Лягин Семен Игнатьевич - Голодные поля

Сем. Лягин.

БЕСЫ

РАССКАЗЫ и НАБРОСКИ.

Посвящаю дорогой для меня памяти писателя Николая Ивановича Жимковского

Издание рязанского губернского издательства.

Рязань -- 1922.

Голодные поля.

(Путевые заметки).

Вокруг поля, желтые! скучные, похожие на огромные полотна с давно выцветшей краской. Поезд, вытянувшись, идет с такой быстротою, что выныривающие телеграфные столбы кажутся плывущими по воде

-- Тра-та-та! Тра-та-та!-- отбивают колеса. Птицы снимаются с черной проволоки, протянутой от столба к столбу, и, как ошалелые, летят в разные стороны.

Из канав роями с шумом вздымаются бабочки и стрекозы, долго кружат над поездом и вновь оседают в траву, звенят и звенят.

Некоторые стрекозы, подхваченные течением воздуха, летят рядом с вагонами и вдруг, стукнувшись о стенку, падают. Иные через открытое окно врываются в купе и, усевшись на мягкий диван, с удивлением смотрят на все окружающее их.

-- Тра-та-та! Тра-та-та!-- продолжают колеса.

Выйдешь на площадку или высунешься в окно,-- ветер треплет волосы и бросает в лицо песком. От боли жмуришься, протираешь глаза, чихаешь, ковыряешь в ушах.

Лязгнешь зубами,-- песок хрустит.

Скорее ныряешь в купе.

Вдалеке, в прозрачной синеватой дымке, видны горы. Белесые облака украдкою подходят к ним, останавливаются и думают:

-- Что-же дальше?

Вот облачко, похожее на льдину, прижалось к горе" ниже вершины, и закурилось полосками дыма.

По ту и эту сторону поезда все те же поля и поля...

На засеянных какая то желтая, немного покрасневшая травка, согнувшаяся так, будто ей холодно или крепко думает она о чем-то далеком, прекрасном и для нее уже, может быть, невозвратном.

Небо ясное. Жарко. Солнечные лучи острыми стрелами бродят меж этой травки и, как хищник, ищут чего-то.

Изредка набежит струйка ветерка, встряхнет задумавшуюся травку и вновь покой и тишина.

На незасеянных полях солнечные лучи золотистой пылью бесцельно бродят по обожженной земле и лишь кое-где останавливаются у высохшей уже былинки. Поглядят на нее, вопьются хоботками, чтоб убедиться: нет ли соков и идут дальше.

Поля огромной шалью тянутся на десятки, сотни верст, вплоть до гор.

-- Тра та'та!-- не умолкают колеса.

Смотришь в окно и печаль полей с грустной далью вызывают мрачные думы, рисуют тяжелые картины еще непережитых дней.

-- Эх ма!-- со вздохом опускаешься на диван.

Паровозный гудок и поезд замедляет ход. Скоро остановка. Из за поезда вынырнула кляча в телеге. И в ней три пары глаз с недоумением смотрят на роскошные вагоны. Лохматый худой мужик что-то говорит бабе в черном платке. Та не отвечает, не сводя глаз с поезда. Девочка лет десяти в сером платьице одной рукой теребит отца, а другой показывает на поезд.

-- Тра-та-та,-- стучат колеса.

Деревушка точно подкатилась к нам. Убогие ветхие избы с соломенными крышами будто испугались и часто заморгали окнами, из них высовывались бабы, ребятишки. С улицы грязные, рваные мальченки и девочки бросились к поезду, загикали, заорали, засвистели.

Поезд остановился. Станция

С путей сразу пахнуло снадобьями от холеры. На платформе в струнку вытянулся караул. А за ним удивленные лица детей, подростков, стариков. Есть скошенные от злости лица и равнодушные, худые, бледные, голодные.

-- Ленин приехал, -- шопотом передается. И несколько десятков голов вытягиваются и настороженно водят глазами по вагонам.

Из за стоящих подле товарных вагонов, оглядываясь, показываются с ведрами и кувшинами женщины и робко выговаривают:

-- Топленого молока?..-- Молока не надо?..-- Масла...-- Кислого молока?..

Я молча смотрю на этих женщин. Подходит девочка лет девяти и, сложив на груди руки, смотрит мне в глаза.-- Что, девочка?

Она молчит, но, кажется, скоро заплачет.

-- Хлебушка дать?

-- Да, корочку.-,-- скромно отвечает она и рукою смахивает с лица слезу. Потом обрадованная с жадностью и поспешностью, точно боится, чтобы у нее не отняли, сует обоими руками в рот кусок белого хлеба и идет к следующему вагону, оглядываясь на меня. Старик подошел и, держа перед собою шапку, молча начал кланяться.

На носилках мимо пронесли холерного. Поднимает он голову, держит руками живот и сжимает в коленях ноги.

-- Поел огурцов-то, вот и скрутило,-- говорит почесывающийся длиннобородый мужик.

-- Поешь... поневоле...-- с досадою выговаривает немолодая уж женщина с ребенком.-- Если-б было что и он не ел бы эти огурцы, а то... голод-то не тетка.

-- У станции больно много больных. Ужасти...-- вставляет молодой парень с юркими глазами.

-- Там то и дело подбирают,-- заговаривает долго думавшая старуха. -- Под'езжают эти... как их называют там...

-- Санитарки,-- помогает парень.

-- Ну, вот. И увозят.

Старуха опять задумывается

Потом со вздохом выжимает из себя:

-- Д-да... Пришли времена, неча сказать... Господа Бога прогневали...

-- Не то, старуха,-- возразил парень.

-- Вот тебе и не то... Нет, то... А то ишь какие мы стали! церковь нам не нужна, Бога не надо, батюшек тоже... Вот он и наказал.

-- Чудачка ты, старуха,-- заулыбался парень.

К соседнему вагону подошли два подростка и загнусавили:-- Дядя, дай корочку.

Кто-то бросил несколько обглоданных заплесневевших кусков хлеба. Подростки, толкая и сбивая с ног один другого, хватали эти куски вместе с землей и совали в шапки. За один кусок, ухватились вместе и каждый старался вырвать у другого из рук.

-- Мой!-- говорил один.

-- Нет, мой.

-- Отдай.

-- Пусти.

-- Отдай, тебе говорят. Убью... сволочь...

--- Мой, не отдам.

Один толкнул плечом другого. Тот матерно выругался и за махнулся.

Поднялись. Сцепились руками, выронив шапки с кусками хлеба. Крепко держат один другого. Лица судорожно передергиваются. В глазах злоба. Покружили немного и вдруг оба сразу беспомощно опустили руки и пошли в разные стороны. Потом по одиночке вернулись, взяли шапки и скрылись за вагонами... Поезд тронулся.

И опять столбы точно плыли по воде, а вокруг -- печаль полей и грустная даль, вызывавшие тяжелые мрачные мысли.

На следующей станции к вагону подошла девочка лет одиннадцати и уставилась на меня своими мученическими глазами. Грязное худенькое личико до такой степени выражало скорбь, что казалось -- она плачет, лишь не было слез.

-- Девочка, тебе что?-- спросил товарищ из соседнего купе.

Она перевела взгляд на него и опять уставилась мне в глаза.

-- Вот, брат, выражение лица,-- высунувшись из окна, сказал товарищ.-- Будто плачет.

-- Д-да!-- вздохнул я.

Подросток подошел и запросил хлеба. Весь в рубище, грязный, вздрагивает.

-- Ты почему дрожишь?..

-- Озяб.

-- Что, простудился?

-- Не знаю.

-- Ты откуда?

-- Ехал с братом за хлебом да он в дороге захворал. На цистерне вез его сюда...

-- А где же брат?

-- Вон там, в канаве лежит.

-- И давно приехали?

-- Дня три.

-- Так что же: и брат три дня лежит в канаве?

-- Да.

-- А ты есть-то ему даешь?

-- Даю. Давеча огурчика отнес... Он все пить просит. Голова у него болит...

-- А живот не болит?

-- Болит. Кровью на двор ходит...

Подошла женщина с ребенком на руках, заплакала. Ребенок худой с восковым цветом тела, вытянулся, голова беспомощно висит через руки матери. Дышет тяжело.

-- Умирает,-- сказал мне доктор, стоявший рядом.

Подходили еще и еще.

Поезд пошел дальше, мерно выбивая колесами. Тра-та-та! Тра-та-та!

Не одну тысячу верст отбивали они этот размеренный стук. Все также плыли телеграфные столбы. Птицы в испуге врывались с проволок и, отлетев на почтительное расстояние, начинали кружить и перекликаться меж собой. Тучи бабочек, стрекоз купались в воздухе горячем. Куда не глянешь,-- ширь полей. Такой простор!... Селений не видать совсем. Так бы бросился с поезда и завертелся, как волчок. Но!.. грусть полей рождает вздох, тяжелый, безотрадный...

Вот город. Продолжительная остановка. Поезд отвели на запасный путь.

И вновь у вагонов под окнами скорбные, молящие о корке хлеба лица детей, женщин и стариков.

Слезы. Вздохи. Опять слезы. Какой-то тяжестью сжимают они сердце, подкатываются к горлу и.... что-же делать? Кричать, кричать земле? Услышит ли она? Перевернуть миры, чтоб накормить вот эту массу?

Но... бессильный перед грозной действительностью вздыхаешь и грустишь.. И только. В сумерках вышел на платформу. Прошел в один конец обратно... В углу любопытная сценка: баба из каких-то лохмотьев приготовляет постель. Подле две девочки, старшей не более восьми, усердно карябают ноги, животы, спины. Неподалеку отец семейства снял рубаху и, подняв ее к электрической лампочке, ладонью смахивает вшей.

-- Мильоны... мильоны развелись ..-- буркает про себя.

-- Иди, ложись. Будет тебе... пристал... говорит ему баба.

Девочки молча на четвереньках ползут на постель и ложатся. Баба крестит их, потом становится на колени и молится "на восток".

Со всех сторон смотрят ждущие чего-то глаза.

-- Хлеба! Дайте хлеба,-- читаю я в них.

-- Какой ужас! Черт возьми!-- хватаюсь я за голову и скорее иду в вагон, чтобы не видеть и не слышать того горя, которое в состоянии перенести русский человек.

-- Скорей отсюда! Дальше или обратно! -- кружатся мысли...-- нет, дальше, дальше...

Поздно вечером поезд тронулся.

Ночь темная. Жара. Пот градом льет.

Утром опять поля, столбы, птицы. И солнце пламенем путчей елозит по земле голодной.

-- Где же конец?! -- спрашиваю себя.

-- Тра-та-та! Тра-та-та!-- отвечают колеса.

Закрываю окно,, задергиваю старой и ложусь на диван. Сердце бьется неровно. Больно. Мыслей много и все о России, о мужике.

Бедная страна моя! Неужели погибла ты!?

Тра-та та! Тра та-та! Нет! Нет! Нет! отвечали колеса.

15-го июля 1921 г.

Кавказ.