В роскошном ресторане, за столом, покрытым белоснежною скатертью, сидел граф де Гардимон и завтракал. Это был красивый, молодой человек лет 23-х. Он едва дотрагивался до тех изысканных блюд, которые подавал ему лакей, рассеянно глядел в окно, видимо скучая, не зная, что с собой делать. Нехотя взял он в руки номер газеты и стал пробегать ее рассеянно и вяло. Он прочел свежую новость о поражении французов при Рейшховене [Действие происходило в 1870 году, во время войны французов с немцами, когда французские войска, окруженные неприятелем со всех сторон, терпели голод, питаясь кониной и небольшим запасом хлеба] и быстро вскочил с своего места. Молодой человек почувствовал, будто ему дали пощечину.
-- Как! В то время, когда мои соотечественники сражаются, отстаивая родную страну... я, француз, спокойно сижу и бездействую! Разве мой покойный дед не был главнокомандующим действующей армии?! А мой отец не был убит на поле сражения?...
Мысли эти с быстротою молнии пронеслись в голове молодого человека и взволновали его.
Он бросил салфетку на стол, расплатился с официантом, поспешно сел в карету и приказал кучеру ехать домой как можно скорее. Дома он сейчас же велел своему лакею укладывать вещи, отправить их на вокзал железной дороги -- и через два часа катил уже с курьерским поездом на театр войны, чтобы записаться волонтером в действующую армию.
В первых числах ноября 1870 года он был вместе с своим полком в окрестностях Парижа, в местечке, наскоро укрепленном и защищаемом всего одной пушкой.
Вокруг было тоскливо и бесприютно. Грязная дорога, изрытая глубокими колеями, пересекала пустынное поле. На краю дороги стоял заброшенный кабачок, служивший солдатам пристанищем во время тех немногих часов, когда им позволялось отдохнуть после караула. Несколько дней перед тем на этом самом месте происходило, сражение. Неприятельская картечь поломала деревья, которые росли кое-где по бокам дороги; они стояли, колеблемые холодным ветром, с пробитой корой и искалеченными ветвями. Дом производил не менее грустное впечатление: его крыша была пробита гранатой, а загрязненные стены исцарапаны пулями. Возле дома стояла качель, на которой в былое время качались весёлые, беззаботные дети; покинутая и заброшенная, она скрипела теперь своими канатами, намокшими под дождем. Над дверью кабачка висела вывеска: "Питейное заведение. Портер, вино, водка -- 60 сантимов за литр". Наверху надпись эта окаймлялась двумя бильярдными киями, нарисованными крест-накрест и перевязанными красною лентой. Все напоминало со злой иронией о том веселье и оживлении, какое было здесь до войны, когда массы народа стекались сюда в праздничные дни, чтобы выпить, поболтать и поиграть на бильярде. И над всей этой печальной картиной высилось небо свинцового цвета, гневное, ненавистное.
У двери кабачка неподвижно стоял граф де Гардимон в солдатском мундире и в кепи, низко надвинутом на глаза. Он стоял, заложив окоченелые руки в карманы своих красных панталон, дрожа от сырости и пронизывающего ветра, и думал невеселую думу. С сокрушенным сердцем глядел он на неприятельскую линию, терявшуюся в густом тумане, откуда каждую минуту доносилась пушечная пальба, сопровождаемая гулом, треском и дымом.
Вдруг ему захотелось есть. Он наклонился и достал из своего мешка, который лежал тут же у стены, большой кусок грубого солдатского хлеба; отрезать было нечем, ножик потерялся, -- он отломил и стал медленно есть. Но скоро аппетит у него пропал: черствый хлеб показался ему горьким, невкусным; свежий раздавали один раз на два дня. Граф вспомнил о своих прежних завтраках: самые скромные из них состояли из котлет, яичницы, спаржи и бутылки прекрасного, старого вина.
-- Да, война не шутка, -- подумал он. -- А хорошее было время! Нет, ни за что не привыкнуть мне к этому грубому нищенскому хлебу!
И в порыве раздражения молодой человек бросил в грязь оставшийся кусок.
II.
В это время какой-то солдат вышел из кабачка. Он наклонился, поднял хлеб, отошел на несколько шагов, вытер с него грязь рукавом шинели и принялся есть с большою жадностью.
Графу стало стыдно за свой поступок. Он с изумлением глядел на солдата, который продолжал есть с прежним аппетитом, и пожалел его. Длинный, высокий, с глазами, горевшими лихорадочным блеском, худой до такой степени, что лопатки на его спине резко обозначались даже под сукном солдатской шинели, солдат походил на человека, перенёсшего недавно тяжелую болезнь.
-- Ты, должно быть, очень голоден, товарищ? -- спросил граф, подойдя к нему.
-- Как видишь, -- отвечал солдат с полным ртом.
-- Извини меня, пожалуйста! Если бы я знал, что хлеб тебе может пригодиться, я бы ни за что его не бросил.
-- Что за беда! -- возразил солдат: -- я не брезглив...
-- Нужды нет, -- сказал граф: -- все-таки я поступил очень дурно и раскаиваюсь в этом... Но, право, я не хочу, чтобы ты был обо мне дурного мнения... У меня есть немного коньяку, разопьем-ка его вместе!
Солдат кончил есть; вместе с графом выпил он коньяку, и они познакомились.
-- Как тебя зовут? -- спросил солдат.
-- Гардимон, -- отвечал граф, умалчивая о своем титуле: -- а тебя?
-- Жаном... Я недавно вышел из госпиталя, меня ранили при Шантильоне. Хорошо в госпитале, нас кормили отличным лошадиным бульоном... Но недолго пробыл я там, рана моя была не опасна, меня скоро выпустили... Тем хуже! Теперь опять придется голодать... Поверишь ли ты, товарищ, я голодаю всю жизнь...
Ужасными показались эти слова избалованному молодому человеку, который только что с сожалением вспоминал о своих роскошных завтраках, и он с испугом посмотрел на товарища.
Солдат, печально улыбнулся, показывая свои крупные белые зубы, особенно выделявшиеся на его лице желто-землистого цвета.
-- Постойте, -- сказал он, переходя на "вы", догадавшись, что имеет дело с богатым и счастливым. -- Пройдемтесь немного вдоль дороги, чтобы отогреться... А я вам расскажу многое, чего вы, пожалуй, никогда не слыхали...
Зовут меня Жаном, просто Жаном, без фамилии, так как я найденыш; меня нашли совсем маленьким ребенком где-то на улице; я не помню ни отца, ни матери... Мои лучшие воспоминания относятся к тому времени, когда я жил в приюте. Постели наши были белы и опрятны, мы гуляли в саду под тенистыми деревьями, за нами присматривала "сестра", молодая девушка, но бледная, как восковая свечка; она умерла потом от чахотки. "Сестра" любила меня больше других детей,-- гладила меня по головке, ласкала... Я тоже привязался к ней, предпочитая сидеть около нее, чем играть с товарищами. На двенадцатом году меня отдали в ученье к корзинщику. Сами знаете, ремеслом таким наживешь немного. Хозяин не имел средств нанимать настоящих работников и, чтобы было подешевле, брал к себе в ученье мальчишек, даже тех, что кончали курс в школе для слепых. Впервые я начал голодать у своего нового хозяина. Хозяин и хозяйка были страшно скупы: хлеб они раздавали нам маленькими кусочками, а что оставалось, то сейчас же пряталось под замок; вечером хозяйка варила для нас суп и со вздохом разливала его в тарелки, боясь передать лишнюю ложку. Два другие ученика были счастливее меня, хотя им давали не больше моего, но, слепые от рождения, они по крайней мере не видали того вида сожаления и упрека, с каким хозяйка передавала нам тарелки с супом. На беду, я и тогда уже отличался хорошим аппетитом. Но виноват ли я в том?!.. Три года жил я у них, постоянно голодая... Легко сказать -- три года...
Вы удивляетесь, что я взял хлеб из грязи? Успокойтесь, я привык к этому... Еще бывши в ученье, часто подбирал я корки хлеба, валявшиеся в мусоре; если они оказывались очень твердыми, я размачивал их в лоханке и ел... Иногда, впрочем, мне попадались и счастливые находки... Иногда я находил кусочки хлеба, только немного надкушенные с одной стороны, которые школьники, выходя из школы, часто выбрасывают из своих корзинок, вытряхивая их вместе с крошками и другими остатками завтрака... Я следил за мальчиками с жадностью собачонки и, как только замечал на тротуаре лакомый предмет, бросался на него и тут же съедал... Ученье у корзинщика кончилось... Ремесло, которому я научился, не могло прокормить человека... Я сделался каменщиком, потом приказчиком в мясной лавке, потом полотером... Мне не везло: или не было работы, или по какой-либо причине я терял место, и мне почти никогда не удавалось поесть досыта. С каким бешенством проходил я часто мимо булочных, где за стеклами виднелись прекрасные, вкусные булки... На мое счастье, в эти минуты я вспоминал о доброй сестре: она учила меня быть честным, хорошим, правдивым... Не то я бросился бы к стеклу и разбил бы его, или же сделался бы вором и карманщиком... В двадцать лет меня взяли на войну... Солдату полагается все, что нужно, кормят его не худо... Но злая судьба преследует меня: вот мы осаждены неприятелем -- и голодаем... Видите ли, я вас не обманул, сказав, что я голодал всегда, всю свою жизнь.
III.
У графа было доброе сердце. Слушая рассказ солдата, он почувствовал себя глубоко тронутым и взволнованным.
-- Жан, -- сказал он ему, -- если, Бог даст, мы переживем эту несчастную войну, если нас не убьет шальная немецкая пуля, я не забуду вас, я постараюсь помочь вам... А пока позвольте мне уделять вам часть хлеба от моей порции: она очень велика для меня; к сожалению, здесь нельзя найти ничего другого, кроме того, что нам выдается... Мы будем делиться, как добрые товарищи, не правда ли?
Они подали друг другу руки, обменявшись крепким рукопожатием.
Наступила ночь. Оба были очень утомлены бессонными ночами и неожиданными стычками; они вошли в кабачок, где несколько солдат уже спали, растянувшись на соломе, легли около них и вскоре уснули глубоким сном. Жан проснулся в полночь. Ветер разогнал тучи; на небе показалась луна, лучи которой проникали в комнату чрез отверстие в крыше и потолке. Луна освещала красивую белокурую голову молодого графа. Жан смотрел на нее с восхищением, умиленный добротой своего товарища. Вдруг взводный сержант открыл дверь и громко назвал фамилии пяти человек, назначенных идти на смену часовых, стоявших на аванпосте.
--- Гардимон! Вставай! -- повторил сержант.
-- Если вы позволите, ваше благородие, -- сказал Жан подымаясь: -- я пойду в караул вместо него: он спит так крепко; к тому же он мой товарищ...
-- Как хочешь!
Пять человек вышли, а оставшиеся снова уснули.
Через полчаса, среди ночи, раздались выстрелы, частые и очень близкие. В секунду солдаты вскочили на ноги. Все вышли из кабачка, шли осторожно, сжимая в руках ружья и глядя подозрительно на дорогу, освещенную лунным светом.
-- Который час? -- спросил граф: -- ведь я должен был идти в караул?
-- Жан пошел вместо вас, -- отвечали ему.
В это время все увидали солдата, бежавшего по дороге.
-- Что случилось? Что за тревога? -- обратились к нему, когда, запыхавшись, он остановился.
-- Немцы нападают! Идемте скорее на редут!
-- А товарищи?!
-- Слава Богу, целы, только бедный Жан....
-- Что?! -- вскричал граф.
-- Убит наповал пулей в голову; бедняга не успел даже перекреститься!
IV.
Прошел год. В два часа ночи граф де- Гардимон возвращался из клуба вместе с своим приятелем -- графом де Сольн. Они играли в карты; де Гардимон проиграл порядочную сумму денег, у него болела голова, он был не в духе.
-- Знаете что! сказал он своему спутнику, -- пройдемтесь пешком: мне так хочется подышать свежим воздухом...
-- Хорошо, отчего же, хотя довольно сыро!
Они отослали свои экипажи, подняли воротники пальто и медленным шагом пошли чрез бульвар. Вдруг граф де-Гардимон почувствовал какой-то предмет у себя под ногою. Это была большая корка хлеба, забрызганная грязью.
К большому удивлению своего друга, де Гардимон поднял корку, тщательно вытер ее батистовым носовым платком с вышитыми гербами и положил на скамью, на самом видном месте при свете газа.
-- Что вы делаете? -- вскричал де Сольн, заливаясь смехом, -- вы с ума сошли!
-- Не смейтесь: эта корка напомнила мне одного бедного солдата, который пожертвовал за меня своею жизнью. Не смейтесь! -- продолжал граф дрожащим голосом:--она напомнила мне еще целые тысячи голодных бедняков, которым негде достать корки хлеба в то время, как мы играем в карты, роскошно едим и пьем, и... скучаем от безделья!...
----------------------------
Источник текста: журнал "Родник", No 10, 1891, с. 436--444.