Лягин Семен Игнатьевич - Три года

Сем. Лягин.

БЕСЫ

РАССКАЗЫ и НАБРОСКИ.

Посвящаю дорогой для меня памяти писателя Николая Ивановича Жимковского

Издание рязанского губернского издательства.

Рязань -- 1922.

ТРИ ГОДА.

Рассказ.

В саду под густыми ветвями с пышными белыми кистями сирени, в холодке, лежит на походной кроватке солдат Иван Куликов. Справа, ближе к голове,-- квадратный белый столик. На нем синяя эмалированная кружка с отпитым до половины молоком. Ломоть ситного, исковырянный пальцами так, будто его точили мыши, несколько огрызков сахара, чернильница с воткнутой в горлышко ручкой, почтовая бумага и конверты.

Лицо худее, бескровное, с глубокими впадинами под большими мутно-серыми глазами. Нос длинный, острый, на верхней губе и на подбородке густая рыжая щетина. Смотрит задумчиво меж ветвей в голубое прозрачное небо пристально, почти не моргая. Часто вздыхает, нервно гмыкает и морщит лоб. Иногда тянется какою-либо рукою к правой ноге, но, вспомнив что-то, отводит обратно.

Тихо. Солнце на полдне. Жарко. Жаворонок, ныряя в воздухе, брызгает переливами своей бесконечной песни. Две пары аистов под куполом неба, делая большие круги, как эропланы, то опускаются, то поднимаются выше.

На складном табурете, облокотившись локтем левой руки на стол и положив на ладонь подбородок, мирно сидит сестра милосердия, Ольга Александровна, совсем юное существо, круглолицая, с румянцем. Пытливо смотрит то на Куликова, то мимо, в неопределенную точку.

-- Ну, еще что?-- вяло спрашивает она и продолжает смотреть в ту же неопределенность.

-- Еще...-- неохотно отзывается Куликов, несмотря на сестру, и уходит в прерванную нить воспоминаний-

Родное, близкое, отгороженное тремя годами серой окопной жизни и не одной тысячей верст, малиновыми пятнами, кружась, играет перед глазами. Вот избушка семи аршин, еще новенькая, дворик, обнесенный плетнями и крытый вихлянкой, узкое, длинное гумно, на котором каждый год родится много картошки и проса или ржи, в углу гумна -- рига из плетней, крытая под гребешек, рыжий Васька в хлеве жустрит сено, буреха мычит, прося помоев, свинья в подклете возится с дюжиной поросят, несколько курочек с кахетинским петухом и в центре всего сам Иван Куликов, хозяин дома, здоровый, веселый, жена, Аксюша, молодая здоровая баба, сынок Мотя, пяти лет и Матреша, шести с половиной

И еще вереница картин родных полей лентою проходит мимо- Как хорошо, тепло и приятно быть среди них- Вокруг ширь беспредельная, простор, даль седая,. молчаливая зазывает в свои величественные покои, высеченные из мраморных облаков рукою гениального художника-

Струится аромат цветов и зелени, освежает мозг и родит ряд мыслей о семье и хозяйстве в доме

Из лазарета вышла сестра милосердия Малявина, юркая курносая девица, постояла немного на ступеньках, с грустью смотря по сторонам и жмурясь от солнца, и пошла в сад. Проходя мимо Куликова, остановилась, посмотрела ему в глаза и обратилась к Ольге Александровне:-- Что вы сидите здесь? Почему не в лазарете.

Куликов окинул ее недобрым взглядом и досадливо отвернулся, а Ольга Александровна, с деланным недоумением посмотрев на Малявину, слегка покачала головою и сказала:-- Сейчас, Куликов, я приду.

И пошла от него, моргнув Малявиной, чтобы и та шла за нею.

Неподалеку, на аллее, они остановились, и Ольга Александровна, сбоку посматривая на Куликова, тихо стала говорить:-- С ним совсем плохо. Он был ранен в ногу выше колена и почти сутки пролежал в скопе без перевязки. Понятно, произошло заражение И когда привезли сюда, то уже поздно было даже ампутировать ногу. Так и оставили: что будет. Сегодня утром врач сказал, что дело безнадежное. Дай Бог, чтобы прожил сутки. Словом, история скверная. А вынесли сюда потому, что не лежит в лазарете: то жарко ему, то душно. .

-- Да, история неважная,-- сказала Малявина, сделав унылый вид, и пошла в лазарет.

-- Ну, как живем, Куликов?-- подошла и села на табурет улыбающаяся Ольга Александровна.

Куликов не ответил.

"Только и делов, что вороньим делом заниматься", хотел сказать он, но вместо этого только покашлял.

Нудно и тоскливо было на душе. Все окружающее потеряло для него смысл, красоту.

Хотелось сделать что то, а что и сам не сознавал. И в бесконечный раз устремляет он взоры в беспредельную высь, как бы ища что-то, и вновь перед ним прыгают знакомые пятна. Всплыло и потонуло в белесой дымке родное гнездышко с дорогими образами. Молодость, буйная, крепкая, прошмыгнула, как филин. Детство улыбнулось одним краешком губ. Вынырнули и неотвязно юлят последние минуты пребывания в родном Коростове.

Раннее летнее утро. В разных концах села плач, причитания. Заскрипели ворота. Потянулись дроги и люди. За селом молятся Богу на все четыре стороны света и низко кланяются провожающим.

Вышло почти все село. Впереди родные и близкие. Детишки цепляются за отцов, тянутся на руки и лепечут:-- Батя, и я с тобою Возьми меня, батя... А ты скоро придешь? Не ходи, батя, не ходи...

Мотя и Матреша ухватились за полы шинели и не пускают. Жена Аксюша бьется на земле. Мать, покойная теперь, крест на крест кладет на голову ладони и благословляет.

-- Прощай, сынок,-- говорит дрожащими губами,-- дай Бог тебе доброе здоровье, сохрани тебя Господи и Царица небесная. Прощай, сынок. Чует мое сердечко: не увижусь больше с тобою. И не увиделись.

Перед смертью хотела взглянуть хоть одним глазом, все говорила Аксюше:-- "Где то мой Ванюша, как то он родненький? Жив ли? Может ворон и костей не сберег".

-- Эх, Господи, Господи! -- вздыхает Куликов и добрыми страдальческими глазами смотрит на сестру.

-- Ну что же, Куликов, продолжать-то будем?-- нехотя повторяет сестра.

-- Продолжать-то...-- вздыхает Куликов. -- Что же, давайте продолжать. Не знаю сестрица, о чем только писать!.. Да напишите, что жив и здоров, того, мол, и вам желаю. И больше ничего... Будет с них и этого. Да... Пропишите, чтобы Аксюша все таки прислала поскорее письме: как живы и здоровы и все таксе. Всем вообще по низкому поклону и запечатывайте, сестрица.

Ольга Александровна чуть улыбается.

-- Свербит, сестрица, уж так свербит... ну прямо моготы нет. Хоть бы помазали чем,-- делает недовольное лицо Куликов,

-- Потерпите немного, бот напишу, тогда. .

-- Ну-ну, пишите, мешать не стану... Ах, вот что еще сестрица,-- пропишите, что, мол, говорят, скоро дадут отпуск,. обещают месяца на три или на четыре, а там неизвестно... Тогда и приеду домой. Ну... и, кажись, все...

Кончив писать сестра спрашивает:

-- Больше нечего? А не прочитать вам?

-- Ладно, сестрица, я так знаю... Помню, небось. Запечатывайте и с Богом отправляйте Довольно с них и этого.

-- Ну смотрите, после не обижайтесь. Прочитать мне нетрудно.

-- Нет, сестрица, не буду. Чего же еще писать? Ей Богу., не знаю. Как-нибудь в другой раз напишем. Ладно...

Ольга Александровна мочит кончик мизинца и проводит им по треугольнику конверта.

-- Уж больно свербит-то, сестрица,-- жалуется Куликов и умильно глядит ей в глаза.

-- Сейчас, одну минуту,-- говорит Ольга Александровна и идет в лазарет. Возвращается с бинтом и баночкой с какой-то мазью.

-- Теперь давайте посмотрим вашу ногу,-- и, подняв одеяло, рассматривает забинтованную ногу и правый бок.

-- Ничего серьезного нет, -- утешает она.

-- Поскорей бы, сестрица. Домой хочется... Уж больно надоело лежать то туг, с тяжелым вздохом говорит Куликов.

-- Что ж теперь делать. Через недельку;. Бог даст, придете на комиссию и поедете домой.

Куликов силится сказать что-то, но сухой сильный кашель душит горло.

По лицу пробегают судорожные складки, губы дрожат и на глазах появляются слезы.

Ольга Александровна с испугом смотрит ему в глаза и участливо спрашивает:

-- Вы что, Куликов?

-- Тошно, сестрица... Тошно жить на белом свете. Свербит, сестрица.. Вот тут и тут свербит... -- показывает он на больную ногу и на сердце.-- Уж больно свербит. Моготы нет..

И зарыдал.

1919 г.