цѣли ему совершенно даромъ придется жать, то его совсѣмъ взорвало. Въ немъ снова проснулась жадность, энергія и необыкновенные планы.

Никому не сказавъ, безъ слова прощанія, онъ удралъ однажды ночью изъ артели. Прожилъ въ ней онъ не болѣе мѣсяца.

Но энергія его была особенная. Онъ желалъ сразу нажиться. Это "сразу" было сокровеннѣйшею его чертою, какъ и всего его деревенскаго поколѣнія. Безпорядочное время надѣлило его безпорядочными порывами. Онъ стремился не то что завоевать счастье, а, такъ сказать, схапать. Онъ могъ для этого выказать сразу непомѣрную энергію, хотя бы подъ условіемъ пасть отъ истощенія, но чтобы только добиться немедленно желаемаго. На медленный, хотя и вѣрный трудъ, онъ не былъ способенъ. Безпорядочная жизнь, начавшаяся еще въ Ямѣ, стала единственно понятной для него. Исковерканные, разорванные еще деревней нервы его, работали порывисто и дико, какъ клавиши поломаннаго инструмента.

Опять, послѣ ухода отъ плотниковъ, онъ сталъ безъ дѣла шататься по городу. Подвертывались кое-какія работишки. Въ одномъ домѣ ему поручили дрова переколоть, въ другомъ мѣстѣ онъ чистилъ дворъ, иногда нанимался поденщикомъ по передѣлкѣ уличной мостовой. Этимъ онъ пока пробавлялся, проводя гдѣ день, гдѣ ночь, и питался то хлѣбомъ, то требухой, взятой изъ "обжорнаго ряда". Это жалкое скитаніе, конечно, неудовлетворяло его, но и не надоѣло, потому что онъ распоряжался собой, какъ хотѣлъ.

А между тѣмъ, въ головѣ его развивались разные необыкновенные планы, гдѣ все дѣлалось "сразу". Эти планы были несомнѣнно дутые. Вдругъ его осѣняла мысль, что онъ можетъ на улицѣ найти деньги. Это было бы хорошо. Съ этой мыслью, шагая по улицѣ, онъ сосредоточенно смотрѣлъ подъ ноги, ежеминутно ожидая, что вотъ онъ сейчасъ запримѣтитъ толстый бумажникъ. Онъ составлялъ планъ, какъ ему въ этомъ разѣ поступить. Поднять -- но какъ? Главное не показать виду. Надо незамѣтно нагнуться -- и въ карманъ. Потомъ продолжать путь, какъ ни въ чемъ не бывало.

Иногда мысли его были совсѣмъ не дѣйствительныя, какія-то смутныя, какъ сонъ, приснившійся ночью, но забытый утромъ. Что-то видѣлось, а что -- хоть убей, ничего не припомнишь. Михайлѣ казалось, что съ нимъ случится что-то неожиданное, моментально привалитъ какое-то огромное счастье. Что именно случится и что привалитъ -- онъ не могъ дать себѣ отчета, но все-таки безпрестанно ожидалъ.

Не разъ ему приходилось вспомнить о паспортѣ, въ особенности, когда на него смотрѣли подозрительно, но онъ какъ-то все откладывалъ это дѣло. Наконецъ, въ свободную минуту, онъ рѣшилъ сходить къ тому земляку, на имя котораго отецъ обѣщалъ выслать видъ.

Надо было исходить весь городъ, чтобы отыскать слѣдъ земляка, потому что Михайло не зналъ точно -- ни гдѣ тотъ живетъ, ни чѣмъ занимается. Извѣстно ему только было, что Васька Луковъ, какъ звали почтеннаго урожденца Ямы, гдѣ-то "состоитъ при скотѣ". Такимъ образомъ онъ обошелъ всѣ скотопригонные дворы, пока не наткнулся лицомъ къ лицу на самого искомаго человѣка. Михайло потому такъ долго избѣгалъ встрѣчи съ Васькой Луковымъ, что, во-первыхъ, послѣдній былъ изъ Ямы, во-вторыхъ, самъ по себѣ, онъ внушалъ Лунину презрительнѣйшія чувства, какъ горькій человѣкъ во всѣхъ отношеніяхъ. Несчастнѣе его и въ Ямѣ, кажется, не было. Михайло помнилъ его такимъ трепаннымъ мужиченкомъ, который даже жалости къ себѣ ни въ комъ не возбуждалъ: до такой степени онъ не умѣлъ обороняться.

Но теперь, лицомъ къ лицу столкнувшись съ нимъ, онъ наивно ахнулъ, словно передъ его глазами совершилось чудо. Противъ него стоялъ здоровый мущина, очень тонко одѣтый. На головѣ кожанная фуражка; на ногахъ большіе и свѣтлые сапоги; пальто; шелковая съ крапинками жилетка; красная рубашка. Лицо было умыто, руки чистыя. Онъ выглядѣлъ подрядчикомъ, или однимъ изъ тѣхъ недавно расплодившихся людей, которые не занимаются никакимъ ремесломъ, а командуютъ. Михайло совсѣмъ спутался, позабылъ зачѣмъ пришелъ, и не зналъ, что сказать такому блистательному человѣку. Луковъ ослѣпилъ его, какъ солнце.

-- При скотѣ состоишь? только и могъ вымолвить на первыхъ порахъ Михайло.

-- Надзирателемъ у гуртовщиковъ, важно возразилъ Луковъ.

Михайло кое-какъ пролепеталъ о паспортѣ. Оказалось, что паспортъ давно пришелъ и лежалъ безъ всякаго употребленія у Лукова въ домѣ, отведенномъ ему хозяевами; туда онъ и повелъ Михайлу. Михайло взялъ паспортъ, письмо и пошелъ прочь, забывъ проститься съ великолѣпнымъ землякомъ. Онъ былъ смущенъ, а брошенный взглядъ на свои лохмотья вызвалъ въ нихъ такую досаду, что ему и свѣтъ сдѣлался не милъ.

-- Ты что же бѣжишь? Заходи, какъ случится... тоже вѣдь землякъ... сказалъ ему въ догонку Луковъ.

-- Зайду... пробурчалъ Махайло.

-- На разживу пришелъ?

-- Н-да, нехотя отвѣтилъ Махайло.

-- Напалъ на мѣсто?

Михайло отъ этого вопроса готовъ былъ сгорѣть со стыда, но отвѣтилъ правду.

-- Забѣгай провѣдать, еще разъ закричалъ Луковъ въ догонку Михайлѣ, который почти бѣжалъ, чтобы скрыть свои лохмотья отъ взоровъ земляка.

Внутри его поднялось какое-то рычанье. Видъ Лукова напомнилъ ему его нищенство и неумѣнье на что нибудь напасть. Онъ даже думалъ: вотъ даже Васька успѣлъ достигнуть, а я еще не достигъ. Потомъ на нѣкоторое время забывъ себя, онъ сталъ припоминать видѣнное явленіе и представлялъ себѣ до мельчайшихъ подробностей наружность и слова настоящаго и жизнь прошедшаго Васьки, какимъ онъ былъ въ Ямѣ. Очевидно, Васька теперешній живетъ сыто, въ довольствѣ и уваженіи. Тогда въ Ямѣ онъ былъ худой, а нынче вонъ какъ поправился. Въ Ямѣ у него была противная привычка быстро моргать глазами, а нынче онъ смотритъ прямо. Видно, его больше уже не колотятъ. Лукова въ деревнѣ не то что колотили, а обижали. Разъ его обобралъ кабатчикъ до-чиста, до штановъ включительно, да его же обвинилъ въ воровствѣ какой-то пустой вещи, въ родѣ сѣдёлки или кнута, и когда Луковъ обратился съ жалобой въ волость, его же и отстегали тамъ. Стегали его по просьбѣ схода, стегали по настоянію мѣстнаго попа и стегали изъ-за жены. Кто только попроситъ его отстегать -- его и отстегаютъ. Ничего преступнаго онъ не дѣлалъ, а всѣ какъ будто сговорились его наказывать. Батюшка потребовалъ наказывать его за то, что будто онъ, Луковъ, при его проходѣ дерзко заржалъ. Несмотря на видимую натяжку въ этомъ обвиненіи, Лукова наказали. Сходъ наказалъ его въ другой разъ за "неуваженіе", хотя другіе на чемъ свѣтъ ругали всю деревню, и никому въ голову не приходило наказывать ихъ. Что касается жены, то уже никто по настоящему не долженъ бы слушать ее, потому что, жалуясь на буйство мужа, она нисколько не уступала ему въ дракахъ, которыя завязывались между ними. Разъ послѣ такого семейнаго несчастья Василій пришелъ въ волостной судъ жаловаться на жену, которая положительно проломила ему голову скалкой, но судъ почему-то послушалъ не его, а явившуюся къ допросу жену, и постегалъ его.

Бываютъ же такіе несчастливцы! Всѣ какъ будто наперерывъ обижаютъ такого человѣка, пользуясь его неумѣлостью платить око за око, и всѣ считаютъ его виноватымъ. Что ни случится, вспоминаютъ прежде всего этого человѣка. "Онъ! кому же больше, безпремѣнно его рукъ дѣло!!" говорятъ, прячась за спину одного козла отпущенія. Отъ этого въ обществѣ развивается фальшь, сваливаніе всѣхъ своихъ язвъ на одного жалкаго и ничтожнѣйшаго своего члена, котораго и выпираютъ отовсюду.

Такъ случилось и съ Луковымъ. Прежде всего жена его совсѣмъ-таки выперла изъ дому. Кое-какой домишко былъ же у него заведенъ, но она оттерла его отъ всего. А чуть онъ возмущался, она грозила жалобой въ судъ. Деревня также его выперла, при дѣлежѣ общественнаго достоянія -- луговъ, пашни вина -- Василью Лукову выпадалъ на долю какой-нибудь обглоданный кусокъ, который ему не давали, а бросали, какъ бросаютъ дворнягѣ кость. Между тѣмъ не проходило недѣли, чтобы на него не взваливали какого-нибудь тяжкаго обвиненія: укралъ лошадь, увезъ сѣно изъ-поля, грозилъ подпалить деревню. Всѣ предполагали въ немъ неизсякаемый источникъ злобы.

Выпертый, такимъ образомъ, изъ семьи и изъ деревни, Луковъ очутился даже не на улицѣ, а прямо въ полѣ. Поэтому, онъ счелъ нужнымъ убраться совсѣмъ изъ Ямы, гдѣ ему не оказалось мѣста. Однажды, вытащивъ у жены изъ сундука кое-какое имущество, онъ заложилъ его въ кабакъ и съ полученными отъ этой операціи деньгами отправился искать счастья.

Въ городѣ ему посчастливилось. Это вышло случайно. Такимъ людямъ въ смутное, безпорядочное время достается подачка очень часто. Когда всѣ хапаютъ, и такому что-нибудь удается зацѣпить, именно потому, что процессъ жизни выходитъ изъ границъ логики. Самый послѣдній паршивецъ въ такія времена можетъ выглядѣть орломъ. Съ Луковымъ это и произошло въ городѣ. Лишенный отъ природы способности разбирать, что слѣдуетъ и чего не слѣдуетъ, онъ быстро разжился, конечно, сравнительно съ прежнимъ. Природное его ничтожество оказалось его великимъ счастіемъ. Скототорговецъ одинъ взялъ его затѣмъ сперва, чтобы онъ утаивалъ отъ полиціи пригоняемый чумной скотъ, а потомъ сдѣлалъ его надсмотрщикомъ надъ скотнымъ дворомъ, гдѣ и засталъ его Михайло. Самъ Луковъ, себѣ предоставленный, былъ никуда негоденъ, а употребляемый другими, вышелъ хорошъ.

Михайло сталъ похаживать къ нему, уже не скрывая своего удивленія къ такому чудесному обогащенію: ему завидно было.

-- Поправился ты ничего... сказалъ однажды Михайло, когда сидѣлъ у Лукова, угощавшаго его пивомъ.

-- Что еще это за поправка! По моему желанію, развѣ это поправка? возразилъ Луковъ.

-- Чего же тебѣ еще? Деньги водятся вѣдь?

-- Деньги у меня есть; да мало по моему желанію... Мнѣ и тыщи мало!

-- Куда тебѣ! Что ты!

-- Это вѣрно, что некуда, а такъ... Всякому больше хочется.

Луковъ, говоря это, самодовольно улыбался. Глупѣйшее хвастовство всего болѣе нравилось ему.

-- Жадный какой ты! изумленно прошепталъ Лунинъ.

-- Совсѣмъ даже напротивъ, жадности во мнѣ ничего нѣтъ. Ты спроси хоть кого: куда Василій Василичъ Луковъ дѣваетъ деньги? Пущаетъ на вѣтеръ -- вотъ что тебѣ скажутъ. Мнѣ пятьдесятъ, шестьдесятъ упаковать -- что? Ничего! Попадутъ въ руки, я ихъ пущу. Оно и лестно. Я люблю, чтобы весело. А деньги мнѣ идутъ легко.

-- Деньги-то? удивился Михайло.

-- А то чего же. Пятьдесятъ, сто цѣлковыхъ мнѣ нипочемъ. Я тыщами желаю ворочать. Тогда можно и назадъ въ деревню.

-- А можешь тыщу нажить? съ дрожью въ голосѣ спросилъ Михайло.

-- Отчего же, можно. Только теперь не хочу я путаться... ну, ихъ! загадочно отвѣтилъ Луковъ.

-- А въ деревню-то зачѣмъ тогда?

-- Въ деревнѣ лучше. Въ деревнѣ, промежду бѣдноты, да ежели съ капиталомъ, очень свободно. Большую силу въ деревнѣ можно получить, ежели съ тыщами.

Михайло это пропустилъ мимо ушей. Его главнымъ образомъ поразила увѣренность Лукова брать, сколько угодно, въ карманъ денегъ. Тайно Михайло этого человѣка презиралъ. Несмотря на внѣшнюю поправку, Луковъ остался въ существѣ такимъ же, какимъ былъ прежде -- сонливымъ и тупымъ. Легкомысліе, совершенно дурацкое, было у него безгранично. Какъ прежде онъ безропотно покорялся всякимъ обидамъ, такъ теперь вѣрилъ, что онъ все можетъ. Но Михайло видѣлъ внѣшность, фактъ, что относительно денегъ Луковъ не вретъ, и удивлялся, разжигая свою жадность.

-- Какъ же ты можешь получить эстолько капиталу? спросилъ онъ.

-- Разно. Вотъ и теперь деньги сами лѣзутъ въ руки, а я не желаю... сказалъ Луковъ.

-- Сами лѣзутъ?

-- Только бери! Сдѣлай милость!

-- Вотъ мнѣ бы... началъ было Михайло, но Луковъ его перебилъ.

-- Есть тутъ человѣкъ одинъ, т. е. мясникъ, такъ онъ предлагаетъ.

-- Капиталъ? спросилъ задыхаясь Михайло.

-- Большія деньги. А я -- не желаю.

Луковъ выразилъ на своемъ лицѣ тупое удовольствіе.

-- Ты хоть бы мнѣ предоставилъ. Видишь, безъ мѣста я хожу, сказалъ взволнованно Михайло.

-- Надо подумать. Это можно. Самому мнѣ не хочется путаться, а тебѣ... ничего. Дѣло выгодное. Я получу, и тебѣ съ сотню перепадетъ, я такъ смекаю.

-- Съ сотню!

-- А то изъ-за чего бы и мараться! самодовольно замѣтилъ Луковъ.

Это свиданіе рѣшило участь Михайлы. Къ этому дню онъ уже совсѣмъ обносился и отчаялся. Даже въ ночлежномъ домѣ ему нечѣмъ было платить. За "выгодное дѣльце" онъ ухватился всѣми силами. Луковъ назначилъ день, когда ему придти, и онъ съ нетерпѣніемъ ждалъ его, весь проникшись неизвѣстнымъ ему предпріятіемъ. Передъ его глазами мелькала "сотня", ни о чемъ другомъ онъ не разсуждалъ.

Въ какомъ-то туманѣ онъ провелъ тотъ замѣчательный день, когда устроилось дѣло. Онъ не разсуждалъ. Онъ ничего не понималъ, что вокругъ него творится и вообще смутно потомъ припоминалъ совершившееся мошенничество... Луковъ свелъ его къ какому-то дѣйствительно мяснику. Это былъ жирный человѣкъ, съ лицомъ, похожимъ на говядину и съ взглядомъ откормленнаго вола. Когда они поговорили о разныхъ пустякахъ, дѣло зашло о скотѣ. Содержатель мясной лавки просилъ у Лукова сто головъ скота предоставить ему, но Луковъ заломилъ слишкомъ большую цѣну. Торговались. При этомъ Луковъ постоянно указывалъ на Михайлу, какъ на ловкаго малаго, который сколько угодно предоставитъ... Какъ впослѣдствіи понялъ Михайло, Луковъ этимъ способомъ хотѣлъ выгородить себя, сваливъ все на него, но эта хитрость была также глупа, какъ и все, что Луковъ дѣлалъ. Но въ этотъ день Михайло радъ былъ, что и онъ участвуетъ. Какой скотъ, откуда -- онъ этого не понималъ, предполагая, что Луковъ все хорошо знаетъ. Словно въ туманѣ, онъ согласился удовлетворить мясника, который поставилъ ему слѣдующія условія: онъ долженъ доставлять въ лавку скотъ и получать по пятнадцати рублей за штуку. Послѣ этого мясникъ долго отсчитывалъ задатокъ, выговоренный Луковымъ, но, сосчитавъ деньги, выдалъ ихъ Михайлѣ. Денегъ было пятьсотъ рублей. Всѣ были взволнованы, въ особенности Михайло.

-- Смотри, ребята, чтобы вѣрно было... сказалъ мясникъ.

Вскорѣ послѣ этого Михайло и Луковъ оставили лавочку. Луковъ взялъ отъ Михайлы четыреста рублей, а ему оставилъ сотню. Все это произошло такъ просто, какъ будто въ волшебной сказкѣ: получили и пошли. Даже и Михайлу это смутило.

-- Да откуда же я возьму скота? воскликнулъ онъ дорогой.

-- А ты свое получилъ? спросилъ Луковъ съ дурацкой улыбкой.

-- Получилъ...

-- Положилъ въ карманъ?

-- Положилъ...

-- Чего же тебѣ еще! А что касаемое скота, такъ представлю я тебѣ головъ пять, отведешь ихъ, пока будетъ съ него.

Этимъ объясненіе кончилось. Луковъ, поспѣшилъ оставить Михайлу, который сперва не зналъ, какъ ему держаться.

Прошло съ недѣлю. Туманъ вокругъ головы Михайлы сдѣлался еще гуще. За это время онъ сходилъ къ Лукову, который поручилъ ему представить пять штукъ рогатаго скота къ Ивану Мартынову и представилъ. Онъ понималъ при этомъ, что дѣло неладно, но не могъ сообразить, въ чемъ суть.

-- Что мало? спросилъ у него Мартыновъ.

-- Не было больше, отвѣчалъ Михайло наобумъ.

-- Когда же еще доставишь? Ты, братъ, свое дѣло веди аккуратнѣй, чтобы безъ товару я не оставался... Гдѣ хочешь бери, а мнѣ предоставляй...

-- Буду стараться, возразилъ Михайло, не понимая своихъ словъ.

За объясненіемъ онъ опять обратился къ Лукову, на скотный дворъ. Но Луковъ уже сдѣлался самъ собой: выглядѣлъ сонливымъ, легкомысленнымъ дуракомъ. На вопросъ Михайлы, когда ему еще придти за новымъ скотомъ для Мартынова, онъ отвѣчалъ: "да чего ты присталъ! Плюнь ты на него... Самъ придетъ, коли нужно будетъ. Ну, его!"

-- Какъ бы чего за это не было... задумчиво проговорилъ Михайло.

-- Не смѣетъ! Какой шутъ ему велѣлъ путаться въ эдакое дѣло? Самъ пеняй на себя... Мое дѣло теперь сторона, не безпокой ты больше меня.

Михайло ушелъ, успокоившись, вѣрнѣе, совершенно забывъ о скотѣ, о Мартыновѣ, обо всемъ этомъ темномъ дѣлѣ. Онъ нѣсколько дней наслаждался ощущеніемъ внезапнаго богатства. Первымъ дѣломъ онъ завелъ себѣ одежду. Но потомъ не зналъ, что дальше дѣлать съ деньгами. Нанялъ квартиру, заплатилъ впередъ хозяину деньги, но все-таки денегъ осталось много. Онъ побывалъ на радостяхъ въ нѣсколькихъ развеселыхъ заведеніяхъ и готовъ былъ, кажется, совсѣмъ развеселиться... Но его тутъ арестовали. Мартыновъ "посмѣлъ". Пришелъ городовой и приказалъ Михайлѣ идти въ участокъ. Напрасно онъ кричалъ -- "за что, это не я, а Луковъ", городовой былъ неумолимъ и тащилъ его въ участокъ. Въ участкѣ его назвали мошенникомъ, упомянувъ о выманенныхъ имъ совокупно съ Луковымъ деньгахъ у Ивана Мартынова, подъ предлогомъ продажи рогатаго скота. Михайло обомлѣлъ, сразу все сообразивъ. Онъ не отрицалъ ничего, совершенно отдавшись на волю судьбы.

Перезъ день онъ уже былъ въ тюрьмѣ. Слѣдствіе тянулось нѣсколько мѣсяцевъ. Михайло велъ себя глупо. Онъ то старался выпутаться и вралъ, то упадалъ духомъ и молчалъ. Впрочемъ, слѣдователь не слишкомъ приставалъ къ нему, мало интересуясь деревенскимъ парнемъ изъ какой то Ямы, потому что въ концѣ слѣдствія дѣло раздулось въ скандальнѣйшій процессъ. Неизвѣстный деревенскій парень изъ неизвѣстной Ямы сдѣлался предлогомъ къ открытію множества дѣлъ, такъ что самъ онъ, вмѣстѣ съ Луковымъ, совершенно потерялся, никѣмъ незамѣченный.

Когда начался судъ, то передъ глазами публики прошло тысячное повтореніе одного и того же позорнаго зрѣлища.. Обвиняемыхъ было только двое: Михайло и Луковъ. Жаловался на нихъ, какъ потерпѣвшая сторона, только одинъ человѣкъ -- Иванъ Мартыновъ. Обвиняли ихъ въ томъ, что, преднамѣренно сговорившись между собой, они отправились къ Ивану Мартынову, торговавшему мясомъ и условились съ симъ послѣднимъ о доставкѣ въ его мясную лавку, разновременно сто штукъ рогатаго скота по пятнадцати руб. за голову, но когда Мартыновъ выдалъ задатокъ въ количествѣ пятисотъ руб., то они скрылись, доставивъ ему лишь пять головъ, причемъ, по изслѣдованіи, оказалось, что доставленный скотъ былъ зараженъ чумою. Вотъ и все дѣло. Никто бы и не подумалъ имъ интересоваться въ этомъ простомъ видѣ, но поражало то обстоятельство, что всѣ эти три лица обнаруживали необычайное легкомысліе, очевидно, ослѣпленные возможностью скорой наживы и, повидимому, совершенно лишенные способности разсуждать о послѣдствіяхъ. Михайло безъ всякаго разсужденія положилъ въ карманъ "сотню"; Луковъ съ такимъ же легкомысліемъ, не скрывъ даже слѣдовъ, положилъ въ карманъ "четыреста", а мясникъ Мартыновъ, съ еще большимъ безсмысліемъ, выпустилъ изъ кармана "пятьсотъ", одураченный представленіемъ головъ скота, который онъ воображалъ получить даромъ. Первые двое ни минуты не задумались надъ мыслію объ острогѣ, послѣдній не сомнѣвался въ обогащеніи. У всѣхъ троихъ, очевидно, было одно неудержимое, слѣпое побужденіе -- "взять", "получить". Эта черта оказалось у нихъ общая съ остальными дѣйствующими лицами процесса, явившимися въ качествѣ свидѣтелей, или совершенно постороннихъ.

Въ этихъ "свидѣтеляхъ" и заключался весь скандальный интересъ. Публика съ изумленіемъ видѣла, что ничтожное дѣло о мошенничествѣ расплывается въ ширь, захватывая повидимому совершенно непричастныхъ дѣлу лицъ. На мѣсто ничтожныхъ Михайлы Лунина и Василья Лукова постепенно появлялись городскіе мясники, какіе-то четыре купца, три ветеринара, полиція. Такъ накопилось много дряни въ обществѣ, что достаточно было ничтожнаго случая, чтобы она потекла... Обыкновенно во всѣхъ новѣйшихъ дѣлахъ этого рода всего больше одно удивляетъ: не знаешь, кто жаднѣе и подлѣе, обвиняемые или свидѣтели. На судѣ выяснилось, что всѣ промышленники скотомъ сбываютъ чумной скотъ въ лавки. Это разболталъ Луковъ, разболталъ откровенно, съ обычной сонливостью и тупоуміемъ. Началось съ того, что его спросили, зачѣмъ онъ доставилъ Мартынову полу-дохлый скотъ? Онъ отвѣчалъ: -- у Мартынова завсегда мясо дохлое.-- А у другихъ мясниковъ? спросили его.-- И у другихъ, отвѣчалъ онъ... Потомъ онъ съ длиннѣйшими подробностями разсказалъ обо всѣхъ мясникахъ въ городѣ. Вышло гадко, ужасно.-- А что же скототорговцы смотрятъ? спросили Лукова.-- И скототорговцы своей пользы не упущаютъ.-- Снова подробности. Дѣло коснулось ветеринаровъ.-- Что же смотрятъ ветеринары? спросили Лукова.-- Ихъ благодарятъ... отвѣчалъ онъ и развилъ эту мысль.-- А полиція?-- Въ этомъ разѣ съ полиціей жить хорошо, сказалъ Луковъ, и распространился подробно, причемъ передъ глазами публики моментально прошло нѣсколько невѣроятно наглыхъ лицъ.

Граница между обвиняемыми и свидѣтелями окончательно терялась. Ихъ связывало кровное родство. Разница была лишь въ положеніи: одни попались, а другіе нѣтъ. Но какъ обвиняемые, такъ и свидѣтели одинаково изумляли тупой, безрасчетной жадностью, не разсуждающею дальше настоящей минуты. Еслибы судъ захотѣлъ, передъ глазами публики прошла бы еще масса хищнаго народа, и всѣ они связаны были родствомъ. У всѣхъ отпала охота правильно работать, правильно жить и наживаться; даже взяточниковъ нѣтъ больше. Взятка была въ родѣ какъ бы постояннаго налога, между тѣмъ нынѣшніе обвиняемые и свидѣтели дѣлаютъ дѣла "сразу", думая только о текущей минутѣ. Всѣ они какъ будто живутъ временного жизнью, среди временной стоянки. Причемъ всякій какъ будто разсуждаетъ, подобно Лукову:-- свое получилъ?-- Получилъ!-- Положилъ въ карманъ?-- Положилъ!-- Больше чего же тебѣ?

Изъ за этого ряда свидѣтелей подсудимыхъ Лукова и Михайла не было видно. Никто не интересовался, чѣмъ кончится ихъ дѣло. Луковъ показался всѣмъ жалкимъ, что и было и вѣрно, ибо онъ снова сдѣлался тѣмъ же несчастливцемъ, котораго выперли изъ деревни. Когда процессъ приблизился къ концу, онъ съежился, какъ пойманная кошка, а когда присяжнымъ вручили вопросы, онъ заплакалъ, какъ-то по бабьи всхлипывая.

Совершенно иначе держался Михайло. Во все время суда онъ сидѣлъ съ широко раскрытыми глазами, какъ человѣкъ, который ничего не понимаетъ. Онъ не болталъ, подобно Лукову, и не плакалъ. На него, кажется, просто напало безчувствіе. Въ душѣ его зіяла положительная пустота. Когда его спросили, зачѣмъ онъ присвоилъ деньги Мартынова, то онъ отвѣчалъ:

-- Денегъ у меня не было.

-- Но развѣ ты не зналъ, что чужія деньги берешь?

Молчаніе.

-- Зачѣмъ ты ушелъ изъ деревни?

-- Ничего у меня не было тамъ...

-- А зачѣмъ въ городъ пришелъ?

-- Чтобы денегъ получить.

Деньги -- съ начала до конца.

На предложеніе сказать что-нибудь въ свое оправданіе, онъ повторилъ, что "ничего не имѣетъ въ своей жизни, оттого и получилъ съ Мартынова"...

И замолчалъ.

Лукова осудили, но Михайло былъ оправданъ. Присяжные сжалились надъ нимъ. Ихъ поразили его слова, что "онъ ничего не имѣетъ въ своей жизни". Они увидали передъ собою голаго человѣка. Но Михайло былъ голъ и внутри. Правда, совѣсть, руководящія чувства и мысли, ничего онъ не взялъ изъ деревни, гдѣ живутъ же чѣмъ-нибудь люди... У него, вмѣсто всего, были деньги. Въ нихъ заключалось для него все -- цѣль, причина, побужденіе жить. Для того онъ и пришелъ въ городъ.

Это чувство жизненной пустоты владѣло имъ во все время процесса; оно же нахлынуло на него и тогда, когда послѣ суда его выпустили изъ тюрьмы на улицу. Онъ остановился посреди городской улицы и пощупалъ свой карманъ. Въ немъ, разумѣется, не было ни гроша. Осязательно убѣдившись въ томъ, онъ сразу упалъ духомъ; потому что на самомъ дѣлѣ, вмѣсто души, у него висѣлъ карманъ, и этотъ карманъ теперь былъ пустъ.

Каронинъ.

"Отечественныя Записки", No 12, 1883