Коган Петр Семенович - Современники. Зайцев

Зайцев Б. К. Собрание сочинений. Т. 10 (доп.).

Письма 1901--1922 гг. Статьи. Рецензии.

М.: Русская книга, 2001.

Петр Коган

СОВРЕМЕННИКИ. ЗАЙЦЕВ

Молитвенное настроение в поэзии Зайцева. -- Он -- поэт радости. -- Эпитеты. -- Любовь. -- Смерть. -- Светлое в печальном.

"Нам дано жить в тоске и скорби, но дано и быть твердыми -- с честью и мужеством пронести свой дух сквозь эту юдоль, неугасимым пламенем -- и с покойной печалью умереть, отойти в обитель ясности. Это непреложно, и это дает сердцу мир и твердость. И тишина теперь, -- не есть ли и она отображение той вечной тишины, что ждет нас? Боже, Боже, пусть будет всегда так в нашем усталом сердце".

Поэзия Зайцева -- молитва. Он видит Бога во всех явлениях жизни и природы. Страдания и радости -- отражение одной высшей силы: он знает, что седая печаль -- ровесница самому миру, что для многих -- только страдание, что несчастным не постигнуть гармонии, разлитой в мире, их не утешит мысль о высших целях бытия. И он молит Бога, чтобы скорее миновала чаша их и чтобы светлое и радостное, идущее от Бога, чаще сияло на земле. Его поэзия -- молитва. Он молит Бога о тех, кто не может подняться к вечному источнику жизни, туда, "где все мы, родные любовью, соединены нерасторжимо". И стиль его повести возвышенно-молитвенный. Он говорит как мудрец и пророк, которому открыты тайны вечности и который молит Бога за неведающих и ропщущих. Сам он видит первоисточник жизни. Кажется, будто дивное внутреннее видение осенило его душу, как осенило оно душу Аграфены. Как ей в минуту горя, вся жизнь явилась ему в одном мгновении; "все любви и муки понялись одинокими ручьями, сразу впавшими в безмерный и божественный океан любви единой и вечной". Из-за знакомых лиц, к душам которых его душа "прилеплена земной основой, восходя небесной к небу, выплыло новое потопляющее всех единым светом Лицо, принимающее в сверхчеловеческое лоно, напояя сиянием нездешним". Кажется, будто у него, как у Николая Гаврилыча, в голове глубоко, ясно и хрустальные мысли, как предвечное божество гностиков, что даже в красном закатном небе и стоне дальней выпи он видит то высшее и мудрое безмерно, в чем плывет его мозг, что он видит, как в безбрежной дали неба звенят хрустально зоны, как проплывает философ Филон в горних и печальная улыбка миру идет оттуда, -- миру тесноты и тьмы. Кажется, будто и он перешел грань жизни и смерти и смотрит далекими глазами на деревни и лесочки, поля и огороды, которым, так же как ему, надлежит погибнуть, и думает: "смерть есть дочь Бога; она ведет нас к престолу".

Поэзия Зайцева -- молитва, славословие Богу и мольба за страдающих одновременно. Этот возвышенный строй его души не только не побуждает его уноситься от земли, смотреть на нее пренебрежительным оком и копаться в глубине своей души. Напротив, "поняв все любви и муки одинокими ручьями, впадающими в безмерный океан Любви", он обвеял этой любовью жизнь и природу, полюбил в них все говорящее о жизни и силе. Мы не знаем писателя, к которому бы так подходило имя "певца радости". Зайцев обладает поразительной способностью улавливать во всем прежде всего светлые и счастливые тона. Он не скрывает "седой печали, ровесницы самому миру", но она служит для него только новым свидетельством радости, разлитой в мире. Жизнь и природа обольщают его. У редкого писателя вы встретите такое обилие эпитетов, выражающих свет и радость. Зайцев не хочет видеть тусклого и унылого в явлениях. Попадая в тень и холод, он не остается там и спешит к теплу и яркому солнечному свету. Его сравнения и образы говорят о глубоком чувстве жизни, здоровья и счастья. У него Ока легла "вольным зеркальным телом как величавая молодка". У него птицы непременно "милые", ветер влетает "веселыми" волнами, занавески "кивают и посмеиваются", у него день "полный, блестящий". Весь мир весел, здоров, смеется и радуется в его поэзии. Даже те явления, которые, казалось бы, ничего не могут пробудить в душе человека или должны навести на грустные мысли, приобретают у него радостный и светлый колорит. У него редиски -- "нежно-розовые, как юные девушки". Закат разливается "обольщающим пурпуром". Что хорошего в пыли, -- а между тем у Зайцева она "веселая, серая". Какие чувства, кроме грустных, может пробудить осень, "унылая краса, очей очарованье", -- но даже в ней он любит проблески радости и света: "в светлый осенний день при ласковом солнце" обручились друг дружке Гаврила и Глашка. Что хорошего в тех дровах, которые приходится таскать Аграфене, но посмотрите, в какие розовые цвета одевает их Зайцев: "Легким ходом пробежала Аграфена к знакомому месту, вся вздрагивая, внутренне холодея, вот и дрова, милые, такие пахучие -- и там у каретного кто-то возится, пахнет оттуда дегтем, шорником, шлеей..."

Зайцев слушает трепет жизни во всем, его душа откликается на радость всего живущего. И "вольное зеркальное тело" реки, и серая пыль, и запах дегтя, -- все одинаково говорит ему о радости жизни, разлитой в природе. Он так любит эту радость, он так ясно ощущает ее, что трагическое жизни не может нарушить ее светлого течения. Печальное -- только спутник счастья, а смысл и цель в этом последнем. И кто владеет этим великим умением любить радость, пред тем бессильно скорбное и больное. Этим светлым взглядом смотрит Зайцев на все чувства людей. Любовь, это -- высшее блаженство. Трагическое любви, ее неизбежные спутники -- страдание и смерть -- не могут уничтожить того счастья, которое дарит она. Кто умеет любить, тот нечувствителен к страданию и не боится смерти, тот знает, что они неизбежно следуют за счастьем любви, тот находится в состоянии вечного ожидания несчастья. Но тот выпьет счастье до дна, потому что цель жизни -- радостное и светлое и им измеряется ее ценность. Аграфена знала опьянение и радость любви, знала и муки ее, но общий итог -- светлый и счастливый. Бог взял у нее все, нищей осталась она перед Ним, но она познала Его в Его великой силе, она видит Его славу и любит ее, могучие блистательные вихри ометали ее душу, в дивном коловращении, и предстояли потоки света, всемирного торжества. "Правду говорил Равениус о любви. Верно -- живешь и любишь, и вечно ждешь -- когда же? Когда придет? А я тебе так скажу: вот с тех пор как я стала любить, мне совсем и не страшно. Ничего мне не страшно, даже умирать. Говорю пред тобой, как пред Богом, -- ты ведь и есть мой земной бог: если бы пришли сейчас и сказали: умри, Рыжий, и никогда ты больше не увидишь солнца, земли, деревьев, -- я бы ответила: ну, что же, приходите, берите меня. Потому, что любовь моя такая большая..."

Перед этим чувством жизни, перед этим сознанием ее всепобеждающей власти бессильна сама смерть. Она не в состоянии уничтожить жизни, как трагическое любви не в силах омрачить ее радости. Вспомните предсмертную агонию Феди в рассказе: "Спокойствие". Полумертвый Федя улыбался, он повторял, что умереть за нее -- счастье, и слово "счастье" было последним словом, с которым он отошел в вечность. И его другу вспоминались впоследствии лицо умирающего и его слова перед дуэлью о том, как велика и прекрасна жизнь, как она безмерна и непобедима. И при этом воспоминании ясно и тихо-радостно он почувствовал, -- бесповоротно побеждает по всей линии кто-то страшно близкий, родной. "Цветут ли человеческие души, -- ты даешь им аромат; гибнуть ли, -- ты влагаешь восторг. Вечный дух любви -- ты победитель". И так же мало его огорчило и удивило известие о смерти той, из-за которой погиб его друг и которая не захотела пережить своего возлюбленного. Напротив, сердце его стало биться чаще и яснее, как будто все исполнилось по его желанию. Кто чувствует присутствие "вечного духа любви", для того смерть -- только одно из проявлений этой любви. "И, зная час свой, принять его с улыбкой -- незримая свеча в глубине сердца. Жизнь, смерть -- привет. Любовь благословение..."

Если земная любовь и смерть предстают в поэзии у Зайцева прекрасными отражениями вечного духа любви, то не трудно понять, какой великой любовью одел он жизнь. Мы не знаем поэта, который бы так пламенно любил жизнь и все ее проявления. Для Зайцева не существует выбора, он не знает высшего и низшего в человеческих действиях и желаниях. У него вы не встретите так называемых отрицательных типов, потому что он слишком любит все живущее. Он следует за своими героями по пятам, он трепещет от восторга, видя, как они вбирают в себя то или другое из рассыпанных в жизни наслаждений. Какой светлой любовью проникнуто его изображение полковника Розова! Какой писатель проявит столько неподдельной радости, столько чистого энтузиазма при виде того, как люди с наслаждением едят и пьют, беспечно болтают и с удовольствием спят? Вспомните эту сцену чаепития. Так и кажется, что автор боится упустить малейшую деталь этого здорового наслаждения. "Ради Бога, полковник, чай на улице! Конечно, конечно. Розыч хлопочет, он радостно взволнован, -- не хочется ударить лицом в грязь, у него тоже ведь все есть -- и медь, и варенье. С горячим чаем мы едим медь -- белый пьяный, он кристально капает с ложки, и там в кружевных сотах он бессмертно чист". Или картина ужина: "Ужинаем мы тут же, на том самом столе, где была битва. Редиска полковничья с маслом -- восторг, он изжарил еще "клетцечки", -- он говорит "крючечки", -- и потчует с видом старого кухонного маэстро. Орешка усасывает творог...". И с таким же восторгом следит автор за тем, как укладывается спать полковник Розов, как увлекательно играет он с детьми.

И Россию он любит за ее "широкие сени", за "синеющие дали верст", за "ласковый и утолительный привет безбрежных нив", за то, что берет она на свою мощную грудь бедных сынов своих, бездомных Антонов-Странников, "обнимает руками многоверстными, поит известной силой". Даже в гнетущих явлениях русской действительности он улавливает их бодрящие моменты. Даже в таком грустном рассказе, как "Сестра", звучат эти бодрые ноты. Даже воспоминания о студенте Косте, сидевшем в тюрьме "за беспорядки", полны чувством жизни и бодрости: "Как тогда чувствовалось! Маша, помнишь, к горлу подступали слезы, кажется, вот едет герой, и мы тоже герои, бежим по этому клеверу как-то необычайно, сердце рвется к великому. Хороша молодость!"

Зайцев присутствует всегда возле своих героев. Когда они путешествуют, он идет за ними в галереи и храмы, радуется и с удовольствием потирает руки, видя, что какая-нибудь достопримечательность произвела на них впечатление. Когда они сидят в ресторане, он вместе с ними похваливает вино, любуется его цветом, держа его против света. Вспомните такие мелкие штрихи, как посещение Федей и его другом церкви San Giorgio: "Ходили не зря: хороша была старая церковь -- маленькая, в сумраке, квадратная; по стенам скамьи; фрески Карпаччио: святой Георгий разит дракона. Георгий, темный, резкий, летящий на коне с копьем". Или: "В ресторане пили кофе. Подали бенедиктин -- душистую жидкость, настоянную самой природой". Это -- наслаждение не рассказчика, а туриста, которому удалось показать своим друзьям редкую достопримечательность, или собутыльника, угощающего приятелей бенедиктином.

Зайцев -- один из типичнейших представителей нового реализма, прошедших школу мистицизма и индивидуализма. "Вечный дух любви", высшее, сверхчувственное, которое манит наших мистиков и фантастов, веет и над поэзией Зайцева. Но это высшее не враждебно миру и жизни. Напротив, оно разлито в жизни и природе, и, читая Зайцева, вы чувствуете, что в его "сверхчувственном" нет ничего загадочного и таинственного, а в нем самом -- высокомерного пророческого прозрения, что сам он -- прежде всего тонкий наблюдатель жизни, реалист-бытописатель, а его "вечный дух любви" -- просто итог его наблюдений, вывод, согретый теплым чувством отзывчивого и чуткого сердца. Это "дух любви" не надземный, не презирающий землю во имя неба. Для Зайцева высший мир не представляет собою чего-то "более значительного", как, напр., у Метерлинка, не представляется самодовлеющим, какой-то таинственной целью, раскрывающейся в бедной и несовершенной земной действительности, в будничных явлениях жизни. У него небо служит земле, а не земля небу. Ни одна капля человеческого счастья не приносится в жертву алчным "духам", цели которых ведомы пророкам и поэтам. Если бы нужно было указать, какую черту в современном реалистическом течении особенно ярко воплотила поэзия Зайцева, мы сказали бы: тенденцию современных реалистов не заслонять жизнь идеалом. Современный реализм стремится взять жизнь как она есть. Поменьше субъективных оценок, поменьше критики во имя своих субъективных идеалов, поменьше пророческого высокомерия и побольше любви и уважения к человеку, ко всему разнообразию человеческих желаний, интересов и вкусов, так можно формулировать один из самых ярких девизов современного нам реализма. "Пророки" слишком уж подозрительно навязывают свои новые религии и совершенно не считаются с тем, что человек хочет радости и счастья прежде всего.

Зайцев сумел полюбить эту радость и счастье человека сильнее, чем капризы своей души, или, вернее, он настроил свою душу так, что все ее движения стали откликами этой радости и этого счастья. Его Розовы и Гаврилы не знают идеалов и отречений во имя всяких религий, но они полны такого яркого чувства жизни! Зайцев -- своеобразный талант. У него "свой стакан". Но вместе с Куприным, Арцыбашевым и другими реалистами он служит великому делу нашего возврата на землю, к простору и счастью. И, переворачивая последнюю страничку его рассказов, хочешь воскликнуть вместе с автором: "О, шуми, шуми, ветер, говори о просторах, дальних звездах, радости!..."

КОММЕНТАРИИ

Печ. по изд.: Коган П. Очерки по истории новейшей русской литературы. Т. 3. Вып. 1. Современники. М., 1910. Петр Семенович Коган (1872--1932) -- историк литературы, критик, переводчик; автор известных многотомников: "Очерки по истории западноевропейской литературы" (т. 1--3; 13 изданий), "Очерки по истории новейшей русской литературы" (т. 1--3; 8 изданий).

С. 181. "Нам дано жить в тоске и скорби..." -- Из рассказа "Сестра" (1907).

..."все любви и муки понялись одинокими ручьями..." -- Из повести "Аграфена" (1907).

..."душа прилеплена земной основой..." -- Из повести "Аграфена".

С. 182. "смерть есть дочь Бога..." -- Из рассказа Зайцева "Гость" (1908).

С. 183. Гаврила и Глашка -- персонажи рассказа "Молодые" (1907).

"Правду говорил Равениус о любви..." -- Из пьесы "Любовь" (1909). Художник Равениус -- персонаж этой пьесы.

С. 184. "Цветут ли человеческие души, -- ты даешь им аромат..." -- Из повести "Спокойствие" (1909).

"И, зная час свой, принять его с улыбкой..." -- Из повести "Спокойствие".

"Ради Бога, полковник, чай на улице..." -- Из рассказа "Полковник Розов" (1907).

"О, шуми, шуми, ветер, говори о просторах..." -- Из рассказа "Полковник Розов".