"Алконостъ", кн. I. Изданіе передвижного театра П. П. Гайдебурова и Н. Ф. Скарской. 1911
ПАМЯТИ ВѢРЫ ѲЕДОРОВНЫ.
Есть горѣніе духа, есть огонь внутренняго оправданія, очищающій всѣ движенія жизни, просвѣтляющій всѣ опасные и смутные годы, -- годы большихъ потерь и волнующихъ достиженій. Когда душа времени полна порывовъ и напряженія, -- онъ опьяняетъ ее свободой восторга; когда жизнь останавливается и мечты тускнѣютъ, -- онъ становится больнымъ и жестокимъ -- тлѣетъ и сжигаетъ. Въ этомъ огнѣ таютъ восковыя крылья, и искупительно сгораютъ души ищущихъ. Онъ въ глубинѣ и правдѣ печальныхъ ангельскихъ глазъ на измученномъ и мятежномъ лицѣ. Онъ въ больной глубинѣ и героической правдѣ русскаго искусства. Къ этому огню мы должны быть особенно порывисто-чутки, въ немъ одномъ опора нашего идеализма, и только въ его озареніи могли мы пережить недавніе безумные и прекрасные дни.
И, конечно, болѣе всего близко и несомнѣнно подходимъ мы къ его воплощенному сіянію, говоря о творческой жизни ушедшей отъ насъ Вѣры Ѳедоровны. Въ ней горѣлъ онъ такъ явственно и такъ мучительно, такимъ цѣльнымъ и завершеннымъ сдѣлалъ ея существованіе, ведя ее то радостно зовущими, то томительными путями, чтобы такъ страшно и жестоко сжечь; а намъ, оставшимся, чья память сохранила лучи ея обаянія, стать теперь такимъ безконечно близкимъ, единственно нужнымъ и роднымъ завѣтомъ.
Трудно, думая о Вѣрѣ Ѳедоровнѣ, какъ артисткѣ, говорить о технической сторонѣ ея творчества. Совершенно ясно, что техника, какъ нѣчто общее, какъ неизбѣжная формальность, падаетъ здѣсь передъ чѣмъ-то неизмѣримо большимъ, ибо все, что дала намъ Вѣра Ѳедоровна, было вдохновенно.
Незачѣмъ было и не хотѣлось искать въ ней пріемовъ опытной артистки, когда слышалось со сцены рыданіе и пѣніе ея голоса, охватывающія душу томительною дрожью неясныхъ предчувствій; когда горѣли ея дѣтски-чистые глаза, когда мы видѣли ея нѣжныя движенія, всю ея фигуру, такую хрупкую и маленькую, но такъ гордо выпрямленную. Во всемъ этомъ чувствовался ея огонь -- огонь самозабвенія.
Въ ея голосѣ намъ неизбѣжно чувствовалось роковое предчувствіе трагическаго обрыва, предрѣшенность темнаго грядущаго, -- и широко раскрытые испуганные глаза, глядя въ ту-же тьму, говоря о той же потерянности и безысходности, безпокойно и тоскливо горѣли, ожидая и -- зная!
..."Въ непостижимомъ этомъ взорѣ,
Жизнь обнажающемъ до дна,
Такое слышалося горе,
Такая страсти глубина!
Сіялъ онъ грустный, углубленный
Въ тѣни рѣсницъ ея густой
Какъ наслажденье -- утомленный
И какъ страданье -- роковой..."
Именно "слышалось", потому что мистическая жизнь глазъ и мистическій трепетъ голоса сливались здѣсь въ одну гармонію ожиданія и тайны.
Метерлинкъ говоритъ, что женщины болѣе, нежели мы, подвержены року. Именно такую женщину видѣли мы въ творчествѣ Вѣры Ѳедоровны -- въ ней самой. Быть можетъ, безъ предвзятой мысли, однимъ чуткимъ проникновеніемъ творческаго духа, она давала почувствовать съ самаго начала непреложное движеніе драмы къ развязкѣ, жертвенное приближеніе героини подъ ударъ рока. Эта передача рокового и создавала волнующую силу и проникновенную психологическую связность всего творчества Вѣры Ѳедоровны.
* * *
Все, созданное Вѣрой Ѳедоровной, исчерпываетъ трагическій смыслъ женственности на ея дальнихъ путяхъ, и въ этомъ внутренняя идея всѣхъ ея порывовъ и устремленій, въ частности и увлеченія реализмомъ, хотя никогда воплощенные ею образы не могли быть вполнѣ реалистическими. Они всегда казались выходящими за предѣлы здѣшняго, говорили объ иной реальности-реальности того міра одиночества, куда уходитъ въ своихъ переживаніяхъ смятенная душа. Но если мы любимъ въ Вѣрѣ Ѳедоровнѣ прежде всего -- ея субъективность, если на всѣхъ ступеняхъ своихъ исканій она была для насъ одна и та-же, то все же наиболѣе высокая художественная цѣнность и единственное знаменіе личности Вѣры Ѳедоровны въ жизни русскаго искусства опредѣлились въ послѣдніе годы ея совершенствованія, когда она пришла къ чистому символизму, и мы увидѣли на сценѣ сіяющій образъ Мадонны, нѣжный и тонкій, какъ колебаніе синяго ладана, таинственный, какъ мерцаніе синихъ лампадъ, а за нимъ рядъ иныхъ образовъ вѣчной женственности. Новые ореолы окружили Вѣру Ѳедоровну, и въ золотыхъ одеждахъ и нимбахъ свѣта, въ мистически-странной обстановкѣ дѣйствія, она явилась намъ совсѣмъ новая -- многіе, многіе ея не узнали!
И въ этомъ новомъ служеніи искусству, къ которому такъ смѣло пришла ищущая Вѣра Ѳедоровна, она, какъ во всемъ, что создавала, не могла не увидѣть своего отраженія -- своего огня, сіянія той красоты, которую она лелѣяла въ себѣ и предчувствовала, быть можетъ, всегда.
* * *
По внутреннему своему содержанію все творчество Вѣры Ѳедоровны дробится на три категоріи преображеній. Прежде всего хочется выдѣлить въ немъ одно изъ самыхъ цѣнныхъ и обаятельныхъ свойствъ ея индивидуальности -- тѣ черты вѣчно-дѣтскаго, которыя сохранили намъ ея талантъ -- до послѣднихъ дней -- такимъ юнымъ!
Неизмѣнно оставалась она маленькой дѣвочкой, ребенкомъ и умѣла радовать живой сверкающей весной, умѣла и могла, потому-что всегда носила въ душѣ своей нетлѣнные цвѣты юности. Такъ часто становились всецѣло дѣтскими ея глаза, и улыбка дѣлалась лукавой и дѣтски восторженной, и мы тоже улыбались, счастливые, чувствуя дѣтскую, умиленную радость. Безъ этой черты неполна и не истинна женственность, эта черта одержала когда-то первую побѣду надъ столичной толпой и много разъ возрождалась въ цѣлой галлереѣ милыхъ образовъ нѣмецкихъ школьницъ, русскихъ дикарокъ и снѣгурочекъ, наконецъ воплотилась въ близкомъ намъ образѣ Норы, куколки, птички Норы, грызущей свои миндальныя печенья. "Крестьяночка" фру Карено -- опять ребенокъ, шалунья дѣвочка, такъ очаровательно мѣшающая большому мужу заниматься. И это не только въ первомъ идиллическомъ актѣ, нѣтъ, уходитъ отъ мужа въ послѣдней сценѣ на встрѣчу новой жизни не легкомысленная женщина съ "здоровыми инстинктами;", а радостное, пробужденное дитя. И демоническая Гильда, сильная, пламенная и вдохновенная -- "заря новаго дня", -- символъ послѣдняго очищенія духа, -- и она, "какъ десять лѣтъ назадъ" -- маленькій, восторженный бѣсенокъ съ дѣтски-капризнымъ упрямствомъ въ дрожащихъ уголкахъ рта, -- и ея побѣдный огонь рождается изъ дѣтскаго задора...
Не вошло ли въ нашу плоть и кровь такое толкованіе этихъ образовъ и не ясно ли намъ -- видѣвшимъ, -- что передъ нами была настоящая юность въ ея сіяющей радости и чистотѣ?
* * *
Но есть въ созданіяхъ Вѣры Ѳедоровны иные образы, всецѣло противоположные вѣчно-дѣтскому.
Это воплощенія тѣхъ женщинъ, въ жизни которыхъ роковымъ образомъ сплелись половая страсть и любовь къ красотѣ, какъ единственные источники самоутвержденія, тѣхъ "истинныхъ" женщинъ, которыя по слову Каренъ ("Трагедія любви") "нужны любви" потому-что "способны любить". Въ этомъ ихъ сила, рождаюшая огонь демонизма, опьяняющая губительнымъ и жгучимъ виномъ, сила Каренъ и Гедды Габлеръ, вѣчная страсть Саломеи, та любовь, "что хочетъ убивать".
И не кажется страннымъ, но наоборотъ -- глубоко понятно, что эти черты нашли откликъ въ душѣ Вѣры Ѳедоровны, потому-что ихъ не обойти, идя путями духовнаго мятежа, не останавливаясь передъ полнотой жизни. Но она прикоснулась къ нимъ особенно чутко и тонко, пережила ихъ по своему и оправдала до конца, потому-что, если бы могла не оправдать, то въ чемъ была бы самая свѣтлая идея лирики ея творчества? Нѣкую тайну открыла она намъ въ демонизмѣ, тайну, которая сдѣлала невозможной мысль о злѣ; она сказала намъ, что зла нѣтъ, что есть лишь безумная боль жизни, обнажила передъ нами всю глубокую тоску, лежащую на днѣ демонизма. Все оправдано, все искуплено и все принято, ибо страданіе -- во всемъ! Пламенную и вѣчно облагораживающую муку единой любви -- вотъ что дала намъ Вѣра Ѳедоровна подъ оболочкой цыганки Лариссы, вакханки Каренъ, эстетки -- Гедды.
Все невольное зло есть только опьяненіе жгучимъ любовнымъ напиткомъ, и не оно ли обрѣтаетъ побѣдный и свѣтлый путь къ освобожденію, къ послѣднимъ вершинамъ восторга, въ демонизмѣ Тильды? Такъ проясняется и образъ Магды, одно изъ самыхъ сильныхъ созданій Вѣры Ѳедоровны, сильныхъ хотя бы по одному потрясающему волненію, въ которомъ заставляло насъ задрожать ея восклицаніе послѣ монолога объ эоловой арфѣ: "Хлѣба! хлѣба! хлѣба'" -- крикъ мятежнаго материнства... Вѣра Ѳедоровна открывала намъ въ своемъ удивительномъ исполненіи чисто женскую черту, свою гордость, ту особенную, святую, женскую гордость, которая выше и глубже нашей, будь то гордость матери, жрицы любви или дѣвственницы. Гордая Магда! Мы узнавали въ этомъ царственно-элегантномъ и заносчиво-независимомъ обликѣ "grante-coquette" все ту-же страдающую, мятежную, измученную душу -- узнавали Вѣру Ѳедоровну. Это ея гордость, потому что и она въ своей тяжелой жизни осуществляла свою личность, оставаясь всегда возвышенно и благородно гордой, умѣя чисто по женски соединить эту гордость съ мягкой податливостью, съ беззавѣтными подчиненіями многимъ вліяніямъ. Это ли не женственность въ одномъ изъ самыхъ ея истинныхъ, живыхъ очертаній?
* * *
Но послѣдняя тайна женской души еще не въ этомъ. И есть иная исчерпывающая область на земныхъ путяхъ женственности, трагедія вѣчная, какъ сама любовь, трагедія обманутаго чувства. Потрясающее множество разбитыхъ сердецъ, -- жертвъ подлой или роковой измѣны, соблазненныхъ, брошенныхъ и растоптанныхъ цвѣтовъ, смотритъ на насъ изъ всего, что написано поэтами всѣхъ вѣковъ о женскихъ страданіяхъ, о женщинахъ отъ Медеи до сестры Беатрисы. Таковъ источникъ всего трагическаго въ женщинѣ, отсюда вся ея униженность и весь ея душевный мятежъ, ея протестъ, ея тоска, печальный вѣнецъ той, о которой сказано:
"О Господи! И это пережить?
И сердце на клочки не разорвалось?"
Больная душа Вѣры Ѳедоровны, сама надорванная и разбитая этой женской судьбой, всегда таила въ себѣ ея глубокій страдальческій слѣдъ и говорила, и плакала объ этомъ всю свою творческую жизнь. И рвались на клочки сердца ея героинь отъ Гретхенъ и Лариссы -- до Каренъ и Зобеиды, и знающіе, слышавшіе не забудутъ ея слезъ, потому что они плакали вмѣстѣ съ нею. Всѣ познавшія муку любви и извѣдавшіе горечь обмана -- ея сестры, только въ нихъ, быть можетъ, находила она свое истинное отраженіе, только о ихъ тайнѣ разсказывалъ намъ ея голосъ. Вотъ почему неизбѣжно былъ замкнутъ кругъ ея творчества, почему она всегда была одна и та же, почему она оправдывала и понимала своихъ героинь всегда одинаково, какъ одну страдающую и ищущую исхода душу, она знала, какая роковая печаль лежитъ на днѣ женственности. И съ перваго появленія ея на сценѣ, въ первомъ низкомъ и вдругъ замирающемъ, обрывающемся звукѣ ея голоса, въ первомъ безпокойномъ лучѣ ея взгляда, повсюду -- черезъ веселье жаворонка и жизнерадостность ребенка -- мы ловили дрожь и трепетъ грядущихъ слезъ. Помните ее, измученную и больную, на послѣднемъ прощальномъ спектаклѣ, въ тяжелыя напряженныя минуты чествованія и овацій? Блѣдная, дрожащая, готовая разрыдаться, судорожно сжимая руки, она стояла неподвижно у стола въ красномъ платьѣ Норы, такая маленькая, потерянная и одинокая въ этой любящей и чужой толпѣ... Тогда яснѣе, чѣмъ когда либо, были, быть можетъ, понятны ея слезы.
* * *
И теперь, когда она отошла отъ нашихъ путей, когда краски и музыка ея творчества начинаютъ уже слегка тускнѣть и угасать въ нашей памяти, -- весь ея человѣческій, весь ея женскій обликъ сіяетъ совсѣмъ чисто и свято, и грѣетъ безсмертнымъ тепломъ.
И становится понятно, чѣмъ была она въ нашей жизни, въ той нелѣпой, туманной, остановившейся жизни, въ которой болѣзненно и тревожно заснули мы всѣ, со всѣми нашими мятежными чаяніями, съ нашимъ освобожденнымъ искусствомъ, такъ быстро погаснувъ, такъ мало исчерпавъ. Маловѣрные и обманутые, мы лишь безсильно дремлемъ и ждемъ новаго разсвѣта, а она, чуткая, она, самая прекрасная среди насъ, -- не вынесла томленія, умерла. Ушла кроткою, искупительною жертвой. На пути нашихъ молитвъ и исканій она умѣла плакать, она -- единственная -- согрѣвала насъ обаяніемъ женственности, проникновенной лаской страдальческаго взгляда, говорившаго о томъ, что "жизнь въ вѣчной жертвѣ и смыслъ ея -- любовь".
И несомнѣнно ясно, что тѣмъ, кто открываетъ сердце навстрѣчу глубокимъ волненіямъ духа, тѣмъ, кто понимаетъ великую глубину женскаго страданія,-- должна быть вѣчно близка страдающая красота Вѣры Ѳедоровны.
И если для многихъ могила Вѣры Ѳедоровны лишь символъ и многіе "несутъ ея свѣтъ чрезъ жизнь земную", продолжая считать ея небытіе -- ея жизнью, то пусть наступаетъ потомъ и очищающій холодъ здѣшняго забвенія,-- не въ немъ-ли начало истиннаго ея безсмертія "тамъ"? Перестанетъ быть живымъ, какъ для насъ, ея родное имя, перестанетъ, какъ среди насъ, творить и озарять жизнь ея образъ, но въ вѣчной жизни духа неизмѣнно будетъ сіять ея нетлѣнная прелесть, и въ чистую жертву инымъ преображеніямъ будетъ принесенъ ея трепетный и кроткій огонь.