"Алконостъ", кн. I. Изданіе передвижного театра П. П. Гайдебурова и Н. Ф. Скарской. 1911
ИСПЫТАНІЕ ЛАВРАМИ.
I.
4 Апрѣля 1896 года былъ первый выходъ Вѣры Ѳедоровны въ Петербургскомъ Александринскомъ театрѣ, въ роли Рози (Бой бабочекъ).
"Дебютъ г-жи Коммиссаржевской, -- читаемъ въ No 7219 Новаго Времени,-- вызвалъ столько толковъ въ Петербургѣ и собралъ такую массу публики въ Александринскій театръ, что надо было или очароваться или разочароваться. Очароваться, -- если бы это было, дѣйствительно, что нибудь яркое, блестящее, молодое, обѣщающее длинный рядъ художественныхъ удовольствій. Ни яркаго, ни блестящаго не было. Но была хорошая и опытная артистка, съ отчетливой дикціей, съ пріятнымъ тембромъ голоса, съ привычкой къ простотѣ и естественности".
"Дебютантка, впрочемъ, имѣла большой успѣхъ, -- добавляетъ "Петербургская Газета", въ которой работалъ тогда одинъ, нынѣ весьма авторитетный и извѣстный, журналистъ и критикъ, -- т. е. ей много хлопали и театръ былъ полонъ. Это больше всего нужно дебютанткамъ. Хотѣлось бы еще, чтобы у дебютантокъ, кромѣ хорошо и до мельчайшихъ подробностей отдѣланной роли, было еще и настроеніе, освѣщающее техническую работу актрисы. Не лишне было бы также требовать отъ дебютантки, чтобы въ ея пріемахъ чувствовалась индивидуальность и сильнѣе сказывалось ея личное "я". Но, кажется, это не всегда достижимо. По крайней мѣрѣ, съ этой стороны г-жа Коммиссаржевская меня мало удовлетворила. Искренна ли она, достаточно ли правдива? Не знаю! Впрочемъ, и то сказать, правда хорошо, а счастье лучше..."
На другой день газета дополнила свой отзывъ слѣдующими строками: "Г-жа Коммиссаржевская несомнѣнно очень опытная, умная и тонкая актриса. Но, если спросить меня, напримѣръ, кто былъ лучшей Рози, она или же г-жа Потоцкая, которую нельзя считать ни слишкомъ опытной, ни чрезмѣрно тонкой актрисой, я бы не задумываясь отвѣтилъ: г-жа Потоцкая! Ибо въ г-жѣ Потоцкой есть непосредственность, яркость и свѣжесть чувства, чего нѣтъ у г-жи Коммиссаржевской; ибо у г-жи Потоцкой настроеніе освѣщаетъ сценическій образъ, тогда какъ у г-жи Коммиссаржевской сценическій образъ, отдѣланный до мельчайшихъ подробностей, разработанный съ большимъ умомъ, тактомъ и вкусомъ, все-таки не даетъ впечатлѣніе живого, ясно постигаемаго цѣлаго. То, что такъ тщательно творитъ г-жа Коммиссаржевская, остается какъ будто въ темнотѣ. Скажите, что значили бы самые яркіе цвѣты и самыя чудесныя краски, если бы не было солнца. И вотъ этого то солнца я не нашелъ въ прекрасной игрѣ г-жи Коммиссаржевской.
"На дебютѣ г-жи Коммиссаржевской я останавливаюсь такъ подробно, потому, что трубные звуки устной и печатной рекламы ей очень громко разглашали славу. Это немножко не то. Артистка всегда будетъ хорошо играть и выдвигать изображаемые ею характеры, но самобытности, глубины, оригинальнаго захвата, всего того, что знаменуетъ выдающійся недюжинный талантъ, у нея нѣтъ, по крайней мѣрѣ, судя по первому дебюту.
"Для молоденькихъ ingenue, кромѣ того, у г-жи Коммиссаржевской нѣтъ истинной молодости. Ея голосъ, симпатичный по тембру, въ то же время какъ будто нѣсколько потускнѣлъ отъ времени. И въ ея движеніяхъ и позахъ мало той прелестной несогласованности движеній, которыя отличаютъ молодую грацію. Наружность дебютантки, впрочемъ, очень симпатичная, а улыбка чудесная, но ни въ смѣхѣ, ни въ мимикѣ, ни въ интонаціяхъ нѣтъ оригинальнаго стиля, который, въ свое время, напримѣръ, такъ вскружилъ публикѣ голову на первыхъ дебютахъ г-жи Савиной".
Одновременно съ этими отзывами, московскій "Театралъ" указалъ на то, что: "Въ театрѣ были большіе толки о томъ, кого изъ артистокъ призвана замѣстить г-жа Коммиссаржевская на Александринской сценѣ. Такой взглядъ на дебютъ г-жи Коммиссаржевской и на ея послѣдующую сценическую дѣятельность въ Петербургѣ долженъ быть отброшенъ. Рѣчь идетъ не о соперничествѣ молодой артистки съ той или другой любимицей петербургской публики, но о пополненіи нашей труппы покой силой, силой крупной, которая можетъ оживить и освѣжить петербургскую сцену. Между тѣмъ, нѣкоторыя изъ петербургскихъ газетъ отозвались о дебютѣ г-жи Коммиссаржевской нѣсколько сдержанно, какъ бы стоя на стражѣ испытанныхъ любимицъ петербургской сцены, уже доказавшихъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ свои большія способности и завоевавшихъ симпатіи публики. Но эти артистки не нуждаются въ защитникахъ (которые, впрочемъ, завтра же набросятся на нихъ же), а г-жа Коммиссаржевская, я увѣренъ, съумѣетъ занять свое собственное прочное и почетное мѣсто на нашей сценѣ".
Какъ ни основательно было это указаніе, вопросъ о соперничествѣ Вѣры Ѳедоровны съ нѣкоторыми изъ артистокъ Александринскаго театра не заглохъ; мучительнымъ призракомъ выростахъ на ея пути, незримыми руками тормозилъ ея работу, отравляя ея частную жизнь, и въ концѣ концовъ послужилъ объясненіемъ ея ухода съ казенной сцены, объясненіемъ настолько же поверхностнымъ, насколько нелѣпымъ былъ слухъ о "замѣщеніи", распространявшійся, можетъ быть, еще задолго до того праздничнаго, счастливаго перваго вечера, который провела Вѣра Ѳедоровна въ старыхъ стѣнахъ Александринскаго театра.
Къ моему великому счастью, мнѣ, тогда еще студенту первокурснику, привелось быть свидѣтелемъ этого исключительнаго дебюта.
Молодежь, знавшая Вѣру Ѳедоровну по лѣтнимъ сезонамъ въ Старо-Русскомъ курортѣ, -- охотно тогда посѣщавшемся петербуржцами средняго достатка,-- и по спектаклямъ въ Озеркахъ, любила Коммиссаржевскую и уже называла ее "Вѣрой Ѳедоровной". Повѣривъ разъ навсегда въ "свою" Вѣру Ѳедоровну, эта молодежь широкой волной разлилась по театру, чтобъ встрѣтить и привѣтствовать любимую. И ожидая, и встрѣчая, и привѣтствуя, волновались сотни молодыхъ сердецъ за "свою" и вмѣстѣ съ "своею", въ традиціонномъ почитаніи робѣя передъ Академіею Русской Драмы, страшились ея кулисъ и ихъ важныхъ, заслуженныхъ обитателей, съ ихъ непоколебленнымъ тогда еще авторитетомъ... И радовались дѣтски, -- должно быть вмѣстѣ съ Вѣрой Ѳедоровной, -- когда пронеслась вѣсть, что Незлобинъ -- послѣдній антрепренеръ ея -- съ нѣсколькими своими артистами здѣсь, въ театрѣ, и бурно ликовали, ликовали прежде всего и по всякому поводу отъ того радостнаго, пьянящаго волненія, которое царило въ театрѣ...
Среди этихъ возбужденныхъ, лихорадочно раскраснѣвшихся молодыхъ лицъ, -- сѣдые и сѣдѣющіе поклонники и поклонницы Ѳедора Петровича Коммиссаржевскаго, пришедшіе взглянуть на наслѣдницу таланта знаменитаго пѣвца. И въ радостномъ, пьянящемъ волненіи, которое царило въ театрѣ, все чаще, все умиленнѣе, все привѣтливѣе улыбались нѣжной Рози, нѣжной радости, чудесному дару ушедшаго отъ нихъ артиста. И украдкой утирая слезы, и на наше глядя бурное ликованіе, вмѣстѣ съ нами степенно ликовали. И антракты были такъ блистательно шумны, и, перекрестныя, такъ сладки воспоминанія объ искусствѣ ушедшаго, вплетаясь въ радость о той, что пришла, что не слышали мы ядовитаго шепота о соперничествѣ, не видѣли хмурыхъ и презрительныхъ критиковъ, и читая потомъ ихъ мертвыя слова, забывали о нихъ, не успѣвъ дочитать, потому что любили, хоть и не сознавали еще, что именно въ этой принесшей намъ радость любили, и какою любовью.
Когда вспоминаешь, рядомъ съ этими кликами энтузіазма, дикіе крики и свистъ "премьеръ" на Офицерской, гдѣ до конца вѣрная своей избранницѣ, молодежь уже не могла вмѣстѣ съ нею самою покорить себѣ равнодушнаго и враждебнаго бѣлаго зала театра, кажется, будто ожила и прошла въ современности та самая толпа іудеевъ, что бѣшенно кричала "Распни Его"... И распинали книжники и фарисеи, и лицемѣры, и умывавшіе руки, но распявъ -- ужаснулись и увѣровали тысячами.
Но Геѳсиманская Ночь была еще не близко...
2
Послѣ "Общества поощренія скуки", пьесы, въ которой выступила Вѣра Ѳедоровна послѣ своего перваго дебюта; послѣ "лѣтнихъ" спектаклей на сценѣ красносельскаго военнаго театра, о которыхъ "Театралъ" писалъ, что они не отличались "ни разнообразіемъ репертуара, ни удачнымъ исполненіемъ пьесъ"; послѣ какихъ то "Шалостей влюбленныхъ", 17 сентября, въ день, періодически ознаменовывавшійся выдающимися для Вѣры Ѳедоровны событіями въ ея послѣдующей художественной дѣятельности, она появилась впервые передъ петербургской публикой въ "Безприданницѣ".
Вѣра Ѳедоровна въ "Безприданницѣ".
Какъ много связано съ этими немногими словами...
Горячіе поединки рыцарей пера, жаркіе споры театраловъ, шумные восторги, оваціи и враждебное желчное брюзжанье, буйный хмѣль успѣха, радость молодого творчества, -- и надъ всѣмъ этимъ ужасное проклятіе, отдавшее Вѣру Ѳедоровну въ рабство своей "Безприданницѣ", въ рабство ужаснѣйшее изъ всѣхъ видовъ рабства, -- властнымъ требованіямъ жизни, вкусовъ, традицій, возвращавшихъ Вѣру Ѳедоровну къ Лариссѣ, къ Рози, къ Дикаркѣ всякій разъ, когда она слишкомъ высоко поднималась надъ землею, возвращавшихъ ее къ землѣ во чтобы то ни стало и, -- какъ символъ всѣхъ ея послѣднихъ разочарованій, страданій и мукъ, по которымъ она пришла къ послѣднимъ постиженіямъ, -- отдавшихъ ее землѣ, разбитую на смерть землею.
Вѣра Ѳедоровна въ "Безприданницѣ"...
Что же сказали объ этомъ присяжные засѣдатели по рецензентскимъ билетамъ?
"Г-жа Коммиссаржевская -- актриса милая и умная", -- сказалъ засѣдатель изъ "Петербургской Газеты" (No 259, 1896 г.).-- "Ея тонъ, правда, довольно жидкій, какъ бываетъ у превосходныхъ скрипачей парижской консерваторіи, но въ деталяхъ много хорошо задуманнаго, яркаго и красиваго"...
"Имѣла большой успѣхъ (до корзины цвѣтовъ включительно), сообщили "Биржевыя Вѣдомости" (No 258, 1896 г.),-- но намъ она не понравилась: играла неровно, въ послѣднемъ актѣ ударилась въ мелодраматизмъ, и вообще въ ея изображеніи осталась непонятной эта Ларисса, жаждущая бѣгства изъ "цыганскаго табора", какимъ былъ домъ ея матери, и мало было подчеркнуто то отвращеніе, которое долженъ былъ ей вселять пошло-самолюбивый Карандышевъ".
"Петербургскія Вѣдомости" (No 258, 1896 г.) признали, однако, что Вѣра Ѳедоровна, выступивъ въ Лариссѣ, "провела эту роль вполнѣ безупречно", а въ "Театралѣ" снова указали на то, что Вѣра Ѳедоровна "большой виртуозъ въ отдѣлкѣ мельчайшихъ деталей роли; это прежде всего блестящій техникъ и во всякомъ случаѣ крайне интересное явленіе".
Въ слѣдующемъ году (No 257), отдавая дань, повидимому, уже вполнѣ установившемуся мнѣнію, "Петербургская Газета" писала: "Роль Лариссы принадлежитъ къ числу наилучшихъ ролей г-жи Коммиссаржевской. Вчера артистка выступила въ этой роли и завладѣла всѣмъ зрительнымъ заломъ... У многихъ зрителей навертывались слезы и, когда наступила "развязка" драмы, послышались въ ложахъ сдержанныя истерическія рыданія".
Еще черезъ годъ, въ отдѣльной брошюрѣ, посвященной г. Забрежневымъ Вѣрѣ Ѳедоровнѣ, говорится: "Трудно представить себѣ что нибудь болѣе трогательное и задушевное, чѣмъ образъ Лариссы, какимъ создаетъ его г-жа Коммиссаржевская, послѣдними штрихами четвертаго дѣйствія дорисовывающая его до полной жизненности. Отвергнутая всѣми, одинокая, брошенная на позоръ человѣкомъ, которому она такъ довѣрчиво отдавала свою душу и сердце, она, въ минуту отчаянія и безумія, готова идти на развратъ. И вдругъ выстрѣлъ Карандышева... Мгновенное облако грѣховности слетаетъ съ ея души, обнажая цѣломудренную чистоту этой души, порывистой, пылкой, жаждущей свѣта, но измученной людьми и жизнью. Исполнилась ея мечта -- "умереть незапятнанной, чтобы ни въ чемъ нельзя было упрекнуть себя". И она уходитъ изъ этого міра съ блаженнымъ восторгомъ, примирившись со всѣми, посылая предсмертный поцѣлуй своимъ мучителямъ"...
Наконецъ, въ 1900 году, Юріи Бѣляевъ въ своемъ, извѣстномъ теперь, критико-біографическомъ очеркѣ, проводя параллель между Дузе и Коммиссаржевской, говоритъ: "Мое сравненіе было бы не полно, если бы я пропустилъ одно, весьма важное сходство между Дузе и Коммиссаржевской, не имѣющее ничего общаго съ вопросами чистаго искусства, но давшее г-жѣ Коммиссаржевской названіе "русской Дузе". Это -- ихъ общій "феминизмъ". Ни одна артистка не грѣшила такъ завѣдомо противъ авторскаго замысла, какъ это дѣлаетъ Дузе въ "Клеопатрѣ", или же Коммиссаржевская въ "Безприданницѣ".
"Чтобы поднять престижъ женщины, упавшей до званія цезарской наложницы или драгоцѣнной бездѣлушки, на которую бросаютъ жребій, надо употребить множество чисто внѣшнихъ усилій и развить намекъ въ цѣлое опредѣленіе. Долженъ сознаться, что послѣ "Безприданницы" я каждый разъ ухожу изъ театра глубоко взволнованный смѣлой, самостоятельной игрой г-жи Коммиссаржевской, но ея Ларисса совсѣмъ не та, какой мы видимъ ее у Островскаго и какой ожидали бы встрѣтить на сценѣ. Для того, чтобы сдѣлать ее привлекательной, необходимо извѣстнаго рода "доказательство отъ противнаго", т. е. полное признаніе авторскихъ указаній. Ларисса рѣзка и за нею слѣдуетъ удержать ея рѣзкость; она высокомѣрна и незачѣмъ объяснять ея чудачествъ нервами. Мнѣ кажется, что эффектъ подобной игры получился бы отъ этого даже большій и, во всякомъ случаѣ, непротиворѣчащій авторскому желанію. Что же дѣлаетъ съ этой ролью г-жа Коммиссаржевская? Ларисса ей, очевидно, жалка. Она видитъ, что за этой отчаянностью, за этой бранадой погибаетъ женщина, и она кидается спасать ее, хотя бы такой поступокъ не вязался съ общей психологіей типа. Вотъ почему, главнымъ образомъ, Ларисса, эта кипучая цыганская кровь, насквозь пропитанная вольнолюбивымъ духомъ табора, выходитъ въ изображеніи г-жи Коммиссаржевской какой-то "бѣлой чайкою", которая, не долетѣвъ до берега, разбивается о прибрежныя скалы... "Цыганщина" не чувствуется въ ней. Образъ нарисованъ легкими, задушевными красками; отъ него такъ и вѣетъ тихой грустью и тѣмъ роковымъ сосредоточіемъ,
-- Что въ существѣ разумномъ мы зовемъ
Возвышенной стыдливостью страданья..."
Такъ, годъ отъ году, измѣнялась и углублялась оцѣнка вдохновенія Вѣры Ѳедоровны, отъ "жидкаго тона" и "блестящей техники" до параллели съ Дузе, хотя бы и по поводу, "ничего общаго съ вопросами чистаго искусства" не имѣющему. И чѣмъ дальше уходило это вдохновеніе отъ источниковъ, подобныхъ "Безприданницѣ", чѣмъ мучительнѣе становилась необходимость утолять жажду зрителей именно изъ этихъ источниковъ, тѣмъ громче прославлялась "Безприданница", тѣмъ крѣпче приковывали къ "актрисѣ" свободнаго художника, шедшаго на поиски Бога въ своемъ искусствѣ...
Такъ было потомъ, когда Вѣра Ѳедоровна далеко ушла отъ Александринской сцены: но и тогда, послѣ тріумфа Клерхенъ въ "Гибели Содома", смѣнившей вскорѣ "Безприданницу", когда и критика, и публика дружно воздавали хвалу артисткѣ, прозвучали вѣщіе стоны Чеховской "Чайки"; подъ газетнымъ заголовкомъ, такимъ значительнымъ для насъ теперь, "Чайка, Чехова", слѣдовало: "У г-жи Коммиссаржевской попадались недурныя мѣста", или: "Въ пьесѣ было хорошо озеро и были еще хороши нѣсколько искорокъ въ игрѣ г-жи Коммиссаржевской. Но и тѣ искорки погасли, когда поэтической Нинѣ пришла несчастная фантазія надѣть на себя простыню, стащивъ ее съ постели, повидимому, нарочно для этого приготовленной".
Это было 17 октября 1896 года. Бѣлокурая Чайка стонала мучительно и одиноко на Александринскихъ подмосткахъ. Только еще одинъ В. Н. Давыдовъ, силою громаднаго вдохновенія преодолѣвъ толщу тогдашнихъ сценическихъ традицій и рутины, творилъ въ тотъ вечеръ, по истинѣ, какъ великій художникъ.
Но и вдвоемъ они не могли спасти Чайки, раненой грубо и тяжко.
Въ тотъ памятный вечеръ впервые, вѣроятно, услышала Вѣра Ѳедоровна со сцены, хотя и не обращенные прямо къ ней, шиканье и свистъ. Можетъ быть, впервые, вернувшись со спектакля домой, гдѣ ее уже ожидала мать, она, какъ безумная, рыдала, кинувшись къ ней, за Чехова, за Чайку, за Зрителя, за Театръ, за себя, за всю окружающую насъ, проклятую жизнь...
Раненая, трепещущая Чайка была первымъ, пророческимъ даромъ Александринскаго театра Вѣрѣ Ѳедоровнѣ. Эта первая, великая боль ея, слившись съ страданіемъ Чекова, родила въ ней предчувствія, выявила для немногихъ прозорливцевъ, и для самой художницы прежде всего, иныя, новыя возможности.
Теперь, вспоминая объ этомъ спектаклѣ, Л. Гуревичъ говоритъ: "Чуткимъ слухомъ она улавливала то, что было еще неслышно другимъ, и въ то время, когда труппа казеннаго театра съ недоумѣніемъ разбиралась въ Чеховской "Чайкѣ",-- чтобы въ концѣ концовъ изуродовать и провалить это чудесное свѣжее созданіе современнаго художника, -- В. Ѳ. Коммиссаржевская нашла глубоко-правдивые тоны для своей роли". "Грезится, какъ призракъ, худенькая, бѣлокурая дѣвушка съ блѣднымъ, измученнымъ лицомъ, съ большими страдальческими глазами, съ движеньями тоскливыми и порывистыми,-- вспоминаетъ о ней въ этой роли Ив. Щегловъ.-- Рѣчь нервная, торопливая, хватающая за сердце своей глубокой искренностью. "Я -- чайка!" -- стонетъ, какъ въ бреду, бѣлокурая дѣвушка...". Сбивчиво, сквозь слезы, разсказываетъ она ошеломленному ея появленіемъ Треплеву о своихъ мучительныхъ скитаніяхъ, о грубости провинціальныхъ нравовъ, о своихъ разочарованіяхъ и артистическихъ скитаніяхъ. "Хорошо здѣсь, тепло, уютно... Слышите -- вѣтеръ?.. О чемъ я?.. Да... Тургеневъ... И да поможетъ Господь всѣмъ безпріютнымъ скитальцамъ...".
Правда, скоро, въ особенности послѣ постановки "Чайки" Московскимъ Художественнымъ Театромъ, и Вѣра Ѳедоровна, и Чеховъ были признаны и публикой, и прессой, опомнившимися отъ Александринскаго разгрома; правда, впослѣдствіи о Чайкѣ-Коммиссаржевской было написано много прекрасныхъ, нерѣдко даже проникновенныхъ страницъ въ художественной критикѣ; правда, Чайка въ глазахъ широкихъ круговъ театральной публики стала символомъ, неразрывно связаннымъ съ именемъ Коммиссаржевской. И все же, никогда Чайка не приносила ей матеріальной помощи, въ которой такъ часто она нуждалась и которою щедро одѣлялъ ее цѣлый циклъ опостылѣвшихъ ей впослѣдствіи пьесъ, съ "Безприданницею" во главѣ. Послѣ Художественнаго Театра публика требовала для чеховскихъ пьесъ "Театра", а не отдѣльныхъ исполнителей; этого "Театра", котораго Вѣра Ѳедоровна такъ страстно для себя искала всю свою жизнь, "Чайкѣ" не хватало особенно мучительно, такъ-же, какъ Станиславскому не хватало Чайки -- Коммиссаржевской.
Однажды, на репетиціи Художественнаго Театра, въ разговорѣ съ сидѣвшей рядомъ съ нимъ артисткою, Чеховъ сказалъ: если бы сюда Чайкой -- Вѣру Ѳедоровну!.. Но его ментѣ не суждено было осуществиться. Не суждено было слиться этимъ двумъ вдохновеніямъ, -- Станиславскаго и Вѣры Ѳедоровны, казалось бы, такимъ нужнымъ другъ другу. Художественный Театръ, гостепріимно звавшій къ себѣ Коммиссаржевскую, никогда не увидѣлъ ее въ своихъ стѣнахъ...
Съ тѣхъ поръ, какъ она впервые, казалось, почти случайно и беззаботно ступила на порогъ своего будущаго храма, и радостно принесла первую безкровную жертву Богу, тогда еще не познанному ею въ Искусствѣ, не въ этотъ ли вечеръ она впервые услышала въ себѣ Его внятный голосъ, впервые обожгла свою душу очищающимъ огнемъ великихъ Страстей, опредѣленныхъ ей отъ вѣка, Страстей исканій неутолимыхъ, вдохновеній неизвѣданныхъ? Ихъ пламя одно неизмѣнно освѣщало путь Вѣры Ѳедоровны, и что же было дѣлать ей при этомъ свѣтѣ у "художественниковъ", уже несшихъ свой ярко горѣвшій факелъ? Не для ея души, горѣвшей мистической страстью исканій "своей правды", были завершенныя, законченныя строительства. Ея мятежныя исканія Бога могла достойно завершить только Голгоѳа, и безстрашно взошла Вѣра Ѳедоровна на крестъ своего отреченія во имя новой жизни въ Богѣ, когда пробилъ для этого часъ.
Но тогда, послѣ перваго вечера "Чайки", такъ дорого обошедшагося самому Чехову, пришла своя, положенная ночь, пришелъ свой день. Пришли новыя радости о жизни, о землѣ, о житейскомъ. И ночь Геѳсиманская была еще далеко.
3.
Послѣ незабываемыхъ потрясеній, вызванныхъ постановкой "Чайки" на Александринской сценѣ, вмѣстѣ съ Вѣрой Ѳедоровной охватившихъ всѣхъ наиболѣе чуткихъ прозорливцевъ тогдашняго времени, послѣ трагическаго бѣгства Чехова изъ Петербурга, наступили для Вѣры Ѳедоровны дни свершенія чудесъ. Къ ней шли длинной чередой, одна за другою, жалкія, уродливыя дѣти нищенскихъ вдохновеній и, казалось, насмѣшливо говорили: если ты истинно отъ неба, докажи это на насъ, сверши чудо надъ нами!-- И она ихъ, ничтожныхъ, пошлыхъ, грѣшныхъ передъ Искусствомъ, превращала своимъ прикосновеніемъ въ чистыхъ, ей покорныхъ, и возвышенныхъ.
Изъ этой толпы, -- Гибели Содома (опередившей другихъ и прошедшей раньше "Чайки"), Рислера старшаго и Фромона младшаго, Отверженныхъ, Юности, Двухъ Судебъ, Волшебной сказки, Борцовъ, Свѣтитъ да не грѣетъ, Девятаго Вала, въ странномъ контрастѣ со свѣтлѣвшими между ними Шейлокомъ, Севильскимъ Цирюльникомъ, Горе отъ ума,-- иные изъ нихъ такъ и остались жить въ нашей благодарной памяти исцѣленными, преображенными, иныя, мертвыя, но воскрешенныя для новой жизни, не вынесли яркаго свѣта этой жизни, и скоро вернулись къ забвенію и смерти. И такъ, творя чудеса и свидѣтельствуя о своемъ божественномъ дарѣ, незримо для себя и окружающихъ ее, шла она путемъ опаснымъ, путемъ искушеній великихъ, ибо нельзя жить чудомъ, дарованнымъ намъ лишь во свидѣтельство о Пославшемъ. Толпа жадная, любопытная и легкомысленная такъ легко склоняетъ чудо къ зрѣлищу и пророческій даръ къ лицедѣйству, блистаніемъ славы ослѣпляя ясновидящій Духъ.
И, искушаясь такъ, искусилась она искушеніемъ большимъ изъ большихъ.
Въ день театральныхъ именинъ своихъ, Вѣра Ѳедоровна воскресила Дикарку.
Почему призвала она ее, потребовавшую для себя новаго чуда?-- спрашивали тогда нѣкоторые, сомнѣваясь. Потому только, конечно, что не пришелъ еще часъ страданій, потому что проповѣдь неустанныхъ исканій Истины ждала ее еще впереди, потому что надо было, чтобы народъ провелъ ее и поставилъ, какъ своего пророка, высоко на горѣ, откуда бы въ положенный часъ слышенъ былъ голосъ ея далеко, всему множеству людей, которымъ предстояло собраться внизу...
Въ тотъ день "видно было -- свидѣтельствуетъ очевидецъ {"Нов. Вр.", No 8255, 19-го февр. 1899 года.} -- что весь театръ трепеталъ желаньемъ дать почувствовать артисткѣ, что онъ цѣнитъ и любитъ ея талантъ. Зрители стояли въ ложахъ, махая платками, кричали, кричали безъ конца, множествомъ голосовъ. Это не поклонники, не друзья и пріятели, а сами зрители дѣлали радостныя оваціи новому таланту. Г-жа Коммиссаржевская получила множество цвѣтовъ и десятокъ подарковъ: были двѣ броши, одна "отъ преданныхъ душъ", столовое серебро, чайный приборъ, серебряный вызолоченный жбанъ, двѣ майоликовыя вазы, еще какое то серебро, портретъ артистки, украшенный лаврами, адресъ и проч... Я смотрѣлъ на г-жу Коммиссаржевскую съ особеннымъ вниманьемъ, и, признаюсь, она не удовлетворила меня цѣльностью впечатлѣнія. Она была какая то неуловимая... Она какъ будто не жила ролью,-а блестѣла частностями, иногда прямо очаровательными... Мнѣ не разъ приходилось замѣчать эту особенность въ этомъ талантѣ. Вялая, мертвенная, она вдругъ вспыхиваетъ огнемъ, она точно выбираетъ изъ текста роли что то такое, что ее вдругъ поднимаетъ, придаетъ ей блескъ и выразительность; прошло это мгновеніе,-- пошли другія слова, -- и она опять увядаетъ. Ни у кого изъ артистокъ, которыхъ я знаю, этой порывистости я не встрѣчалъ, и слѣдить за ея игрой приходится съ большимъ напряженіемъ, чтобы получить удовольствіе. И тѣмъ не менѣе она нравится публикѣ, очень нравится"...
Изъ этихъ короткихъ отрывковъ очевидно, что Вѣра Ѳедоровна далека была отъ искушеній служить легкому "удовольствію" и остаться въ замкнутомъ кругу актерскихъ успѣховъ. Теперь для всѣхъ понятно, что быть развлеченіемъ она не могла. Тогда она безпокоила, не похожая на всѣхъ другихъ, смущала предчувствіемъ возможности иного, своего пути. Какъ въ благородной "Чайкѣ", такъ и въ родной Александринскому театру и широкой обывательщинѣ "Дикаркѣ" Вѣра Ѳедоровна давала слышать еще не ясную, не звучавшую здѣсь прежде, мелодію души своей, и чѣмъ рѣшительнѣе звучалъ этотъ голосъ, тѣмъ безповоротнѣе слагалась для нея необходимость ея будущаго разрыва съ ея "Іерусалимскимъ храмомъ".
Огромный успѣхъ "Дикарки", рѣзко оттѣнившей неудачу "Чайки" и связавшей "Бой Бабочекъ", "Безприданницу", "Гибель Содома" съ "Дикаркой" одной блестящей цѣпью праздничныхъ тріумфовъ и нарастающей славы, способенъ былъ соблазнить не только "единаго отъ малыхъ сихъ", но даже и такую яркую индивидуальность, какою была Вѣра Ѳедоровна. Такъ заманчиво итти по широкой проторенной дорогѣ, въ ликующемъ союзѣ съ толпою, до того уютнаго уголка, гдѣ позднимъ вечеромъ, подъ сѣнью лавровъ пріятно задремать въ сладкомъ сознаніи,-- подобно чеховской нянькѣ, -- что "всѣ мы у Бога приживалы". Успѣхъ "Дикарки" былъ искусомъ, за которымъ неминуемо, рано или поздно, слѣдовало это сознанье, или поворотъ къ крутой, кремнистой тропѣ, теряющейся въ сумракѣ Геѳсиманской Ночи.
Мы знаемъ, что выбрала Вѣра Ѳедоровна.
4.
Въ домѣ Синельникова, на Ямской, въ третьемъ этажѣ, есть квартира, которую занимала Вѣра Ѳедоровна въ теченіе трехъ лѣтъ, начиная со второго года своего пребыванія въ Петербургѣ. въ маленькой, полутемной передней одна дверь, налѣво, вела въ гостиную, смежную съ кабинетомъ, извѣстнымъ по фотографіи, помѣщенной Ю. Бѣляевымъ въ его этюдѣ о Вѣрѣ Ѳедоровнѣ. Гостиная, о двухъ окнахъ, едва вмѣщала кабинетный рояль, нѣсколько креселъ со столомъ и диванчикомъ, зеркало и растеніе, похожее на елочку -- чей-то подарокъ. По стѣнамъ висѣло нѣсколько картинъ и гравюръ. Направо изъ передней другая дверь вела въ маленькую, скромно обставленную столовую, съ не по комнатѣ большимъ столомъ.
Въ эту квартиру провожала Вѣру Ѳедоровну, послѣ "Дикарки", молодежь, занявъ мѣста на козлахъ и подножкахъ ея экипажа; у подъѣзда ждала новая толпа; шпалерами растянувшись по лѣстницѣ, она бросала подъ ноги артисткѣ живые цвѣты. И также, какъ засыпали ступавшую по ступенямъ цвѣтами, засыпали ее въ передней просьбами о карточкахъ. Сколько ихъ нашлось -- всѣ были отданы, а большинству все же не хватило. Тогда вынесли двѣ корзины цвѣтовъ, изъ числа поднесенныхъ, и въ одинъ мигъ не стало ихъ -- ни цвѣтовъ, разсыпавшихся по петлицамъ шинелей и кофточекъ, ни корзинъ, по кусочкамъ разобранныхъ "на память". С. И. Зилоти, тотъ самый, чью треуголку видѣли всѣ на похоронахъ Вѣры Ѳедоровны, мелькавшую въ толпѣ, подлѣ гроба, распоряжался и тогда, въ этой праздничной толпѣ, раздавая карточки, помогая Вѣрѣ Ѳедоровнѣ сдерживать свое волненіе, пока ея нервы, доведенные этимъ вечеромъ до послѣдняго напряженія, не вызвали истерики.
Въ этой квартирѣ, гдѣ съ утра до вечера -- утромъ, днемъ, за обѣдомъ, послѣ театра за ужиномъ, -- смѣняли одинъ другого студенты, курсистки, актеры, писатели, поэты, критики и музыканты, близкіе друзья и едва знакомые визитеры, чувствовалось лихорадочное біеніе кипучей жизни. Все внимательнѣе и вдумчивѣе прислушивалась къ ней Вѣра Ѳедоровна. Находя время для всѣхъ и для всего, она все больше отдавалась углубленію своего сознанія. Съ дѣтства любившая книги, она отъ безпорядочнаго и случайнаго чтенія ихъ все настойчивѣе переходила къ систематической работѣ надъ собой. Вскорѣ въ-этомъ пришелъ ей на помощь извѣстный А. Л. Волынскій, блестящій и разносторонній умъ котораго Вѣра Ѳедоровна тогда высоко цѣнила.
Иногда въ этой уютной квартирѣ, овѣянной милымъ привѣтливымъ тепломъ провинціи, можно было застать всѣхъ трехъ сестеръ вмѣстѣ, и тогда казалось, что три вѣщія птицы -- Гамаюнъ, Сиринъ и Алконостъ, птица Печали, слетались на мгновеніе, чтобы повѣдать другъ другу какія то свои тайны и разлетѣться вновь надолго и далеко другъ отъ друга.
Иногда за стѣною гостиной слышались два грудныхъ голоса, сплетавшихся горячими звуками цыганской пѣсни съ тихими аккордами робкой гитары: это Вѣра Ѳедоровна съ Ольгой, сестрой своей, вслухъ мечтали о чемъ-то. Гдѣ нибудь, въ тихомъ углу, слушала ихъ сѣдѣющая мать, вспоминая пѣвца, давшаго жизнь этимъ сестрамъ. И тогда не петербургская грусть загоралась въ Душѣ остановившагося на порогѣ этихъ комнатъ, случайнаго петербургскаго гостя, и было почему-то жаль эти два голоса, пробуждавшихъ желаніе любить, -- самоотверженно, вѣчно и свято...
Послѣдній сезонъ, проведенный Вѣрою Ѳедоровною на этой квартирѣ {1899--1900 г.г.}, отмѣченъ былъ неожиданнымъ появленіемъ въ Александринскомъ театрѣ сценъ изъ "Фауста". Я не былъ очевидцемъ этого спектакля, но вотъ что писали объ участіи въ немъ Вѣры Ѳедоровны:
"Наибольшій восторгъ публики вызвала сцена въ тюрьмѣ, гдѣ г-жа Коммиссаржевская, въ роли съумасшедшей Гретхенъ, напомнила публикѣ лучшіе моменты русскаго драматическаго театра, моменты, которые даются только великими, художественными произведеніями и въ исполненіи крупныхъ, выдающихся драматическихъ талантовъ. Именно такимъ талантомъ оказалась г-жа Коммиссаржевская; каждое ея слово, ея замѣчательная мимика, ея голосъ, мѣнявшійся отъ трагическаго шопота до гортанныхъ, задыхающихся нотъ ужаса -- потрясали публику, заставляли удивляться тому, гдѣ-же скрывалась до сихъ поръ такая огромная сила таланта, страсти, правдивости, глубины и вдумчивости. Отвѣтъ находимъ въ томъ, что въ настоящее время ставятся не такія пьесы, въ которыхъ могъ-бы проявить себя могучій трагическій талантъ. Г-жа Коммиссаржевская была извѣстна публикѣ ролями средняго достоинства и силы, а теперь этотъ алмазъ блеснулъ передъ нами въ своей должной оправѣ". (Новости, 20-го дек. 1899 г.).
Или: "Лучше всѣхъ была Коммиссаржевская -- безумная Гретхенъ, которая захватила своей игрой весь залъ, потрясла и вызвала у зрителей слезы". (Новое Время, 19-го дек. 1899 г.).
Или: "Г-жа Коммиссаржевская была идеальной Маргаритой. Сцену Гретхенъ въ тюрьмѣ она провела такъ, что зрители были совершенно захвачены ея глубокими страданіями, ея горемъ. И долго еще по окончаніи сцены звенѣлъ грустный, полный скорби, вопль умирающей Гретхенъ". (Россія, 20-го дек. 1899 г.).
Только Пет. Газ. осталась при особомъ мнѣніи: "Г-жа Коммиссаржевская-Гретхенъ -- была совсѣмъ не въ ударѣ, что не помѣшаю ей имѣть колоссальный успѣхъ. Повторилось то-же, что я видѣлъ на "Дикаркѣ": слабое исполненіе и неумѣренный энтузіазмъ. Г-жа Коммиссаржевская, во-первыхъ, рѣшительно не дала никакого образа, затѣмъ, она взяла сразу какой-то ультра-трагическій тонъ, лишивъ Гретхенъ ея обаятельнаго лиризма. Артистка поминутно мѣняла тонъ, темны, затягивала паузы и обнаруживала отсутствіе настроенія. Одно изъ двухъ: г-жа Коммиссаржевская переучила или недоучила роль Гретхенъ. Это очень жаль. Я шелъ въ театръ, надѣясь увидѣть красивый, симпатичный и яркій образъ, безъ ненужнаго трагизма, но трогательный, простой и искренній". (Пет. Газ., 19-го дек. 1899 г.).
Едва-ли можно серьезно смотрѣть на критику Пет. Газ., какъ и вообще на сопоставленія газетныхъ отзывовъ, приводимыя мною лишь для того, чтобы дать понять непосвященнымъ о тѣхъ шипахъ и шипѣніяхъ, о которыхъ говорилось выше. Чуткая совѣсть художника такъ болѣзненно откликается на всякій кличъ, брошенный ему изъ толпы, хотя-бы и ученымъ книжникомъ. И если художникъ всегда съумѣетъ отличить фальшивый вопль фарисея отъ правды, чаще изрекаемой младенцами предъ. лицомъ пророковъ, то все же сколько безсонныхъ думъ переживетъ онъ наединѣ съ собой, провѣряя себя послѣ этого вопля, изъ священной боязни впасть въ высокомѣріе и самодовольство.
Но ужъ недалеко было и то время, когда большинство газетъ стали впадать въ какой-то легкомысленный, ироническій тонъ, говоря о Вѣрѣ Ѳедоровнѣ, даже въ тѣхъ случаяхъ, когда нельзя было не хвалить ее. И хотя не было подлѣ Вѣры Ѳедоровны Іуды, можно было догадываться, что Геѳсиманская ночь для нея когда нибудь да наступитъ.
5.
Послѣдніе два года, отданные Вѣрой Ѳедоровной Александринскому театру, протекали для нея, казалось, въ послѣднемъ усиліи порвать оковы окружавшаго ея академизма. Конецъ 1900 года былъ окрашенъ какимъ-то утомленіемъ, охватившимъ, видимо, артистку. Сѣрый репертуаръ, въ которомъ отдѣльныя крупныя произведенія лишены были малѣйшей степени художественности въ ихъ общей постановкѣ и исполненіи, какъ налр. "Гамлетъ", быть можетъ, былъ одною изъ причинъ, быть можетъ, только создавалъ впечатлѣніе такого утомленія. Напрасно было-бы искать освѣщенія этому явленію въ тогдашнихъ отзывахъ прессы -- въ нихъ мы находимъ только тѣ-же противорѣчія, какъ и раньше, или все усиливающійся тонъ, взятый однажды рецензентомъ "Петерб. Газ.". Если "Новости", напр. (отъ 31 авг. 1900 г.) писали по поводу "Бѣдной невѣсты" Островскаго, что "очень хороша была Коммиссаржевская, исполнявшая заглавную роль и напоминавшая въ послѣднемъ актѣ васнецовскаго ангела, -- столько нервнаго трепета и желанія проникнуть въ будущее было въ ея прекрасномъ лицѣ", то въ "Театр. и Искусствѣ" спѣшили возразить (No 36, 1908 г.): "Бѣдной невѣсты я не видѣлъ, ибо прежде всего не было самой Марьи Андреевны, но была г-жа Коммиссаржевская, которая и въ хваленой "Безприданницѣ" играетъ Лариссу собственнаго сочиненія, а никакъ не Островскаго".
Въ рецензіяхъ о "Снѣгурочкѣ", носящихъ общій характеръ отрицательнаго отношенія къ спектаклю и къ Коммиссаржевской въ заглавной роли, мы наталкиваемся на такія выраженія, достаточно характеризующія тонъ "отзывовъ".
"Г-жа Коммиссаржевская была милая, жалкая Снѣгурочка, походящая на ледяную сосульку, но никакъ не на боярышню, за которую ее приняли берендеи, или на красавицу, сводившую съ ума молодежь..." (Петерб. Газ., 29-го дек. 1900 г.). "Тутъ надо побольше пассивности, нерѣшительныхъ движеній, ребяческаго лепета, побольше проникновенія въ духъ сказки въ народномъ пониманіи образа и поменьше, ради Бога поменьше всевозможныхъ Анхенъ, Клерхенъ или Гретхенъ..." (Нов. Вр., 29-го дек. 1900 г.).
"Г-жа Коммиссаржевская, которая имѣла успѣхъ у части публики, должна, по моему, скорѣе забыть, что она когда либо выступала въ роли Снѣгурочки. Наивничающая, поджимающаяся, подбирающаяся, дѣлающая поминутно "большіе глаза" г-жа Коммиссаржевская не Снѣгурочка уже потому, что нисколько не поэтична. Такъ, ходитъ по сценѣ какая-то сиротка горемычная -- у кого ужъ очень жалостливое сердце, тотъ и слѣдитъ за нею. А кто похладнокровнѣе, тотъ и забываетъ вовсе"... (Театръ и Исісусство, No 1, 1901 г.).
Я не видѣлъ Вѣры Ѳедоровны въ "Снѣгурочкѣ", можетъ быть и правы эти отзывы, въ которыхъ интересенъ и характеренъ ихъ "тонъ" и пріемы критики. Но вотъ наступаетъ бенефисъ артистки, въ которомъ она играетъ Маррику въ "Огняхъ Ивановой ночи", свою лучшую роль, по мнѣнію А. Кугеля, въ "Театрѣ и Искусствѣ" высказанному имъ послѣ кончины артистки. Но тогда, заявляя о томъ же, "Петербургская Газета" поспѣшила замѣтить, что Вѣра Ѳедоровна говоритъ "слишкомъ тихо, совсѣмъ, какъ въ жизни", между тѣмъ, какъ искусство есть все-таки "сверхъ жизни" и не только для сверхъ-дѣвицъ, какъ Маррика, но и рѣшительно для всѣхъ".
И такъ далѣе, и такъ далѣе...
Самый бенефисъ, однако, былъ принятъ публикою съ тѣмъ же энтузіазмомъ, какъ и предшествовавшіе. Въ эти послѣдніе Александринскіе сезоны, уже явно тяготившіе Вѣру Ѳедоровну, "Огни Ивановой Ночи" были послѣдней для нея яркой и радостной вспышкой -- едва ли я ошибаюсь -- отходившаго отъ нея академизма. Протестъ, хотя бы всего только зудермановскій, языческими огнями манилъ къ освобожденію. И ярче, чѣмъ когда либо прежде, возникала изъ этихъ огней истинная сущность артистки. Удивительно ли послѣ этого, что атмосфера перваго представленія "Огней", совпавшаго съ бенефисомъ Вѣры Ѳедоровны, была особо повышенной. Внѣшнюю сторону этого спектакля, какъ и оцѣнку исполненія, большинство тогдашнихъ газетъ передали, впрочемъ, въ томъ же тонѣ, въ какомъ написаны и вышеприведенные отрывки рецензій. Ихъ слишкомъ достаточно, чтобы не ссылаться на новыя цитаты. Ихъ достаточно такъ же и для того, чтобы не сомнѣваться въ томъ, какъ мало критика могла способствовать внутреннему перелому, который совершался. въ то время въ Вѣрѣ Ѳедоровнѣ, подготовляя ее къ рѣшительному разрыву съ Александринскимъ театромъ. Ибо, если подобные отзывы не могли помочь ей выйдти на собственную дорогу, которую уже позже опредѣлили какъ протестъ, признавъ Вѣру Ѳедоровну безспорнымъ и живымъ его воплощеніемъ, то въ то время даже объ этомъ "протестѣ" ни словомъ не намекалось. Единственной попыткою серьезной и талантливой характеристики Вѣры Ѳедоровны, послѣ брошюры г. Забрежнева, такъ и остался этюдъ Ю. Бѣляева.
Одна, безъ посторонней помощи, должна была Вѣра Ѳедоровна разбираться въ себѣ, одинокая въ своемъ шумномъ успѣхѣ, одинокая въ просторныхъ комнатахъ своей квартиры на Николаевской, смѣнившей ея прежній скромный уголокъ.
Кажется, тамошній ея кабинетъ цѣликомъ поступитъ въ московскій музей Бахрушина; но едва ли настроеніе этой квартиры сохранится вмѣстѣ съ ея обстановкой. Что то холодное, временное чувствовалось въ ней. Неслышно ступали ноги по затянутому сплошнымъ ковромъ полу. Гулко звучали голоса подъ высокимъ потолкомъ. Въ огромной столовой, за громоздкимъ столомъ казалась такой маленькой и беззащитной одинокая фигура Вѣры Ѳедоровны, всегда спѣшившей, -- въ театръ, на благотворительный вечеръ, на дѣловое свиданіе, -- всегда думавшей какую-то свою, затаенную думу. Все тревожнѣе, все таинственнѣе становилось и вокругъ нея. Въ этой большой, непріютной квартирѣ стали въявь свершаться какія то таинственныя явленія. То посреди оживленно бесѣдующихъ гостей съ трескомъ ударитъ объ полъ невидимая тяжесть и разсыплется мелкой дробью, то по длинной передней покатятся незримые шары. Ночью вдругъ зазвучитъ закрытый рояль. Кто то невидимый брякнетъ объ полъ невидимою связкой ключей. И кто то все звонитъ у парадной двери, настойчиво, изо дня въ день, и, на глазахъ у идущей открывать дверь прислуги, дергаетъ дверную ручку нетерпѣливо. Заподозрили хулиганство, стали слѣдить -- и ничего себѣ не объяснили...
6.
... Еще послѣднее колебаніе, послѣднее сомнѣніе -- и Вѣра Ѳедоровна на свободѣ. На рубежѣ новой дороги. Передъ новыми задачами. И первое ея большое артистическое путешествіе по Россіи представляется намъ теперь тѣмъ короткимъ отдыхомъ, когда путникъ впервые оглядываетъ всю лежащую позади него дорогу, когда передъ нимъ -- безграничныя, дали, еще заслоненныя отъ него поворотомъ пути. О предстоящемъ тогда догадываются по прошедшему, пройденнымъ оцѣниваются силы и возможности въ будущемъ. И вмѣстѣ съ Вѣрой Ѳедоровной радостно привѣтствовала ея побѣду надъ испытаніемъ александринскими лаврами вся Россія. Ни одного упрека себѣ не услышала она за свой разрывъ съ петербургскимъ академизмомъ, о первомъ ея союзѣ съ которымъ такъ вспоминали "Одесскія новости" (17 ноября 1902 г.): "Всѣмъ памятенъ еще тотъ моментъ, когда артистка впервые дебютировала въ Спб., въ "Всѣ бабочекъ". Это былъ, въ полномъ смыслѣ слова, тріумфальный дебютъ. Провинція въ то время уже знала г-жу Коммиссаржевскую, какъ артистку съ живою душой, чуткимъ сердцемъ. Ея дарованіе тогда уже признавалось всѣми, чувствовалось всѣми. "Огонекъ" горѣлъ яркимъ, поэтическимъ, нѣжнымъ и теплымъ свѣтомъ, ласкающимъ зрѣніе и согрѣвающимъ душу зрителя. Новочеркасскъ и Вильна оспаривали другъ у друга артистку. Въ Новочеркасскѣ она впервые обратила на себя вниманіе. Въ Вильнѣ она достигла той степени популярности, дальше которой идти некуда!... Спб. не признаетъ провинціи. Когда петербуржецъ слышитъ; дебютируетъ драматическій школьникъ -- онъ съ большими надеждами отправляется въ театръ, чѣмъ если ему сообщаютъ: дебютируетъ провинціалка. И хотя артистическія звѣзды первой величины хорошо знали г-жу Коммиссаржевскую, потому что въ своихъ гастрольныхъ поѣздкахъ они должны были игнорировать Вильну (вѣдь играетъ Коммиссаржевская, вѣдь Виленцы никого не признаютъ, кромѣ Коммиссаржевской), но публика объ ея предстоящемъ дебютѣ говорила иначе, другимъ тономъ, съ другой мимикой: Э! она играла гдѣ то въ Вильнѣ..."
Едва ли можно объяснять горечь этой реплики антогонизмомъ между русской провинціей -- всей Россіей -- и Петербургомъ, антогонизмомъ, берущимъ свое начало скорѣе отъ центра, чѣмъ отъ периѳеріи. Она не могла не явиться, эта горечь, въ словахъ того, кто, вмѣстѣ съ освобожденной артисткой видѣлъ на пройденномъ ею пути слѣды опасныхъ испытаній, кто въ своей радости о побѣдившей не могъ не сказать: "Я не остановлюсь передъ тѣмъ, чтобы упрекнуть г-жу Коммиссаржевскую въ недостаточной разборчивости репертуара. Она не простая актриса, она художникъ, истинная, талантливая, вдохновенная артистка, и ей слѣдуетъ высоко держать знамя своего искусства, относиться къ нему, какъ къ святынѣ". Въ поясненіе этихъ словъ, заимствованныхъ изъ "Одесскаго Листка" отъ 24 ноября 1902 г., слѣдуетъ добавить, что подавляющее большинство пьесъ, составлявшихъ тогда репертуаръ Вѣры Ѳедоровны, представляло собою необходимое наслѣдіе, вышедшее вмѣстѣ съ нею изъ нѣдръ Александринскаго театра. И если вспомнить еще разъ о томъ, сколько нравственныхъ мукъ пережила Вѣра Ѳедоровна впослѣдствіи отъ невозможности освободиться отъ этого репертуара, -- нужны были средства, а толпа требовала "стараго", -- нельзя не назвать его -- проклятымъ наслѣдствомъ.
Но какъ радостны были тогда надежды, какъ свѣтла и заманчива даль, въ синевѣ которой ужъ не различить, гдѣ кончается земля, гдѣ начинается небо! Какъ бодро звучало трогательное и прозорливое напутствіе, которымъ провожала Одесса Вѣру Ѳедоровну:
"... Когда я думаю о своемъ призваніи, я не боюсь жизни -- этотъ девизъ даровитой артистки да будетъ вѣчнымъ ея девизомъ; кто любитъ, цѣнитъ и уважаетъ свое призваніе, тому, дѣйствительно, нестрашна жизнь, ибо удѣлъ того -- безсмертіе" {"Од. Нов." 24 Ноября 1902 г.}.
Въ этотъ же годъ, когда бѣлая Чайка расправила свои сильныя крылья, Москва увидала ее впервые. Образы, рожденные вдохновеннымъ искусствомъ артистки, и чувства, вызываемыя этими созданіями, зарисованы были г. Яблоновскимъ съ какой то акварельной нѣжностью и прозрачностью. "Тѣ, кто не знаетъ, какой крупный талантъ г-жа Коммиссаржевская, могли узнать это третьяго дня", писалъ онъ о "Волшебной сказкѣ" 4 іюня 1902 г. въ "Русскомъ Словѣ". Я рѣдко, очень рѣдко видалъ такіе спектакли. Эта не крупная физически женщина, съ нервнымъ, благороднымъ лицомъ, захватила публику съ перваго своего появленія, да такъ и не выпускала въ теченіи всего вечера. И не только не выпускала, а притягивала все сильнѣе и сильнѣе... Въ разухабистые звуки цыганскаго романса вдругъ врываются такія ноты, что вами овладѣваетъ ужасъ: вы осязаете, что передъ вами исходитъ, заливается кровью живая человѣческая душа. И всѣ эти муки, всѣ эти страданія передаются г-жей Коммиссаржевской, какъ и всякимъ крупнымъ художественнымъ талантомъ, такимъ образомъ, что эстетическій восторгъ всегда перевѣшиваетъ страданье, и вы хотѣли бы страдать безъ конца".
Въ другой разъ (8 іюня 1902 г.) онъ говоритъ: "Этотъ вечеръ далъ лишь одно новое, удивительное впечатлѣніе. Я говорю о первомъ выходѣ Клэрхенъ. (Вѣчная любовь). За дверями раздалась музыка. Казалось, звенѣли серебряные колокольчики. Звенѣли радостно, задорно, такъ весело, что вызывали такіе же нѣжные звуки въ вашей душѣ. Затѣмъ появилось существо, полное такого трепетанія жизни, такого заразительнаго веселья, такого мальчишескаго задора, что разомъ вдругъ стало и свѣтло, и радостно. Это былъ сорванецъ, но совсѣмъ не тотъ, какимъ ихъ принято изображать на сценѣ: ничего шаблоннаго, условнаго и освященнаго традиціей -- все свое; подлинникъ, а не копія. Это было такое веселье, что, когда оно смѣнилось драматическими нотами, мнѣ стало глубоко жаль. Я не хотѣлъ драматическихъ нотокъ; пускай онѣ превосходны, но онѣ убили тѣ солнечныя пятна, которыя грѣли мою душу".
Очень скоро послѣ этого перваго посѣщенія, Вѣра Ѳедоровна была въ Москвѣ вторично, и тогда ея художественный авторитетъ можно было считать тамъ вполнѣ утвердившимся: "Гастроли г-жи Коммиссаржевской кончены. И художественный, и матеріальный интересъ ихъ былъ огроменъ. Репутація ея, какъ первоклассной артистки, Москвой признана". Таковъ былъ итогъ, подведенный "Русскимъ Словомъ" еще въ январѣ (No 11, 1902 г.).
Между двумя посѣщеніями Москвы, Вѣра Ѳедоровна опять заглянула въ Петербургъ, въ декабрѣ 1902 года, выступивъ передъ петербуржцами въ роли Магды изъ "Родины". Разсказать о томъ, что это былъ за спектакль, могъ бы только очевидецъ его, и я, не бывшій въ то время въ Петербургѣ, не стану пересказомъ съ чужихъ словъ умалять этого исключительнаго, по-видимому, вечера. Можно лишь съ увѣренностью сказать, что энтузіазмъ публики достигъ такого напряженія, свидѣтелемъ котораго ни раньше, ни потомъ Петербургъ уже не былъ...
... Такъ кончилось для Вѣры Ѳедоровны испытаніе лаврами, изъ котораго она вышла побѣдившей, обновленной, вышла на новый путь, съ новыми силами. Пусть страданья и смерть ждали ее на этомъ кремнистомъ пути. Для страданій и смерти рождается въ жизнь человѣкъ. По смертію своею она пришла къ безсмертію, но муками она явила намъ примѣръ гордыхъ поисковъ истины, благородной жажды неустанныхъ достиженій недостигнутаго. И, въ Петербургѣ принявъ искушеніе лаврами, она не могла не придти къ нему же за Голгоѳой.
Когда то всѣ пророки шли въ Іерусалимъ для принятія смерти. И когда смерть встрѣтила Вѣру Ѳедоровну въ далекомъ Ташкентѣ, напрасно петербуржцы, въ слѣпомъ ужасѣ, не зная, что сказать, какъ выразить свою позднюю печаль, каялись въ своихъ винахъ и говорили съ тоскою -- умереть тамъ, гдѣ то, въ какомъ то Ташкентѣ!.. они были неправы -- она приняла свой крестъ у нихъ, въ Іерусалимѣ.