Книговод

Набоб

Доде Альфонс


   

НАБОБЪ.

ОЧЕРКИ ПАРИЖСКИХЪ НРАВОВЪ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.
Паціенты доктора Дженкинса.

   Знаменитый ирландскій докторъ Робертъ Дженкинсъ, кавалеръ Меджидіе и ордена Карла III испанскаго, членъ многихъ ученыхъ и благотворительныхъ обществъ, основатель Вифлеемскихъ ясель, изобрѣтатель извѣстныхъ мышьяковыхъ пилюль, однимъ словомъ, самый модный докторъ и самый занятой человѣкъ въ Парижѣ въ 1864 году,-- стоялъ въ одно ноябрьское утро на подъѣздѣ своего маленькаго дома въ Лисабонской улицѣ. Чисто выбритый, съ блестящими глазами, пріятной улыбкой на полуоткрытыхъ губахъ и длинными съ легкой просѣдью волосами, ниспадавшими на воротникъ фрака, широкоплечій, дюжій и здоровенный, какъ дубъ, онъ только-что собирался сѣсть въ карету, какъ въ первомъ этажѣ дома отворилась окно и женскій голосъ застѣнчиво произнесъ:
   -- Ты вернешься къ завтраку, Робертъ?
   Добрая, честная улыбка озарила красивую голову ученаго и филантропа. Его глаза нѣжно поздоровались съ бѣлымъ пеньюаромъ, едва виднѣвшимся изъ-за приподнятыхъ занавѣсей, и ясно было, что эти два существа соединялись теплыми, мирными, спокойными узами счастливаго сожительства.
   -- Нѣтъ, м-съ Дженкинсъ, отвѣчалъ докторъ, любившій называть публично почтеннымъ титуломъ законной жены существо, которое озаряло счастіемъ его жизнь:-- не ждите меня; я завтракаю на Вандомской площади.
   -- Ахъ, да, у Набоба, произнесла м-съ Дженкинсъ, съ замѣтнымъ уваженіемъ произнося имя этого героя "Тысячи и одной ночи", о которомъ Парижъ такъ много говорилъ въ послѣдніе мѣсяцы;-- а главное -- не забудьте, что вы мнѣ обѣщали.
   Послѣднія слова были сказаны очень тихо и ея голосъ, полузаглушаемый тяжелыми занавѣсками, достигъ только до ушей доктора. По всей вѣроятности, данное имъ обѣщаніе было очень трудно сдержать, потому что онъ насупилъ брони, улыбка исчезла, и лицо его приняло строгохолодное выраженіе, которое, впрочемъ, продолжалось только одну минуту. Модные диктора легко научаются у изголовья своихъ богатыхъ паціентовъ лгать не только языкомъ, но и физіономіей.
   -- То, что я обѣщалъ, будетъ исполнено, отвѣчалъ онъ самымъ нѣжнымъ, симпатичнымъ тономъ, а, привѣтливая улыбка обнаружила рядъ бѣлоснѣжныхъ зубовъ;-- закройте окно поскорѣе; сегодня очень холодный туманъ.
   Дѣйствительно, туманъ былъ холодный и бѣлый, какъ снѣжная пыль; томный отблескъ его мягко освѣщалъ газету, которую держалъ въ рукахъ докторъ, усѣвшись въ своей модной каретѣ съ зеркальными стеклами. Въ мрачныхъ, тѣсныхъ и многолюдныхъ кварталахъ комерческаго и рабочаго Парижа не знаютъ этой живописной утренней мглы; ее разгоняютъ и разсѣеваютъ съ ранняго утра энергичная дѣятельность, поспѣшные шаги рабочихъ, постоянное движеніе омнибусовъ, нагруженныхъ припасами телѣгъ и проч. Каждый прохожій уноситъ частицу этого тумана, легко пропитывающаго поношенное пальто, порѣдѣвшее кашне, рабочую блузу, бѣдное, полусквозное платье. Наконецъ, этотъ туманъ таетъ подъ горячечнымъ отъ алькоголя или безсонницы дыханіемъ, проникаетъ въ пустые желудки прохожихъ, въ отпертыя двери лавокъ, въ грязные, зловонные дворы, въ мрачные коридоры и лѣстницы, гдѣ ядовитая влага выступаетъ на стѣнахъ потопленныхъ жилищъ. Вотъ почему остается такъ мало слѣдовъ тумана на улицахъ бѣдныхъ кварталовъ. Но въ той великолѣпной, блестящей, просторной части Парижа, въ которой обитали кліенты Дженкинса, на широкихъ бульварахъ, окаймленныхъ громадными деревьями, и на пустынныхъ набережныхъ, туманъ парилъ свободно, дѣвственно, какъ легкій, мягкій пухъ. Солнце лѣниво, нѣжно окрашивало розоватымъ блескомъ бѣловатую пелену тумана, казавшуюся воздушной кисеей, наброшенной на пурпурную тогу. За этой величественной завѣсой, охранявшей поздній, чуткій сонъ баловней счастья, не слышно было никакого шума, никакихъ звуковъ, кромѣ тихаго скрипа воротъ, мѣрной поступи продавца молока, бряцанія бубенчиковъ стада ослицъ, торопливо погоняемыхъ пастухами, и глухого шума колесъ модной кареты Дженкинса.
   Первый визитъ былъ къ герцогу Мора. Домъ герцога находился на набережной Орсе, рядомъ съ испанскимъ посольствомъ, длинныя терасы котораго служили какъ-бы продолженіемъ этого великолѣпнаго дворца. Главныя ворота выходили на улицу Лиль, а маленькая калитка отворялась прямо на воду. Карета Дженкинса пронеслась какъ стрѣла среди высокихъ стѣнъ, обвитыхъ плющемъ и соединенныхъ грандіозными арками. Два удара громкаго колокола, возвѣщавшаго пріѣздъ доктора, вывели его изъ забытья, въ которое его погрузило чтеніе газеты. Потомъ шумъ колесъ замеръ на пескѣ обширнаго двора, въ концѣ котораго возвышалось парадное крыльцо съ изящнымъ навѣсомъ. Изъ-подъ дымки тумана смутно виднѣлись дюжина экипажей, выстроенныхъ въ рядъ, и англійскіе конюхи, водившіе подъ уздцы верховыхъ коней герцога. Все обнаруживало роскошь, изящную, величественную, спокойную, трезвую.
   "Какъ-бы рано я ни пріѣхалъ, всегда ужь кто-нибудь здѣсь", подумалъ Дженкинсъ, видя прибывшіе передъ нимъ экипажи; но зная, что его не заставятъ ждать, онъ гордо закинулъ голову и съ спокойнымъ достоинствомъ поднялся на это офиціальное крыльцо, по которому ежедневно взбиралось столько дрожащихъ, безпокойныхъ честолюбцевъ.
   Начиная отъ передней, высокой и обширной, какъ церковь, гдѣ въ двухъ большихъ каминахъ пылалъ вѣчный веселый огонь, роскошь этого княжескаго жилища обдавала посѣтителей нѣжнымъ, теплымъ, опьяняющимъ дыханіемъ теплицы и бани. Хотя вездѣ было очень свѣтло: окна громадныя, обои бѣлыя, мраморы блестящіе, въ этомъ избыткѣ свѣта была какая-то искуственная теплота, очевидно, необходимая для поддержанія рѣдкаго, изнѣженнаго, нервнаго существа. Дженкинсъ таялъ подъ блестящими лучами искуственнаго солнца; веселой улыбкой и привѣтливой фразой: "здравствуйте, братцы", здоровался онъ съ напудреннымъ швейцаромъ, державшимъ золотую булаву, и съ длиннымъ рядомъ лакеевъ въ короткихъ штанахъ и голубой съ золотомъ ливреѣ. Проходя мимо громадной клѣтки съ обезьянами, онъ шутливо заигрывалъ съ ними и, весело посвистывая, взбѣгалъ по мраморной лѣстницѣ, покрытой густымъ, мягкимъ ковромъ. Болѣе полугода ежедневно посѣщалъ добрый докторъ дворецъ герцога Мора и ему еще не пріѣлась вся эта роскошь, производившая чисто-физическое, веселое, легкое впечатлѣніе.
   Хотя обитатель этого великолѣпнаго жилища былъ первый сановникъ имперіи, но въ атмосферѣ но слышалось ничего офиціальнаго, нигдѣ не бросались въ глаза связки административныхъ бумагъ. Герцогъ принялъ высокую должность государственнаго министра и предсѣдателя совѣта только подъ условіемъ не разставаться съ своимъ домомъ; онъ ѣздилъ въ министерство лишь часа на два для подписи необходимыхъ бумагъ и принималъ должностныхъ лицъ у себя въ спальнѣ. Въ это время, несмотря на ранній часъ, пріемная зала была полна. Тутъ виднѣлись серьезныя и озабоченныя лица провинціальныхъ префектовъ съ выбритыми подбородками и административными баками, не столь дерзкія въ герцогской передней, сколько въ своихъ префектурахъ; судьи съ торжественной, почти суровой наружностью, депутаты, мечтающіе богъ-вѣсть что о своемъ значеніи, финансисты, фабриканты и т. д. Всѣ они, стоя, сидя, соединяясь въ группы или по одиночкѣ, безмолвно смотрѣли на дверь, гдѣ должна была рѣшиться ихъ судьба. Дженкинсъ поспѣшно прошелъ черезъ всю эту толпу и всѣ съ завистью смотрѣли, какъ приставъ съ цѣпью на шеѣ, сидѣвшій за маленькимъ столикомъ у двери, ведущей въ спальню герцога, встрѣтилъ Дженкинса полу-почтительной и полу-фамильярной улыбкой.
   -- Кто у него? спросилъ докторъ.
   Почти шопотомъ и съ мягкой ироніей приставъ произнесъ имя, которое привело-бы въ ужасъ всѣхъ высокихъ особъ, если-бъ онѣ знали, кто заставлялъ ихъ болѣе часа ждать аудіенціи герцога. Это былъ оперный костюмеръ.
   Дверь отворилась и Дженкинсъ вошелъ. Онъ никогда не ждалъ.
   Стоя спиною къ камину, въ голубой, подбитой мѣхомъ курткѣ, предсѣдатель совѣта съ гордымъ, энергичнымъ выраженіемъ лица заказывалъ костюмеру фантастическій нарядъ Коломбины для будущаго бала герцогини. Онъ торжественно слѣдилъ за карандашомъ рисовальщика, который набрасывалъ съ его словъ образецъ костюма, -- такъ торжественно, точно ему диктовалъ герцогъ проектъ закона.
   -- Обшейте мелкимъ рюшемъ брыжи и не обшивайте ничѣмъ рукава, говорилъ онъ.-- А, Дженкинсъ, здравствуйте, я сейчасъ къ вашимъ услугамъ.
   Дженкинсъ поклонился и молча сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по громадной комнатѣ, окна которой выходили въ садъ, простиравшійся до Сены, и откуда можно было видѣть сквозь черныя деревья лучшія украшенія Парижа: мосты, Тюльери, Лувръ. Среди комнаты стояла кровать, очень низкая, а кромѣ вся была раскинута повсюду въ художественномъ безпорядкѣ всякаго рода мебель самыхъ роскошныхъ, сладострастныхъ формъ. Нѣсколько китайскихъ, съ позолотою, ширмъ, двойныя двери и толстый коверъ доказывали, что хозяинъ до крайности боялся холода. На стѣнѣ висѣлъ прекрасный портретъ герцогини, а на каминѣ красовался бюстъ герцога, работы Фелиціи Рюисъ, получившей первую медаль на прошлогодней выставкѣ.
   -- Ну, Дженкинсъ, какъ поживаете сегодня? спросилъ министръ, подходя къ доктору, пока костюмеръ собиралъ разбросанныя повсюду модныя картинки.
   -- А вы, любезный герцогъ? Вы мнѣ показались очень блѣдны вчера въ театрѣ.
   -- Полноте, я никогда не чувствовалъ себя такъ хорошо. Ваши пилюли чортъ знаетъ какъ на меня дѣйствуютъ. Я чувствую необыкновенную живость и свѣжесть. Когда подумаешь, что пол-года тому назадъ я совершенно пропадалъ...
   Дженкинсъ молча припалъ ухомъ къ мѣховой курткѣ министра въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ у простыхъ смертныхъ находится сердце, и сталъ прислушиваться, пока герцогъ продолжалъ говорить своимъ обычнымъ, небрежнымъ тономъ:
   -- А съ кѣмъ вы были вчера въ ложѣ, докторъ? Кто этотъ смуглый великій татаринъ, который хохоталъ впереди ложи во все горло?
   -- Это Набобъ, знаменитый Жансулэ, о которомъ такъ много теперь говорятъ.
   -- Я такъ и думалъ. Вся зала смотрѣла только на него и актрисы не сводили съ него глазъ. Вы съ нимъ знакомы? Что онъ за человѣкъ?
   -- Я его знаю, то-есть я его лечилъ. Благодарствуйте, герцогъ, я кончилъ. Сердце въ порядкѣ. Что-же касается Набоба, то, пріѣхавъ въ Парижъ, онъ почувствовалъ себя нездоровымъ отъ перемѣны климата и послалъ за мною. Съ тѣхъ поръ онъ питаетъ ко мнѣ очень дружескія чувства. Я-же знаю о немъ только, что у него громадное богатство, нажитое въ Тунисѣ, на службѣ бея, и что онъ благородный, щедрый и гуманный человѣкъ.
   -- Онъ изъ Туниса? Зачѣмъ-же его называютъ набобомъ?
   -- Парижане не очень строги въ прозвищахъ. Для нихъ всякій богатый иностранецъ -- набобъ, откуда-бы онъ ни пріѣхалъ. Впрочемъ, онъ физически походитъ на индійца. У него цвѣтъ лица бронзовый, глаза горятъ, какъ угли, а состояніе его колоссальное. При этомъ, надо отдать ему справедливость, онъ самымъ умнымъ и благороднымъ образомъ расходуетъ свое богатство. Ему я обязанъ возможностью открыть, наконецъ, вифлеемскій пріютъ для вскормленія молокомъ младенцевъ, о которомъ въ сегодняшнемъ нумеръ "Messager" говорится, какъ о величайшей филантропической идеѣ нашего вѣка.
   Герцогъ сомнительно взглянулъ на газету, которую докторъ, вынувъ изъ кармана, подалъ ему. Такого человѣка, какъ онъ, нельзя было провести газетными рекламами.
   -- Онъ, должно быть, очень богатъ, этотъ господинъ Жансулэ, сказалъ герцогъ небрежно, -- онъ купилъ кардальякскій театръ, платитъ долги Монпавона, устраиваетъ картинную галерею чрезъ старика Швальбаха и великолѣпную конюшню съ помощью Буа-Ландри. На все это нужны деньги.
   -- Что-же дѣлать, любезный герцогъ, отвѣчалъ докторъ со смѣхомъ; -- бѣдный Набобъ хочетъ сдѣлаться настоящимъ свѣтскимъ парижаниномъ и взялъ васъ себѣ въ образецъ. Я не скрою отъ васъ, что онъ очень желаетъ поближе познакомиться съ оригиналомъ, который онъ усердно копируетъ.
   -- Знаю, знаю; Монпавонъ уже просилъ позволенія привезти его ко мнѣ. Но надо подождать; съ этими богачами, прибывшими Богъ вѣсть откуда, слѣдуетъ быть очень осторожнымъ. Конечно, я не имѣю ничего противъ, чтобъ познакомиться съ нимъ внѣ моего дома -- въ театрѣ или гостиной.
   -- М-съ Дженкинсъ собирается дать въ будущемъ мѣсяцѣ маленькій вечеръ, и если-бъ вы оказали намъ честь...
   -- Я пріѣду къ вамъ съ удовольствіемъ, любезный докторъ, и вы можете представить мнѣ Набоба.
   Въ эту минуту дежурный приставъ пріотворилъ дверь.
   -- Господинъ министръ внутреннихъ дѣлъ желаетъ сказать два слова вашему превосходительству, произнесъ онъ почтительно.-- Онъ находится въ голубой гостиной. Господинъ полицейскій префектъ все еще дожидается въ нижней галереѣ.
   -- Сейчасъ выйду, отвѣчалъ герцогъ, -- но прежде надо покончить съ этимъ костюмомъ. Что-же мы рѣшили съ вами насчетъ рюши! прибавилъ онъ, обращаясь къ костюмеру.-- Прощайте, докторъ. Продолжать ваши пилюли, не правда-ли?
   -- Конечно, отвѣчалъ Дженкинсъ, кланяясь, и вышелъ изъ спальни совершенно счастливый, что разомъ устроилъ два дѣла: пригласилъ на свой вечеръ герцога и устроилъ свиданіе между герцогомъ и Набобомъ.
   Въ передней толпа просителей была еще многочисленнѣе, чѣмъ прежде; по лѣстницѣ торопливо поднимались новые посѣтители, блѣдные отъ тревожнаго ожиданія, а на дворѣ экипажи уже выстраивались въ два ряда. И пока всѣ эти озабоченныя лица дожидались торжественнаго выхода герцога, онъ не менѣе торжественно разрѣшалъ важный вопросъ о рюшѣ на бальномъ костюмѣ герцогини.
   -- Въ клубъ! крикнулъ Дженкинсъ кучеру.
   Карета покатилась по набережнымъ и, миновавъ мосты, очутилась снова на площади Согласія, которая уже нѣсколько измѣнила свой прежній видъ. Густая пелена тумана, разсѣеваясь у греческаго храма св. Магдалины и дворцовыхъ кладовыхъ, позволяла слегка различать бѣловатыя шапки фонтановъ, мраморныя колоны дворцовъ, верхушки статуй, грандіозную массу Тюльери. Завѣса, не совсѣмъ еще приподнятая, обнаруживала, однако, тамъ и сямъ на широкой алеѣ, ведущей къ Тріумфальной аркѣ, пестрыхъ грумовъ, объѣзжавшихъ лошадей, и драгунъ императрицы, величественно, по два въ рядъ, совершавшихъ свою утреннюю прогулку, постукивая мундштуками и бряцая шпорами. Все это освѣщалось солнцемъ, еще невидимымъ для простого глаза, но уже привѣтствовавшимъ сквозь густую, непроницаемую атмосферу пробуждавшуюся роскошь богатыхъ кварталовъ.
   Дженкинсъ остановился на углу Королевской улицы. Сверху до низу блестящій игорный домъ прибирался многочисленными лакеями, которые сметали ковры, выбивали пыль и освѣжали комнаты отъ табачнаго дыма, угольной копоти каминовъ и нагара свѣчей, блѣдное пламя которыхъ еще мерцало на зеленомъ сукнѣ игорныхъ столовъ. Шумъ и бѣготня, однако, прекращались въ третьемъ этажѣ, гдѣ нѣкоторые изъ членовъ клуба имѣли постоянныя квартиры. Между прочими тамъ жилъ маркизъ Монпавонъ, къ которому пріѣхалъ Дженкинсъ.
   -- Какъ, это вы, докторъ? воскликнулъ маркизъ.-- Чортъ возьми! да который-же часъ? Меня видѣть нельзя.
   -- Какъ, и доктору?
   -- Никому. Впрочемъ, войдите и погрѣйтесь у камина. Я въ туалетной. Мы поговоримъ съ вами издали, пока Франсисъ будетъ оканчивать мою прическу.
   Отлично зная своего друга, маркиза Монпавона, Дженкинсъ не сталъ настаивать и, войдя въ спальню, самую обыкновенную и пошлую, какъ во всѣхъ меблированныхъ комнатахъ, помѣстился у камина, гдѣ накаливались всевозможныхъ размѣровъ щипцы для завивки волосъ. Между тѣмъ рядомъ, въ маленькой лабораторіи, отдѣленной занавѣсью изъ алжирской ткани, Монпавонъ лѣниво подвергалъ свою почтенную особу сложнымъ операціямъ искуснаго камердинера среди удушливой атмосферы пачули, кольдкрема, припаленнаго волоса и т. д. Отъ времени до времени Франсисъ входилъ въ спальню за щипцами и, поднимая занавѣсъ, обнаруживалъ громадный туалетъ, заставленный тысячами мелкихъ инструментовъ изъ слоновой кости, перламутра и стали, а также безчисленными флаконами, стклянками, банками, среди которыхъ скользила сухая, дрожащая, старческая рука съ длинными, изящно отполированными ногтями, какъ у японскаго живописца.
   Убирая свою физіономію,-- а это была самая сложная и долгая работа въ его утреннихъ занятіяхъ,-- маркизъ разсказывалъ доктору о своихъ недугахъ и о прекрасномъ дѣйствіи знаменитыхъ пилюль Дженкинса. Издали казалось, что это говорилъ герцогъ Мора, такъ подражалъ маркизъ его манерѣ, тону и фразеологіи. Вообще въ кружкѣ герцога всѣ старались усвоить его небрежную, лѣнивую, презрительную рѣчь, имѣвшую, однако, притязаніе на простоту и непринужденность.
   Наконецъ эта аудіенція показалась Дженкинсу слишкомъ продолжительной и онъ всталъ.
   -- Прощайте, я поѣду. Вы будете у Набоба?
   -- Да, я у него завтракаю. Я обѣщалъ повезти къ нему... ну, какъ его... по нашему дѣлу. Иначе я-бы туда не поѣхалъ. Это не домъ, а какой-то звѣринецъ.
   Несмотря на свое обычное добродушіе, ирландецъ долженъ былъ согласиться, что общество у его друга очень смѣшанное, но онъ не былъ въ этомъ виноватъ, такъ-какъ не умѣлъ себѣ устроить лучшаго знакомства.
   -- Онъ ничего не умѣетъ и не хочетъ учиться у людей знающихъ, произнесъ маркизъ съ горечью;-- вмѣсто того, чтобъ совѣтоваться съ людьми опытными, онъ слушаетъ всякаго встрѣчнаго. Напримѣръ, вы видѣли, какую пару лошадей ему продалъ Буа-Ландри? Клячи какія-то, а онъ заплатилъ двѣнадцать тысячъ. Пари держу, что онѣ обошлись Буа-Ландри не болѣе шести тысячъ.
   -- Полноте, Буа-Дандри -- порядочный человѣкъ! воскликнулъ Дженкинсъ съ негодованіемъ доброй души, невѣрящей во зло.
   -- И все это только потому, что лошади въ конюшнѣ Мора, прибавилъ маркизъ, не обращая вниманія на слова доктора.
   -- Правда, нашъ любезный Набобъ ужасно любитъ герцога, замѣтилъ Дженкинсъ, -- поэтому онъ очень обрадуется извѣстію, которое я ему везу.
   -- Какое извѣстіе?
   Дженкинсъ пожалѣлъ излишнюю свою откровенность, но дѣлать было нечего и онъ признался, что герцогъ согласился на представленіе ему Набоба. Не успѣлъ докторъ кончить своей фразы, какъ изъ-за занавѣси показалась длинная, сухая фигура съ морщинистымъ лицемъ, пестрыми, недокрашенными волосами, въ бѣломъ пеньюарѣ. Въ этой трагикомической физіономіи всего болѣе выдавались большой горбатый носъ, блестѣвшій отъ густого слоя кольдкрема, и взглядъ, слишкомъ живой, юный и сверкающій для такого изношеннаго и потертаго лица. Всѣ больные Дженкинса отличались этимъ взглядомъ.
   Монпавонъ долженъ былъ ощутить сильное волненіе, чтобъ показаться въ такомъ видѣ постороннему человѣку. Дѣйствительно, губы его были блѣдны, голосъ измѣнился и онъ произнесъ съ необыкновеннымъ оживленіемъ:
   -- Любезный докторъ, объяснимся прямо. Я глупостей не люблю. Мы гложемъ съ вами одну кость; я вамъ предоставляю вашу часть, не вмѣшивайтесь въ мою. Я обѣщалъ Набобу представить его герцогу, какъ нѣкогда представилъ васъ, и не позволю, чтобъ кто-нибудь мнѣ въ этомъ помѣшалъ.
   Положивъ руку на сердце, Дженкинсъ протестовалъ противъ всякаго намѣренія оскорбить маркиза.
   -- Вы слишкомъ большой другъ герцога, чтобъ другой... промолвилъ онъ; -- какъ могли вы подумать?
   -- Я ничего не думаю, отвѣчалъ старый маркизъ спокойнѣе, но холодно:-- я хотѣлъ только прямо съ вами объясниться.
   -- Объясненія всегда прямы между честными людьми, любезный маркизъ, отвѣчалъ ирландецъ, протягивая свою большую, мѣщанскую руку.
   -- Честные люди -- слишкомъ громкая фраза, Дженкинсъ; скажемъ: порядочные, отвѣчалъ маркизъ, пожимая однимъ пальцемъ руку доктора и поспѣшно скрываясь за занавѣсью.
   Дженкинсъ продолжалъ свои визиты. Какая великолѣпная у него была практика! Онъ посѣщалъ только княжескія жилища, мраморныя лѣстницы, уставленныя цвѣтами, и роскошныя спальни съ грандіозными кроватями, до которыхъ не прикасается грубая рука, повергающая на одръ болѣзни людей, перестающихъ работать лишь за минуту до смерти. Въ сущности это не были больные и ихъ не приняли-бы ни въ одинъ лазаретъ. Ихъ органы уже давно потеряли всякую способность къ дѣятельности и найти больное мѣсто въ ихъ организмѣ было невозможно; онъ весь былъ изгложенъ смертью. Это были люди истощенные, изнуренные, испепеленные нелѣпой свѣтской жизнью, которая, однако, такъ ихъ прельщала, что они жаждали во что-бы то ни стало ее продлить, а пилюли Дженкинса именно тѣмъ и прославились, что придавали искуственное пламя потухавшему свѣточу.
   -- Докторъ, умоляю васъ, устроите такъ, чтобъ я поѣхала сегодня на балъ, говорила молодая женщина едва слышнымъ, могильнымъ голосомъ.
   -- Не безпокойтесь, вы поѣдете.
   И она была на балу и никогда красота ея не сіяла такъ очаровательно.
   -- Докторъ, хотя-бы цѣною жизни, я долженъ быть завтра въ совѣтѣ министровъ, говорилъ честолюбецъ.
   И онъ присутствовалъ въ совѣтѣ и его лихорадочное краснорѣчіе одерживало блестящую побѣду. А потомъ... Ну такъ что-жь? До послѣдней минуты кліенты Дженкинса жили въ свѣтѣ, показывались всюду, обманывали всѣхъ и умирали стоя, какъ порядочные люди.
   Исколесивъ Шоссе-д'Антонъ и Елисейскія Поля, сдѣлавъ визиты всѣмъ богатымъ и титулованнымъ особамъ квартала Сент-Оноре, модный докторъ остановился въ улицѣ Франциска II, передъ угловымъ домомъ на набережную, и вошелъ въ квартиру перваго этажа, нисколько непоходившую на тѣ свѣтскія жилища, которыя онъ посѣщалъ до сихъ поръ, Начиная съ передней, все: дорогія ткани, старинныя пестрыя стекла въ окнахъ, громадная, рѣзная изъ дерева статуя католическаго святого, японское чудовище съ перламутровой чешуей -- доказывали изящный вкусъ и живое воображеніе артиста. Маленькій грумъ, отворившій доктору дверь, держалъ на веревкѣ арабскую борзую собаку больше его ростомъ.
   -- Г-жа Констанція въ церкви, сказалъ онъ, -- а барышня одна въ мастерской. Мы работаемъ съ шести часовъ, прибавилъ мальчикъ грустно, зѣвнувъ, на что собака тотчасъ отвѣчала такимъ-же громаднымъ зѣвкомъ.
   Дженкинсъ, спокойно входившій въ комнату министра, теперь дрожащей рукой приподнялъ драпри у отворенной двери мастерской. Это была великолѣпная мастерская скульптора, съ одной стороны вся стеклянная, а съ другой украшенная роскошными растеніями, хорошими картинами и двумя или тремя статуями Себастіана Рюиса, изъ которыхъ послѣднее его посмертное произведеніе было покрыто чернымъ крепомъ. Среди этой залы, непоходившей своимъ кокетливымъ изяществомъ на обыкновенную мастерскую скульптора, вѣчно заваленную алебастромъ, залитую водою и загроможденную деревянными подмостками, стояла хозяйка дома, Фелиція Рюисъ, дочь знаменитаго художника, сама прославившаяся двумя бюстами -- своего отца и герцога Мора. Въ синей суконной амазонкѣ, крѣпко обхватывавшей ея талію, въ маленькомъ китайскомъ галстучкѣ, повязанномъ по-мужски, и съ просто собранными на античной головкѣ чудными черными волосами, Фелиція мѣсила что-то изъ глины съ необыкновенной энергіей, придававшей ея красотѣ всю прелесть сосредоточенной мысли и внимательнаго напряженія каждой черты лица. Но при появленіи доктора все это мгновенно измѣнилось.
   -- А, это вы, произнесла она рѣзко, какъ-бы очнувшись отъ сна;-- развѣ звонили... я не слыхала.
   Ея прелестное лицо приняло тотчасъ выраженіе скуки и утомленія; выразительными, блестящими остались только глаза, въ которыхъ искуственное пламя Дженкинсовыхъ пилюль горѣло съ еще большимъ огнемъ отъ внутренней природной искры.
   О! какъ смиренно и нѣжно отвѣчалъ ей докторъ.
   -- Вы слишкомъ много работаете, прелестная Фелиція. Это что-то новое? Великолѣпно!
   Онъ подошелъ къ только-что начатой юнымъ скульпторомъ группѣ, въ которой лишь выдавалась изъ необдѣланной массы необыкновенно смѣлая фигура бѣгущей во всю прыть борзой собаки.
   -- Сегодня ночью мнѣ пришла въ голову эта мысль и я начала работать съ лампою; бѣдный Кадуръ только скучаетъ, сказала молодая дѣвушка, нѣжно смотря на собаку, которой маленькій грумъ расправлялъ ноги, какъ слѣдовало для группы.
   Дженкинсъ замѣтилъ съ родительскимъ попеченіемъ, что ей не слѣдовало такъ утомляться, и, взявъ руку Фелиціи, сталъ слушать пульсъ.
   -- Навѣрно у васъ жаръ.
   Прикосновеніе его руки произвело странное дѣйствіе на молодую дѣвушку. Она вздрогнула и почти съ отвращеніемъ отшатнулась отъ него.
   -- Оставьте меня. Ваши пилюли на меня не дѣйствуютъ. Когда я не работаю, то скучаю, такъ скучаю, что могу дойти до самоубійства. Мои мысли тогда чернѣе вонъ той воды въ Сенѣ. Тяжело начать жизнь съ отвращеніемъ къ ней. Я, право, завидую бѣдной Констанціи, которая проводитъ цѣлые дни въ своемъ креслѣ, не открывая рта, но съ улыбкой вспоминая о прошедшемъ. У меня только трудъ... одинъ трудъ!
   Говоря это, она работала съ пламенной поспѣшностью то ваяломъ, то пальцами, обтирая ихъ время отъ времени маленькой губкой. Такимъ образомъ ея грустныя сѣтованія, непонятныя въ устахъ двадцатилѣтней дѣвушки, казались произнесенными случайно и неотносящимися ни къ кому. Однако Дженкинса они, повидимому, тревожили, хотя все его вниманіе было сосредоточено на замѣчательномъ произведеніи художницы или, лучше сказать, на самой художницѣ, красота которой естественно побуждала ее къ изученію пластическаго искуства. Этотъ восторженный взглядъ, непокидавшій ее ни на секунду, смущалъ Фелицію и она, наконецъ, произнесла:
   -- Кстати, вы знаете, что я видѣла вашего Набоба? Мнѣ его показали въ пятницу въ оперѣ.
   -- Вы были въ оперѣ въ пятницу?
   -- Да, герцогъ мнѣ прислалъ свою ложу.
   Дженкинсъ измѣнился въ лицѣ.
   -- Я уговорила Констанцію поѣхать со мною, продолжала Фелиція;-- она въ первый разъ была въ оперѣ послѣ своего прощальнаго бенефиса двадцать пять лѣтъ тому назадъ. Театръ произвелъ на нее страшное впечатлѣніе, особенно во время балета: она вся дрожала и глаза ея пламенно сверкали. Какое счастье имѣть такія сильныя ощущенія! Да, вашъ Набобъ -- интересный типъ и я съ удовольствіемъ сдѣлала-бы его бюстъ. Привезите его ко мнѣ.
   -- Полноте, онъ страшный уродъ. Вы навѣрно не разсмотрѣли его.
   -- Совершенно разсмотрѣла, онъ сидѣлъ противъ насъ. Это лицо бѣлаго эфіопа выйдетъ прекраснымъ изъ мрамора. По крайней мѣрѣ, въ немъ нѣтъ ничего пошлаго, избитаго. Тѣмъ лучше, что онъ такой уродъ: вы не будете несчастнымъ во время его сеансовъ, какъ въ прошломъ году, когда я лѣпила бюстъ Мора. Боже мой! Дженкинсъ, какъ вы были тогда сумрачны.
   -- Десять лѣтъ жизни отдамъ съ радостью, чтобъ только не повторились эти минуты, отвѣчалъ Дженкинсъ мрачно; -- но васъ забавляютъ мои страданія.
   -- Вы знаете, что меня ничто не забавляетъ, отвѣчала молодая дѣвушка, презрительно пожимая плечами, и, отвернувшись, предалась всецѣло своей работѣ съ тѣмъ безмолвнымъ пыломъ, который дозволяетъ истиннымъ артистамъ забывать все -- самихъ себя и всѣхъ окружающихъ.
   Дженкинсъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по мастерской въ большомъ волненіи; дрожащія уста его хотѣли произнести что-то, но слова не клеились, и онъ, чувствуя, что остается лишнимъ, взялъ шляпу и вошелъ къ дверямъ.
   -- Такъ его надо привезти?
   -- Кого?
   -- Набоба. Вы-же сейчасъ изъявили желаніе.
   -- Ахъ, да! промолвило странное существо, капризы котораго продолжались не долго.-- Привезите, если хотите; мнѣ все равно.
   Ея чудный голосъ грустно раздавался и что-то въ немъ порванное, надтреснутое, доказывало ясно, что дѣйствительно ничто въ жизни ее не привязывало.
   Дженкинсъ вышелъ изъ комнаты взволнованный, мрачный; но очутившись на улицѣ, онъ принялъ свой обычный веселый, добродушный видъ, такъ-какъ принадлежалъ къ тому разряду людей, которые въ публикѣ являются всегда въ маскахъ. Между тѣмъ время шло. Туманъ, еще видимый на берегахъ Сены, носился отдѣльными облачками, придавая смутную легкость очертаніямъ громадныхъ домовъ и даже купола Инвалиднаго дома, который казался на горизонтѣ золоченымъ воздушнымъ шаромъ. Съ каждой минутой становилось теплѣе, а усиленное движеніе на улицахъ ясно обнаруживало, что вскорѣ на всѣхъ башенныхъ часахъ пробьетъ полдень.
   Но прежде, чѣмъ поѣхать къ Набобу, Дженкинсу оставался еще одинъ визитъ, который, повидимому, ему далеко не улыбался. Однако онъ обѣщалъ, а потому рѣшительно крикнулъ кучеру:
   -- Въ улицу св. Фердинанда, нумеръ 68!
   Удивленный кучеръ заставилъ два раза повторить этотъ странный адресъ и сама лошадь какъ-бы не желала двинуться съ мѣста; блестящая ливрея и дорогой конь протестовали противъ поѣздки въ предмѣстье, столь отдаленное отъ ограниченнаго, но блестящаго круга обычныхъ кліентовъ доктора. Но несмотря на то, карета помчалась и послѣ продолжительнаго странствія высадила Дженкинса во вновь проложенной, чисто-провинціальной улицѣ, передъ пяти-этажнымъ домомъ, возвышавшимся между пустырями, обломками снесенныхъ строеній и грудами различныхъ матеріаловъ. На воротахъ дома красовались безчисленныя объявленія и колекція пятнадцати или двадцати фотографическихъ портретовъ, представлявшихъ во всевозможныхъ сочетаніяхъ и позахъ одно и то-же семейство: старика въ бѣломъ галстухѣ и группу молодыхъ, кудрявыхъ дѣвицъ.
   Дженкинсъ остановился передъ этой выставкой. Неужели знаменитый докторъ пріѣхалъ такъ далеко, чтобъ снять свою карточку? Надъ рамкой съ портретами виднѣлась надпись: "Фотографія въ пятомъ этажѣ". Прочитавъ это объявленіе, Дженкинсъ вздохнулъ и измѣрилъ глазами разстояніе отъ земли до маленькаго балкончика, висѣвшаго почти на облакахъ. Но дѣлать было нечего; онъ вошелъ въ подъѣздъ. Въ самыхъ дверяхъ онъ наткнулся на господина въ бѣломъ галстухѣ, съ торжественной салфеткой подъ мышкой, по всей вѣроятности, на оригиналъ безчисленныхъ портретовъ на воротахъ. На вопросъ доктора онъ объявилъ, что г. Маранъ дѣйствительно живетъ въ пятомъ этажѣ, но прибавилъ съ утѣшительной улыбкой; "Этажи невелики", Успокоенный этимъ завѣреніемъ, ирландецъ сталъ взбираться по узкой, совершенно новой лѣстницѣ съ маленькими и узенькими площадками, на которыя выходила только одна дверь. Сквозь низенькія окна виднѣлся мрачный дворъ съ нѣсколькими подобными-же лѣстницами. Это былъ одинъ изъ тѣхъ отвратительныхъ современныхъ домовъ, которые строются десятками спекулаторами и представляютъ, благодаря безчисленнымъ тонкимъ перегородкамъ, обширные, неудобные, возмутительные фаланстеры. Въ эту минуту, однако, неудобство не было еще очень велико, такъ-какъ только четвертый и пятый этажи были обитаемы, словно жильцы свалились съ неба.
   Въ четвертомъ этажѣ, за дверью, на которой красовалась доска съ надписью: "Г. Жуаезъ, экспертъ по сличенію подписей", слышались веселые, юные голоса, громкій смѣхъ и бѣготня. Эти счастливые звуки сопровождали доктора до самой мастерской.
   Подобные мелкіе промыслы, разбросанные по отдаленнымъ уголкамъ и неимѣющіе, повидимому, ничего общаго съ внѣшнимъ міромъ, составляютъ одну изъ тайнъ Парижа. Какъ живутъ люди такимъ ремесломъ? Какое чудо можетъ привести кліента, въ фотографію или въ контору для сличенія почерковъ, находящіяся въ четвертомъ и въ пятомъ этажахъ новаго дома въ улицѣ св. Фердинанда? Задавая себѣ этотъ вопросъ, Дженкинсъ съ сожалѣніемъ улыбнулся и вошелъ въ дверь, согласно надписи: "Входите не стуча". Увы! этимъ дозволеніемъ не злоупотребляли. Въ комнатѣ за маленькимъ столомъ сидѣлъ молодой человѣкъ высокаго роста, въ очкахъ, съ пледомъ, накинутымъ на ноги, и только-что собирался писать. При входѣ посѣтителя, котораго по близорукости онъ сразу не узналъ, фотографъ поспѣшно вскочилъ.
   -- Здравствуй, Андрэ, сказалъ докторъ, протягивая свою благородную руку.
   -- Господинъ Дженкинсъ!
   -- Ты видишь, что я добрый малый, какъ всегда. Твое поведеніе и упорство жить вдали отъ родителей должны-бы возстановить меня противъ тебя. Но твоя мать плачетъ, и вотъ я здѣсь.
   Говоря это, онъ внимательно оглядывалъ комнату. Солнечные лучи, падая прямо на стеклянную крышу, ярко освѣщали обнаженныя стѣны, скудную мебель, новый фотографическій апаратъ и маленькій камелекъ, никогда еще невидавшій огня. Исхудалое лицо, рѣдкая борода, узкій высокій лобъ, свѣтлые глаза и длинные русые волосы, откинутые назадъ, придавали молодому человѣку видъ изступленнаго энтузіаста, а холодный, упорный взглядъ напередъ говорилъ о непобѣдимомъ сопротивленіи всѣмъ доводамъ и увѣщеваніямъ Дженкинса. Но добрый докторъ какъ-бы этого не замѣчалъ.
   -- Ты знаешь, милый Андрэ, что съ тѣхъ поръ, какъ я женатъ на твоей матери, я считаю тебя споимъ сыномъ. Я разсчитывалъ передать тебѣ мою богатую практику и радовался, что ты избралъ поприще, столь полезное для человѣчества. Вдругъ, безъ всякаго объясненія, нисколько не заботясь о дурномъ вліяніи, которое можетъ имѣть на насъ подобная ссора въ глазахъ свѣта, ты бросилъ насъ и свои занятія, отказался отъ блестящей будущности и принялся за безпорядочную жизнь, за нелѣпое ремесло.
   -- Я занимаюсь имъ только на-время, для куска хлѣба.
   -- На-время! Чего-жь ты ждешь, литературной славы? произнесъ докторъ, презрительно смотря на исписанную бумагу, валявшуюся на столѣ;-- но все это вздоръ; я пріѣхалъ сказать, что тебѣ открывается новая будущность. Вифлеемскій пріютъ основанъ. Лучшая изъ моихъ филантропическихъ идей, наконецъ, осуществилась. Мы только-что купили прекрасную виллу въ Нантерѣ для нашего перваго пріюта. Я хочу тебѣ поручить управленіе этимъ образцовымъ учрежденіемъ, надѣясь на тебя, какъ на самого себя. Ты будешь получать полковничье содержаніе, жить по-княжески, и вмѣстѣ съ тѣмъ ты окажешь неоцѣненную услугу всему человѣчеству. Скажи одно слово и я повезу тебя къ Набобу, великодушному человѣку, который даетъ деньги на это доброе дѣло. Ты согласенъ?
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ рѣзко юноша.
   -- Я этого ожидалъ, по все-же пріѣхалъ. Мой девизъ: "дѣлай добро безъ надежды на успѣхъ", и я остаюсь вѣренъ своему девизу. Хорошо. Такъ ты предпочитаешь благородной, почтенной и полезной дѣятельности, которую я тебѣ предлагаю, безпорядочное, безнадежное и безцѣльное существованіе?
   Андрэ ничего не отвѣчалъ, но его молчаніе было краснорѣчивѣе словъ.
   -- Берегись, мы теперь разстанемся на-всегда, а помни, что размолвка со мною значитъ размолвка и съ твоей матерью. Она и я -- нераздѣльны.
   Молодой человѣкъ поблѣднѣлъ и сказалъ съ усиліемъ:
   -- Если моей матери угодно будетъ пріѣхать сюда, то, конечно, я буду очень счастливъ ее видѣть. Но моя рѣшимость не имѣть ничего общаго съ вами никогда не измѣнится.
   -- Скажешь-ли ты, по крайней мѣрѣ, причину твоего непонятнаго поведенія?
   Онъ знакомъ отвѣчалъ: нѣтъ.
   Ирландецъ вышелъ изъ себя. Вся его фигура приняла злобное и жестокое выраженіе, которое изумило-бы людей, знавшихъ его такимъ добрымъ, привѣтливымъ. Но онъ не продолжалъ болѣе объясненія, котораго, быть можетъ, столько-же боялся, сколько и желалъ.
   -- Прощайте, сказалъ онъ, уходя,-- и никогда не обращайтесь къ намъ ни съ какой просьбой.
   -- Никогда не обращусь, отвѣчалъ твердо юноша.
   -- На Вандомскую площадь! крикнулъ докторъ, садясь въ карету, и умный конь, какъ-бы понимая, что его хозяинъ ѣхалъ къ Набобу, гордо понесся во всю рысь. Проѣхать такую даль и встрѣтить подобный пріемъ! Какой-то представитель парижской богемы осмѣливался идти наперекоръ ему, современной знаменитости! Какъ послѣ этого дѣлать добро? Всѣ эти мысли тѣснились въ головѣ Дженкинса; но вдругъ онъ пожалъ плечами и произнесъ громко:
   -- А ну его!
   Когда онъ прибылъ на Вандомскую площадь, то на лицѣ его уже незамѣтно было ни малѣйшей морщинки или заботы. Полдень уже наступилъ. Отбросивъ туманную завѣсу, Парижъ, роскошный, свѣтскій Парижъ пробудился, всталъ и началъ свою кипучую, лихорадочную жизнь. Окна въ богатыхъ магазинахъ улицы de la Paix сіяли всевозможными чудесами. Великолѣпныя жилища гордо ожидали передъ-обѣденныхъ визитовъ, а въ концѣ улицы Костильонъ Тюльери рельефно выставляло подъ яркими лучами солнца свои дрожащія, порозовѣвшія отъ холода статуи.
   

II.
Завтракъ на Вандомской площади.

   Не болѣе двадцати человѣкъ сидѣло въ это утро въ столовой Набоба. Стѣны ея были дубовыя, рѣзныя, только-что вышедшія изъ мастерской моднаго мебельщика, который разомъ не только отдѣлалъ эту столовую и анфиладу четырехъ виднѣвшихся изъ-за двери гостиныхъ, но и поставилъ всѣ предметы роскоши, люстры, серебро, посуду, даже лакеевъ. Вообще весь домъ походилъ на импровизацію миліонера-выскочки, который прямо съ желѣзной дороги спѣшитъ пользоваться своими сокровищами. Хотя за столомъ не было ни одной женщины, но общество не поражало монотоннымъ однообразіемъ, благодаря соединенію различныхъ общественныхъ элементовъ со всѣхъ странъ свѣта и всѣхъ національностей. Прежде всего вниманіе невольно останавливалось на самомъ хозяинѣ, человѣкѣ высокаго роста, почти великанѣ, съ маленькимъ носомъ, курчавыми волосами, низкимъ лбомъ, густыми бровями и загорѣлымъ, почти дубленымъ лицомъ. Верхняя часть его головы походила на голову дикаго калмыка, живущаго только разбоемъ и грабежомъ, по нижняя освѣщалась такой доброй улыбкой, что невольно забывалась дикая, уродливая сторона этой оригинальной физіономіи. Однако, низкое происхожденіе Набоба ясно обнаруживалось его грубымъ, рѣзкимъ голосомъ, южнымъ акцентомъ и короткими, плоскими руками, которыя, рельефно выдаваясь на бѣлой скатерти, краснорѣчиво говорили о своемъ прошедшемъ. Противъ хозяина сидѣлъ одинъ изъ постоянныхъ его посѣтителей, маркизъ Монпавонъ, который теперь нисколько не походилъ на страшный призракъ, видѣнный еще такъ недавно докторомъ Дженкинсомъ. Это былъ человѣкъ величественный, внѣ всякаго возраста, съ большимъ, торжественнымъ носомъ, аристократической осанкой и высокой грудью, на которой бѣлоснѣжная рубашка постоянно пыжилась, точно павлинъ распускалъ свой хвостъ.
   Происходя изъ знатнаго семейства и имѣя многочисленныя связи, но разоренный игрою и спекуляціями, онъ, благодаря дружбѣ герцога Мора, получилъ очень выгодное мѣсто въ провинціи, но, къ несчастью, здоровье не позволило ему долго сохранить эту должность; впрочемъ, знающіе люди говорили, что здоровье было тутъ не причемъ и что ему никогда не получить обратно этого мѣста, хотя-бы онъ совершенно оправился отъ болѣзни, для леченія которой, по его словамъ, онъ прибылъ въ Парижъ. Какъ-бы то ни было, маркизъ Монпавонъ былъ самой важной особой за завтракомъ, что легко было замѣтить по почтительному обращенію съ нимъ слугъ и гордому удовольствію, съ которымъ Набобъ постоянно называлъ его, какъ на театрѣ, господиномъ маркизомъ. Относясь съ явнымъ презрѣніемъ ко всѣмъ окружающимъ, маркизъ говорилъ мало, очень громко, и отъ времени до времени мѣнялся съ Набобомъ таинственными фразами.
   -- Я видѣлъ вчера герцога... Онъ мнѣ много говорилъ о васъ по поводу нашего дѣла.
   -- Неужели онъ говорилъ обо мнѣ! воскликнулъ съ гордостью добрый Набобъ, самодовольно посматривая по сторонамъ.
   -- Герцогъ съ удовольствіемъ увидалъ-бы васъ членомъ этого общества.
   -- Онъ вамъ самъ это сказалъ?
   -- Спросите у директора. Онъ также слышалъ.
   Такъ-называемый директоръ былъ маленькій человѣчекъ съ чрезвычайно подвижнымъ выраженіемъ лица, и быстрыми жестами. Его звали Паганетти и онъ завѣдывалъ поземельнымъ корсиканскимъ банкомъ. Монпавонъ привезъ его къ Набобу впервые въ это утро и онъ занималъ за столомъ почетное мѣсто. Съ другой стороны Набоба сидѣлъ старикъ въ длинномъ сюртукѣ безъ лацкановъ и съ стоячимъ воротникомъ. Это былъ Браимъ-бей, храбрѣйшій полковникъ въ туниской арміи и адъютантъ того бея, при которомъ нажилъ свои миліоны Жансулэ. Славные подвиги этого воина краснорѣчиво высказывались многочисленными морщинами, красными, потухшими, безъ рѣсницъ, глазами и вытянутой нижней губой, яснымъ признакомъ разврата. Лицо его было бугроватое, усы сѣдые, обстриженные по-воешюму. Вообще онъ очень походилъ въ обвиняемыхъ, судимыхъ при закрытыхъ дверяхъ за преступленія противъ нравственности.
   Остальные гости сидѣли кто гдѣ попало, безъ разбора, такъ-какъ столовая Набоба была открыта для всѣхъ и каждое утро завтракъ накрывался на тридцать человѣкъ. Тутъ былъ и директоръ театра, купленнаго Набобомъ, Кардальякъ, столько-же извѣстный своими многочисленными банкротствами, сколько остроуміемъ и удивительнымъ умѣньемъ художественно рѣзать жаркое. Къ сожалѣнію, новая мода подавать всякое мясо разрѣзаннымъ "à la Russe" лишила его возможности, доказывая свое искуство, подготовлять каламбуры, такъ что, по общему мнѣнію, онъ сильно опустился въ послѣднее время. Парижанинъ чистой крови и модный франтъ, безъ малѣйшихъ предразсудковъ, онъ съ одинаковымъ удовольствіемъ разсказывалъ пикантныя подробности о парижскихъ камеліяхъ Браиму-бею и бесѣдовалъ о богословскихъ предметахъ съ своимъ другимъ сосѣдомъ, сухощавымъ патеромъ одного изъ южныхъ сельскихъ приходовъ, съ загорѣлымъ лицомъ, пылающими щеками, длиннымъ, честолюбивымъ носомъ и громкимъ, авторитетнымъ голосомъ, которымъ онъ мѣрно, покровительственно сообщалъ Кардальяку, что католическая церковь очень довольна Гизо, составляющимъ большое для нея пріобрѣтеніе.
   Рядомъ съ этимъ служителемъ алтаря въ блестяще накрахмаленныхъ воротничкахъ помѣщался старикъ Швальбахъ, знаменитый продавецъ картинъ, съ длинной, пожелтѣвшей бородой, въ полиняломъ пальто и съ общимъ небрежнымъ, неприличнымъ видомъ, который ему прощали во имя искуства и моды, заставлявшей бросать миліоны на картинныя галереи. Онъ молчалъ и только съ улыбкой обозрѣвалъ сквозь громадный монокль всѣхъ присутствовавшихъ. Дѣйствительно, общество, собиравшееся у Набоба, представляло оригинальное, единственное въ свѣтѣ зрѣлище. Недалеко отъ маркиза Монпавона, презрительно съеживавшагося каждый разъ, какъ его взглядъ случайно обращался въ ту сторону, ораторствовалъ пѣвецъ Гаричу, землякъ Набоба, славившійся удивительнымъ умѣньемъ пѣть партію Фигаро на южнофранцузскомъ нарѣчіи и подражать всѣмъ звѣрямъ. Далѣе виднѣлся другой землякъ хозяина, Кабасю, маленькій, коротенькій человѣчекъ съ воловьей шеей и могучими мускулами. Онъ походилъ въ одно и то-же время на марсельскаго парикмахера и ярмарочнаго геркулеса, а по ремеслу онъ былъ мозольный операторъ и дантистъ. Положивъ локти на столъ, онъ самоувѣренно смотрѣлъ на всѣхъ, какъ шарлатанъ-докторъ, знающій подноготную хозяевъ. Г. Бонпэнъ довершалъ эту колекціго близкихъ, домашнихъ людей; онъ былъ секретарь, управляющій, повѣренный и завѣдывающій всѣми дѣлами Набоба. Довольно было одного взгляда на его торжественно-тупое лицо и турецкую феску, неловко державшуюся на его головѣ, чтобъ понять, какому человѣку было поручено блюсти за всѣми матеріяльными интересами Набоба.
   Между этими бѣгло-очерченными лицами были разбросаны всевозможные представители туречины и парижской богемы. Тутъ были, съ одной стороны, тунисцы, марокцы, египтяне, левантинцы, а съ другой -- разорившіеся представители большого свѣта, подозрительные комерсанты, голодные журналисты, всевозможные изобрѣтатели, недавно прибывшіе въ Парижъ птенцы южной Франціи,-- однимъ словомъ, самые разнообразные индивидуумы, такъ-же привлекаемые миліонами Набоба, какъ сбившіеся съ пути корабли или стая морскихъ птицъ лучезарнымъ маякомъ. Жансулэ принималъ все это смѣшанное общество по добротѣ, великодушію, слабости, незнанію, пристрастію эмигранта къ соотечественникамъ, которое побуждало его еще въ Тунисѣ наполнять свой великолѣпный дворецъ всевозможными французами, начиная отъ странствующаго приказчика до генеральнаго консула и знаменитаго пьяниста, предпринявшаго артистическое путешествіе вокругъ свѣта.
   Прислушиваясь къ говору гостей на различныхъ языкахъ и присматриваясь къ ихъ разновиднымъ физіономіямъ, то дикимъ, варварскимъ, первобытнымъ, то, напротивъ, отцвѣтшимъ, полинялымъ, напоминающимъ бульварную цивилизацію, трудно было сказать, гдѣ находишься, по ни въ какомъ случаѣ не на Вандомской площади, въ самомъ сердцѣ современнаго Парижа. То-же разнообразіе типовъ замѣчалось и въ прислугѣ, состоявшей на половину изъ неподвижныхъ, блестящихъ, какъ черный мраморъ, эфіоповъ и юркихъ, дерзко-оживленныхъ парижанъ. На столѣ царило не меньшее смѣшеніе экзотическихъ яствъ и произведеній модной французской кухни; турецкія лакомства, цыплята съ жаренымъ миндалемъ, анчоусныя подливки и всякаго рода пряности, при окружающей блестящей обстановкѣ, золоченой мебели и рѣзкомъ звонѣ новыхъ колокольчиковъ, невольно переносили зрителя въ великолѣпную гостинницу Смирны и Калькуты или въ столовую атлантическаго парохода "Pereire".
   Повидимому, разнообразіе гостей,-- я едва не сказалъ: пасажировъ,-- должно было-бы придать обществу необыкновенное, шумное оживленіе. Нѣтъ, напротивъ, всѣ ѣли молча, напряженно, посматривая другъ на друга изподлобья, и даже самые свѣтскіе, завзятые парижане отличались какой-то тревожной, лихорадочной разсѣянностью, заставлявшей ихъ отвѣчать не впопадъ и заговаривать безъ всякаго толку.
   Вдругъ дверь въ столовую отворилась.
   -- А, вотъ и Дженкинсъ! воскликнулъ Набобъ съ радостью.-- Здравствуйте, докторъ, здравствуйте! Какъ вы поживаете, мой другъ?
   Окинувъ привѣтливымъ взоромъ все общество и крѣпко пожавъ руку хозяину, докторъ сѣлъ противъ Набоба, рядомъ съ маркизомъ Монпавономъ, и слуга тотчасъ поставилъ передъ нимъ приборъ, не спрашивая ничего, какъ за табль-д'отомъ. По крайней мѣрѣ, лицо доктора, посреди всѣхъ этихъ озабоченныхъ, болѣзненныхъ физіономій, сіяло добродушіемъ и веселымъ спокойствіемъ ирландцевъ, этихъ гасконцевъ Англіи. И съ какимъ апетитомъ, съ какимъ жаромъ, съ какой спокойной совѣстью онъ принялся за ѣду, пересыпая эту пріятную работу лаконическими фразами:
   -- Вы читали, Жансулэ?
   -- Что?
   -- Какъ, вы не знаете? Вы не читали статьи "Messager" о васъ?
   Набобъ покраснѣлъ, какъ ребенокъ, несмотря на свои загорѣлыя щеки, и глаза его засверкали.
   -- Неужели! "Messager" говоритъ обо мнѣ?
   -- Какъ-же, онъ посвятилъ вамъ два столбца. Удивляюсь, что Маессаръ вамъ ничего объ этомъ не сказалъ.
   -- О! произнесъ Маессаръ,-- но стоило и говорить.
   Маессаръ былъ красивый, юный блондинъ, но съ тѣмъ оттѣнкомъ преждевременно поблекшей молодости, которымъ отличаются лакеи ночныхъ ресторановъ, актеры и камеліи. Мелкій журналистъ, онъ болѣе славился какъ покупной любовникъ изгнанной королевы очень легкаго поведенія, чѣмъ какъ публицистъ, и хотя многіе завидовали его положенію, но онъ пользовался почти всеобщимъ презрѣніемъ.
   Жансулэ настоялъ на прочтеніи статьи, но, по несчастью, Дженкинсъ забылъ газету у герцога.
   -- Достаньте поскорѣй сегодняшній нумеръ "Messager", сказалъ Набобъ стоявшему за нимъ слугѣ.
   -- Но трудитесь, произнесъ Маессаръ,-- со мною должна быть коректура.
   И, нисколько не стѣсняясь многочисленнымъ обществомъ, онъ съ небрежностью репортера, набрасывающаго свои замѣтки въ ресторанѣ передъ кружкой пива, вынулъ большой портфель, туго набитый записками, вырѣзками изъ газетъ и пр., преспокойно разложилъ на столѣ всѣ эти бумаги и, отыскавъ коректуру, подалъ ее Жансулэ.
   -- Нѣтъ! воскликнулъ Дженкинсъ.-- Прочтите вслухъ.
   Всѣ присутствующіе присоединились къ этому требованію и Маессаръ громко прочелъ свой дифирамбъ искуственному вскормленію дѣтей, вифлеемскому пріюту и Франсуа Жансулэ. Очевидно, статья была написана по внушенію Дженкинса, такъ-какъ въ ней находились цѣлыя фразы ирландца о мученичествѣ дѣтей, о продажности женскаго молока и благодѣтельной роли козы-кормилицы. Подъ конецъ было помѣщено краснорѣчивое описаніе великолѣпнаго учрежденія въ Пантерѣ и панегирики Дженкинсу и Жансулэ, "этому благодѣтелю юнаго поколѣнія".
   Надо было видѣть, какъ при этомъ чтеніи вытянулись лица всѣхъ присутствующихъ. Какой интриганъ этотъ Маессаръ! Какая нахальная, низкая лесть! И та-же самая завистливая, презрительная улыбка исказила всѣ уста. Но, чортъ возьми! необходимо было рукоплескать и разсыпаться въ похвалахъ, такъ-какъ Набобъ, еще непресыщенный фиміамомъ, принималъ все за чистую монету. Его широкое лицо сіяло радостью. Часто вдали отъ родины онъ мечталъ о подобномъ прославленіи его имени въ газетахъ и о возможности когда-нибудь играть видную роль въ парижскомъ обществѣ, на которомъ, какъ на лучезарномъ маякѣ, сосредоточено вниманіе всего свѣта. Теперь эта мечта исполнилась. Онъ смотрѣлъ на свою блестящую столовую, которая была гораздо обширнѣе церкви въ его родномъ селеніи, на роскошныя яства, на многочисленное общество, онъ слушалъ глухой гулъ Парижа, экипажнаго и пѣшеходнаго, и въ глубинѣ своей души думалъ, что вскорѣ сдѣлается необходимымъ, значительнымъ колесомъ этой обширной, сложной машины. Вмѣстѣ съ тѣмъ въ эту минуту торжества онъ видѣлъ передъ собою, какъ въ панорамѣ, всю свою прошедшую жизнь: нищенство въ дѣтствѣ, тяжелый трудъ въ молодости, дни безъ куска хлѣба, ночи безъ крова. Какъ только кончилось чтеніе, онъ поддался своему пылкому, южному темпераменту и воскликнулъ съ добродушной, искренней улыбкой:
   -- О, друзья мои, дорогіе друзья мои, если-бъ вы только знали, какъ я счастливъ, какъ я горжусь своимъ положеніемъ!
   Онъ прибылъ въ Парижъ только шесть недѣль тому назадъ и, кромѣ двухъ или трехъ земляковъ, не зналъ никого изъ своихъ гостей, потому что нельзя назвать знакомствомъ тотъ простой фактъ, что онъ далъ каждому изъ нихъ денегъ взаймы. Такимъ образомъ, неудивительно, что откровенность Жансулэ показалась его гостямъ странной, но онъ былъ слишкомъ взволнованъ, чтобъ замѣтить непріятное впечатлѣніе своихъ словъ, и продолжалъ:
   -- Видя себя въ великой столицѣ, окруженнымъ знаменитыми именами Франціи и образованнѣйшими, умнѣйшими людьми, я не могу по вспомнить объ отцовскомъ ларѣ. Да, друзья мои, я родился въ ларѣ. Мой отецъ продавалъ старые гвозди въ селеніи Сент-Андеоль. Не каждый день мы имѣли кусокъ хлѣба; Кабасю зналъ меня въ то время и подтвердитъ вамъ мои слова. Да, да! я прошелъ черезъ нищету, прибавилъ онъ, гордо закинувъ голову и съ наслажденіемъ всасывая въ себя запахъ трюфелей.-- Я испыталъ и холодъ, и голодъ, по голодъ настоящій, который подводитъ желудокъ, затемняетъ умъ, ослѣпляетъ глаза. Цѣлые дни я проводилъ въ кровати за неимѣніемъ одежды, чтобъ выйти на улицу, и я тогда еще былъ счастливъ, ибо были и такія минуты, когда у меня не оставалось и кровати. Я принимался изъ-за куска хлѣба за всевозможныя ремесла и этотъ хлѣбъ доставался мнѣ такъ тяжело и былъ такъ черствъ, такъ черенъ, что до сихъ поръ у меня жжетъ во рту. Я такъ жилъ до тридцати лѣтъ. Да, друзья мои, до тридцати лѣтъ, а мнѣ теперь пятьдесятъ, я былъ бѣднякъ, безъ гроша, безъ всякой будущности и съ сожалѣніемъ въ сердцѣ, что я не могъ ничѣмъ помочь умирающей съ голоду матери.
   Любопытно было видѣть, какое впечатлѣніе производилъ на слушателей разсказъ амфитріона о бѣдственномъ времени своей жизни. Нѣкоторые были скандализированы, особенно Монпавонъ. Это хвастовство своимъ прежнимъ рубищемъ казалось ему неприличнымъ, недостойнымъ. Кордальякъ, скептикъ и врагъ всякихъ трогательныхъ сценъ, хладнокровно разрѣзалъ какой-то фруктъ на самые топкіе, какъ папиросная бумага, слои. Напротивъ, директоръ банка съ тупымъ сочувствіемъ слѣдилъ за каждымъ словомъ Набоба и даже вторилъ ему лаконическими восклицаніями, выражавшими ужасъ и сожалѣніе, а Браимъ-бей послѣ роскошнаго завтрака преспокойно спалъ. Остальные-же гости большею частью слушали Жансулэ съ полнымъ равнодушіемъ и скукою. Какое имъ было дѣло до дѣтства Набоба и его страданій? Они явились къ нему по для того, чтобы слушать нелѣпыя сказки. Поэтому большинство смотрѣло въ потолокъ, считало крошки на скатерти, зѣвало и вообще всячески выражало нетерпѣніе услышать поскорѣе конецъ этой несвоевременной и скучной исторіи. А Жансулэ не умолкалъ. Ему отрадно было вспоминать о своихъ прошлыхъ невзгодахъ, какъ моряки любятъ возвращаться мысленно къ опасностямъ, перенесеннымъ на морѣ. Потомъ онъ перешелъ къ разсказу о томъ, какъ необыкновенно, неожиданно разбогатѣлъ.
   -- Однажды, продолжалъ онъ, -- я ходилъ взадъ и впередъ по марсельской гавани съ однимъ товарищемъ, такимъ-же бѣднякомъ, какъ и я; онъ впослѣдствіи одинаково разбогатѣлъ на службѣ тунискаго бея и изъ товарища сдѣлался моимъ злѣйшимъ врагомъ. Я могу вамъ его назвать -- Темерлингъ. Да, господа, глава знаменитаго банкирскаго дома "Темерлингъ и сынъ" не имѣлъ въ то время ни гроша за душою. Побуждаемые жаждою путешествій, мы рѣшили отправиться куда-нибудь въ южную страну въ погоню за счастьемъ, такъ какъ въ сѣверныхъ оно намъ не улыбалось. Но куда ѣхать? Мы загадали и судьба указала намъ на
   Тунисъ. Черезъ недѣлю я высадился въ Тунисѣ съ однимъ золотымъ въ карманѣ, а теперь я вернулся на родину съ двадцатью пятью миліонами.
   При послѣднихъ словахъ какъ-бы электрическій токъ пробѣжалъ по всѣмъ присутствующимъ, даже по слугамъ.
   -- Чортъ возьми! воскликнулъ Кардальякъ.
   Даже Монпавонъ пересталъ хмуриться.
   -- Да, дѣти мои, я привезъ двадцать пять миліоновъ чистыми деньгами, а я не говорю о томъ, что оставилъ въ Тунисѣ, о двухъ дворцахъ въ Бордо, о корабляхъ въ Гулетскомъ портѣ, о бриліантахъ и другихъ драгоцѣнностяхъ, что можно оцѣнить еще въ большую сумму. Вы понимаете, прибавилъ онъ съ добродушной улыбкой,-- когда выйдутъ эти деньги, то будутъ другія.
   Всѣ присутствующіе вскочили съ мѣстъ, какъ-бы наэлектризованные.
   -- Браво, браво!
   -- Великолѣпно!
   -- Шикарно!
   -- Подобный человѣкъ долженъ засѣдать въ палатѣ!
   -- Онъ тамъ и будетъ, per Вассо, я за это отвѣчаю! воскликнулъ во все горло директоръ банка и, внѣ себя отъ восторга, схватилъ грубую, волосистую руку Набоба и поцѣловалъ ее. Его соотечественники -- народъ такой пылкій, впечатлительный! Всѣ гости теперь стояли и болѣе уже никто не садился.
   -- Пойдемте пить кофе, сказалъ Жансулэ.
   Все общество двинулось въ гостиныя, гдѣ золото царило повсюду. Оно свѣтило съ потолка лучезарнымъ блескомъ, искрилось вдоль стѣнъ и обои имѣли какъ-бы металическій звонъ, а отодвигая кресло или отворяя окно, невольно чувствовалось, что немножко золота прилипало къ рукамъ. Здѣсь бросалась въ глаза роскошь, но нигдѣ не было ничего уютнаго, по-истинѣ изящнаго, и общій тонъ дома напоминалъ меблированныя комнаты. Надъ всѣмъ этимъ, наконецъ, носилась идея о далекихъ путешествіяхъ, источникѣ миліоновъ Набоба, и въ этой идеѣ заключались угрозы и сомнѣніе прочности колоссальнаго состоянія Жансулэ.
   Кофе подавали, по-восточному, съ гущей, въ маленькихъ серебряныхъ, филиграновыхъ чашкахъ; всѣ гости тѣснились вокругъ подноса, спѣша проглотить горячій нектаръ, и, не спуская глазъ съ Набоба, ожидали удобной минуты, чтобъ отвести его въ сторону и попросить денегъ взаймы. Вотъ цѣль ихъ появленія въ его домѣ и вотъ почему они за завтракомъ находились въ такомъ озабоченномъ, лихорадочномъ состояніи. Теперь никто не разговаривалъ, никто ни о чемъ не думалъ, кромѣ, какъ о своемъ маленькомъ дѣльцѣ, такъ-какъ всѣмъ было извѣстію, что среди шумной, веселой жизни Набоба только время за кофе было свободнымъ для частныхъ аудіенцій, на которыхъ немилосердно стригли золотое руно, добродушно и добровольно подвергавшееся подобной операціи.
   Дженкинсъ указалъ путь другимъ. Онъ первый отвелъ къ окну Жансулэ и представилъ ему смѣту на нантерскій пріютъ. Требовался значительный расходъ въ полтораста тысячъ франковъ на покупку земли и круглая сумма на меблировку комнатъ, штатъ, козъ-кормилицъ, экипажъ директора, дилижансъ для привоза дѣтей съ желѣзной дороги и пр. Но какъ дѣтямъ будетъ хорошо въ этомъ благодѣтельномъ учрежденіи! Какую громадную услугу оно окажетъ Парижу и всему человѣчеству! А правительство, конечно, вознаградитъ столь похвальное филантропическое рвеніе красной ленточкой. Эти магическія слова открываютъ доступъ Дженкинсу къ карману Набоба, который веселымъ, громкимъ голосомъ зоветъ къ себѣ секретаря въ фескѣ и говоритъ ему что-то на ухо. Тотъ торжественно удаляется и, черезъ минуту вернувшись, подаетъ Жансулэ книжечку съ чеками. Написать чекъ въ двѣсти тысячъ франковъ стоило такъ-же мало Набобу, какъ вынуть изъ кармана золотой. Хорошо быть богатымъ!
   Остальные гости гнѣвно слѣдили издали за этой сценой. Когдаже Дженкинсъ ушелъ изъ гостиной, весело улыбаясь и раскланиваясь, то маркизъ Монпавонъ, схвативъ за руку Паганетти, произнесъ вполголоса: "теперь наша очередь". Они оба бросаются на Жансулэ, тѣснятъ его къ дивану и насильно усаживаютъ, съ злорадной улыбкой, ясно говорящей: "теперь онъ нашъ; что-то мы съ него сорвемъ?" Конечно, денегъ, какъ можно болѣе денегъ. Это необходимо для поднятія уже давно затонувшаго судна поземельнаго банка. Подобная операція, по словамъ почтенныхъ дѣльцовъ, будетъ весьма выгодна, потому что утонувшая касса была полна золотыми слитками, драгоцѣнными камнями и тысячами сокровищъ страны новой, ни кому невѣдомой, хотя о ней давно всѣ говорили. Основывая это единственное въ свѣтѣ учрежденіе, Паганетти имѣлъ цѣлые монополизировать разработку всѣхъ производительныхъ силъ Корсики: желѣза, мѣди, сѣры, мрамора, кораловъ, устрицъ, минеральныхъ водъ, пробковыхъ деревьевъ и т. д. Для успѣшнаго-же хода этого колоссальнаго предпріятія необходимо было провести сѣть желѣзныхъ дорогъ внутри острова и открыть пароходныя линіи по всѣмъ берегамъ. Паганетти уже положилъ въ это дѣло громадные капиталы, но новый компаньонъ получитъ всѣ выгоды.
   Пока корсиканецъ съ энергичными жестами и итальянскимъ акцентомъ высчитываетъ всѣ "прелести" этого дѣла, Монпавонъ торжественно поддакиваетъ и время отъ времени упоминаетъ имя герцога Мора, всегда сильно дѣйствующее на Жансулэ.
   -- Сколько-же нужно? спрашиваетъ, наконецъ, Набобъ.
   -- Миліоны, отвѣчаетъ гордо Монпавонъ, тономъ человѣка, который не затрудняется отыскать денегъ; -- да, миліоны! но дѣло великолѣпное и, какъ говорилъ герцогъ, оно можетъ дать капиталисту не только общественное, но и политическое значеніе. Подумайте, какъ легко такому человѣку сдѣлаться членомъ генеральнаго совѣта, депутатомъ...
   Набобъ вздрогнулъ отъ удовольствія, а Паганетти, чуя, что рыба клюетъ, воскликнулъ:
   -- Да, вы легко можете быть депутатомъ, если я захочу. По моему слову вся Корсика будетъ у вашихъ ногъ.
   И онъ пускается въ самую дикую импровизацію, считая голоса и кантоны, которыми онъ будто-бы располагаетъ.
   -- Да, кончаетъ онъ свою краснорѣчивую рѣчь,-- вы мнѣ дадите капиталы, а я вамъ цѣлый народъ.
   Дѣло въ шляпѣ. Внѣ себя отъ восторга Набобъ зоветъ Бонпэна и, боясь, чтобъ такое блестящее дѣло не ускользнуло изъ его рукъ, торопится немедленно сдѣлать первый взносъ въ поземельный банкъ. Снова появляется секретарь въ красной фескѣ съ книжкой въ рукахъ и снова Набобъ подписываетъ чекъ, на этотъ разъ въ четыреста тысячъ франковъ. Эта бумажка мгновенно измѣняетъ смиреннаго Паганетти и онъ удаляется, гордо поднявъ голову, въ сопровожденіи Монпавона, который слѣдитъ за нимъ съ родительскою заботливостью.
   "Хорошее дѣльцо устроилъ, подумалъ Набобъ;-- теперь я могу отдохнуть и на свободѣ выпить кофе".
   Но не тутъ-то было. Десятки заемщиковъ ждали его по дорогѣ. Самымъ предпріимчивымъ и ловкимъ оказался Кардальякъ. Онъ схватываетъ его за руку и уводитъ въ пустую гостиную.
   -- Поговоримъ, любезный Жансулэ, произноситъ онъ таинственно;-- мнѣ надо объяснить вамъ положеніе нашего театра.
   Должно быть, положеніе это не было очень блестящее, потому что опять понадобился Бонпэнъ съ чеками. Потомъ настала очередь Маессара, который потребовалъ плату за свою хвалебную статью. Набобъ будетъ теперь знать, что стоитъ увидѣть въ газетахъ свое имя съ эпитетомъ благодѣтеля юнаго поколѣнія. Затѣмъ является провинціяльный патеръ и, требуя фондовъ для постройки сельской церкви, беретъ приступомъ чекъ, съ грубымъ фанатизмомъ Петра Пустынника. Наконецъ, подходитъ старикъ Швальбахъ и вполголоса сообщаетъ радостную вѣсть, что онъ нашелъ для галереи Набоба настоящую жемчужину: картину Гоббема изъ колекціи герцога Мора, но что ее трудно будетъ достать, такъ-какъ многіе любители стираются ее купить.
   -- Маѣ ее надо во что-бы то ни стало, отвѣчаетъ Жансулэ, прельщенный именемъ герцога Мора; -- понимаете, Швальбахъ, я хочу этого Гоббему. Двадцать тысячъ франковъ вамъ за комисію.
   -- Я сдѣлаю все, что могу, произноситъ хитрый плутъ, а самъ думаетъ въ глубинѣ своего сердца, что двадцать тысячъ Набоба и десять тысячъ франковъ, обѣщанныя ему герцогомъ за продажу картины, составятъ хорошую прибыль.
   Въ то время, какъ эти счастливцы устраиваютъ свои дѣла, другіе слѣдятъ издали за ними, съ завистью кусая ногти, такъ-какъ всѣ явились къ Набобу съ одною цѣлью. Начиная съ Дженкинса до Кабасю, каждый изъ гостей старается увести Набоба въ отдѣльную комнату, но какъ далеко его ни увлекаютъ по анфиладѣ роскошныхъ гостиныхъ, вездѣ находится предательское зеркало, отражающее профиль хозяина и краснорѣчивую мимику его широкой спины. Она то гнѣвно выпрямляется, какъ-бы говоря: "ну нѣтъ, это ужь слишкомъ", то горбится съ комической покорностью судьбѣ, выражая: "дѣлать нечего, если необходимо". И всегда красная феска Бонпэна появляется въ какомъ-нибудь углу.
   Послѣ крупныхъ рыбъ пошла мелкота и для небольшихъ суммъ Набобъ не прибѣгалъ къ книгѣ чековъ, а въ одной изъ гостиныхъ стоялъ старинный комодъ краснаго дерева, который Жансулэ купилъ на первыя заработанныя деньги и бережливо сохранялъ съ суевѣріемъ игрока. Въ этомъ комодѣ постоянно находилось двѣсти тысячъ франковъ золотой и серебряной монетой. Къ этому источнику Набобъ обращался въ дни большихъ аудіенцій и, самодовольно погружая руки въ золото, вынималъ его пригоршнями, опускалъ въ свои обширные карманы и оттуда уже раздавалъ желающимъ, которые наполняли его блестящія гостиныя, благодаря непостижимой легкости эксплуатировать этого добродушнаго миліонера. Сегодня въ ящикахъ знаменитаго комода произошли, по всей вѣроятности, значительные пробѣлы.
   Наконецъ, къ четыремъ часамъ, при сумрачномъ полусвѣтѣ ноябрьскаго дня, золоченыя залы Набоба опустѣли, таинственныя бесѣды прекратились, комодъ былъ запертъ на ключъ, слуги убрали кофе и опустошенные ящики сигаръ, и Набобъ, полагая, что онъ остался одинъ, вздохнулъ свободно:
   -- Уфъ, кончено!
   Но едва произнесъ онъ эти слова, какъ изъ темнаго угла выдѣлилась какая-то фигура и подала ему письмо. Еще! И машинально бѣдный добрякъ сунулъ руку въ карманъ, гдѣ послышался звонъ золота. Новый посѣтитель мгновенно отшатнулся съ такимъ обиженнымъ видомъ, что Набобъ понялъ свою ошибку. Онъ взглянулъ пристально на молодого человѣка., стоявшаго передъ нннъ. Это былъ юноша, одѣтый очень просто, по прилично; правильныя, быть можетъ, слишкомъ строгія для его возраста черты лица и свѣтло-русые волосы, вьющіеся мелкими кудрями, какъ на напудренныхъ парикахъ, придавали ему видъ молодого депутата средняго сословія при Людовикѣ XVI. Онъ невольно напоминалъ Барнава въ двадцать лѣтъ, а Набобу его физіономія была почему-то знакома, хотя онъ никогда прежде съ нимъ не встрѣчался.
   -- Что вамъ угодно, милостивый государь? спросилъ Набобъ и, взявъ письмо, отошелъ къ окну; -- а, это отъ мамы!
   Онъ произнесъ эти слова съ такимъ искреннимъ счастьемъ и такая юная, добрая улыбка освѣтила его лицо, что незнакомецъ сочувственно взглянулъ на Набоба, сначала оттолкнувліаго его своимъ пошлымъ, уродливымъ видомъ. Между тѣмъ Жансулэ читалъ письмо, написанное крупнымъ, полуграмотнымъ, дрожащимъ почеркомъ на атласной бумагѣ съ заголовкомъ: "Замокъ Сен-Романъ".
   "Любезный сынъ, тебѣ передаетъ это письмо старшій изъ дѣтей г. Жери, бывшаго мироваго судьи въ Сент-Андеолѣ, который всегда былъ такъ добръ для насъ..."
   Набобъ прервалъ чтеніе и любезно сказалъ:
   -- Извините, г. Жери, что я васъ сразу не узналъ, хотя вы очень походите на вашего отца. Сдѣлайте одолженіе, присядьте.
   Потомъ онъ дочиталъ письмо. Его мать ничего не просила опредѣлительнаго для Поля Жери, но рекомендовала его во имя тѣхъ услугъ, которыя старикъ Жери оказывалъ семейству Жансулэ. Этотъ юноша, на попеченіи котораго находились два меньшихъ брата, получилъ адвокатскій дипломъ на югѣ Франціи и прибылъ въ Парижъ искать счастья.
   "Онъ, бѣдный, очень нуждается въ помощи, не откажи ему въ ней", прибавляла старуха, и подписалась: "Твоя мать, скучающая по тебѣ, Франсуаза".
   Это письмо живо напомнило Набобу любимое лицо, морщинистое, пожелтѣвшее, по весело улыбающееся подъ большимъ чепцомъ южной поселянки. Онъ не видалъ ее шесть лѣтъ и, возвратясь во Францію, въ водоворотѣ парижской жизни какъ-будто забылъ о дорогомъ существѣ, но теперь сердце его дрогнуло при видѣ знакомаго почерка.
   -- Г. Жери, сказалъ онъ, оправившись отъ волненія, -- я очень радъ, что могу хоть нѣсколько поквитаться съ вами за все добро, оказанное вашимъ семействомъ моему. Если позволите, я васъ возьму въ свои секретари. Вы человѣкъ умный, образованный и можете быть мнѣ очень полезны. У меня тысячи проектовъ, тысячи дѣлъ, я принимаю участіе во многихъ громадныхъ промышленныхъ предпріятіяхъ. Мнѣ необходимъ помощникъ, который при случаѣ могъ-бы меня замѣнить. Правда, у меня есть секретарь и управляющій, добрый Бонпэнъ, но онъ не знаетъ Парижа и ходитъ со времени нашего пріѣзда, какъ угорѣлый. Вы мнѣ скажете, что вы также изъ провинціи, но это ничего: вы молоды, образованы, энергичны и скоро привыкнете къ парижскимъ бульварамъ. Впрочемъ, въ этомъ отношеніи я буду вашимъ руководителемъ и въ нѣсколько недѣль вы станете такимъ-же парижаниномъ, какъ я.
   Бѣдный Набобъ! грустно было слышать, какъ онъ хвалился своимъ знаніемъ парижской жизни, онъ, который всегда оставался неопытнымъ, ничего незнающимъ новичкомъ.
   -- Такъ это рѣшено, продолжалъ онъ: -- вы будете моимъ секротаремъ и я постараюсь доставить вамъ случай быстро нажить состояніе. О жалованьи мы сейчасъ поговоримъ.
   Молодой человѣкъ былъ такъ изумленъ неожиданнымъ счастьемъ, что не смѣлъ произнести ни слова, боясь, чтобъ чудный сонъ не разсѣялся.
   -- А теперь, прибавилъ Набобъ очень нѣжно,-- сядьте поближе и разскажите, какъ поживаетъ моя мама.
   

III.
Изъ записокъ конторщика Поземельнаго банка.

   "Я только-что скромно позавтракалъ и спряталъ остатки провизіи въ великолѣпный, секретный несгораемый шкафъ, который служитъ мнѣ кладовой втеченіи четырехлѣтней моей службы въ банкѣ, какъ вдругъ въ контору вошелъ директоръ, красный, съ сверкающими глазами, точно послѣ попойки.
   -- "Какъ тутъ воняетъ, г. Пасажонъ, воскликнулъ онъ грубо, съ итальянскимъ акцентомъ.
   "Въ конторѣ вовсе не воняло, а только немного пахло лукомъ, которымъ я приправилъ кусокъ жареной телятины, присланной мнѣ Серафимой, кухаркой второго этажа, для которой я пишу ежедневно счеты. Я хотѣлъ все это объяснить директору, но онъ до того вышелъ изъ себя, что не хотѣлъ ничего слушать, а самъ кричалъ во все горло, что не стоило нанимать квартиру въ тысячу двѣсти фр. съ восемью окнами на Мальзербскій бульваръ для того, чтобъ жарить въ ней лукъ. Онъ много еще говорилъ, и естественно, что подъ конецъ его дерзкій тонъ меня разсердилъ. Чортъ возьми! когда не платятъ жалованья, такъ, по крайней мѣрѣ, обязаны обращаться учтиво! Я тогда отвѣчалъ, что если-бъ банкъ мнѣ уплатилъ за четыре года жалованье и семь тысячъ фр., занятыя у меня директоромъ, то я ходилъ-бы обѣдать въ сосѣдній ресторанъ, а не довольствовался-бы несчастнымъ кускомъ телятины, который мнѣ изъ жалости давала сосѣдняя кухарка.
   "Говорилъ я это подъ вліяніемъ очень понятнаго раздраженія и къ тому-же я ничего не сказалъ неприличнаго, а держался въ границахъ, соотвѣтствующихъ моему возрасту и образованію.
   "Примѣчаніе. Гдѣ-то въ моихъ запискахъ я уже сказалъ, что мнѣ 65 лѣтъ и что изъ нихъ тридцать я прослужилъ въ дижонскомъ университетѣ по филологическому факультету сторожемъ и тамъ пристрастился къ академическому языку, слѣды котораго замѣтны, конечно, въ моихъ запискахъ.
   "Я вообще, говоря съ директоромъ, употреблялъ самыя умѣренныя выраженія и не позволялъ себѣ тѣхъ оскорбительныхъ словъ, которыми его ежедневно осыпаютъ въ конторѣ. Напримѣръ, нашъ попечитель Монпавонъ называетъ его всегда тюремной птицей, а Буа-Ландри -- вонючимъ клопомъ; даже нашъ кассиръ часто говоритъ ему, что можетъ во всякое время сослать его на галеры. Какъ-бы то ни было, мое простое, замѣчаніе его ужасно разсердило. Зрачки его пожелтѣли и онъ, дрожа отъ злобы, произнесъ:
   -- "Пасажонъ, вы негодяй. Скажите еще слово, и я васъ выгоню, какъ собаку.
   "Я пришелъ въ тупикъ. Какъ! прогнать меня, когда мнѣ должны семь тысячъ фр. и жалованье за четыре года! Директоръ какъ-бы прочелъ мои мысли и объявилъ, что всѣ долги банка будутъ немедленно уплачены, между прочимъ и мой.
   -- "Позовите всѣхъ служащихъ въ кабинетъ, я имѣю имъ сообщить важную новость, прибавилъ онъ и, войдя въ свою комнату, хлопнулъ дверью.
   "Проклятый человѣкъ! Знаю, что онъ лжецъ и обманщикъ, а между тѣмъ, какъ онъ ловко обошелъ меня. Мои счетъ будетъ уплаченъ! Я такъ былъ пораженъ этимъ неожиданнымъ извѣстіемъ, что ноги у меня задрожали. Однакожья исполнилъ приказаніе директора и позвалъ къ нему всѣхъ служащихъ въ конторѣ.
   "По правиламъ, въ поземельномъ банкѣ должно быть двѣнадцать служащихъ лицъ, въ томъ числѣ директоръ и красавецъ Маессаръ, редакторъ "Vérité Financière", но ихъ не достаетъ болѣе половины. Съ тѣхъ поръ, какъ перестала выходить его газета, Маессаръ ни разу не бывалъ у насъ. Говорятъ, что онъ сталъ богатымъ и знатнымъ, благодаря тому, что его любовница -- настоящая королева, неотказывающая ему ни въ чемъ. О, Парижъ! Какой ты нечестивый Вавилонъ! Другіе приходятъ отъ времени до времени справиться, нѣтъ-ли чего новаго, и такъ-какъ въ конторѣ никогда ничего нѣтъ новаго, то они по цѣлымъ недѣлямъ не кажутъ глазъ. Только четверо или пятеро преданныхъ стариковъ приходятъ регулярно каждый день, въ положенный часъ, по привычкѣ или отъ нечего дѣлать, по каждый занимается чѣмъ-нибудь, неимѣющимъ ничего общаго съ банкомъ. Надо вѣдь жить и потому всякій работаетъ, какъ можетъ. Я пишу счеты для Серафины и еще другой кухарки, а также свои мемуары, на что идетъ не мало времени. Нашъ счетчикъ плететъ невода для магазина рыболовныхъ принадлежностей. Одинъ изъ экспедиторовъ списываетъ пьесы въ драматическомъ агентствѣ, а другой дѣлаетъ мелкія игрушки, продаваемыя на улицахъ подъ Новый годъ. Только одинъ казначей не работаетъ для денегъ и, отличаясь большимъ самолюбіемъ, фабрикуетъ изъ бумаги для себя воротнички, манишки и рукавчики. Онъ дошелъ до такого совершенства въ этомъ искуствѣ, что его бумагу можно было бы принять за бѣлье, если-бъ она не хрустѣла при каждомъ движеніи. По несчастью, отъ бумаги сытъ не будешь, и, между нами сказать, я подозрѣваю, что у меня за спиною онъ похищаетъ иногда мои припасы изъ несгораемаго сундука. Но я никогда не сказалъ ему ни слова.
   "Не правда-ли, нашъ банкъ -- странное, невѣроятное учрежденіе? Но все, что я говорю, истинная правда, и Парижъ полонъ подобными финансовыми учрежденіями. Однако, возвратимся къ моему разсказу. Когда мы всѣ собрались въ кабинетъ, директоръ торжественно сказалъ:
   -- "Господа и дорогіе товарищи, время тяжелыхъ испытаній прошло. Поземельный банкъ вступаетъ въ новую фазу. Я нашелъ великолѣпную комбинацію, въ которой принимаетъ участіе знаменитый Набобъ. Поэтому банкъ можетъ теперь разсчитаться съ своими вѣрными слугами, вознаградить преданныхъ и отдѣлаться отъ безполезныхъ. Приготовьте ваши счеты. Завтра все будетъ уплачено.
   "По несчастью, онъ такъ часто обманывалъ насъ подобными обѣщаніями, что его рѣчь не имѣла никакого вліянія. Въ прежнее время такія блестящія фразы насъ увлекали и при каждой новой комбинаціи мы прыгали и плакали отъ радости. На другой дель представляли свои счеты, по приказанію директора, но онъ не являлся въ контору и обыкновенно уѣзжалъ на нѣсколько дней. По возвращеніи-же своемъ онъ приходилъ, убитый отчаяніемъ и, бросившись въ кресло, мрачно произносилъ:
   -- "Убейте меня, убейте меня! Я низкій обманщикъ! Комбинація не удалась!
   "Онъ плакалъ, стоналъ, бросался на колѣни, рвалъ на себѣ волосы, умолялъ насъ убить его, говорилъ съ грустью о своей женѣ и дѣтяхъ, которыхъ онъ совершенно разорилъ, и никто изъ насъ не рѣшался выговаривать ему, напротивъ, всѣ сожалѣли бѣднаго человѣка. Дѣйствительно, со времени существованія театра никогда не бывало такого великолѣпнаго актера. Только теперь ему уже никто не вѣритъ, и когда онъ ушелъ послѣ своей рѣчи, то мы только пожали плечами. Впрочемъ, я долженъ сознаться, что лично я на минуту усомнился. Меня поразила самоувѣренность директора и имя Набоба, пользовавшагося славою миліонера.
   -- "Вы вѣрите ему? сказалъ кассиръ;-- неужели вы такъ наивны, мой бѣдный Пасажонъ? Будьте спокойны, этотъ Набобъ окажется второю королевою Маессара.
   "Дѣйствительно, въ то время, когда Маессаръ ухаживалъ за своей королевой, то онъ обѣщалъ директору, въ случаѣ успѣха, уговорить ея величество помѣстить свои дспьги въ банкъ. Мы всѣ знали объ этой комбинаціи и два мѣсяца ежедневно слѣдили съ любопытствомъ за выраженіемъ лица Маессара и поддерживали надежду другъ въ другѣ, говоря: "Кажется, дѣло идетъ на ладъ, онъ сегодня веселъ". Рѣшительно, только въ Парижѣ можно видѣть что-либо подобное. Право, иногда голова идетъ кругомъ. Наконецъ, Маессаръ пересталъ вовсе ходить въ контору. Онъ, повидимому, успѣлъ въ своемъ предпріятіи, но нашелъ, что поземельный банкъ недостаточно вѣрное мѣсто для капиталовъ его королевы. Ну, честно-ли это?
   "Впрочемъ, честность такъ легко теряется въ Парижѣ, что трудно этому повѣрить. Когда я подумаю, что я, Пасажонъ, съ моими сѣдыми волосами, почтеннымъ видомъ и тридцатилѣтней академической службою, живу среди этой грязи и обмановъ, невольно иногда спрашиваю себя, что я тутъ дѣлаю и какъ сюда попалъ.
   "Какъ сюда попалъ? Очень просто. Четыре года тому назадъ моя жена умерла, дѣтей я всѣхъ поженилъ и вышелъ въ отставку изъ университетскихъ сторожей. Однажды я прочелъ въ газетахъ объявленіе, что поземельный банкъ въ Парижѣ, на улицѣ Мальзерба, ищетъ сторожа пожилыхъ лѣтъ. Признаюсь, современный Вавилонъ всегда тянулъ меня къ себѣ, и притомъ я надѣялся, что могу еще прослужить десять лѣтъ и составить себѣ маленькое состояніе, вкладывая въ банкъ свои экономіи. Поэтому я предложилъ свои услуги и послалъ лестные атестаты отъ професоровъ и мою фотографическую карточку, на которой я изображенъ во всемъ блескѣ моей академической должности. Директоръ банка отвѣчалъ съ слѣдующей почтой, что я могу явиться въ Парижъ, такъ-какъ мое лицо ему очень понравилось. Еще-бы! деканъ университета Шальметъ всегда увѣрялъ, что я походилъ на Людовика XVIII, и къ тому-же осанистый, внушительный сторожъ служитъ большой приманкой для акціонеровъ. Вы, быть можетъ, скажете, что мнѣ также надо было навести справки о банкѣ. Конечно, такъ-бы слѣдовало, но какъ могъ я сомнѣваться, видя великолѣпное помѣщеніе конторы, громадные несгораемые сундуки, зеркала въ человѣческій ростъ и краснорѣчивое объявленіе о колоссальныхъ предпріятіяхъ, которыя обѣщали миліоны? Я былъ ослѣпленъ, очарованъ. Впрочемъ, въ то время контора имѣла совершенно иной видъ. Конечно, уже и тогда дѣла шли худо,-- они никогда не шли хорошо,-- и газета выходила въ неопредѣленные сроки, по маленькая комбинація директора на-время поддержала наше существованіе. Онъ возъимѣлъ мысль объ открытіи патріотической подписки на памятникъ генерала Паоло, одного изъ великихъ героевъ его родины. Корсиканцы -- люди небогатые, но чрезвычайно самолюбивы. Поэтому деньги стали быстро притекать въ банкъ. По несчастію, это продолжалось недолго и черезъ два мѣсяца статуя была съѣдена прежде, чѣмъ выстроена, а затѣмъ стали повторяться еще чаще протесты векселей, судебныя взысканія и т. д. Теперь я уже къ этому привыкъ, но сначала, по пріѣздѣ изъ провинціи, на меня очень непріятно дѣйствовали исполнительные листы, объявленія о продажѣ и т. д. Но остальные изъ служащихъ по обращали на это никакого вниманія, зная, что въ послѣднюю минуту какой-нибудь Монпавонъ или Буа-Ландри уладитъ дѣло, такъ-какъ въ его интересѣ было не доводить банкъ до банкротства. Вотъ что постоянно спасаетъ нашего хитраго директора. Наконецъ, всѣ, отъ большого до малаго, изъ боязни совершенно потерять свои деньги, терпятъ теперешнюю неурядицу. Такъ, напримѣръ, хозяинъ дома, которому мы должны за два года, держитъ насъ даромъ въ надеждѣ когда-нибудь получить деньги, и я остаюсь на этомъ мѣстѣ только для того, чтобъ не потерять то, что мнѣ долженъ банкъ.
   "Конечно, несмотря на мою старость, я могъ-бы, благодаря моей представительной наружности и академическому образованію, поступить на другое мѣсто. Даже одинъ мой пріятель, Жуаёзъ, бухгалтеръ у знаменитыхъ банкировъ Гемерлингъ и сынъ, всякій разъ, встрѣчая меня, говоритъ:
   -- "Пасажонъ, мой другъ, не оставайся въ этомъ разбойничьемъ притонѣ. Ты напрасно упорствуешь, тебѣ не заплатятъ ни гроша. Переходи къ Гемерлингу. Я тебѣ устрою мѣстечко; ты будешь получать менѣе, но за то вѣрнѣе.
   "Я чувствую, что онъ правъ, добрый человѣкъ, но не могу рѣшиться уйти изъ банка, А нечего сказать, по веселую жизнь я веду здѣсь въ холодныхъ, большихъ, пустыхъ комнатахъ. Еще до прошлаго года бывали шумныя акціонерныя собранія и приходили иногда съ жалобами на отсутствіе какихъ-либо свѣденій о внесенныхъ въ банкъ капиталахъ. Въ этихъ случаяхъ директоръ бывалъ великолѣпенъ. Я видѣлъ, какъ въ его кабинетъ входили акціонеры, разъяренные, какъ дикіе звѣри, и выходили оттуда, смиренными агнцами, спокойными, довольными, удивительнѣе всего, было искуство директора выманить еще денегъ отъ несчастныхъ, требовавшихъ обратно свои капиталы. Теперь акціонеры уже никогда не являются. Я полагаю, что они всѣ или перемерли, или примирились съ своей судьбой. Общихъ собраній болѣе никогда не бываетъ и мнѣ поручено писать протоколы мнимыхъ собраній, существующихъ только на бумагѣ. У насъ въ конторѣ никогда не было-бы живого человѣка, если-бъ отъ времени до времени не являлся съ Корсики какой нибудь жертвователь на статую Паоло или подписчикъ на "Vérité Financière", уже два года невыходящей въ свѣтъ. Нѣкоторые люди до того довѣрчивы, что ихъ ничѣмъ не испугаешь. Когда подобный наивный подписчикъ, возобновляющій свой абонементъ и просящій только болѣе акуратной высылки, является въ контору, то наша голодная шайка набрасывается на него, и если по удается сорвать съ него денегъ на памятникъ Паоло или на корсиканскія желѣзныя дрроги, то -- стыдно сказать!-- мы прибѣгаемъ къ слѣдующей позорной продѣлкѣ.
   "У насъ всегда въ конторѣ находится запакованный ящикъ, который кто-нибудь изъ насъ подъ видомъ комисіонера вноситъ при посѣтителѣ и требуетъ двадцать франковъ за доставку. Все служащіе хоромъ отвѣчаютъ, что у нихъ денегъ нѣтъ; бросаются къ кассѣ. Она заперта и кассиръ куда-то ушелъ. Что дѣлать? Директоръ будетъ недоволенъ, если ящикъ возьмутъ обратно, а посланный, обыкновенно я, грубо отказывается оставить безъ денегъ. Тогда посѣтитель предлагаетъ денегъ, чтобы вывести насъ изъ затрудненія. Мы долго ломаемся, но, наконецъ, беремъ двадцать франковъ, и когда онъ уходитъ, дѣлимъ ихъ между собою, какъ разбойники.
   "Фи, Пасажонъ! Въ ваши лѣта развѣ можно заниматься такимъ ремесломъ? Я это очень хорошо знаю, но не могу отказаться навѣки отъ должныхъ мнѣ банкомъ денегъ. Нѣтъ, мнѣ необходимо остаться тутъ въ ожиданіи счастливой минуты. Клянусь своей тридцати-лѣтней академической службою, что если-бъ исторія съ Набобомъ оказалась не пуфомъ и я получилъ-бы все, что мнѣ слѣдуетъ, то не остался-бы здѣсь ни минуты болѣе. Но увы! это несбыточная химера. Нашъ банкъ всѣ знаютъ на биржѣ и нѣтъ курса на его акціи; наши облигаціи -- макулатурная бумага и мы теперь должны три миліона пятьсотъ тысячъ. Впрочемъ, не эти миліоны насъ всего болѣе затрудняютъ; они, напротивъ, служатъ намъ поддержкой, а страшенъ долгъ въ сто-двадцать-пять франковъ привратнику, за газъ, почтовыя марки и пр. И насъ хотятъ увѣрить, что такой великій финансистъ, какъ Набобъ, хотя-бы онъ прибылъ изъ Конго или свалился съ луны, положитъ свои капиталы въ такое прогорѣлое предпріятіе! Это невозможно. Разсказывайте, любезный директоръ, подобныя бредни другимъ, а не мнѣ".
   

IV.
Первый дебютъ въ свѣтъ.

   -- Г. Франсуа Жансулэ!
   Это плебейское имя, гордо произнесенное ливрейнымъ лакеемъ, раздалось въ залахъ Дженкинса громовымъ раскатомъ, предшествующимъ всегда въ волшебныхъ пьесахъ появленію добродѣтельной феи. Блестящій свѣтъ люстръ какъ-бы поблѣднѣлъ, а глаза всѣхъ присутствующихъ лихорадочно засверкали передъ лучезарнымъ сіяніемъ золотого дождя и восточныхъ сокровищъ, олицетворяемыхъ этимъ именемъ, еще вчера никому неизвѣстнымъ. Это былъ онъ, Набобъ, богачъ изъ богачей, любопытный предметъ разговоровъ парижской толпы, пресыщенной явленіями обыденной жизни. Всѣ разговоры смолкли, всѣ головы обернулись къ двери, затѣмъ большинство гостей Дженкинса столпилось у входа въ залу, подобно тому, какъ толпятся зѣваки на набережной морского порта въ день прибытія корабля, нагруженнаго золотомъ.
   Самъ Дженкинсъ, привѣтливо, съ спокойнымъ достоинствомъ принимавшій гостей, быстро покинулъ группу мужчинъ, среди которой стоялъ, и бросился на встрѣчу золотому руку.
   -- Какъ вы любезны, какъ вы любезны, сказалъ онъ;-- м-съ Дженкинсъ будетъ такъ счастлива... Позвольте мнѣ провести васъ къ ней.
   И, окидывая толпу самодовольнымъ взглядомъ, Дженкинсъ такъ поспѣшно увлекъ за собою Набоба, что послѣдній не успѣлъ представить ему Поля Жери, котораго онъ привезъ съ собою.
   Молодой человѣкъ былъ очень доволенъ этому счастливому обстоятельству и нырнулъ въ постоянно измѣнявшуюся толпу посѣтителей, подъ впечатлѣніемъ того инстинктивнаго страха, который ощущаетъ юный провинціалъ, въ первый разъ вступающій въ парижскую гостиную, если, конечно, онъ образованъ и уменъ, а не погрязъ въ самодовольномъ невѣжествѣ. Парижане, съ шестнадцати лѣтъ, во фракѣ и съ кликомъ въ рукахъ, влачащіе свою юность по всевозможнымъ гостинымъ, не понимаютъ того безпокойнаго чувства страха, застѣнчивости и самолюбія, которое заставляетъ провинціаловъ, стиснувъ зубы и притаивъ дыханіе, стоять безмолвной и неподвижной статуей въ амбразурѣ окна или безцѣльно блуждать по комнатамъ, не смѣя подойти къ буфету чтобъ утолить мучительную жажду, или, наконецъ, промолвить одну изъ тѣхъ неловкихъ, глупыхъ фразъ, которую потомъ несчастный безпрестанно вспоминаетъ, краснѣя отъ стыда и досады. Поль Жери былъ подобнымъ мученикомъ. На родинѣ онъ сначала велъ очень уединенную жизнь въ домѣ набожной тетки, а потомъ, будучи студентомъ юридическаго факультета, изрѣдка посѣщалъ мрачныя гостиныя старыхъ судей, товарищей его отца, съ которыми онъ молча игралъ въ вистъ. Такимъ образомъ, вечеръ у Дженкинса былъ первымъ дебютомъ въ свѣтѣ молодого провинціала, который, однакожь, не потерялся и, благодаря своей природной смѣтливости, очень ловко и тонко все подмѣтилъ.
   Никѣмъ незамѣченный, онъ съ любопытствомъ слѣдилъ за торжественнымъ входомъ гостей, пріѣзжавшихъ еще и послѣ полуночи. Здѣсь собрались всѣ блестящіе кліенты моднаго доктора, представители политики и финансовъ, депутаты, банкиры, знаменитые артисты и поблекшіе, надорванные экземпляры свѣтскаго общества съ лихорадочно сверкающими глазами, насыщенные мышьякомъ, какъ голодныя крысы, но все еще жаждущіе яда и жизни. Сквозь широкія двери обширной передней можно было свободно видѣть, какъ по лѣстницѣ, украшенной цвѣтами, граціозно поднимались модныя красавицы, постепенно обнаруживавшія свои прелести отъ обнаженныхъ плечъ до длинныхъ, извивающихся шлейфовъ. Достигнувъ верхней площадки, каждый изъ гостей какъ-бы выходилъ на сцену, оставляя за собою на послѣдней ступени всѣ заботы, безпокойства, горе, злобу и, напротивъ, принимая на себя веселый, довольный, улыбающійся видъ. Мужнины крѣпко жали другъ другу руки съ самымъ привѣтливымъ радушіемъ, а дамы, ничего не слыша и думая только о себѣ, граціозно играя плечами и кокетливо поводя бровями, любезно шептали:
   -- Благодарю васъ! Какъ вы добры! Вы, право, слишкомъ добры!
   Потомъ мужчины и женщины расходились въ разныя стороны, такъ какъ современные вечера уже не представляютъ собою умственнаго турнира, на которомъ топкій, граціозный женскій умъ заставлялъ преклоняться передъ собою глубокія знанія, возвышенныя доблести и даже геній мужчинъ; это просто глупая давка, въ которой женщины сидятъ торжественно особнякомъ, болтая между собою, какъ невольницы гарема, и довольствуясь единственнымъ развлеченіемъ сознавать свою красоту.
   Пройдя по библіотекѣ доктора, зимнему саду и биліярдной, превращенной въ курильную, молодой провинціялъ остановился въ дверяхъ большой гостиной; ему надоѣли сухіе, серьезные разговоры мужчинъ, по его мнѣнію, мало вяжущіеся съ окружающей обстановкой, напоминающей только объ одномъ удовольствіи; такъ, напримѣръ, кто-то небрежно спросилъ его, какія бумаги поднялись въ тотъ день на биржѣ. Изъ-за черныхъ фраковъ, толпившихся у входа въ большую гостиную, онъ издали осмотрѣлъ съ любопытствомъ эту роскошно убранную комнату, краснорѣчиво свидѣтельствовавшую объ артистическомъ вкусѣ хозяевъ. По стѣнамъ висѣли картины старинныхъ, знаменитыхъ художниковъ, рельефно выступая на свѣтломъ фонѣ дорогихъ драпировокъ; на массивномъ каминѣ красовалась великолѣпная мраморная группа "четырехъ временъ года", работы Себастіана Рюиса, среди длинныхъ лепто-образныхъ листьевъ, нагибавшихся къ блестящей глади зеркала, точно къ безмятежной поверхности воды. На низенькой, покойной мебели групировались въ различныхъ художественныхъ позахъ свѣтскія красавицы, граціозно смѣшивая всевозможные цвѣта своихъ воздушныхъ туалетовъ и образуя громадную корзину живыхъ цвѣтовъ. Надъ блестящими, обнаженными плечами сверкали бриліанты, какъ капли росы въ черныхъ кудряхъ или какъ лучезарный отблескъ солнца въ русыхъ косахъ; а въ воздухѣ, какъ лѣтомъ надъ цвѣтникомъ, носились упоительное благоуханіе и нѣжный шорохъ невидимыхъ крыльевъ. По временамъ серебристый смѣхъ пробѣгалъ быстрой волной по этой лучезарной атмосферѣ и кудри, бриліянты, жемчуга нервно дрожали, очерчивая еще рельефнѣе прелестные профили.
   Въ этой комнатѣ было очень мало мужчинъ, все знатные, старые, въ орденахъ. Опираясь на спинки дивановъ и креселъ, они разговаривали съ дамами тѣмъ снисходительнымъ тономъ, который всегда принимаютъ взрослые въ отношеніи къ дѣтямъ. Но среди этого мирнаго говора отъ времени до времени раздавался громкій, рѣзкій голосъ Набоба, который въ этомъ живомъ свѣтскомъ цвѣтникѣ былъ какъ дома, благодаря своей самоувѣренности миліонера и нѣкотораго, вывезеннаго съ Востока, презрѣнія къ женщинамъ. Развалясь на креслѣ и скрестивъ свои большія, грубыя руки, стянутыя палевыми перчатками, онъ разговаривалъ съ восхитительной молодой дѣвушкой. Ея блѣдное, оригинальное, живое и строгое лицо представляло такой-же контрастъ съ окружающими миловидными физіономіями, какъ ея классическое, простое, но смѣло обрисовывавшее ея граціозную фигуру платье съ другими роскошными, дорогими туалетами.
   Жери не могъ не восхититься ея гладкимъ, короткимъ лбомъ, на который опускались низко причесанные чудные волосы; ея темно-синими, глубокими, какъ бездна, глазами и красивымъ ртомъ, выражавшимъ разочарованное равнодушіе въ тѣ минуты, когда на немъ не играла улыбка. Вообще она отличалась гордымъ видомъ исключительнаго, быть можетъ, единственнаго въ своемъ родѣ и одинокаго существа. Кто-то назвалъ ее Фелиціей Рюисъ и Поль понялъ тогда необыкновенную, чарующую силу этой молодой дѣвушки, наслѣдницы артистическаго генія отца, слава которой распространилась даже и въ его провинціи. Любуясь ея таинственной красотой и необыкновенной граціей всѣхъ ея движеній, Жери вдругъ услыхалъ рядомъ съ собою разговоръ вполголоса:
   -- Посмотрите, какъ она любезничаетъ съ Набобомъ. Если-бъ пріѣхалъ герцогъ...
   -- А развѣ герцогъ Мора будетъ?
   -- Непремѣнно. Этотъ вечеръ устроенъ именно съ тѣмъ, чтобы познакомить его съ Жансулэ.
   -- А вы думаете, что герцогъ и Фелиція Рюисъ...
   -- Да что вы съ неба свалились, чтоли? Весь Парижъ знаетъ объ этой связи. Она началась съ прошлой выставки, для которой Фелиція сдѣлала его бюстъ.
   -- А герцогиня?
   -- О! Она къ этому привыкла. Но вотъ хозяйка подходитъ къ фортепьяно, она будетъ пѣть.
   Въ гостиной произошло движеніе, толпа у дверей увеличилась и всѣ разговоры смолкли. Поль Жери вздохнулъ свободнѣе. Невольно подслушанный имъ разговоръ болѣзненно сжалъ его сердце. Онъ чувствовалъ, что его самого запятналъ комокъ грязи, брошенный въ идеалъ, только-что созданный имъ изъ этой прелестной молодой дѣвушки, разцвѣтшей подъ пламенными лучами лскуства. Боясь услышать еще какую-нибудь черную клевету, онъ быстро перешелъ на другое мѣсто.
   Пѣніе м-съ Дженкинсъ успокоило впечатлительнаго юношу; голосъ ея, несмотря на замѣчательную силу, не имѣлъ ничего театральнаго; онъ звучалъ естественно, тепло, поражалъ своей простой мелодіей. Ей было на взглядъ лѣтъ сорокъ или сорокъ пять; она все еще была, очень красива; ея великолѣпные пепельные волосы вполнѣ сохранились; ея лицо дышало добротой; роскошный туалетъ ея доказывалъ, что она еще не отказалась отъ желанія нравиться. Хотя послѣ смерти своего перваго мужа она вышла за Дженкинса десять лѣтъ тому назадъ, но ихъ медовый мѣсяцъ, повидимому, продолжался до сихъ поръ. Пока она пѣла народную русскую пѣсню, дикую и нѣжную, какъ улыбка славянина, Дженкинсъ сіялъ наивной гордостью и нисколько не старался этого скрывать, а она постоянно бросала на него застѣнчивые, влюбленные взгляды. Когда же послѣ ея пѣнія раздались громкіе крики восторга, то трогательно было видѣть, какъ она незамѣтно сжала руку мужа, чтобъ придать своему торжеству болѣе упоительный оттѣнокъ. Молодой Жери почувствовалъ, что при видѣ этого семейнаго счастья у него становится легче на душѣ, но вдругъ рядомъ съ нимъ какой-то голосъ, совершенно новый и ему незнакомый, произнесъ шопотомъ:
   -- Вы знаете, что Дженкинсы не обвѣнчаны?
   -- Быть не можетъ.
   -- Увѣряю васъ. Говорятъ, что настоящая м-съ Дженкинсъ еще жива. Къ тому-же, вы замѣтили...
   И разговоръ продолжался такъ тихо, что юноша не могъ болѣе разслышать ни слова. Между тѣмъ м-съ Дженкинсъ подошла къ тому мѣсту, гдѣ стоялъ Жери, и съ привѣтливой улыбкой бесѣдовала съ гостями. Докторъ, слѣдившій за всѣми ея движеніями, взялъ изъ буфета стаканъ краснаго вина и поднесъ его женѣ съ заботливой любовью матери, влюбленнаго или импресаріо. О, клевета, какъ ядовито твое жало! Вниманіе Дженкинса къ своей женѣ показалось провинціялу подозрительнымъ, неестественнымъ, а въ благодарности, выраженной ею шопотомъ, онъ увидѣлъ страхъ и чрезмѣрную покорность, несоотвѣтствовавшіе гордому достоинству законной жены.
   "Какъ ужасенъ, отвратителенъ свѣтъ! подумалъ Жери съ чувствомъ страха и стыда; -- но нѣтъ, это невозможно".
   -- Впрочемъ, продолжалъ тотъ-же голосъ, какъ-бы отвѣчая на восклицанія юноши,-- я не ручаюсь за справедливость этого факта. Я повторяю только то, что самъ слышалъ. Ахъ, баронеса Гемерлингъ! Каковъ Дженкинсъ, у него сегодня весь Парижъ.
   Дѣйствительно баронеса вошла въ залу подъ руку съ докторомъ, лицо котораго выражало нѣкоторое безпокойство. Онъ, по своей добротѣ, задумалъ помирить въ этотъ вечеръ Жансулэ съ Гемерлингомъ, двухъ своихъ богатѣйшихъ кліентовъ, находившихся въ ссорѣ между собою. Набобъ былъ совершенно согласенъ пойти на мировую и нисколько по сердился на своего стараго товарища. Ихъ ссора произошла изъ-за женитьбы Гемерлинга на одной изъ фаворитокъ стараго бея.
   -- Все изъ-за женщинъ, сказалъ Жансулэ и заявилъ желаніе покончить разомъ эту непріятную исторію.
   Но, повидимому, баронъ не желалъ примиренія и, несмотря на свое обѣщаніе, къ величайшему отчаянію добраго ирландца, самъ не пріѣхалъ къ нему на вечеръ, а прислалъ только жену, сухощавую, высокаго роста женщину съ густыми бровями, лѣтъ тридцати, хотя на взглядъ она казалась значительно моложе. Ея черные волосы были усѣяны бриліантами. Цвѣтъ ея лица поражалъ той матовой бѣлизной, которая встрѣчается всегда у женщинъ, проведшихъ долгое время въ одинокой келіи; парижскій туалетъ, повидимому, смущалъ ее и она походила скорѣе на монахиню, нарушившую свой обѣтъ и возвратившуюся въ свѣтское общество, чѣмъ на невольницу гарема. Набожный видъ и клерикальная привычка ходить съ опущенными глазами и скрещенными руками, которую она заимствовала у той среды, гдѣ жила со времени своего недавняго обращенія въ католицизмъ, только усиливали это сходство съ монахиней. Легко себѣ представить, съ какимъ любопытствомъ свѣтское общество увивалось вокругъ недавней одалиски, теперь пламенной католички. Ее сопровождалъ Лемеркьо, ліонскій депутатъ и стряпчій Гемерлинга, который выѣзжалъ съ баронесой, когда баронъ былъ не совсѣмъ здоровъ.
   Увидавъ издали баронесу, Набобъ пошелъ къ ней на встрѣчу, готовясь, какъ било условлено съ Дженкинсомъ, протянуть руку старому товарищу, который, какъ онъ полагалъ, слѣдовалъ за своей женою. Баронеса еще болѣе поблѣднѣла, гнѣвный взглядъ блеснулъ изъ-подъ ея длинныхъ рѣсницъ, ея ноздри раздулись и въ отвѣтъ на поклонъ Жансулэ она, гордо поднявъ голову, отвѣтила арабскимъ словомъ, непонятнымъ для всѣхъ окружающихъ, кромѣ Набоба. Онъ былъ пораженъ этимъ неожиданнымъ оскорбленіемъ, лицо его пожелтѣло, кулаки судорожно сжались, а ротъ гнѣвно исказился. Наконецъ Дженкинсъ возвратился къ нему, проводивъ баронесу до большой гостиной, и молодой Жери, слѣдившій издали за этой сценой, видѣлъ, что они о чемъ-то живо и озабоченно разговаривали.
   Примиреніе не состоялось по винѣ Гемерлинга; докторъ надѣялся, что, по крайней мѣрѣ, герцогъ сдержитъ свое слово, хотя было поздно и уже пріѣхала, по окончаніи оперы, знаменитая пѣвица Батерсъ, чтобъ спѣть арію изъ "Волшебной флейты".
   Дженкинсъ, хлопая великой артисткѣ, одна арія которой стоила ему три тысячи франковъ, посматривалъ съ безпокойствомъ на часы. Вдругъ дверь отворилась и лакей доложилъ:
   -- Его превосходительство герцогъ Мора.
   Толпа заколыхалась и почтительно разступилась передъ могущественнымъ сановникомъ, вмѣсто того, чтобъ скучиться, какъ передъ Набобомъ.
   Никто лучше герцога не умѣлъ позировать въ свѣтѣ, торжественно проходить по гостиной, съ улыбкой взбираться на трибуну, придавать серьезный характеръ пустымъ предметамъ и легкомысленно относиться къ серьезнымъ вещамъ. Несмотря на свои пятьдесятъ шесть лѣтъ, онъ былъ еще очень красивъ; изящная грація свѣтскаго льва соединялась въ немъ съ гордымъ выраженіемъ лица и почти военной осанкой. Фракъ сидѣлъ на немъ съ удивительнымъ достоинствомъ, а на груди красовалось нѣсколько звѣздъ, которыя онъ надѣвалъ только въ чрезвычайныхъ случаяхъ. Нѣжный отблескъ безукоризненнаго бѣлья, бѣлаго галстуха, матовыхъ серебряныхъ звѣздъ и рѣдкихъ, сѣдоватыхъ волосъ, усиливали бѣлизну его блѣднаго, малокровнаго лица.
   Онъ черезъ край пользовался жизнью, велъ азартную игру во всѣхъ ея формахъ, начиная отъ политики и биржи до картъ и любовныхъ похожденій. Онъ былъ однимъ изъ лучшихъ кліентовъ Дженкинса и, конечно, обязанъ былъ по совѣсти посѣтить изобрѣтателя таинственныхъ пилюль, которыя придавали яркое пламя его взгляду и особую энергію всему его существу.
   -- Позвольте мнѣ, любезный герцогъ, представить вамъ... началъ было Монпавонъ, стараясь обратить вниманіе министра на Жансулэ, но его превосходительство ничего не слышалъ и продолжалъ быстро идти къ большой гостиной, побуждаемый электрическимъ токомъ, иногда нарушающимъ свѣтское однообразіе. По дорогѣ онъ поклонился хозяйкѣ дома, но не бросилъ даже взгляда на многочисленныхъ красавицъ, кокетливо извивавшихся передъ нимъ. Онъ видѣлъ только одну женщину -- Фелицію Рюисъ, которая, окруженная мужчинами, спокойно о чемъ-то разсуждала и небрежно ѣла мороженое. Она привѣтствовала герцога очень просто; ея собесѣдники тотчасъ же скромно удалились, оставивъ ихъ вдвоемъ. Въ противорѣчіе слухамъ о близкой связи герцога съ этой молодой дѣвушкой, ихъ разговоръ отличался веселымъ, дружескимъ, фамильярнымъ тономъ.
   -- Я былъ у васъ сегодня проѣздомъ въ Булонскій лѣсъ.
   -- Да, мнѣ сказали. Вы даже вошли въ мою мастерскую.
   -- И видѣлъ тамъ знаменитую группу... мою группу.
   -- Какъ-же вы ее находите?
   -- Великолѣпная. Собака бѣжитъ, какъ бѣшеная, а лисица удивительно утекаетъ. Но я не понимаю смысла этой группы. Вы мнѣ сказали, что она олицетворяетъ наше знакомство.
   -- Да; подумайте хорошенько -- и вы поймете. Я взяла сюжетъ изъ Раблэ. Вы, вѣрно, не читали Раблэ, герцогъ?
   -- Нѣтъ; признаюсь, онъ слишкомъ грубъ.
   -- А я научилась читать по Раблэ; вы знаете, что я дурно воспитана. Вотъ какъ Раблэ разсказываетъ исторію, служащую предметомъ моей группы: Вакхъ создалъ удивительную лисицу, которую никто не могъ поймать, а Вулканъ, съ своей стороны, одарилъ одну собаку могучей способностью догонять всякаго звѣря. Однажды онѣ встрѣтились, и вы можете себѣ представить, какая произошла бѣшеная, нескончаемая скачка. Мнѣ кажется, любезный герцогъ, что судьба дала намъ также противоположныя качества: вамъ -- способность побѣждать всѣ сердца, мнѣ -- силу не подчинять никому моего сердца.
   Говоря это, она смотрѣла прямо въ глаза герцогу и почти смѣялась; ея бѣлая, античная туника, крѣпко охватывавшая ея станъ, какъ-бы охраняла ее отъ его сластолюбивыхъ мыслей. Онъ, этотъ непреодолимый побѣдитель женскихъ сердецъ, никогда не видывалъ такой смѣлой, самоувѣренной женщины. Онъ окружалъ ее всевозможными магнетическими токами соблазна, а доносившіеся до нихъ отдаленные звуки музыки, мелодичный говоръ, серебристый смѣхъ и шорохъ шелковыхъ платьевъ какъ-бы акомпанировали дуэту свѣтской страсти и юной ироніи.
   -- Но какъ-же боги вышли изъ этого неловкаго положенія?
   -- Превративъ лисицу и собаку въ мраморную группу.
   -- Я не согласенъ на подобную развязку. Я не позволю богамъ окамепить мое сердце.
   Глаза его пламенно засверкали, но тотчасъ потухли при мысли, что на нихъ смотрятъ. Дѣйствительно, всѣ взоры слѣдили за ними, а проницательнѣе всѣхъ смотрѣлъ Дженкинсъ, который безпокойно ходилъ вокругъ, какъ-бы сердясь на Фелицію за то, что она овладѣла исключительно важнѣйшимъ гостемъ. Молодая дѣвушка это замѣтила и со смѣхомъ сказала герцогу;
   -- Посмотрите, все общество негодуетъ на меня, что вы занялись со мною.
   И она указала пальцемъ на Монпавона, который, стоя подлѣ Набоба, ожидалъ удобной минуты, чтобъ представить его герцогу. Что-же касается самого Жансулэ, то онъ издали бросалъ на его превосходительство покорные, умоляющіе взгляды вѣрнаго, добраго бульдога. Министръ тогда вспомнилъ причину своего появленія въ домѣ Дженкинса и, поклонившись молодой дѣвушкѣ, пошелъ къ Монпавону.
   -- Позвольте вамъ представить моего благороднаго друга Франсуа Жансулэ, поспѣшилъ сказать Монпавонъ.
   Его превосходительство поклонился, а выскочка-миліонеръ униженно поникъ головою; потомъ они вступили въ разговоръ.
   Любопытное зрѣлище представляли эти двѣ фигуры: Жансулэ, высокаго роста, дюжій, загорѣлый сынъ народа, съ согбенной восточнымъ этикетомъ спиною, съ большими, короткими руками, на которыхъ едва не лопались лайковыя перчатки, съ чрезмѣрнымъ изобиліемъ жестовъ и южнымъ многословіемъ; другой -- кровный аристократъ, свѣтскій, изящный, съ скромными, едва замѣтными движеніями, съ небрежной, лаконической рѣчью, спокойный, серьезный, рѣдко улыбающійся и скрывающій подъ утонченной учтивостью свое безпредѣльное презрѣніе къ мужчинамъ и жеи щипамъ, составлявшее его главную силу. Въ Америкѣ эта антитеза не такъ-бы колола глаза и миліоны Набоба возстановили-бы равновѣсіе между этими двумя противоположными существами, а быть можетъ, и наклонили бы вѣсы на сторону Жансулэ. Но Парижъ еще не ставитъ деньги выше всего и лучшимъ доказательствомъ этого служило рабское низкопоклонство, съ которымъ грубый выскочка бросалъ къ ногамъ аристократа свою надменную гордость миліонера, какъ придворный льстецъ свою горностаевую мантію.
   Пріютившись въ темномъ уголкѣ комнаты, Поль Жери съ глубокимъ интересомъ слѣдилъ за этой сценой, зная, какую важность придавалъ его покровитель знакомству съ герцогомъ. Неожиданно судьба, постоянно наносившая въ этотъ вечеръ тяжелые удары его наивному невѣденію свѣта, донесла до его ушей отрывочныя фразы любопытнаго разговора, происходившаго невдалекѣ отъ него.
   -- Еще-бы, говорилъ какой-то голосъ,-- Монпавонъ долженъ-же познакомить его съ кѣмъ-нибудь изъ порядочныхъ людей: онъ свелъ его съ массой негодяевъ. Вы знаете, что онъ напустилъ на Набоба всю шайку Паганетти.
   -- Несчастный! Они его съѣдятъ.
   -- Ничего, ему подѣломъ, пусть его ограбятъ, онъ самъ довольно грабилъ турокъ.
   -- Вы думаете?
   -- Я не думаю, а знаю навѣрно отъ барона Гемерлинга, знаменитаго банкира, заключившаго послѣдній тунискій заемъ. Онъ разсказываетъ любопытныя исторіи о Набобѣ. Представьте себѣ...
   И сплетни посыпались. Впродолженіи пятнадцати лѣтъ Жансулэ самымъ низкимъ образомъ обманывалъ стараго бея; такъ, онъ поставилъ бею на счетъ десять миліоновъ франковъ за фрегатъ съ музыкой, на манеръ табакерки, за который онъ самъ заплатилъ двѣсти тысячъ, и три миліона фр. за тронъ, стоившій не болѣе ста тысячъ фр. и оставшійся нераспакованнымъ до сихъ поръ въ таможнѣ, въ Триполи. Кромѣ этого нахальнаго грабежа, Набобъ обвинялся еще въ большихъ преступленіяхъ: рядомъ съ сералемъ онъ устроилъ для его высочества европейскій гаремъ, что сдѣлать ему было нетрудно, потому что до отъѣзда на Востокъ онъ занимался въ Парижѣ самымъ низкимъ ремесломъ, завѣдывалъ пригороднымъ публичнымъ баломъ и управлялъ еще болѣе позорнымъ притономъ.
   Далѣе юный провинціалъ ничего не слыхалъ, потому что разговоръ продолжался шопотомъ, прерываемымъ презрительнымъ смѣхомъ. Первой его мыслью было громко воскликнуть: "Вы лжете, все это низкая клевета!" За нѣсколько часовъ передъ тѣмъ онъ непремѣнно-бы такъ поступилъ, но все, что онъ видѣлъ и слышалъ на этомъ свѣтскомъ вечерѣ, развило въ немъ подозрительный скептицизмъ, и онъ съ лихорадочнымъ любопытствомъ слушалъ до конца, желая узнать, какъ можно болѣе подробностей о прошедшей жизни своего покровителя. Что-же касается самого Набоба, неподозрѣвавшаго, какъ рвали его на куски въ нѣсколькихъ шагахъ, онъ преспокойно игралъ въ карты съ герцогомъ Мора въ маленькой, голубой гостиной, освѣщенной двумя лампами съ большими абажурами.
   О, волшебная сила миліоновъ! Сынъ сельскаго торгаша сидѣлъ за игорнымъ столомъ съ первымъ сановникомъ имперіи! Жансулэ не вѣрилъ большому венеціанскому зеркалу, отражавшему его сіяющее торжествомъ лицо и высокое, величественное чело герцога. Поэтому, чтобъ доказать, какъ онъ цѣнилъ эту великую честь, Набобъ намѣренно проигрывалъ тысячные банковые билеты, считая себя все-же въ выигрышѣ и гордясь, что его деньги переходили въ аристократическія руки, за малѣйшимъ движеніемъ которыхъ онъ внимательно слѣдилъ. Вокругъ нихъ тѣснилась толпа, но на почтительномъ разстояніи десяти шаговъ, требуемыхъ этикетомъ для поклона принцамъ крови; эти зрители его торжества увеличивали блаженство Набоба, находившагося какъ-бы во снѣ.
   Отдаленные звуки оркестра, отрывочныя поты пѣвицы, долетавшія точно чрезъ прозрачную преграду озера или ручья, благоуханіе цвѣтовъ, распустившихся въ бальной духотѣ, и лихорадочное біеніе сердца отъ безсонно проведенной ночи въ нервной атмосферѣ дѣйствовали опьяняющимъ образомъ на здоровую натуру этого прирученнаго дикаря. Ему необходимо было напрячь всѣ свои силы, чтобъ не обнаружить громкимъ крикомъ или какимъ-нибудь необыкновеннымъ словомъ или жестомъ чисто-физическую радость, которая потрясала все его существо, подобно тому, какъ альпійскія собаки, понюхавъ спирту, подвергаются припадку безумнаго оживленія.
   -- Небо свѣтло, тротуары сухи, сказалъ Жансулэ, выходя съ своимъ юнымъ другомъ изъ дома Дженкинса:-- хотите дойти домой пѣшкомъ, дитя мое?
   Поль Жери съ удовольствіемъ согласился. Онъ жаждалъ подышать свѣжимъ воздухомъ, который одинъ могъ отрезвить его отъ рокового впечатлѣнія всѣхъ обмановъ и позоровъ свѣтской комедіи, отъ которой сердце его болѣзненно сжалось и кровь прилила къ вискамъ. Онъ шелъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, какъ больной, который только-что прозрѣлъ послѣ снятія бѣльма съ его глаза, но какъ грубо, немилосердно была произведена эта операція! Знаменитая артистка, поразившая его юное сердце своей невинной, строгой красотой, была презрѣнной куртизанкой; м-съ Дженкинсъ, достойная, гордая и вмѣстѣ съ тѣмъ нѣжная женщина, была не жена славнаго ученаго, а онъ, казавшійся такимъ добрымъ, искреннимъ, нахально выдавалъ свою содержанку за законную жену. Весь Парижъ подозрѣвалъ этотъ позоръ и, однакожъ, съ удовольствіемъ собирался на его праздники. Наконецъ Жансулэ, его великодушный, благородный покровитель, которому онъ былъ такъ много обязанъ, попалъ въ руки грабителей, старавшихся отнять у него хоть часть награбленныхъ имъ самимъ миліоновъ. Неужели все это была правда, неужели всему этому онъ долженъ вѣритъ?
   Онъ взглянулъ на громадную фигуру Набоба, тяжело шагавшую по тротуару, точно подъ бременемъ своего богатства, и въ первый разъ замѣтилъ въ ней что то низкое, подлое. Да, это дѣйствительно былъ южный искатель приключеній, весь пропитанный грязью, покрывающей набережныя Марсели и разносимой всюду праздношатающимися топтателями мостовыхъ приморскаго города. Положимъ, онъ былъ добръ и великодушенъ, но какъ публичная женщина или воръ. А золото, лившееся рѣкою въ его блестящемъ, запятнанномъ позоромъ жилищѣ, казалось теперь почернѣвшимъ, заржавѣвшимъ отъ всей грязи его презрѣннаго, нечистаго источника. Но если такъ, то онъ, Жери, долженъ былъ немедленно бѣжать изъ дома, который могъ набросить тѣнь на его честное имя, единственное наслѣдіе, полученное имъ отъ отца. Выбора не было. Но кто тогда будетъ содержать въ школѣ двухъ братьевъ его? Кто станетъ поддерживать домашній очагъ, возстановленный какъ-бы волшебствомъ на щедрое жалованье, платимое Набобомъ старшему брату, главѣ семейства? Въ сердцѣ бѣднаго юноши происходила страшная борьба между совѣстью, прямо, жестоко, немилосердно наносившей удары, и личнымъ интересомъ, искавшимъ спасенія во всевозможныхъ изворотахъ и уловкахъ.
   Между тѣмъ причина всей этой душевной тревоги, добродушный Жансулэ, шелъ рядомъ, спокойно, съ наслажденіемъ вдыхая въ себя свѣжій почной воздухъ черезъ закуренную имъ дорогую сигару. Никогда еще не жилось ему такъ отрадно и счастливо; вечеръ у Дженкинса произвелъ и на него сильное впечатлѣніе, но ему онъ казался тріумфальной аркой, воздвигнутой въ его честь; онъ шелъ среди толпы, устилавшей его путь цвѣтами. Правду говорятъ, что предметы не существуютъ сами по себѣ, а только въ сознаніи того, кто на нихъ смотритъ. Какой успѣхъ, какое торжество! Герцогъ, прощаясь съ нимъ, пригласилъ его къ себѣ посмотрѣть картинную галерею, а это значило, что черезъ недѣлю онъ будетъ принятъ въ домъ перваго сановника имперіи. Съ другой стороны, Фелиція Рюисъ согласилась сдѣлать его бюстъ и на будущей выставкѣ явится мраморное изображеніе неизвѣстнаго сына сельскаго торгаша, работы той-же знаменитой артистки, которая изваяла бюстъ всесильнаго министра. Казалось, что всѣ его дѣтскія мечты исполнялись какъ-бы по мановенію волшебнаго жезла.
   Такимъ образомъ, занятые каждый своими мыслями, одинъ -- мрачными, другой -- радостными, они шли молча до Вандомской площади.
   -- Мы уже дома, сказалъ Набобъ, -- а я хотѣлъ-бы еще походить. Вы не имѣете ничего противъ этого?
   И они снова зашагали по безмолвной, пустынной площади, залитой холоднымъ, синеватымъ свѣтомъ луны.
   -- Какъ хорошо дышется, чортъ возьми! продолжалъ Жансулэ, не имѣя болѣе силъ сдерживать радость, наполнявшую его сердце.-- Какой великолѣпный вечеръ! Я не пожалѣлъ-бы за него сто тысячъ франковъ. Какой славный человѣкъ Дженкинсъ! Какъ вамъ нравится Фелиція Рюисъ? Я просто отъ нея безъ ума. А герцогъ, настоящій аристократъ, какъ простъ, какъ любезенъ! Да, нечего сказать, прекрасенъ Парижъ, дитя мое!
   -- Онъ пугаетъ меня, онъ слишкомъ сложенъ, отвѣчалъ юноша глухимъ голосомъ.
   -- Да, да, произнесъ Набобъ съ наивнымъ самодовольствомъ,-- я понимаю. Вы еще не привыкли къ Парижу, но скоро освоитесь. Посмотрите, я въ одинъ мѣсяцъ сталъ настоящимъ парижаниномъ.
   -- Вамъ легко, вы жили прежде въ Парижѣ.
   -- Я? Никогда въ жизни. Кто вамъ это сказалъ?
   -- Я, кажется, слышалъ, отвѣчалъ молодой человѣкъ и быстро прибавилъ: -- Что вы сдѣлали барону Гемерлингу? Онъ насъ смертельно ненавидитъ.
   Набобъ нахмурилъ брови. Имя Гемерлинга напомнило ему единственный мрачный эпизодъ этого лучезарнаго вечера.
   -- Ему, какъ и всѣмъ, я никогда ничего не дѣлалъ, кромѣ добра, сказалъ онъ грустно послѣ минутнаго раздумья;-- мы начали работать вмѣстѣ бѣдняками, вмѣстѣ разбогатѣли, и когда онъ захотѣлъ попробовать счастья одинъ, то я поддерживалъ его всѣми силами. Я ему доставилъ десятилѣтній подрядъ на армію и флотъ, и почти все свое состояніе онъ нажилъ этой аферой. Чѣмъ я виноватъ, что въ одинъ прекрасный день онъ, дуракъ, женился на красивой и честолюбивой одалискѣ, изгнанной изъ гарема матерью бея. Конечно, послѣ этого онъ не могъ болѣе оставаться въ Тунисѣ. Его увѣрили, что я уговорилъ бея воспретить ему въѣздъ въ Тунисъ, но это неправда; напротивъ, я упросилъ его высочество не изгонять изъ Туниса сына Гемерлинга отъ перваго брака, который могъ, такимъ образомъ, наблюдать за интересами ихъ фирмы на мѣстѣ, пока отецъ основывалъ банкирскую контору въ Парижѣ. Но за все это они хорошо отблагодарили меня. Когда умеръ мой бѣдный другъ Ахмедъ и его братъ иступилъ на престолъ, Гемерлинги снова попали въ милость и съ тѣхъ поръ всячески стараются оклеветать меня передъ новымъ беемъ. Онъ очень любезенъ со мною, но мой кредитъ поколебленъ на всегда. Несмотря на все это, я согласился сегодня дружески протянуть руку Гемерлингу и забыть всѣ гадости, которыя онъ дѣлалъ и дѣлаетъ еще въ откошеніи меня. Но этотъ негодяй не только не пріѣхалъ на вечеръ, по приказалъ своей женѣ меня публично оскорбить. Знаете, что мнѣ сказала эта дикая, злая женщина, которая не можетъ мнѣ простить, что я не принималъ ее въ своемъ домѣ въ Тунисѣ? Она назвала меня по-арабски воромъ и собачьимъ сыномъ. Вотъ какова одалиска! Если-бъ я не зналъ, что мой Гемерлинъ такъ-же трусливъ, какъ толстъ, то я-бы его... Впрочемъ, пусть ихъ говорятъ, что хотятъ. Мнѣ плевать на нихъ. Что они могутъ мнѣ сдѣлать? Наговорить на меня бею? Мнѣ все равно, пусть себѣ наговариваютъ. Я покончилъ всѣ дѣла въ Тунисѣ и вскорѣ совсѣмъ распрощаюсь съ нимъ. На свѣтѣ только одинъ городъ, одна страна -- Парижъ, гостепріимный, великодушный, безъ предразсудковъ, гдѣ всякій умный человѣкъ можетъ найти просторъ для широкой дѣятельности. Вотъ видите, Жери, я хочу широкой дѣятельности, я хочу прославить себя великими дѣлами. Довольно быть торгашомъ. Я двадцать лѣтъ работалъ для денегъ, теперь я жажду славы и уваженія. Я хочу занять мѣсто въ исторіи моей родины и это мнѣ будетъ не трудно. Съ моимъ громаднымъ состояніемъ, опытностью въ дѣлахъ, знаніемъ людей, я могу достигнуть всего и я стремлюсь ко всему. Вѣрьте мнѣ, дитя мое, не бросайте меня никогда, прибавилъ онъ, какъ-бы отвѣчая на сокровенныя мысли молодого человѣка,-- оставайтесь на моемъ кораблѣ, мачты на немъ крѣпки и запасы громадны. Клянусь, что мы пойдемъ далеко и быстро.
   Говоря это, наивный выскочка посматривалъ на бронзовую статую величайшаго изъ выскочекъ, которая, возвышаясь ла своей колонѣ посреди Парижа, дѣлаетъ вѣроятными самыя честолюбивыя, несбыточныя мечты.
   Молодость всегда отличается пламеннымъ сердцемъ и потребностью энтузіазма, который возбуждается чрезвычайно легко. По мѣрѣ того, какъ говорилъ Набобъ, Жери чувствовалъ, что всѣ его подозрѣнія уничтожаются и, вмѣсто нихъ, воскресаетъ прежнее сочувствіе къ Набобу, соединенное съ сожалѣніемъ. Нѣтъ, этотъ человѣкъ не могъ быть мошенникомъ; онъ просто бѣдный, увлекающійся илюзіями человѣкъ, котораго богатство такъ-же опьяняло, какъ вино несчастнаго, долго привыкшаго пить одну воду. Жансулэ, одинъ въ Парижѣ, окруженный врагами, эксплуатировавшими его доброту, казался молодому человѣку носильщикомъ, нагруженнымъ золотомъ, который шелъ, одинокій, безоружный, ночью по лѣсу, гдѣ хозяйничали разбойники. Подъ вліяніемъ такихъ мыслей Жери рѣшился сдѣлаться незамѣтнымъ покровителемъ своего покровителя, дальнозоркимъ Телемакомъ слѣпого Ментора, защищать его отъ грабителей и предостерегать отъ ловушекъ, которыми со всѣхъ сторонъ окружали Набоба и его миліоны.
   

ГЛАВА V.
Семейство Жуаёза.

   Круглый годъ, каждое утро въ восемь часовъ утра, въ новомъ, почти необитаемомъ домѣ одного изъ отдаленныхъ кварталовъ Парижа раздавались на пустынной лѣстницѣ веселые крики и звонкій смѣхъ:
   -- Папа, не забудьте ноты
   -- Папа, купите мнѣ шерсти.
   -- Папа, принесите хлѣба.
   Голосъ отца съ послѣдней ступени отвѣчалъ:
   -- Іайя, брось мнѣ салфетку!
   -- Боже мой, онъ забылъ свою салфетку!
   По всей лѣстницѣ бѣгали взадъ и впередъ четыре молодыя дѣвушки съ заспанными лицами и всклокоченными волосами, перегибаясь черезъ балюстраду и посылая громкіе поцѣлуи маленькому, старенькому господину съ чисто-выбритымъ, красноватымъ лицомъ и въ безукоризненно вычищенной одеждѣ. Наконецъ, сухощавая фигура исчезала -- г. Жуаёзъ отправлялся въ свою контору. Тогда вся молодежь быстро возвращалась въ четвертый этажъ и высовывалась въ окно, чтобы еще разъ проститься съ отцомъ. Онъ оборачивался и снова поцѣлуи летѣли съ обѣихъ сторонъ; потомъ окошко затворяли и въ новомъ, пустынномъ домѣ водворялась тишина, прерываемая только шелестомъ объявленій на воротахъ, которыя, колыхаемыя вѣтромъ, какъ-бы раздѣляли веселое настроеніе семейства Жуаёза. Спустя нѣсколько минутъ сходилъ по лѣстницѣ фотографъ изъ пятаго этажа и вывѣшивалъ на воротахъ свой шкафикъ съ фотографіями маленькаго старичка въ бѣломъ галстухѣ и его дочерей въ различныхъ позахъ. Послѣ его возвращенія домой наступала совершенная тишина и можно было предположить, что отецъ и его дочери вступили въ рамки фотографическихъ портретовъ, гдѣ и находились неподвижными и улыбающимися до самаго вечера.
   Изъ улицы св. Фердинанда до банкирской конторы Гемерлинга и сына было три четверти часа ходьбы, и Жуаёзъ всегда шагалъ медленно, осторожно, выпрямившись во весь свой маленькій ростъ, точно боялся привести въ безпорядокъ галстухъ, шляпу и пальто съ поднятымъ воротникомъ, заботливо надѣтые на него дочерьми. Овдовѣвъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, этотъ добрый человѣкъ жилъ только для своихъ дочерей, думалъ лишь о нихъ, и въ его глазахъ ихъ бѣлокурыя головки вѣчно летали вокругъ его маленькой фигуры, какъ ангелы на картинѣ Успѣнія. Всѣ его желанія, планы и мечты сосредоточивались на дочеряхъ и мысли его всегда возвращались къ нимъ, какъ далеко ни увлекало его удивительно плодовитое воображеніе. Въ конторѣ его умъ еще сдерживался цифрами, но внѣ ея онъ вполнѣ вознаграждалъ себя за обязательное съуживаніе своихъ мыслей и особенно на улицѣ, благодаря однообразной, знакомой дорогѣ, онъ давалъ полную волю своему воображенію. Въ головѣ его создавались тогда самыя удивительныя приключенія, которыхъ достало-бы на двадцать фельетонныхъ романовъ.
   Напримѣръ, если Жуаёзъ, идя по предмѣстью Сент-Оноре, вдругъ замѣчалъ телѣжку съ бѣльемъ, которую везла женщина, посадившая своего ребенка на корзинки, онъ кричалъ съ испугомъ:
   -- Берегите ребенка! Берегите ребенка!
   Голосъ его пропадалъ въ общемъ шумѣ и гамѣ. Телѣжка исчезала изъ вида, но Жуаёзъ долго слѣдилъ за нею и въ умѣ его возникала цѣлая драма со всѣми ея мельчайшими подробностями. Ребенокъ упалъ и колеса телѣги грозили его раздавить. Жуаёзъ бросался впередъ и спасалъ несчастнаго, но дышло ударяло ему прямо въ грудь и онъ падалъ на мостовую, истекая кровью. Потомъ его переносили среди многочисленной толпы въ сосѣднюю аптеку и, положивъ на носилки, доставляли домой, гдѣ поднимался раздирающій вопль его дочерей, и этотъ вопль такъ глубоко трогалъ его сердце, что онъ самъ, къ величайшему удивленію прохожихъ, произносилъ глухимъ голосомъ: "папа, милый папа!"
   Въ другой разъ Жуаёзъ, сидя въ дилижансѣ въ дождливый, ненастный день увидалъ передъ собою громаднаго, сильнаго человѣка съ удивительно развитыми мышцами и, по обыкновенію, задумался. Вдругъ сидѣвшій противъ него колоссъ, въ сущности очень добродушный человѣкъ, съ удивленіемъ замѣтилъ, что Жуаёзъ измѣнился въ лицѣ и, скрежеща зубами, бросалъ на него злобные, убійственные взгляды. Дѣйствительно, маленькій человѣчекъ чувствовалъ себя въ эту минуту способнымъ на убійство. Онъ видѣлъ на яву страшный сонъ. Противъ него и рядомъ съ колоссомъ сидитъ одна изъ его дочерей и негодяй беретъ ее за талію.
   -- Перестаньте, милостивый государь, говоритъ нѣсколько разъ Жуаёзъ, но тотъ не обращаетъ на него вниманія.
   Наконецъ, онъ хочетъ поцѣловать Элизу.
   -- Разбойникъ! восклицаетъ Жуаёзъ и, выхвативъ перочинный ножикъ, наноситъ рану злодѣю въ самое сердце.
   Потомъ онъ идетъ въ полицію и, вполнѣ сознавая свои права оскорбленнаго отца, прямо объявляетъ:
   -- Я убилъ человѣка въ дилижансѣ.
   Эти слона, громко имъ произнесенныя, приводятъ въ ужасъ всѣхъ пасажировъ, а Жуаёзъ, очнувшись, спѣшитъ избѣгнуть непріятной исторіи и выскакиваетъ поспѣшно изъ дилижанса.
   Это вѣчно возбужденное воображеніе придавало Жуаёзу странное, лихорадочное выраженіе, составлявшее поразительный контрастъ съ его строго-приличной внѣшностью мелкаго бюрократа. Въ одинъ день онъ переживалъ нѣсколько самыхъ пламенныхъ жизней. Число мечтателей, прозаическая судьба которыхъ сдерживаетъ сокровенныя геройскія силы, гораздо многочисленнѣе, чѣмъ полагаютъ, и эти силы вырываются наружу чрезъ спасительный клапанъ сновидѣній, которыя оставляютъ однихъ въ самомъ радостномъ настроеніи, а другихъ изнуренными, разочарованными, убитыми. Жуаёзъ принадлежалъ къ послѣдней категоріи и постоянно возносился на такія высоты, съ которыхъ нельзя спускаться безъ поврежденія.
   Однажды, выйдя изъ дому, какъ всегда, нашъ мечтатель, обогнувъ улицу св. Фердинанда, началъ творить въ своемъ умѣ, по обыкновенію, маленькій романъ. Вѣроятно, ларь, воздвигаемый на улицѣ, заставилъ его вспомнить, что годъ быстро близился къ концу и долженъ наступить новый, съ неизбѣжными подарками. Тотчасъ мысль о наградѣ послужила поводомъ къ цѣлой удивительной исторіи. Въ декабрѣ мѣсяцѣ всѣ служащіе у Гемерлинга получали двойное жалованье, а въ маленькихъ хозяйствахъ подобныя награды всегда ожидаются съ нетерпѣніемъ: составляется разсчетъ купить подарки, перебить мебель или отложить небольшую сумму на черный день.
   Жуаёзъ былъ не богатъ. Его жена, рожденная Сент-Аманъ и мучимая жаждою свѣтскаго величія, поставила свое маленькое хозяйство на такую разорительную ногу, что хотя послѣ ея смерти прошло уже три года и бабушка управляла домомъ очень благоразумно, но все еще невозможно было расквитаться съ тяжелымъ прошедшимъ. Думая о предстоящихъ праздникахъ, Жуаёзъ вдругъ вообразилъ, что награда на этотъ разъ будетъ болѣе обычной, такъ-какъ по случаю тунискаго займа въ послѣднее время работали гораздо болѣе, чѣмъ обыкновенно. Эта операція была очень выгодна фирмѣ, до того выгодна, что Жуаёзъ даже позволилъ себѣ сказать въ конторѣ, что "на этотъ разъ Гемерлингъ и сынъ слишкомъ коротко постригли турку".
   "Конечно, награда будетъ двойная", думалъ мечтатель, идя въ контору, и уже видѣлъ, какъ онъ отправляется съ товарищами передъ Новымъ годомъ въ кабинетъ Гемерлинга, который имъ объявляетъ радостную вѣсть.
   Потомъ онъ задерживаетъ Жуаёза, когда всѣ другіе уходятъ, и любезно спрашиваетъ, несмотря на свою обычную холодность, сколько у него дочерей.
   -- У меня ихъ три... то-есть четыре, баронъ, отвѣчаетъ Жуаёзъ;-- я всегда ошибаюсь... Старшая такъ благоразумна и серьезна...
   Гемерлингъ тогда спрашиваетъ, сколько имъ лѣтъ.
   -- Алинѣ двадцать, баронъ, она старшая; потомъ Элизѣ -- восемнадцать, Генріеттѣ -- четырнадцать, Іайѣ -- двѣнадцать.
   Это странное имя Іайи очень нравится барону и онъ желаетъ знать, какими средствами существуетъ это интересное семейство.
   -- Моимъ жалованьемъ, баронъ. У насъ нѣтъ ничего другого. У меня была отложена небольшая сумма на черный день, но болѣзнь жены и воспитаніе дочерей...
   -- Ваше жалованье недостаточно, любезный Жуаёзъ, отвѣчаетъ Гемерлингъ,-- я увеличиваю его до тысячи фр. въ мѣсяцъ.
   -- О, баронъ! это слишкомъ...
   Но хотя эту послѣднюю фразу онъ произнесъ громко въ спину полицейскаго сержанта, который бросилъ на него подозрительный взглядъ, бѣдный мечтатель по очнулся. Онъ видѣлъ, какъ, возвратясь домой, объявилъ радостную вѣсть своимъ дочерямъ, какъ вечеромъ повезъ ихъ въ театръ, чтобъ достойно отпраздновать такой счастливый день. Боже мой! какъ прелестны были онѣ, сидя рядомъ въ ложѣ! А на другой день старшимъ двумъ дочерямъ сдѣлали предложенія... но кто были эти счастливцы -- осталось тайной, такъ-какъ въ эту минуту Жуаёзъ вошелъ въ ворота дома Гемерлинга и остановился передъ дверью, надъ которой красовалась надпись: "касса".
   "Я никогда не измѣнюсь", подумалъ онъ со смѣхомъ и провелъ рукою по лбу, покрытому крупными каплями пота.
   Весело прошелъ онъ по анфиладѣ комнатъ съ паркетными полами и яркимъ пламенемъ въ каминахъ, привѣтливо поклонился всѣмъ товарищамъ и на спѣша надѣлъ свою рабочую куртку и черную бархатную шапочку. Вдругъ сверху раздался свистокъ и кассиръ, прильнувъ ухомъ къ слуховой трубѣ, услыхалъ густой, массивный голосъ Гемерлинга, настоящаго Гемерлинга -- отца, такъ-какъ сынъ былъ постоянно въ разъѣздахъ. Онъ требовалъ къ себѣ Жуаёза. Какъ! неужели его сонъ продолжался? Въ большомъ волненіи онъ отправился по маленькой внутренней лѣстницѣ и вошелъ въ кабинетъ банкира. Это была небольшая, но очень высокая комната, меблированная только зелеными занавѣсями и громадными кожаными креслами, приспособленными къ чудовищной толщинѣ хозяина. Онъ самъ сидѣлъ за конторкой, но на приличномъ разстояніи своего колоссальнаго живота; круглое лицо его съ крючковатымъ носомъ, походившее на голову большого филина, было до того желто, что какъ-бы свѣтилось яркимъ пламенемъ на мрачномъ фонѣ комнаты. Онъ напоминалъ толстаго мавританскаго купца, заплѣсневѣвшаго на своемъ сыромъ каменномъ дворикѣ. При входѣ Жуаёза онъ медленно приподнялъ свои тяжелыя вѣки, подъ которыми блеснули на секунду его глаза, произнесъ холодно, съ трудомъ переводя духъ, не: "господинъ Жуаёзъ, сколько у васъ дочерей?" а "Жуаёзъ, вы позволили себѣ критиковать въ конторѣ паши послѣднія комерческія операціи въ Тунисѣ. Не оправдывайтесь, ваши слова мнѣ передали буквально. Я не могу дозволить, чтобъ служащія у меня лица выражались такимъ образомъ; вы останетесь въ конторѣ только до конца мѣсяца".
   Кровь бросилась въ лицо бѣднаго Жуаёза, черезъ секунду отлила и потомъ снова прилила. Въ ушахъ у него зазвенѣло; въ головѣ съ непостижимой быстротой мелькнулъ цѣлый рядъ мыслей и образовъ. А его дочери? Что станется съ ними? Въ это время года такъ трудно найти мѣсто! Нищета со всѣми ея ужасами предстала передъ нимъ и въ то-же время онъ видѣлъ себя на колѣняхъ передъ Гемерлингомъ, умоляющимъ о пощадѣ или въ отчаяніи бросающимся на него съ твердымъ намѣреніемъ задушить миліонера. Все это въ одно мгновеніе отразилось на его лицѣ, подобно тому, какъ однимъ порывомъ вѣтра тихая, зеркальная поверхность озера покрывается рябью. Но онъ стоялъ безмолвно, неподвижно, пока Гемерлингъ не сказалъ:
   -- Вы можете удалиться.
   Тогда онъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, вернулся къ своему мѣсту въ кассѣ.
   Вечеромъ, возвратясь домой, Жуаёзъ ничего не сказалъ своимъ дочерямъ, зная, что своей печальной вѣстью омрачитъ ихъ веселыя лица и ихъ хорошенькіе глазки наполнятся слезами. Къ тому-же онъ принадлежалъ къ тѣмъ слабымъ, боязливымъ людямъ, которые откладываютъ все непріятное до завтра. Такимъ образомъ, онъ прождалъ до конца ноября, утѣшая себя смутной надеждой, что Гемерлингъ измѣнитъ свою рѣшимость, какъ-будто онъ не зналъ упрямства этого молюска, упорно сидѣвшаго на своемъ золотомъ слиткѣ. Когда-же роковой срокъ насталъ, ему уплатили жалованье и его мѣсто за конторкой занялъ другой, онъ сталъ надѣяться, что найдетъ другое мѣсто и загладитъ свое горе прежде, чѣмъ придется его открыть бѣднымъ дочерямъ.
   Каждое утро онѣ, по-старому, снаряжали его въ контору, забрасывали комисіями и заботливо подавали ему въ руки кожаную салфетку, въ которую онъ долженъ былъ завертывать всѣ покупки. Но теперь онъ, бѣдный, часто забывалъ исполнять эти порученія, не потому, однакожъ, чтобы у него не доставало времени; онъ имѣлъ свободнымъ цѣлый безконечный день, такъ-какъ единственнымъ его занятіемъ было бѣгать по Парижу и отыскивать себѣ мѣсто. Ему давали адресы и рекомендаціи, но въ декабрѣ, въ этомъ роковомъ, холодномъ мѣсяцѣ, съ короткими, темными днями, полномъ заботъ и расходовъ, служащіе и хозяева всегда съеживаются, терпѣливо доживая годъ и оставляя на январь всѣ перемѣны, улучшенія и попытки покой жизни.
   Куда ни являлся Жуаёзъ, его встрѣчали очень любезно; но какъ только онъ объяснялъ цѣль своего посѣщенія, всѣ лица тотчасъ вытягивались и его съ удивленіемъ спрашивали:
   -- Какъ, вы не служите болѣе у Гемерлинга? Что это значитъ?
   Онъ старался все объяснить капризомъ суроваго Гемерлинга. извѣстнаго всему Парижу, по постоянный, однообразный отвѣтъ: "приходите послѣ праздниковъ" звучалъ холодно, подозрительно. Мало-по-малу онъ пересталъ ходить куда-бы то ни было и двадцать разъ останавливался передъ дверью какой-нибудь конторы, куда его посылали товарищи. Однако, по временамъ мысль о дочеряхъ подстрекала его энергію и онъ бросался въ самые противоположные углы Парижа, разыскивая неизвѣстныхъ ему людей по невѣрнымъ, смутнымъ адресамъ.
   Длинныя путешествія по дождю и снѣгу, неудачныя попытки застать хозяевъ, которыхъ то не было дома, то они принимали гостей, постоянныя разочарованія, напрасныя надежды, несдержанныя обѣщанія, тысячи униженій, выпадающихъ на долю человѣка, ищущаго работы, какъ-будто стыдъ нуждаться въ трудѣ -- все это извѣдалъ Жуаёзъ, также какъ и растлѣніе всякой энергіи постоянными преслѣдованіями судьбы. Но всѣ мучительныя страданія "искателя мѣстъ" еще удесятерились для Жуаёза безконечными миражами его воображенія, тысячами химеръ, которыя на каждомъ шагу возникали передъ нимъ, какъ-бы изъ парижской мостовой, которую онъ колесилъ по всѣмъ направленіямъ. Болѣе мѣсяца онъ былъ одной изъ тѣхъ бѣдныхъ живыхъ маріонетокъ, которыя бродятъ по улицѣ безъ цѣли, громко разсуждая сами съ собою, дѣлая невозможные жесты, толкая прохожихъ и вызывая улыбки сожалѣнія безсмысленными восклицаніями: "Я вамъ говорилъ! Будьте увѣрены!"
   Но всего ужаснѣе для Жуаёза было возвращаться домой послѣ этихъ долгихъ, грустныхъ дней бездѣйствія и усталости. Онъ долженъ былъ разыгрывать роль человѣка, возвращающагося съ тяжелой работы, и передавать дочерямъ, какъ бывало прежде, всѣ новости, слухи и сплетни, слышанные имъ въ конторѣ. Въ бѣдныхъ семействахъ обыкновенно одно имя упоминается чаще всего; къ нему обращаются въ критическую минуту, его примѣшиваютъ ко всѣмъ надеждамъ и оно служитъ провидѣніемъ или, лучше сказать, домашнимъ божествомъ; это имя хозяина, директора фабрики, землевладѣльца, министра, однимъ словомъ, человѣка, отъ котораго зависитъ благоденствіе домашняго очага. Въ семействѣ Жуаёза это былъ Гемерлингъ, вѣчный Гемерлингъ. Его имя повторялось десять, двадцать разъ въ день и молодыя дѣвушки съ прелестной фамильярностью говорили объ этомъ миліонерѣ, котораго онѣ никогда не видали.
   -- Если-бъ Гемерлингъ этого захотѣлъ! восклицали онѣ.-- Все зависитъ отъ Гемерлинга.
   Онѣ спрашивали у отца всевозможныя подробности о великомъ банкирѣ: какъ онъ поживаетъ, въ хорошемъ-ли расположеніи духа, говорилъ-ли съ нимъ отецъ и т. д.? Представьте себѣ, какую пытку испытывалъ Жуаёзъ, принужденный сочинять анекдоты о негодяѣ, прогнавшемъ его послѣ десяти-лѣтней службы. Однакожь, онъ хорошо игралъ эту маленькую комедію и совершенно обманывалъ всѣхъ. Дочери его замѣчали только одно, что отецъ сталъ возвращаться домой съ необыкновеннымъ апетитомъ; и неудивительно: съ того времени, какъ онъ лишился мѣста, онъ никогда не завтракалъ.
   Время шло, а Жуаёзъ не находилъ себѣ никакого занятія. Правда, ему предлагали мѣсто бухгалтера въ "Поземельномъ банкѣ", но онъ отказался, зная всю подноготную финансовой богемы и особенно этой комерческой трущобы.
   -- Но, говорилъ ему Пасажонъ, который, встрѣтивъ Жуаёза и узнавъ, что онъ безъ мѣста, предлагалъ ему поступить къ Паганетти, -- я вамъ говорю, что теперь это дѣло серьезное. У насъ много денегъ. Мнѣ все заплатили и посмотрите, какой я блестящій.
   Дѣйствительно, на немъ была новая, съ серебряными пуговицами, ливрея, въ которой старый добрякъ казался чрезвычайно торжественнымъ. Однако, Жуаёзъ не поддался соблазну даже когда Пасажонъ, закативъ глаза, произнесъ таинственнымъ шопотомъ:
   -- Набобъ принимаетъ участіе въ нашемъ дѣлѣ.
   Даже послѣ этого Жуаёзъ мужественно сказалъ "нѣтъ", предпочитая умереть съ голоду, чѣмъ поступить на такую службу, которая могла привести его на скамью подсудимыхъ.
   Поэтому онъ продолжалъ бѣгать по улицамъ, но уже болѣе не искалъ мѣста, а просто убивалъ время, останавливаясь у оконъ магазиновъ и глазѣя, но цѣлымъ часамъ, на нагрузку или выгрузку пароходовъ. Онъ сталъ теперь тѣмъ праздношатающимся, который всегда виднѣется въ первомъ ряду толпы, собравшейся поглазѣть на какой-нибудь скандалъ, находитъ себѣ убѣжище во время дождя подъ подъѣздомъ или воротами, отогрѣвается передо, огнемъ, на которомъ кипитъ смола для заливки асфальтовой мостовой, и отдыхаетъ на бульварной скамейкѣ, когда ноги отказываются идти далѣе. Ничего не дѣлать -- лучшее средство продлить время. Тотъ самый день, который казался Жуаёзу такимъ короткимъ во время постоянныхъ занятій въ конторѣ, теперь тянулся безконечно среди утомительныхъ странствій и грустныхъ мечтаній на голодный желудокъ. Дѣйствительно, трудно и тяжело убивать время, которое не хочетъ умирать естественною смертью!
   Однако, по временамъ, когда Жуаёзъ чувствовалъ себя слишкомъ утомленнымъ или погода была очень дурна, онъ выжидалъ за угломъ улицы, пока прелестныя головки его дочерей исчезнутъ въ окнѣ, возвращался тихонько вдоль стѣнъ, б ыстро взбѣгалъ на лѣстницу и, миновавъ дверь своей квартиры, скрывался у фотографа Андрэ Марана. Молодой человѣкъ, зная горестное положеніе своего сосѣда, принималъ его съ тѣмъ состраданіемъ, которое бѣдняки выказываютъ другъ другу. Тутъ Жуаёзъ оставался цѣлыми часами, вполголоса разговаривая съ фотографомъ, читая какую-нибудь книгу или прислушиваясь къ свисту вѣтра, колыхавшаго двери и оконныя рамы. Снизу, изъ его собственной квартиры, долетали до него дорогіе его сердцу звуки: отрывочныя ноты веселой пѣсни, звонкій смѣхъ, игра на фортепьяно и т. д. Все это радостно щекотало его сердце и онъ жилъ одною жизнію съ своими любимыми дочерьми, которыя, конечно, не подозрѣвали, что онъ находился такъ близко.
   Однажды, во время отсутствія Марана, Жуаёзъ, сторожившій мастерскую, услыхалъ два маленькіе, сухіе удара въ потолокъ четвертаго этажа. Близкое знакомство фотографа съ своими сосѣдями, конечно, вполнѣ оправдывало подобный разговоръ сигналами. Но что значили эти два удара? Что было отвѣчать? На всякій случай, Жуаёзъ повторилъ тѣ-же два удара, съ маленькой дробью, и тѣмъ разговоръ кончился. По возвращеніи Марана онъ потребовалъ объясненія. Дѣло оказалось очень просто. Его дочери, видавшія своего сосѣда только по вечерамъ, иногда спрашивали втеченіи дня, хорошо-ли идутъ дѣла фотографіи и естьли заказы. Сигналъ, слышанный Жуаёзомъ, означалъ: "хорошо-ли идутъ сегодня дѣла?" а онъ безсознательно отвѣчалъ: "да, для теперешняго сезона". Хотя, говоря это, молодой человѣкъ былъ весь багровый, но Жуаёзъ ему повѣрилъ на-слово, и частыя сношенія фотографа съ его семействомъ только возбудили въ немъ опасенія насчетъ своей безопасности у сосѣда. Съ тѣхъ поръ онъ уже болѣе не проводилъ "артистическихъ дней", какъ онъ называлъ свое пребываніе въ фотографіи; впрочемъ, приближалась минута, когда сохранить тайну бы.то-бы невозможно, такъ-какъ немного времени уже оставалось до конца декабря и до новаго года.
   Парижъ мало по-малу принималъ праздничный видъ, какъ всегда въ послѣднія недѣли декабря. Дѣйствительно, Парижъ теперь знаетъ только одинъ національный, народный праздникъ -- Новьй годъ; безумно-веселая масляпица умерла вмѣстѣ съ Гаварни, церковные праздники справляются за тяжелыми дверями церквей, а пятнадцатое августа всегда оставалось исключительнымъ военнымъ праздникомъ для казармъ.
   Съ начала декабря по всему городу обыкновенно вѣетъ ребячествомъ. Вездѣ видны ручныя телѣжки, нагруженныя золочеными барабанами, деревянными лошадками и прочими игрушками, на которыя Парижъ накладываетъ печать своего изящнаго вкуса. Въ промышленныхъ кварталахъ, по всѣмъ пяти этажамъ старинныхъ домовъ, цѣлые дни и ночи возятся съ тюлемъ и цвѣтами, наклеиваютъ билетики на атласные ящики, разбираютъ, помѣчаютъ, укладываютъ тысячи предметовъ игрушечнаго дѣла, составляющаго значительную отрасль парижской промышленности. Вездѣ пахнетъ свѣжимъ деревомъ, краской, лакомъ, и въ грудахъ сора, загромождающихъ мансарды, на лѣстницахъ, гдѣ бѣдный народъ оставляетъ слѣды той грязи, въ которой онъ работаетъ цѣлый день, -- валяются стружки розоваго дерева, обрѣзки атласа и бархата, остатки мишуры, ослѣпляющіе дѣтскіе глаза. Потомъ устраиваются въ магазинахъ роскошныя выставки. За зеркальными окнами блестятъ золотые обрѣзы дѣтскихъ книгъ и разстилаются груды тяжелыхъ, изящныхъ, пестрыхъ дамскихъ матерій, а продавщицы съ громадными шиньонами и рѣжущими глаза лептами любезно показываютъ товаръ или торопливо наполняютъ шелковые мѣшечки конфектами, падающими жемчужнымъ дождемъ.
   Но рядомъ съ этой буржуазной торговлей, производящейся дома, въ теплѣ, въ богатой обстановкѣ, является на свѣтъ другая, импровизированная торговля въ деревянныхъ ларяхъ, окаймляющихъ въ два ряда всѣ парижскіе бульвары. Роскошные въ кварталѣ св. Магдалины, буржуазные на бульварѣ Сен-Дени и народные ближе къ Бастиліи, эти пари измѣняютъ свой видъ соотвѣтственно карману обычныхъ покупателей. Между ними помѣщаются и столы, загроможденные всевозможными мелочами, этими чудесами парижской промышленности, изумляющей столько-же легкостью и незначительностью матеріаловъ, сколько громаднымъ, хотя и минутнымъ ихъ успѣхомъ. Наконецъ, вдоль тротуаровъ среди безчисленныхъ экипажей снуютъ торговцы апельсинами, выставляя на лоткахъ колоссальными грудами мессинскіе плоды, золотисто-блестящіе при мерцающемъ свѣтѣ кра-пыхъ бумажныхъ фонарей.
   Въ прежніе годы Жуаёзъ принималъ дѣятельное участіе въ шумной, суетящейся толпѣ, нагруженной покупками и постукивающей деньгами въ карманѣ. Онъ бѣгалъ, высунувъ языкъ, съ бабушкой, отыскивая подходящіе подарки дочерямъ на ларяхъ мелкихъ торговцевъ, непривыкшихъ къ настоящей торговлѣ, приходящихъ въ восторгъ отъ всякаго покупателя и разсчитывающихъ на чудовищную прибыль. Въ его умѣ, вѣчно-занятомъ фантазіями, происходила борьба противоположныхъ мнѣній, благодаря трудности выбора. Но теперь -- увы! не было ничего подобнаго. Онъ задумчиво шагалъ по тротуарамъ и его грусть становилась еще мрачнѣе отъ окружающей веселой суматохи и отъ постоянной боязни бабушки, которая уже дѣлала за обѣдомъ прозрачные намеки насчетъ святочныхъ подарковъ. Поэтому онъ избѣгалъ оставаться съ нею наединѣ и запретилъ ей приходить за нимъ въ контору. Однако, несмотря на всѣ эти предосторожности, минута рокового разоблаченія приближалась. Но отчего Жуаёзъ такъ боялся бабушки? Развѣ она была такъ страшна? О, нѣтъ! она была немного строга, вотъ и нее; по добрая улыбка почти тотчасъ миловала виновныхъ. Дѣло было въ томъ, что Жуаёзъ, застѣнчивый и боязливый отъ природы, прожилъ двадцать лѣтъ съ женою, умной, энергичной женщиной благороднаго происхожденія, и чувствовалъ себя закабаленнымъ навѣки, подобно тому, какъ арестанты послѣ истеченія срока каторжной работы подвергаются еще надзору на извѣстное время. Жуаёзъ былъ приговоренъ къ такому надзору на всю жизнь.
   Однажды вечеромъ все семейство Жуаёза находилось въ маленькой гостиной, послѣднемъ остаткѣ прежняго величія, гдѣ красовались два простеганныя кресла, фортепіано, вязаныя салфеточки на столахъ, днѣ карсельскія лампы съ маленькими, голубыми колпачками на стеклахъ и шифоньерка съ различными мелочами. Истинный домашній очагъ встрѣчается только въ скромныхъ, небогатыхъ семьяхъ. Изъ экономіи во всемъ домѣ Жуаёза затопляли только одинъ каминъ и зажигали только большую, семейную лампу съ старымъ абажуромъ, изображавшимъ ночные пейзажи съ блестящими звѣздами, вокругъ которой группировались всѣ занятія, всѣ забавы. Четыре хорошенькія, юныя головки, бѣлокурыя и черныя, улыбающіяся и серьезныя, рельефно выдѣлялись при этомъ тепломъ, мирномъ свѣтѣ домашняго очага, который усугублялъ яркій блескъ ихъ глазъ и лучезарное сіяніе юныхъ лицъ, ласкалъ, тѣшилъ ихъ и охранялъ отъ мрачнаго холода, отъ страшныхъ призраковъ, ужасовъ и роковыхъ тайнъ зимней парижской ночи въ отдаленномъ, пустынномъ кварталѣ.
   Въ этой маленькой комнатѣ, теплой, безопасной, уютной, даже изящно убранной, семейство Жуаёза находилось какъ въ гнѣздышкѣ, пріютившемся на макушкѣ большого, стараго дерева. Кто читалъ, кто шилъ, кто разговаривалъ, и Жуаёзъ, сидя въ нѣкоторомъ разстояніи отъ дочерей и скрывая въ полумракѣ свое грустное, озабоченное лицо, отъ времени до времени произносилъ невнятныя слова, плодъ его разстроеннаго воображенія. Онъ ясно сознавалъ, что въ этотъ вечеръ или, самое позднее, на другое утро ему придется во всемъ сознаться бабушкѣ, но все же его не покидала надежда, что вдругъ въ послѣднюю минуту явится неожиданная помощь. Вотъ дверь отворяется и ливрейный лакей Гемерлинга, раскаявшагося въ своей жестокости, подаетъ ему пакетъ съ обычной святочной наградой. "Отъ барона", говоритъ лакей, и эти слова, громко произнесенныя мечтателемъ, вызываютъ веселый смѣхъ вокругъ него...
   Очнувшись, Жуаёзъ со страхомъ оглядывается и жестоко упрекаетъ себя, что до сихъ поръ сохранилъ свою тайну и теперь долженъ разомъ уничтожить обманчивое спокойствіе этихъ бѣдныхъ юныхъ созданій. Очень было ему нужно критиковать тунискій заемъ! Онъ даже не могъ себѣ простить, что не взялъ мѣста въ Поземельномъ банкѣ. Какое право онъ имѣлъ отъ него отказаться? Хорошъ глава семейства, который не умѣлъ защитить и охранить благоденствіе дорогихъ птенцовъ! И, видя передъ собою эту трогательную картину мирнаго семейнаго счастья, представляющую столь разительный контрастъ съ его внутренней борьбой, онъ ощущалъ такой сильный порывъ раскаянія, что его слабая душа поддавалась и роковая тайна готова была слетѣть съ его устъ среди потока слезъ, какъ вдругъ раздался звонокъ, не воображаемый на этотъ разъ, а настоящій. Всѣ вздрогнули и страшныя слова замерли на губахъ старика..
   Кто могъ придти къ нимъ въ такое время? Оли жили послѣ смерти матери самымъ уединеннымъ образомъ и не имѣли почти никакого знакомства. Маранъ, заходя къ нимъ на минуту, никогда не звонилъ, а стучалъ, какъ свой человѣкъ. Въ гостиной воцарилась тишина, а на лѣстницѣ слышался продолжительный разговоръ. Наконецъ, старая служанка, жившая въ домѣ такъ-же долго, какъ лампа, ввела въ комнату совершенно незнакомаго молодого человѣка. Онъ остановился въ дверяхъ, пораженный прелестной группой четырехъ юныхъ головокъ. Несмотря на свое очевидное смущеніе, онъ очень ясно изложилъ цѣль своего прихода. Его прислалъ къ Жуаёзу старикъ Пасажонъ; онъ желалъ брать уроки бухгалтеріи. Одинъ изъ его пріятелей велъ большія денежныя дѣла и ему хотѣлось наблюдать за всѣми его финансовыми операціями, но, какъ адвокатъ, онъ не зналъ банковыхъ правилъ и фразеологіи. Не могъ-ли Жуаёзъ научить его всему, что было необходимо, въ нѣсколько мѣсяцевъ, по три или по четыре урока въ недѣлю.
   -- Конечно, конечно, произнесъ старикъ, взволнованный этой неожиданной помощью;-- я берусь въ нѣсколько мѣсяцевъ сдѣлать изъ васъ отличнаго бухгалтера и контролера. Гдѣ будутъ происходить уроки?
   -- У васъ, если позволите, отвѣчалъ молодой человѣкъ; -- я не хочу, чтобъ кто-нибудь зналъ объ этихъ занятіяхъ. Только, право, мнѣ будетъ очень совѣстно, если мое появленіе каждый разъ будетъ обращать въ бѣгство ваше семейство.
   Дѣйствительно, при первыхъ словахъ незнакомца четыре кудрявыя головки быстро исчезли, оставивъ гостиную какой-то обнаженной пустыней.
   -- Онѣ всегда рано уходятъ въ свои комнаты, рѣзко отвѣчалъ Жуаёзъ, чрезвычайно подозрительный относительно всего, что касалось его дочерей; -- будемте говорить лучше о нашихъ урокахъ.
   Они уговорились о дняхъ и часахъ, а въ отношеніи платы Жуаёзъ объявилъ, что юноша могъ ее самъ назначить. Незнакомецъ сказалъ цифру и старикъ вспыхнулъ. Это была именно та сумма, которую онъ получалъ у Гемерлинга.
   -- О, нѣтъ! это слишкомъ много! воскликнулъ онъ.
   Но молодой человѣкъ не хотѣлъ его слушать и послѣ нѣкотораго колебанія произнесъ застѣнчиво:
   -- Возьмите, пожалуйста, за первый мѣсяцъ.
   -- Нѣтъ.
   Незнакомецъ настаивалъ, говоря, что Жуаёзъ его не зналъ и потому ему слѣдовало дать задатокъ.
   -- Благодарствуйте, благодарствуйте, произнесъ старикъ въ сильномъ волненіи, понимая, что Пасажонъ предупредилъ незнакомца объ его бѣдственномъ положеніи.
   Итакъ, онъ былъ спасенъ. Жизнь его семейства была обезпечена на нѣсколько мѣсяцевъ, пока онъ не найдетъ мѣста. Его дочери не будутъ ни въ чемъ нуждаться и получатъ святочные подарки.
   -- До-среды, г. Жуаёзъ, сказалъ незнакомецъ-юноша.
   -- До среды, господинъ... господинъ...
   -- Жери, Поль Жери.
   Оба они разстались очень довольные и ослѣпленные -- одинъ появленіемъ неожиданнаго спасителя, а другой -- прелестной картиной юныхъ созданій, сидѣвшихъ вокругъ стола, заваленнаго книгами, тетрадями и мотками шерсти. Невинной чистотой и честнымъ трудомъ дышала атмосфера этой комнаты. Жери впервые увидалъ совершенно новый для него Парижъ, мирный, мужественный, семейный, далеко отличавшійся отъ того Парижа, который онъ зналъ. Эта общественная среда, о которой никогда не говорятъ фельетонисты и репортеры, напоминала ему родную провинцію, но въ ней была еще большая прелесть, такъ-какъ окружающій шумъ и борьба увеличивали чарующую силу этого мирнаго убѣжища.
   

VI.
Фелиція Рюисъ.

   -- Гдѣ вашъ сынъ, Дженкинсъ? Отчего его болѣе не видать у васъ? Онъ славный малый.
   Говоря это рѣзкимъ, презрительнымъ тономъ, съ которымъ она всегда относилась къ Дженкинсу, Фелиція работала только-что начатый бюстъ Набоба; она то бросала эту работу, то снова принималась за нее, быстро обтирая свои пальцы маленькой губкой. Фелиція принимала каждое воскресенье, если можно назвать пріемомъ впускъ въ мастерскую, всѣхъ, кто желалъ, причемъ она никого но встрѣчала, ни для кого не отрывалась отъ своей работы и не бросала начатаго разговора для привѣтствія новыхъ посѣтителей. Большинство посѣтителей состояло изъ художниковъ съ длинной гривой, съ золотистыми бородами, посѣдѣлыми у старыхъ друзей ея отца; затѣмъ приходили любители, знать, банкиры, биржевые маклера и свѣтская молодежь, видѣвшая въ Фелиціи скорѣе юную красавицу, чѣмъ знаменитую артистку, а, главное, являвшаяся въ мастерскую для того, чтобы имѣть право сказать вечеромъ въ клубѣ: "Я сегодня былъ у Фелиціи". Однимъ изъ самыхъ постоянныхъ посѣтителей былъ Поль Жери, безмолвно любовавшійся великолѣпнымъ сфинксомъ; съ каждымъ днемъ въ сердцѣ его росло чувство восторженнаго поклоненія и пламенной жажды разгадать чудное существо, которое, въ пунцовомъ кашемировомъ платьѣ съ небѣлеными кружевами и въ высокомъ, доходящемъ почти до горла передникѣ, смѣло, быстро работало глиной, тогда какъ его маленькая головка гордо сіяла внутреннимъ лучомъ вдохновенія. Смотря на нее, юноша вспоминалъ слышанные о ней отзывы, старался составить свое собственное мнѣніе, сомнѣвался, недоумѣвалъ, клялся, что никогда болѣе его не увидятъ въ мастерской, и все-же не пропускалъ ни одного воскресенья. Кромѣ него находилась вѣчно на одномъ мѣстѣ маленькая, сѣденькая, напудренная старушка; кружевной шарфъ окаймлялъ ея розовое, поблекшее отъ лѣтъ лицо, нѣжно улыбавшееся съ сосредоточенной неподвижностью факира. Дженкинсъ также акуратно являлся каждое воскресенье, и любезный, радушный, съ откровеннымъ, добрымъ взглядомъ, онъ привѣтливо разговаривалъ съ посѣтителями, которые всѣ его знали и любили. Однакожъ, ему необходимъ былъ большой запасъ терпѣнія, такъ-какъ всѣ капризы юной красавицы срывались на немъ; но онъ не обращалъ на это вниманія и съ своей вѣчной снисходительной улыбкой продолжалъ посѣщать дочь стараго друга, котораго онъ такъ любилъ и окружалъ всевозможными попеченіями до послѣдней минуты его жизни.
   На этотъ разъ, однакожъ, попроси Фелиціи насчетъ его сына показались черезчуръ непріятными Дженкинсу, и онъ, насупивъ брови, почти съ сердцемъ отвѣчалъ;
   -- Я, право, не знаю, что съ нимъ сдѣлалось. Онъ бросилъ насъ. Ему было слишкомъ скучно въ нашемъ домѣ. Онъ любитъ только свою богему.
   Фелиція вскочила такъ быстро, что всѣ вздрогнули, и воскликнула, сверкая глазами:
   -- Это ужь слишкомъ! Что вы называете, Дженкинсъ, богемой? Это прелестное слово, замѣчу въ скобкахъ, должно-бы возбуждать въ умѣ всякаго восхитительныя прогулки въ теплый лѣтній день, отдыхъ въ тѣнистомъ лѣсу, утоленіе жажды свѣжей водой изъ весело журчащаго ручья, а голода -- дико растущими плодами. Но если вы всю эту прелесть обратили въ укоризну, въ брань, въ позорную кличку, то скажите, кого вы называете этимъ словомъ? Нѣсколькихъ несчастныхъ бѣдняковъ съ длинной гривой и въ лохмотьяхъ, которые изъ любви къ независимости умираютъ съ голода на чердакахъ, смотря слишкомъ близко на небо и подъискивая рифмы подъ старой, пронизываемой дождемъ крышей; тѣхъ немногихъ безумцевъ, которые изъ отвращенія къ пошлой рутинѣ бросаются головою впередъ въ роковую пучину современной жизни? Полноте, эта игра ужь устарѣла; это богема Мюрже съ больницей въ концѣ несчастнаго существованія, это Красная Шапочка, съѣденная волками, на страхъ дѣтей и на радость родителей. Прошло время для этой сказки. Теперь, вы сами знаете, артисты -- самые акуратные, благоразумные люди; они заработываютъ много денегъ, платятъ долги и походятъ на простыхъ смертныхъ. Однакожъ, богема существуетъ, безъ нея наше общество немыслимо, но ее надо искать среди васъ, въ вашемъ свѣтѣ. Конечно, на этихъ современныхъ цыганахъ нѣтъ внѣшняго клеима, никто ихъ не опасается, но по неправильности, безпорядочности и распущенности ихъ жизни они оставляютъ далеко за собою прежнюю, презираемую ими богему. Ахъ! если-бъ только всѣмъ было извѣстно, сколько чудовищнаго, позорнаго и низкаго прикрываетъ фракъ, этотъ уродливѣйшій нарядъ современнаго общества! Знаете, Дженкинсъ, на вашемъ вечерѣ я для забавы пересчитывала всѣхъ искателей приключеній, всѣхъ представителей высшей...
   -- Фелиція, будь осторожна, перебила ее розовая, напудренная старушка.
   -- Что такое Монпавонъ? продолжала молодая дѣвушка, не обращая ни на что вниманія.-- А Буа-Ландри? А самъ Мора? А...
   Она хотѣла сказать "Набобъ", но во-время удержалась.
   -- А всѣ другіе? Нечего сказать, вамъ пристало издѣваться надъ богемой. Вся ваша практика, о, величайшій изъ модныхъ докторовъ, славный Дженкинсъ, состоитъ только изъ богемы, промышленной, финансовой, политической, изъ отверженныхъ, заклейменныхъ козлищъ всѣхъ кастъ, особенно высшихъ, гдѣ знатность и богатство покупаютъ общее безмолвіе.
   Она говорила съ жаромъ, рѣзко, съ злобнымъ презрѣніемъ, а Дженкинсъ смѣялся напряженнымъ, неестественнымъ смѣхомъ и небрежнымъ, снисходительнымъ тономъ произносилъ вполголоса:
   -- О, безумная голова! О, безумная голова!
   Однакожь, по временамъ онъ бросалъ безпокойные, умоляющіе взгляды на Жансулэ, какъ-бы прося у него извиненія за дерзкія выходки молодой дѣвушки. Но Набобъ нисколько не сердился, а, гордясь честью позировать передъ знаменитой артисткой, одобрительно кивалъ головой.
   -- Она права, произнесъ онъ наконецъ:-- настоящая богема -- мы. Посмотрите на меня и на Гемерлинга, самыхъ крупныхъ богачей Парижа,-- развѣ мы не цыгане? Чѣмъ мы начали жизнь и какимъ ремесломъ не занимались? Гемерлингъ былъ полковымъ маркитантомъ, а я поденьщикомъ носилъ мѣшки хлѣба въ Марсели. А какимъ чудовищнымъ спекуляціямъ мы обязаны своимъ состояніемъ! Чортъ возьми, пойдите на биржу отъ трехъ до пяти часовъ и вы увидите сотни образцовъ настоящей богемы. Но, простите, прибавилъ онъ, обращаясь къ Фелиція,-- я своей жестикуляціей измѣнилъ позу. Такъ хорошо?
   -- Не трудитесь, сегодня я болѣе работать не буду, произнесла молодая дѣвушка тономъ избалованнаго ребенка.
   Странное существо была Фелиція Рюисъ, настоящая дочь артиста, увлекающагося и безпорядочнаго по всѣмъ преданіямъ романтичной школы. Она не знала сноси матери и была плодомъ одной изъ тѣхъ минутныхъ вспышекъ любви, которыя осѣняли по временамъ холостую жизнь скульптора и, влетая въ отворенную дверь мастерской, какъ ласточка, тотчасъ исчезали за невозможностью свить гнѣздо. На этотъ разъ любовь, улетая, оставила за собою великому художнику, тогда лѣтъ сорока отъ роду, прелестнаго ребенка, котораго онъ призналъ и оставилъ у себя на воспитаніе. До тринадцати лѣтъ Фелиція составляла счастье и радость Себастіана Рюиса, примѣшивая дѣтскую, нѣжную нотку къ шумному дисонансу мастерской, загроможденной натурщицами, праздношатающимися и громадными собаками, валявшимися на диванахъ. Особый уголокъ былъ отведенъ маленькой дѣвочкѣ и тамъ устроена микроскопическая мастерская съ треножникомъ, воскомъ и прочимъ.
   -- Смотрите въ оба! кричалъ Рюисъ своимъ друзьямъ; -- идите осторожнѣе, не задѣвайте. Это уголокъ малютки.
   Такимъ образомъ, десяти лѣтъ она едва читала по складамъ, но была уже скульпторомъ. Рюисъ желалъ вѣчно сохранить при себѣ эту маленькую дѣвочку, ни въ чемъ ему немѣшавшую и съ колыбели поступившую въ великое братство артистовъ. Но жаль было видѣть ее среди веселыхъ на распашку посѣтителей мастерской и вѣчно мѣнявшихся натурщицъ; особенно грустное зрѣлище представлялъ этотъ ребенокъ за воскресными обѣдами, въ кругу полудюжины женщинъ -- танцовщицъ, пѣвицъ и актрисъ, съ которыми ея отецъ былъ "на ты" и послѣ обѣда по-товарищески курилъ, бесѣдуя о самыхъ скандальныхъ предметахъ. По счастью, дѣтство окружено такимъ упругимъ слоемъ невинности, что къ ея твердой эмали не можетъ пристать никакая грязь. Фелиція была шумнымъ, шаловливымъ, дурно воспитаннымъ ребенкомъ, но все, что происходило вокругъ нея, не набрасывало ни малѣйшей тѣни на ея юную душу.
   Каждый годъ лѣтомъ она проводила нѣсколько дней у своей крестной матери, Констанціи Крепмицъ, старшей Крепмицъ, нѣкогда знаменитой танцовщицы, славившейся во всей Европѣ, а теперь уединенно жившей въ Фонтенебло. Прибытіе милаго чертенка придавало тихому, скромному существованію отставной танцовщицы необычайное оживленіе, отъ котораго она едва усіюкоивалась въ остальное время года; страсть Фелиціи лазать по деревьямъ и ѣздить верхомъ наполняла ея сердце постоянными опасеніями, а потому она всегда ожидала свою крестницу со счастіемъ и тревогой: со счастіемъ потому, что она обожала Фелицію, составлявшую единственную семейную связь бѣдной саламандры, тридцать лѣтъ работавшей ногами передъ газовой рампой, а съ тревогою потому, что чертенокъ безжалостно ставилъ вверхъ дномъ все жилище Констанціи, кокетливое, нарядное, благоуханное, какъ ея прежняя уборная въ Большой Оперѣ, и украшенное сотнями вещественныхъ доказательствъ ея громадныхъ успѣховъ на сценахъ всего свѣта.
   Констанція Крепмицъ была единственнымъ женскимъ элементомъ въ дѣтскіе годы Фелиціи. Легкомысленная, съ ограниченнымъ умомъ, на которомъ розовое трико оставило вѣчный слѣдъ, она, по крайней мѣрѣ, заботилась о внѣшности ребенка, хоть нѣсколько приручила маленькую дикарку и пробудила женскій инстинктъ въ странномъ юномъ существѣ, на которомъ роскошные модные наряды принимали слишкомъ рѣзкія очертанія. Она-же уговорила стараго скульптора отдать Фелицію на тринадцатомъ году въ пансіонъ и сама нашла подходящее училище, буржуазное, по серьезное, помѣщавшееся въ одномъ изъ отдаленныхъ предмѣстьевъ Парижа, на чистомъ воздухѣ, среди тѣнистаго сада.
   Въ пансіонѣ г-жи Белинъ, походившемъ на монастырь, за исключеніемъ духовнаго насилія и презрѣнія къ научнымъ занятіямъ, ученицы очень много занимались и ихъ отпускали домой только по большимъ праздникамъ, а пріемъ родителей происходилъ разъ въ недѣлю, по четвергамъ. Появленіе Фелиціи въ этомъ строгомъ педагогическомъ учрежденіи произвело нѣкоторое волненіе; ея блестящій туалетъ, выбранный танцовщицей, завитые волосы, ниспадавшіе по плечамъ, и бойкая, мужская походка произвели въ первую минуту неблагопріятное впечатлѣніе, но она была парижанка, и, слѣдовательно, быстро привыкала ко всевозможнымъ перемѣнамъ и условіямъ жизни. Черезъ нѣсколько дней она уже кокетливѣе всѣхъ носила маленькій, черный передникъ, узенькую юбку и скромную прическу римскихъ поселянокъ, состоявшую изъ двухъ косъ, положенныхъ низко на затылкѣ.
   Странно сказать, но прилежное посѣщеніе классовъ и спокойныя, серьезныя занятія пришлись по вкусу Фелиціи и, несмотря на ея живую, пламенную натуру, она, стала выказывать столькоже любви къ ученію, сколько пылкаго одушевленія и шумной веселости въ рекреаціонное время. Вскорѣ всѣ полюбили ее. Среди дочерей богатыхъ промышленниковъ, нотаріусовъ и фермеровъ благороднаго происхожденія, составлявшихъ цѣлый отдѣльный мірокъ, степенный, важный, дѣлившійся на касты, смотря по богатству, знаменитое имя Себастіана Гюйса и то глубокое уваженіе, которымъ въ Парижѣ окружаютъ великихъ артистовъ, доставили Фелиціи совершенно особенное мѣсто, тѣмъ болѣе блестящее, что она сама его заслуживала своими успѣхами въ ученіи, рѣдкой способностью къ рисованію и красотой, имѣющей силу даже въ кругу дѣвочекъ.
   Въ благодѣтельной атмосферѣ пансіона Фелиція съ наслажденіемъ чувствовала, что учится порядку и акуратности гораздо болѣе, чѣмъ отъ танцовщицы, поцѣлуи которой все еще отзывались румянами и бѣлилами. Старикъ Гюйсъ съ восторгомъ замѣчалъ при каждомъ свиданіи съ дочерью, что она дѣлалась настоящею барышнею, умѣвшей войти и выйти изъ комнаты, граціозно присѣдая, какъ всѣ ученицы г-жи Белинъ, смотря на которыхъ невольно всякій желалъ имъ поскорѣе надѣть длинныя платья со шлейфомъ.
   Сначала онъ часто посѣщалъ дочь, а потомъ его удерживали многочисленныя работы, предпринятыя для поддержанія его роскошной, безпорядочной жизни. Наконецъ, тяжелый недугъ сталъ удерживать его цѣлыми недѣлями дома, не дозволяя даже работать. Тогда онъ захотѣлъ возвратить къ себѣ дочь изъ пансіона, имѣвшаго на нее столь полезное вліяніе, и Фелиція снова очутилась въ отцовской мастерской, посѣщаемой прежними лицами, исключая одной новой фигуры доктора Дженкинса. Его красивое, открытое лицо, искренній, сочувственный взглядъ, простодушное отношеніе къ своимъ медицинскимъ знаніямъ, несмотря на многіо случаи чудеснаго излечспія, и дружескія попеченія объ отцѣ произвели большое впечатлѣніе на молодую дѣвушку. Дженкинсъ тотчасъ сдѣлался ея другомъ, совѣтникомъ, пользовавшимся ея полнымъ довѣріемъ, и энергичнымъ, во нѣжнымъ опекуномъ. Часто, когда при немъ кто-нибудь изъ обычныхъ посѣтителей мастерской или самъ скульпторъ дозволяли себѣ какую-нибудь неприличную шутку или слишкомъ рѣзкое выраженіе, ирландецъ насупливалъ брови, прищелкивалъ языкомъ или отвлекалъ вниманіе Фелиціи на что нибудь другое. Онъ часто возилъ молодую дѣвушку къ своей женѣ на цѣлый день и вообще старался помѣшать ей снова сдѣлаться дикаркой или чѣмъ-нибудь еще хуже, что было очень возможно при отсутствіи всякихъ нравственныхъ правилъ въ окружавшей ее средѣ.
   Но у молодой дѣвушки была лучшая защита, чѣмъ примѣръ свѣтской безупречной нравственности прекрасной м-съ Дженкинсъ -- искуство, наполнявшее ея пылкую натуру возвышеннымъ энтузіазмомъ и любовью къ истинѣ, ко всему прекрасному, которые, переходя изъ ея вполнѣ развитаго ума въ пальцы, придавали имъ инстинктивное желаніе осуществить на дѣлѣ задуманную идею. Цѣлый день она работала, стараясь олицетворить въ скульптурѣ любимые образы своей фантазіи, съ тѣмъ рѣдкимъ успѣхомъ, который придаетъ столько прелести первымъ произведеніямъ молодыхъ художниковъ; благодаря этимъ постояннымъ занятіямъ, она не сожалѣла о строгой пансіонской жизни, походившей на монастырскую, только безъ вѣчныхъ обѣтовъ, и не слышала опасныхъ для нея разговоровъ.
   Рюисъ гордился этимъ талантомъ, развивавшимся подлѣ него. Чувствуя, что съ каждымъ днемъ его силы слабѣютъ, онъ съ отраднымъ утѣшеніемъ слѣдилъ за успѣхами дочери. Ваяло выпадало изъ его рукъ, но его схватывалъ на-лету другой художникъ и продолжалъ работу съ энергіей и твердостью мужчины, съ граціей и изяществомъ женщины. Странное зрѣлище представлялъ этотъ переходъ генія изъ тѣла умирающаго человѣка въ живого, юнаго представителя искуства.
   Въ послѣднее время Фелиція, уже великая артистка, но все еще ребенокъ, исполняла половину работы отца, и трудно себѣ вообразить что-нибудь трогательнѣе этого зрѣлища отца и дочери, работающихъ рядомъ, въ одной мастерской, за одной статуей. Однако, дѣло не всегда обходилось мирно. Хотя она и была ученицей отца, Фелиція чувствовала самобытность своего таланта и возставала противъ деспотизма старой школы. Она отличалась смѣлымъ пошибомъ и предвѣденіемъ будущаго развитія искуства. составляющими удѣлъ юныхъ талантовъ, и, вопреки романтическимъ преданіямъ старика Рюиса, выказывала стремленіе къ современному реализму, чувствуя непреодолимое желаніе водрузить старое, славное знамя на новомъ памятникѣ искуства. Естественно, что между отцомъ и дочерью происходили по временамъ жестокія стычки и безконечные споры; старикъ всегда оставался побѣжденнымъ строгой логикой молодой дѣвушки и съ изумленіемъ недоумѣвалъ, какъ далеко ушли впередъ дѣти по пути, указанному отцами, которые замерли на прежнемъ мѣстѣ. Работая на отца, Фелиція уступала его требованіямъ, но въ отношеніи своихъ собственныхъ, самостоятельныхъ работъ она была непреклонна. Такъ "Игрокъ въ мячъ", первое ея произведеніе, имѣвшее большой успѣхъ на выставкѣ 1862 года, послужило поводомъ къ самымъ ужаснымъ сценамъ, побудившимъ Дженкинса вступиться въ дѣло и лично присутствовать при отправкѣ статуи въ академію, потому что старикъ грозилъ ее разбить.
   За исключеніемъ этихъ маленькихъ драматическихъ эпизодовъ, нисколько неомрачавшихъ нѣжныя изліянія ихъ сердецъ, они обожали другъ друга съ тѣмъ большимъ пыломъ, что предчувствовали скорую вѣчную разлуку. Но прежде, чѣмъ наступила эта роковая минута, Фелиціи пришлось испытать неожиданный страшный ударъ.
   Однажды Дженкинсъ повезъ молодую дѣвушку обѣдать къ себѣ, какъ это часто случалось. Жена его уѣхала куда-то съ сыномъ на два дня, но почтенный возрастъ доктора и его близкія, почти родительскія отношенія къ Фелиціи дозволяли ему оставаться и вдвоемъ, за отсутствіемъ жены, съ этимъ прелестнымъ пятнадцатилѣтнимъ ребенкомъ, хотя и сіявшимъ всей скороспѣлой красотой восточной еврейки.
   Обѣдъ прошелъ очень весело; Дженкинсъ былъ, по обыкновенію, любезенъ и радушенъ. Послѣ десерта они перешли въ кабинетъ и расположились на диванѣ. Вдругъ среди оживленнаго разговора объ отцѣ, его здоровьѣ и работахъ, Фелиція почувствовала, что между нею и этимъ человѣкомъ разверзлась зіяющая пучина. На нее подуло леденящимъ холодомъ и лютыя когти Фавна сжали ее, какъ въ тискахъ. Передъ нею былъ Дженкинсъ, но какой-то странный, незнакомый, взволнованный, съ глупой усмѣшкой на губахъ, съ оскорбительно протянутыми руками. Другая молодая дѣвушка на ея мѣстѣ, такой-же ребенокъ, но совершенно невинный, погибла-бы безвозвратно въ эту страшную минуту. Но она, бѣдная, знала, и это ее спасло. Она была, артистка, жила въ мастерской, среди художниковъ и натурщицъ, и часто слыхала за столомъ отца о подобныхъ позорныхъ исторіяхъ. Она тотчасъ поняла, зачѣмъ схватилъ ее этотъ человѣкъ; она оттолкнула его, вскочила и, чувствуя свое безспліе, громко закричала. Онъ испугался и выпустилъ ее изъ рукъ. Черезъ мгновеніе она стояла, гордо выпрямившись во весь ростъ, а онъ валялся у ея ногъ, плакалъ, просилъ прощенія. Онъ говорилъ, что любитъ ее давно, что боролся съ своею страстью долгіе мѣсяцы, что, наконецъ, поддался безумной страсти. Но теперь онъ опомнился и никогда, никогда болѣе не оскорбитъ ее, не прикоснется даже къ ея платью. Она не отвѣчала, по дрожала всѣмъ тѣломъ и съ дикоблуждающими глазами поправляла свои распустившіеся волосы и измятый туалетъ. Она хотѣла уѣхать, уѣхать тотчасъ-же и одна. Онъ отправилъ ее съ горничной и, усаживая въ карету, шепнулъ на ухо:
   -- Ради Бога ни слова отцу, а то онъ умретъ.
   Онъ зналъ ее хорошо и былъ увѣренъ, что страхъ лишиться отца заставитъ ее сохранить роковую тайну. На другой день онъ явился въ мастерскую Себастіана Рюиса какъ ни въ чемъ не бывало, съ веселой, открытой улыбкой. Фелиція не сказала отцу ни слова, но съ того памятнаго дня въ ней произошла странная перемѣна. Она стала капризничать и сердиться безъ всякаго повода, презрительная улыбка не покидала ея хорошенькихъ губокъ и часто она злобно накидывалась на отца, въ безмолвномъ гнѣвѣ, за то, что онъ не съумѣлъ предохранить ее отъ оскорбленія.
   -- Что съ нею? спрашивалъ Рюисъ у Дженкинса и тотъ съ научнымъ авторитетомъ доктора объяснялъ непонятныя выходки молодой дѣвушки ея возрастомъ и чисто-физическими причинами.
   Но самъ онъ избѣгалъ говорить съ нею, надѣясь, что со временемъ ужасное впечатлѣніе, произведенное имъ на Фелицію, пройдетъ и что онъ все-же когда нибудь достигнетъ своей цѣли, ибо болѣе, чѣмъ когда-нибудь, онъ безумно жаждалъ овладѣть очаровательнымъ ребенкомъ,-- онъ, сорока-семи-лѣтній лицемѣръ,-- и въ этой всепожирающей страсти таилась кара за всѣ его злодѣянія и проступки.
   Странная перемѣна въ дочери сильно безпокоила скульптора, но это продолжалось недолго, такъ-какъ онъ вдругъ умеръ скоропостижно, какъ всѣ паціенты моднаго доктора. Его послѣднія слова были:
   -- Дженкинсъ, я вамъ оставляю мою дочь.
   Этотъ торжественный завѣтъ дышалъ такой мрачной ироніей, что Дженкинсъ поблѣднѣлъ, какъ полотно.
   Смерть отца болѣе поразила, чѣмъ огорчила молодую дѣвушку. Къ изумленію видѣть впервые смерть, и еще смерть любимаго, дорогого существа, присоединилось страшное сознаніе одиночества среди окружающаго ее мрака и тысячи зловѣщихъ опасностей. Нѣсколько друзей скульптора составили семейный совѣтъ, чтобы рѣшить судьбу бѣднаго ребенка, оставшагося безъ родныхъ и безъ средствъ къ жизни. Въ ящикѣ письменнаго стола, постоянно открытомъ для всѣхъ нуждающихся друзей, нашлось пятьдесятъ франковъ и этимъ ограничилось все наслѣдство Фелиціи, кромѣ роскошной меблировки мастерской, драгоцѣнной колекціи рѣдкостей, нѣсколькихъ хорошихъ картинъ и неуплаченныхъ векселей. Но все это далеко не покрывало многочисленныхъ долговъ старика и рѣшено было устроить публичный аукціонъ. Фелиція заявила, что она на все согласна, только-бы ее оставили въ покоѣ.
   Однако, продажа не состоялась. Констанція Кренмицъ явилась на помощь своей крестницѣ, какъ всегда, спокойная, улыбающаяся.
   -- Не слушай ихъ, дитя мое, сказала она,-- ничего не продавай. У твоей старой Констанціи пятнадцать тысячъ годового дохода. Онѣ будутъ твои; значитъ -- ты можешь и теперь ими пользоваться. Вотъ и все. Мы будемъ жить вмѣстѣ; ты увидишь, я тебѣ ни въ чемъ не стану мѣшать. Ты будешь лѣпить статуи, а я буду заниматься хозяйствомъ. Что-же, ты согласна?
   Слова эти были сказаны съ полу-дѣтскимъ иностраннымъ акцентомъ и они глубоко тронули молодую дѣвушку. Ея окаменѣвшее сердце вдругъ очнулось, потокъ жгучихъ слезъ брызнулъ изъ глазъ и она бросилась въ объятія отставной танцовщицы.
   -- О, крестная, какъ ты добра! воскликнула Фелиція;-- да, да! не бросай меня, живи со мною всегда. Жизнь мнѣ опротивѣла. Въ ней столько лжи и лицемѣрія!
   И эти два разнородныя существа стали жить вмѣстѣ. Розовая старушка устроила себѣ мягкое, теплое гнѣздышко въ мастерской, походившей на каравансерай, гдѣ останавливались путешественники, нагруженные богатствами всего свѣта. Однако, не малую жертву принесла Констанція своему милому чертенку, переѣхавъ изъ своего мирнаго жилища, Фонтенебло, въ шумный Парижъ, котораго она ужасно боялась. Съ тѣхъ поръ, какъ знаменитая танцовщица, разорявшая своими капризами герцоговъ и миліонеровъ, стала вести жизнь простыхъ смертныхъ, ее на каждомъ шагу обманывали и эксплуатировали. Теперь-же, взявшись за хозяйство своей крестницы, она приняла на себя отвѣтственность, бывшую далеко не по силамъ бѣдной старой бабочкѣ, привыкшей порхать передъ газовой рампой и невольно пугавшейся всѣхъ мелочей дѣйствительной жизни. Ей было очень трудно бороться съ организованной системой мотовства, введенной отцомъ и поддержанной дочерью, такъ-какъ ни тотъ, ни другая не имѣли на малѣйшаго понятія о благоразумной экономіи. Бѣдной Констанціи приходилось терпѣть и другія непріятности. Она не могла выносить мастерской, съ облаками табачнаго дыма и шумными спорами объ искуствѣ, отъ которыхъ у нея всегда дѣлался мигрень. Особенно грубая болтовня и крайніе парадоксы художниковъ приводили въ ужасъ нѣжную старушку, привыкшую къ изысканной любезности поклонниковъ, наполнявшихъ храмъ Терпсихоры. Весь ея умъ всегда сосредоточивался въ быстротѣ ея ногъ и потому неудивительно, что она какъ-бы одурѣвала отъ окружающаго ее гама и казалась въ домѣ Фелиціи компаньонкой, а не хозяйкой. Смотря на эту безмолвно улыбающуюся старушку, тихо сидѣвшую въ углу мастерской съ вязаньемъ или торопливыми шагами отправлявшуюся съ кухаркою на рынокъ, никто не повѣрилъ-бы, что у прелестныхъ ножекъ этой женщины лежали влюбленные по уши короли, принцы и миліонеры.
   Парижъ кишитъ такими потухшими свѣтилами. Нѣкоторыя изъ этихъ отставныхъ знаменитостей затаиваютъ въ своемъ сердцѣ безпомощную злобу противъ всѣхъ, а другія, напротивъ, съ несказаннымъ блаженствомъ переживаютъ свои прошедшіе тріумфы, прося только мрака и тишины для лучшаго сосредоточенія въ своихъ воспоминаніяхъ, такъ что когда онѣ умираютъ, то всякій спрашиваетъ съ удивленіемъ: "неужели онѣ были еще въ живыхъ?" Констанція Кренмицъ принадлежала къ послѣднимъ счастливцамъ. Но какое странное сочетаніе артистовъ составляли эти двѣ женщины: обѣ онѣ были просто дѣти и представляли чудовищную смѣсь неопытности и самолюбія, спокойной апатіи, прожитаго, оконченнаго существованія и лихорадочнаго пыла юной натуры, только начавшей жизненною борьбу. Всѣ рѣзкіе контрасты между ними вполнѣ выражались ихъ внѣшностью: одна была блондинка, побѣлѣвшая, какъ отцвѣтшая роза, и въ ея свѣтлыхъ туалетахъ казавшаяся залитой бенгальскимъ огнемъ, а другая -- брюнетка, съ правильными чертами, въ темной одеждѣ, придававшей ея красотѣ строгій, мужественный характеръ.
   Хозяйство, веденное подобными существами, приходило по временамъ въ полное разстройство отъ ихъ капризовъ, непредусмотрительности или невѣденія, такъ что необходимо было прибѣгать къ крайнимъ лишеніямъ и уменьшенію числа слугъ, чтобъ свести концы съ концами. Во время одного изъ подобныхъ кризисовъ Дженкинсъ очень деликатно предложилъ свою помощь, но Фелиція съ презрѣніемъ ее отвергла.
   -- Это не хорошо, сказала ей Констанція;-- зачѣмъ ты такъ грубо обошлась съ бѣднымъ докторомъ? Вѣдь онъ ничего не предлагалъ оскорбительнаго. Притомъ-же это старый другъ твоего отца.
   -- Онъ чей-нибудь другъ? Низкій лицемѣръ, Тартюфъ?
   И Фелиція, не въ силахъ сдержать свою злобу, иронически подражала Дженкинсу, схватывалась рукою за сердце и, раздувъ щеки, произносила громкимъ, густымъ басомъ:
   -- Будемъ всѣ добрыми, человѣчными. Надо дѣлать добро безъ всякой надежды на вознагражденіе.
   Констанція смѣялась до слезъ,-- такъ карикатура была похожа.
   -- Все равно, ты слишкомъ дурно съ нимъ обходишься. Ты кончишь тѣмъ, что оттолкнешь его отъ себя.
   -- Какъ бы не такъ! отвѣчала молодая дѣвушка, презрительно качая головой.
   Дѣйствительно, Дженкинсъ постоянно являлся въ мастерскую мягкій, нѣжный, любезный, и старательно скрываемая имъ страсть только обнаруживалась въ ревнивыхъ вспышкахъ по поводу новыхъ посѣтителей. Онъ окружалъ также самымъ нѣжнымъ вниманіемъ отставную танцовщицу, которая съ удовольствіемъ видѣла въ немъ человѣка своего времени, когда мужчины не встрѣчали женщину иначе, какъ подходя къ ручкѣ съ сладкимъ комплиментомъ. Однажды утромъ Дженкинсъ, заѣхавъ въ мастерскую Фелиціи, нашелъ въ передней Констанцію.
   -- Вы видите, докторъ, сказала она спокойно: -- я стою на часахъ.
   -- Что это значитъ?
   -- Фелиція работаетъ и не хочетъ, чтобъ ей мѣшали. Слуги такъ глупы, что навѣрно кого-нибудь впустятъ, а потому я сама взялась сторожить.
   Несмотря на это, докторъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ дверямъ.
   -- Нѣтъ, пожалуйста не ходите. Она именно просила меня никого не впускать.
   -- Даже меня?
   -- Пожалуйста не ходите, а то она меня будетъ бранить.
   Дженкинсъ хотѣлъ-было уѣхать, какъ вдругъ въ мастерской раздался громкій смѣхъ Фелиціи.
   -- Она не одна?
   -- Нѣтъ. У нея Набобъ. У нихъ сеансъ для бюста.
   -- Но зачѣмъ такая тайна? Это странно.
   И онъ сталъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, едва сдерживая свое волненіе. Наконецъ, онъ гнѣвно воскликнулъ:
   -- Это изъ рукъ вонъ! Дозволять молодой дѣвушкѣ запираться одной съ мужчиной. Какъ вы, такая серьезная и преданная женщина, можете это терпѣть!
   Почтенная старушка посмотрѣла на него съ изумленіемъ. Развѣ Фелиція походила на другихъ молодыхъ дѣвушекъ и какая могла быть опасность отъ Набоба, такого серьезнаго и уродливаго мужчины? Къ тому-же Дженкинсъ зналъ, что Фелиція не спрашивала ни у кого совѣта, а дѣйствовала въ свою голову.
   -- Нѣтъ, это невозможно, я этого не потерплю! воскликнулъ ирландецъ и, не обращая вниманія на отчаянные жесты Констанціи, вошелъ въ мастерскую.
   Но онъ прямо не вошелъ, а тихо отворивъ дверь, приподнялъ одинъ уголъ портьеры, такъ-что могъ видѣть все, что дѣлалось въ той части мастерской, гдѣ позировалъ Набобъ.
   Жансулэ сидѣлъ на маленькой эстрадѣ, безъ галстуха, съ разстегнутымъ жилетомъ, и, очень взволнованный, говорилъ вполголоса съ Фелиціей, которая отвѣчала ему насмѣшливымъ шопотомъ. Повидимому, сеансъ былъ очень оживленъ. Потомъ наступило минутное молчаніе, послышался шелестъ платья и артистка, подойдя къ своей живой модели, фамильярно отогнула Набобу воротнички его рубашки, причемъ быстро провела рукой по его загорѣлой шеѣ. Въ глазахъ у Дженкинса помутилось и онъ увидалъ въ какомъ-то багровомъ заревѣ дрожавшіе отъ опьяняющаго чувства блаженства грубые мускулы уродливаго лица Набоба съ низко-опущенными, густыми рѣсницами дикаго звѣря, съ наслажденіемъ дремлющаго подъ нѣжною щекоткою, а рядомъ смѣлый абрисъ молодой дѣвушки, которая, близко наклонившись къ этому плотоядному лицу, повѣряла его размѣры. Вдругъ Жансулэ быстрымъ, нервнымъ движеніемъ схватилъ изящную ручку, едва не касавшуюся его щекъ, и безумно прильнулъ къ ней своими толстыми губами.
   Дженкинсъ не вытерпѣлъ и вбѣжалъ въ мастерскую. Набобъ замеръ въ своей позѣ на эстрадѣ, а Фелиція остановилась передъ докторомъ въ изумленіи и негодованіи.
   -- Кто это? Кто смѣетъ? промолвила она.
   Дженкинсъ, нѣсколько смущенный своей смѣлостью, пробормоталъ какое-то извиненіе.
   -- Мнѣ нужно сказать два слова Жансулэ, прибавилъ онъ;-- дѣло очень важное и спѣшное. Я знаю изъ вѣрнаго источника, что шестнадцатаго марта будетъ раздача крестовъ Почетнаго легіона.
   -- Неужели? воскликнулъ Набобъ, бросая свою позу;-- конечно, это дѣло важное, чортъ возьми!
   Дженкинсъ объяснилъ, что Перьеръ, секретарь императрицы, получилъ приказаніе посѣтить вифлеемскій пріютъ, и докторъ заѣхалъ за Набобомъ, чтобъ вмѣстѣ отправиться въ Тюльери къ секретарю для назначенія дня осмотра. Это посѣщеніе вифлеемскаго пріюта, конечно, доставитъ Набобу желанную красную ленточку.
   -- Такъ поѣдемте скорѣе, любезный докторъ, воскликнулъ Жансулэ, поспѣшно завязывая галстухъ и забывъ совершенно о своемъ недавнемъ сердечномъ волненіи,-- такъ самолюбіе все въ немъ поглощало.
   Пока мужчины говорили между собою вполголоса, Фелиція стояла неподвижно передъ ними, презрительно вздернувъ верхнюю губу, какъ-бы говоря: "ну что-жь, я жду!"
   Жансулэ извинился, что долженъ прервать сеансъ, но его отзывали но очень важному дѣлу.
   -- Поѣзжайте, произнесла молодая дѣвушка съ улыбкой презрительнаго сожалѣнія;-- я могу работать и безъ васъ.
   -- Конечно, замѣтилъ докторъ съ видомъ знатока: -- бюстъ почти конченъ. Славная вещь!
   И подъ сѣнью этого комплимента онъ хотѣлъ удалиться, но Фелиція его рѣзко удержала:
   -- Останьтесь, вы... мнѣ надо съ вами поговорить.
   Онъ ясно видѣлъ по ея взгляду, что слѣдовало повиноваться, и поспѣшно сказалъ:
   -- Извините, другъ мой, моя карета у крыльца. Подождите меня минутку.
   Когда Набобъ исчезъ за тяжелой портьерой, Дженкинсъ и Фелиція взглянули другъ другу прямо въ глаза.
   -- Вы или пьяны, или съума сошли. Какъ вы смѣли войти ко мнѣ, когда я не велѣла никого принимать? По какому праву вы позволили себѣ подобное насиліе?
   -- По праву отчаянной, непреодолимой страсти.
   -- Молчите, Дженкинсъ, я не хочу этого слышать, Я принимаю васъ по привычкѣ, изъ сожалѣнія, потому что отецъ васъ любилъ. Но не смѣйте никогда говорить мнѣ о вашей... любви (она произнесла это слово шопотомъ, словно оно было позорнымъ безчестіемъ), или вы никогда меня болѣе не увидите, хотябы мнѣ пришлось наложить на себя руку, чтобъ избавиться отъ васъ навсегда.
   -- Вы правы, я виноватъ, отвѣчалъ Дженкинсъ, поникнувъ головою, какъ провинившійся ребенокъ.-- Это была минута безумнаго ослѣпленія. Но зачѣмъ вы такъ терзаете мое сердце?
   -- Такъ я о васъ и думаю!
   -- Думаете вы обо мнѣ или нѣтъ, это все равно; я вижу, какъ вы кокетничаете, и глубоко страдаю.
   Она покраснѣла при этомъ упрекѣ.
   -- Я кокетничаю? Съ кѣмъ?
   -- Вотъ съ этимъ, отвѣчалъ ирландецъ, указывая на бюстъ.
   -- Съ Набобомъ? Какое безуміе! съ усмѣшкой произнесла молодая дѣвушка.
   -- Не лгите. Неужели вы думаете, что я слѣпъ и не понимаю всѣхъ вашихъ шутокъ? Вы оставались съ нимъ наединѣ очень долго. А теперь я видѣлъ... Но чего вамъ нужно, чего вы хотите, странный, жестокій ребенокъ! Вы отвергли самыхъ красивыхъ, самыхъ благородныхъ, самыхъ знатныхъ людей. Молодой Жери не сводитъ съ васъ глазъ и вы не обращаете на, него вниманія. Самъ герцогъ Мора не могъ найти дороги къ вашему сердцу. И кого-же вы избрали? Уродливаго, грубаго дикаря, который нисколько о васъ не думаетъ. Вы видѣли, какъ онъ поспѣшно убѣжалъ отсюда. Чего-же вы хотите? Чего-же вы ждете отъ него?
   -- Я хочу... я хочу... чтобъ онъ женился на мнѣ.
   Потомъ спокойно, холодно она объяснила причины, побуждавшія ее такъ поступить. Жизнь, которую она вела, не могла долго продолжаться. У нея были расточительныя привычки и страсть къ роскоши, которыхъ ничто не могло уничтожить. При такихъ обстоятельствахъ она въ три, четыре года непремѣнно дойдетъ до нищеты, вмѣстѣ съ доброй Кренмицъ, которая молча разорялась для нея. Что-жь тогда ее ожидаетъ? Лохмотья, нужда и долги мелкихъ артистовъ или любовникъ, содержатель, то-есть рабство и позоръ.
   -- Полноте, произнесъ Дженкинсъ:-- а я, вы меня забываете?
   -- Все лучше, чѣмъ вы, отвѣчала она, гордо поднявъ голову;-- нѣтъ, я хочу имѣть мужа, который меня охранялъ-бы отъ другихъ и отъ самой себя, отъ мрачныхъ мыслей, наполняющихъ мою голову, когда я одна, отъ тѣхъ зіяющихъ безднъ, въ которыя я могу низвергнуться. Я хочу имѣть мужа, который любилъ-бы меня, пока я работаю, и сторожилъ меня вмѣсто доброй Констанціи. Этотъ человѣкъ мнѣ годится и я съ перваго взгляда остановилась на немъ. Онъ уродъ, но, кажется, добрый и безумно богатъ, а такое безсчетное богатство должно быть забавно. Конечно, я знаю, что въ своей жизни онъ сдѣлалъ что-нибудь нечистое; честностью такой груды золота нельзя нажить. Но скажите, Дженкинсъ, положа руку на сердце, по вашему обыкновенію, женится-ли на мнѣ честный человѣкъ? Посмотрите, никто изъ молодыхъ людей, умоляющихъ, чтобъ я позволила имъ посѣщать мою мастерскую, никогда не просилъ моей руки. Ни одинъ, даже вашъ Жери. Я очаровываю, но пугаю. Это очень понятно. Чѣмъ можетъ быть молодая дѣвушка, воспитанная, какъ я, безъ матери, безъ семейства, среди натурщицъ и любовницъ моего отца? И какія это были еще любовницы, Боже мой!.. А единственный покровитель -- Дженкинсъ!.. Когда я подумаю... когда я только подумаю...
   Повидимому, эти воспоминанія только увеличивали ея гнѣвъ и она злобно прибавила:
   -- Ну такъ что-жь, я дочь авантюристки и авантюристъ -- достойный мнѣ мужъ.
   -- Вы, по крайней мѣрѣ, подождите, пока онъ овдовѣетъ, отвѣчалъ спокойно Дженкинсъ; -- но я боюсь, что намъ придется ждать долго. Нго левантинка черезчуръ здорова.
   -- Онъ женатъ? спросила Фелиція, поблѣднѣвъ.
   -- Конечно, женатъ и отецъ большого семейства. Два дня тому назадъ вся эта ватага явилась въ Парижъ.
   Съ минуту молодая дѣвушка безмолвно смотрѣла въ пространство; щеки ея нервно дрожали. Передъ нею бюстъ Набоба, съ его расплющеннымъ носомъ и сладострастными губами, едва не говорилъ. Ола бросила на него презрительный взглядъ и съ отвращеніемъ толкнула отъ себя блестящую, жирную массу, которая грохнулась на полъ, покрывшійся густою грязью.
   

ГЛАВА VII.
Левантинка.

   Жансулэ былъ женатъ уже двѣнадцать лѣтъ, но не говорилъ объ этомъ ни слова своимъ парижскимъ пріятелямъ, слѣдуя обычаю Востока, гдѣ домашній очагъ всегда окружается тайною. Поэтому понятно изумленіе всѣхъ знакомыхъ Набоба, когда распространилась вѣсть, что его жена должна пріѣхать въ Парижъ и что готовится блестящее помѣщеніе для нея, ихъ дѣтей и свиты. Жансулэ нанялъ второй этажъ въ домѣ на Вандомской площади, заплативъ чудовищную сумму занимавшему эту квартиру жильцу, увеличилъ конюшни и умножилъ свою громадную прислугу. Наконецъ, экипажи были отправлены на станцію ліонской желѣзной дороги для встрѣчи жены Набоба, пріѣхавшей въ экстренномъ поѣздѣ съ негритянками, арабченками, газелями и т. д.
   Она была въ совершенномъ изнеможеніи, утомленная, разбитая дланнымъ путешествіемъ по желѣзной дорогѣ, первымъ въ ея жизни, такъ-какъ пріѣхавъ въ Тунисъ ребенкомъ, она никогда не покидала его. Въ квартиру ее внесли въ креслѣ два негра, и это кресло затѣмъ было поставлено на нижней площадкѣ лѣстницы, служа единственнымъ средствомъ передвиженія для г-жи Жансулэ, которая не могла ходить, но боялась подъемной машины.
   Большого роста, толстая, пухлая, съ довольно красивымъ, но одутловатымъ лицомъ и тупыми, мертвыми глазами, въ чудовищномъ туалетѣ, украшенная бриліянтами и драгоцѣнными каменьями, какъ какой-нибудь индійскій идолъ, она представляла прекрасный образецъ европейки, переселенной на Востокъ, которая извѣстна подъ именемъ "левантинки". Эта странная раса разжирѣвшихъ креолокъ сохраняетъ только европейскій языкъ и одежду, но во всемъ остальномъ она носитъ на себѣ отпечатокъ Востока, окружающаго ее своей ядовитой атмосферой, разслабляющей все. отъ тѣла и одежды до души и мысли.
   На взглядъ г-жѣ Жансулэ можно было дать отъ двадцати пяти до сорока лѣтъ: обыкновенно очень трудно точно опредѣлить возрастъ левантинокъ. Она была дочерью одного богатаго бельгійца, который велъ въ Тунисѣ крупную торговлю коралями. Жансулэ, пріѣхавъ въ Тунисъ, поступилъ прямо приказчикомъ въ его контору, прелестная двѣнадцатилѣтняя дѣвочка, сіявшая здоровьемъ, цвѣтомъ лица и длинными волосами, произвела сильное впечатлѣніе на молодого искателя приключеніи. Когда онъ черезъ нѣсколько лѣтъ разбогатѣлъ, сдѣлался любимцемъ бея и захотѣлъ жениться, онъ вспомнилъ о дѣвицѣ бельгійскаго купца. Ребенокъ между тѣмъ превратился въ толстую, жирную, бѣлую молодую дѣвушку. Лѣнивая, пошлая жизнь Востока окончательно притупила ея уже и безъ того тупой умъ и разсиропила опіумомъ и розовымъ вареньемъ ея фламандскую кровь. Необразованная, жадная, чувственная, она была настоящая левантинка. Но Жансулэ ничего не замѣчалъ; для него, до самаго прибытія въ Парижъ, она была существомъ высшимъ, великосвѣтскимъ; онъ говорилъ съ нею почтительно и смиренно, давалъ ей денегъ безъ счета и съ удовольствіемъ удовлетворялъ всѣ ея безумные капризы. Онъ извинялъ ей все ради ея высокаго происхожденія, ради ея громкаго имени Афчинъ. Впрочемъ, между ними было очень мало общаго; онъ постоянно находился въ Казбѣ или въ Бардо, при дворѣ бея или въ своей конторѣ, а она проводила цѣлые дни въ постели, не снимая съ головы жемчужной діадемы въ триста тысячъ франковъ, куря табакъ, пропитанный опіумомъ, и вообще ведя чисто-гаремную жизнь среди нѣсколькихъ подобныхъ ей левантинокъ, единственное препровожденіе времени которыхъ заключалось въ измѣреніи ожерельями толщины своихъ рукъ и ногъ. Она часто рожала, но не занималась дѣтьми, никогда не ласкала ихъ и даже не чувствовала страданій при родахъ, благодаря хлороформу. Дѣти для нея были кускомъ бѣлаго мяса, надушеннымъ мускусомъ. И все-же Жансулэ съ гордостью говорилъ: "я женатъ на дѣвицѣ Афчинъ".
   Только подъ холоднымъ небомъ Парижа началось для него разочарованіе. Рѣшившись жить открыто, принимать весь городъ и давать блестящіе праздники. Набобъ выписалъ свою жену, долженствовавшую въ его глазахъ быть достойной хозяйкой его великосвѣтскаго дома; по увидавъ эту живую вывѣску драгоцѣнныхъ камней и чудовищныхъ нарядовъ, среди еще болѣе странной свиты, онъ былъ непріятно пораженъ. Теперь онъ видѣлъ другихъ женщинъ и невольно сравнивалъ свою жопу съ парижанками. Она не хотѣла никого видѣть и къ ея природной лѣни примѣшалась еще тоска по Востоку, усиливаемая холодными туманами и частыми дождями. Нѣсколько дней она не вставала съ постели, плакала, какъ ребенокъ, и упрекала мужа, что онъ выписалъ ее въ Парижъ за тѣмъ, чтобъ уморить ее. Въ комнатѣ съ опущенными занавѣсями, при мерцающемъ свѣтѣ лампъ, горѣвшихъ днемъ и ночью, она металась на подушкахъ, обшитыхъ драгоцѣнными кружевами; ея длинные полосы въ безпорядкѣ выбивались изъ-подъ жемчужной діадемы, а передъ нею на роскошномъ коврѣ стояли полуразобранные сундуки и валялись въ изнеможеніи также отъ тоски по родинѣ испуганныя газели и негритянки, глаза которыхъ дико сверкали, какъ у собакъ полярныхъ путешественниковъ, бѣсившихся отъ отсутствія солнца.
   Всѣ усилія Дженкинса вывести левантинку изъ ея безчувственнаго состоянія были тщетны; его цвѣтистыя фразы и добродушныя манеры не имѣли никакого успѣха. Она ни за что не хотѣла даже попробовать его знаменитыхъ пилюль. Набобъ былъ внѣ себя. Что ему было дѣлать? Отослать ее съ дѣтьми въ Тунисъ? Это было теперь невозможно. Онъ находился въ опалѣ у бея. Его враги Гемерлинги торжествовали окончательную побѣду. Послѣднее оскорбленіе переполнило чашу: при отъѣздѣ Жансулэ тунискій бей поручилъ ему отчеканить въ Парижѣ на монетномъ дворѣ новыхъ золотыхъ монетъ на нѣсколько миліоновъ, но потомъ заказъ былъ у него отнять и переданъ Гемерлингу. Оскорбленный, такимъ образомъ, публично, Набобъ отвѣчалъ публичной-же демонстраціей; онъ пустилъ въ продажу свой дворецъ въ Бардо, подаренный ему прежнимъ беемъ, а также великолѣпную дачу изъ бѣлаго мрамора среди роскошныхъ садовъ въ Марзѣ, контору и магазины въ Тунисѣ и, наконецъ, поручилъ Бонпену привезти въ Парижъ его жену и дѣтей. Послѣ такой выходки возвращаться въ Тунисъ было невозможно. Но Жансулэ тщетно старался объяснить это своей женѣ, которая только плакала и ныла, несмотря на всѣ его усилія утѣшить ее. Трудно было найти развлеченіе, которое дѣйствительно развлекло-бы эту чудовищно-апатическую натуру. Къ тому-же онъ не могъ измѣнить сѣраго парижскаго неба и возвратить бѣдной левантинкѣ ея patio, выложенное мраморомъ, на которомъ она проводила долгіе часы въ безмолвномъ созерцаніи при мелодичныхъ звукахъ громаднаго фонтана, или ея золоченый, восьмивесельный, съ пурпурнымъ балдахиномъ катеръ, скользившій при закатѣ солнца по гладкой поверхности озера Эль-Бахейра. Несмотря на всю роскошь ея квартиры на Вандомской площади, она не могла утѣшиться отъ потери всего, къ чему она привыкла. Однакожь одному изъ постоянныхъ посѣтителей Набоба удалось развлечь ее. Это былъ Кабасю, называвшій себя на карточкахъ професоромъ пассивной гимнастики. Большого роста, сутуловатый, широкоплечій, заросшій волосами почти до глазъ, Кабасю зналъ множество анекдотовъ изъ жизни парижскихъ сералей, которые были совершенно понятны даже тупому уму левантинки. Съ перваго его посѣщенія онъ такъ понравился ей, что она удержала его при себѣ. Отказавшись отъ всѣхъ своихъ кліентовъ, онъ, за сенаторское жалованье, сдѣлался професоромъ гимнастики, пажемъ, лекторомъ и тѣлохранителемъ г-жи Жансулэ. Набобъ былъ очень доволенъ, что жена его успокоилась, и не понималъ, какъ глупа и смѣшна была ея дружба съ Кабасю, который сопровождалъ ее и въ Булонскій лѣсъ, и въ театръ, полюбившійся женѣ Набоба. Ея апатичная фигура, нѣсколько растормошенная гимнастикой, оживлялась передъ блестящимъ свѣтомъ рампы. Съ особеннымъ удовольствіемъ она ѣздила въ театръ Кардальяка, гдѣ Набобъ былъ какъ дома. Отъ старшаго контролера до послѣдней служанки, всѣ служащіе въ этомъ театрѣ находились у него на содержаніи. Онъ имѣлъ особый ключъ отъ двери на сцену, а комната за его ложей, изъ любезности къ его женѣ, была отдѣлана на восточный манеръ, съ широкими диванами и мавританскими фонарями; здѣсь левантинка съ удовольствіемъ отдыхала на мягкихъ диванахъ во время антрактовъ. Но Кардальякъ на этомъ не остановился: видя пристрастіе левантинки къ театру, онъ сталъ увѣрять, что она имѣетъ врожденный драматическій талантъ, и потому просилъ ее просматривать вмѣстѣ съ нимъ представляемыя авторами пьесы. Бѣдныя рукописи въ голубыхъ и желтыхъ оберткахъ, на которыхъ основано столько самолюбивыхъ надеждъ, какія руки не прикасаются къ вашимъ запыленнымъ страницамъ, кто васъ не судитъ и не осуждаетъ! Иногда, отправляясь обѣдать въ гости, Жансулэ заходилъ въ комнату жены и заставалъ ее полу-лежащей въ покойномъ креслѣ; она курила, закрывъ глаза, а Кабасю, сидя противъ нея, читалъ своимъ грубымъ голосомъ пьесу какого-нибудь неизвѣстнаго автора, безжалостно зачеркивая цѣлыя фразы при малѣйшемъ неодобреніи левантинки.
   -- Не безпокойтесь, говаривалъ Набобъ, входя на цыпочкахъ, и съ уваженіемъ посматривалъ на жену, такъ-какъ онъ самъ въ литературѣ не смыслилъ ничего.
   "Удивительная женщина", думалъ онъ, снова преклоняясь передъ давившимъ его превосходствомъ дѣвицы Афчинъ.
   Если левантинка, по словамъ Кардальяка, отличалась драматическимъ инстинктомъ, то у нея не было вовсе инстинкта материнскаго. Она никогда не заботилась о своихъ дѣтяхъ, предоставляла ихъ попеченіямъ чужихъ, и когда ихъ приводили къ ней разъ въ мѣсяцъ, она не разспрашивала объ ихъ жизни и здоровьѣ, а только подставляла ихъ дѣтскимъ поцѣлуямъ свои дряблыя щеки.
   Эти дѣти -- три мальчика: семи, девяти и одинадцати лѣтъ, отличались тяжеловѣсной апатичностью, блѣднымъ цвѣтомъ лица и преждевременной толщиной левантинки, но ихъ добрые, бархатные, черные глаза напоминали Набоба. Въ Тунисѣ ихъ воспитаніемъ руководилъ Бонпенъ и они были совершенными невѣждами, но въ Парижѣ, отецъ, желая доставить имъ блестящее образованіе, помѣстилъ ихъ въ самый дорогой и "шикарный" пансіонъ Бурдалу, находившійся подъ руководствомъ іезуитовъ, которые заботились не столько о знаніяхъ своихъ учениковъ, какъ о томъ, чтобъ сдѣлать ихъ свѣтскими, приличными, благомыслящими людьми. Благодаря этой системѣ, изъ пансіона Бурдалу выходили маленькія чудовища, невѣжественныя и уморительныя, неимѣвшія ничего юношескаго и притомъ зараженныя всевозможными преждевременными недостатками. Сыновьямъ Жансулэ было не весело, въ этой теплицѣ скороспѣлокъ, несмотря на всѣ преимущества, которыми они пользовались, благодаря своему богатству. Они были совершенно заброшены и никогда никто ихъ не навѣщалъ. Только иногда Набобъ, разъѣзжая по Парижу, останавливался у модной кондитерской или игрушечной лавки и посылалъ своимъ забытымъ сыновьямъ цѣлыя груды лакомствъ и блестящихъ, ни на что ненужныхъ, игрушекъ, которыя только выставляются на окнахъ для приманки покупателей. За то мальчики возбуждали уваженіе въ своихъ товарищахъ и учителяхъ своими туго-набитыми золотомъ кошельками, которые охотно опоражнивали для различныхъ подписокъ, подарковъ учителямъ и благотворительныхъ дѣлъ, составлявшихъ славу пансіона Бурдалу.
   Два раза въ мѣсяцъ всѣ ученики пансіона по одиночкѣ, какъ взрослые, посѣщали бѣдныхъ въ самыхъ отдаленныхъ, нищенскихъ кварталахъ города. Этимъ путемъ ихъ хотѣли научить благотворительности и познакомить съ нищетой и потребностями народа, болѣзни котораго думали залечить клерикальными нравоученіями и краснорѣчивыми увѣщаніями. Обратить на путь истинный народную массу и посрамить невѣрующихъ наивной проповѣдью юныхъ просвѣтителей -- такова была цѣль общества, образованнаго въ пансіонѣ Бурдалу по образцу братства Сен-Винцентъ-Поль, но эта цѣль, однакожъ, далеко не достигалась. Дѣти, здоровыя, хорошо одѣтыя и откормленныя, отправлялись по извѣстнымъ адресамъ и находили бѣдныхъ, хотя, быть можетъ, и больныхъ, но совершенно приличныхъ и опрятныхъ, благодаря прежней помощи благотворительныхъ обществъ. Никогда они не проникали въ зловонныя трущобы, гдѣ голодъ и холодъ, нравственныя и физическія страданія записываются неизгладимыми чертами въ преждевременныхъ морщинахъ. Ихъ посѣщенія были такъ-же подготовлены, какъ посѣщенія королями казармъ, гдѣ солдатская похлебка заблаговременно приготовляется по вкусу державной особы. На заученныя увѣщанія и нравоученія, произносимыя юными проповѣдниками съ комической важностью, имъ отвѣчали такими-же подготовленными лживыми фразами. По окончаніи же этой маленькой комедіи за спиною скороспѣлыхъ благодѣтелей раздавался громкій хохотъ здоровенныхъ молодцовъ, притворявшихся за минуту передъ тѣмъ больными.
   Когда дѣти Жансулэ являлись домой, ихъ препоручали неизбѣжному Бонпену въ красной фескѣ. Онъ возилъ ихъ въ Елисейскія поля въ открытой коляскѣ. Одѣтыя по послѣдней модѣ, въ англійскихъ курткахъ, черныхъ шляпахъ, лайковыхъ перчаткахъ и съ коротенькими тросточками, они походили на дѣйствующихъ лицъ комической пантомимы. Бонпенъ угощалъ ихъ до объѣденія, курилъ и пилъ съ нами, такъ-что часто отвозилъ ихъ въ пансіонъ совершенію больными. И, однакожъ, Жансулэ любилъ своихъ дѣтей, особенно меньшого, который своими длинными волосами и пухлымъ лицомъ напоминалъ ему маленькую дѣвицу Афчинъ, пріѣзжавшую за отцомъ въ великолѣпной коляскѣ, когда еще Набобъ былъ мелкимъ приказчикомъ въ Тунисѣ. Но ребенокъ былъ въ томъ возрастѣ, когда ни модный портной, ни ученые професора не могутъ замѣнить ласкъ матери и нѣжной теплоты домашняго гнѣзда. Вѣчно-занятый отецъ, конечно, не могъ замѣнить ему матери. Поземельный банкъ, устройство картинной галереи, посѣщеніи магазиновъ рѣдкостей съ Швальбахомъ и татерсаля съ Буа-Ландри и масса другихъ занятій и развлеченій шумной, разнообразной, многосложной жизни современнаго мѣщанина въ дворянствѣ -- не оставляли ни одной свободной минуты бѣдному Набобу. Получивъ доступъ въ клубъ Монпавона, за кулисы Большой оперы и по-прежнему давая ежедневные завтраки въ своемъ роскошномъ домѣ, Набобъ все болѣе и болѣе превращался въ парижанина. По счастью еще Поль Жери освобождалъ его теперь отъ трудной обязанности выслушивать просителей и раздавать имъ помощь. Молодой человѣкъ вмѣсто него разбиралъ всѣ хитрыя траги-комическія комбинаціи, на которыя пускается нищенствующій классъ большого города, организованный, какъ армія, и на-столько образованный, что абонированъ на газеты. Къ Набобу являлись: смѣлая, молодая блондинка, просившая сто золотыхъ подъ угрозой, что въ случаѣ отказа она тотчасъ бросится въ рѣку; развязная, толстая дама, добродушно говорящая при входѣ: "я васъ не знаю и вы меня не знаете, но мы скоро сойдемся"; разорившійся комерсантъ наканунѣ банкротства, умоляющій спасти его честь и намекающій, что въ противномъ случаѣ ему останется только застрѣлить себя изъ пистолета, лежащаго у него въ пальто, хотя часто въ пальто лежалъ не пистолетъ, а футляръ отъ коротенькой трубки; наконецъ, дѣйствительные бѣдняки, которые даже не умѣютъ разсказать, почему они не могутъ найти средствъ къ существованію. Кромѣ этой открытой нищеты, другая, скрытая, такъ-же громко требовала помощи; къ этой категоріи относились благотворительныя общества, филантропическія предпріятія, поощренія артистамъ, народныя библіотеки, приходскія братства, пріюты раскаявшихся грѣшницъ и т. д. Кромѣ того существуетъ еще нищета, прикрывающаяся свѣтской маской: это различные концерты, бенефисы, спектакли и т. д. Набобъ требовалъ, чтобъ никому не отказывали въ помощи, и хорошо еще было, что онъ не самъ раздавалъ ее, а то до сихъ поръ онъ съ равнодушіемъ дикаря отсыпалъ горсти золота самымъ безсовѣстнымъ плутамъ и платилъ пятьдесятъ франковъ за билетъ на концертъ какой-нибудь виртембергской арфистки, отъ которой въ Тюльери или у герцога Мора отдѣлались-бы десятью франками. Часто по окончаніи подобныхъ сеансовъ молодой Жери возставалъ со всѣмъ краснорѣчіемъ своей честности противъ нахальной эксплуатаціи негодяевъ и умолялъ Набоба сдѣлать въ этомъ отношеніи благодѣтельную реформу. Но Жансулэ или молча принималъ недовольный видъ слабохарактернаго человѣка, котораго обязываютъ рѣшиться на что-нибудь, или отвѣчалъ, пожимая плечами:
   -- Вѣдь это Парижъ, милое дитя мое. Не безпокойтесь, дайте мнѣ дѣйствовать, какъ я началъ. Я знаю, куда я иду и чего я хочу.
   Онъ въ то время хотѣлъ быть депутатомъ и получить красную ленточку. Въ его глазахъ это были двѣ первыя ступени той лѣстницы величіи, по которой онъ могъ дойти до всего. Что касается депутатства, то онъ могъ достигнуть его, благодаря поземельному банку, во главѣ котораго онъ стоялъ. Недаромъ Паганетти говорилъ постоянно:
   -- Когда настанетъ минута, вся Корсика подастъ за васъ голосъ, какъ одинъ человѣкъ.
   Однакожь, еще недостаточно было сочувствія избирателей: прежде всего необходима была ваканція. Пока всѣ депутаты Корсики находились на лицо. Правда, одинъ изъ нихъ. Пополаска, старый и больной человѣкъ, почти всегда находящійся въ отпуску, могъ-бы при извѣстныхъ условіяхъ подать въ отставку. Конечно, дѣло это было очень деликатное, но вполнѣ возможное, такъ-какъ у бѣднаго старика было многочисленное семейство, а значительное помѣстье не давало никакого дохода. Онъ имѣлъ полуразвалившійся дворецъ въ Бастіѣ, гдѣ кормился полентой, а во время парламентской сессіи жилъ въ Парижѣ въ самомъ бѣдномъ отелѣ; сумма отъ ста до двухсотъ тысячъ франковъ соблазняла бѣдняка и онъ уже начиналъ поддаваться на предложеніе Паганетти. Дѣло могло каждый день устроиться, и тогда., благодаря популярности Жансулэ на Корсикѣ, гдѣ онъ проводилъ желѣзныя дороги, эксплуатировалъ рудники и т. д., а также поддержкѣ правительства, которая была обѣщана, ему герцогомъ Мора, успѣхъ на выборахъ былъ несомнѣненъ.
   Дѣло объ орденѣ Почетнаго легіона было еще ближе къ концу. Вифлеемскій пріютъ надѣлалъ много шума въ Тюльери и тамъ ждали только донесенія Лаперепра объ этомъ образцовомъ учрежденіи, чтобъ занести имя Жансулэ въ списокъ кавалеровъ, которымъ будутъ пожалованы ордена шестнадцатаго марта. До этого срока оставался только одинъ мѣсяцъ. А что скажутъ толстый Гемерлингъ, довольствующійся тунискими орденами, самъ бей, котораго увѣ рили, что парижское общество отвернулось отъ Жансулэ, и, наконецъ, старуха, мать Набоба, радовавшаяся всѣмъ успѣхамъ сына, когда онъ получитъ красную ленточку? Неужели все это не стоило нѣсколькихъ сотенъ тысячъ франковъ, брошенныхъ по дорогѣ къ славѣ, по которой Набобъ шелъ съ легкомысліемъ ребенка, недумающаго о томъ, что въ самомъ концѣ пути его могли растерзать дикіе звѣри. Можетъ быть, въ этой жаждѣ почестей и внѣшняго торжества Набобъ искалъ вознагражденія за претерпѣваемыя имъ непріятности въ домашней жизни. Онъ желалъ семейнаго очага, а имѣлъ сераль; онъ искалъ жену, а находилъ левантинку.
   

ГЛАВА VIII.
Вифлеемскій пріютъ.

   Вифлеемъ! Отчего это священное имя, нѣжное и теплое, какъ солома въ чудотворныхъ ясляхъ, казалось столь холоднымъ на золотой вывѣскѣ, красовавшейся надъ желѣзными воротами пріюта? Быть можетъ, это происходило отъ окружающей грустной равнины, которая тянется отъ Пантера до Сен-Клу, перемежаясь кое-гдѣ купами деревьевъ или дымомъ изъ фабричныхъ трубъ. По этой-ли причинѣ или по странному контрасту между смиренной, бѣдной восточной деревушкой и носящей ея названіе великолѣпной дачей во вкусѣ Людовика XIII, окруженной громаднымъ паркомъ и искуственными озерами, но каждый прохожій чувствовалъ при видѣ ея стѣсненіе сердца. Войдя-же въ ворота, онъ подвергался еще болѣе мрачному впечатлѣнію. Непонятная, тяжелая тишина царила во всемъ домѣ, и лица, виднѣвшіяся въ окнахъ, поражали своимъ мертвеннымъ видомъ. Козы, которыхъ водили по алеямъ служанки, не охотно щипали траву, оглашая воздухъ лѣнивымъ блеяніемъ. Вездѣ виднѣлись ужасъ и пустота, точно въ этомъ домѣ свирѣпствовала зараза. Однакожь, еще недавно это великолѣпное жилище оглашалось веселыми криками и громкимъ смѣхомъ. Оно принадлежало тогда знаменитой пѣвицѣ, которая продала его Дженкинсу. На каждомъ шагу обнаруживались ея артистическіе капризы: въ живописныхъ мостикахъ, извивающихся прудахъ и павильонѣ, украшенномъ раковинами и вьющимся плющемъ. Особенно этотъ павильонъ былъ свидѣтелемъ многихъ веселыхъ сценъ, тогда какъ теперь ему суждено было слышать только стоны больныхъ и умирающихъ, такъ-какъ въ немъ былъ устроенъ лазаретъ.
   По правдѣ сказать, все это благотворительное учрежденіе было однимъ громаднымъ лазаретомъ. Поступавшія сюда дѣти скоро заболѣвали, чахли и умирали, если родители ихъ не брали вовремя назадъ. Нантерскій патеръ такъ часто посѣщалъ Вифлеемъ въ своей черной рясѣ, съ серебрянымъ крестомъ въ рукахъ, а столяръ имѣлъ столько заказовъ на маленькіе гробики, что испуганныя матери далеко обходили образцовый питомникъ и крѣпко прижимали къ груди своихъ малютокъ, какъ-бы желая спасти ихъ отъ заразы. Вотъ почему этотъ блестящій домъ казался такимъ мрачнымъ. Жилище, гдѣ умирали дѣти, не могло быть веселымъ; казалось, что и фруктовыя деревья тамъ не цвѣли, птицы не пѣли, вода не журчала въ ручейкахъ.
   Дѣйствительно, благотворительное дѣло, задуманное Дженкинсомъ, несмотря на добрую цѣль, представляло непреодолимыя трудности въ практическомъ примѣненіи. Однакожь, всѣ мельчайшія подробности въ этомъ образцовомъ питомникѣ были заботливо предусмотрѣны; не жалѣли ни денегъ, ни людей, ни труда. Во главѣ учрежденія находился искусный докторъ Пондевецъ, а болѣе близкій надзоръ за дѣтьми былъ ввѣренъ г-жѣ Польжъ; кромѣ того, находился цѣлый штатъ нянекъ, сидѣлокъ, прачекъ и т. д. И сколько поразительныхъ техническихъ усовершенствованій виднѣлось на каждомъ шагу, начиная отъ системы снабженія дома водою, до дилижанса, ходившаго на сосѣднюю станцію желѣзной дороги по нѣскольку разъ въ день. Наконецъ, великолѣпныя тибетскія козы, шелковистыя, дающія много молока, живописно паслись на зеленыхъ лужайкахъ. Однимъ словомъ, все въ вифлеемскомъ пріютѣ было отлично организовано; одно только пятно портило блестящій эфектъ общей картины: система искуственнаго питанія, столь прославленная газетами, не приходилась по вкусу бѣднымъ дѣтямъ. Они съ ужаснымъ упорствомъ давали другъ другу слово, хотя и не умѣли еще говорить, не сосать козъ. Они свято держали свое слово и предпочитали умирать съ голоду, чѣмъ питаться отвратительнымъ для нихъ козьимъ молокомъ. Но развѣ вифлеемскій Младенецъ въ своихъ ясляхъ кормился козьимъ молокомъ? Развѣ у ясель была коза вмѣстѣ съ быкомъ и осломъ? Такъ зачѣмъ-же лгать, называя это благотворительное учрежденіе Вифлеемомъ?
   Директоръ пріюта былъ пораженъ громаднымъ количествомъ жертвъ въ пріютѣ. Старый студентъ, извѣстный во всѣхъ кабачкахъ Латинскаго квартала подъ кличкой Помпона, Пондевецъ былъ человѣкъ не злой и, видя полную неудачу системы искуственнаго питанія, нанялъ пять здоровенныхъ кормилицъ. Дѣти тотчасъ воскресли, но гуманное отношеніе къ дѣтямъ едва не стоило Помпону мѣста.
   -- Кормилицы въ Вифлеемѣ! гнѣвно воскликнулъ Дженкинсъ, узнавъ о новомъ распоряженіи директора.-- Вы съума сошли! Къ чему-же здѣсь козы и великолѣпные лужки, на которыхъ онѣ пасутся? Къ чему я писалъ столько брошюръ, къ чему основано это учрежденіе? Вы идете противъ моей системы, вы воруете деньги, пожертвованныя основателемъ пріюта.
   -- Однакожь, отвѣчалъ Пондевецъ, поглаживая свою длинную рыжую бороду,-- дѣти отказываются отъ этой пищи...
   -- Пусть ихъ голодаютъ, но уважайте принципъ искуственнаго питанія. Это главное. Отошлите кормилицъ и кормите попрежнему дѣтей козьимъ молокомъ, а въ случаѣ крайности коровьимъ, но не женскимъ. Мы здѣсь примѣняемъ великую филантропическую идею, и помните, что она должна восторжествовать, хотя-бы цѣною нѣкоторыхъ жертвъ.
   Пондевецъ не настаивалъ. Мѣсто директора пріюта было выгодное, и онъ могъ по воскресеньямъ принимать своихъ старыхъ товарищей или самъ посѣщать Латинскій кварталъ. Къ тому-же г-жа Польжъ, которую Дженкинсъ всегда называлъ "нашей дальнозоркой смотрительницей" и которая дѣйствительно была назначена имъ для наблюденія за всѣми, преимущественно за директоромъ, не отличалась особой строгостью, пила коньякъ и играла въ пикетъ, до дѣтей-же ей было мало дѣла. Директоръ тоже махнулъ рукой, отослалъ кормилицъ и сталъ смотрѣть на все сквозь пальцы. Избіеніе невинныхъ младенцевъ продолжалось по-прежнему. Родители, соблазненные прежде цвѣтистыми объявленіями, спѣшили взять обратно своихъ дѣтей и въ пріютѣ остались только найденыши и сироты, съ самаго рожденія приговоренные ко всѣмъ возможнымъ несчастіямъ. Однакожь, вскорѣ и этотъ источникъ пополненія пріюта изсякъ, и дилижансъ, посылаемый на каждый поѣздъ желѣзной дороги, возвращался постоянно пустымъ. Теперь весь вопросъ заключался въ томъ, скоро-ли умрутъ двадцать пять или тридцать дѣтей, оставшихся въ пріютѣ? Объ этомъ ежедневно спрашивалъ себя директоръ пріюта или, какъ онъ самъ называлъ себя, директоръ покойницкой.
   -- Да, любезная г-жа Польжъ, говорилъ онъ однажды, играя съ нею въ пикетъ послѣ завтрака, -- это не можетъ долго продлиться. Дженкинсъ не сдается, а дѣти упрямы, какъ мулы. Они перемрутъ. Что мы будемъ тогда дѣлать?.. Три короля... Вотъ маленькій молдаванинъ три дня ничего не бралъ въ ротъ и сегодня непремѣнно отправится на тотъ свѣтъ. Что тамъ ни говори Дженкинсъ, а дѣтей кормить голодомъ нельзя. Дѣло дрянь... Квартъ отъ дамы...
   Въ эту минуту у воротъ раздался звонокъ и дилижансъ, возвращавшійся со станціи, подъѣхалъ къ крыльцу. Колеса стучали по щебню шоссе необычнымъ образомъ.
   -- Странно, замѣтилъ Пондевецъ, -- дилижансъ не пустой.
   Дѣйствительно, дверцы экипажа отворились и изъ него поспѣшно выскочилъ посланный отъ Дженкинса. Онъ объявилъ, что докторъ пріѣдетъ въ пріютъ черезъ два часа вмѣстѣ съ Набобомъ и важной особой изъ Тюльери. Дѣло рѣшилось такъ быстро, что Дженкинсъ не имѣлъ времени писать, но вполнѣ надѣялся на распорядительность Пондевеца.
   Бѣдный Помпонъ былъ приведенъ въ тупикъ этимъ неожиданнымъ извѣстіемъ. Торжественное посѣщеніе пріюта случилось въ самую неблагопріятную минуту. Учрежденіе распадалось и директоръ рѣшительно не зналъ, что ему дѣлать.
   -- Намъ остается одно, воскликнулъ онъ наконецъ, обращаясь къ г-жѣ Польжъ, лицо которой безконечно вытянулось:-- перевести всѣхъ больныхъ изъ лазарета въ дортуаръ. Имъ отъ этого не будетъ ни хуже, ни лучше. Сыпныхъ пискуновъ мы запрячемъ куда-нибудь подальше. Ну, живѣй, всѣ за работу!
   Раздается звонъ колокола и со всѣхъ сторонъ появляются служанки, сидѣлки, прачки и т. д. Поднимается бѣготня, шумъ, гамъ. По коридорамъ, лѣстницамъ я комнатамъ разливаются цѣлыя рѣки, точно Вифлеемъ объятъ огнемъ. Вездѣ моютъ, чистятъ, убираютъ. Черезъ два часа этой энергичной дѣятельности все въ пріютѣ было готово для осмотра: несчастныя, малютки перенесены изъ лазарета, всѣ служащіе разставлены по мѣстамъ, печки затоплены, козы живописно разсѣяны въ паркѣ, г-жа Польжъ надѣла шелковое зеленое платье, а директоръ привелъ нѣсколько въ порядокъ свой туалетъ. Важная особа изъ Тюльери могла теперь пріѣхать.
   Наконецъ, великолѣпная карета Набоба съ ливрейнымъ кучеромъ остановилась у подъѣзда. Изъ нея вышли Жансулэ, Дженкинсъ и секретарь императрицы, Лаперейръ.
   -- Ахъ! г. Дженкинсъ, какой сюрпризъ! воскликнулъ Пондевецъ, бросаясь на встрѣчу посѣтителямъ.
   Дженкинсъ отвѣтилъ на это привѣтствіе своей доброй, радушной улыбкой, но на лбу его были замѣтны тревожныя морщины. Онъ боялся сюрпризовъ, которые могъ представить Вифлеемъ, не смотря на все его довѣріе къ искуству Пондевеца. Однакожь, первое впечатлѣніе на Лаперейра было благопріятное. Роскошное зданіе и красивый паркъ съ пасущимися въ немъ козами привели въ восторгъ секретаря императрицы, который, съ его наивными глазами, сѣдой бородкой и постояннымъ покачиваніемъ головы, походилъ самъ на козу.
   -- Прежде всего, господа, посмотримъ основу всего учрежденія -- питомникъ, сказалъ директоръ послѣ обычныхъ привѣтствій.
   Съ этими словами онъ отворилъ массивную дверь въ парадныхъ сѣняхъ, и посѣтители, слѣдуя за нимъ, сошли нѣсколько ступеней и неожиданно увидѣли себя въ обширной залѣ, служившей прежде кухней замка и вымощенной плитой. Прежде всего бросился въ глаза огромный, старинный каминъ изъ краснаго кирпича, съ гербомъ пѣвицы, изображавшимъ лиру. Эфектъ этой залы, тускло освѣщенной небольшими окнами, былъ поразителенъ, однакожъ холодъ и постоянный сквозной вѣтеръ не могли не возбудить опасенія за здоровье дѣтей. По объясненію директора, нельзя было устроить питомника въ другомъ мѣстѣ, такъ-какъ четвероногія кормилицы привыкли къ свободѣ конюшни. Дѣйствительно, лужи молока и другихъ болѣе зловонныхъ жидкостей, виднѣвшіяся на полу и наполнявшія воздухъ непріятной кислотой, вполнѣ оправдывали выборъ этого помѣщенія.
   Питомникъ былъ такъ великъ, что сначала посѣтители подумали, что онъ пустой, но потомъ мало-по-малу выдѣлилась изъ полумрака замѣчательная группа двухъ поселянокъ, сидѣвшихъ на матахъ и державшихъ на рукахъ двухъ малютокъ. Передъ ними стояли двѣ козы, растопыривъ ноги и подставляя свои полные молока соски.
   -- Вотъ и отлично! воскликнулъ директоръ, какъ-бы удивленный этимъ неожиданнымъ зрѣлищемъ, -- дѣти начинаютъ завтракать. Посмотрите, господа, какъ дѣйствуетъ наша система.
   "Что онъ, съума сошелъ," подумалъ Дженкинсъ съ испугомъ.
   Напротивъ, Помпонъ былъ въ полномъ разумѣ и самъ устроилъ эту маленькую живописную сцену, выбравъ двухъ смирныхъ козъ и двухъ необыкновенныхъ въ пріютѣ малютокъ, которые во что-бы то ни стало хотѣли жить и разѣвали рты для какой-бы то мы было пищи.
   -- Подойдите, господа, и наблюдайте, прибавилъ онъ торжественно.
   Дѣйствительно, оба херувимчика сосали. Одинъ изъ нихъ, прижавшись къ животу козы, работалъ такъ энергично, что слышно было, какъ капли теплаго молока бульбулькали въ его маленькомъ тѣлѣ. Другой, лѣниво развалившись на рукахъ няньки, нуждался въ поощреніи.
   -- Да ну, соси, молодчикъ, говорила она.
   И ребенокъ вдругъ сталъ сосать съ такимъ ожесточеніемъ, что нянька, удивленная его необыкновеннымъ апетитомъ, наклонилась къ нему и воскликнула со смѣхомъ:
   -- Ахъ, разбойникъ! онъ на зло сосетъ себѣ палецъ вмѣсто козы.
   Однакожъ, этотъ непредусмотрѣнный директоромъ эпизодъ не подѣйствовалъ дурно на Лаперейра; напротивъ, его очень позабавило восклицаніе поселянки, что ребенокъ на зло ей сосалъ себѣ палецъ, и онъ вышелъ изъ питомника совершенно довольный.
   -- Прекрасно, я въ восторгѣ! повторялъ онъ, поднимаясь въ дортуаръ по большой лѣстницѣ, украшенной оленьими рогами.
   Громадная, свѣтлая зала, служившая дортуаромъ, занимала цѣлый фасадъ дома. Колыбели съ бѣлыми, какъ снѣгъ, занавѣсками стояли на значительномъ разстояніи другъ отъ друга. Няньки и служанки ходили взадъ и впередъ съ грудами безукоризненнаго бѣлья. Здѣсь нѣсколько пересолили и первое впечатлѣніе на посѣтителей было дурное. Бѣлизна кисеи, блескъ натертаго паркета, прозрачность только-что вымытыхъ оконъ, сквозь которыя грустно смотрѣло небо, еще рѣзче выдавали исхудалыя, блѣдныя лица, умирающихъ дѣтей. Несмотря на то, что старшимъ изъ нихъ было шесть мѣсяцевъ, а меньшому двѣ недѣли, ихъ черты были запечатлѣли преждевременными страданіями, скороспѣлыми морщинами и старообразнымъ недовольствомъ. Чѣмъ они страдали? Какая была у нихъ болѣзнь? У нихъ всевозможныя болѣзни дѣтей и взрослыхъ. Несчастные плоды нищеты и разврата, они, являясь на свѣтъ, принесли съ собою наслѣдственные недуги. У одного прогнило нёбо, у другого большія пятна на лбу, у всѣхъ золотуха. Къ тому-же они умирали съ голода. Несмотря на молоко и сахарную воду, насильно вливаемыя въ ихъ маленькіе рты, несмотря даже на попытки кормить ихъ рожкомъ, вопреки приказаніямъ Дженкинса, они быстро чахли. Для поддержанія этихъ изнуренныхъ до рожденія натуръ необходима была пища самая легкая и питательная; быть можетъ, козье молоко было-бы для нихъ очень полезно, но они поклялись не сосать козъ. И вотъ въ этомъ безмолвномъ, громадномъ дортуарѣ тихо умирали дѣти; не слышно громкаго дѣтскаго крика, при которомъ разѣваются здоровые и розовые ротики и сжимаются крѣпкіе кулачки; едва раздается жалобный стонъ безпокойной маленькой души, которая мечется въ больномъ тѣлѣ и не находитъ себѣ мѣста.
   Дженкинсъ и Пондевецъ ясно видѣли дурное впечатлѣніе, произведенное дортуаромъ на посѣтителей, и потому постарались отвлечь ихъ вниманіе громкимъ, веселымъ разговоромъ.
   -- Ну, г-жа Польжъ, сказалъ Дженкинсъ, привѣтливо пожимая руки смотрительницѣ,-- какъ пожинаютъ наши дѣти?
   -- Какъ видите, г. докторъ, отвѣчала она, указывая на колыбели.
   Въ эту минуту секретарь императрицы остановился у одного изъ дѣтей и посмотрѣлъ на него грустно, качая головой.
   -- Чортъ возьми! прошепталъ Помпонъ на ухо г-жѣ Польжъ: -- это молдаванинъ.
   Какая злая судьба обратила вниманіе Лаперейра именно на этого ребенка? Маленькая головка молдаванина лежала бочкомъ на подушкѣ, его чепчикъ сбился на одну сторону, ротъ былъ полуоткрытъ, дыханіе короткое, отрывистое, какъ у дѣтей только что родившихся и умирающихъ.
   -- Что, онъ боленъ? спросилъ тихо секретарь императрицы у подошедшаго къ нему директора.
   -- Нисколько, смѣло отвѣчалъ Помпонъ и, поправивъ ребенку подушку, прибавилъ добродушно:-- ну, ну, улыбнись, голубчикъ!
   Выведенный изъ своего забытья, ребенокъ открылъ глаза, равнодушно посмотрѣлъ на окружающихъ его и погрузился въ вѣчный сонъ, судорожно сжавъ свои маленькіе кулачки и огласивъ воздухъ тяжелымъ вздохомъ. Кто можетъ сказать, зачѣмъ это маленькое существо являлось на свѣтъ? Неужели для того, чтобъ прострадать два мѣсяца и уйти неизвѣстно куда, ничего не видавъ, ничего не понявъ и не сказавъ ни слова?
   -- Какъ онъ блѣденъ, сказалъ Лаперейръ, самъ видимо поблѣднѣвъ.
   Набобъ также перемѣнился въ лицѣ. На всѣхъ подуло могильнымъ холодомъ.
   -- Это отраженіе воды, мы всѣ кажемся зелеными, отвѣчалъ директоръ очень развязно.
   -- Да, да, подхватилъ Дженкинсъ,-- это отраженіе пруда. Посмотрите, г. Лаперейръ, какой великолѣпный здѣсь видъ.
   Съ этими словами онъ увлекъ секретаря къ окну, изъ котораго дѣйствительно открывался красивый видъ на большой прудъ, окруженный плакучими ивами. А г-жа Польжъ, воспользовавшись этой удобной минутой, поспѣшила опустить занавѣски надъ колыбелью бѣднаго молдаванина.
   Чтобъ разсѣять непріятное впечатлѣніе, произведенное на Лаперейра, Пондевецъ быстро повелъ своихъ гостей далѣе. Онъ показалъ имъ великолѣпную прачечную, съ котлами, сушильнями, градусниками и громадными орѣховыми комодами, полными дѣтскаго бѣлья, акуратно перевязаннаго дюжинами. Здѣсь во всемъ царилъ примѣрный порядокъ и даже запахъ стирки придавалъ здоровый, сельскій характеръ учрежденію. Въ этомъ отдѣленіи находилось бѣлья на пятьсотъ дѣтей; въ Вифлеемѣ все было устроено на большую ногу: громадная аптека съ мраморными ступками и грудами стеклянной посуды, баня съ ваннами и душами всевозможныхъ формъ и кухни съ экономическими, газовыми плитами и мѣдными котлами. Дженкинсъ хотѣлъ сдѣлать свой пріютъ образцовымъ и это было ему не трудно, такъ-какъ въ деньгахъ не было недостатка. Во всемъ также виднѣлась опытная и энергичная рука "нашей дальнозоркой смотрительницы", которой директоръ не могъ не выразить публично своей благодарности. Этимъ онъ подалъ сигналъ общимъ любезностямъ. Лаперейръ поздравлялъ Дженкинса съ устройствомъ такого великолѣпнаго учрежденія, Дженкинсъ воздавалъ хвалу попеченіямъ Пондевеца, а директоръ благодарилъ секретаря императрицы за оказанную честь Вифлеему его посѣщеніемъ. Добрый Набобъ присоединилъ свой голосъ къ общимъ похваламъ, найдя любезное слово для каждаго, но въ глубинѣ своей души удивлялся, что его никто не благодаритъ. Однакожь, лучшею для него благодарностью былъ-бы декретъ о пожалованіи его кавалеромъ Почетнаго легіона и онъ терпѣливо ждалъ этого радостнаго дня, посматривая искоса на свою петлицу.
   Всѣ эти любезности произносились въ большомъ коридорѣ, подъ сводами котораго громко раздавались веселые голоса. Вдругъ послышался страшный шумъ, который невольно прервалъ пріятный разговоръ. Изъ-за массивной двери раздавались ужасные звуки: кошачье мяуканье, стопъ, визгъ, цѣлая буря дикихъ человѣческихъ криковъ. Секретарь императрицы съ удивленіемъ спросилъ, что это такое. Дженкинсъ гнѣвно сверкнулъ глазами.
   -- Пойдемте дальше, сказалъ Пондевецъ нѣсколько взволнованнымъ голосомъ,-- я знаю, что это такое.
   Онъ дѣйствительно зналъ, что это такое, но и Лаперейръ хотѣлъ также знать и быстро отворилъ дверь.
   Въ грязномъ помѣщеніи, до котораго не прикоснулись чистка и мытье, на маленькихъ, разложенныхъ на полу тюфякахъ лежало около десяти бѣдныхъ дѣтей, покрытыхъ сыпью. Директоръ приказалъ ихъ снести въ этотъ уголъ, чтобы скрыть отъ посѣтителей. и поручилъ нянькѣ принять всѣ необходимыя мѣры, чтобъ они не кричали. Но поселянка, сгорая любопытствомъ посмотрѣть на великолѣпный экипажъ, стоявшій во дворѣ, бросила ввѣренныхъ ей птенцовъ, которые, оставшись на свободѣ, задали страшный концертъ. Несмотря на то, что ихъ лица были красныя, въ пятнахъ и сыпи, они по какому-то чуду, благодаря именно своей болѣзни, были сильны и сыты. Метаясь со стороны на сторону, одни завалившись на бокъ, другія -- вытянувъ кверху свои ножонки, они кричали, ревѣли и визжали, кто какъ могъ. Когда отворилась дверь, они вдругъ замолкли, по увидавъ сѣдую бородку Лаперейра, постоянно находившуюся въ движеніи, возобновили чудовищный гамъ.
   -- Это сыпныя... заразительныя... отдѣленныя, произнесъ Пондевецъ.
   Этого было достаточно для секретаря, неотличавшагося геройствомъ Бонапарта, посѣтившаго чумного въ Яфѣ. Онъ поспѣшно бросился вонъ изъ комнаты и его смущеніе было такъ велико, что онъ могъ только пробормотать съ добродушной улыбкой:
   -- Прелестныя дѣти... прелестныя!
   Осмотръ былъ оконченъ и все общество собралось въ гостиной нижняго этажа, гдѣ г-жа Польжъ приготовила завтракъ. Погребъ Вифлеема снабженъ былъ отличными винами, и секретарь императрицы, утомленный продолжительной прогулкой по дому, ѣлъ съ такимъ апетитомъ, какого онъ давно не ощущалъ, и потому весело, фамильярно болталъ со всѣми. Передъ отъѣздомъ онъ всталъ и, поднявъ бокалъ, произнесъ:
   -- За благоденствіе Вифлеема!
   Общее волненіе и чоканье. Затѣмъ великолѣпный экипажъ быстро умчалъ гостей по длинной липовой алеѣ, освѣщенной красными лучами заходящаго солнца. За ними паркъ и домъ погрузились въ безмолвную тишину и унылый мракъ, среди котораго блестѣла только ироническая надпись на воротахъ и въ одномъ изъ оконъ нижняго этажа красноватый, дрожащій свѣтъ восковой свѣчи, зажженной передъ колыбелью умершаго ребенка.

-----

   "Декретомъ 12 марта 1865 года, по предложенію министра внутреннихъ дѣлъ, докторъ Дженкинсъ, основатель вифлеемскаго пріюта, пожалованъ кавалеромъ императорскаго ордена Почетнаго легіона за великую услугу человѣчеству".
   Прочитавъ эти строчки въ "Офиціальной Газетѣ" утромъ 16 марта, бѣдный Набобъ остолбенѣлъ. Неужели не онъ, а Дженкинсъ получилъ орденъ!
   Онъ нѣсколько разъ перечиталъ газету, думая, не ошибся-ли онъ. Въ ушахъ у него звенѣло, буквы прыгали въ глазахъ. Онъ такъ былъ увѣренъ, что прочтетъ свое имя въ газетѣ, самъ Дженкинсъ наканунѣ сказалъ ему таинственно: "Все готово". Но нѣтъ, не могло быть сомнѣнія, Дженкинсъ получилъ орденъ. Этотъ ударъ, глубокій, страшный, служилъ какъ-бы первымъ предостереженіемъ судьбы; для Жансулэ онъ былъ тѣмъ тягостнѣе, что впродолженіи многихъ лѣтъ онъ привыкъ, чтобъ счастье всегда улыбалось ему.
   -- Ну, видѣли вы газету? спросилъ онъ у Жери, когда тотъ по обыкновенію, вошелъ къ нему въ комнату.-- Моего имени нѣтъ.
   Онъ хотѣлъ улыбнуться, но не могъ.
   -- Мнѣ очень досадно... я такъ былъ увѣренъ въ этомъ, прибавилъ онъ съ своей обычной откровенностью.
   Въ эту минуту дверь отворилась и Дженкинсъ вбѣжалъ въ комнату взволнованный, едва переводя духъ.
   -- Какая низость! Какая подлость! воскликнулъ онъ; -- я этого не потерплю. Вотъ мой крестъ и декретъ. Они ваши, другъ мой. Я не имѣю на нихъ никакого права.
   И онъ бросилъ на столъ маленькій сафьянный футляръ и большой конвертъ съ казенной печатью.
   Эта выходка не могла имѣть никакого значенія, такъ-какъ Жансулэ не смѣлъ носить ордена, пожалованнаго Дженкинсу, не подвергаясь законному преслѣдованію, но театральный эфектъ не обязанъ быть логичнымъ, и эфектъ, разсчитанный Дженкинсомъ, вполнѣ удался. Послѣ долгой борьбы и дружескихъ изліяній онъ положилъ свой орденъ въ карманъ, но все-же продолжалъ увѣрять, что напечатаетъ въ газетахъ протестъ. Жансулэ постарался удержать его и отъ этого.
   -- Боже избави! воскликнулъ Набобъ:-- вы можете этимъ совершенно испортить дѣло. Кто знаетъ, 15 августа...
   -- Еще-бы, отвѣчалъ Дженкинсъ, съ радостью хватаясь за эту мысль:-- клянусь, что 15 августа вы получите орденъ.
   На этомъ разговоръ и кончился. За завтракомъ Набобъ не говорилъ ни слова о своемъ разочарованіи и былъ веселъ, какъ всегда. Весь день онъ оставался въ томъ-же хорошемъ настроеніи духа. Жери, которому утренняя сцена открыла глаза на Дженкинса и объяснила ироническое отношеніе къ нему Фелиціи Гюйсъ, спрашивалъ себя, какъ объяснить Набобу лицемѣріе Дженкинса. Онъ не зналъ, что уроженцы южной Франціи никогда не бываютъ совершенно слѣпы и въ-концѣ-концовъ благоразуміе обыкновенно беретъ надъ ними верхъ. Вечеромъ Набобъ досталъ маленькій полинялый бумажникъ, въ которомъ онъ отмѣчалъ извѣстными только ему одному іероглифами приходъ и расходъ своихъ миліоновъ.
   -- А знаете вы, что я дѣлаю? спросилъ онъ, неожиданно обращаясь къ Полю.
   -- Нѣтъ.
   -- Я разсчитываю, сколько мнѣ стоитъ орденъ Дженкинса. Выходитъ четыреста тридцать тысячъ франковъ.
   Четыреста тридцать тысячъ франковъ! И еще дѣло не было кончено!
   

ГЛАВА IX.
БАБУШКА.

   Три раза въ недѣлю во вечерамъ Поль Жери приходилъ брать уроки бухгалтеріи у Жуаёза. Они занимались въ столовой, рядомъ съ маленькой гостиной, гдѣ въ первое свое посѣщеніе молодой человѣкъ увидалъ все семейство своего учителя. Пока Жуаёзъ объяснялъ ему тайны прихода и расхода, Жери невольно прислушивался къ голосамъ, раздававшимся въ сосѣдней комнатѣ, сожалѣя, что не видитъ юныхъ красавицъ, сидѣвшихъ за работой вокругъ лампы. Жуаёзъ никогда не говорилъ ни слова о своихъ дочеряхъ. Ревниво охраняя ихъ красоту, какъ сказочный драконъ царевну, и побуждаемый своимъ фантастическимъ воображеніемъ къ чрезмѣрной осторожности, онъ сухо отвѣчалъ на вопросы молодого человѣка о здоровьѣ молодыхъ дѣвушекъ, такъ-что вскорѣ Жери пересталъ упоминать о нихъ. Онъ удивлялся только, что не видалъ бабушки, имя которой постоянно произносилъ Жуаёзъ, какъ добраго генія, поддерживавшаго порядокъ, тишину и благоденствіе въ домѣ. Такая скромность со стороны почтенной дамы, вышедшей изъ того возраста, когда ей могли быть опасны молодые люди, казалась ему чрезмѣрной. Но уроки шли такъ хорошо и учитель такъ терпѣливо и ясно преподавалъ вполнѣ знакомый ему предметъ, что Поль всецѣло сосредоточивался на сложномъ лабиринтѣ комерческихъ книгъ, довольствуясь этими серьезными занятіями и не требуя ничего болѣе.
   Однажды вечеромъ, часовъ въ девять, когда онъ собирался уйти, Жуаёзъ просилъ его остаться на чашку чая, объясняя, что въ старину г-жа Жуаёзъ, урожденная Сент-Аманъ, принимала по четвергамъ и что хотя послѣ перемѣны ихъ обстоятельствъ всѣ друзья бросили ихъ, но все-же они сохранили привычку поить чаемъ знакомыхъ по четвергамъ. Поль охотно согласился, и добрый старикъ, отворивъ дверь, крикнулъ:
   -- Бабушка!
   Въ коридорѣ раздались шаги и въ комнату вбѣжала молодая дѣвушка, лѣтъ двадцати, съ длинными каштановыми волосами и открытымъ, юнымъ лицомъ, серьезнымъ не по возрасту.
   -- Бабушка? промолвилъ Жери, съ удивленіемъ смотря на Жуаёза.
   -- Да, мы ее такъ прозвали, когда она еще была ребенкомъ. Она старшая и всегда отличалась такой серьезностію и благоразуміемъ, что ей дали это прозвище. Къ тому-же она очень походитъ на свою бабушку.
   По тону старика можно было заключить, что онъ находилъ совершенно естественнымъ называть юную красавицу столь почтеннымъ именемъ. Всѣ въ домѣ раздѣляли его мнѣніе. И не только другія его дочери, окружившія Жуаёза въ гостиной, куда они перешли, но и служанка, принесшая великолѣпный чайный сервизъ, остатокъ прежняго величія, называла молодую дѣвушку бабушкой, что нисколько не оскорбляло ее, напротивъ, она гордилась общимъ уваженіемъ.
   Эта молодая дѣвушка произвела на Поля Жери чарующее впечатлѣніе, быть можетъ, частью и потому, что онъ съ дѣтства привыкъ любить свою бабушку. Чувство, ощущаемое имъ теперь, не походило на то опьяняющее волненіе, которое овладѣло имъ недавно при встрѣчѣ съ другой молодой дѣвушкой. Тогда онъ чувствовалъ какую-то странную смѣсь страха, желанія убѣжать и грустной меланхоліи, возбуждаемой мрачнымъ видомъ залы на другой день послѣ бала, когда потухли свѣчи, умолкла музыка, разсѣялось одуряющее благоуханіе. Теперь, напротивъ, видя, какъ бабушка наблюдала за приготовленіями къ чаю и нѣжно смотрѣла на своихъ внучатъ, ему хотѣлось ближе познакомиться съ нею, сдѣлаться ея другомъ и повѣрять всѣ свои тайны, а. когда она просто, безъ всякаго жеманства., подала ему чашку чая, онъ дорогобы далъ за право сказать ей отъ всей души: "Благодарю васъ, бабушка".
   Неожиданно раздался громкій, веселый стукъ въ потолокъ. Всѣ вздрогнули.
   -- А! вотъ и Аидре Маранъ, воскликнула бабушка.-- Элиза, дайте поскорѣе чашку. Іаня, гдѣ пирожки?
   Пока сестры суетились, Генріета, наслѣдовавшая отъ матери свѣтскія стремленія, бросилась зажигать свѣчи на фортепьяно, въ виду такого большого стеченія гостей.
   -- Я кончилъ пятый актъ, громко произнесъ, входя въ комнату, новый посѣтитель, но увидавъ чужого человѣка, остановился въ смущеніи и пробормоталъ:-- извините.
   Жуаёзъ торжественно представилъ ихъ другъ другу, вспоминая о прежнихъ пріемахъ его жены:
   -- Поль Жери... Андре Маранъ.-- Такъ ваша пьеса кончена?
   -- Да, и я прочту вамъ ее на-дняхъ.
   -- Пожалуйста, пожалуйста! воскликнули хоромъ молодыя дѣвушки.
   Маранъ давно уже писалъ пьесу для театра и сосѣди не сомнѣвались въ его успѣхѣ. Что-же касается фотографіи, то она подавала мало надеждъ: кліентовъ было немного, только каждое воскресенье молодой человѣкъ для практики снималъ новые портреты съ семейства его друзей. Однакожъ, онъ не унывалъ и объяснялъ свою неудачу тѣмъ, что всѣ торговыя дѣла шли плохо.
   -- Все-же это странно, замѣтила младшая дочь Жуаёза, двѣнадцатилѣтняя дѣвушка съ зачесанными кверху волосами; -- кажется, дѣла должны-бы идти хорошо въ такомъ прекрасномъ павильонѣ.
   -- И нашъ кварталъ очень многолюдный, прибавила Элиза.
   Бабушка тихо замѣтила, что Итальянскій бульваръ еще многолюднѣе.
   -- О, если-бъ у него фотографія была на Итальянскомъ бульварѣ! воскликнулъ Жуаёзъ и пламенное воображеніе тотчасъ унесло его далеко на своихъ воздушныхъ крыльяхъ.
   Онъ уже видѣлъ Марана хозяиномъ великолѣпной фотографіи на Итальянскомъ бульварѣ, выручающимъ громадныя деньги и бросающимъ ихъ такъ легкомысленно, что, наконецъ, на великолѣпной фотографіи появилась надпись: "закрыта по случаю банкротства". Послѣднія слова нашъ мечтатель произнесъ, по обыкновенію, вслухъ и потому вынужденъ былъ, при общемъ смѣхѣ, объяснить свой фантастическій бредъ. Затѣмъ всѣ согласились, что улица св. Фердинанда хотя не столь блестящая, но степеннѣе и надежнѣе Итальянскаго бульвара. Къ тому-же она находится вблизи Булонскаго лѣса, и если-бъ свѣтская публика захотѣла, то могла-бы всегда проѣзжать по этой улицѣ. Мысль объ этомъ особенно улыбалась Генріетѣ, и, какъ-бы въ доказательство возможности ея осуществленія, за недѣлю передъ тѣмъ у скромнаго фотографа была знатная дама въ великолѣпной каретѣ съ ливрейнымъ лакеемъ.
   -- О! да, это была важная дама, сказала бабушка,-- Мы всѣ стояли у окна, дожидаясь отца. Она вышла изъ кареты и стала разсматривать выставленныя фотографіи. Мы тотчасъ подумали, что она къ вамъ.
   -- Да, она пріѣзжала ко мнѣ, отвѣчалъ молодой человѣкъ въ нѣкоторомъ смущеніи.
   -- Сначала мы боялись, что она, какъ многіе другіе, испугается пятаго этажа и проѣдетъ прямо, и потому сосредоточили на ней всѣ свои взгляды, желая ее приманить. Наши восемь глазъ такъ и тянули ее за перья ея шляпки, краснорѣчиво говоря: "идите, сударыня, идите". Наконецъ, она вошла и мы успокоились. Вы не знаете, какой магнитъ у человѣка, который пламенно хочетъ чего-нибудь.
   Дѣйствительно, въ этомъ прелестномъ существѣ было много притягательнаго, не только въ ея глазахъ и голосѣ, но и въ складкахъ ея платья, и въ длинной буклѣ, извивавшейся по пластической шеѣ.
   Послѣ чая, который продолжался очень долго, такъ-какъ Жуаёзъ все дѣлалъ не спѣша, благодаря привычкѣ при каждомъ удобномъ случаѣ уноситься въ седьмое небо, молодыя дѣвушки усѣлись вокругъ лампы съ своими работами и, къ величайшему удовольствію Поля Жери, снова представили прелестную группу, такъ понравившуюся ему при первомъ его посѣщеніи Жуаёза. Это былъ первый отрадный вечеръ, проведенный имъ въ Парижѣ; онъ напоминалъ ему другой такой же домашній очагъ, увы! потухшій преждевременно, вокругъ котораго собирались дорогія ему существа, оглашавшія воздухъ веселымъ смѣхомъ и быстрыми, мѣрными звуками иглы или ножницъ.
   Однажды допущенный въ среду этого скромнаго, но очаровательнаго семейства, Жери уже не хотѣлъ брать уроковъ у Жуаёза иначе, какъ въ гостиной, за той-же лампой, гдѣ работали молодыя дѣвушки, и когда старикъ закрывалъ свои бухгалтерскія книги, Жери вступалъ съ ними въ безконечныя бесѣды. Здѣсь онъ отдыхалъ отъ блестящей, свѣтской жизни Набоба, возстановлялъ свои нравственныя силы въ честной, благородной атмосферѣ и старался залечить раны, безжалостно наносимыя его сердцу равнодушной, жестокой рукой.
   "Однѣ женщины меня ненавидѣли, другія меня любили; но та, которая сдѣлала мнѣ всего болѣе зла, не питала ко мнѣ ни любви, ни ненависти". Подобную именно женщину встрѣтилъ Поль въ Фелиціи. Она принимала его очень радушно и ни съ кѣмъ не была такъ любезна, какъ съ нимъ. Ея взглядъ останавливался на немъ съ совершенно-особой улыбкой, въ которой замѣтно было удовольствіе артиста, наблюдающаго интересный для него типъ, и наслажденіе пресыщеннаго ума при видѣ чего-то новенькаго. Ей нравились его сдержанность и прямота, лишенныя всякой рутины, артистической или свѣтской. Онъ, по крайней мѣрѣ, не отпускалъ ей грубыхъ комплиментовъ, которыми надоѣдали ей художники, обращавшіеся съ нею, какъ съ товарищемъ, и не восклицалъ, картавя и грызя тросточку, какъ свѣтскіе франты: "Прекрасно... восхитительно!" Она прозвала его Минервой за правильность его профиля и кажущееся спокойствіе.
   -- А вотъ и Минерва! восклицала она, увидѣвъ его издали.-- Здравствуйте, прекрасная Минерва. Снимите каску и поговоримъ.
   Но этотъ дружескій, почти братскій тонъ убѣждалъ молодого человѣка въ безнадежности его любви. Онъ чувствовалъ, что не пойдетъ далѣе товарищескихъ отношеній, въ которыхъ было такъ мало теплаго чувства, и что съ каждымъ днемъ онъ терялъ прелесть новизны въ глазахъ разочарованнаго съ колыбели существа, которое какъ-бы отжило свою жизнь и находило все старымъ, извѣстнымъ. Фелиція скучала.
   Одно искуство могло ее занять, развлечь и перенести на минуту въ блестящую, волшебную страну, откуда, она возвращалась истомленная, убитая, какъ послѣ паденія съ большой высоты. Она сама себя сравнивала съ Медузой, которая такъ ярко блеститъ въ морской волнѣ, а попавъ на берегъ, умираетъ, исчезая въ студенистыхъ брызгахъ. Во время артистическихъ забастовокъ, когда мысль художника не водила рукою, лѣниво бросавшей ваяло Фелиція, лишившись своей единственной нравственной поддержки, становилась придирчивой, сердитой, жестокой, невыносимой. Доведя до слезъ всѣхъ окружающихъ ее, воскресивъ въ своемъ сердцѣ самыя мрачныя воспоминанія и возбудивъ въ немъ самыя тяжелыя опасенія, испивъ, наконецъ, до дна всю чашу своей мертвящей скуки, она, вѣрная постоянной привычкѣ примѣшивать шутки къ самымъ грустнымъ, серьезнымъ вещамъ, разсѣевала свою печаль дикимъ ревомъ одурѣвшаго звѣря, который она сама называла "рычаньемъ шакала въ пустынѣ".
   Бѣдная Фелиція! ея жизнь въ тѣ минуты, когда искуство не веселило ее блестящими миражами, была ужасной пустыней, мрачной, печальной, гдѣ все исчезало, все стушевывалось передъ безпредѣльнымъ однообразіемъ -- и наивная любовь двадцати-лѣтняго юноши, и капризъ сластолюбиваго герцога. Поль Жери все это понималъ и хотѣлъ бѣжать отъ чарующаго хаоса, но что-то его удерживало, какая-то невидимая цѣпь приковывала его къ этому непонятному существу, несмотря на всѣ его странности и распространяемыя о немъ клеветы.
   При всемъ томъ онъ съ большимъ удовольствіемъ шелъ въ отрадный пріютъ, въ семью, гдѣ царила " бабушка". Она не скучала, не пугала окружающихъ "рычаніемъ шакала въ пустынѣ". Ея жизнь была слишкомъ переполнена заботами: ей надо было поддерживать и поощрять къ дѣятельности отца, воспитывать сестеръ, вести хозяйство. Она, по примѣру многихъ молодыхъ дѣвушекъ, не давала уроковъ для прокормленія своего семейства и не забывала среди постоянной бѣготни мелочныхъ домашнихъ дрязгъ; нѣтъ, она поняла задачу своей жизни совершенно иначе. Осѣдлая пчела, она сосредоточила свои попеченія въ ульѣ, не порхая извнѣ по цвѣтамъ; въ одно и то-же время она была швеей, экономкой, гувернанткой, учительницей музыки; и всѣ свои разнообразныя занятія она исполняла съ такой преданной энергіей, такъ легко и просто, что никто не считалъ себя обязаннымъ питать къ ней благодарности.
   Какъ во всѣхъ семействахъ, сначала имѣвшихъ достаточныя средства, а потомъ разорившихся, Алина, старшая изъ дочерей, Жуаёза, воспитывалась въ одномъ изъ лучшихъ парижскихъ пансіоновъ. Элиза провела въ немъ только два года, а остальныя двѣ ходили въ маленькую школу отдаленнаго квартала, въ которомъ обитало семейство, и имъ приходилось оканчивать дома свое воспитаніе, что было не легко. Младшая при каждомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ громко, весело смѣялась и бросала скучныя книги, а Генріета, вѣчно преслѣдуемая мыслью о свѣтскомъ блескѣ, училась также неохотно. Эта пятнадцати-лѣтняя особа, наслѣдовавшая отъ отца богатое воображеніе, заблаговременно устраивала свою судьбу и торжественно увѣряла, что выйдетъ замужъ за аристократа и будетъ имѣть только трехъ дѣтей: мальчика для поддержанія чести отцовскаго рода и двухъ дѣвочекъ для того, чтобъ имѣть возможность одѣвать ихъ одинаково.
   -- Хорошо, хорошо, говаривала бабушка, -- ты будешь одѣвать ихъ одинаково, но теперь займемся граматикой.
   Эмилія занималась усерднѣе; она три раза уже держала экзаменъ и постоянно рѣзалась на исторіи, что, впрочемъ, не возбуждало въ ней унынія и она вездѣ твердила хронологію французской исторіи: на улицѣ, въ дилижансахъ, за обѣдомъ. Но память молодой, хорошенькой дѣвушки не была механической дѣтской памятью, въ которой на вѣки врѣзываются числа и событія, а потому, несмотря на ея прилежаніе, дѣло не шло на ладъ.
   -- Филиппъ V Долгій отъ 1316--1322, повторяла она съ нервной дрожью: -- 1316--1322... Нѣтъ, бабушка, я никогда этого не выучу. Я погибла!
   Бабушка помогала бѣдной молодой дѣвушкѣ сосредоточить свои мысли и увѣковѣчить въ своей памяти хронологическія цифры исторіи среднихъ вѣковъ. Въ промежутки этихъ разнообразныхъ трудовъ, этого постояннаго наблюденія за всѣмъ, что дѣлалось въ домѣ, бабушка находила, однакожь, время вышивать по канвѣ, вязать кружева и т. д. Даже разговаривая, она никогда не оставалась праздной и руки ея вѣчно были чѣмъ-нибудь заняты.
   -- Вы никогда не отдыхаете? спрашивалъ Жери, смотря съ удивленіемъ на молодую дѣвушку, которая вполголоса считала крестики въ своей канвовой работѣ.
   -- А развѣ это не отдыхъ? отвѣчала она; -- вы, мужчины, не понимаете, какъ полезно дѣйствуетъ на умъ женщины рукодѣлье. Оно сосредоточиваетъ наши мысли, утѣшаетъ въ горѣ и заставляетъ забывать безпокойныя заботы, благодаря тому, что наше вниманіе, хотя и чисто-физически, но невольно приковано къ работѣ. Къ тому-же, работая, я хорошо слышу все, что говорится вокругъ меня, даже лучше, чѣмъ если-бы ничѣмъ не была занята.
   Дѣйствительно, она внимательно слушала молодого человѣка; это было очевидно по оживленному выраженію ея лица и мѣткимъ замѣчаніямъ, которыя она дѣлала отъ времени до времени. Оба они имѣли почти одинаковыя натуры и семейныя обязанности, что заставляло ихъ интересоваться другъ другомъ. Она знала по имени двухъ его братьевъ, Пьера и Люи, и обсуждала его планы относительно ихъ карьеры по выходѣ изъ школы. Пьеръ, напримѣръ, хотѣлъ быть морякомъ, но бабушка увѣряла, что гораздо лучше ему пріѣхать въ Парижъ къ старшему брату, и когда Поль признавался, что Парижъ опасенъ для юношей, она смѣялась надъ его опасеніями, называла провинціаломъ и съ любовью защищала городъ, въ которомъ родилась и жила самымъ невиннымъ, цѣломудреннымъ образомъ.
   Съ каждымъ днемъ Поль Жери все болѣе и болѣе оцѣнивалъ молодую дѣвушку и, странно сказать, Фелиція послужила связующимъ звеномъ ихъ дружескихъ отношеній. Но что могло быть общаго между блестящей артисткой, вращающейся въ большомъ свѣтѣ, и скромной дѣвушкой, обитавшей въ одномъ изъ отдаленныхъ парижскихъ кварталовъ? Онѣ провели вмѣстѣ три года въ пансіонѣ и были очень дружны между собою. Алина случайно произнесла имя Фелиціи и Поль воскликнулъ съ изумленіемъ:
   -- Неужели вы ее знаете?
   -- Какъ-же мнѣ не знать Фелиціи: мы съ ней сидѣли на одной скамейкѣ въ пансіонѣ. Какая умная, красивая, славная дѣвушка!
   И, видя, что Поль слушаетъ ее съ удовольствіемъ, она припоминала подробности пансіонской жизни, казавшейся ей давно прошедшей. Бѣдная Фелиція была совершенно заброшена и по четвергамъ никто не пріѣзжалъ къ ней въ пансіонъ, кромѣ одной доброй, но смѣшной женщины, старой танцовщицы, которую Фелиція называла феей, по привычкѣ раздавать особыя прозвища всѣмъ любимымъ существамъ. Во время каникулъ онѣ часто видались, и г-жа Жуаёзъ хотя не пускала Алину въ мастерскую Рюиса, но приглашала Фелицію къ себѣ на цѣлые дни.
   -- Какъ весело проходили эти дни въ разговорахъ, музыкѣ и рукодѣльѣ, говорила бабушка;-- съ какимъ удовольствіемъ я слушала ея пламенные разсказы о дорогомъ ей искустпѣ, и теперь еще, когда мы съ папой ходимъ въ Лувръ или на выставку картинъ, каждая замѣчательная статуя или картина невольно возбуждаетъ во мнѣ мысль о Фелиціи. Въ моей юности она олицетворяла искуство и это отлично шло къ ея доброй, но легкомысленной натурѣ и къ ея рѣдкой красотѣ. Я всегда признавала въ ней какое-то превосходство надъ собою, но очень ее любила. Она вдругъ перестала со мною видѣться. Я ей написала письмо, но она мнѣ не отвѣтила. Потомъ насъ совершенно разлучили ея слава и мое горе, мои заботы. Теперь отъ этой пламенной дружбы осталось только пріятное воспоминаніе, хотя, признаюсь, я по могу вспоминать о ней безъ грусти.
   И молодая дѣвушка, чтобъ скрыть овладѣвшее ею волненіе, принялась за свою работу съ покой энергіей. Этотъ сочувственный отзывъ чистаго, цѣломудреннаго существа о Фелиціи, подвергавшейся многимъ клеветалъ, возвысилъ въ глазахъ Поля его любовь. Это ощущеніе было для него такъ отрадно, что онъ часто предпочиталъ посѣщенію Фелиціи разговоръ о ней съ Алиной.
   Однажды вечеромъ, выходя изъ квартиры Жуаёза, онъ встрѣтилъ на лѣстницѣ Андре Марана, который, очевидно, его ждалъ.
   -- Г. Жери, сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ и съ сверкающими глазами,-- не угодно-ли вамъ зайти ко мнѣ?
   Между молодыми людьми существовали отношенія, обыкновенныя между людьми, часто встрѣчающимися въ одномъ домѣ. Ихъ ничто не связывало; напротивъ, ихъ натуры и манеры представляли разительный контрастъ. Какое могло быть у нихъ объясненіе? Поль съ удивленіемъ послѣдовалъ за фотографомъ.
   Увидавъ бѣдную мастерскую, въ которой вѣтеръ почти такъ-же свободно гулялъ, какъ на улицѣ, едва не задувая единственной свѣчи, бросавшей слабый, мерцающій свѣтъ на груду исписанныхъ листовъ. Жери понялъ, какія нравственныя страданія и лишенія долженъ былъ переносить юный энтузіастъ. Теплое сочувствіе къ мужественному, энергичному юношѣ тотчасъ возникло въ его сердцѣ, но Маранъ былъ слишкомъ взволнованъ, чтобъ обратить вниманіе на эту внезапную перемѣну. Затворивъ за собою дверь, онъ произнесъ тономъ героя бульварной мелодрамы:
   -- Г. Жери, я не Кассандръ... Да, да, мы понимаемъ другъ друга... Я знаю, зачѣмъ вы ходите къ г. Жуаёзу, и вижу, какъ радушно васъ принимаютъ... Вы богаты, хорошаго происхожденія,-- естественно, что васъ предпочтутъ бѣдному поэту, занимающемуся нелѣпымъ ремесломъ для куска хлѣба. Но я не позволю украсть у меня мое счастье... Мы будемъ драться, г. Жери... Я люблю уже давно дочь Жуаёза. Эта любовь придаетъ мнѣ силы переносить мое тяжелое, грустное положеніе. У меня нѣтъ ничего на свѣтѣ, кромѣ этой любви, и я скорѣе умру, чѣмъ откажусь отъ нея.
   Много страннаго въ человѣческомъ сердцѣ! Поль не любилъ прелестной Алины. Сердце его всецѣло принадлежало другой и онъ считалъ ее только другомъ, очаровательнѣйшимъ изъ друзей. Но мысль, что Маранъ за нею ухаживалъ и что она, вѣроятно, поощряла его къ этому, возбудила въ молодомъ человѣкѣ ревнивую дрожь, такъ что онъ съ жаромъ спросилъ, знала-ли дочь Жуаёза о любви Марана и дозволила-ли ему заявлять всѣмъ о своихъ правахъ.
   -- Элиза знала, что я люблю ее, до вашего появленія въ домѣ...
   -- Элиза! Такъ вы говорите объ Элизѣ?
   -- А о комъ-же мнѣ говорить? Меньшія двѣ сестры еще слишкомъ молоды.
   Онъ вполнѣ подчинялся традиціямъ семейства. Въ его глазахъ нѣжная прелесть и грація Алины исчезали подъ ея почтительнымъ прозвищемъ бабушки.
   Нѣсколькихъ словъ было достаточно, чтобъ успокоить Марана, и онъ искренно извинился передъ Полемъ. Послѣ этого ихъ бесѣда естественно приняла дружескій, откровенный характеръ. Поль признался, что онъ также былъ влюбленъ, и приходилъ часто къ Жуаёзу только для того, чтобъ говорить о любимой женщинѣ съ бабушкой, которая была ея подругой.
   -- Я также довѣрилъ мою тайну бабушкѣ, признался Маранъ;-- но мы еще не сказали ни слова отцу. Мое положеніе слишкомъ шаткое. Вотъ когда дадутъ мою пьесу: "Возстаніе"...
   Разговоръ перешелъ на эту знаменитую драму, которую Маранъ писалъ уже полгода, днемъ и ночью. Она должна была не только принести ему деньги и славу, но и нѣчто другое, что онъ цѣнилъ выше всего на свѣтѣ.
   Поль съ любопытствомъ подошелъ къ столу, на которомъ лежала эта замѣчательная рукопись, и хотѣлъ взглянуть на нее, но его вниманіе остановилось прежде всего на женскимъ портретѣ въ роскошной рамкѣ. Конечно, это была Элиза! Нѣтъ, это была женщина лѣтъ сорока, блондинка, нѣжная, добрая, нарядная. Жери не могъ удержаться, чтобъ не вскрикнуть отъ удивленія.
   -- Вы ее знаете? спросилъ Маранъ.
   -- Да, это г-жа Дженкинсъ, жена ирландскаго доктора. Я разъ ужиналъ у нихъ.
   -- Это моя мать, произнесъ молодой человѣкъ;-- она вторично вышла замужъ за доктора Дженкинса. Вы, вѣроятно, удивлены, что я въ нищетѣ, а мои родители окружены роскошью? Но иногда въ семействахъ встрѣчаются противоположныя натуры. Мы не сошлись съ мужемъ моей матери. Онъ хотѣлъ сдѣлать изъ меня доктора, а я чувствовалъ призваніе къ литературѣ. Наконецъ, чтобъ прекратить постоянныя распри, тревожившія мою мать, я рѣшился покинуть родительскій домъ и одинъ, безъ всякой посторонней помощи, проложить себѣ дорогу въ свѣтѣ. Признаюсь, мнѣ было сначала тяжело. Все состояніе принадлежитъ Дженкинсу и я не хотѣлъ пользоваться отъ него ни однимъ сантимомъ. Вы знаете, какъ трудно добывать кусокъ хлѣба, особенно людямъ, какъ мы съ вами, получившимъ хорошее образованіе. На остатокъ моихъ собственныхъ денегъ я открылъ фотографію въ самомъ отдаленномъ уголкѣ Парижа, чтобъ не безпокоить родителей. Я совершенно увѣренъ, что никогда не наживу денегъ фотографіей. Особенно первое время было тяжело. Никто не шелъ сниматься, а когда какой-нибудь несчастный и взбирался въ мой пятый отажъ, то его портретъ не удавался. Я до сихъ поръ не могу забыть, какъ однажды ко мнѣ явился цѣлый свадебный поѣздъ въ бѣлыхъ платьяхъ, въ бѣлыхъ перчаткахъ, въ бѣлыхъ цвѣтахъ. Я едва не сошелъ съума и двадцать разъ переснималъ ихъ съ одинаковой неудачей.
   Пока Маранъ добродушно разсказывалъ о своихъ треволненіяхъ Поль вспоминалъ пламенную выходку Фелиціи по поводу богемы и ея похвалы возвышенному мужеству энтузіастовъ, жаждущихъ лишеній и тяжелыхъ испытаній. Онъ думалъ также о теплой любви Алины къ ея дорогому Парижу, который ему былъ извѣстенъ только съ его эксцентричной стороны, тогда какъ въ немъ скрыто столько невѣдомаго геройства и благородныхъ илюзій. Мысль объ этомъ, въ первый разъ зародившаяся въ его головѣ при видѣ скромнаго семейства Жуаёза, теперь еще болѣе утвердилась и онъ съ искреннимъ сочувствіемъ слушалъ, какъ Андре Маранъ говорилъ ему объ Элизѣ, о неудачѣ его фотографіи и вообще о козняхъ судьбы, которая, однако, должна была ему улыбнуться, когда на театрѣ поставятъ его пьесу. При этомъ онъ весело улыбнулся, какъ-бы желая самъ поднять на смѣхъ свою увѣренность въ успѣхѣ и тѣмъ отнять у другихъ желаніе смѣяться надъ нимъ.
   

ГЛАВА X.
Изъ записокъ конторщика:-- лакеи.

   "Счастье поразительно измѣнчиво въ Парижѣ!
   "Еще недавно я видѣлъ Поземельный банкъ въ самомъ плачевномъ видѣ: комнаты не топлены, не подметены, вездѣ груды пыли, на конторкахъ кучи протестовъ векселей, на дверяхъ объявленія объ аукціонной продажѣ и вездѣ запахъ моей нищенской пищи; а теперь наше общество воскресло: залы вновь меблированы, я постоянно поддерживаю министерскій огонь въ каминахъ, публика толпится, золото валяется грудами на столахъ, слышатся поминутно электрическіе звонки. Совершилось чудо. Я часто не вѣрю такому волшебному превращенію и для убѣжденія въ томъ, что это не сонъ, смотрю въ зеркало, отражающее мою темно. сѣрую съ серебромъ ливрею, бѣлый галстухъ и цѣпь, какъ у приставовъ. И чтобъ произвести эту перемѣну, осѣнить наши мрачныя лица веселостью, матерью согласія, удесятерить цѣну нашихъ бумагъ и возвратить нашему директору общее уваженіе, котораго онъ былъ такъ несправедливо лишенъ, -- достаточно было появленія одного человѣка, -- нѣтъ, не человѣка, а полубога, чудовищнаго богача, извѣстнаго подъ именемъ Набоба!
   "Когда онъ пріѣхалъ въ первый разъ въ нашу контору, сердце мое едва по растаяло подъ жилетомъ съ двойнымъ рядомъ пуговицъ,-- такая достойная у него осанка, такая почтенная, хотя измятая, физіономія, такія утонченныя манеры, сразу обнаруживающія, что онъ привыкъ къ придворной жизни и "на ты" съ восточными государями, такъ проглядывали во всей его фигурѣ самоувѣренность и величіе, придаваемыя человѣку громаднымъ богатствомъ. Что-бы ни разсказывали о необходимости равенства и братства, нѣкоторые люди такъ высоко стоятъ надъ всѣми остальными, что невольно хотѣлъ-бы упасть ницъ передъ ной и найти новыя формулы для выраженія своей преданности. Впрочемъ, мнѣ не потребовалось ничего подобнаго для сосредоточенія на себѣ вниманія Набоба. Я всталъ передъ нимъ, взволнованный, но достойный (на Пасажона можно всегда надѣяться), и онъ, взглянувъ на меня съ улыбкою, сказалъ сопровождавшему его юношѣ: "Какая добрая физіономія у этого..." Я не разслышалъ, какъ онъ меня назвалъ, но все-же я гордился его похвалой. Впрочемъ, всѣ со мною чрезвычайно добры и любезны. Повидимому, въ совѣтѣ долго разсуждали: оставитъ-ли меня или прогнать вмѣстѣ съ кассиромъ, который всегда громко выражалъ желаніе сослать на галеры директора. Ему по дѣломъ: другой разъ не будетъ дерзко отзываться о своемъ патронѣ. Что касается меня, директоръ согласился забыть мою выходку противъ него, въ виду моей долгой службы въ Поземельномъ банкѣ, и, выходя изъ совѣта, милостиво сказалъ:
   -- "Пасажонъ, вы остаетесь у насъ.
   "Легко себѣ представить мою радость. Я не находилъ словъ для выраженія благодарности. Подумайте только, по выходѣ изъ банка мнѣ пришлось-бы поселиться на родинѣ, въ Монбарѣ, и заняться тамъ обработкою маленькаго виноградника, тогда-какъ я привыкъ вращаться въ финансовой аристократіи Парижа. А теперь, вмѣсто этой грустной судьбы, я снова въ блестящемъ положеніи, мой гардеробъ съ иголочки, а отложенныя мною деньги я отдамъ директору, который обѣщалъ пустить ихъ въ оборотъ. Онъ въ этомъ дѣлѣ мастеръ. И къ тому-же, чего мнѣ опасаться? Всѣ сомнѣнія разсѣеваются при магической фразѣ, которая теперь слышится во всѣхъ акціонерныхъ обществахъ, въ компаніяхъ, на биржѣ, на бульварахъ и вездѣ: "Набобъ принимаетъ участіе'въ дѣлѣ".
   "Какъ онъ богатъ, трудно даже повѣрить. Онъ только-что передалъ изъ рукъ въ руки пятнадцать миліоновъ тунискому бею въ видѣ займа съ цѣлью насолить Гемерлингамъ, которые старались поссорить его съ беемъ. Мнѣ это разсказывалъ старый турокъ, полковникъ Браимъ, одинъ изъ членовъ совѣта нашего банка. Онъ устроивалъ это дѣло, и бей, повидимому, нуждавшійся въ деньгахъ, былъ очень тронутъ готовностью Набоба услужить ему и написалъ благодарственное письмо, въ которомъ обѣщалъ по дорогѣ въ Виши заѣхать въ великолѣпный замокъ Жансулэ Сен-Романъ, гдѣ уже бывалъ его покойный братъ. Какая честь принимать царствующаго государи! Гемерлинги кусаютъ ногти отъ злобы. Всѣ ихъ козни въ Парижѣ и Тунисѣ противъ Набоба не привели ни къ чему. Конечно, пятнадцать миліоновъ -- сумма не маленькая. Но не подумайте, что Пасажонъ разсказываетъ сказки. Человѣкъ, передававшій мнѣ эти факты, самъ держалъ въ рукахъ письмо бея, въ зеленомъ шелковомъ конвертѣ съ собственной печатью властелина. Если онъ не прочелъ этого письма, то только потому, что оно написано по-арабски. Этотъ человѣкъ -- камердинеръ Набоба, г. Ноэль, съ которымъ я имѣлъ честь познакомиться въ прошедшую пятницу у него на вечерѣ. Я заношу въ свои записки описаніе этого вечера, какъ одного изъ самыхъ любопытныхъ зрѣлищъ, видѣнныхъ мною въ Парижѣ втеченіи четырехъ лѣтъ.
   "Услыхавъ отъ Франсиса, камердинера Монпавона, объ этомъ вечерѣ, я подумалъ, что это одна изъ тѣхъ тайныхъ пирушекъ, на которыхъ пьютъ ворованное вино, угощаютъ остатками господскаго обѣда и сидятъ на кроватяхъ или чемоданахъ при мерцаніи двухъ свѣчей, которыя гасятъ при малѣйшемъ шумѣ въ коридорѣ. Подобные секретные кутежи претятъ моему откровенному характеру. Но получивъ письменное приглашеніе на розовой бумагѣ, хотя и не совсѣмъ грамотно написанное, я понялъ, что дѣло идетъ о серьезномъ, дозволенномъ властями банкетѣ:
   "Г. Ноэль покорнѣйше проситъ г.... пожаловать къ нему на вечеръ сего 25... Будетъ ужинъ".
   "Поэтому въ назначенный день я надѣлъ свой новый черный сюртукъ, свою тончайшую рубашку и отправился на Вандомскую площадь по указанному адресу.
   "Ноэль воспользовался для своего вечера первымъ представленіемъ новой оперы, на которомъ присутствовалъ весь Парижъ, и потому до полуночи вся прислуга была свободна и весь домъ къ нашимъ услугамъ. Однакожь, амфитріонъ предпочелъ устроить банкетъ въ своей комнатѣ, и я вполнѣ одобряю эту мысль, такъ-какъ "страхъ портитъ всякое веселье". Но какая это была комната! На полу коверъ, кровать въ альковѣ, на окнахъ красныя полосатыя занавѣси, на каминѣ мраморные часы, на столѣ двѣ лампы. У ректора дижонскаго университета, Шальнета, кабинетъ не лучше.
   "Я явился вмѣстѣ съ Франсисомъ и долженъ признаться, что мое появленіе произвело большой эфектъ, такъ-какъ всѣмъ были извѣстны моя университетская служба и репутація свѣтскаго кавалера.
   "Ноэль, въ черномъ фракѣ и съ баками на манеръ котлетъ, встрѣтилъ васъ въ дверяхъ.
   -- "Очень радъ васъ видѣть, г. Пасажонъ, сказалъ онъ. и, взявъ фуражку съ серебрянымъ галуномъ, которую я, по обычаю франтовъ, держалъ въ рукѣ, отдалъ ее громадному негру въ красной съ золотомъ ливреѣ.-- Возьми, Лакдаръ, и повѣсь, а вотъ это тебѣ на чай, прибавилъ онъ, лягнувъ его ногою въ видѣ шутки.
   "Всѣ разсмѣялись этой выходкѣ и я тотчасъ заговорилъ совершенно по-дружески съ хозяиномъ. Прекрасный человѣкъ этотъ г. Ноэль, съ южнымъ акцентомъ, простыми манерами и рѣшительнымъ, самоувѣреннымъ тономъ. Онъ мнѣ напомнилъ Набоба, хотя, конечно, онъ не отличался достойной осанкой нашего удивительнаго богача. Вообще, въ этотъ вечеръ я замѣтилъ, что слуги, живя долго у господъ, кончаютъ тѣмъ, что перенимаютъ во многомъ ихъ манеры и тонъ. Напримѣръ, Франсисъ постоянно дергаетъ манжеты изъ-подъ рукавовъ сюртука и пятитъ впередъ грудь, какъ Монпавонъ. Но Джо, кучеръ доктора Дженкинса, не походитъ на своего господина. Я называю его Джо, но на вечерѣ всѣ звали его Дженкинсомъ, такъ-какъ между великосвѣтскими лакеями принято называть другъ друга по именамъ господъ: Буа-Ландри, Монпавонъ, Дженкинсъ. Для чего это дѣлается, для униженія высшихъ или возвышенія низшихъ, трудно сказать. Но во всякой странѣ свои обычаи и только дуракъ этому удивляется. Относительно-же Джо Дженкинса я рѣшительно не понимаю, какъ докторъ, такой приличный и любезный человѣкъ, держитъ при себѣ грубую скотину, которая молча пьетъ портеръ или джинъ, а напившись до чертиковъ -- рычитъ, какъ лютый звѣрь, и лѣзетъ драться со всѣми. Доказательствомъ его дикой натуры была скандальная сцена, разыгравшаяся передъ самымъ нашимъ приходомъ.
   Маленькій грумъ маркиза Тома Буа-Ландри отпустилъ насчетъ ирландца какую-то парижскую шутку, а тотъ молча нанесъ ему ужасный ударъ кулакомъ по носу, такъ-что бѣднаго юношу должны были вынести въ другую комнату, гдѣ за нимъ стали ухаживать дамы и дѣвицы. Общее волненіе мало-по-малу успокоилось, благодаря нашему приходу и мудрымъ изрѣченіямъ г. Баро, подобно мнѣ, человѣка пожилого, разсудительнаго и достойнаго. Онъ поваръ Набоба, а прежде былъ старшимъ поваромъ въ "Англійскомъ кафе"; Кардальякъ, директоръ театра и большой его пріятель, доставилъ Баро это мѣсто. Во фракѣ и бѣломъ галстухѣ, съ полнымъ, чисто-выбритымъ лицомъ, онъ походилъ на важнаго сановника второй имперіи. Конечно, поваръ въ домѣ, гдѣ каждое утро завтракаетъ тридцать человѣкъ, кромѣ хозяйки съ ея штатомъ, не какая-нибудь простая стряпуха. Онъ получаетъ полковничье жалованье, кромѣ квартиры, стола и безгрѣшныхъ доходовъ. А легко себѣ представить, какъ велики эти доходы въ домѣ Набоба. Поэтому всѣ обращались съ нимъ чрезвычайно почтительно, называя его: "господинъ Баро", "уважаемый господинъ Баро". Дѣло въ томъ, что нигдѣ такъ не уважается іерархія, какъ между слугами, которые никогда не считаютъ другъ друга равными и товарищами. Такъ на вечерѣ Ноэля кучера не братались съ конюхами, камердинеры съ выѣздными лакеями, дворецкіе съ кухонными мужиками, и когда Баро отпускалъ какую-нибудь шутку, то пріятно было видѣть, какъ подобострастно смѣялись всѣ слуги, стоявшіе ниже его по общественному положенію. Я не стану говорить противъ такого порядка вещей; я съ удовольствіемъ припоминаю, что нашъ ректоръ въ Дижонѣ твердилъ не разъ: "Общество безъ іерархіи -- все равно, что домъ безъ лѣстницы".
   "Само собою разумѣется, что вечеръ начался во всемъ блескѣ только по возвращенія изъ сосѣдней комнаты красы вашего общества: горничныхъ съ напомаженными волосами, экономокъ въ пестрыхъ чепцахъ, негритянокъ и т. д. На этихъ прекрасныхъ и почтенныхъ особахъ было много полинялаго бархата и шелка, на рукахъ у нихъ красовались перчатки въ восемь пуговицъ, нѣсколько разъ мытыя, и отъ нихъ издали несло духами, похищенными съ туалета хозяйки дома, но онѣ были очень веселы, добродушны и любезны, особенно со мною, конечно, благодаря моему достойному виду и прозвищу "дядя", которое мнѣ тотчасъ дали младшія изъ нихъ. Такимъ образомъ, я сдѣлался центромъ блестящаго и веселаго, но вполнѣ приличнаго общества. Вообще, надо отдать справедливость нашему амфитріону, его вечеръ отличался чрезвычайно порядочнымъ тономъ. До конца ужина я не слыхалъ неприличныхъ выраженій или скандальныхъ анекдотовъ, которые такъ любятъ члены совѣта нашего банка, и я съ удовольствіемъ долженъ засвидѣтельствовать, что Буа-Ландри, кучеръ, гораздо лучше воспитавъ, чѣмъ Буа-Ландри, маркизъ.
   "Одинъ только Ноэль нарушалъ общую гармонію рѣзкостью своихъ выраженій. Онъ всегда называетъ каждый предметъ его именемъ. Такъ, напримѣръ, онъ громко сказалъ Франсису:
   -- "А что, Франсисъ, твой старый мошенникъ опять насъ обокралъ? Ну, не сердись, прибавилъ онъ со смѣхомъ, видя, что Франсисъ гордо выпячивалъ свою грудь: -- нашъ сундукъ туго набитъ, вы его никогда не опорожните.
   "И послѣ этого онъ разсказалъ исторію о пятнадцати миліонахъ, данныхъ Набобомъ тунискому бею.
   "Однакожь, меня очень удивляло, что не видно было никакихъ приготовленій къ ужину, о которомъ такъ торжественно заявлялось въ пригласительномъ билетѣ, и я объяснилъ свое недоумѣніе одной изъ моихъ хорошенькихъ племянницъ.
   -- "Ждутъ г. Люи.
   -- "Г. Люи?
   -- "Какъ, вы не знаете г. Люи, камердинера герцога Мора?
   "Мнѣ тогда объяснили, что г. Люи былъ важная особа, за которымъ ухаживали префекты, сенаторы и даже министры, и что его покровительство стоило имъ очень дорого; получая только тысячу двѣсти фр. у герцога, Люи, однакожъ, имѣлъ болѣе двадцати пяти тысячъ фр. годового дохода, помѣстилъ своихъ дочерей въ Sacré Coeur, а сына въ пансіонъ Бурдалу, и купилъ недавно дачу въ Швейцаріи.
   "Наконецъ, явилась эта замѣчательная личность, и ничто въ его внѣшности не доказывало его высокаго, можно сказать, исключительнаго положенія въ Парижѣ. У него не было величественной осанки, онъ смотрѣлъ на всѣхъ дерзко и говорилъ тихо, едва шевеля тубами. Войдя въ комнату, онъ кивнулъ головою всему обществу и протянулъ одинъ палецъ Ноэлю. Мы всѣ переглянулись, удивленные его высокомѣріемъ, когда вдругъ незамѣченная мною прежде дверь отворилась и я увидалъ великолѣпно накрытый столъ съ различными холодными лясами, пирамидами фруктовъ, безчисленными бутылками и двумя громадными канделябрами.
   -- "Ну, господа, за столъ! воскликнулъ хозяинъ.-- Приглашайте дамъ.
   "Черезъ минуту дамы и самые пожилые или почтенные мужчины усѣлись за столъ, а остальные служили, а сами ѣли и пили какъ попало. Рядомъ со мною сидѣлъ Франсисъ и все время бранилъ Люи, къ блестящему положенію котораго онъ питалъ не малую зависть.
   -- "Это выскочка, говорилъ онъ мнѣ вполголоса; -- онъ обязанъ всѣмъ своей женѣ, г-жѣ Поль.
   "Кажется, г-жа Поль служитъ экономкой у герцога болѣе двадцати лѣтъ и приготовляетъ какую-то мазь, безъ которой герцогъ не можетъ жить. Узнавъ объ этомъ, Люи женился на старухѣ, и герцогъ, чтобъ не потерять своей экономки, взялъ ея мужа въ камердинеры. Несмотря на всѣ злобные намеки Франсиса, я въ поведеніи Люи не нахожу ничего безнравственнаго, тѣмъ болѣе, что его отношенія къ старухѣ освящены мэромъ и патеромъ. Къ томуже, прекрасный ужинъ, состоявшій изъ нѣсколькихъ дорогихъ блюдъ, которыхъ я не зналъ даже по названію, невольно располагалъ меня къ снисхожденію. Однакожь, не все общество было въ восторженномъ настроеніи: на другомъ концѣ стола Баро громко кричалъ:
   -- "Чего онъ вмѣшивается въ чужія дѣла? Развѣ я сую носъ въ его книги? Къ тому-же это дѣло Бонпена, а не его. Да, наконецъ, въ чемъ меня упрекаютъ? Мясникъ каждое утро присылаетъ мнѣ пять корзинъ съ мясомъ. Я беру двѣ на кухню, а три продаю ему обратно. Покажите мнѣ повара, который не дѣлалъ-бы того-же. Лучше-бы онъ смотрѣлъ за порядкомъ наверху, чѣмъ таскаться по кухнямъ. Въ три мѣсяца компанія перваго этажа выкурила сигаръ на двадцать восемь тысячъ фр. Ноэль подтвердитъ, что я не вру. А во второмъ этажѣ, у хозяйки, платье бросается, если оно разъ надѣвано, а жемчугъ и драгоцѣнные камни валяются по полу. Погоди, франтикъ, я тебѣ отомщу.
   "Я понялъ, что дѣло шло о молодомъ секретарѣ Набоба, Жери, который часто приходитъ въ нашъ банкъ и перелистываетъ книги. Онъ, конечно, очень учтивый молодой человѣкъ, но слишкомъ гордый. Всѣ за столомъ проклинали его, и самъ Люи сказалъ торжественно:
   -- "Любезный г. Баро, нашъ поваръ также имѣлъ исторію вродѣ нашей съ секретаремъ герцога, который позволилъ себѣ сдѣлать замѣчаніе насчетъ расходовъ по кухнѣ. Поваръ прямо пошелъ къ герцогу въ своей бѣлой курткѣ и передникѣ. "Я или секретарь, сказалъ онъ,-- но мы вдвоемъ не можемъ оставаться вмѣстѣ у вашего превосходительства; выбирайте любого". Герцогъ не колебался ни минуты. Секретарей можно найти сколько угодно, а хорошихъ поваровъ четыре во всемъ Парижѣ. Вы въ томъ числѣ, любезный Баро. Мы отпустили нашего секретаря, наградивъ его мѣстомъ префекта, и оставили у себя повара.
   -- "Вотъ что значитъ служить у настоящаго вельможи, сказалъ Баро, съ удовольствіемъ выслушавъ разсказъ Люи; -- но чтоже дѣлать, выскочка всегда останется выскочкой.
   -- "А вашъ Жансулэ изъ выскочекъ выскочка, прибавилъ Франсисъ, поправляя свои манжеты:-- онъ былъ носильщикомъ въ Марсели.
   "-- Такъ что-жъ, вы рады у марсельскаго носильщика воровать деньги тысячами, воскликнулъ гнѣвно Ноэль; -- хорошъ выскочка, который даетъ взаймы миліоны государямъ и обѣдаетъ запросто у такихъ вельможъ, какъ герцогъ Мора.
   -- "На дачѣ, замѣтилъ Франсисъ саркастически.
   "Ноэль вскочилъ, побагровѣвъ отъ злобы, и ссора была неминуема, но Люи махнулъ рукою и Ноэль спокойно сѣлъ на свое мѣсто. Всѣ мы навострили уши, ожидая, что скажетъ эта важная особа.
   -- "Правда, проговорилъ онъ, едва шевеля губами и прихлебывая вино за каждымъ почти словомъ, -- мы на той недѣлѣ принимали Набоба въ Гранбуа. Я вамъ разскажу по этому случаю очень смѣшную исторію. У насъ въ паркѣ много грибовъ и герцогъ иногда любитъ ихъ собирать. Вотъ за обѣдомъ подали блюдо масляниковъ и всѣ съ удовольствіемъ наложили себѣ грибовъ на тарелку. У насъ обѣдали въ тотъ день министръ внутреннихъ дѣлъ... какъ его?.. Мариньи, Монпавонъ и вашъ хозяинъ, любезный Ноэль. Одинъ только герцогъ отказался, такъ-какъ его желудокъ не варитъ такой тяжелой пищи, но изъ любезности сказалъ: "Не думайте, чтобы я сомнѣвался въ доброкачественности этихъ грибовъ. Я самъ ихъ собиралъ".-- "Въ такомъ случаѣ, чортъ возьми! воскликнулъ со смѣхомъ Моипавонъ,-- позвольте мнѣ, любезный Огюстъ, до нихъ не дотрогиваться". "Напрасно, замѣтилъ Мариньи, искоса поглядывая на свою тарелку, -- грибы прекрасны на взглядъ и я сожалѣю, что не могу ихъ попробовать, я слишкомъ сытъ".-- "Ну, а вы, г. Жансулэ, не оскорбите меля, отказавшись отъ грибовъ, которые я самъ собиралъ?" сказалъ серьезно герцогъ.-- "Помилуйте, ваше превосходительство, я буду ѣсть съ закрытыми глазами!" воскликнулъ Набобъ и съ комической поспѣшностью началъ набивать себѣ ротъ грибами, къ удивленію другихъ гостей. Онъ простеръ свою смѣлость до того, что попросилъ вторую порцію, и только выпилъ при этомъ изъ предосторожности много вина. Дюперонъ, служившій за столомъ, разсказывалъ, что на него нельзя было смотрѣть безъ смѣха. Но знаете, что я вамъ скажу? Онъ хитрый человѣкъ и я не удивляюсь, что онъ вкрался въ дружбу коронованныхъ особъ. Онъ знаетъ, чѣмъ поддѣлаться и какъ угодить сильнымъ міра сего. Герцогъ съ этого для отъ него безъ ума.
   "Этотъ разсказъ возбудилъ общій смѣхъ и разсѣялъ тучи, грозившія омрачить нашъ веселый пиръ. Послѣ этого, подъ вліяніемъ вина, развязавшаго всѣ языки, мы стали по очереди разсказывать анекдоты о своихъ господахъ. Много я тогда слышалъ интересныхъ исторій и самъ произвелъ значительный эфектъ разсказомъ, какъ во время упадка нашего б анка я сдѣлалъ изъ денежнаго сундука кладовую для моего скромнаго обѣда, что нисколько не мѣшало старому кассиру перемѣнять каждый день слово, на которомъ запирался сундукъ, словно въ немъ хранилось все золото французскаго банка. Мой разсказъ, повидимому, очень понравился Люи; но самую любопытную и удивительную исторію палъ передалъ маленькій Буа-Ландри.
   "Маркизъ и маркиза Буа-Ландри занимали цѣлый второй этажъ на бульварѣ Гаусманъ. Роскошная обстановка квартиры не уступала Тюльери, стѣны были обтянуты голубымъ атласомъ, вездѣ виднѣлись дорогія картины и всякаго рода рѣдкіе предметы. Прислуга блестящая: шесть лакеевъ въ каштановой ливреѣ. Эта счастливая чета показывается вездѣ -- на скачкахъ, въ театрахъ, во дворцѣ, на балахъ у посланниковъ; почти ежедневно въ газетахъ воспѣваются великолѣпные наряды маркизы и великосвѣтскій шикъ маркиза. И все это на фу-фу: у маркиза часто нѣтъ франка и никто ему не даетъ взаймы. Роскошная меблировка нанята помѣсячно у Фитильви, моднаго обойщика, кокотокъ; картины и рѣдкости выставлены старымъ Швальбахомъ, который беретъ за нихъ двойную цѣну съ своихъ кліентовъ, которые воображаютъ, что покупаютъ у маркиза и извѣстнаго любителя. Наряды маркизы поставляются модистками, для которыхъ она служитъ вывѣской и, появляясь постоянно въ новинкахъ, исполняетъ роль установительницы модъ. Что касается слугъ, они присылаются на-время конторами; маркизъ, конечно, не платитъ ничего слугамъ и плохо ихъ кормитъ, но черезъ двѣ или три недѣли выдаетъ атестатъ, а это чрезвычайно важно для пріѣзжихъ изъ провинціи, вышедшихъ изъ тюрьмы и т. д. Обѣдъ -- дѣло неслыханное въ великолѣпной квартирѣ маркиза; онъ съ женою ежедневно обѣдаетъ въ гостяхъ или довольствуется ужиномъ на балахъ: въ Парижѣ много свѣтскихъ франтовъ и франтихъ, для которыхъ ужинъ на балѣ составляетъ и завтракъ, и обѣдъ. Къ числу этихъ лицъ принадлежатъ маркизъ и маркиза Буа-Ландри, которые могутъ основательно сказать, что у австрійскаго посланника хорошо ужинаютъ, у испанскаго плохи вина, а у министра иностранныхъ дѣлъ лучше всего подаютъ дичь. Вотъ какъ живутъ эти странные люди. Ничего у нихъ нѣтъ своего, все чужое. Достаточно порыва вѣтра, и весь окружающій ихъ блескъ разсѣется. По крайней мѣрѣ, они увѣрены, что имъ нечего терять, и поэтому маркизъ такъ самодовольно смотритъ на всѣхъ, засунувъ руки въ карманы и какъ-бы говоря: "Ну, а потомъ что?"
   "Маленькій грумъ, разсказавъ вамъ всѣ эти подробности, такъ ловко передразнивалъ своего господина, что, мнѣ казалось, я видѣлъ его передъ собою въ совѣтѣ банка, гдѣ онъ всегда цинически подшучивалъ надъ директоромъ. Надо признаться, Парижъ -- великій городъ, если въ немъ можно жить пятнадцать или двадцать лѣтъ различными уловками, бросая всѣмъ пыль въ глаза и появляясь постоянно въ великосвѣтскихъ гостиныхъ, двери которыхъ широко отворялись передъ маркизомъ Буа-Ландри.
   "Однакожь, сколько интереснаго можно узнать на лакейскомъ вечерѣ! Право, любопытно смотрѣть на парижское общество изъ передней и кухни. Такъ, напримѣръ, я случайно услыхалъ отрывокъ конфиденціальнаго разговора Франсиса и Люи о Монпавонѣ.
   -- "Вы напрасно это дѣлаете, Франсисъ, говорилъ Люи:-- у васъ теперь есть деньги, вамъ слѣдовало-бы уплатить казнѣ.
   -- "Что-жь дѣлать, отвѣчалъ Франсисъ грустно,-- насъ губитъ игра.
   -- "Я знаю, но берегитесь, мы вѣдь не вѣчны. Мы можемъ умереть или потерять власть. Тогда васъ потребуютъ къ разсчету и дѣло кончится страшной катастрофой.
   "Я часто слыхалъ исторію о насильственномъ займѣ маркизомъ двухъ сотъ тысячъ франковъ у казны, въ то время, когда онъ занималъ важное мѣсто въ министерствѣ финансовъ, но свидѣтельство его камердинера шло далѣе всѣхъ сплетней. Ахъ, если-бъ только господа подозрѣвали, что знаютъ про нихъ слуги и что разсказывается на кухнѣ и въ людскихъ, то, конечно, они никогда не рѣшились-бы хладнокровно приказывать: "затворите дверь" или "заложите карету". Укажу для примѣра на доктора Дженкинса; у него богатѣйшая практика въ Парижѣ, онъ десять лѣтъ жилъ счастливо съ красавицей женой, объявилъ о своей сватьбѣ, поанглійски, въ газетахъ, и все-же, несмотря на тысячи предосторожностей, на иностранную прислугу, кучеръ его Джо разсказалъ намъ за ужиномъ всю его исторію.
   -- "Говорятъ, что ирландка, настоящая-то его жена, умираетъ; посмотримъ, женится-ли онъ на этой. Г-жѣ Маранъ сорокъ-пять лѣтъ и она не имѣетъ ни шилинга... Какъ она боится, чтобъ онъ ее не бросилъ... Да, ожидай, онъ никогда не женится! Ха, ха, ха!
   "И чѣмъ больше онъ пилъ, тѣмъ подробнѣе разсказывалъ о несчастномъ положеніи бѣдной женщины, которую онъ называлъ самыми скверными словами. Признаюсь, меня очень интересовала несчастная м-съ Дженкинсъ, которая плачетъ горькими слезами одна въ своей комнатѣ и боится, что ея любовникъ покинетъ ее, тогда какъ все общество считаетъ ее вполнѣ обезпеченной замужней женщиной. Однакожь, гости Ноэля смѣялись надъ нею, особенно женщины. Конечно, отрадно знать, что и великосвѣтскія дамы терпятъ оскорбленія и невыносимыя муки, недозволяющія имъ смыкать глаза по цѣлымъ ночамъ.
   "Въ это время нашъ столъ представлялъ чрезвычайно оживленное зрѣлище; ирландецъ одержалъ своимъ разсказомъ побѣду надъ всѣми и каждый старался припомнить какой-нибудь скандальный анекдотъ про своихъ господъ. Шампанское шумѣло въ головахъ. Джо хотѣлъ протанцовать гикъ на столѣ. Дамы, при каждомъ двусмысленномъ словѣ, поднимали громкій смѣхъ, точно ихъ щекотали. Люи незамѣтно удалился. Стаканы наполнялись, но никто не выпивалъ ихъ до дна; одна изъ пожилыхъ экономокъ, смочивъ платокъ водою, терла себѣ виски, говоря, что у нея ужасно кружится голова. Пора уже была кончать пирушку, и, дѣйствительно, раздался звонокъ, возвѣщавшій, что лакей, дежурный въ театрѣ, явился за кучерами. Тогда Монпавонъ предложилъ тостъ за хозяина, благодаря его за пріятный вечеръ. Ноэль отвѣчалъ, что надѣется повторить эту пирушку въ Сен-Романѣ, гдѣ, вѣроятно, будутъ всѣ его гости, по случаю празднествъ въ честь боя. Я, въ свою очередь, всталъ и только-что хотѣлъ предложить тостъ за дамъ, какъ дверь съ шумомъ отворилась и на порогѣ показался лакей высокаго роста, съ зонтикомъ въ рукахъ.
   -- "Что-жь вы не идете, свиньи! воскликнулъ онъ, едва переводя духъ;-- что вы тутъ дѣлаете? Говорятъ вамъ, кончайте!"
   

ГЛАВА XI.
Празднества въ честь бея.

   На югѣ Франціи историческіе замки составляютъ рѣдкость. Только кое-гдѣ на зеленомъ откосѣ горы возвышается полуразрушенный и дрожащій фасадъ старинной постройки, испещренный отверстіями, которыя нѣкогда были окнами, а теперь мрачно смотрятъ на небо. Плющъ или барнокъ не обвиваютъ окаменѣлый памятникъ эпохи крестоносцевъ, онъ покрытъ лавендой и мхомъ. Среди такихъ развалинъ замокъ Сен-Романъ составляетъ счастливое исключеніе, Если вы путешествовали по южной Франціи, то, конечно, видали его и тотчасъ узнаете по моему описанію. Онъ находится между Валенсомъ и Монтелиморомъ, въ живописной мѣстности, гдѣ желѣзная дорога отвѣсно пробѣгаетъ по берегу Роны, у подножія богатыхъ, простирающихся на пять миль виноградниковъ Бома, Рокуля и Меркюраля, которые тѣсно скученной, кудрявой массой опускаются въ рѣку, усѣянную безчисленными островками, какъ Рейнъ близь Базеля, съ тою только разницею, что Рона залита солнечнымъ свѣтомъ, какого Рейнъ никогда не видывалъ. Сен-Романъ стоитъ на противоположномъ берегу. Несмотря на быстроту поѣзда, который летитъ на всѣхъ парахъ и на каждомъ поворотѣ точно желаетъ бѣшено броситься въ рѣку, Сен-Романъ такъ великъ, что кажется, будто онъ слѣдуетъ за безумнымъ полетомъ поѣзда, и въ памяти путешественника навсегда остается замокъ итальянской архитектуры, съ его балюстрадами, двумя невысокими этажами, съ терасой, украшенной колонками и окаймленной двумя павильонами съ черепичными крышами; громадный паркъ съ тѣнистыми алеями, оканчивающимися бѣлѣющими на солнцѣ статуями или искрящимися фонтанами. Среди широкаго, зеленаго лужка, какъ-бы иронически смѣющагося въ этомъ знойномъ климатѣ, гигантскій кедръ гордо поднимаетъ свою темнозеленую шапку и, возвышаясь передъ стариннымъ домомъ откупщика Лудовика XIV, походитъ на великана-негра, держащаго зонтикъ придворнаго вельможи.
   Отъ Валенса до Марсели, по всей долинѣ Роны, Сен-Романъ слыветъ подъ именемъ дворца фей, и, дѣйствительно, въ странѣ, сожженной мистралемъ, этотъ оазисъ свѣжей зелени и весело журчащей воды кажется чѣмъ-то волшебнымъ.
   -- Когда я разбогатѣю, мама, я подарю тебѣ замокъ Сен-Романъ, говаривалъ Жансулэ ребенкомъ своей матери, которую онъ обожалъ.
   И такъ-какъ жизнь этого человѣка дѣйствительно походила на сказку изъ "Тысячи одной ночи", всѣ его самыя несбыточныя надежды исполнялись и самыя безумныя химеры осуществлялись онъ кончилъ тѣмъ, что купилъ замокъ Сен-Романъ и подарилъ его матери; онъ омеблировалъ его заново и реставрировалъ. Хотя добрая женщина жила въ немъ уже десять лѣтъ, она не могла привыкнуть къ этому великолѣпному жилищу. "Ты мнѣ пожаловалъ королевскій дворецъ, мой бѣдный Франсуа, писала она сыну; -- я никогда не рѣшусь жить въ немъ". И, дѣйствительно, она поселилась въ домикѣ управляющаго, небольшомъ павильонѣ въ современномъ стилѣ, находившемся въ концѣ парка, откуда можно было легче наблюдать за фермами, овчарнями, маслобойнями, безпредѣльными нивами, оливковыми плантаціями и виноградниками. Въ громадномъ замкѣ она считала-бы себя плѣнницей, перенесенной чудомъ въ одно изъ тѣхъ волшебныхъ жилищъ, гдѣ человѣкъ, среди безоблачнаго счастья, засыпаетъ на сто лѣтъ. На фермѣ старая поселянка, которая никогда не могла привыкнуть къ богатству, явившемуся слишкомъ поздно, издалека и такъ неожиданно, чувствовала себя какъ дома среди обычныхъ явленій сельской жизни -- пѣнія пѣтуховъ, пѣсней рабочихъ, мычанія коровъ, блеянія овецъ и т. д. Она считала себя надсмотрщицей надъ великолѣпнымъ помѣстьемъ и заботилась только о томъ, чтобы возвратить его въ должномъ порядкѣ своему Франсуа, когда онъ, наконецъ, достаточно разбогатѣвъ и уставъ жить у турокъ, пріѣдетъ, какъ обѣщалъ, въ Сен-Романъ доживать свой вѣкъ.
   Съ неутомимымъ рвеніемъ наблюдала она за всѣмъ. Ежедневно на разсвѣтѣ рабочіе фермы слышали ея густой, громкій голосъ:
   -- Оливье! Пейроль! Одиберъ! Эй вы всѣ! Уже четыре часа.
   Одинъ прыжокъ -- и она уже была въ громадной кухнѣ, гдѣ служанки, протирая глаза отъ сна, разогрѣвали супъ на веселомъ огнѣ. Ей тотчасъ подавали маленькую глиняную тарелку вареныхъ каштановъ, скромный завтракъ ея прежней, бѣдной доли, который она не хотѣла промѣнять ни на какое роскошное блюдо. Держа въ одной рукѣ тарелку, а въ другой прялку, которая никогда не покидала ее, даже во время ѣды, она начинала свой хозяйскій обзоръ и ея присутствіе узнавалось по звяканью ключей на серебряномъ кольцѣ. Заглянувъ въ конюшню, гдѣ въ темнотѣ ржали лошади, и на скотный дворъ, откуда нетерпѣливо выглядывали головы коровъ, она быстрыми шагами, съ легкостью молодой дѣвушки, а не семидесяти-лѣтней старухи, посѣщала всѣ закоулки парка, едва освѣщеннаго первыми лучами солнца, какъ-бы безпокоясь, не похитила-ли ночь мраморныхъ статуи, не вырвала-ли столѣтнихъ деревьевъ или не осушила-ли весело журчащихъ источниковъ. Жгучее полуденное солнце еще заставало ее въ алеяхъ, гдѣ она подбирала валявшіеся листья и отламывала засохшіе сучки, не обращая никакого вниманія на огненные лучи, скользившіе по ея затвердѣвшей кожѣ, какъ по старому булыжнику.
   Около этого-же времени въ паркѣ появлялась другая фигура, но не такая живая, не такая дѣятельная. Это былъ человѣкъ больной, согбенный, безсильный, еле-таскавшій ноги, и по потухшимъ глазамъ котораго невозможно было опредѣлить его возраста; онъ двигался молча и, придя въ изнеможеніе, издавалъ жалобный крикъ, причемъ слуга, постоянно слѣдовавшій зі нимъ, помогалъ ему сѣсть на скамью или прилечь на мраморную ступень, гдѣ онъ цѣлыми часами оставался неподвижнымъ, открывъ ротъ и моргая глазами.
   Это мрачное человѣческое пятно на лучезарной природѣ былъ старшій братъ Жансулэ, любимецъ отца и матери, которые, слѣдуя обычаю, установившемуся въ южной Франціи, не жалѣли ничего для своего первенца, гордости и надежды семьи. Красивый, честолюбивый юноша, отправленный въ Парижъ на послѣднія крохи родителей, вернулся оттуда черезъ десять лѣтъ исковерканнымъ, сплющеннымъ, выжатымъ въ столичномъ горнилѣ, опаленнымъ его всепожирающимъ огнемъ, забрызганнымъ всей смрадной грязью столицы,-- вернулся позорнымъ отребьемъ человѣчества, униженнымъ, забитымъ, безпомощнымъ. Отецъ его умеръ съ горя, а мать, продавъ все, что у нея было, поступила въ услуженіе къ богатымъ сосѣдямъ. По счастью, вскорѣ постѣ того, какъ Парижъ выбросилъ въ Сентъ-Андеоль эти поддонки своихъ больницъ, меньшой братъ, Франсуа, началъ богатѣть въ Тунисѣ и акуратно высылать деньги своей матери. Стыдно было старухѣ въ глубинѣ ея души сознавать, что она одолжена всѣмъ и даже благосостояніемъ больного первенца здоровенному, мужественному Франсуа, котораго она хотя и любила, но не очень нѣжно, и считала съ пяти лѣтъ чернорабочимъ въ домѣ. Какъ она желала теперь имѣть при себѣ свое дорогое дѣтище и вознаградить его, хотя поздно, за всѣ материнскія ласки и попеченія, которыхъ онъ былъ лишенъ въ дѣтствѣ!
   Но царственныя богатства окружаютъ человѣка и царственными невзгодами. Бѣдная старуха Жансулэ въ своемъ блестящемъ замкѣ подвергалась долгимъ разлукамъ и тяжелымъ испытаніямъ настоящей королевы; одинъ изъ ея сыновей находился какъ-бы въ безчувственномъ состояніи, а другой жилъ далеко отъ нея, постоянно писалъ: "я пріѣду", и никогда не пріѣзжалъ. Втеченіи двѣнадцати лѣтъ она видѣла его только одинъ разъ, во время блестящаго, шумнаго посѣщенія замка Сен-Романъ тунискимъ беемъ. По окончаніи торжественныхъ празднествъ онъ уѣхалъ вмѣстѣ съ своимъ государемъ, и старуха, которую онъ едва успѣлъ прижать къ своему сердцу, сохранила отъ этого столь давно ожидаемаго свиданія картинку въ илюстраціи, изображавшую, какъ Франсуа Жансулэ представляетъ бею Ахмету свою старую мать, и громадный кедръ ливанскій, перенесенный въ сенроманскій паркъ изъ Туниса въ воспоминаніе великаго событія.
   На этотъ разъ, по крайней мѣрѣ, она надѣялась, что ея сынъ, пріѣхавшій во Францію на нѣсколько мѣсяцевъ, а быть можетъ и навсегда, поселится съ нею въ замкѣ Сен-Романъ. И вотъ въ одинъ вечеръ она посылаетъ два экипажа на станцію желѣзной дороги на противоположной сторонѣ Роны и Франсуа является передъ нею во всей своей славѣ, въ блестящей, офиціальной обстановкѣ, среди толпы гостей: графовъ, маркизовъ и парижскихъ франтовъ съ ихъ великолѣпными лакеями.
   -- Отчего-же вы меня не цѣлуете? сказалъ добродушно Набобъ.-- Я полагаю, не стыдно прижать къ своему сердцу сына, котораго вы не видали много лѣтъ. Къ тому же всѣ эти господа -- наши пріятели. Позвольте вамъ представить маркиза Монпавона и маркиза Буа-Ландри. Давно уже прошло то время, когда я приводилъ къ вамъ ѣсть похлебку изъ бобовъ маленькаго Кабасю и Бонпена. Вы знаете Поля Жери. Вотъ еще мой старый пріятель Кардальякъ, и тѣмъ кончается первая серія гостей. Но ихъ будетъ еще много; приготовьтесь къ большой суматохѣ. Мы будемъ черезъ четыре дня принимать тунискаго бея.
   -- Опять бея, сказала добрая женщина съ ужасомъ.-- Я думала, что онъ умеръ.
   Жансулэ и его гости не могли удержаться отъ смѣха при этой комической выходкѣ.
   -- Это другой бей, матушка, отвѣчалъ Набобъ;-- по счастью, беи не вымираютъ. Только не бойтесь, не предстоитъ никакихъ заботъ. Мой другъ Кардальякъ взялъ на, себя хлопоты по устройству празднествъ. Все будетъ на славу. Но теперь отведите намъ всѣмъ комнаты и дайте поскорѣе обѣдать. Бѣдные парижане устали и проголодались.
   -- Все готово, сынъ мой, отвѣчала просто старуха въ холстинковомъ платьѣ и въ чепцѣ съ пожелтѣвшими лопастями, котораго она никогда не снимала, даже въ праздники.
   Счастье нисколько не измѣнило этой женщины; она оставалась по-прежнему поселянкой изъ ронской долины, гордой, независимой и простой, некичившейся своимъ богатствомъ, Она съ особеннымъ удовольствіемъ повела сына по великолѣпнымъ комнатамъ замка, которыя она сохранила во всемъ ихъ блескѣ. Нигдѣ не видно было ни пылинки, ни пятна сырости на стѣнахъ. Длинный рядъ гостиныхъ съ штофной мебелью безъ чехловъ, наружныя, открытыя галереи съ мозаичными полами, громадная столовая, украшенная цвѣтами и растеніями, биліардная съ богатыми люстрами и арматурами на стѣнахъ, колосальный портикъ, на который выходили окна-двери нижняго этажа, ослѣпили своимъ блескомъ прибывшихъ гостей, особенно среди внѣшней живописной природы, освѣщенной заходящими лучами солнца, которые пышно играли на зеркальныхъ стеклахъ и отражали въ мирной поверхности прудовъ плакучія ивы и тихо плававшихъ лебедей. Грандіозный фонъ этой картины былъ такъ великолѣпенъ, что рѣжущая глаза роскошь нѣкоторыхъ подробностей совершенно стушевывалась въ общемъ поразительномъ эфектѣ.
   -- Да, матеріалъ хорошъ, замѣтилъ Кардальякъ, оглядываясь по сторонамъ и соображая постановку блестящаго пріема бея.
   Даже гордый Мопавонъ, оскорбленный крестьянскимъ чепцомъ хозяйки дома, при видѣ всей этой роскоши просіялъ и снисходительная улыбка показалась на его лицѣ. Конечно, матеріалъ былъ хорошъ и, при помощи людей со вкусомъ, Жансулэ могъ достойно принять своего высокаго гостя. Весь вечеръ только объ этомъ и шелъ разговоръ. Кардальякъ уже составилъ подробный планъ блестящихъ празднествъ.
   -- Даете вы, Набобъ, carte blanche насчетъ расходовъ? спросилъ онъ.
   -- Конечно, отвѣчалъ Жансулэ; -- устройте все на славу и пусть толстый Гемерлингъ лопнетъ съ досады.
   Затѣмъ Кардальякъ пустился въ нескончаемыя объясненія своего проекта и, какъ истый директоръ театра, быстро составилъ програму различныхъ зрѣлищъ. Торжество должно было дѣлиться на дни, какъ во время знаменитаго пріема Людовика XIV въ замкѣ Во. Остальные совѣтники молча кивали головами; Буа-Ландри дремалъ, покуривая сигару, а Монпавонъ постоянно выпячивалъ свою грудь, чтобъ отогнать отъ себя одолѣвавшій его сонъ.
   Поль Жери тотчасъ послѣ обѣда удалился изъ столовой къ старухѣ Жансулэ, которую онъ знавалъ, еще будучи ребенкомъ. Сидя въ скромной комнатѣ павильона съ бѣлыми занавѣсками, онъ мирно разговаривалъ съ красивой, сѣдой старухой, которая прямо сидѣла на стулѣ, не прислоняясь къ спинкѣ. Они были старые друзья. Онъ называлъ ее Франсуазой, а она его г. Полемъ. И какъ вы думаете, о чемъ они разговаривали? Объ ея внукахъ, сыновьяхъ Франсуа, которыхъ она никогда еще не видала.
   -- О, г. Поль! говорила старуха, -- какъ мнѣ хотѣлось-бы поскорѣе прижать ихъ къ моему сердцу. Я была-бы такъ счастлива, если-бъ онъ привезъ ко мнѣ своихъ трехъ мальчиковъ вмѣсто всѣхъ этихъ блестящихъ гостей. Подумайте только, я никогда ихъ не видала иначе, какъ на портретѣ. Ихъ мать меня немного пугаетъ; она, говорятъ, важная барыня изъ фамиліи Афчинъ, по дѣти, я увѣрена, полюбили-бы свою бабку. А я съ такой радостью окружила-бы ихъ тѣми ласками, которыхъ никогда не видалъ ихъ бѣдный отецъ. Вы знаете, г. Поль, родители не всегда справедливы къ своимъ дѣтямъ, по Богъ справедливъ. Предпочтеніе родителей часто приноситъ несчастье дѣтямъ и горькая судьба ждетъ любимчиковъ.
   При этихъ словахъ старуха съ тяжелымъ вздохомъ взглянула на большой альковъ въ глубинѣ комнаты, изъ-за занавѣсей котораго долетали по временамъ странные звуки, нѣчто вродѣ жалобнаго стона ребенка, заснувшаго въ слезахъ послѣ жестокаго наказанія.
   Вдругъ на лѣстницѣ раздались тяжелые шаги и Жансулэ, показавшись въ дверяхъ, сказалъ почти шопотомъ:
   -- Не безпокойтесь, это я. Останьтесь, милый Поль, вы свой человѣкъ и намъ не помѣшаете.
   Когда гости улеглись спать и во всемъ домѣ были освѣщены только окна маленькаго павильона, Жансулэ пошелъ къ старухѣ-матери, чтобъ поговорить съ нею по сердцу наединѣ. Точно ребенокъ, онъ легъ на полъ у ея ногъ и, растянувшись во весь ростъ, началъ тихо, ласково бесѣдовать съ нею. Она была очень счастлива видѣть его, какъ ребенка, у своихъ ногъ, хотя ей было какъ-то неловко держать на колѣняхъ его курчавую голову,-- такъ привыкла она представлять себѣ свое милое дѣтище грознымъ, всемогущимъ олимпійцемъ. Однакожь, она добродушно разспрашивала его, хорошо-ли идутъ дѣла, доволенъ-ли онъ своими друзьями и т. д., но не смѣла задать ему того-же вопроса, какъ Полю Жери: "отчего ко мнѣ не привезли моихъ внучатъ?" Онъ первый заговорилъ о нихъ:
   -- Мои мальчуганы въ пансіонѣ, матушка. На каникулы я пришлю ихъ къ вамъ съ Бонпеномъ. Помните Жана-Батиста Бонпена? Они у васъ останутся цѣлыхъ два мѣсяца и вы будете разсказывать имъ чудесныя сказки, какъ мнѣ когда-то.
   И, прижавшись къ колѣнямъ старухи, онъ припоминалъ веселые вечера своего дѣтства, когда ему позволяли дремать на груди матери, незанятой кудрявой головкой первенца. Теперь въ этой скромной комнатѣ онъ въ первый разъ со времени возвращенія во Францію вкушалъ нѣсколько минутъ сладкаго спокойствія среди безмолвной тишины ночи, нарушаемой только однообразнымъ боемъ старинныхъ часовъ и мѣрнымъ біеніемъ материнскаго сердца. Вдругъ въ альковѣ раздался глухой стонъ. Жансулэ поднялъ голову, взглянулъ на мать и тихо промолвилъ:
   -- Это онъ?
   -- Да; онъ спитъ здѣсь. Иногда я ему нужна по ночамъ.
   -- Можно посмотрѣть на него, поцѣловать его?
   -- Пойдемъ.
   Старуха встала, взяла лампу, подошла къ алькову и, отдернувъ занавѣски, сдѣлала знакъ сыну, чтобъ онъ приблизился на цыпочкахъ.
   Несчастный спалъ. Во снѣ воскресало въ немъ что-то, чего незамѣтно было на яву; вмѣсто апатичной неподвижности, въ которой онъ оставался цѣлый день, его тѣло находилось теперь въ постоянномъ судорожномъ движеніи, а лицо выражало страдальческое, но все-же живое сознаніе. Жансулэ былъ очень взволнованъ и съ сожалѣніемъ смотрѣлъ на исхудалыя, блѣдныя черты лица, на которомъ одна борода обнаруживала удивительную, энергическую дѣятельность. Потомъ онъ нагнулся и, прикоснувшись губами ко лбу, покрытому холоднымъ потомъ, почтительно сказалъ:
   -- Здравствуй, первенецъ.
   Быть можетъ, душа несчастнаго услыхала эти слова въ той мрачной области, гдѣ она обитала; губы его зашевелились и онъ отвѣчалъ раздирающимъ стономъ, наполнившимъ слезами глаза Франсуа и его матери.
   На другой день рано утромъ начали съѣзжаться актеры и актрисы съ громадными запасами париковъ, шиньоновъ, ботфортъ, высокихъ ботинокъ, короткихъ юбочекъ и т. д. Конечно, женщины преобладали, потому что Кардальякъ понималъ, что для бея всего интереснѣе было слышать фальшивое пѣніе хорошенькихъ дѣвушекъ и видѣть обнаженныя, красивыя руки и хорошенькія ножки съ округленными икрами въ дезабилье современныхъ оперетокъ. Всѣ пластическія знаменитости его театра были тутъ на лицо, и во главѣ ихъ Ами Фера, которая подточила своими блестящими зубками не одну золотую корону, Кромѣ того были выписаны нѣсколько извѣстныхъ клоуновъ, набѣленныя лица которыхъ среди зеленой листвы парка должны были производить эфектъ гипсовыхъ статуй. Вся эта пестрая толпа, подстрекаемая деревенскимъ воздухомъ, широкимъ гостепріимствомъ и надеждой выудить себѣ что-нибудь въ мутной водѣ, была готова весело шутить, пѣть и плясать, какъ вырвавшаяся на берега Сены ватага молодыхъ парижанъ. Но Кардальякъ не желалъ предоставлять имъ свободу забавляться, какъ кто умѣлъ. Напротивъ, не успѣли они оправиться отъ путешествія и позавтракать, какъ онъ уже сунулъ ямъ въ руки роли, и пошли безконечныя репетиціи. Нельзя было терять ни минуты. Актеры разучивали свои роли, а пѣвицы распѣвали куплеты въ маленькой гостиной подлѣ открытой галереи, гдѣ устраивался театръ. Самъ Кардальякъ то слѣдилъ за репетиціями, то, сидя подъ роскошнымъ портикомъ, распоряжался толпами рабочихъ и садовниковъ, срубалъ деревья, заграждавшія видъ, рисовалъ модели тріумфальныхъ арокъ, посылалъ телеграфическія депеши и нарочныхъ къ мэрамъ и префектамъ. Изъ Арля онъ требовалъ депутацію молодыхъ дѣвушекъ въ національныхъ костюмахъ, изъ Барбантоны лучшихъ плясуновъ фарандолы, изъ Фарамона быковъ и лошадей. Такъ-какъ подъ всѣми этими требованіями подписывалось имя Набоба, а въ текстѣ упоминался тунискій бей, то они тотчасъ охотно исполнялись; телеграфъ неустанно работалъ и гонцы скакали по всѣмъ направленіямъ, а маленькій Сарданапалъ театра Сен-Мартенскихъ воротъ бросалъ направо и налѣво пригоршни золота, внѣ себя отъ восторга, что имѣетъ въ своемъ распоряженіи сцену въ пятьдесятъ миль, хорошо знакомый ему, родной Провансъ съ его богатой природой и живописными видами.
   Старуха Жансулэ, отказавшись на-время отъ своихъ правъ хозяйки, болѣе не показывалась въ домѣ и занималась исключительно своей фермой и больнымъ сыномъ: ее пугала толпа блестящихъ гостей, дерзкихъ слугъ, почти ничѣмъ неотличавшихся отъ своихъ господъ, женщинъ, кокетливыхъ и смѣлыхъ до безстыдства, чисто выбритыхъ стариковъ, похожихъ на разгульныхъ патеровъ, и безумныхъ весельчаковъ, которые цѣлую ночь бѣгали по коридорамъ, бросая другъ въ друга подушками и мокрыми губками. Даже по вечерамъ она не могла боліе пользоваться обществомъ сына, который обязанъ былъ оставаться съ гостями, прибывавшими безъ счета; это было тѣмъ тяжелѣе для бѣдной женщины, что она не могла по-прежнему бесѣдовать о внучатахъ съ г. Полемъ, котораго Жансулэ отпустилъ на нѣсколько дней погостить къ братьямъ. Она съ ужасомъ видѣла, какъ очищали ея комоды, полные великолѣпнаго столоваго бѣлья, расхищали серебро, опустошали кладовыя и, припоминая, въ какомъ жалкомъ положеніи остался замокъ послѣ посѣщенія его покойнымъ беемъ, восклицала съ ужасомъ:
   -- И отчего это милосердый Богъ не очиститъ землю отъ всѣхъ этихъ беевъ!
   Наконецъ, насталъ день, знаменитый день, о которомъ еще до сихъ поръ говорятъ во всемъ Провансѣ. Около трехъ часовъ, послѣ великолѣпнаго завтрака, за которымъ возсѣдала сама хозяйка въ новомъ холстинковомъ платьѣ и въ обычномъ чепцѣ среди парижскихъ знаменитостей, мѣстныхъ депутатовъ, префектовъ въ мундирахъ, мэровъ съ ихъ офиціальными перевязями и чисто выбритыхъ патеровъ, Жансулэ, во фракѣ и бѣломъ галстухѣ, окруженный гостями, вышелъ изъ столовой и остановился подъ грандіознымъ портикомъ. Передъ ними, среди чудесъ южной природы, развѣвающихся знаменъ и тріумфальныхъ арокъ, мелькали тысячи головъ, пестрѣли тысячи блестящихъ костюмовъ. Тутъ на зеленомъ лужкѣ виднѣлся роскошный цвѣтникъ изъ южныхъ красавицъ Арля, въ кружевныхъ платочкахъ, рельефно выставлявшихъ ихъ матовыя лица; тамъ стояли веселой группой плясуны фарандолы съ тамбуринами, шляпами на бекрень и развѣвающимися лентами; далѣе толпились музыканты въ черныхъ фракахъ и красныхъ фуражкахъ; въ сторонѣ, на открытой полянѣ, обращенной въ импровизированный циркъ, черные быки и пикадоры на маленькихъ, кровныхъ лошадкахъ готовы были ринуться въ бой; а тамъ опять знамена, каски, штыки, до послѣдней тріумфальной арки у входа въ паркъ. На другомъ-же берегу Роны, черезъ которую двѣ понтонныя роты перебросили временной мостъ для прямого сообщенія съ желѣзной дорогой, тянулась до горизонта сплошная масса головъ; жители всѣхъ окрестныхъ селеній наполняли жифаскую дорогу, представляя нескончаемую живую изгородь, надъ которой лучезарно свѣтилось солнце, отражаясь вездѣ: въ мѣдномъ обручѣ тамбурина, въ золотой бахромѣ знамени, въ стальномъ трезубцѣ пикадора, въ бурныхъ волнахъ свободной Роны, гордо несшей въ море вѣрное изображеніе этого царственнаго праздника. При видѣ всѣхъ этихъ чудесъ, въ которыхъ незримо блестѣло золото изъ его туго-набитыхъ сундуковъ, Набобъ гордо выпрямился.
   -- Прекрасно! произнесъ онъ, поблѣднѣвъ.
   -- Слишкомъ прекрасно для человѣка, мы точно ждемъ Бога, прибавила его мать, еще болѣе блѣдная и подъ вліяніемъ какого-то неопредѣленнаго страха.
   Чувства этой старой католической поселянки вполнѣ раздѣлялась всей толпой, сбѣжавшейся отовсюду на блестящее зрѣлище, и для которой посѣщеніе восточнымъ государемъ скромнаго сына Прованса было какимъ-то смутнымъ повтореніемъ легенды о царяхъ-волхвахъ.
   Поздравленія посыпались на Жансулэ со всѣхъ сторонъ и Кардальякъ, неожиданно выскочивъ изъ толпы, воскликнулъ:
   -- Я говорилъ, что изъ этого матеріяла можно сдѣлать чудо! Парижане дорого-бы дали, чтобъ присутствовать на такомъ зрѣлищѣ.
   Потомъ, понизивъ голосъ, чтобъ его не слыхала мать Набоба, онъ прибавилъ:
   -- Вы видѣли нашихъ арлезіанокъ? Нѣтъ? Посмотрите хорошенько, особенно на первую, съ букетомъ въ рукахъ.
   -- Да это Ани Фера!
   -- Да. Вы понимаете, любезный другъ, что если бей броситъ свой платокъ въ эту группу юныхъ красавицъ, то надо-же кому-нибудь съумѣть его поднять. Другія ничего не поняли-бы, онѣ слишкомъ невинны. Я обо всемъ подумалъ, все предусмотрѣлъ, все устроилъ, какъ на театрѣ.
   Для доказательства, что организація праздника доведена до совершенства, онъ поднялъ палку; этотъ жестъ былъ повторенъ по всѣмъ терасамъ парка и въ ту же минуту барабаны, трубы, тамбурины заиграли торжественный народный гимнъ: "Солнце Прованса", а на другомъ берегу въ толпѣ пробѣжалъ говоръ, какъ-бы морская зыбь, отъ страха, что бей пріѣхалъ съ другой стороны. Кардальякъ вторично махнулъ палкой и колосальный оркестръ умолкъ, но не съ такой быстротою, хотя нельзя было требовать большаго отъ трехъ тысячъ участниковъ.
   Вскорѣ были поданы экипажи: двѣ розовыя кареты съ золотомъ, по туниской модѣ. Онѣ служили уже при пріемѣ покойнаго бея, но мать Жансулэ такъ бережно сохранила ихъ, что золото, живопись и обивка были такъ же новы и блестящи, какъ въ первый день. Впрочемъ, и тутъ Кардальякъ выказалъ богатство своей фантазіи; вмѣсто лошадей онъ запрегъ въ эти парадные экипажи по восьми муловъ, украшенныхъ лентами, серебряными бубенчиками и пр. Если бей не останется доволенъ такимъ пріемомъ, то...
   Набобъ, Монпавонъ, префектъ и одинъ изъ генераловъ сѣли въ первую карету, остальные гости во вторую и послѣдующіе экипажи, а мэры и патеры отправились пѣшкомъ во главѣ обществъ своихъ округовъ; шествіе двинулось по жифаской дорогѣ.
   Погода была превосходная, но жаркая и душная не по сезону; впрочемъ, въ этой южной странѣ все торопится, все преждевременно. Хотя на небѣ не было ни одного облачка, но чрезмѣрная тишина и отсутствіе малѣйшаго вѣтерка доказывали приближеніе грозы, Отъ природы безмолвная апатія перешла мало-по-малу и на людей; слышались только бряцаніе бубенчиковъ на мулахъ и тяжелые шаги пѣвцовъ, которыхъ Кардальякъ разставлялъ въ различныхъ мѣстахъ дороги.
   -- Откройте окно съ вашей стороны, генералъ, сказалъ Монпавонъ, побагровѣвъ отъ духоты и боясь за свою разрисованную физіономію.
   Когда опустили окна въ парадныхъ экипажахъ, народъ могъ свободно видѣть высокихъ сановниковъ, обтиравшихъ платками свои лица, на которыхъ выразилось ожиданіе, -- ожиданіе бея, грозы или чего-то неопредѣленнаго.
   Еще одна тріумфальная арка. Это Жифа, съ его длинной, плохо вымощенной улицей и старинными, грязными домами. Но теперь всѣ стѣны украшены дорогими тканями, окна и балконы цвѣтами, а мостовая усѣяна зелеными пальмовыми вѣтвями. При выѣздѣ изъ селенія, маленькая, бѣлая станція желѣзной дороги, утопающая въ виноградникахъ, украшена знаменами и трофеями. Внутри единственная зала роскошно убрана коврами и турецкими диванами; на всякій случай тутъ устроенъ великолѣпный буфетъ, снабженный шербетомъ для его высочества бея.
   Достигнувъ вокзала, Набобъ почувствовалъ, что безпокойное ощущеніе, овладѣвшее имъ, вдругъ исчезло. Префекты, генералы, депутаты въ мундирахъ и фракахъ стали ходить взадъ и впередъ по внутренней галереѣ и публика жадно смотрѣла на важныхъ сановниковъ, на Монпавона, по обыкновенію, выпячивавшаго свою грудь, на Кардальяка, едва переводившаго дыханіе отъ усталости, на своего Жансулэ, глаза котораго такъ блестѣли среди загорѣлаго лица, что казались двумя золотыми гвоздями на кожаномъ переплетѣ. Вдругъ раздался электрическій звонокъ и начальникъ станціи, выбѣжавъ на галерею, громко воскликнулъ:
   -- Господа! идетъ поѣздъ. Онъ будетъ черезъ восемь минутъ.
   Всѣ вздрогнули и совершенно инстинктивно взялись за часы. Прошли двѣ минуты и какой-то неизвѣстный голосъ произнесъ:
   -- Посмотрите въ ту сторону.
   Направо, откуда ждали поѣздъ, неожиданно показалась на небѣ громадная черная туча. "Будетъ гроза", подумали всѣ, но никто не успѣлъ выразить громко этой мысли. Раздался звонкій свистокъ и поѣздъ показался въ мрачномъ, узкомъ проходѣ не жду двумя виноградниками. Это былъ настоящій королевскій поѣздъ, быстрый и небольшой, украшенный французскими и тунискими флагами. Несшійся на всѣхъ парахъ локомотивъ съ большимъ букетомъ изъ розъ на груди началъ мало-по-малу сдерживать свой ходъ. Сановники размѣстились по группамъ, поправляя свои шпаги и мундиры; Жансулэ пошелъ на-встрѣчу поѣзду съ низкопоклонной улыбкой и подобострастно согбенной спиной. Поѣздъ медленно подходилъ. Жансулэ думалъ, что онъ сейчасъ остановится, и ухватился рукою за дверцу королевскаго вагона, сіявшаго золотомъ, но машина не могла вдругъ остановиться и Набобъ шелъ рядомъ съ вагономъ, тщетно стараясь отворить дверцу и знаками заставить машиниста прекратить ходъ. Наконецъ, онъ не вытерпѣлъ и съ пламеннымъ нетерпѣніемъ, которое такъ нравилось покойному бею, вскочилъ на бархатную подножку королевскаго вагона и громко воскликнулъ:
   -- Вапте высочество! станція Сен-Романъ.
   Представившееся Жансулэ зрѣлище до того его поразило, что онъ не могъ произвести ни слова и едва не упалъ. Въ глубинѣ вагона полулежалъ на диванѣ бей въ до-верху застегнутомъ восточномъ сюртукѣ, съ лентой Почетнаго легіона и въ фескѣ съ бриліантовымъ плюмажемъ. Его красивое, матовое лицо, окаймленное длинной, шелковистой черной бородой, было неподвижно и онъ тихо обмахивался маленькимъ вѣеромъ, шитымъ золотомъ. Подлѣ него стоили два адъютанта и французскій инженеръ, начальникъ поѣзда, а напротивъ, на другомъ диванѣ, въ почтительной позѣ, но, очевидно, пользуясь милостью бея, сидѣли два филина въ бѣлыхъ галстухахъ, одинъ -- толстый, другой -- худощавый. Это были Гемерлинги, отецъ и сынъ; снова овладѣвъ беемъ, они съ торжествомъ везли его въ Парижъ. Какой страшный сонъ! Всѣ эти люди хорошо знали Жансулэ, однакожъ, смотрѣли на него, какъ на незнакомаго человѣка. Блѣдный, дрожащій, онъ едва проговорилъ:
   -- Ваше высочество! Развѣ вы не остановитесь...
   Его слова были прерваны блескомъ молніи и раскатомъ грома. Но глаза бея сверкнули еще страшнѣе. Приподнявшись на диванѣ, онъ сказалъ нѣсколько глухимъ голосомъ, но на чистомъ французскомъ языкѣ, очевидно, заранѣе подготовленныя слова:
   -- Вернитесь домой, Мерконти. Ноги идутъ, куда ихъ ведетъ сердце. Мои никогда не вступятъ въ домъ человѣка, ограбившаго мое отечество.
   Жансулэ хотѣлъ отвѣчать, но бей подалъ знакъ рукою, инженеръ дотронулся до пуговки электрическаго звонка, черезъ секунду раздался свистокъ и поѣздъ понесся на всѣхъ парахъ.
   Жансулэ стоялъ на платформѣ, обезумѣвъ отъ отчаянія и не замѣчая, что крупныя капли дождя падали на его обнаженную голову. Всѣ его окружили и забросали вопросами: "отчего бей не остановился?"
   -- Придворная интрига... адскій заговоръ, сказалъ Жансулэ едва слышно, но въ ту же минуту, съ налитыми кровью глазами и съ пѣной у рта, онъ закричалъ во все горло, грозя исчезнувшему поѣзду: -- канальи!
   -- Будьте приличнѣе, Жансулэ, сказалъ Монпавонъ и, взявъ его за руку, старался успокоить.
   Потомъ, среди всеобщей паники офиціальныхъ лицъ, онъ повелъ Набоба къ каретѣ и посадилъ въ нее, безмолвнаго, безчувственнаго, какъ ближайшаго родственника послѣ похоронъ. Дождь лилъ ливмя, удары грома быстро слѣдовали одинъ за другимъ. Всѣ кое-какъ сѣли въ кареты и отправились въ обратный путь. Тогда произошло нѣчто очень печальное и комическое, одна изъ тѣхъ роковыхъ насмѣшекъ судьбы, которыя добиваютъ лежачихъ. Въ полумракѣ, быстро наступавшемъ благодаря грозѣ, толпа, стоявшая передъ вокзаломъ, приняла за бея одного изъ офиціальныхъ лицъ въ мундирахъ, и какъ только экипажи двинулись отъ станціи, поднялся давно сдерживаемый въ тысячѣ грудей громкій, страшный крикъ, повторяемый вдоль всей дороги: "да здравствуетъ бей!" Предупрежденные этимъ условленнымъ знакомъ, оркестры и хоры огласили воздухъ народнымъ гимномъ, который, перекатываясь, гремѣлъ безостановочно до самаго Сен-Романа, несмотря на то, что Кардальякъ, Жансулэ и другіе, высовываясь изъ оконъ каретъ, кричали:
   -- Молчите, молчите!
   Эти слова пропадали въ общемъ гамѣ, и провансальцы, энтузіазмъ которыхъ распалялся съ утра и теперь достигъ до апогея, благодаря долгому ожиданію и грозѣ, неистово пѣли "Солнце Прованса", перебивая пѣніе дикими криками: "да здравствуетъ бей!" Большая часть толпы не знала, что такое "бей", и даже не представляла его себѣ въ фантастическомъ образѣ, но это во мѣшало мужчинамъ махать шляпами, кричать и шумѣть, женщинамъ -- проливать слезы умиленія, а мальчишкамъ, взобравшимся на деревья, громко кричать:
   -- Мама, мама, я его вижу!
   Не одни мальчишки видѣли беявсѣ его видѣли, и до настоящаго времени готовы въ этомъ присягнуть.
   При такомъ общемъ безумномъ восторгъ и невозможности успокоить толпу, сидѣвшимъ въ каретахъ оставалось только поднять окна и скакать сломя голову. Другого средства прекратить страшную пытку не существовало. Но тутъ началась бѣшеная скачка; вслѣдъ за экипажами пустилась бѣжать и вся толпа, въ томъ числѣ хоры, неперестававшіе пѣть, плясуны фарандолы, извивавшіеся въ какихъ-то фантастическихъ фигурахъ вокругъ каретъ, добродушные патеры, приподнимавшіе свои расы и все-же находившіе силы кричать: "да здравствуетъ бей!" Проливной дождь усиливалъ еще общую суматоху, придавая торжественному шествію видъ безпорядочнаго, комическаго бѣгства, сопровождаемаго пѣніемъ, бранью, хохотомъ и т. д.
   Глухой звукъ колесъ по понтонному мосту заставилъ Набоба очнуться отъ безчувственнаго столбняка.
   -- Наконецъ, промолвилъ онъ, смотря на бурныя волны Роны.
   Но какъ только первая карета съѣхала съ моста и поравнялась съ тріумфальной аркой, раздался барабанный бой, привѣтствовавшій пріѣздъ сюзерена во владѣнія его феодала, и на замкѣ мгновенно загорѣлась газовая надпись, полузадуваемая вѣтромъ: чда здравствуетъ бей Махметъ".
   "Это букетъ", подумалъ бѣдный Набобъ и напряженно,.грустно засмѣялся.
   Но онъ ошибался. Букетъ ожидалъ его у дверей замка. Какъ только карета остановилась передъ портикомъ, Ани Фера отдѣлилась отъ группы арлезіанокъ и подбѣжала съ букетомъ въ рукахъ, чтобы привѣтствовать бея. Но вмѣсто бея вышелъ Жансулэ, взволнованный, безмолвный, и быстро скрылся'въ домѣ, не обративъ на нее никакого вниманія.
   -- Возьми назадъ твой букетъ, красавица; твое дѣло не выгорѣло, сказалъ Кардальякъ, видя неловкое положеніе молодой дѣвушки;-- бей не пріѣдетъ. Онъ забылъ свой платокъ, а такъ-какъ онъ объясняется съ женщинами только съ помощью платка, то ты понимаешь...
   Наконецъ наступила ночь. Все спитъ въ Сен-Романѣ послѣ дневной суматохи. Проливной дождь продолжаетъ идти и въ паркѣ образуются цѣлые ручьи. Вездѣ только и слышно журчаніе воды. Одинъ въ своей роскошной спальнѣ, Набобъ ходитъ взадъ и впередъ, предаваясь самымъ роковымъ мыслямъ. Онъ уже не думаетъ о нанесенномъ ему оскорбленіи передъ тридцатью тысячами людей и о другомъ, еще болѣе тяжкомъ, оскорбленіи его беемъ въ присутствіи самыхъ жестокихъ его враговъ. Пламенный провансалецъ уже забылъ о своей мести и къ тому-же онъ, какъ придворный, всегда былъ готовъ къ опалѣ. Его страшило совсѣмъ иное, именно послѣдствія нанесенной ему обиды. Все его состояніе, дома, конторы, корабли находились въ рукахъ бея, въ восточной странѣ, гдѣ не существовало другого закона, кромѣ воли государя. Прижавшись своимъ пылающимъ лбомъ къ окну, онъ безсознательно смотрѣлъ на паркъ, въ которомъ царилъ такой-же мракъ, какъ и въ его сердцѣ.
   Вдругъ въ коридорѣ послышались шаги и кто-то постучался въ дверь.
   -- Кто тамъ?
   -- Важная депеша, присланная съ эстафетой! сказалъ Ноэль, входя въ комнату.
   -- Телеграма! Что тамъ еще?
   Онъ взялъ синій конвертъ и распечаталъ его дрожащей рукою. Уже два раза пораженный судьбою, онъ не надѣялся болѣе на свою неуязвимость; ему извѣстны такъ-же, какъ всѣмъ смертнымъ, страхъ и трепетъ. Прежде всего онъ посмотрѣлъ на подпись... Мора... Неужели это отъ герцога? Да, подъ депешей стоятъ четыре буквы: Мо-р-а. А содержаніе ея слѣдующее:
   "Пополаска умеръ. Скоро выборы въ Корсикѣ. Вы офиціальный кандидатъ".
   Депутатъ!.. Вотъ въ чемъ было спасеніе. Съ представителемъ французской націи нельзя обращаться какъ съ простымъ торговцемъ.
   -- О, благородный герцогъ! сказалъ вслухъ Жансулэ;-- Гемерлинги лопнутъ съ досады.
   Онъ былъ такъ взволнованъ, что не могъ подписать своего имени на квитанціи.
   -- А гдѣ человѣкъ, принесшій депешу? спросилъ онъ вдругъ.
   -- Здѣсь, г. Жансулэ, отвѣчалъ добродушно провансалецъ.
   -- Войдите.
   Счастье улыбнулось этому бѣдняку. Набобъ сунулъ обѣ руки въ карманы и, вынувъ двѣ пригоршни золотыхъ монетъ, бросилъ ихъ въ фуражку посланнаго, который былъ совершенно пораженъ этой неожиданной щедростью.
   

ГЛАВА XII.
Корсиканскіе выборы.

"Поццо-Негро.

   "Наконецъ, любезный г. Жуаёзъ, я имѣю возможность подать о себѣ вѣсть. Впродолженіи пяти дней, проведенныхъ нами на Корсикѣ, мы столько путешествовали, столько мѣняли средствъ сообщеній, ѣздили въ каретахъ и верхомъ, то на ослѣ, то на мулѣ, то на человѣческихъ плечахъ при переправѣ черезъ горный ручей, столько говорили, писали писемъ, принимали прошеній, посѣщали школъ, жертвовали въ церкви ризъ и престольныхъ одеждъ, возстановляли падающихъ колоколенъ, основывали дѣтскихъ пріютовъ, столько предлагали тостовъ, выслушивали рѣчей, выпивали толонскаго вина и съѣдали бѣлаго сыра, -- что я рѣшительно не имѣлъ времени дружески побесѣдовать хоть на бумагѣ съ милымъ семейнымъ кружкомъ, въ которомъ вотъ уже двѣ недѣли я не появляюсь по обыкновенію. По счастью, мое отсутствіе не будетъ продолжительно; мы намѣреваемся послѣ завтра отправиться прямо въ Парижъ. Съ точки зрѣнія выборовъ, я полагаю, наша поѣздка очень успѣшна. Корсика -- прекрасная страна, лѣнивая, бѣдная, гордая; дворянскія и даже буржуазныя семейства умѣютъ здѣсь сохранять приличную внѣшность цѣною самыхъ тяжкихъ лишеній, и многіе очень серьезно говорятъ о состояніи Пополаски, покойнаго депутата, которому только смерть помѣшала продать Набобу свою отставку за сто тысячъ фр. Всѣ корсиканцы, кромѣ того, отличаются жаждою административныхъ мѣстъ, мундировъ, фуражекъ съ офиціальнымъ околышкомъ. Предложите корсиканскому поселянипу самую богатую ферму или скромную перевязь лѣсника -- и онъ, не задумавшись ни минуты, выберетъ послѣднее. При этихъ условіяхъ, вы понимаете, что кандидатъ, имѣющій хорошее состояніе и пользующійся покровительствомъ властей, имѣетъ много шансовъ на успѣхъ. Поэтому, вѣроятно, Жансулэ будетъ выбранъ, особенно если удастся сдѣлка, для заключенія которой мы пріѣхали въ это селеніе, называемое Поццо-Негро (Черный Колодезь) и состоящее изъ пятидесяти маленькихъ хижинъ изъ краеваго камня, которыя лѣпятся въ глубинѣ зеленаго оврага по уступамъ крутыхъ утесовъ, покрытыхъ дремучими лѣсами. Изъ открытаго окна единственной гостинницы, въ которой я пишу, я вижу высоко надо мною небольшое пространство голубого неба, а внизу, на маленькой площадкѣ подъ тѣнью орѣшника, два пастуха въ кожухахъ играютъ въ карты, прислонясь къ каменному колодцу. Картежная игра -- бичъ этой лѣнивой страны, въ которой такъ мало своихъ жнецовъ, что ихъ приходится выписывать изъ Лукки. Мои игроки, конечно, не имѣютъ ни гроша въ карманѣ и потому ставка одного -- ножъ, а другого -- кругъ сыра, завернутый въ виноградный листъ. Не подалеку стоитъ патеръ и, покуривая сигару, смотритъ съ живымъ интересомъ на ихъ игру. Вокругъ царитъ безмятежная тишина, прерываемая только изрѣдка восклицаніями игроковъ и голосами, раздающимися въ столовой гостинницы, находящейся надъ моей головой. Это мой другъ Жансулэ разговариваетъ съ помощью знаменитаго Паганетти съ не менѣе знаменитымъ Пьедигригіо.
   "Пьедигригіо (Сѣрая Нога) -- мѣстная знаменитость. Это семидесяти-пяти-лѣтній старикъ высокаго роста, съ длинной бѣлой бородой и въ коричневой каталонской шапочкѣ на сѣдыхъ волосахъ; за кушакомъ у него заткнуты ножницы, которыми онъ крошилъ на ладони листовой, зеленый табакъ. На взглядъ онъ очень почтенный старецъ и, видя, какъ онъ на площадкѣ дружески жалъ руку патеру и покровительственно кивалъ головой двумъ игрокамъ, я никогда не подумалъ-бы, что это извѣстный разбойникъ Пьедигригіо, который съ 1840 по 1860 годъ былъ въ Монте-Ротондо грозою солдатъ и жандармовъ. Теперь, прикрываясь давностью, онъ спокойно живетъ въ околоткѣ, прославленномъ его преступленіями, и пользуется общимъ уваженіемъ, несмотря на то, что на его душѣ семь или восемь убійствъ. Пьедигригіо не потерялъ своего прежняго значенія потому, что два его сына слѣдуютъ благородному примѣру отца и, въ свою очередь, служатъ грозою всей окрестной страны, избѣгая преслѣдованій правительства благодаря поселянамъ, увѣдомляющимъ ихъ о малѣйшемъ движеніи жандармовъ. Старшій, Сципіонъ, въ прошлое воскресенье приходилъ къ обѣднѣ въ Поццо-Негро. Грѣшно было-бы утверждать, что мирнымъ жителямъ этого скромнаго селенія пріятно пожатіе окровавленной руки разбойника, но его боятся и его воля -- законъ.
   "Эти страшные Пьедигритіо покровительствуютъ нашему сопернику и благодаря имъ два кантона могутъ подать голоса противъ насъ. Конечно, насъ поддерживаютъ жандармы, но разбойники гораздо сильнѣе. "Жандармы уходятъ отъ насъ, а разбойники всегда остаются среди насъ", говорилъ вамъ сегодня утромъ трактирщикъ. Поэтому намъ оставалось только заключить сдѣлку съ Сѣрыми Ногами. Мэръ сказалъ два слова объ этомъ старику, онъ посовѣтовался съ сыновьями и теперь обсуждаетъ черезъ переводчика Паганетти съ Жансулэ условія союза. Я отсюда слышу голосъ Пагапетти: "Ну, любезный товарищъ, ты знаешь, что я самъ старый корсиканецъ"... Потомъ раздаются спокойные отвѣты старика, прерываемые мѣрными звуками ножницъ, крошащихъ табакъ. "Любезный товарищъ", кажется, не очень довѣряетъ Паганетти и я полагаю, что пока золото не зазвенитъ на столѣ, дѣло не пойдетъ на ладъ.
   "Паганетти хорошо извѣстенъ въ своемъ отечествѣ. Лучшими доказательствами того, что стоитъ его слово, могутъ служить: Кортская площадь, гдѣ до сихъ поръ еще не поставленъ памятникъ Паоли, громадныя пустыни, которыя онъ предполагалъ засѣять морковью, но она не росла на каменистой почвѣ острова, и пустые карманы мелкихъ землевладѣльцевъ, патеровъ и поселянъ, которыхъ онъ совершенно разорилъ своими блестящими предпріятіями. Надо имѣть его мѣдный лобъ и громадныя средства, которыми онъ теперь располагаетъ, чтобы явиться сюда.
   "Что справедливо въ баснословныхъ операціяхъ, предпринятыхъ "Поземельнымъ банкомъ"?
   "Ничего. Рудники существуютъ только на бумагѣ; въ каменоломняхъ до сихъ поръ еще не дѣйствовали ни ломъ, ни порохъ; необозримые лѣса въ Монте-Ротондо недоступны для дровосѣка. То-же самое можно сказать о минеральныхъ водахъ, въ числѣ которыхъ источникъ Поццо-Негро занимаетъ первое мѣсто. О пароходахъ нѣтъ и помину; только на старинной, полуразрушенной генуэзской башнѣ на берегу залива Аячіо красуется надпись: "Агентство Паганетти. Пароходная компанія. Контора". Но въ этой конторѣ виднѣются лишь сѣрыя ящерицы и совы. Что-же касается желѣзныхъ дорогъ, то на всѣ мои вопросы корсиканцы отвѣчали таинственной улыбкой и страннымъ подмигиваніемъ; только сегодня объяснилась самымъ уморительнымъ образомъ эта тайна.
   "Я читалъ въ бумагахъ, которыя отъ времени до времени предъявлялъ намъ Паганетти, актъ покупки мраморной каменоломни въ Тавернѣ, въ двухъ часахъ разстоянія отъ Поццо-Негро. Пользуясь удобнымъ случаемъ и не говоря никому ни слова, я сегодня утромъ отправился въ Таверну на мулѣ съ проводникомъ, настоящимъ типомъ корсиканскаго контрабандиста съ большой, красной трубкой въ зубахъ и ружьемъ за спиной. Послѣ продолжительнаго странствія по изрытымъ разсѣлинами утесамъ и бездоннымъ пропастямъ, по краю которыкъ бережно шагалъ мулъ, мы спустились по крутому скату на пустынную площадку, усѣянную обнаженными скалами, покрытыми бѣлымъ гуано морскихъ птицъ. Безмолвная тишина царила въ этомъ пустынномъ уголкѣ и только слышались плескъ не вдалекѣ бушующаго моря и рѣзкій крикъ птицъ, кружившихся надъ скалами. Мой проводникъ боялся болѣе всего на свѣтѣ таможенныхъ чиновниковъ и жандармовъ, а потому остановился на обрывѣ, вдали отъ таможенной сторожки на берегу моря, а я отправился къ большому трехэтажному дому съ разбитыми стеклами, плохой черепичной крышей и громадной вывѣской надъ дверью: "Поземельный банкъ. Мраморная каменоломня". Послѣднія слова вывѣски были частью смыты дождемъ, частью сожжены палящимъ солнцемъ.
   "Конечно, здѣсь положено начало эксплоатаціи и въ землѣ пробуравлена большая дыра, на глубинѣ которой виднѣются громадныя глыбы мрамора, извѣстнаго въ торговлѣ подъ названіемъ гріота, но этимъ богатымъ матеріаломъ невозможно пользоваться за отсутствіемъ дорогъ и вблизи лежащаго порта, а главное -- отъ недостатка средствъ для устройства того и другого. Эти грустныя подробности о нашемъ единственномъ недвижимомъ имуществѣ сообщены мнѣ бѣднымъ старикомъ, котораго я засталъ въ одной изъ комнатъ желтаго дома у дымящагося очага, на которомъ жарился кусокъ козы.
   "Этотъ человѣкъ, соединявшій въ своемъ лицѣ цѣлое правленіе "Поземельнаго банка" на Корсикѣ, мужъ кормилицы Паганетти, нѣкогда бывшій сторожемъ на маякѣ, а слѣдовательно, небоящійся одиночества. Директоръ держитъ его здѣсь изъ человѣколюбія, а частью для того, чтобъ время отъ времени получать изъ тавернской каменоломни письма, которыя дѣйствуютъ очень хорошо на акціонеровъ. Мнѣ, однакожь, стоило большого труда добиться какихъ-бы то ни было свѣденій отъ этого полу дикаго старика, смотрѣвшаго на меня подозрительно; но все-же я кончилъ тѣмъ, что узналъ отъ него, какой смыслъ придаютъ корсиканцы желѣзнымъ дорогамъ и почему, говоря о нихъ, принимаютъ таинственный видъ. На мой вопросъ, извѣстенъ-ли ему проектъ желѣзной дороги на Корсикѣ, старикъ отвѣчалъ мнѣ не съ саркастической улыбкой большинства его соотечественниковъ, а совершенно просто, спокойно и правильнымъ французскимъ языкомъ:
   "-- Намъ здѣсь не надо желѣзныхъ дорогъ.
   "-- Однакожь, онѣ очень полезны и драгоцѣнны.
   "-- Я съ вами не спорю, но намъ довольно и жандармовъ.
   "-- Какъ жандармовъ?
   "-- Да.
   "Я долго не могъ понять, что хотѣлъ сказать корсиканецъ, и только послѣ продолжительныхъ разспросовъ отгадалъ, что туземцы называютъ тайную полицію желѣзными дорогами. Такъ-какъ много корсиканцевъ служатъ въ тайной полиціи на континентѣ, то на вопросъ: "гдѣ вашъ братъ, Амброзини?" или "что дѣлаетъ вашъ дядя, Барбикалья?" вамъ отвѣчаютъ, насупивъ брови: "онъ служитъ на желѣзныхъ дорогахъ". Всѣ понимаютъ, что это значитъ. Въ народѣ, между поселянами, которые никогда не видали желѣзной дороги и не понимаютъ, что это такое, существуетъ твердое убѣжденіе, что императорская тайная полиція не имѣетъ другого названія. Нашъ главный агентъ на островѣ держится того-же наивнаго мнѣнія. Вотъ въ какомъ положеніи "Желѣзная дорога изъ Аячіо въ Бастію черезъ Бонифачіо, Порто-Векіо и пр.", существованіе которой торжественно занесено въ книгахъ банка. Вообще всѣ владѣнія "Поземельнаго банка" заключаются въ двухъ ветхихъ постройкахъ, которыя напоминаютъ полу-разрушенные дома въ улицѣ св. Фердинанда.
   "Но куда-же пошли и куда идутъ въ настоящее время громадныя суммы, которыя Жансулэ и другія привлеченныя его магическимъ именемъ лица пожертвовали втеченіи послѣднихъ пяти мѣсяцевъ? Я вполнѣ соглашался съ вами, что всѣ покупки земельныхъ участковъ и другія предпріятія, торжественно занесенныя въ ваши торговыя книги, сильно преувеличены, но я никогда не подозрѣвалъ, что мошенничество доходитъ до поразительной степени, какъ я видѣлъ своими глазами. Такъ вотъ почему Паганетти не хотѣлъ, чтобы я ѣхалъ на Корсику! Однакожь, я не требовалъ отъ него немедленныхъ объясненій, потому что мой бѣдный Набобъ уже и то достаточно измученъ хлопотами по выборамъ. Но за то, какъ только мы вернемся въ Парижъ, я подамъ ему подробный отчетъ обо всемъ, что я узналъ, и добромъ или силою вырву его изъ этого разбойничьяго вертепа...
   "Наверху разговоръ уже кончился. Старикъ Пьедигригіо прошелъ черезъ площадку, старательно пряча туго набитый кошелекъ. Вѣроятно, сдѣлка состоялась. Ну, прощайте, любезный г. Жуаёзъ, передайте мой поклонъ вашимъ дочерямъ и сохраните мнѣ хоть маленькое мѣстечко за вашимъ круглымъ семейнымъ столомъ.

Поль Жери".

   Избирательная горячка, овладѣвшая Набобомъ на Корсикѣ, преслѣдовала его до самаго Парижа и тамъ наводнила его роскошный домъ на Вандомской площади всевозможными видоизмѣненіями двухъ главныхъ типовъ корсиканца: живого, хвастливаго болтуна и догматичнаго, безмолвнаго, сосредоточеннаго философа. Всѣ эти голодные островитяне, съ правильными, смуглыми чертами лица и черными бородами, съ утра до ночи толпились въ домѣ Набоба, обращая его въ трактиръ и базаръ. Въ его столовой всегда можно было видѣть новаго, только-что прибывшаго корсиканца, который съ озабоченнымъ видомъ провинціяльнаго родственника торопливо набивалъ себѣ брюхо.
   Шумная, хвастливая раса избирательныхъ агентовъ вездѣ одна и та-же, только на Корсикѣ она отличается болѣе пламеннымъ рвеніемъ и безграничнымъ честолюбіемъ. Всякій мелкій чиновникъ, секретарь мэра или сельскій учитель говорилъ такимъ тономъ, точно у него былъ въ карманѣ цѣлый кантонъ. Дѣло въ томъ, что корсиканскія семейства такого древняго происхожденія и такъ многочисленны, что какой-нибудь бѣднякъ, гранящій камни на большой дорогѣ, находится въ близкомъ родствѣ съ самыми значительными лицами острова и потому пользуется серьезнымъ вліяніемъ. Національный характеръ этого гордаго, мстительнаго, злопамятнаго и склоннаго къ интригамъ народа увеличиваетъ опасности, которымъ подвергается человѣкъ, осмѣливавшійся вступить въ эту страну, усѣянную западнями. Всего хуже было то, что корсиканцы, ненавидя другъ друга, бранились и ссорились за столомъ Набоба; они обмѣнивались грозными взглядами, схватывались при каждомъ словѣ за рукоятку ножа, кричали всѣ въ одинъ голосъ и упрекали другъ друга никому неизвѣстными фактами мѣстныхъ исторій. Бѣдный Жансулэ боялся, чтобъ его роскошные завтраки не кончились когда-нибудь очень трагически, и старался примирить враговъ съ своей обычной добродушной улыбкой. Но Паганетти его успокоивалъ, говоря, что вендетта, существующая до сихъ поръ на Корсикѣ, прибѣгаетъ очень рѣдко, и то въ низшихъ классахъ населенія, къ кинжалу, а ея любимое оружіе -- анонимное письмо. Дѣйствительно, каждый день на Вандомской площади получалась груда писемъ безъ подписи, вродѣ слѣдующаго:
   "Г. Жансулэ, я боюсь, что вашъ выборъ не состоится, если вы будете по-прежнему покровительствовать Жозуѣ Кастирла, измѣннику, купленному вашими врагами, тогда какъ его родственникъ Лучіани -- человѣкъ вполнѣ вамъ преданный и необходимый".
   Хотя несчастный кандидатъ кончилъ тѣмъ, что не читалъ подобныхъ писемъ, по преслѣдуемый всѣми этими интригами, нервный, безпокойный, подозрѣвая всѣхъ и каждаго, онъ грустно сознавалъ справедливость корсиканской пословицы: "Если хочешь вреда твоему врагу, пожелай только выборовъ въ его семействѣ".
   Легко себѣ представить, что книга чековъ Набоба и ящики комода краснаго дерева много терпѣли отъ стаи саранчи, налетѣвшей на Вандомскую площадь. Однакожь, несмотря на комичную дерзость, съ которой корсиканцы требовали денегъ взаймы и набивали себѣ карманы ящиками сигаръ, не они были самыми опасными врагами кошелька Набоба. Подобно трму, какъ во время жары раны растравляются, такъ и выборы усилили въ значительной мѣрѣ постоянный грабежъ, систематически производившійся въ домѣ. Статьи Моессара, брошюры съ портретами и всевозможныя рекламы печатались и отправлялись на Корсику въ десяткахъ тысячъ экземпляровъ. Притомъ съ прежней силой работали обычные насосы, осушавшіе миліонный резервуаръ. Вифлеемскій пріютъ, Поземельный банкъ, Швальбахъ, Буа-Ландри и сотни другихъ большихъ и малыхъ насосовъ различныхъ силъ и величинъ, то громадныхъ, шумныхъ, въ нѣсколько тысячъ лошадиныхъ силъ, то микроскопическихъ, съ искусно-прилаженными и старательно смазанными клапанами, дѣйствовали съ необыкновенной энергіей и единодушіемъ, грозя въ-концѣ-концовъ если не совершенно осушить резервуаръ, то, по крайней мѣрѣ, сильно понизить его уровень.
   Мало-по-малу уже начинали распространяться тревожные слухи на биржѣ. Можетъ быть, это была интрига Гемерлинга, противъ котораго Жансулэ велъ постоянную финансовую борьбу, стараясь подтачивать всѣ его предпріятія и теряя громадныя суммы, такъ-какъ противъ него были хладнокровіе врага, собственное бѣшенство и ошибки Паганетти, неумѣвшаго вести дѣло какъ слѣдуетъ. Какъ-бы то ни было, но золотая звѣзда Набоба померкла. Поль Жери это зналъ чрезъ Жуаёза, который поступилъ бухгалтеромъ къ биржевому маклеру и былъ близко знакомъ со всѣмъ, что дѣлалось на биржѣ; молодого человѣка болѣе всего пугало странное волненіе, въ которомъ теперь постоянно находился Жансулэ. Забывъ свою провансальскую трезвость и хладнокровное спокойствіе, онъ иногда пилъ безъ мѣры, кричалъ во все горло, хохоталъ безъ удержу. Очевидно было, что онъ надрывался въ тщетныхъ усиліяхъ отогнать отъ себя роковую мысль, которая тревожно морщила его лобъ, когда онъ случайно заглядывалъ въ свою записную книжку. Но несмотря на все желаніе Поля Жери объясниться серьезно съ Жансулэ, Набобъ упорно избѣгалъ этого разговора. Всѣ ночи онъ проводилъ въ клубѣ, до половины дня валялся въ постели и потомъ вставалъ, окруженный уже толпою посѣтителей, наполнявшихъ его спальню. Когда-же Жери удавалось поймать его на минуту, онъ перебивалъ его на первомъ словѣ, прося отложить бесѣду до другого раза. Наконецъ, молодой человѣкъ прибѣгнулъ къ чрезвычайнымъ, героическимъ средствамъ.
   Однажды, въ пять часовъ утра возвратясь домой изъ клуба, Жансулэ нашелъ на своемъ спальномъ столикѣ письмо, которое онъ сначала принялъ за анонимный доносъ. Дѣйствительно, это былъ доносъ, но открытый, благородный, подписанный. Поль Жери прямо, опредѣленно обнаруживалъ всѣ низости и мошенничества, которыя окружали бѣднаго Набоба. Безъ обиняковъ, по имени называлъ онъ негодяевъ, эксплуатировавшихъ миліонера. По его словамъ, всѣ обычные посѣтители дома Набоба одинаково лгали и воровали. Въ домѣ сверху до низу производился систематическій грабежъ. Лошади Буа-Ландри, картины Швальбаха, статьи Моессара -- все одинъ шантажъ. Жери составилъ подробную записку обо всѣхъ этихъ дерзкихъ мошенничествахъ, но особенное вниманіе Жансуле онъ обращалъ на положеніе "Поземельнаго банка". Во всѣхъ другихъ дѣлахъ опасность грозила только его карману, но здѣсь затронута была и его честь. Привлеченные именемъ Набоба, его званіемъ предсѣдателя совѣта, сотни акціонеровъ попались въ роковую западню, и за ихъ разореніе будетъ отвѣчать онъ, Жансулэ, а все это предпріятіе, какъ легко убѣдиться изъ отчета объ истинномъ положеніи дѣлъ,-- ложь и обманъ.
   "Вы найдете упоминаемую выше записку, говорилъ въ концѣ письма молодой человѣкъ, -- въ верхнемъ ящикѣ моей конторки. Тамъ-же лежатъ различныя квитанціи. Я не положилъ всего этого въ вашу комнату, потому что не довѣряю Ноэлю, такъ-же какъ и всѣмъ другимъ служащимъ у васъ въ домѣ. Сегодня вечеромъ, выѣзжая изъ дома, я вамъ передамъ ключъ. Да, мой другъ и благодѣтель, я васъ покидаю, полный благодарности ко всему, что вы для меня сдѣлали, и сожалѣя, что не могъ, въ виду вашей слѣпой довѣрчивости, хотя отчасти отплатить за ваши благодѣянія. Но я по совѣсти, какъ честный человѣкъ, не могу болѣе оставаться безполезнымъ зрителемъ грабежа и вашей погибели. Сердце мое разрывается при видѣ всего, что дѣлается въ вашемъ домѣ, и я не могу ничѣмъ помочь вамъ. Я долженъ пожимать руки мошенникамъ и я, вашъ преданный другъ, кажусь ихъ сообщникомъ. Почемъ знать, оставаясь долѣе въ этой тлетворной атмосферѣ, и я, пожалуй, могу сдѣлаться также негодяемъ?"
   Набобъ прочелъ медленно, внимательно это письмо, не пропустивъ даже малѣйшаго перечерка; оно произвело на него такое сильное впечатлѣніе, что онъ не легъ спать, а пошелъ тотчасъ къ своему юному секретарю, который имѣлъ въ домѣ небольшой кабинетъ, гдѣ ему ночью готовили постель на диванѣ. Весь домъ еще спалъ. Проходя по анфиладѣ гостиныхъ, въ которыхъ, за отсутствіемъ вечернихъ пріемовъ, никогда не опускались занавѣси, Набобъ былъ пораженъ печальнымъ видомъ своихъ роскошныхъ комнатъ при мерцающемъ свѣтѣ парижской утренней зари. Новая мебель и свѣжая драпировка, пропитанныя запахомъ табака и ликеровъ, казались полинялыми: на атласныхъ диванахъ виднѣлись сальныя пятна, великолѣпныя мраморныя статуи были обсыпаны золою сигаръ, на богатыхъ коврахъ отпечатались слѣды тяжелыхъ сапоговъ. Вся эта грязь и безпорядокъ напоминали вагонъ перваго класса на желѣзной дорогѣ, въ которомъ публика съ презрѣніемъ относится къ оплаченной роскоши. Среди этой странной обстановки разыгрывалась ежедневно отвратительная комедія и собственная фигура Набоба, отражаемая въ двадцати холодныхъ, безмолвныхъ зеркалахъ, казалась роковой и комичной въ модномъ фракѣ, такъ мало идущемъ къ его грубой фигурѣ, опухшимъ глазамъ и раскраснѣвшемуся лицу.
   Какое мрачное пробужденіе отъ безумной, блестящей жизни, которую онъ велъ до сихъ поръ!
   Грустныя мысли тѣснились въ его головѣ; но вдругъ онъ тряхнулъ головою и, выпрямившись во весь ростъ, несмотря на тяжелый гнетъ, горбившій его спину, твердо вошелъ въ комнату Жери. Молодой человѣкъ уже всталъ и перебиралъ бумаги въ конторкѣ.
   -- Другъ мой, сказалъ Жансулэ, затворивъ за собою дверь,-- прежде всего отвѣтьте мнѣ откровенно на мой вопросъ: дѣйствительно ли вы рѣшились меня покинуть по тѣмъ причинамъ, которыя вы объяснили въ письмѣ? Не побуждаютъ-ли васъ къ этому низкія клеветы, распространяемыя въ Парижѣ на мой счетъ? Впрочемъ, я убѣжденъ, что вы въ такомъ случаѣ прямо объяснили-бы, въ чемъ дѣло, и доставили-бы мнѣ возможность оправдаться передъ вами.
   Поль отвѣчалъ, что у него не было другихъ причинъ, кромѣ изложенныхъ въ письмѣ, но, по его мнѣнію, ихъ было совершенно достаточно.
   -- Такъ выслушайте-же меня, дитя мое, и я убѣжденъ, что вы останетесь. Ваше откровенное, благородное письмо ничего не сказало мнѣ новаго; я все это знаю, вотъ уже три мѣсяца. Да, любезный Поль, вы правы. Парижская жизнь сложнѣе, чѣмъ я предполагалъ. Мое несчастье, что я, прибывъ въ столицу, не нашелъ честнаго, безкорыстнаго человѣка, который предостерегъ-бы меня отъ негодяевъ. Но я попалъ въ руки низкихъ эксплуататоровъ. Всѣ заклейменные мошенники Парижа перебывали въ моихъ гостиныхъ. Я только-что съ грустью смотрѣлъ на эти несчастныя комнаты. Надо ихъ вымести, и клянусь, что я вымету изъ нихъ весь соръ. Но для этого надо быть депутатомъ. Всѣ эти негодяи содѣйствуютъ моему избранію, а оно мнѣ слишкомъ важно, чтобъ упустить малѣйшее средство къ достиженію успѣха. Вотъ въ двухъ словахъ мое положеніе. Тунискій бей не только не хочетъ отдать мнѣ занятыя въ прошломъ мѣсяцѣ деньги, но отвѣчалъ на мое требованіе встрѣчнымъ требованіемъ восьмидесяти миліоновъ, которые, по его словамъ, я похитилъ у его брата. Это дерзкая ложь и клевета. Мое состояніе нажито мною комисіонной торговлей и мои деньги принадлежатъ мнѣ. Я пользовался милостями Ахмета и онъ самъ доставлялъ мнѣ случаи обогатиться. Можетъ быть, я иногда слишкомъ заботился о своемъ интересѣ, но о тамошнихъ дѣлахъ нельзя судить съ европейской точки зрѣнія. Громадныя прибыли левантинцевъ составляютъ обычное явленіе на Востокѣ; это дань, платимая дикарями за ознакомленіе ихъ съ западной цивилизаціей. Подлый Гемерлингъ, преслѣдующій меня, поступалъ гораздо хуже. Но объ этомъ говорить не стоитъ. Я теперь въ львиной пасти. Не дожидаясь рѣшенія суда, -- а я знаю восточное правосудіе,-- бей конфисковалъ всѣ мои помѣстья, корабли, дворцы и пр. Все это сдѣлано вполнѣ законно, по постановленію верховнаго совѣта. Очевидно, объ этомъ постарался молодой Гемерлнагъ. Если я буду депутатомъ, то все это пустая комедія; совѣтъ отмѣнитъ свое постановленіе и отдастъ мнѣ все, что у меня конфисковано, съ тысячами извиненій. Еслиже меня не выберутъ, я потеряю все -- восемьдесятъ миліоновъ и всякую надежду на поправленіе моихъ дѣлъ. Тогда я буду разоренъ, обезчещенъ... Неужели, сынъ мой, вы меня бросите въ такую критическую минуту? Подумайте, что вы единственный мой другъ. Вы видѣли мою жену и знаете, какой плохой поддержкой она можетъ быть для мужа. Дѣтей я никогда не вижу; встрѣтивъ на улицѣ, они едва ли узнаютъ меня. Отвратительная роскошь окружила меня не друзьями, а грабителями. Меня любятъ только два существа на свѣтѣ -- моя мать и вы, котораго она-же прислала ко мнѣ. Мать далеко, неужели и вы оставите меня одного на жертву низкимъ клеветникамъ? Въ клубѣ, въ театрѣ, вездѣ я вижу змѣиное жало баронесы Гемерлингъ, вездѣ слышу эхо ея убійственнаго свиста. На каждомъ шагу я замѣчаю насмѣшливые взгляды, лживыя улыбки или снисходительные взоры. Куда я на повернусь, ве здѣ меня встрѣчаетъ измѣна; всѣ спѣшатъ отвернуться отъ меня, какъ-бы предчувствуя несчастье. Вотъ, напримѣръ, Фелиція Рюисъ, неизвѣстно по какой причинѣ, не хочетъ кончать моего бюста и отправить его на выставку! Я долженъ былъ повѣрить пустому предлогу, которымъ она оправдываетъ свое замедленіе, но я тотчасъ понялъ, что и здѣсь кроется какая-нибудь клевета. А мой бюстъ на выставкѣ, и еще работы такой знаменитости, оказалъ-бы мнѣ большую услугу. Всякая мелочь въ критическую минуту пріобрѣтаетъ важное значеніе. Но мнѣ теперь все но удается, все ускользаетъ изъ моихъ рукъ. Вы видите, любезный Поль, что вы не можете теперь меня бросить.
   

ГЛАВА XIII.
Минута сплина.

   Пять часовъ пополудни. Дождь шелъ съ утра, сѣрое небо нависло надъ зонтиками прохожихъ, и вездѣ грязь, одна грязь. Тщетно гонятъ ея жидкую массу вдоль тротуаровъ механическими скребками и вывозятъ въ большихъ бочкахъ въ Монтрель: она мгновенно воскресаетъ вездѣ и забрызгиваетъ, по-прежнему, окна нижнихъ этажей, экипажи, лошадей, прохожихъ, такъ-что, наконецъ, невольно думаешь, не исчезнетъ-ли весь Парижъ, поглощенный его разлагающейся, мягкой почвой. Право жаль видѣть, какъ эта грязь пятнаетъ бѣлизну новыхъ домовъ, парапеты набережныхъ, колоны балконовъ. И, однакожь, это мрачное зрѣлище веселило одное бѣдное, болѣзненное, разочарованное существо. которое, лежа на вышитомъ диванѣ, съ странною радостью смотрѣло на запотѣлыя окна и смутно виднѣвшееся сквозь нихъ царство отвратительной грязи.
   -- Знаешь что, моя старая фея, говорила Фелиція, -- я желала сегодня именно такой погоды. Посмотри, какъ всѣ шлепаютъ въ грязи, какъ всѣ забрызганы, какъ всѣ отвратительны! И вездѣ грязь: на улицахъ, на тротуарахъ, въ рѣкѣ, даже на небѣ. Какъ пріятно смотрѣть на грязь, когда грустно на душѣ! Я хотѣла-бы собрать всю эту грязь и изваять изъ нея громадную статую въ сто футовъ вышины, статую скуки.
   -- Но зачѣмъ ты скучаешь, моя голубушка, отвѣчала старая танцовщица, сидя на вытяжку въ своемъ креслѣ изъ боязни измять свою прическу; -- чего тебѣ недостаетъ, чтобъ быть счастливой?
   И своимъ спокойнымъ, мѣрнымъ голосомъ она высчитываетъ въ сотый разъ всѣ причины, которыя должны-бы побудить Фелицію считать себя счастливой. Слава, геній, красота -- все было ея удѣломъ. Самые красивые и самые могущественные мужчины были у ея ногъ,-- да, самые могущественные, такъ-какъ сегодня... Но въ эту минуту раздалось дикое рычаніе шакала, убиваемаго однообразіемъ его пустыни, и испуганная, старая улитка быстро спряталась въ свою раковину.
   Недѣлю тому назадъ Фелиція окончила свою группу и отправила ее на выставку; съ тѣхъ поръ она не выходила изъ нервнаго, разстроеннаго, мрачнаго положенія. Только рѣдкое терпѣніе и могучая сила воспоминаній могли примирить старую танцовщицу съ необходимостью жить вдвоемъ съ этой безпокойной, странной дѣвушкой, которая то молча скрывала свой гнѣвъ, то выражала его ядовитыми словами. Все было ей гадко, все противно. Ея группа была безобразна. Никто о ней не станетъ говорить. Всѣ критики -- ослы. Публика -- громадный зобъ съ трехэтажнымъ подбородкомъ. А недѣлю тому назадъ, когда герцогъ Мора пріѣхалъ къ ней въ мастерскую съ начальникомъ художественнаго департамента, она была такъ счастлива, такъ гордилась ихъ похвалами, такъ восхищалась своимъ произведеніемъ.
   Каждый годъ повторялось это явленіе. Отправивъ изъ мастерской свою послѣднюю работу и бросивъ свое славное имя на произволъ капризной публики, Фелиція предавалась всей мрачной скукѣ своего безцѣльнаго существованія до той минуты, когда она принималась за новый трудъ. Въ эти минуты сплина она запиралась и никого не принимала, какъ-бы боясь за себя. Въ эти критическія эпохи ея присутствіе переносилъ только одинъ добрый Дженкинсъ. Онъ даже какъ-будто радовался ея нервному состоянію, какъ-будто ждалъ чего-то. А Фелиція далеко не была любезна съ нимъ. Наканунѣ еще онъ провелъ съ нею два часа и она не сказала ему ни слова. Если она готовила такой-же пріемъ важной особѣ, которая удостаивала ихъ чести пожаловать къ обѣду, то... Тутъ Кренмицъ, въ головѣ которой тѣснились всѣ эти мысли, вдругъ вспомнила, что она обѣщала приготовить вѣнское пирожное для важнаго гостя, и быстро вышла изъ комнаты на цыпочкахъ.
   Прелестный сфинксъ продолжалъ безсознательно смотрѣть на дождь и грязь. О чемъ думала молодая дѣвушка? Кого она ожидала по этой грязи, насупивъ брови? Не своей-ли судьбы? Грустная это была судьба, если она не боялась шагать по грязи, въ полумракѣ.
   Вдругъ въ мастерской раздались шаги, болѣе тяжелые, чѣмъ воздушные шаги Констанціи. Это, вѣроятно, маленькій грумъ.
   -- Ступай спать, сказала, не повертывая головы, Фелиція;-- никого не принимать.
   -- Однакожь, мнѣ хотѣлось-бы съ вами поговорить, произнесъ дружескій голосъ.
   Она вздрогнула, приподнялась на диванѣ и весело, почти со смѣхомъ, воскликнула:
   -- А! это вы, Минерва! Какъ вы вошли?
   -- Очень просто. Всѣ двери отворены.
   -- Это меня не удивляетъ. Констанція просто съума сошла съ своимъ обѣдомъ.
   -- Да, я видѣлъ. Передняя полна цвѣтовъ. У васъ...
   -- Глупый офиціальный обѣдъ. Право, не знаю, какъ я согласилась. Присядьте поближе ко мнѣ. Я очень рада васъ видѣть.
   Поль сѣлъ въ нѣкоторомъ смущеніи. Она никогда не казалась ему такой красавицей. Въ полусвѣтѣ мастерской, среди блестящихъ предметовъ искуства, бронзы, картинъ, ея блѣдное лицо нѣжно блестѣло, глаза сверкали, какъ драгоцѣнные камни, а длинная амазонка обхватывала ея дивную фигуру. Притомъ она была такъ рада его видѣть, такъ дружески съ нимъ говорила. Отчего онъ ее бросилъ и не приходилъ цѣлый мѣсяцъ? Развѣ они болѣе не друзья? Онъ извинялся, ссылаясь на дѣла и путешествіе. Къ тому-же, хотя онъ не видалъ ее все это время, но постоянно, почти ежедневно, говорилъ о ней.
   -- Неужели? Съ кѣмъ?
   -- Съ...
   Онъ хотѣлъ сказать: "Съ Алиной Жуаёзъ", но что-то его удержало. Ему было неловко произнести это имя въ мастерской, гдѣ раздавалось столько другихъ именъ, и онъ предпочелъ солгать, тѣмъ болѣе, что эта ложь приводила его прямо къ цѣли посѣщенія Фелиціи.
   -- Съ прекраснымъ человѣкомъ, котораго вы безъ всякой причины обидѣли. Скажите, пожалуйста, отчего вы не кончили бюста бѣдняги Набоба? Онъ такъ радовался, такъ гордился, что его бюстъ будетъ на выставкѣ. Онъ вполнѣ на это разсчитывалъ.
   При имени Набоба Фелиція немного смутилась.
   -- Правда, я не сдержала своего слова, отвѣчала она;-- что-жь дѣлать? Я такая капризница. Но на-дняхъ я примусь за его бюстъ. Посмотрите, на немъ лежитъ мокрая тряпка, чтобъ глина не засохла.
   -- Мы не повѣрили, что съ бюстомъ случилось несчастіе.
   -- Напрасно, я никогда не лгу. Онъ разбился, но глина была свѣжая и я его возстановила. Посмотрите.
   Она сняла полотно съ бюста и добродушное лицо Набоба предстало во всей его жизненной правдѣ. Поль вскрикнулъ отъ восторга.
   -- Не правда-ли, хорошъ? сказала она наивно.-- Еще нѣсколько штриховъ -- и бюстъ готовъ. Всего остается работы на три или четыре часа, прибавила она, взявъ въ руки ваяло,-- но, во всякомъ случаѣ, онъ опоздаетъ на выставку.
   -- Помилуйте, съ вашей протекціей...
   -- Да, съ протекціей герцога Мора, сказала молодая дѣвушка, насупивъ брони, и лицо ея приняло злобное выраженіе; -- не защищайтесь, я знаю, что обо мнѣ говорятъ, и обращаю на сплетни такое-же вниманіе, какъ на этотъ комокъ глины.
   И, схвативъ комъ глины, она бросила его въ стѣну.
   -- Впрочемъ, продолжала она, -- быть можетъ, повторяя то, чего нѣтъ, наконецъ, добьются... Но не будемъ говорить объ этихъ мерзостяхъ, воскликнула она вдругъ, гордо поднимая свою прелестную голову;-- я хочу сдѣлать вамъ удовольствіе, Минерва. Вашъ другъ будетъ на выставкѣ.
   Въ эту минуту въ мастерской распространился запахъ сдобнаго тѣста и жженаго сахара. Старая дѣва, удивительно помолодѣвъ, въ бѣломъ, воздушномъ платьѣ съ кружевными рукавами, изъ-подъ которыхъ виднѣлись ея прелестныя руки, послѣдній остатокъ красоты, сохраняющійся у женщинъ, вошла въ комнату съ тарелкой пирожковъ.
   -- Посмотри, душенька, какъ удались мои Kuchen, сказала она.-- Ахъ, извините, я не видала, что у тебя гости. А, это г. Поль. Здравствуйте, попробуйте моихъ пирожковъ.
   И любезная старуха граціозно подала ему тарелку.
   -- Оставь его, сказала спокойно Фелиція; -- ты поподчуешь его за обѣдомъ.
   -- За обѣдомъ?
   Констанція была такъ удивлена, что едва не выронила изъ рукъ тарелки съ пирожнымъ.
   -- Да, я оставляю его обѣдать. Пожалуйста останьтесь. Я васъ прошу, не откажите. Вы окажете мнѣ этимъ большую услугу. Я исполнила вашу просьбу, не задумавшись.
   Она взяла его за руку и въ голосѣ ея выражалось столько пламенной мольбы, что невольно казалось страннымъ, какъ она придаетъ такое значеніе столь пустой просьбѣ. Поль колебался, говоря, что онъ не во фракѣ и потому не можетъ присутствовать на званомъ обѣдѣ.
   -- На званомъ обѣдѣ? Я его отмѣню. Мы будемъ обѣдать втроемъ, съ Констанціей. Вотъ я какова!
   -- Полно, Фелиція, дитя мое. Подумай, что ты дѣлаешь, воскликнула старая танцовщица:-- онъ сейчасъ пріѣдетъ.
   -- Я ему напишу, чтобъ онъ остался дома.
   -- Но уже поздно.
   -- Нисколько. Теперь шесть часовъ, а обѣдъ назначенъ въ шесть съ половиною. Пошли ему тотчасъ-же записку.
   И она поспѣшно написала нѣсколько словъ на лоскуткѣ бумаги.
   -- Боже мой! Боже мой! Какая странная молодая дѣвушка, прошептала Констанція въ изумленіи.
   -- Ну, вотъ и готово! сказала весело Фелиція, складывая записку.-- О! какъ я рада, какъ мы славно проведемъ вечеръ! Поцѣлуй меня, Констанція. Не бойся, мы съумѣемъ оцѣнить твои "Kuchen" и твой прелестный туалетъ, въ которомъ ты гораздо моложе меня.
   Конечно, добрая старуха тотчасъ простила своему милому чертенку его новый капризъ и нецеремонное обращеніе съ важнымъ гостемъ. Что-же касается Поля Жери, то онъ уже болѣе не сопротивлялся той чарующей силѣ, которая съ первой минуты его появленія въ мастерской овладѣла имъ и. связаннаго, побѣжденнаго, подчинила тому самому чувству, которое онъ старался побороть.
   По всему было видно, что обѣдъ, стоившій большихъ хлопотъ Констанціи Кренмицъ, былъ приготовленъ для знатнаго, великосвѣтскаго гастронома. Начиная отъ рѣзного, деревяннаго алжирскаго канделябра о семи рожкахъ, бѣлоснѣжной вышитой скатерти и прихотливо-оригинальныхъ кувшиновъ для винъ, до роскошнаго сервиза и изысканныхъ блюдъ -- все доказывало высокое званіе ожидаемаго гостя и стараніе ему угодить. Каждая мелочь ясно обнаруживала, что вы находились у артистки. На столѣ не было богатаго серебра, но великолѣпный фаянсъ, розовый сервъ, старинный руанскій фарфоръ и голандскій хрусталь, которые могли-бы занять видное мѣсто въ колекціи любителя. Но въ этомъ хозяйствѣ, собранномъ понемногу, смотря по тому, какъ случайно попадались рѣдкіе предметы, поражалъ художественный безпорядокъ. Въ великолѣпномъ судкѣ не всѣ пробки были на лицо, изъ надбитой солонки сыпалась соль и почти каждую минуту старая танцовщица восклицала:
   -- Ахъ! гдѣ горчичница! Ахъ! куда дѣвалась вилка!
   Эти мелочи заставляли Жери краснѣть за молодую хозяйку, но она сама не обращала на нихъ никакого вниманія. Однакожь, не это тревожило Поля; нѣтъ, онъ съ безпокойствомъ спрашивалъ себя, кого именно замѣнилъ онъ; а что этотъ гость былъ изъ знати, доказывало, что его принимали съ такимъ великолѣпіемъ, однакожь и съ фамильярностью. Жери чувствовалъ присутствіе этого отказаннаго гостя и какъ-бы сознавалъ себя лично оскорбленнымъ его знатностью. Все напоминало о немъ, отъ роскошной сервировки до туалета Констанціи Кренмицъ, которая сохранила важный видъ, принятый ею въ честь рѣдкаго гостя. Мысль объ этомъ тревожила молодого человѣка и отравляла счастливую минуту.
   Съ другой стороны, какъ всегда бываетъ въ дуэтахъ, гдѣ унисонъ рѣдкое явленіе, никогда Фелиція не была такъ весела, нѣжна и любезна съ нимъ. Ея веселость была шумная, почти дѣтская; она чувствовала необходимость пламеннаго изліянія радости, точно освободилась отъ большой опасности. Подобную реакцію производитъ свѣтлый, теплый огонекъ на несчастнаго, только-что спасшагося отъ кораблекрушенія. Она смѣялась во все горло, дразнила Поля за его буржуазный акцентъ и буржуазныя идеи.
   -- Вы ужасный буржуа, говорила она; -- но это-то мнѣ въ васъ и нравится. Я родилась подъ мостомъ въ порывѣ урагана, но по какому-то странному противорѣчію всегда любила натуры трезвыя, благоразумныя.
   -- Полно, дитя мое, ты теперь хочешь увѣрить г. Поля, что ты родилась подъ мостомъ! воскликнула Кренмицъ, которая все принимала за чистую монету.
   -- Пусть его думаетъ, что хочетъ. Вы вѣдь не прочите его мнѣ въ мужья. Я увѣрена, что онъ и не захотѣлъ-бы имѣть женою чудовище, называемое женщиной-артистомъ. Ему казалось-бы, что онъ женился на чертовкѣ. Выправи, Минерва: искуство -- деспотъ, ему надо предаться всецѣло. Артистка вкладываетъ въ свои произведенія всю свою энергію, честность, совѣсть, душу, такъ-что для жизни уже ничего не остается; окончивъ свой трудъ, она остается безсильнымъ, безпомощнымъ обломкомъ, брошеннымъ на произволъ бушующихъ волнъ. Грустное пріобрѣтеніе -- подобная жена.
   -- Однакожъ, сказалъ нерѣшительно молодой человѣкъ,-- мнѣ кажется, что искуство, какъ оно ни требовательно, не можетъ присвоить себѣ всецѣло женщину. Гдѣ-же исходъ той жгучей потребности любить и жертвовать собою, которая въ женщинѣ гораздо чаще, чѣмъ въ мужчинѣ, руководитъ всѣми дѣйствіями и поступками?
   -- Вы, можетъ быть, правы, мудрая Минерва, отвѣчала Фелиція послѣ минутнаго молчанія;-- бываютъ дни, когда моя жизнь кажется маѣ бездонной пропастью, въ которой безслѣдно исчезаетъ все, чѣмъ я стараюсь наполнить ее. Мой художественный энтузіазмъ, моя любовь къ искуству тогда меркнутъ и я думаю о буржуазныхъ прелестяхъ брака, о мужѣ, о дѣтяхъ, которыя-бы ползали по мастерской, и физической дѣятельности, недостающей нимъ, артистамъ, о ежедневныхъ заботахъ по хозяйству, о наивныхъ радостяхъ семейной жизни, которыя заставили бы васъ смѣяться надъ неудачами и доставили-бы вамъ возможность остаться счастливой матерью семейства въ тотъ день, когда публика отвернулась-бы отъ васъ, какъ отъ истощенной, измельчавшей артистки.
   Мечтая о тихомъ семейномъ счастьи, молодая дѣвушка совершенно преобразилась. Красота ея приняла такое выраженіе, какого никогда не видалъ Поль Жери, и имъ овладѣло жгучее желаніе пріютить подъ покровомъ любви честнаго человѣка эту дикую пташку, жаждавшую мирныхъ прелестей голубятни.
   -- Я не такъ безумна и легкомысленна, какъ кажусь, продолжала Фелиція, не смотря на юношу;-- спросите у доброй крестной, какъ, поступая въ пансіонъ, я была скромна и держалась прямо. Потомъ моя жизнь была совершенно скомкана. Если-бы вы только знали, какую я провела молодость, какъ преждевременно завялъ мой умъ, какое смѣшеніе дозволеннаго и запрещеннаго, разумнаго и безумнаго царило въ моей юной головѣ! Одно искуство, чтимое, прославляемое, стояло высоко среди всѣхъ развалинъ, и въ немъ я искала убѣжища. Вотъ почему я, по всей вѣроятности, всегда останусь артисткой, неимѣющей ничего общаго съ остальными женщинами, бѣдной амазонкой, сердце которой заключено въ желѣзныхъ латахъ; вступивъ въ борьбу съ жизнью, какъ мужчина, мнѣ суждено жить и умереть, какъ мужчинѣ.
   О! отчего Поль Жери не сказалъ ей въ эту минуту: "Прекрасная амазонка, бросьте ваше оружіе и облекитесь въ семейныя добродѣтели. Я васъ люблю и умоляю, выходите за меня замужъ и сдѣлайте счастливыми меня и себя".
   Онъ, вѣрно, боялся, чтобы таинственный гость, котораго онъ такъ неожиданно замѣнилъ, не подслушалъ его словъ и не поднялъ-бы на смѣхъ его благороднаго порыва.
   -- Во всякомъ случаѣ, продолжала молодая дѣвушка, -- я клянусь, что если у меня когда-нибудь будетъ дочь, я постараюсь сдѣлать изъ нея настоящую женщину, а не такое несчастное, отверженное существо, какъ я... Ты знаешь, добрая фея, что я говорю это не на твой счетъ; ты всегда была слишкомъ добра и нѣжна съ своимъ чертенкомъ. Но посмотрите на все, какая она сегодня хорошенькая и молоденькая.
   Дѣйствительно старая танцовщица, откинувшись на спинку кресла и держа въ рукахъ стаканъ золотистаго шато-икема, въ которомъ отражались ея розовое личико и воздушный бѣлый туалетъ, скрадывавшій ея морщины,-- напоминала Кренмицъ добраго стараго времени, блестящую царицу ужиновъ послѣ балетныхъ спектаклей,-- не шумную, дерзкую, какъ современныя звѣзды театра, а идеальную, поэтическую, естественно окруженную роскошью, какъ жемчужина. перламутровой раковины. Желая въ этотъ вечеръ быть любезной со всѣми, Фелиція искусно навела разговоръ на славное прошедшее танцовщицы и заставила ее разсказать въ сотый разъ колосальный ея успѣхъ въ "Жизели", оваціи публики, посѣщенія ея ложи принцами крови и подарокъ королевы, сопровождаемый милостивыми словами. Эти лучезарныя воспоминанія опьяняли бѣдную фею, глаза ея сверкали, а подъ столомъ слышался мѣрный стукъ ея ножекъ, какъ-бы жаждавшихъ танцевать. Когда-же, послѣ обѣда, всѣ возвратились въ мастерскую, она начала ходить по комнатѣ и, продолжая разсказы о своихъ сценическихъ успѣхахъ, останавливалась по временамъ и продѣлывала какое-нибудь на, напѣвая балетный ритурнель. Вдругъ она какъ-бы присѣла и однимъ прыжкомъ перелетѣла на другой конецъ мастерской.
   -- Посмотрите, сказала Фелиція на ухо Жери,-- стоитъ полюбоваться; вы увидите, какъ танцуетъ великая Кренмицъ.
   И дѣйствительно, стоило полюбоваться. На темномъ фонѣ комнаты, погруженной въ полумракъ и лишь освѣщенной блѣднымъ мерцаніемъ луны, силуэтъ знаменитой танцовщицы рельефно выдѣлялся, какъ бѣлый воздушный призракъ. Граціозная, легкая, скорѣе летая, чѣмъ танцуя, она на носкахъ быстро подвигалась къ свѣту или отступала къ окнамъ съ такой стремительной поспѣшностью, что невольно казалось: вотъ въ дребезги разобьется стекло и Кренмицъ поднимется на голубое небо по серебристому лучу мѣсяца. Отсутствіе музыки придавало еще большую поэтическую прелесть этому импровизированному балету; она била тактъ и ея легкія, быстрыя ножки такъ воздушно прикасались къ полу, что производили не болѣе шума, чѣмъ шелестъ лепестковъ, падающихъ съ занявшей георгины. Прошло нѣсколько минутъ и тяжелое дыханіе старушки доказывало, что она устала.
   -- Довольно, сядь, сказала Фелиція.
   Миніатюрный бѣловатый призракъ опустился на край кресла, улыбаясь и тихо переводя дыханіе. Она готова была тотчасъ продолжать фантастическую пляску, какъ вдругъ сонъ одолѣлъ ее и она задремала, не перемѣняя позы и колыхаясь со стороны на сторону, какъ стрекоза на вѣткѣ плакучей ивы.
   -- Бѣдная фея, сказала Фелиція;-- вотъ лучшая поддержка и руководительница, которую я имѣла въ жизни. Эта бабочка -- моя крестная мать. Право, неудивительно, что мой умъ такой легкомысленный, неустановившійся. Большое еще счастье, что...
   Она остановилась и черезъ минуту продолжала веселымъ тономъ:
   -- О, Минерва, Минерва! какъ я рада, что вы пришли сегодня вечеромъ. Но вы не должна такъ долго оставлять меня одну. Мнѣ необходимо имѣть подлѣ себя прямой умъ, какъ вашъ, и настоящаго правдиваго человѣка среди окружающихъ меня лживыхъ масокъ. А все-же вы противный буржуа и провинціалъ, прибавила она, смѣясь.-- Впрочемъ, это все равно; я ни на кого не смотрю съ такимъ удовольствіемъ, какъ на васъ. Я думаю, что мое сочувствіе къ вамъ происходитъ главнымъ образомъ оттого, что вы напоминаете мнѣ мою дѣтскую привязанность, маленькое, серьезное, благоразумное, практическое существо, освѣщавшее, однакожь, мелочи ежедневной жизни тѣмъ пламеннымъ идеаломъ, который мы, артисты, вносимъ только въ наше искуство. Слушая васъ, мнѣ часто кажется, что вы повторяете слова моей подруги. У васъ обоихъ одинаковый античный ротъ. Это-ли сходство рождаетъ тождество вашихъ словъ? Или одинаковыя слова придаютъ одинаковое выраженіе рту? Право, не могу сказать навѣрное, но вы очень походите другъ на друга. Вотъ вы сейчасъ увидите.
   И, присѣвъ къ столу, на которомъ были разбросаны альбомы и различные эскизы, она начала быстро рисовать. Теперь она далеко не походила на чарующее чудовище, мрачное, съ отчаяніемъ проклинавшее свою судьбу; нѣтъ, она была настоящая женщина, любящая и желающая плѣнить предметъ своей любви. Поль забылъ всѣ свои сомнѣнія при видѣ искренности и очаровательной граціи молодой дѣвушки. Минута была рѣшительная. Онъ только-что хотѣлъ приступить къ объясненію своей любви, какъ дверь отворилась и вошелъ маленькій грумъ.
   -- Герцогъ приказали узнать, по-прежнему-ли вы страдаете мигренью?
   -- Да, по-прежнему, отвѣчала съ сердцемъ Фелиція.
   Грумъ удалился. Наступило неловкое, холодное молчаніе. Поль всталъ, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по мастерской и, возвратясь къ столу, за которымъ сидѣла Фелиція, продолжая рисовать, сказалъ спокойно, такъ спокойно, что самъ удивился:
   -- У васъ сегодня долженъ былъ обѣдать герцогъ Мора?
   -- Да... Я очень скучала. Минуты сплина для меня очень опасны.
   -- Герцогиня также должна была обѣдать у васъ?
   -- Герцогини? Нѣтъ, я ее не знаю.
   -- На вашемъ мѣстѣ я никогда не пригласилъ бы обѣдать женатаго человѣка, съ женой котораго вы незнакомы. Вы жалуетесь, что вы брошенное, отверженное созданіе, зачѣмъ-же вы сами углубляете бездну, отдѣляющую васъ отъ другихъ? Существо незапятнанное должно охранять себя и отъ тѣни подозрѣнія. Вы не сердитесь?
   -- Нисколько; браните меня, Минерва. Я готова всегда слушать вашу мораль. Она прямая и искренняя, не такъ, какъ у Дженкинса. Я уже вамъ сказала, что мнѣ необходимъ руководитель. Вотъ, прибавила она, подавая молодому человѣку оконченный эскизъ: -- вотъ подруга, о которой я вамъ говорила. Я безумно потеряла ея искреннюю, преданную любовь. Въ трудныя минуты я всегда обращалась къ ней за совѣтомъ или спрашивала себя: "что она скажетъ?" Хотите занять ея мѣсто въ моемъ сердцѣ?
   Поль ничего не отвѣчалъ. Онъ жадно смотрѣлъ на портретъ Алины. Это была она, съ ея правильнымъ, безукоризненнымъ профилемъ, добрымъ ртомъ и длиннымъ локономъ, ниспадавшимъ на шею. О! теперь всѣ герцоги Мора могли явиться въ мастерскую -- Фелиція для него не существовала!
   Бѣдная молодая дѣвушка, одаренная могучей силой волшебницы, могла связывать и развязывать судьбу людей, но была не въ состояніи создать счастье для себя самой.
   -- Дайте мнѣ этотъ эскизъ, сказалъ Поль почти шопотомъ и въ большомъ смущеніи.
   -- Съ большимъ удовольствіемъ. Не правда-ли, она славная? Вотъ если вы встрѣтите ее, полюбите ее и женитесь на ней. Она лучше всѣхъ женщинъ. Но за отсутствіемъ ея... за отсутствіемъ ея...
   И прелестный, прирученный сфинксъ смотрѣлъ на молодого человѣка своими большими, блестящими, влажными глазами. Въ ихъ взглядѣ теперь не было ничего таинственнаго или непонятнаго.
   

ГЛАВА XIV.
Выставка.

   -- Чудо!
   -- Громадный успѣхъ! Даже изъ-подъ рѣзца Бари не выходило ничего лучшаго.
   -- А бюстъ Набоба? Посмотрите, какъ счастлива Констанція Кренмицъ.
   -- Что вы говорите? Эта маленькая старушка въ горностаевой накидкѣ -- знаменитая Кренмицъ? А я полагалъ, что она умерла двадцать лѣтъ тому назадъ.
   Нѣтъ, она была жива и счастлива. Помолодѣвъ отъ успѣха своей крестницы, признанной безспорно царицей выставки, старая танцовщица, отрѣшившись отъ своей обычной застѣнчивости, смѣло ходила взадъ и впередъ въ толпѣ артистовъ и представителей большого свѣта, окружавшихъ тѣсной рамкой черныхъ сюртуковъ и дамскихъ нарядовъ группу и бюстъ, выставленные Фелиціей; она жадно прислушивалась ко всѣмъ отзывамъ, пріятно улыбалась при лестныхъ похвалахъ, запоминала техническіе термины художниковъ, пожимала плечами, услыхавъ какую-нибудь глупость, и готова была проглотить всякаго, кто не приходилъ въ восторгъ отъ произведеній Фелиціи. Добродушная-ли Кренмицъ или кто другой, но подобная фигура, снующая вездѣ и наблюдающая съ безпокойствомъ за впечатлѣніемъ, производимымъ на публику тѣмъ или другимъ произведеніемъ,-- встрѣчается на каждой выставкѣ; часто это старикъ, отецъ художника, который пламеннымъ взглядомъ благодаритъ васъ за случайную похвалу или насупливаетъ брови при каждой эпиграмѣ, которую вы легкомысленно произносите, не думая о томъ, что ваши слова могутъ поразить кого-нибудь въ самое сердце. Этотъ типъ, конечно, обратилъ-бы на себя вниманіе, если-бъ какой-нибудь живописецъ новой школы изобразилъ на полотнѣ характерную сцену парижской жизни -- открытіе художественной выставки въ громадной галереѣ скульптурныхъ произведеній, съ посыпанными пескомъ дорожками, стекляннымъ потолкомъ, какъ въ оранжереяхъ, и трибунами, украшенными, вмѣсто драпировокъ, колыхающейся массой человѣческихъ головъ.
   Въ этой залѣ, освѣщенной холодными, блѣдными, разрѣженными отъ зеленыхъ драпировокъ лучами, дозволявшими правильнѣе сосредоточивать зрѣніе, медленно движется пестрая толпа, то разсѣсвшись на скамьяхъ, то скучиваясь въ тѣсныя группы, хотя тутъ лучше, чѣмъ въ какомъ-нибудь другомъ мѣстѣ, смѣшиваются различные слои общества, по внѣшности, благодаря сезону, въ который допускаются всевозможные наряды, отъ черныхъ кружевъ и торжественнаго шлейфа кровной аристократки до сибирскихъ мѣховъ актрисы, только-что вернувшейся изъ Россіи. Здѣсь нѣтъ ложъ, бенуаровъ, перваго ряда креселъ, а потому именно это "первое представленіе" при дневномъ свѣтѣ имѣетъ особую прелесть. Гордыя представительницы большого свѣта могутъ здѣсь оцѣнить размалеванную красоту кокотокъ, теперь иную, чѣмъ при блестящемъ свѣтѣ газовыхъ рожковъ; миніатюрная но послѣдней модѣ шляпка маркизы Буа-Ландри невольно сталкивается съ скромнымъ туалетомъ дочери или жены художника и съ нищенскимъ, слишкомъ узкимъ и короткимъ нарядомъ натурщицы, прикрывающимъ остатками прошлогодней моды ея роскошную красоту, которая свободно сіяетъ передъ глазами всѣхъ въ великолѣпной статуѣ Андромеды. Всѣ смотрятъ съ любопытствомъ другъ на друга, злословятъ, восхищаются, бросаютъ презрительные взгляды, почтительно останавливаются при появленіи какой-нибудь знаменитости, вродѣ великаго художественнаго критика съ античной сѣдой головой, постоянно окруженнаго многочисленными учениками. Хотя голоса почти пропадаютъ подъ низкимъ потолкомъ, но лица принимаютъ удивительную рельефность и оживленную подвижность, особенно въ буфетѣ, гдѣ свѣтлыя дамскія шляпки и бѣлые передники слугъ блестятъ на черномъ фонѣ толпы, и на средней площадкѣ, гдѣ вѣчно извивающійся рой посѣтителей представляетъ поразительный контрастъ съ неподвижной, бездушной жизнью и мраморной бѣлизной статуй. Здѣсь сосредоточены громадныя произведенія, увѣковѣчивающія геройскіе подвиги исторіи и преданія, тотъ идеальный міръ музеевъ, который постоянно привлекаетъ любопытство и восторженное удивленіе посѣтителей.
   Хотя бронзовая фигура Фелиціи не имѣла грандіозныхъ размѣровъ, но, благодаря ея рѣдкому достоинству, заслужила мѣсто на одномъ изъ круглыхъ пьедесталовъ средней площадки, передъ которымъ публика стояла на почтительномъ разстояніи и чрезъ рядъ полицейскихъ сержантовъ и сторожей разглядывала тунискаго бея со свитою въ бѣлыхъ бурнусахъ съ пластическими складками, этихъ живыхъ статуи, неподвижно смотрѣвшихъ на мертвыя статуи. Находясь въ Парижѣ только нѣсколько дней и появляясь на всѣхъ "первыхъ представленіяхъ", бей пожелалъ присутствовать и на открытіи выставки. Онъ считался "образованнымъ государемъ, покровителемъ искуствъ" и у него въ Бардо была замѣчательная галерея турецкихъ картинъ и хромолитографическихъ копій съ батальныхъ картинъ первой имперіи. Войдя на выставку, онъ тотчасъ остановился передъ поразившей его арабской борзой собакой. Это была настоящая слуги, нервная, тонкая, постоянная спутница бея на охотѣ. Онъ улыбался отъ удовольствія, ощупывалъ кости собаки, гладилъ ея мускулы, точно желалъ возбудить еще болѣе пылъ благороднаго, аристократическаго, одинаково пламеннаго въ любви и на охотѣ животнаго, которое, раздувъ свои тонкія ноздри и вытянувъ свою эластическую спину, съ пристально устремленными на свою жертву глазами и высунутымъ языкомъ, уже предвкушало съ дикой радостью предстоящее торжество ея быстроты и ловкости. Смотря только на собаку, вы говорили себѣ: "она ее поймала". Но одного взгляда на лисицу было совершенно достаточно, чтобъ успокоиться насчетъ ея судьбы. Прижавшись къ землѣ и поворачивая свою длинную головку съ острыми ушами, она летѣла такъ легко и свободно, такъ иронически поглядывала на своего врага, что не трудно было отгадать, какой даръ боговъ скрывала ея блестящая шкурка. Съ одной стороны бея стоялъ смотритель выставки, прибѣжавшій второпяхъ къ высокому гостю, а съ другой -- толстый Гемерлингъ, едва переводившій дыханіе отъ своей толщины; первый старался объяснить бею смыслъ фигуры, которая была отмѣчена въ каталогѣ: "Собака и лисица, собственность герцога Мора", а второй не могъ убѣдить восточнаго государя, что это художественное произведеніе вышло изъ рукъ прелестной амазонки, которую онъ видѣлъ наканунѣ въ Булонскомъ лѣсу. Какъ слабая женская рука могла смягчить жесткую бронзу и придать ей трепещущій видъ живого тѣла? Изъ всѣхъ чудесъ, видѣнныхъ имъ въ Парижѣ, его всего болѣе поразила эта женщина-художникъ. Поэтому онъ спросилъ съ любопытствомъ, нѣтѣли на выставкѣ еще другихъ ея произведеній.
   -- Камъ-же, ваше высочество, отвѣчалъ смотритель, -- есть удивительный бюстъ. Пожалуйте въ эту сторону, я васъ проведу.
   Бей пошелъ по галереѣ съ своей свитой, представлявшей великолѣпные восточные типы съ правильными, какъ-бы изваянными чертами и теплымъ, матовымъ цвѣтомъ лица. Великолѣпно драпированные въ свои бѣлые бурнусы, эти сыны Востока представляли разительный контрастъ съ бюстами, которые на своихъ высокихъ пьедесталахъ казались безпомощными, изнуренными, несчастными изгнанниками изъ той среды, гдѣ, вѣроятно, отличались замѣчательною дѣятельностью и заслуживали любовь. Кромѣ двухъ или трехъ женскихъ фигуръ съ роскошными плечами, богатыми косами и волнами кружевъ, кромѣ нѣсколькихъ дѣтскихъ профилей съ нѣжными чертами, которымъ блестящій мраморъ какъ-бы придавалъ живую влажность кожи, всѣ остальные бюсты представляли лишь окаменѣлыя морщины, нервныя судороги и гримасы,-- такъ мало общаго между мирной пластической скульптурой и современной жизнію, полной труда чрезъ силу, вѣчнаго движенія, лихорадочнаго пыла и нервнаго разстройства.
   По крайней мѣрѣ, уродливость Набоба отличалась энергіей, смѣлымъ выраженіемъ простолюдина-авантюриста и добротой, прекрасно выраженной артисткой, которая, примѣшавъ къ алебастру немного охры, придала бюсту загорѣлый цвѣтъ лица оригинала. Тунисца остановились въ недоумѣніи.
   -- Бу-Саидъ! (отецъ счастья) произнесли они вполголоса, называя Набоба прозвищемъ, даннымъ ему на ихъ родинѣ. Бей въ первую минуту подумалъ, что онъ жертва мистификаціи и что его нарочно привели къ ненавистному ему человѣку.
   -- Жансулэ! сказалъ онъ своимъ глухимъ голосомъ.
   -- Да, ваше высочество, Франсуа Жансулэ, новый депутатъ Корсики.
   -- Депутатъ? повторилъ бей, обращаясь къ Гемерлингу съ насупленными бровями.
   -- Точно такъ, ваше высочество, отвѣчалъ банкиръ:-- сегодня утромъ получено извѣстіе о его выборѣ, но дѣло еще не кончено. Французская палата никогда не приметъ въ свою среду такого искателя приключеній.
   Какъ-бы то ни было, слѣпое довѣріе бея въ своего барона-финансиста пошатнулось. Онъ такъ самоувѣренно утверждалъ, что Жансулэ никогда не будетъ избранъ и что можно безбоязненно арестовать его собственность въ Тунисѣ, а теперь, вмѣсто заклейменнаго позоромъ негодяя, передъ нимъ являлся депутатъ, статуей котораго восхищались всѣ парижане; для восточнаго ума бея этотъ бюстъ имѣлъ почетное значеніе статуи на общественной площади. Пожелтѣвъ болѣе обыкновеннаго, Гемерлингъ упрекалъ себя въ неосторожномъ, неблагоразумномъ посѣщеніи выставки съ беемъ, но кто могъ это предвидѣть? Его увѣряли, чти бюстъ не готовъ, а онъ, какъ на зло, съ самаго утра находился на своемъ мѣстѣ и, съ удовлетворенной гордостью, добродушно подсмѣивался надъ врагами. Это была безмолвная месть Набоба за пораженіе въ Сен-Романѣ.
   Впродолженіи нѣсколькихъ минутъ беи безмолвно, съ холодной неподвижностью мрамора, смотрѣлъ на бюстъ, и свита догадывалась о его гнѣвѣ только по небольшой морщинѣ, раздвоившей его лобъ. Потомъ онъ поспѣшно сказалъ два слова по-арабски и спокойно, торжественно направился къ выходу, не желая болѣе ни на что смотрѣть. Кто можетъ отгадать, что происходитъ въ разочарованныхъ умахъ неограниченныхъ владыкъ земли? Самыя пылкія фантазіи, какія иногда позволяютъ себѣ сильные міра въ Европѣ, ничто въ сравненіи съ капризами властелиновъ Востока. Поэтому бѣдный смотритель выставки, уже видѣвшій въ своей петлицѣ красивую зелено-красную ленточку тунискаго ордена Нихамъ-Ифтикаръ, никогда не могъ понять настоящей причины неожиданнаго бѣгства высокаго посѣтителя.
   Въ ту самую минуту, какъ бѣлые бурнусы тунисцевъ исчезали въ боковомъ портикѣ, въ главныхъ дверяхъ показалась сіяющая фигура Набоба. Онъ утромъ получилъ депешу: "Избранъ громаднымъ большинствомъ" и, послѣ роскошнаго завтрака съ безчисленными тостами въ честь новаго депутата, отправился на выставку показать себя я насладиться своей новой сливой.
   Первая фигура, которая бросилась ему въ глаза, была Фелиція Рюисъ. Она стояла, прислонившись къ пьедесталу какой-то статуи, окруженная поклонниками, громко выражавшими свой восторгъ. На ней было простое черное платье, вышитое такимъ-же стеклярусомъ, а на головѣ маленькая шляпка, вся изъ перьевъ тропическихъ птицъ, продолженіемъ которыхъ казались ея мелко-завитые кудри. Артисты я свѣтскіе франты толпились вокругъ этого рѣдкаго соединенія красоты и генія; всѣхъ пламеннѣе и краснорѣчивѣе былъ Дженкинсъ, который, переходя отъ одного къ другому, подстрекалъ энтузіазмъ и увеличивалъ кружокъ поклонниковъ юной артистки, принятой имъ подо, свое покровительство. Его жена также разсыпалась въ любезностяхъ передъ молодой дѣвушкой. Бѣдная м-съ Дженкинсъ! Добрый докторъ сказалъ ей грознымъ шопотомъ, который она одна услышала: "Пойдите поклонитесь Фелиціи". И она пошла, несмотря на то, что знала настоящую причину его будто-бы отеческой любви къ молодой дѣвушкѣ.
   Набобъ поспѣшно подошелъ къ Фелиціи и, взявъ своими грубыми пальцами ея обѣ маленькія руки, сталь выражать свою благодарность съ такимъ искреннимъ пыломъ, что на глазахъ его выступили слезы.
   -- Вы оказали мнѣ неимовѣрную честь, сказалъ онъ, -- присоединивъ ваше славное имя къ моему и ваше торжество къ моей скромной особѣ. Вы публично доказали, что не вѣрите низкимъ клеветамъ, распространяемымъ обо мнѣ, и повѣрьте, что подобное благодѣяніе, вами мнѣ оказанное, никогда не забудется. Я могу усыпать золотомъ и бриліянтами этотъ великолѣпный бюстъ и всеже никогда...
   По счастью для добраго Набоба, который чувствовалъ лучше, чѣмъ выражалъ свои чувства, онъ обязанъ былъ стушеваться передъ сыпавшимися со всѣхъ сторонъ на Фелицію восторженными дефирамбами, свѣтскими комплиментами, которые, несмотря на желаніе говорившихъ сказать что нибудь любезное, обдавали холодомъ, торжественными похвалами тупыхъ любителей, считавшихъ обязанностью сдѣлать какое-либо замѣчаніе, любезностями строгихъ критиковъ, которые, выражая свое одобреніе, старались вмѣстѣ съ тѣмъ доказать, что артистка не знала азбуки своего искуства. Фелиція слушала все это очень спокойно и только гордо улыбалась, когда одинъ изъ славныхъ ветерановъ, товарищей ея отца, говорилъ добродушно: "Хорошо, дитя мое". Но вообще всѣ похвалы и поздравленія съ успѣхомъ оставляли ее совершенно холодной, потому что она ждала съ нетерпѣніемъ сочувственнаго отзыва одного только человѣка, а онъ-то и не являлся.
   Дѣйствительно, она думала о немъ слишкомъ часто. Овладѣвали ея сердцемъ, наконецъ, любовь, великая любовь, столь рѣдкая въ душѣ истиннаго артиста, неспособнаго предаваться ей всецѣло, или минутная мечта о мирной буржуазной жизни, могущей служить вѣрнымъ убѣжищемъ отъ скуки, чреватой многими опасностями? Во всякомъ случаѣ она принимала это чувство за любовь и въ послѣдніе дни находилась въ постоянномъ отрадномъ волненіи, такъ-какъ любовь до того могуча и прекрасна, что даже миражъ ея насъ прельщаетъ и волнуетъ.
   Случалось-ли вамъ, идя по улицѣ и думая о дорогомъ отсутствующемъ лицѣ, вдругъ увидать лицо, напоминающее милыя черты и служащее какъ-бы приготовленіемъ васъ къ желанной встрѣчѣ? Уже не разъ Фелиціи казалось, что въ толпѣ виднѣлась кудрявая голова Поля Жери, какъ вдругъ ока радостно вскрикнула. Это былъ не онъ, по существо, походившее на него болѣе нравственно, чѣмъ физически, и воспоминаніе о которомъ теперь всегда соединялось у Фелиціи съ мыслью о Полѣ.
   -- Алина!
   -- Фелиція!
   Если дружба двухъ свѣтскихъ красавицъ, несмотря на всѣ внѣшнія граціозныя ея проявленія, всегда сомнительна, то дѣтскія привязанности сохраняютъ у женщинъ необычайную жизненную силу и никогда совершенно.не вымираютъ. Какое счастье встрѣтиться двумъ школьнымъ товаркамъ и мысленно вернуться къ столь памятному, милому прошедшему! Молодымъ дѣвушкамъ было достаточно одного взгляда, чтобы забыть пятилѣтнюю разлуку; отойдя немного въ сторону, онѣ весело вполголоса защебетали, а старикъ Жуаёзъ гордо поднялъ красноватое лицо надъ новымъ бѣлымъ галстухомъ. Онъ не только радовался, что его дочь пользовалась дружбой такой знаменитости, но могъ вполнѣ гордиться и своей Алиной, которая даже рядомъ съ своей великолѣпной, сіяющей красотою подругой поражала нѣжной граціей и дѣвственной чистотой.
   -- Какъ ты должна быть счастлива! Я еще ничего не видѣла, но всѣ говорятъ, что твои произведенія -- чудо искуства.
   -- Я болѣе всего рада тебя встрѣтить, моя Алина. Мы такъ давно съ тобою не видались.
   -- А кто виноватъ, злая Фелиція?
   Воспоминаніе о началѣ разлуки съ Алиной совпадало въ мысляхъ Фелиціи съ другой вѣчно памятной роковой сценой, въ которой на вѣки исчезла ея молодость.
   -- Что ты дѣлала, голубушка, все это время?
   -- Я... ничего.
   -- Да, да, я знаю, что ты называешь ничего. Жертвовать собою для другихъ, не правда-ли?
   Но Алина ее не слушала. Она нѣжно улыбалась кому-то, и Фелиція, обернувшись, увидѣла, что Поль Жери радостно отвѣчалъ на скромную улыбку молодой дѣвушки.
   -- Вы знакомы?
   -- Съ г. Полемъ? Еще бы! Мы часто бесѣдуемъ съ нимъ о тебѣ. Развѣ онъ тебѣ не говорилъ?
   -- Никогда, гадкій скрытникъ.
   Она вдругъ остановилась; какая-то мысль блеснула въ ея головѣ; не слушая любезныхъ комплиментовъ Жери, она шепнула что-то на ухо Алинѣ.
   -- Какъ тебѣ не стыдно! Въ мои годы... бабушкѣ... начала, покраснѣвъ, двадцатилѣтняя скромница и, но окончивъ фразы, взяла за руку отца и поспѣшно удалилась.
   Поль Жери послѣдовалъ за нею. Видя это и понимая то, чего они сами не понимали,-- что они любили другъ друга,-- Фелиція вздрогнула и стала уничтожать зародившуюся въ съ мозгу отрадную мечту. Онъ былъ правъ, что предпочиталъ ей Алину. Развѣ честный человѣкъ могъ жениться на Фелиціи Рюисъ? Ей быть женою и матерью семейства? Нѣтъ, милая, ты дочь проститутки и быть тебѣ или проституткой, или ничѣмъ!
   Между тѣмъ время шло; толпа, пресыщенная художественной атмосферой, мало-по-малу направлялась къ выходу. Было уже четыре часа и солнечные лучи, ударяя въ стеклянный потолокъ, отражались на песчаныхъ дорожкахъ всѣми цвѣтами радуги и придавали артистическому музею лучезарную жизнь цвѣтника. Фелиція была такъ погружена въ свои грустныя мысли, что не видѣла, что къ ней подходилъ гордый, изящный, побѣдоносный среди почтительно разступившейся передъ нимъ толпы герцогъ Мора.
   :-- Какой удивительный успѣхъ! Какое торжество! Я сожалѣю только, что подъ вашей чудесной группой вы скрыли злую насмѣшку.
   Увидавъ прямо передъ собою герцога Мора, Фелиція вздрогнула.
   -- Вы говорите о Раблэ, сказала она съ улыбкой мрачнаго унынія и закрывъ глаза, какъ женщина, которая отдается или накладываетъ на себя руку, -- Раблэ солгалъ, какъ лгутъ всѣ мужчины. Лисица устала, у нея нѣтъ болѣе ни силъ, ни мужества, ноги ея подкашиваются и если борзая не отстанетъ...
   Герцогъ поблѣднѣлъ. Вся кровь, остававшаяся въ его тѣлѣ, хлынула къ сердцу. Глаза ихъ встрѣтились, губы что-то пролепетали. Герцогъ почтительно поклонился и отошелъ. Поступь его была легкая, воздушная, какъ-будто счастье несло его на своихъ радужныхъ крыльяхъ.
   Дѣйствительно, во всемъ громадномъ зданіи выставки только одинъ Набобъ былъ счастливъ не менѣе его. Окруженный друзьями, Жансулэ говорилъ громко, энергично жестикулировалъ и до того сіялъ, что его уродливыя черты казались почти красивыми, точно долгое, наивное созерцаніе бюста придало его грубому, пошлому типу идеализированный оттѣнокъ. Его высоко, гордо приподнятая надъ толпою голова привлекала на себя общее вниманіе, и имя Жансулэ, повторенное столько разъ въ избирательныхъ урнахъ, теперь слышалось на устахъ самыхъ хорошенькихъ парижанокъ и самыхъ могущественныхъ сановниковъ. Всякому другому на его мѣстѣ было-бы неловко слышать со всѣхъ сторонъ раздававшіяся, не всегда сочувственныя замѣчанія, но публичная арена вполнѣ соотвѣтствовала его натурѣ, пріобрѣтавшей мужество отъ тысячи направленныхъ на него взглядовъ, подобно тому, какъ многія женщины прелестны и остроумны только среди восторженныхъ, свѣтскихъ поклонниковъ. Когда-же чаша горделивой радости казалась допитой до дна, то ему стоило только сказать себѣ: "я депутатъ", и снова опьяняющее чувство торжества наполняло все его существо. Это избраніе снимало арестъ съ его имущества въ Тунисѣ, пробуждало его отъ страшнаго, длившагося два мѣсяца кошмара и уничтожало всѣ безпокойства, стушевывало всѣ непріятности, даже обиду, нанесенную ему беемъ въ Сен-Романѣ.
   Депутатъ! Онъ съ усмѣшкой представлялъ себѣ фигуру барона Гемерлинга при полученіи извѣстія объ его выборѣ и удивленіе бея, когда его неожиданно привели къ бюсту Набоба. При мысли, что онъ уже теперь не только авантюристъ, осыпанный золотомъ и возбуждающій глупый восторгъ толпы, какъ слитокъ золота въ окнѣ мѣняльной лавки, но одинъ изъ представителей могучей народной воли,-- его добродушное лицо принимало необычно-серьезное выраженіе. Онъ составлялъ планы своего будущаго существованія. онъ намѣревался измѣнить свою жизнь, принявъ во вниманіе полученные имъ въ послѣднее время уроки. Вспоминая обѣщаніе, данное Полю Жери, онъ уже выражалъ презрительную холодность къ окружавшимъ его льстецамъ. Онъ открыто называлъ Буа-Ландри "мой любезный", принудилъ замолчать Паганетти, слишкомъ громко выражавшаго свою радость, и клялся въ глубинѣ души освободиться, какъ можно скорѣе, отъ этой компрометирующей его шайки. Случай привести въ исполненіе эту твердую рѣшимость не заставилъ себя ждать. Красавецъ Моессаръ, въ голубомъ галстухѣ и узкомъ сюртучкѣ, пробился сквозь толпу къ Набобу, который, пройдя разъ двадцать по залѣ скульптурныхъ произведеній, направлялся къ выходу.
   -- Вы подвезете меня, сказалъ онъ, безцеремонно взявъ его подъ руку.
   Въ послѣднее время, особенно въ эпоху избирательной горячки, Моессаръ пріобрѣлъ въ домѣ Набоба власть, почти равную съ Монпавономъ, но былъ гораздо нахальнѣе маркиза.
   -- Очень жаль, мой милый, но въ каретѣ нѣтъ для васъ мѣста, отвѣчалъ Набобъ, освобождая свою руку.
   Карета Набоба была большая, четырехмѣстная, и въ ней пріѣхало пять человѣкъ; поэтому Моессаръ взглянулъ на Жансулэ съ изумленіемъ.
   -- А мнѣ надо было переговорить съ вами, сказалъ онъ, -- по поводу моего письма. Вы его получили?
   -- Конечно. Жери вамъ отвѣтитъ сегодня. Вашей просьбѣ удовлетворить невозможно. Вы просите двадцать тысячъ фр. Чортъ возьми, это ужь слишкомъ.
   -- Но, мнѣ кажется, мои заслуги... началъ-было Моессаръ, но Жансулэ перебилъ его:
   -- Кажется, вы получили достаточно -- двѣсти тысячъ фр. въ пять мѣсяцевъ. Если позволите, мы на этомъ и остановимся. У васъ, молодой человѣкъ, зубы слишкомъ длинны, ихъ надо немного подточить.
   -- Это ваше послѣднее слово? спросилъ Моессаръ, останавливаясь.
   Набобъ съ минуту помолчалъ, предчувствуя что-то недоброе отъ блѣднаго лица юноши, но, вспомнивъ обѣщаніе, данное Полю, отвѣчалъ:
   -- Да, это мое послѣднее слово.
   -- Посмотримъ, произнесъ Моессаръ и, повернувшись на каблукахъ, поспѣшно удалился, точно онъ былъ очень занятый человѣкъ.
   Жансулэ продолжалъ свое торжественное шествіе. Онъ былъ слишкомъ счастливъ, чтобъ такая мелочь могла его разстроить; напротивъ, онъ былъ очень доволенъ, что уже приступилъ къ исполненію своего плана измѣненія образа жизни.
   Громадныя сѣни кишѣли густой толпою, которая спѣшила покинуть выставку въ виду близости ея закрытія и въ то-же время обжидала неожиданный ливень, составляющій обыкновенно необходимое условіе открытія художественной выставки. Это зрѣлище было по-истинѣ любопытное, чисто-парижское. Извнѣ солнечные лучи, проникая черезъ пелену дождя, освѣщали молодую зелень въ Елисейскихъ поляхъ, громадные мокрые рододендроны, нескончаемые ряды каретъ, клеенчатыя пальто кучеровъ и блестящую сбрую. Внутри сѣней слышались смѣхъ, веселый говоръ, нетерпѣливыя восклицанія, виднѣлись кокетливо приподнятыя платья, мелко сплоенныя юбки, волны кружевъ и оборокъ, шелковые прозрачные чулки. А соединительной чертой этихъ обѣихъ картинъ служили лакеи, бѣгавшіе по грязи и громко кричавшіе кучеровъ.
   -- Карета г. Жансулэ!
   Всѣ обернулись, но мы знаемъ, что это нисколько его не безпокоило. Онъ съ удовольствіемъ остановился среди блестящей свѣтской толпы съ громкими, знатными именами. Вдругъ къ нему протянулась тонкая, обтянутая въ изящную перчатку рука и герцогъ Мора, проходя къ своему экипажу, сказалъ громко:
   -- Поздравляю, дорогой мой депутатъ!
   Въ этихъ словахъ звучала та сердечная искренность, которую счастье внушаетъ самымъ скрытнымъ людямъ. Да, онъ при всѣхъ сказалъ: "мой дорогой депутатъ"!
   Въ жизни каждаго человѣка есть золотая минута, когда онъ достигаетъ зенита возможныхъ для него радостей, торжества и счастья. Достиженіе этой вершины бываетъ болѣе или менѣе затруднительно и послѣ этой минутной побѣды идти вверхъ уже некуда, а надо спускаться внизъ. Этотъ радостный день перваго мая тебѣ надо на-вѣки запомнить, бѣдный человѣкъ. Это самый длинный день твоей жизни, когда солнце всего болѣе свѣтитъ и послѣ котораго начнется для тебя суровая стужа. Лучезарное свѣтило мало-по-малу станетъ теперь блѣднѣть и вскорѣ не будетъ уже въ силахъ пронизать своими лучами мрачную ночь, въ которую суждено исполниться твоей судьбѣ.
   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ГЛАВА I.
Изъ записокъ конторщика: въ передней.

   "Въ прошлую субботу былъ великолѣпный праздникъ на Ваидомской площади. Франсуа Жансулэ, новый депутатъ Корсики, давалъ въ честь своего избранія торжественный вечеръ съ илюминаціей и жандармами; приглашенныхъ было до 2,000 человѣкъ; билеты были разосланы всѣмъ знатнѣйшимъ представителямъ парижскаго общества.
   "Благодаря моимъ изящнымъ манерамъ и звучному голосу, которые Набобъ могъ оцѣнить на собраніяхъ Поземельнаго банка, я принималъ близкое участіе въ этомъ торжествѣ и впродолженіи трехъ часовъ, стоя въ передней среди тропическихъ растеній, въ пунцовомъ золотомъ кафтанѣ и первый разъ въ жизни въ короткихъ штанахъ, я громогласно возвѣщалъ имена всѣхъ гостей, причемъ блестящій швейцаръ привѣтственно постукивалъ алебардой по мраморному полу.
   "Сколько любопытныхъ замѣчаній и ловкихъ остротъ привелось мнѣ слышать отъ окружавшихъ меня блестящихъ слугъ! Ничего подобнаго я никогда не услыхалъ-бы, если-бъ остался въ обществѣ монбарскихъ винодѣловъ. Надо сознаться, впрочемъ, что г. Барро предложилъ намъ передъ началомъ вечера великолѣпный завтракъ съ роскошными винами, а впослѣдствіи мы поддерживали свое веселое настроеніе стаканами шампанскаго и пунша, искусно похищая ихъ съ серебряныхъ подносовъ.
   "Напротивъ, наши господа казались далеко не въ духѣ. Явившись къ назначенному мѣсту въ 9 часовъ, я былъ пораженъ безпокойнымъ выраженіемъ лица Набоба, который ходилъ съ молодымъ Жери взадъ и впередъ по своимъ освѣщеннымъ заламъ, энергично разговаривая о чемъ-то и сильно размахивая руками.
   "-- Я его убью! говорилъ онъ;-- я его убью!
   "Жери старался успокоить его, но вскорѣ явилась жена Набоба и разговоръ прекратился.
   "Какой великолѣпный кусокъ мяса эта левантинка! Она вдвое толще меня, съ громадными бѣлыми плечами и спиною такою-же круглой, какъ и ея шея. Больно было смотрѣть на ея бриліантовую діадему, безчисленные драгоцѣнные камни, усѣевавшіе ея руки, и золотую кирасу, крѣпко охватывавшую ея талію. Я никогда не видывалъ такого богатства. Она походила на громаднаго слона, несущаго на своей спинѣ блестящую башню: тяжело ступая, она колебала воздухъ бряцаніемъ своихъ драгоцѣнныхъ украшеній. Голосъ ея, чрезвычайно пронзительный, раздавался очень рѣзко, а ея великолѣпное, красноватое лицо постоянно освѣжалось вѣяніемъ колоссальнаго вѣера изъ бѣлыхъ перьевъ, находившагося въ рукахъ маленькаго негра.
   "Эта лѣнивая и дикая особа впервые показывала себя парижскому обществу, и Жансулэ, повидимому, очень гордился ея согласіемъ быть царицей праздника, что, однакожь, не стоило ей большихъ трудовъ. Предоставивъ мужу принимать гостей въ первой залѣ, она легла на диванъ въ маленькой японской гостиной и казалась издали идоломъ,-- такъ неподвижно она держала себя подъ величественнымъ вѣеромъ, которымъ тихо, мѣрно помахивалъ негритенокъ.
   "Какъ я уже сказалъ, нервное волненіе Набоба меня изумило.
   "-- Г. Ноэль, что съ вашимъ хозяиномъ? спросилъ я камердинера на ухо.
   "-- Это все надѣлала статья "Messager", отвѣчалъ онъ, но я не могъ далѣе разспрашивать, такъ-какъ громкій звонокъ возвѣстилъ о пріѣздѣ первой кареты.
   "Начавъ исполненіе моихъ обязанностей, я уже ни о чемъ другомъ не думалъ. Не легко прилично выкликивать имена гостей, которые, полагая, что ихъ всѣ знаютъ, называютъ себя вполголоса и такъ невнятно, что поневолѣ происходятъ ошибки и невѣрно произносятся имена. У Жансулэ эта работа была тѣмъ труднѣе для меня, что среди гостей находилась масса иностранцевъ: турокъ, египтянъ, персіянъ, тунисцевъ, -- однимъ словомъ, всѣ левантинцы и восточные жители, которыхъ можно было найти въ Парижѣ. Я уже не говорю о многочисленныхъ корсиканцахъ; къ ихъ именамъ я привыкъ впродолженіи четырехъ-лѣтней службы въ Поземельномъ банкѣ и съ особой ловкостью выговаривалъ ихъ длинныя итальянскія фамиліи: Паганетти де-Порто-Векіа. Бастелика де-Вонифачіо, Пайянатчи де-Барбикалья. Но турецкіе паши, беи и эфенди давали мнѣ много труда и я часто путалъ ихъ имена, такъ-что Жансулэ.два раза приказалъ мнѣ сказать, чтобы я внимательнѣе выслушивалъ имена и выкликалъ ихъ проще, естественнѣе, вѣрнѣе. Эти замѣчанія были сдѣланы громкимъ, грубымъ голосомъ, при всѣхъ слугахъ, и я невольно разсердился на Набоба, такъ-что, признаюсь, не могъ вполнѣ сожалѣть его, когда узналъ впослѣдствіи, что его чаша радостей была отравлена.
   "Отъ десяти часовъ съ половиной и до полуночи звонки не прекращались, кареты подъѣзжали, гости входили на лѣстницу: депутаты, сенаторы, члены государственнаго совѣта, муниципальные совѣтники. Меня очень удивляло, что всѣ они, казалось, являлись не на свѣтскій вечеръ, а на собраніе акціонеровъ. Я никакъ по могъ объяснить себѣ этого страннаго факта, пока швейцаръ Никласъ не открылъ мнѣ глаза.
   "-- Вы замѣчаете, г. Пасажонъ, сказалъ онъ, -- какъ у насъ мало дамъ?
   "Дѣйствительно, въ этомъ и былъ ключъ къ разгадкѣ непонятнаго явленія. И не одни мы дѣлали это замѣчаніе. Встрѣчая каждаго гостя у дверей, Набобъ громко восклицалъ съ грустнымъ удивленіемъ:
   "-- Вы одни?
   "Гость вполголоса извинялся, объясняя, что жена его вдругъ занемогла и очень извиняется. Затѣмъ входилъ другой гость: тотъ-же вопросъ и тотъ-же отвѣтъ.
   "Эти слова: "вы одни?" такъ часто повторялись, что лакеи въ передней смѣялись между собою и шопотомъ говорили при появленіи каждаго гостя: "одинъ, одинъ!" Но Никласъ, съ его долголѣтней свѣтской опытностью, находилъ, что отсутствіе женскаго пола было не натурально.
   "-- Все это статья "Messager", говорилъ онъ.
   "Всѣ упоминали объ этой проклятой статьѣ и я не разъ слышалъ, какъ двое гостей, охорашиваясь передъ зеркаломъ прежде, чѣмъ войти въ залу, говорили другъ другу:
   "-- Вы читали?
   "-- Это ужасно!
   "-- Неужели правда?
   "-- Не знаю. Но, во всякомъ случаѣ, я счелъ благоразумнымъ не привозить сюда жены.
   "-- И я также. Мужчина можетъ быть вездѣ, не компрометируя себя.
   "-- Конечно, а женщины...
   "И они входили въ залу, держа въ рукахъ складныя шляпы и съ тѣмъ побѣдоноснымъ видомъ, который обыкновенно принимаютъ на себя женатые люди, выѣзжая въ свѣтъ безъ женъ.
   "Какая статья могла оказать такое сильное вліяніе на миліонера Набоба? По несчастью, служба удерживала меня и я не могъ спуститься въ офиціантскую или сѣни, гдѣ кучера и лакеи поднимали на смѣхъ своихъ господъ. Что-же дѣлать? Сами господа большіе насмѣшники! И къ тому-же какъ не смѣяться, напримѣръ, надъ самодовольнымъ, гордымъ видомъ и голоднымъ желудкомъ маркиза и маркизы Буа-Ландри послѣ всего, что было извѣстно о спекуляціяхъ мужа и туалетахъ жены? А чета Дженкинса, казавшаяся такой счастливой и дружной! Докторъ заботливо накидывалъ на плечи женѣ кружевную косынку, чтобъ она не простудилась отъ сквозного вѣтра, а она, въ великолѣпномъ бархатномъ платьѣ, съ улыбкой опиралась на руку мужа, точно говоря: "какъ мнѣ хорошо!" Мнѣ-же было достовѣрно извѣстно, что послѣ смерти своей законной супруги ирландки докторъ только и думалъ, какъ-бы отдѣлаться отъ надоѣвшей ему фальшивой жены, которая всѣ ночи проводила въ слезахъ при мысли, что онъ ее броситъ.
   "Смѣшнѣе всего, что никто изъ гостей не подозрѣвалъ, гордо проходя по лѣстницѣ, сколько остроумныхъ шутокъ произносилось у него за спиной.
   "Двѣ только-что названныя дамы, затѣмъ жена Паганетти, маленькая корсиканка съ бѣлыми зубами, густыми, черными бровями и добродушной улыбкой, нѣсколько левантинокъ вродѣ нашей, но не столь блестящихъ, жены крупныхъ поставщиковъ дома: мебельщиковъ и бриліантщиковъ, въ блестящихъ туалетахъ, и скромныя четы служащихъ въ Поземельномъ банкѣ, всего счетомъ тридцать женщинъ, представляли прекрасный полъ въ тысячной толпѣ черныхъ фраковъ. Отъ времени до времени офиціанты, разносившіе угощенія на серебряныхъ подносахъ, сообщали намъ о томъ, что дѣлалось въ залахъ.
   "-- О, братцы! какая скука! Мужчины не отходятъ отъ буфета, дамы молча сидятъ по стѣнкамъ. Наша толстуха не говоритъ ни съ кѣмъ, а Набобъ не знаетъ, что дѣлать. Ну, дядя Пасажонъ, выпейте стаканчикъ краснаго вина.
   "Вся эта молодежь была чрезвычайно любезна со мною и для забавы постоянно угощала меня дорогими винами, такъ что, наконецъ, языкъ мой едва шевелился и я, торжественно произнося имена послѣднихъ гостей, вралъ немилосердно и мнѣ казалось, что громадныя люстры въ залахъ весело кружились въ быстромъ вальсѣ. Къ счастью, окончился пріѣздъ и я, доложивъ о послѣднемъ эфенди, удалился въ офиціантскую.
   "Проходя по двору, я жадно вдыхалъ свѣжій воздухъ и окатилъ себѣ голову холодной водою изъ колодца, такъ что не осталось ни малѣйшихъ слѣдовъ минутнаго забытья. Въ офиціантской веселое, шумное общество пило шампанское и пріятно проводило время съ хорошенькими, распичуженными горничными, которыя пили также очень исправно, хотя съ уморительными ужимками и отговорками. Конечно, болѣе всего говорили о знаменитой статьѣ, принадлежавшей, повидимому, перу Моессара и въ которой приводились страшныя подробности о различныхъ позорныхъ ремеслахъ, коими занимался Набобъ пятнадцать или двадцать лѣтъ тому назадъ, во время своего перваго пребыванія въ Парижѣ.
   "Втеченіи послѣдней недѣли негодяй Моессаръ помѣстилъ въ своей газетѣ уже третью подобную филипику и каждую изъ нихъ акуратно присылалъ въ конвертѣ на Вандейскую площадь.
   "Сидя утромъ за кофе, Жансулэ прочитывалъ всѣ эти клеветы и въ ту-же самую минуту его друзья и враги дѣлали то-же, коментируя каждый по-своему прошедшую жизнь Набоба и рѣшаясь соотвѣтственно перемѣнить свое обращеніе съ нимъ. Послѣдняя статья оказала особенно сильное вліяніе: по словамъ кучера Жансулэ, Набобъ въ этотъ день, катаясь въ Булонскомъ лѣсу, обмѣнялся поклонами только съ десятью или двѣнадцатью знакомыми, тогда какъ обыкновенно онъ, точно императоръ, ежеминутно притрогивался къ своей шляпѣ. Кромѣ того сыновья Жансулэ вернулись передъ обѣдомъ домой изъ пансіона Бурдалу и почтенный патеръ, привезшій бѣдныхъ плачущихъ дѣтей, объяснилъ, что ихъ лучше на-время взять въ отпускъ, чтобъ избѣжать оскорбительныхъ насмѣшекъ товарищей. Набобъ при этомъ пришелъ въ такую ярость, что разбилъ фарфоровый сервизъ, и если-бъ его не удержалъ Жери, онъ тотчасъ-же отправился-бы къ Моессару и размозжилъ ему голову.
   "-- И хорошо-бы сдѣлалъ, сказалъ Ноэль, входя въ комнату въ большомъ волненіи;-- въ статьѣ этого негодяя нѣтъ ни слова правды. Мой господинъ никогда прежде не бывалъ въ Парижѣ. Онъ всю свою жизнь провелъ между Марселемъ и Тунисомъ. Этотъ мерзавецъ мститъ намъ за то, что мы отказали ему въ двадцати тысячахъ франковъ.
   "-- И дурно сдѣлали, сказалъ Франсисъ, старый камердинеръ Монпавона, за которымъ очень ухаживали молоденькія горничныя, благодаря его аристократическимъ манерамъ:-- надо беречь людей, которые могутъ намъ повредить или принести пользу. Вашъ Набобъ слишкомъ скоро послѣ своего успѣха отвернулся назадъ. Онъ для этого не довольно силенъ.
   "-- Это правда, г. Ноэль, сказалъ я, въ свою очередь;-- вашъ хозяинъ страшно измѣнился со времени своего избранія. У него совсѣмъ другой тонъ и манеры. Третьяго дня въ Поземельномъ банкѣ онъ поднялъ ужасный скандалъ, крича во все горло: "Вы всѣ лгали, меня обворовывали, мало того, сдѣлали передъ другими такимъ-же воромъ, какъ вы; покажите маѣ книги, негодяи". Если онъ такъ-же обошелся и съ Моессаромъ, то я не удивляюсь, что журналистъ отомстилъ ему въ своей газетѣ.
   "-- Но что-же говорится въ этой знаменитой статьѣ, кто ее читалъ? спросилъ Барри.
   "Никто не отвѣчалъ. Нѣкоторые хотѣли купить нумеръ газеты, но съ десяти часовъ утра уже не было ни одного въ продажѣ. Впрочемъ, одна изъ горничныхъ, очень бойкая красотка, предложила поискать въ верхнемъ платьѣ гостей знаменитую газету.
   "-- Вотъ она! воскликнула находчивая дѣвушка, вынимая съ торжествомъ нумеръ "Messager" изъ кармана перваго попавшагося пальто.
   "-- А вотъ и другой, прибавилъ Томъ Буа-Ландри, начавшій поиски съ своей стороны.
   "Въ третьемъ пальто нашелся третій экземпляръ и т. д.; почти въ каждомъ пальто былъ свой нумеръ "Messager", такъ что всѣ гости, которыхъ Набобъ любезно принималъ въ своихъ великолѣпныхъ залахъ, могли повторить ему, можетъ быть, слово въ слово распространяемыя о немъ скандальныя исторіи. Эта мысль заставила насъ всѣхъ громко разсмѣяться, но любопытство терзало насъ и мы всѣ горѣли желаніемъ познакомиться съ грозной статьей.
   "-- Ну, дядя Пасажонъ, прочтите вслухъ.
   "Я повиновался общему желанію, но, читая вслухъ, я дѣлаю обыкновенно такія фіоритуры, что самъ ничего не понимаю, какъ пѣвецъ, необращающій никакого вниманія на слова аріи. Статья называлась "Цвѣточная барка" и въ ней разсказана была китайская исторія о томъ, что одинъ очень богатый мандаринъ, недавно возведенный въ первый классъ, въ былое время содержалъ цвѣточную барку въ предмѣстьи, гдѣ жили солдаты. Мы рѣшительно ничего не понимали въ этой исторіи, хотя нѣкоторые хихикали какъ-бы сознательно; наконецъ, старый Франсисъ, дьявольски смѣтливый и опытный человѣкъ, объяснилъ намъ, что подъ предмѣстьемъ, обитаемомъ солдатами, разумѣлась военная школа, а цвѣточная барка называлась по-французски совершенно иначе. И онъ, нисколько не церемонясь, громко произнесъ циническое слово, несмотря на крики и ужасъ дамъ.
   "-- Я такъ и думалъ, произнесъ одинъ изъ присутствующихъ.
   "-- Это невозможно, замѣтилъ другой.
   "-- Позвольте, прибавилъ Франсисъ, старый трубачъ уланскаго полка, въ которомъ служили герцогъ Мора и Монпавонъ;-- двадцать лѣтъ тому назадъ я пріѣзжалъ въ Парижъ въ отпускъ и очень хорошо помню, что близь военной школы былъ грязный танцклассъ Жансулэ, съ отдѣльными комнатами, въ которыя удалялись пары между танцами.
   "-- Вы подло лжете! воскликнулъ Ноэль, выйдя изъ себя: -- вы такой-же негодяй и нахалъ, какъ вашъ господинъ. Жансулэ никогда не бывалъ въ Парижѣ до прошедшаго года.
   "Франсисъ сидѣлъ нѣсколько поодаль стола съ бутылками шампанскаго и медленно попивалъ какой-то ликеръ, считая шампанское не довольно шикарнымъ напиткомъ. Онъ спокойно всталъ со стаканомъ въ рукахъ и, подойдя къ Ноэлю, сказалъ серьезно:
   "-- Вы забываетесь, мой милый. Я уже замѣтилъ у васъ на вечерѣ, что вы ведете себя грубо и неприлично. Оскорблять людей ни къ чему не ведетъ, къ тому-же я отлично владѣю шпагой и могу пронзить васъ въ любое мѣсто вашего тѣла. Но я добрый малый и не только не убью васъ, но дамъ вамъ совѣтъ, которымъ не худо-бы воспользоваться и вашему господину. На его мѣстѣ я пошелъ-бы къ Моессару и купилъ-бы его, не торгуясь. Гемерлингъ далъ ему двадцать тысячъ за эти статьи; я предложилъ-бы ему тридцать, сорокъ тысячъ, чтобы онъ болѣе не писалъ ни строчки.
   "-- Никогда, никогда! воскликнулъ Ноэль;-- я лучше размозжу голову этому негодяю.
   "-- Вы этого не сдѣлаете. Правду-ли онъ пишетъ или клевещетъ, но вы видѣли сегодня вечеромъ, какое вліяніе имѣютъ его статьи. Это образецъ удовольствій, которыя васъ ожидаютъ въ будущемъ. Что-же дѣлать, мой милый! Вы слишкомъ рано бросили костыли и захотѣли ходить безъ посторонней помощи. Это хорошо, когда крѣпко держишься на ногахъ, а когда ты нѣсколько хромъ и тебя преслѣдуетъ такой ловкій пройдоха, какъ Гемерлингъ, то дѣло дрянь. Къ тому-же у васъ порастрепалась казна; вы уже даете векселя старому Швальбаху, а Набобъ съ векселями уже -- не Набобъ. Я знаю, что у васъ куча миліоновъ въ Тунисѣ, но чтобъ ихъ получить, ваше избраніе въ депутаты должно быть утверждено, а еще нѣсколько такихъ статеекъ -- и это будетъ немыслимо. Вы хотите бороться съ Парижемъ,-- нѣтъ, мой милый, вамъ это не по силамъ, вы его не знаете. Здѣсь не Востокъ, но если мы не рубимъ головы и не бросаемъ въ воду непріятныхъ намъ людей, то умѣемъ отъ нихъ отдѣлываться другими путями. Смотрите, Ноэль, въ одно прекрасное утро Парижъ проглотитъ вашего господина, какъ я глотаю эту сливу въ коньякѣ, съ кожей и косточкой.
   "Я былъ пораженъ этими роковыми словами и почувствовалъ уваженіе къ старому Франсису. Пока онъ говорилъ, наверху раздавались веселые звуки музыки и пѣнія, а на улицѣ слышался топотъ жандармскихъ лошадей. Снаружи нашъ праздникъ долженъ былъ казаться блестящимъ; фасадъ дома былъ илюминованъ и окна горѣли огнями. Между тѣмъ подъ всѣмъ этимъ блескомъ, можетъ быть, скрывалось уже разореніе! Мы въ офиціантской походили на крысъ, которыя въ трюмѣ совѣщаются о предстоящей гибели корабля, когда еще никто изъ экипажа не подозрѣваетъ открывшейся течи; я видѣлъ, что лакеи и горничныя готовы были при первой опасности искать спасенія въ бѣгствѣ. Неужели эта катастрофа была возможна? Что-же тогда станется со мною, съ Поземельнымъ банкомъ, съ моимъ капиталомъ?
   "Слушая Франсиса, я невольно чувствовалъ, что морозъ пробѣгалъ по моему тѣлу".
   

ГЛАВА II.
Общественный дѣятель.

   Свѣтлые, теплые лучи яснаго майскаго дня весело играли на зеркальныхъ окнахъ дома герцога Мора, а на обширныхъ его терасахъ вдоль берега Сены зеленѣлъ длинный рядъ только-что выставленныхъ тропическихъ растеній. Большія грабли, бороздя песчаныя дорожки, оставляли на нихъ какъ-бы слѣды первыхъ шаговъ лѣта, которое, казалось, пѣло свою первую пѣснь въ тихомъ журчаніи водяныхъ насосовъ, поддерживающихъ влагу на изумрудныхъ лужкахъ. Вся роскошь княжескаго жилища сіяла особымъ величественнымъ блескомъ въ счастливой, мягкой атмосферѣ и среди безмолвной тишины.
   Послѣ полудня наступало единственное время, когда не слышенъ былъ во дворѣ шумъ колесъ, не раздавался стукъ тяжелыхъ парадныхъ дверей, не дрожалъ покрывавшій стѣны плющъ отъ постоянныхъ звонковъ, этого лихорадочнаго пульса свѣтскихъ домовъ. Всѣ знали, что до трехъ часовъ герцогъ принималъ въ министерствѣ, а герцогиня, прелестная шведка, еще неотогрѣвшаяся отъ стокгольмской стужи и снѣговъ, покоилась на своемъ роскошномъ ложѣ; поэтому никто въ это время не пріѣзжалъ -- ни гости, ни просители, и слуги, какъ лѣнивые фламинго на длинныхъ ногахъ, зѣвая, торчали на пустынныхъ ступеняхъ парадной лѣстницы.
   Но въ этотъ день, въ видѣ исключенія, коричневая карета доктора Дженкинса стояла во дворѣ. Герцогъ чувствовалъ себя дурно еще наканунѣ и послалъ за творцомъ чудодѣйственныхъ пилюль, чтобъ посовѣтоваться о своемъ странномъ физическомъ положеніи. У него ничего не болѣло; сонъ и апетитъ были обыкновенные, но онъ ощущалъ непонятную слабость и страшный холодъ во всѣхъ суставахъ. Такъ, в ъ эту минуту, несмотря на весеннее солнце, залипавшее всю комнату своимъ лучезарнымъ свѣтомъ, и веселый огонь, пылавшій, точно зимою, въ каминѣ, герцогъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ подъ прикрывавшими его дорогими мѣхами. Онъ подписывалъ бумаги на маленькомъ золоченомъ столикѣ, который весь растрескался отъ близости огня, а герцогъ каждую минуту протягивалъ руки къ пламени, которое мотло объуглить его кожу, не придавъ ни малѣйшей искры жизни помертвѣвшимъ, неподвижнымъ его суставамъ.
   Отъ безпокойства, возбужденнаго болѣзнью своего знаменитаго паціента, или по другой какой-нибудь причинѣ, но Джепкинсъ ходилъ взадъ и впередъ по дорогому ковру въ нервномъ волненіи, дико посматривая по сторонамъ и раздувая ноздри, точно отыскивая чего-то невозможнаго: невидимаго слѣда птичьяго полета или неуловимой струи благоуханія. Въ комнатѣ раздавались трескъ дровъ въ каминѣ, шелестъ бумагъ, подаваемыхъ къ подписи молодымъ секретаремъ, тяжелый скрипъ едва державшагося въ рукахъ пера, томный голосъ герцога, отвѣчавшаго однимъ мѣткимъ словомъ на длинное письмо, и почтительные отвѣты секретаря: "точно такъ, ваше превосходительство", "нѣтъ, ваше превосходительство", а извнѣ ласточки съ легкимъ свистомъ прорѣзывали воздухъ, кружась надъ самой водой, а вдали на мосту слышались монотонные звуки флейты.
   -- Нѣтъ, не могу, произнесъ вдругъ герцогъ, вставая;-- возьмите съ собой бумаги, Лартигъ, и привезите ихъ завтра. Я не могу писать. Мнѣ такъ холодно. Троньте мои руки, докторъ: не правда-ли, онѣ точно сейчасъ были погружены въ ледяную воду. Вотъ уже два дня, какъ меня мучитъ этотъ холодъ. Какое странное явленіе!
   -- Это меня нисколько не удивляетъ, отвѣчалъ ирландецъ рѣзкимъ, недовольнымъ голосомъ, совершенно противорѣчившимъ его обычному сладкому тону.
   Дверь затворилась за молодымъ секретаремъ, который былъ очень радъ воспользоваться случаемъ погулять въ Тюльери прежде возвращенія въ министерство.
   Дженкинсъ молча приступилъ къ осмотру больного, слушалъ его, стучалъ и, наконецъ, произнесъ рѣзкимъ тономъ, который можно было объяснить неудовольствіемъ доктора при неисполненіи паціентомъ его предписаній.
   -- Ну, почтенный герцогъ, какую жизнь вы ведете въ послѣднее время!
   Онъ зналъ по лакейскимъ толкамъ (въ важныхъ домахъ онъ не пренебрегалъ бесѣдою со слугами), что герцогъ имѣлъ новую, и желалъ во что-бы то ни стало узнать имя новой, тѣмъ болѣе, что по нѣкоторымъ признакамъ онъ, казалось, отгадывалъ страшную тайну. Неудивительно, что онъ, не сводя глазъ съ блѣднаго лба больного, старался болѣе узнать его затаенныя мысли, чѣмъ настоящую причину его недуга. Но онъ имѣлъ дѣло съ однимъ изъ тѣхъ баловней счастья, у которыхъ лицо герметически закрыто, какъ ящикъ съ секретнымъ замкомъ, въ которомъ хранятся письма милаго человѣка. Проницательный взглядъ доктора разбивался о холодные, неподвижные глаза герцога.
   -- Вы ошибаетесь, докторъ, отвѣчалъ онъ спокойно, -- я нисколько не измѣнилъ своихъ привычекъ.
   -- Напрасно, герцогъ... произнесъ рѣзко ирландецъ, выходя изъ себя, но, чувствуя, что зашелъ слишкомъ далеко, черезъ минуту прибавилъ:-- берегитесь, герцогъ, медицина -- не магія. Дѣйствіе моихъ пилюль не можетъ преодолѣть условія возраста и организма, который, по несчастію, истощимъ.
   -- Полноте, Дженкинсъ, вы знаете, что я не люблю фразъ, перебилъ его герцогъ съ нервнымъ раздраженіемъ;-- дѣло плохо? Что у меня? Отчего мнѣ все холодно?
   -- Это анемія, общее истощеніе... недостатокъ масла въ лампѣ.
   -- Что надо дѣлать?
   -- Ничего. Вамъ необходимы покой, сонъ, здоровая пища и, главное, полное отреченіе отъ... Не можете-ли вы поѣхать на нѣсколько недѣль въ Гранбуа?
   -- А палата, а государственный совѣтъ, а... сказалъ герцогъ, пожимая плечами.-- Полноте, это невозможно.
   -- Во всякомъ случаѣ, необходимо вамъ совершенно отказаться...
   Дженкинсъ не успѣлъ окончить своей фразы, какъ въ комнату вошелъ дежурный чиновникъ и подалъ министру письмо и карточку. При видѣ атласистаго, сѣраго конверта оригинальной формы ирландецъ невольно вздрогнулъ, а герцогъ, прочитавъ письмо, поспѣшно всталъ. Онъ какъ-бы помолодѣлъ и на блѣдныхъ щекахъ его игралъ румянецъ, котораго не могъ произвести пылающій въ каминѣ огонь.
   -- Добрый докторъ, мнѣ надо во что-бы то ни стало... началъ онъ, но, замѣтивъ, что чиновникъ стоялъ у дверей, прибавилъ:-- что еще? Ахъ да, эта карточка. Проводите въ галерею, я сейчасъ выйду.
   Картинная галерея герцога Мора была открыта для посѣтителей два раза въ недѣлю и онъ считалъ ее нейтральной почвой, на которой онъ могъ принимать кого-бы то ни было, не компрометируя себя.
   -- Любезный Дженкинсъ, продолжалъ онъ, когда чиновникъ удалился,-- вы нѣсколько разъ дѣлали со мною чудеса; мнѣ необходимо еще одно чудо. Удвойте пріемъ пилюль или сочините что-нибудь другое, но въ воскресенье я долженъ быть совершеннымъ молодцомъ.
   Говоря это, онъ лихорадочно сжималъ письмо.
   -- Берегитесь, герцогъ, отвѣчалъ Дженкинсъ, блѣдный, стиснувъ губы,-- я не хочу васъ слишкомъ пугать, но мой долгъ...
   -- Вашъ долгъ и мое удовольствіе -- двѣ вещи совершенно разныя, перебилъ его Мора съ гордой улыбкой; -- позвольте мнѣ губить себя, если это мнѣ нравится. Я никогда не имѣлъ такого счастливаго случая.
   Онъ вздрогнулъ.
   -- Герцогиня!
   Дверь, скрытая роскошными обоями, незамѣтно отворилась и хорошенькая, бѣлокурая головка показалась въ бѣлоснѣжныхъ волнахъ драгоцѣнныхъ кружевъ пеньюара.
   -- Что это я слышу, вы не уѣхали? Побраните его, докторъ. Не правда-ли, онъ слишкомъ мнителенъ. Посмотрите, какой у него славный цвѣтъ лица.
   -- Вы видите, сказалъ герцогъ съ улыбкой, обращаясь къ Дженкинсу.-- Что-же, герцогиня, вы не войдете?
   -- Я хочу васъ похитить. Дядя прислалъ мнѣ большую клѣтку съ новыми, рѣдкими птицами. Онѣ всевозможныхъ цвѣтовъ и удивительно красивы, но только такъ-же зябки, какъ вы. Пойдемте посмотрѣть ихъ.
   -- Съ удовольствіемъ. Подождите меня, Дженкинсъ, я сейчасъ возвращусь.
   Только теперь онъ замѣтилъ, что все еще держалъ въ рукахъ письмо, и, небрежно бросивъ его въ ящикъ золоченаго столика, на которомъ онъ подписывалъ бумаги, послѣдовалъ за герцогиней съ хладнокровіемъ мужа, привыкшаго къ подобнымъ продѣлкамъ.
   Какой удивительной гибкостью и эластичностью одарено человѣческое лицо! Трудно себѣ представить что-нибудь прелестнѣй той быстрой перемѣны, съ которой этотъ знатный вельможа, застигнутый врасплохъ, превратился изъ сладострастнаго жуира въ нѣжнаго супруга. Не менѣе любопытное зрѣлище представлялъ и Дженкинсъ, который въ присутствіи герцогини поражалъ своимъ добродушнымъ, гуманнымъ выраженіемъ лица и подобострастной улыбкой, а въ ту минуту, какъ дверь захлопнулась за нею, на лицѣ его выразились злоба, ненависть и смертельная блѣдность злодѣя, придумывающаго новыя преступленія.
   Онъ быстро взглянулъ на обѣ двери и однимъ прыжкомъ очутился передъ золоченымъ столикомъ, ключъ котораго нахально торчалъ въ замкѣ, какъ-бы говоря: "никто не осмѣлится открыть".
   Дженкинсъ осмѣлился.
   Въ ящикѣ было много бумагъ и наверху роковое письмо. Цвѣтъ бумаги, почеркъ адреса и одуряющій запахъ духовъ, какъ-бы напоминавшій дыханіе красавицы, -- все подтверждало ревнивыя подозрѣнія Дженкинса. Итакъ, это была правда; недаромъ Фелиція обнаруживала въ обращеніи съ нимъ какую-то странную неловкость, недаромъ Констанція таинственно шепталась съ нею и въ мастерской появлялись одинъ за другимъ великолѣпные букеты, какъ-бы разцвѣтшіе подъ сѣнью позора. Непобѣдимая гордость молодой дѣвушки, наконецъ, сдалась. Но отчего-же она не выбрала его, Дженкинса? Онъ любилъ ее давно, былъ моложе герцога на десять лѣтъ и никогда не зябъ передъ пылающимъ каминомъ. Всѣ эти мысли тревожно тѣснились въ его головѣ. Смущенный, убитый, съ налитыми кровью глазами, онъ дико смотрѣлъ на холодный конвертъ и не смѣлъ вынуть изъ него письма, боясь уничтожить въ своемъ сердцѣ послѣднюю тѣнь сомнѣнія. Вдругъ дверь, скрытая обоями, снова отворилась и онъ только успѣлъ бросить письмо въ ящикъ и захлопнуть его, какъ въ комнату вошелъ Набобъ.
   -- Ахъ! Это вы, Жансулэ? Какъ вы сюда попали?
   -- Герцогъ просилъ, чтобъ я его здѣсь подождалъ, отвѣчалъ Набобъ, гордясь тѣмъ, что его допустили во внутренніе покои и въ такое время, когда никого не принимали.
   Дѣло было въ томъ, что герцогъ начиналъ выказывать дѣйствительное сочувствіе этому дикарю. Во-первыхъ, онъ вообше любилъ смѣлыхъ искателей приключеній, къ числу которыхъ принадлежалъ самъ; во-вторыхъ, Набобъ забавлялъ его своими оригинальными манерами, прямодушнымъ тономъ, грубой, но искренней лестью, которые составляли пріятный контрастъ съ постоянно окружавшими герцога пошлыми, офиціальными льстецами; втретьихъ, онъ былъ отличный игрокъ и проигрывалъ въ клубѣ, не поморщись, чудовищныя партіи по пяти тысячъ фр. за очко; вчетвертыхъ, онъ охотно покупалъ, не споря о цѣнѣ, всѣ ненужныя герцогу картины. Ко всѣмъ этимъ источникамъ сочувствія къ Набобу въ послѣднее время стало присоединяться чувство сожалѣнія и негодованія по поводу немилосердныхъ преслѣдованій Набоба, которыя велись такъ успѣшно, что начинали дѣйствовать на общественное мнѣніе. Надо отдать справедливость герцогу Мора, онъ не слѣдовалъ за толпою. Увидавъ въ углу галереи добродушную, хотя нѣсколько измятую фигуру Набоба, герцогъ посовѣстился принять его тамъ и попросилъ пройти въ кабинетъ.
   Дженкинсъ и Жансулэ въ нѣкоторомъ смущеніи посмотрѣли другъ на друга и помѣнялись обычными привѣтствіями. Ихъ дружба въ послѣднее время сильно охладѣла; Жансулэ отказался давать новыя субсидіи на Вифлеемскій пріютъ и это учрежденіе осталось совершенно на рукахъ ирландца, который не могъ простить этого Набобу. Въ настоящую-же минуту онъ еще болѣе сердился на него, такъ-какъ, по его милости, не могъ прочитать письма Фелиціи. Съ своей стороны, Набобъ спрашивалъ себя, будетъ-ли присутствовать докторъ при его разговорѣ съ герцогомъ, которому онъ желалъ доказать письменными документами свою невинность и гнусную ложь всѣхъ распространяемыхъ о немъ клеветъ. Лестный пріемъ въ галереѣ успокоилъ его нѣсколько насчетъ герцога и онъ совершенно просіялъ, когда герцогъ Мора, войдя въ комнату, протянулъ ему руку и добродушно сказалъ:
   -- Ну, мой бѣдный Жансулэ, Парижъ васъ заставляетъ дорого заплатить за свое гостепріимство. Васъ немилосердно преслѣдуютъ бранью, криками, ненавистью.
   -- Ахъ, герцогъ, если-бы вы только знали...
   -- Я знаю... я читалъ, отвѣчавъ министръ, подходя къ камину.
   -- Я надѣюсь, что вы не вѣрите всѣмъ этимъ клеветамъ... Къ тому-же я принесъ доказательства.
   И онъ сталъ перебирать бумаги въ громадномъ сафьянномъ портфелѣ.
   -- Оставьте, я все знаю. Намѣренно или случайно, васъ смѣшиваютъ съ другимъ человѣкомъ, имя котораго вы скрываете изъ вполнѣ уважительныхъ побужденій.
   Набобъ былъ такъ пораженъ словами герцога, что не могъ отвѣчать ни слова.
   -- Государственный министръ долженъ все знать, замѣтилъ герцогъ съ улыбкой; -- но будьте спокойны, ваше избраніе утвердятъ во что-бы то ни стало. А достигнувъ званія депутата...
   -- О! герцогъ, вы меня воскресили, произнесъ Жансулэ, свободно вздохнувъ.-- Въ послѣднее время я приходилъ въ отчаяніе; мои враги могущественны, а судьба, повидимому, отвернулась отъ меня. Подумайте только, что докладъ по моему избранію порученъ Лемеркье!
   -- Лемеркье! чортъ возьми!
   -- Да, Лемеркье, довѣренному лицу Гемерлинга, этому развратному ханжѣ, который обратилъ въ христіанство баронесу, потому что считалъ недозволительнымъ имѣть любовницей мусульманку.
   -- Полноте, полноте, Жансулэ.
   -- Извините, герцогъ, по поневолѣ выйдешь изъ себя. Подумайте, въ какое положеніе поставили меня всѣ эти негодяи. Мое избраніе должно было утвердить уже съ недѣлю, по мои враги нарочно тянутъ дѣло, потому что знаютъ, какъ мнѣ дорога каждая минута. Бей только ждетъ рѣшенія палаты, и если меня не утвердятъ, онъ заберетъ всѣ мои богатства, которыя уже арестованы. У меня въ Тунисѣ восемьдесятъ миліоновъ, герцогъ, а здѣсь мои средства оскудѣваютъ. Если это еще продлится...
   И онъ не докончилъ фразы. Крупныя капли холоднаго пота струились по его щекамъ.
   -- Ваше утвержденіе -- мое дѣло, отвѣчалъ министръ съ нѣкоторой живостью;-- я напишу къ... ну, какъ его тамъ зовутъ... чтобъ онъ поторопился съ своимъ докладомъ, и самъ отправлюсь въ палату, хотя-бы меня снесли на рукахъ...
   -- А вы, герцогъ, нездоровы? спросилъ Жансулэ съ неподдѣльнымъ интересомъ.
   -- Нѣтъ, я чувствую какую-то слабость; у меня мало крови, но Дженкинсъ увеличитъ ея запасъ, -- не правда-ли, докторъ?
   Ирландецъ не слушалъ разговора герцога съ Жансулэ и сдѣлалъ какой-то неопредѣленный жестъ.
   -- Чортъ возьми! у меня слишкомъ много крови! воскликнулъ Набобъ, распуская галстухъ на своей громадной, какъ-бы налитой шеѣ;-- я-бы съ удовольствіемъ съ вами подѣлился.
   -- Да, это было-бы большое счастье для насъ обоихъ, сказалъ министръ съ иронической улыбкой,-- особенно для васъ. Вы слишкомъ горячитесь, а въ настоящую минуту вамъ необходимо быть хладнокровнымъ. Берегитесь, Жансулэ, вамъ нарочно разставляютъ капканы и стараются вывести васъ изъ себя. Помните, что вы теперь общественный дѣятель, стоящій на пьедесталѣ, у всѣхъ на виду. Газеты оскорбляютъ васъ -- не читайте ихъ, если вы не умѣете скрыть своего неудовольствія. Не слѣдуйте моему примѣру въ отношеніи проклятаго музыканта, который вотъ уже десять лѣтъ на мосту Согласія ежедневно наигрываетъ на флейтѣ арію изъ "Нормы". Эта флейта отравляетъ мою жизнь, и чего я не дѣлалъ, чтобъ отъ нея освободиться: платилъ деньги, угрожалъ преслѣдованіями -- все напрасно. Съ современными идеями невозможно удалить отъ дома слѣпого нищаго. Опозиціонныя газеты сейчасъ подняли бы шумъ, а парижане сложили бы басню на манеръ "Откупщика и сапожника" -- "Герцогъ и флейтистъ". Дѣлать нечего, надо покориться судьбѣ. Впрочемъ, я самъ виноватъ. Если-бъ я не показалъ этому человѣку, что его флейта выводитъ меня изъ терпѣнія, онъ, вѣроятно, оставилъ-бы меня въ покоѣ, а теперь онъ, конечно, утѣшаетъ себя моимъ отчаяніемъ и каждое утро, отправляясь на мостъ съ своей отвратительной флейтой, онъ говоритъ себѣ: "пойду бѣсить герцога Мора". И злодѣй не пропускаетъ ни одного дня. Отворите форточку и вы тотчасъ услышите пискливыя ноты его флейты. Любезный Жансулэ, статьи въ "Messager" -- ваша флейта, и если вы обнаружите свою досаду, онѣ никогда не прекратятся. А теперь, дорогой депутатъ, позвольте вамъ напомнить, что въ палатѣ назначено засѣданіе въ три часа. Вамъ уже пора.
   Потомъ онъ обернулся къ Дженкинсу:
   -- Вы не забудете, докторъ, моей просьбы приготовить мнѣ двойной, тройной пріемъ пилюль?
   Дженкинсъ вздрогнулъ и, какъ-бы очнувшись отъ сна, отвѣчалъ:
   -- Хорошо, герцогъ, я исполню ваше желаніе, но прошу васъ не считать меня отвѣтственнымъ...
   Онъ поклонился съ улыбкой и вышелъ изъ комнаты, скаля свои бѣлые зубы, какъ голодный волкъ.
   Набобъ также простился съ герцогомъ и хотя сердце его было преисполнено благодарности, но онъ не смѣлъ выразить ее холодному скептику, который смотрѣлъ подозрительно на всякое чувство. Государственный министръ остался одинъ въ роскошной комнатѣ, согрѣваемой извнѣ майскимъ солнцемъ, а внутри -- веселымъ пламенемъ камина. Но онъ по-прежнему дрожалъ отъ холода, такъ что письмо Фелиціи, которое онъ перечитывалъ съ страстнымъ трепетомъ, едва не выпадало изъ его посипѣвшихъ пальцевъ.
   Положеніе депутата въ тотъ періодъ, который слѣдуетъ за выборами и предшествуетъ, говоря парламентскимъ языкомъ, повѣркѣ уполномочій,-- самое странное, нѣсколько похожее на положеніе молодого мужа въ сутки, отдѣляющія гражданскій бракъ передъ мэромъ отъ вѣнчанія въ церкви. И тотъ, и другой имѣетъ права, но неполныя, счастье ему улыбается, но не дается въ руки. Одинъ женатъ, но не совсѣмъ, другой депутатъ, но не совершенно. Положеніе депутата, однакожь, еще хуже, такъ-какъ оно длится днями, недѣлями, и чѣмъ болѣе проходитъ времени, тѣмъ утвержденіе выборовъ становится гадательнѣе. Для бѣднаго депутата, допущеннаго въ палату какъ-бы на пробу, настоящая пытка являться на засѣданія, занимать мѣсто, которое, быть можетъ, онъ не сохранитъ за собою, слушать пренія, которыхъ, быть можетъ, онъ не дослушаетъ до конца, запечатлѣвать на-вѣки въ своихъ глазахъ и ушахъ сладостное воспоминаніе парламентской залы съ длиннымъ рядомъ плѣшивыхъ головъ, выкликами приставовъ, шелестомъ бумагъ, мѣрными ударами деревянныхъ ножей и смутнымъ говоромъ, надъ которымъ раздается скромный или смѣлый голосъ оратора.
   Это положеніе новаго депутата, само по себѣ дѣйствующее на нервы, еще усложнялось для Набоба клеветами, которыя сначала передавались шопотомъ, а потомъ, напечатанныя, распространялись въ тысячахъ экземпляровъ и подвергали его какому-то импровизированному карантину. Въ первые дни онъ съ удовольствіемъ ходилъ по всѣмъ угламъ величественнаго парламентскаго зданія, прогуливался по коридорамъ, заглядывалъ въ библіотеку и буфетъ, но, незнакомый почти ни съ кѣмъ, открыто презираемый нѣкоторыми членами клуба Королевской улицы, ненавистный клерикальной партіи, имѣвшей своимъ главою Лемеркье, и финансовому міру, отворачивавшемуся отъ могучаго миліонера, отъ котораго часто зависѣла биржевая игра, -- онъ вездѣ оставался одинокимъ среди всеобщаго недоброжелательства.
   Кромѣ того, онъ чувствовалъ, что за нимъ постоянно слѣдили, и во всѣхъ его жестахъ выражалась подозрительность. Если онъ входилъ на минуту въ буфетъ, гдѣ депутаты сбрасывали съ себя офиціальную маску и были гораздо натуральнѣе, что очень нравилось Набобу, онъ былъ увѣренъ встрѣтить на другой день въ "Messager" статью, въ которой корили его избирателей за неудачный выборъ. Наконецъ, сами избиратели причиняли ему не мало непріятностей. Они являлись многочисленными группами, наполняли залу "Потерянныхъ шаговъ", разсыпались во всѣ стороны, какъ рѣзвые козлята, весело перекликались съ конца въ конецъ, съ удовольствіемъ дышали благоуханіемъ власти, сладко улыбались проходящимъ министрамъ, слѣдовали за ними, жадно засматривая въ ихъ портфели, точно ожидая подачки, но болѣе всего они толпились вокругъ Жансулэ и до того осыпали его всевозможными просьбами, требованіями, что онъ спасался отъ ихъ преслѣдованій только благодаря любезности какого-нибудь пристава, который, сжалившись надъ бѣднымъ представителемъ дикаго племени туареговъ, поспѣшно подходилъ къ нему и громко объявлялъ, что его немедленно требовали въ восьмое отдѣленіе. Такимъ образомъ, не зная покоя нигдѣ и преслѣдуемый всюду -- въ коридорахъ, въ залѣ "Потерянныхъ шаговъ", въ буфетѣ, бѣдный Набобъ рѣшился, наконецъ, не покидать своего мѣста въ залѣ засѣданій.
   Однакожь, у него былъ въ палатѣ одинъ другъ, только-что избранный депутатомъ департамента обоихъ Севровъ, по имени Саригъ, бѣдный рыжій человѣчекъ въ бѣлыхъ штиблетахъ, скромный, застѣнчивый, неумѣвшій промолвить двухъ словъ. Смотря на это безпомощное, почти нѣмое существо съ вѣчно моргающими отъ страха глазами, всякій невольно спрашивалъ себя, къ чему онъ явился въ палату, какое безумное женское самолюбіе толкнуло его на общественную дѣятельность, когда онъ былъ неспособенъ ни на что. По забавной ироніи судьбы, Жансулэ, тревожимый опасеніями за законность своихъ выборовъ, былъ назначенъ въ восьмомъ отдѣленіи докладчикомъ по вопросу объ избраніи Сарига, и послѣдній, вполнѣ сознавая свою неспособность, предчувствуя, что его со срамомъ отправятъ на родину, смиренно ухаживалъ за рослымъ, здоровеннымъ, сильнымъ провансальцемъ, не подозрѣвая, что подъ его могучей, твердой оболочкой такъ-же тревожно билось сердце.
   Работая надъ докладомъ о выборахъ въ департаментѣ обоихъ Севровъ, разсматривая многочисленные протесты и обвиненія въ подкупахъ, угощеніяхъ, въ выставкѣ бочекъ вина у дома мэра и въ другихъ обычныхъ въ то время злоупотребленіяхъ, Жансулэ съ ужасомъ говорилъ себѣ: "И я все это дѣлалъ". Саригъ могъ быть спокоенъ: нельзя было желать лучшаго, болѣе снисходительнаго, благонамѣреннаго и трудолюбиваго докладчика, чѣмъ Набобъ, который, зная по опыту, какъ тяжела была неизвѣстность, ускорилъ, на-сколько могъ, свой трудъ; выходя изъ дома герцога Мора, онъ держалъ въ портфелѣ совершенно готовый объемистый докладъ.
   Благодаря-ли сознанію, что онъ въ первый разъ исполняетъ общественную обязанность, или любезному обращенію герцога, или, наконецъ, прекрасной погодѣ, которая всегда сильно дѣйствовала на провансальца, привыкшаго работать да чистомъ воздухѣ, но въ этотъ день Жансулэ явился въ законодательный корпусъ такимъ гордымъ и величественнымъ, какимъ его тамъ никогда во видали. У подъѣзда онъ замѣтилъ карету Гемерлинга, которую всегда можно было отличить по необыкновенной ширинѣ дверецъ, и сказалъ себѣ: "врагъ здѣсь, надо быть наготовѣ". Дѣйствительно, проходя по залѣ "Потерянныхъ шаговъ", онъ увидѣлъ у окна толстаго банкира, разговаривающаго съ Лемеркье, и бросилъ на нихъ такой смѣлый, вызывающій, побѣдоносный взглядъ, что они спросили другъ у друга: "что съ нимъ такое?"
   Очень довольный своимъ хладнокровіемъ, Набобъ спокойно направился къ обширнымъ заламъ парламентскихъ отдѣленій, въ которыхъ большіе столы, покрытые зеленымъ сукномъ и окруженные тяжелыми креслами, имѣли какой-то торжественный, навѣвающій скуку видъ. Депутаты собирались. Въ отдѣльныхъ группахъ разговаривали, здоровались, кивали головами, жестикулировали. Нѣкоторые ходили одиноко взадъ и впередъ съ согбенной спиной, точно подъ тяжестью глубокомысленныхъ идей; другіе сообщали на ухо сосѣдямъ важныя новости, таинственно прикладывая палецъ къ губамъ. Все это собраніе про уставляло любопытный провинціальный букетъ; тутъ слышались самые разнообразные нарѣчія и акценты: энергичный гоноръ южной Франціи, бретонское воркованье, растянутыя фразы среднихъ департаментовъ, сглаженныя одной общей тупой самоувѣренностью; вездѣ виднѣлись старомодные сюртуки, спитое дома бѣлье, толстые, деревенскіе башмаки; на каждомъ шагу поражали самонадѣянный тонъ завсегдатаевъ провинціальныхъ кружковъ и мѣстныя, безцвѣтныя, часто безсмысленныя выраженія, вошедшія, однако, въ офиціальный административный языкъ.
   Смотря на ихъ озабоченныя, глубокомысленныя лица, вы приняли-бы этихъ провинціяльныъ депутатовъ. за великихъ двигателей человѣческой мысли, но, по несчастью, въ дни засѣданій они совершенно измѣнялись, смирно сидѣли на своихъ мѣстахъ, какъ школьники, боящіеся своего учителя, подобострастно смѣялись шуткамъ своего остроумнаго предсѣдателя, и когда возвышали голосъ, то или предлагали самые безсмысленные проекты, или перебивали самымъ тупымъ, безсмысленнымъ образомъ ораторовъ, такъ-что невольно приходило въ голову, что Генри Манье заклеймилъ своимъ безсмертнымъ очеркомъ по только одинъ типъ, но цѣлую расу. Во всей палатѣ было два или три настоящихъ оратора, а остальные только умѣли послѣ роскошнаго обѣда у префекта своего департамента торжественно произнести въ носъ: "господа, администрація..." или: "господа, императорское правительство..." и болѣе ни слова.
   Обыкновенно добродушный Набобъ поддавался ослѣпляющему вліянію торжественныхъ позъ и громкихъ фразъ, но въ этотъ день онъ самъ произвелъ на всѣхъ сильное впечатлѣніе. Усѣвшись посреди стола и положивъ передъ собою свой портфель, онъ началъ читать докладъ, написанный Полемъ Жери. Депутаты смотрѣли на него съ какимъ-то восторженнымъ удивленіемъ.
   Это былъ ясный, осмысленный и краткій сводъ всѣхъ занятій отдѣленія за прошедшія двѣ недѣли, причемъ идеи депутатовъ были такъ хорошо выражены, что они едва ихъ узнавали. Когда-же двое или трое заявили, что докладъ былъ написанъ слишкомъ въ пользу Сарига и что составитель его недостаточно обратилъ вниманія на нѣкоторые протесты, Жансулэ съ удивительнымъ краснорѣчіемъ и самоувѣренностью доказывалъ, что депутатъ не можетъ быть отвѣтственнымъ за всѣ дѣйствія своихъ избирательныхъ агентовъ и что никакіе выборы не выдержали-бы такого строгаго контроля. Въ сущности говоря, онъ защищалъ себя и потому рѣчь его отличалась необыкновеннымъ одушевленіемъ.
   Депутаты слушали его съ большимъ вниманіемъ, одобрительно кивая головами и дѣлая карандашомъ отмѣтки въ своихъ тетрадяхъ. Докладъ былъ утвержденъ собраніемъ, но все-же Сарига вызвали для нѣкоторыхъ добавочныхъ объясненій. Онъ явился блѣдный, дрожащій, испуганный, точно преступникъ, и всякій посторонній зритель невольно разсмѣялся-бы при видѣ покровительственнаго, ободряющаго тона Жансулэ, который сочувственно произносилъ: "успокойтесь, любезный сочленъ". Но депутаты не смѣялись. Всѣ они походили въ томъ или другомъ отношеніи на Сарига, а у двоихъ или троихъ положительно было размягченіе мозга. Самоувѣренность и краснорѣчіе Набоба привели всѣхъ въ восторгъ. Было уже шесть часовъ, когда онъ вышелъ изъ палаты, сопровождаемый до кареты благодарнымъ Саригомъ. Погода была великолѣпная, лучезарное солнце садилось на горизонтѣ, превращая Сену въ золотой потокъ; все это соблазнило здоровеннаго плебея, котораго только общественное положеніе заставляло ѣздить въ экипажахъ. Отпустивъ кучера, онъ съ портфелемъ подъ мышкой пошелъ домой пѣшкомъ. Съ 1-го мая онъ ни разу не чувствовалъ себя въ такомъ хорошемъ расположеніи духа. Надвинувъ шляпу на затылокъ, какъ глубокомысленные политическіе дѣятели, чтобъ освѣжить свой тяжело работающій мозгъ, онъ шелъ среди другихъ, подобныхъ ему фигуръ, при проходѣ которыхъ публика останавливалась, почтительно говоря; "Вотъ депутаты"! Жансулэ чувствовалъ дѣтскую радость и наивную гордость отъ признаковъ всеобщаго уваженія.
   -- Купите "Messager", только-что вышло вечернее изданіе! раздалось подъ самымъ его ухомъ на концѣ моста Согласія, гдѣ въ кіоскѣ продавались только-что полученные изъ типографіи свѣжіе листки новостей, клеветъ и скандальныхъ исторій. Почти всѣ депутаты покупали "Messager", надѣясь встрѣтить на его столбцахъ свое имя. Напротивъ, Жансулэ боялся встрѣтить въ этой газетѣ новое оскорбленіе себѣ и не остановился передъ кіоскомъ. Но почти въ ту-же минуту въ головѣ его блеснула мысль, что общественный дѣятель долженъ быть выше подобныхъ мелочей. Онъ вернулся назадъ, купилъ экземпляръ газеты и отыскалъ глазами то мѣсто, гдѣ обыкновенно печатались статьи Моессара. И въ этомъ нумеръ была статья подъ заглавіемъ: "Китайщина", съ подписью М.
   -- А! произнесъ почти вслухъ общественный дѣятель, спокойный и холодный, какъ мраморъ.
   На лицѣ его играла презрительная улыбка, а въ ушахъ звенѣли все-еще слова герцога Мора, подъ акомпаниментъ унылыхъ звуковъ флейты, раздававшихся на мосту. Но всегда въ жизни бываютъ обстоятельства, которыхъ невозможно предугадать. Не успѣлъ Набобъ бросить взглядъ на газету, какъ въ глазахъ у него помутилось. На этотъ разъ къ презрѣнной исторіи "цвѣточной барки" было примѣшано имя его матери, старой Франсуазы. Моессаръ хорошо зналъ слабыя мѣста добродушной, откровенной натуры Набоба и билъ прямо въ цѣль.
   -- Крѣпись, Жансулэ, крѣпись! говорилъ онъ себѣ на всѣ тоны, но дикая злоба, безумная жажда крови овладѣли его сердцемъ.
   Онъ достигъ Королевской улицы, гдѣ на углу противъ морского министерства высокій кабріолетъ на громадныхъ, тонкихъ колесахъ пересѣкъ ему дорогу. Онъ поднялъ голову и воскликнулъ: подлѣ нарумяненной красавицы съ рыжими волосами, правившей крупнымъ, кровнымъ рысакомъ, сидѣлъ, также раскрашенный, разцвѣтшій на той-же, какъ и она, навозной кучѣ и откормленный той-же позорной пищей, Моессаръ, красавецъ Моессаръ. Оба они, куртизанка и журналистъ, продавались съ публичнаго торга и душа послѣдняго, быть можетъ, была еще продажнѣе сердца первой. Господствуя надъ развалившимися въ коляскахъ модными представительницами большого свѣта и сопровождавшими ихъ мужчинами, одинаково зѣвавшими отъ скуки, они дерзко смотрѣли по сторонамъ: она, гордясь тѣмъ, что показывала себя въ обществѣ извѣстнаго Моессара, любовника знатной особы, а онъ -- ни мало не совѣстясь быть въ экипажѣ извѣстной кокотки, которая, не боясь преслѣдованій полиціи, со смѣхомъ заигрывала бичомъ со всѣми мужчинами. Быть можетъ, въ интересахъ Моессара было кататься передъ окнами своей знатной любовницы съ Сюзанной Блохъ, прозванной "рыжей".
   Въ одну минуту Жансулэ бросилъ свой портфель и, какъ-бы освободясь вмѣстѣ съ тѣмъ отъ тяжелыхъ обязанностей общественнаго дѣятеля, схватилъ за уздцы рѣзвую лошадь кабріолета. Она остановилась, какъ вкопанная. Только такой дикарь, какъ Жансулэ, могъ рѣшиться на подобное насиліе днемъ въ Королевской улицѣ.
   -- Слѣзай! воскликнулъ онъ, обращаясь къ Моессару, который, увидавъ его, позеленѣлъ отъ страха.-- Слѣзай!
   -- Пустите лошадь, съ ума сшедшій! крикнула кокотка.
   -- Впередъ, Сюзанна! Это Набобъ.
   Она ударила возжами, но лошадь, сдержанная могучей рукой Жансулэ, попятилась назадъ и едва не опрокинула легкаго кабріолета. Кокотка разсвирѣпѣла и ударила бичомъ по загорѣлому лицу Набоба, которое, поблѣднѣвъ, приняло еще болѣе звѣрское выраженіе.
   -- Слѣзай, чортъ возьми! Или я опрокину кабріолетъ! воскликнулъ онъ, задыхаясь отъ злобы.
   Вокругъ столпились экипажи и тысячи любопытныхъ взглядовъ устремились на геркулеса, который желѣзными руками колыхалъ экипажъ съ двумя сѣдоками и маленькимъ грумомъ.
   -- Прыгай! Прыгай, дуракъ, а то онъ вправду опрокинетъ, закричала кокотка, съ удовольствіемъ поглядывая на смѣлаго силача.
   Моессаръ соскочилъ на землю и хотѣлъ искать спасенія на тротуарѣ, подъ охраною сбѣгавшихся со всѣхъ сторонъ полицейскихъ, но Жансулэ схватилъ его за шиворотъ и приподнялъ, какъ кролика.
   -- Да, да! Я тебѣ дамъ удовлетвореніе, мерзавецъ! Но прежде покажу тебѣ, какъ поступаютъ съ такими грязными животными, какъ ты!
   И онъ быстро, грубо сталъ проводить взадъ и впередъ по раскрашенному липу красавца, жесткой газетной бумагой. Кровь сочилась изъ-подъ румянъ и подоспѣвшіе полицейскіе едва вырвали несчастнаго изъ рукъ разсвирѣпѣвшаго силача.
   Видя, что борьба кончена, Жансулэ спокойно поправилъ засучившіеся рукава своего пальто, поднялъ съ мостовой портфель, изъ котораго высыпались было бумаги по дѣлу Сарига, и гордо отвѣчалъ полицейскимъ, спрашивавшимъ его имя для составленія протокола:
   -- Франсуа Жансулэ, депутатъ Корсики.
   

ГЛАВА III.
Прогулка въ Булонскомъ лѣсу.

   -- Принята, принята!.. Какое счастье! Генріета, Элиза, идите скорѣе... Пьеса Марана принята.
   Молодой человѣкъ узналъ объ этомъ радостномъ событіи наканунѣ. Кардальякъ, директоръ театра "Nouveautés", объявилъ Марану, что первое представленіе его драмы состоится въ будущемъ мѣсяцѣ. Возвратясь домой поздно, Маранъ не могъ зайти къ своимъ сосѣдямъ и потому съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ ожидалъ утра. Какъ только онъ услыхалъ, что подъ нимъ начали ходить, онъ поспѣшно сбѣжалъ внизъ, чтобы объявить радостную вѣсть. Черезъ нѣсколько минутъ всѣ сидѣли въ гостиной: молодыя дѣвушки, накинувъ пеньюары и причесавъ волосы на скорую руку, а Жуаёзъ, застигнутый врасплохъ, съ липомъ въ половину обритымъ. Но всего болѣе взволнованъ былъ самъ Маранъ, потому что вы знаете, какое значеніе, по согласію съ "бабушкой", имѣло для него принятіе его драмы. Бѣдный юноша искалъ въ ея глазахъ необходимой поддержки, и добрые, немного насмѣшливые глаза Алины, казалось, говорили: "попробуйте, рискъ небольшой". Чтобы быть еще смѣлѣе, онъ взглянулъ на хорошенькую Элизу и произнесъ дрожащимъ голосомъ:
   -- Господинъ Жуаёзъ, я имѣю вамъ сообщить нѣчто очень важное.
   -- Важное! воскликнулъ Жуаёзъ съ удивленіемъ;-- Боже мой! вы меня пугаете... Дѣвочки тутъ лишнія? прибавилъ онъ, понижая голосъ.
   Нѣтъ, "бабушка" давно все знаетъ и Элиза, вѣроятно, догадывается въ чемъ дѣло. Поэтому только дѣтей просятъ удалиться.
   Наступаетъ торжественное молчаніе; потомъ влюбленный начинаетъ свою исповѣдь. Элиза догадывалась, въ чемъ дѣло, потому что съ первыхъ словъ Марана о "важномъ сообщеніи" взяла какой-то учебникъ и погрузилась въ чтеніе этой интересной книги.
   -- Неужели! воскликнулъ Жуаёзъ съ удивленіемъ въ отвѣтъ на предложеніе, сдѣланное молодымъ человѣкомъ.-- Какое изумительное происшествіе! Кто могъ этого ожидать!
   Но далѣе добрый старикъ не могъ выдержать и громко разсмѣялся. Онъ давно знаетъ тайну Марана. Отецъ все знаетъ! Значитъ, "бабушка" измѣнила влюбленнымъ. Взгляды, полные упрека, обращаются на виновную и она произноситъ съ улыбкой:
   -- Да, друзья мои, я все сказала отцу. Ваша тайна слишкомъ тяготила меня. Отецъ такъ добръ. Ничего но могу я отъ него скрыть.
   Говоря это, она бросается на шею маленькаго человѣчка, Элиза слѣдуетъ ея примѣру; у Жуаёза остается свободной одна рука, и онъ нѣжно, дружески протягиваетъ ее будущему сыну. Счастливая молодежь разговариваетъ, смѣется,.припоминаетъ прошлое. Жуаёзъ разсказываетъ, что тайна была ему открыта стучащими духами. Однажды онъ сидѣлъ одинъ въ фотографіи и стучащіе духи спросили: "Какъ идутъ дѣда, г. Маранъ?" А онъ отвѣчалъ за отсутствіемъ хозяина: "Не дурно, господа духи". Надо было видѣть, какимъ саркастическимъ тономъ маленькій человѣчекъ повторялъ нѣсколько разъ: "Не дурно, господа духи". При этомъ Элиза, смущенная мыслью, что она переговаривалась въ тотъ день съ отцомъ, закрываетъ лицо руками.
   Послѣ первыхъ минутъ радости разговоръ принялъ болѣе серьезный характеръ. Жуаёза безпокоило одно только затрудненіе -- согласятся-ли на этотъ бракъ родители Марана, особенно знаменитый, богатый докторъ Дженкинсъ.
   -- Не говорите мнѣ о немъ, сказалъ Андре, поблѣднѣвъ:-- я этому подлецу ничѣмъ не обязанъ. Моя мать, посѣщающая меня иногда, несмотря на запрещенія доктора, давно уже знаетъ нашу тайну и любитъ Элизу, какъ родную дочь. Вы увидите, какъ она добра я какая еще красавица. Грустно, что ее такъ тиранитъ этотъ негодяй, недозволяющій ей произносить имени сына.
   Бѣдный Маранъ тяжело вздохнулъ. Сердце его давно тяготилось роковой тайной. Но никакая грусть не могла устоять противъ очаровательнаго, любимаго лица, обрамленнаго русыми кудрями, и противъ будущности, представлявшейся ему въ радужномъ свѣтѣ. Когда серьезные вопросы были покончены, отворили дверь и позвали юныхъ изгнанницъ. Чтобы не наполнять ихъ маленькихъ головокъ преждевременными понятіями, рѣшено было не говорить имъ ничего о готовившемся необыкновенномъ событіи; поэтому имъ сказали только, что онѣ должны поскорѣе одѣться и позавтракать, такъ-какъ все семейство отправляется въ Булонскій лѣсъ, гдѣ Маранъ прочтетъ имъ свою пьесу, а затѣмъ будутъ обѣдать въ Сюренѣ, у Концена. Вся эта програма увеселеній была составлена для празднованія принятія пьесы и еще другого радостнаго событія, о которомъ молодыя дѣвушки узнаютъ послѣ,
   -- Какое событіе, что случилось? наивно спрашивали дѣвушки.
   Но если вы полагаете, что онѣ не знали, въ чемъ дѣло, и воображали, что Элиза, ударяя три удара въ потолокъ, дѣйствительно освѣдомлялась у фотографа о числѣ его кліентовъ, то вы еще наивнѣе старика Жуаёза.
   -- Хорошо, хорошо... вы узнаете въ свое время. Ступайте одѣваться.
   -- Какое надѣть платье, бабушка? Сѣрое?
   -- У меня, бабушка, оторвались ленты у шляпы.
   -- Бабушка, у меня нѣтъ чистаго галстуха.
   Впродолженіи десяти минутъ всѣ толпятся вокругъ прелестной бабушки. Каждому нужно что-нибудь, такъ-какъ всѣ ключи у нея и она раздаетъ плоеные воротнички, вышитые платки, перчатки и другіе предметы туалетнаго конфорта.
   Только работники, эти постоянные труженики, понимаютъ все радостное значеніе праздника, повторяющагося еженедѣльно по народному обычаю. Для бѣдныхъ узниковъ, проводящихъ шесть дней въ мастерской или душной комнатѣ, воскресенье служитъ единственной цѣлью и наградой ихъ тяжелыхъ трудовъ. Ни дождь, ни градъ, ничто не можетъ помѣшать имъ праздновать этотъ день, который кажется слишкомъ длиннымъ для свѣтскихъ франтовъ и для парижскихъ бульварныхъ зѣвакъ. Но когда свѣтитъ весеннее, майское солнце и рабочіе могутъ надѣть свое лучшее платье, то воскресенье для нихъ -- праздникъ изъ праздниковъ.
   Кто хочетъ познакомиться съ настоящимъ празднованіемъ этого дня, тотъ долженъ отправиться въ рабочіе кварталы, въ узкія улицы, которыя отъ закрытія магазиновъ вдругъ расширяются и представляютъ вполнѣ достаточную сцену для игры въ воланы и для другихъ дѣтскихъ забавъ.
   Парижское воскресенье, воскресенье рабочихъ и бѣдняковъ, я часто тебя проклиналъ, много извелъ чернилъ на оскорбительные извѣты о твоемъ шумномъ, безпорядочномъ весельи, о давкѣ и пыли на желѣзныхъ дорогахъ, о правильныхъ осадахъ, выдерживаемыхъ дилижансами, о рѣжущихъ уши шарманкахъ, но теперь, отказывась отъ своего заблужденія, я превозношу тебя, благословляю за тѣ радости и утѣшенія, которыя ты доставляешь честному, мужественному труду, за веселый дѣтскій смѣхъ, за счастье матерей, съ гордостью наряжающихъ своихъ птенцовъ, за распространяемое тобою сознаніе личнаго достоинства; особенно-же я тебя благословляю за то блаженство, которымъ ты осѣнило въ этотъ памятный день новый домъ отдаленнаго стараго квартала.
   Покончивъ свой туалетъ и поспѣшно позавтракавъ, молодыя дѣвушки пришли въ гостиную надѣвать шляпки передъ зеркаломъ. Бабушка бросала контролирующій взглядъ на все: здѣсь вкалывала булавку, тамъ завязывала бантъ, наконецъ, поправляла галстухъ отца. Среди этихъ торопливыхъ приготовленій и всеобщаго нетерпѣнія выйти поскорѣе на свѣжій воздухъ раздался звонокъ, грозившій помѣи:ать празднику.
   -- Не надо отворять двери! закричали младшія сестры.
   Какая радость овладѣла всѣми, когда непрошенный гость оказался Полемъ Жери!
   -- Скорѣй, скорѣй входите, у насъ большая радость!
   Но онъ зналъ ранѣе всѣхъ о принятіи пьесы, такъ-какъ ему стоило большого труда уговорить Кардальяка прочитать самому драму, а не отсылать ее къ левантинкѣ. Однакожъ, Поль ни слова не сказалъ о своемъ содѣйствіи. Что-же касается другого счастливаго событія, о которомъ не говорили меньшимъ сестрамъ, то онъ сразу отгадалъ, въ чемъ дѣло, по восторженной радости Марана, смущенію Элизы и торжествующимъ взглядамъ Жуаёза, въ добродушныхъ чертахъ котораго отражалось счастье всего семейства. Одна бабушка, повидимому, сохраняла свой обычный, спокойный видъ, но ея заботы о туалетѣ сестры обнаруживали нѣжное желаніе выставить какъ можно болѣе ея красоту. Отрадно было видѣть, какъ эта двадцатилѣтняя дѣвушка охорашивала свою сестру безъ зависти и сожалѣнія, а съ трогательнымъ самоотреченіемъ матери, радующейся юной любви своей дочери въ память своего прошедшаго счастья. Поль это видѣлъ, и, быть можетъ, только онъ одинъ; но, восхищаясь Алиной, онъ грустно спрашивалъ себя, было-ли мѣсто въ ея материнскомъ сердцѣ другимъ чувствамъ, кромѣ семейныхъ привязанностей, другимъ заботамъ, кромѣ попеченій о благоденствіи мирнаго домашняго кружка, въ которомъ такъ мило царила по вечерамъ за лампою юная бабушка.
   Любовь, какъ извѣстно, слѣпа, -- мало того, она нѣма и глуха; ею руководятъ только предвѣденія, догадки, нервная, лихорадочная чувствительность. Въ ту самую минуту, когда Поль сомнѣвался въ способности молодой дѣвушки къ любви, онъ объявилъ, что уѣзжаетъ изъ Парижа на нѣсколько дней, быть можетъ, на нѣсколько недѣль, и не замѣтилъ блѣдности, мгновенно покрывшей щеки Алины, не слышалъ болѣзненнаго стона, вырвавшагося изъ ея застѣнчивыхъ устъ:
   -- Вы уѣзжаете?
   Онъ отправлялся въ Тунисъ по важному дѣлу, хотя съ большимъ безпокойствомъ оставлялъ бѣднаго Набоба среди сорвавшейся на него своры бѣшеныхъ собакъ; впрочемъ, покровительство герцога Мора, нѣсколько успокоивало его.
   -- А Поземельный банкъ? спросилъ Жуаёзъ;-- какъ идутъ его дѣла? Имя Жансулэ все еще стоитъ во главѣ совѣта. Неужели вы не можете его вырвать изъ этой разбойничьей шайки? Берегитесь, берегитесь!
   -- Я хорошо это знаю, г. Жуаёзъ, но чтобъ выйти съ честью изъ этого дѣла, надо денегъ, много денегъ, надо пожертвовать два или три миліона, а у насъ ихъ нѣтъ. Я ѣду въ Тунисъ именно для того, чтобъ вырвать изъ рукъ корыстнаго бея хоть часть громадныхъ богатствъ, которыя онъ такъ несправедливо удерживаетъ. Теперь еще есть надежда на успѣхъ, а послѣ...
   -- Поѣзжайте скорѣе, любезный юноша, и если возвратитесь съ большимъ мѣшкомъ денегъ, чего я желаю вамъ отъ всего сердца, то займитесь прежде всего шайкой Паганетти. Подумайте, что достаточно жалобы одного акціонера, не столь терпѣливаго, какъ другіе, и назначатъ слѣдствіе, а вы знаете, что оно откроетъ. По правдѣ сказать, я удивляюсь, какъ негодяй Гемерлингъ изъ ненависти къ вамъ не купилъ нѣсколько акцій на чужое имя.
   Тутъ раздались со всѣхъ сторонъ проклятія противъ Гемерлинга, имя котораго было ненавистно молодымъ дѣвушкамъ ради зла, сдѣланнаго имъ отцу и доброму Набобу, пользовавшемуся общей любовью, благодаря Полю Жери.
   -- Злой Гемерлингъ! Безсердечный негодяй! Низкій мошенникъ!
   Среди этихъ восклицаній Жуаёзъ, по своему обычаю, представилъ себѣ, что Гемерлингъ сдѣлался акціонеромъ Поземельнаго банка и привлекъ къ суду своего врага. Увлекшись своимъ воображеніемъ, онъ обернулся къ изумленному Марану и впѣ себя отъ злобы воскликнулъ, указывая на него пальцемъ:
   -- А все-же самый большой подлецъ -- вы.
   -- Ахъ, папа! что ты говоришь?
   -- Что? Что я сказалъ? Ахъ! да, простите меня, любезный Андре; я видѣлъ себя въ кабинетѣ судебнаго слѣдователя, лицомъ къ лицу съ этимъ негодяемъ. Всему виновата моя проклятая голова, которая всегда уносится чортъ знаетъ куда.
   Громкій взрывъ хохота раздался въ комнатѣ и Маранъ воспользовался этимъ перерывомъ въ разговорѣ, чтобъ напомнить, не пора-ли отправляться въ путь.
   -- Ужь поздно, и всѣ хорошія мѣста въ Булонскомъ лѣсу будутъ заняты.
   -- Вы идете въ Булонскій лѣсъ въ воскресенье! воскликнулъ съ удивленіемъ Поль.
   -- О! нашъ лѣсъ -- не вашъ, отвѣчала съ улыбкой Алина;-- пойдемте съ нами, я увѣрена, что вы его не знаете.
   Случалось-ли вамъ, гуляя одиноко по лѣсу, лечь въ безмолвномъ созерцаніи на густую траву и смотрѣть прямо передъ собою ка поверхность земли? Мало-помалу теряется всякое сознаніе высоты; скрещенныя надъ вами вѣтви дубовъ образуютъ недосягаемый небесный сводъ и вы видите новый лѣсъ, разстилающійся подъ прежнимъ, съ длинными просѣками, роскошными тропическими растеніями, гибкими стрѣлками сахарнаго тростника, граціозными пальмами, фантастическими вязами. Подъ тѣнью этого лѣса живутъ тысячи насѣкомыхъ. Трудолюбивый муравей, какъ дровосѣкъ, обремененный тяжелой ношей, торопливо тащитъ клочекъ коры болѣе его самого; жукъ медленно переходитъ по былинкѣ, переброшенной, какъ мостъ, съ одного пня на другой; какая-нибудь синяя или красная букашка, расправивъ свои усики, ждетъ подъ развѣсистымъ папоротникомъ, на мягкой муравѣ, свою подругу, которая спѣшитъ на свиданіе по сосѣдней алеѣ. Это маленькій лѣсъ подъ большимъ лѣсомъ; онъ слишкомъ малъ, скроменъ и скрытъ, чтобъ на него обращалъ вниманіе великій хоръ мелодичныхъ и бурныхъ голосовъ большого лѣса.
   Подобное-же явленіе происходитъ въ Булонскомъ лѣсу. За посыпанными пескомъ и тщательно политыми алеями его, по которымъ длинные ряды колесъ пробиваютъ всегда одинъ и тотъ-же машинальный слѣдъ, медленно огибая озеро, за великолѣпной декораціей зеленыхъ шпалеръ, стоячей воды и цвѣтущихъ утесовъ -- прячется настоящій дикій лѣсъ съ журчащими ручьями, извилистыми тропинками, темными чащами и уединенными, непроницаемыми убѣжищами. Это также лѣсъ мелкихъ, скромныхъ существъ, маленькій лѣсъ подъ большимъ лѣсомъ. И Поль Жери, знавшій аристократическій парижскій паркъ, на-сколько онъ виденъ изъ оконъ кареты или съ высокихъ козелъ четырех-колеснаго кабріолета, т. е. однѣ длинныя алеи и блестящее озеро,-- съ изумленіемъ увидалъ прелестный уединенный уголокъ, куда привели его друзья, расположенный на берегу пруда. Все маленькое общество расположилось на травѣ слушать чтеніе драмы; внимательныя, хорошенькія лица молодыхъ дѣвушекъ и ихъ волнистыя платья, граціозными складками покрывавшія землю, напоминали Декамеронъ, но болѣе наивный и цѣломудренный. Для довершенія мирной сельской прелести картины виднѣлись сквозь зеленую листву деревьевъ крылья двухъ мельницъ, тогда какъ отъ блестящихъ экипажей, сновавшихъ по алеямъ лѣса, долеталъ только отдаленный, смутный гулъ, къ которому мало-по-малу такъ привыкало ухо, что онъ становился почти не слышенъ. Голосъ поэта, юнаго, краснорѣчиваго, одинъ раздавался въ безмолвной тишинѣ, пламенныя строфы звучно рѣзали воздухъ. Въ патетическихъ мѣстахъ слышалось полусдержанное одобреніе и лихорадочная дрожь пробѣгала по слушателямъ. Даже бабушка однажды отерла при всѣхъ крупную слезу, катившуюся по ея щекѣ. Вотъ что значило не имѣть въ рукахъ работы.
   Драма Марана была первымъ его произведеніемъ и, какъ всѣ первыя произведенія, отличалась излишнимъ богатствомъ идей и подробностей, точно авторъ торопился высказать все, что у него было на умѣ. Что-же касается судьбы этой пьесы, то никто не могъ предвидѣть ея и неизвѣстность успѣха увеличивала волненіе слушателей, возбуждая въ Элизѣ радужныя надежды, въ Жуаёзѣ -- фантастическія галюцинаціи, а въ Алинѣ -- болѣе практическія мысли о скромной, невѣрной, но завидной для толпы семейной жизни артиста.
   Если бъ кто-либо изъ гуляющихъ, сто разъ огибавшихъ взадъ и впередъ, озеро и изнемогавшихъ отъ скуки, заглянулъ въ этотъ уединенный уголокъ, съ какимъ удивленіемъ увидалъ-бы онъ представившуюся ему картину! Но понялъ-ли-бы онъ вполнѣ, сколько тутъ заключалось любви, поэзіи, надеждъ и мечтаній?
   -- Вы правы, я не зналъ Булонскаго лѣса, сказалъ Поль Алинѣ.
   Теперь они шли по узкой, крытой алеѣ, впереди остального общества. Но они думали не о предстоящемъ обѣдѣ у Концена. Возвышенная поэзія, которую они только-что слышали, унесла ихъ въ идеальный міръ. Никогда Поль не чувствовалъ себя такъ искренно счастливымъ. Онъ сознавалъ, что рука, легко опиравшаяся на него, и дѣтская поступь, съ которой онъ соразмѣрялъ свои шаги, могли превратить всю его жизнь въ одну нескончаемую блаженную прогулку по мягкой муравѣ въ солнечный день. Онъ высказалъ бы свои чувства молодой дѣвушкѣ, если-бъ не боялся нарушить ея довѣріе къ нему. которое, вѣроятно, происходило отъ ея убѣжденія, что онъ любилъ другую и что между ними не могло быть и тѣни любви, несмотря на ихъ взаимное сочувствіе и странную тождественность мыслей.
   Вдругъ передъ ними на свѣтломъ фонѣ показались два всадника; сначала очень смутно и неопредѣленно, но потомъ ясно обрисовались силуэты мужчины и женщины на великолѣпныхъ коняхъ. Они углубились въ узкую алею и игра свѣтотѣни на землѣ и окружавшей зелени теперь отражалась на нихъ, начиная отъ груди лошади до синяго вуаля амазонки. Всадники подвигались медленно, неровно, повинуясь минутному капризу; кровные кони, всѣ въ мылѣ, какъ послѣ бѣшеной скачки, гордо постукивали мундштуками. Всадники, соединенные узкимъ пространствомъ алеи, составляли прелестную группу влюбленныхъ: онъ обвивалъ рукою ея тонкую талію, рельефно выдававшуюся въ темной амазонкѣ, она, положивъ руку на его плечо, склонилась къ нему своей головкой, полускрытой вуалемъ. Это смѣлое, презирающее общественнымъ мнѣніемъ появленіе публично, днемъ, въ объятіяхъ другъ друга могло само по себѣ выдать герцога Мора и Фелицію, но ихъ легко было узнать, кромѣ того, и по гордой, очаровательной фигурѣ амазонки, и по аристократической осанкѣ всадника. Не рѣдкость было встрѣтить герцога Мора въ Булонскомъ лѣсу въ воскресенье. Онъ любилъ, подобно своему повелителю, показываться парижанамъ и поддерживать свою популярность во всѣхъ слояхъ публики; къ тому-же, въ этотъ день герцогиня не сопровождала его и онъ могъ спокойно останавливаться въ Сент-джемскомъ шале, извѣстномъ всему Парижу. Но только безумная, презирающая людскіе толки женщина могла, подобно Фелиціи, выставлять себя на позорище, навѣки губить свою репутацію... Шумъ удалявшихся шаговъ, паденіе сухихъ листьевъ, шелестъ встревоженныхъ вѣтвей, занимавшихъ свое мѣсто, -- вотъ все, что осталось отъ видѣнія, поразившаго Поля и Алину.
   -- Вы видѣли? сказалъ Поль.
   Она видѣла и поняла, несмотря на все свое цѣломудріе и лицо ея покрылось румянцемъ стыда за любимую подругу.
   -- Бѣдная Фелиція, тихо сказала она.
   Поля Жери эта встрѣча нисколько не удивила; онъ былъ къ ней подготовленъ подозрѣніями, возбужденными поведеніемъ Фелиціи, и тѣмъ безсознательнымъ чувствомъ, которое отталкивало его инстинктивно во время памятнаго обѣда отъ красавицы. Ему отрадно было состраданіе Алины, крѣпче сжимавшей его руку.
   -- Вы вамъ будете писать часто изъ Туниса обо всемъ, что увидите любопытнаго, говорила она.-- Вы подробно опишете всѣ мѣста, гдѣ будете жить, потому что легче себѣ представить отсутствующаго, когда знаешь, въ какой обстановкѣ онъ находится.
   Разговаривая такимъ образомъ, они достигли конца алеи; Поль пошелъ тише, чтобы воспользоваться послѣдней минутой уединенія,
   -- Знаете, о чемъ я думаю, сказалъ онъ, взявъ за руку Алину:-- стоитъ быть несчастнымъ ради вашихъ утѣшеній. но какъ ни отрадно мнѣ ваше сочувствіе, я не могу дозволить вамъ жалѣть о несуществующемъ горѣ. Мое сердце не разбито, оно живетъ и любитъ. И если-бъ я вамъ сказалъ, какое чудо спасло его...
   Онъ подалъ ей маленькій портретъ въ овальной рамкѣ и она узнала себя въ легкомъ эскизѣ карандашомъ. Слезы показались на ея глазахъ, она сама не знала, почему.
   -- Этотъ портретъ принадлежитъ мнѣ, продолжалъ онъ;-- онъ сдѣланъ нарочно для меня. Но теперь, уѣзжая, мнѣ какъ-то совѣстно увезти его, если вы сами мнѣ его не дадите. Возьмите его, и если у васъ есть болѣе достойный другъ, который васъ любитъ пламеннѣе, преданнѣе меня, отдайте ему это сокровище.
   -- Если-бъ я только слушалась голоса моего сердца, отвѣчала Алина,-- то не колеблясь сказала-бы вамъ: я васъ люблю, также какъ вы любите меня. Но я не свободна, я не одна... посмотрите, какое у меня семейство.
   И она указала на отца и сестеръ, спѣшившихъ за ними по алеѣ.
   -- А развѣ у меня, отвѣчалъ Поль, -- нѣтъ семейныхъ обязанностей? Мы съ вами точно два вдовца, обремененные семействами. Согласны вы любить моихъ такъ-же, какъ я люблю вашихъ?
   -- Правда? Вы оставите меня съ моими? Я буду только для васъ Алиной и останусь бабушкой для всѣхъ нашихъ дѣтей? О! тогда, воскликнула молодая дѣвушка, сіяя счастьемъ,-- вотъ мой портретъ, возьмите его и съ нимъ мое сердце, мою душу. Они ваши навсегда!
   

VI.
Смерть герцога Мора.

   Недѣлю спустя послѣ исторіи съ Моессаромъ, составившей новое усложненіе обстоятельствъ, Жансулэ, выйдя въ четвергъ изъ палаты, поѣхалъ къ герцогу Мора. Жансулэ не видалъ его со времени несчастнаго происшествія въ Королевской улицѣ; при мысли встрѣтиться лицомъ къ лицу съ нимъ у бѣднаго Набоба пробѣгала дрожь по всему тѣлу, какъ у гимназиста, идущаго къ директору послѣ совершенія какой-нибудь шалости. Однакожь, необходимо было вынести всю тяжесть этого свиданія. Въ отдѣленіяхъ палаты говорили, что Лемеркье докончилъ свой докладъ, поражавшій глубокой логикой и жестокой враждой противъ Набоба, избраніе котораго предлагалось кассировать. Единственнымъ спасеніемъ для него было присутствіе герцога въ палатѣ, смиренно повиновавшейся его голосу. Дѣло было поэтому очень серьезное и бѣдный Набобъ, сидя въ своей великолѣпной каретѣ, внимательно, съ тревожнымъ біеніемъ сердца смотрѣлся въ. зеркальныя стекла, принимая то веселое, добродушное, смѣлое выраженіе ловкаго царедворца, которое проложило ему дорогу при дворѣ Ахмета и снискало покровительство французскаго министра.
   Прибывъ въ домъ герцога со стороны набережной, Жансулэ удивился, что швейцаръ направлялъ экипажи къ другому подъѣзду, съ Дильской улицы, какъ въ дни большихъ пріемовъ, когда для удобства назначались различный входъ и выходъ,
   "Что-бы это значило? подумалъ онъ, -- вѣроятно, у герцогини концертъ, благотворительный базаръ или какой нибудь другой праздникъ, на который меня не пригласили, благодаря скандальной исторіи съ Моессаромъ".
   Смущеніе Жансулэ еще болѣе увеличилось, когда, миновавъ парадный дворъ, полный подъѣзжавшихъ и отъѣзжавшихъ экипажей, онъ взошелъ въ громадную переднюю и замѣтилъ, что въ ней толпился весь Парижъ, записываясь у швейцара и не проникая во внутренніе покои. Казалось, что грозная буря разразилась надъ этимъ блестящимъ жилищемъ и нарушила его величественное спокойствіе.
   -- Какое несчастье!
   -- Ужасное!
   -- И какъ внезапно!
   Такія восклицанія слышались со всѣхъ сторонъ. Жансулэ остановился, какъ пораженный громомъ.
   -- Герцогъ боленъ? спросилъ онъ у одного изъ лакеевъ.
   -- Онъ не переживетъ ночи, поспѣшно отвѣчалъ лакей.
   Если-бъ потолокъ рухнулъ на голову бѣднаго Набоба, онъ былъ-бы не до такой степени пораженъ, какъ въ эту минуту. Въ глазахъ у него вамерещились красныя бабочки, онъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ и тяжело опустился на бархатную скамейку подлѣ большой клѣтки съ обезьянами, которыя, переполошившись, начали бѣгать, прыгать и показывать самыя забавныя гримасы бѣдному Жансулэ, повторявшему вслухъ:
   -- Я погибъ! Я погибъ!
   Герцогъ умиралъ. Возвратясь въ воскресенье съ прогулки изъ Булонскаго лѣса., онъ вдругъ почувствовалъ себя нехорошо. Какая-то невѣдомая рука выжигала точно раскаленнымъ желѣзомъ его внутренности, а по временамъ все его тѣло охладѣвало и онъ впадалъ въ забытье. Тотчасъ послали за Дженкинсомъ; онъ предписалъ успокоительныя средства. На другой день страданія усилились и повторялись тѣ-же припадки ледянящаго забытья. Но окружающіе герцога нисколько не безпокоились. "Это обыкновенное слѣдствіе Сент-Джемса", говорили съ улыбкой слуги, а Дженкинсъ все такъ-же добродушно улыбался. Онъ сказалъ только двумъ или тремъ изъ посѣтителей герцога, что министръ боленъ, но сказалъ это такимъ тономъ, что никто не обратилъ вниманія.
   Даже самъ Мора, несмотря на свою слабость и, какъ онъ выражался, на отсутствіе всякой мысли въ головѣ, не подозрѣвалъ, что онъ находится въ опасности. Только на третій день, проснувшись утромъ и увидавъ кровяныя пятна на своей бородѣ и подушкѣ, онъ вздрогнулъ. Этотъ великосвѣтскій щеголь, отворачивавшійся отъ всѣхъ человѣческихъ страданій, съ ужасомъ увидѣлъ, что злая болѣзнь овладѣваетъ имъ со всѣми ея унизительными послѣдствіями: слабостью и самозабвеніемъ. Около этого времени вошелъ въ спальню герцога Монпавонъ вмѣстѣ съ Дженкинсомъ и замѣтилъ, какъ внезапно смутился могущественный вельможа, встрѣтясь лицомъ къ лицу съ роковой истиной. Монпавонъ вздрогнулъ, замѣтя, какъ въ нѣсколько часовъ измѣнилось лицо Мора, теперь покрытое старческими морщинами и мрачными симптомами тяжелыхъ страданій. Онъ отвелъ въ сторону Дженкинса, пока герцогу подавали умыться въ серебряномъ рукомойникѣ.
   -- Послушайте, Дженкинсъ, сказалъ онъ, -- герцогъ очень плохъ?
   -- Да, я боюсь...
   -- Что у него?
   -- То. чего онъ искалъ, произнесъ рѣзко ирландецъ;-- нельзя безнаказанно молодиться въ его годы. Эта страсть его погубитъ.
   Очевидно, какое-то злорадное чувство говорило въ Дженкинсѣ, но онъ тотчасъ спохватился и грустно прибавилъ, пожимая руки Монпавону:
   -- Бѣдный герцогъ, бѣдный герцогъ! О! другъ мой, я въ отчаяніи!
   -- Берегитесь, Дженкинсъ, отвѣчалъ холодно Монпавонъ, освобождаясь отъ его пожатій; -- вы берете на себя ужасную отвѣтственность. Герцогъ такъ плохъ, а вы не требуете консультаціи.
   Ирландецъ поднялъ руки къ небу, какъ-бы говоря: "къ чему?"
   Монпавонъ, однако, настаивалъ, чтобъ созвана была консультація изъ знаменитѣйшихъ докторовъ: Брисе, Жуслена и Бушеро.
   -- Но вы этимъ испугаете больного.
   -- Любезный Дженкинсъ, если-бъ вы видѣли меня и Мора при осадѣ Константины, то не сказали бы этого, произнесъ Монпавонъ гордо, выпячивая бѣлоснѣжную грудь своей рубашки;-- мы не знаемъ страха и не опустимъ глазъ передъ опасностью. Пригласите вашихъ товарищей, а я предупрежу его.
   Консультація состоялась вечеромъ, въ глубокой отъ всѣхъ тайнѣ, по требованію самого герцога, который стыдился своей болѣзни, сравнявшей его съ простыми смертными. Подобно африканскимъ царямъ, которые передъ смертью скрываются въ отдаленномъ углу своего дворца, онъ желалъ-бы, чтобъ весь свѣтъ считалъ его не умершимъ, а преображеннымъ и за-живо перенесеннымъ на Олимпъ. Къ тому же онъ боялся слезъ, сожалѣній и нѣжностей, которыми окружили-бы непремѣнно его страдальческое ложе; онъ не вѣрилъ въ искренность горя, а истинное горе ему было еще болѣе противно, какъ нѣчто уродливое. Онъ вообще не терпѣлъ сценъ и выспреннихъ чувствъ, которыя могли тронуть его и нарушить гармоническое равновѣсіе его жизни. Всѣ окружающіе знали это и вопли несчастныхъ страдальцевъ, прибѣгавшихъ со всѣхъ концовъ Франціи къ его могучей помощи, никогда не достигали его ушей. Это, однакожь, не значитъ, что онъ былъ жестокъ и глухъ къ стонамъ несчастныхъ; напротивъ, онъ, быть можетъ, былъ слишкомъ склоненъ къ состраданію, по считалъ его слабостью, недостойной сильныхъ міра сего. Поэтому, отказывая всегда другимъ въ состраданіи, онъ теперь боялся встрѣтить въ другихъ состраданіе къ себѣ, чтобъ въ рѣшительную минуту мужество не измѣнило ему.
   Никто въ домѣ, кромѣ Монпавона и камердинера Люи, не зналъ, для какой цѣли явились три человѣка, таинственно введенные въ спальню государственнаго министра. Самой герцогинѣ это не было извѣстно. Отдѣленная отъ мужа обычными преградами великосвѣтской жизни, она полагала, что онъ слегка нездоровъ, и такъ мало подозрѣвала грозившую ей катастрофу, что въ ту самую минуту, когда доктора входили по полуосвѣщенной парадной лѣстницѣ, ея половина освѣщалась до случаю танцовальнаго вечера.
   Консультація была, какъ всегда, торжественная и роковая. Доктора теперь не носятъ большихъ париковъ, какъ во времена Мольера, но сохраняютъ все тотъ-же мрачный видъ жрецовъ Изиды и астрологовъ, говорящихъ кабалистическими формулами, такъ что имъ только не достаетъ классическихъ остроконечныхъ шапокъ, чтобъ придать комичный характеръ всему дѣлу. На этотъ разъ, однакожь, означенная церемонія, благодаря обстановкѣ, въ которой она происходила, имѣла нѣчто внушающее. Въ громадной комнатѣ, какъ-бы еще увеличенной отъ неподвижности ея хозяина, серьезныя фигуры докторовъ окружали кровать, на которой, среди бѣлоснѣжныхъ подушекъ и красныхъ занавѣсей, виднѣлось блѣдное, изрытое страданіями лицо больного. Доктора говорили тихо, посматривали другъ на друга изподлобья и лица ихъ оставались неподвижными, непроницаемыми. Но это безмолвное, скрытное выраженіе лица, эта мрачная торжественность, которой врачи и судьи маскируютъ свою слабость или невѣжество, нисколько не дѣйствовали на герцога.
   Сидя въ постели, онъ продолжалъ спокойно разговаривать съ Монпавономъ и только по его взгляду можно было замѣтить, что мысли не могли долго держаться въ его головѣ и немедленно исчезали. Монпавонъ отвѣчалъ холодно, стараясь сдержать этой холодностью свое волненіе и почтительно принимая послѣдній урокъ приличія у своего бѣднаго друга. У двери, которая вела на половину герцогини, стоялъ Люи и безмолвно, равнодушно, какъ подобаетъ лакею, смотрѣлъ на все происходившее.
   Одинъ Дженкинсъ находился въ лихорадочномъ волненіи. Онъ съ подобострастіемъ вертѣлся вокругъ своихъ "знаменитыхъ сотоварищей", какъ онъ называлъ консультантовъ, и постоянно вмѣшивался въ ихъ разговоръ, но доктора держали его на приличномъ разстояніи, едва ему отвѣчали и вообще обходились съ нимъ очень гордо, какъ, вѣроятно, Фагонъ обращался съ какимъ-нибудь знахаремъ, призваннымъ къ болѣзненному одру Людовика XIV. Особенно старикъ Бушеро смотрѣлъ искоса на Дженкинса. Наконецъ, осмотрѣвъ подробно больного и спросивъ его обо всемъ, доктора удалились въ маленькій, блестящій будуаръ, загроможденный множествомъ драгоцѣнныхъ бездѣлушекъ, которыя представляли странный контрастъ съ роковымъ предметомъ совѣщанія.
   Минута была торжественная, тягостная для несчастнаго, который ожидалъ приговора судей; отъ ихъ слова зависѣла его жизнь или смерть, помилованіе или отсрочка казни!
   Мора по-прежнему крутилъ усы своей длинной, бѣлой рукой и спрашивалъ у Монпавона равнодушно, безъ всякой афектаціи, что дѣлалось въ палатѣ, въ клубѣ, за кулисами театра. Потомъ, вѣроятно, уставъ или опасаясь, чтобъ его другъ не прочелъ волненіе въ его взглядѣ, обращенномъ на роковую дверь, онъ закрылъ глаза и открылъ ихъ только при появленіи докторовъ. Ихъ лица были по-прежнему холодны и мрачны, какъ и слѣдуетъ у судей, произносящихъ смертный приговоръ, хотя медики никогда не прибѣгаютъ къ ясной опредѣленности судебныхъ приговоровъ, а маскируютъ свое послѣднее слово смутными фразами.
   -- Ну, господа, что говоритъ медицинскій факультетъ?
   Ему отвѣчали неопредѣленными совѣтами и утѣшеніями, послѣ чего доктора поспѣшили удалиться, избѣгая отвѣтственности за неминуемо грозившую катастрофу. Монпавонъ бросился за ними; Дженкинсъ остался у кровати больного, пораженный жестокими истинами, которыя высказали ему знаменитые сотоварищи. Что онъ ни говорилъ, какъ ни клялся, прикладывая руку къ сердцу, но доктора его не пожалѣли и Вушеро прямо объявилъ, что это не первый паціентъ ирландца, умирающій скоропостижно, и что въ виду смерти такого человѣка, какъ герцогъ Мора, конечно, все великосвѣтское общество отвернется отъ шарлатана, торгующаго возбудительными средствами, а полицейскій префектъ вышлетъ его изъ Франціи.
   Герцогъ тотчасъ понялъ, что ни Дженкинсъ, ни Люи не скажутъ ему правды о результатѣ консультаціи; онъ не сталъ подробно разспрашивать ихъ и даже притворился, что вѣритъ утѣшительнымъ извѣстіямъ о ходѣ его болѣзни. Но когда Монпавонъ возвратился, онъ подозвалъ его къ постели и спросилъ:
   -- Скажи правду, не ври. Что они говорятъ, очень скверно?
   Монпавонъ долго ничего не отвѣчалъ; потомъ, боясь расчувствоваться, произнесъ грубо, цинично:
   -- Готово, околѣешь.
   Герцогъ встрѣтилъ этотъ смертельный ударъ, не поморщась.
   -- А! сказалъ онъ просто и машинально закрутилъ усы.
   Лицо его не дрогнуло и онъ не колебался ни минуты, какъ ему слѣдовало поступить.
   Если бѣднякъ, умирая въ больницѣ безъ крова, безъ семьи, безъ имеви, кромѣ нумера надъ кроватью, привѣтствуетъ смерть, какъ освобожденіе, или покорно встрѣчаетъ ее, какъ послѣднее испытаніе; если старикъ-поселянинъ, сгорбленный тяжелымъ трудомъ, удрученный болѣзнями, засыпая вѣчнымъ сломъ въ своей грязной, дымной хижинѣ, разстается съ жизнью безъ сожалѣнія и радостно предвкушаетъ отдыхъ въ сырой землѣ, обработанной его собственными руками,-- все это понятно. И, однакожь, сколько такихъ умирающихъ восклицаютъ съ отчаяніемъ: "я не хочу умирать", и въ дикой борьбѣ со смертію хватаются исхудалыми руками за грязную постель, за свои лохмотья. Но здѣсь не было ничего подобнаго. Все имѣть и все потерять -- какое страшное паденіе!
   Въ первую минуту, въ эту ужасную, безмолвную минуту, подъ смутные звуки отдаленной бальной музыки, все, что приковывало этого человѣка къ жизни: власть, почести, богатство, представлялось ему, какъ нѣчто прошлое, невозвратно погибшее. Много надо было имѣть мужества, чтобы перенести такой ударъ безъ всякой себялюбивой мысли. Никого не было въ комнатѣ, кромѣ стараго друга, доктора и слуги, отъ которыхъ у него не было тайнъ; кровать находилась въ полу-мракѣ и, отвернувшись къ стѣнѣ, онъ могъ на свободѣ, пикѣмъ незамѣченный, оплакать свою горькую судьбу. Но нѣтъ, у него не было ни секунды слабости, ни одного жеста отчаянія.
   Не сломавъ ни одной вѣтки на каштановыхъ деревьяхъ сада, не помявъ ни одного цвѣтка тропическихъ растеній на парадной лѣстницѣ, не слышно ступая по мягкимъ коврамъ, смерть тихо явилась къ этому сильному міра сего и. пріотворивъ дверь, поманила его рукой. "Приди", сказала она, и онъ отвѣчалъ просто: "я готовъ". Такъ неожиданно, быстро, скромно исчезаютъ свѣтскіе люди изъ блестящихъ гостиныхъ.
   Дѣйствительно, герцогъ Мора никогда не былъ ничѣмъ другимъ, какъ свѣтскимъ человѣкомъ. Всю жизнь онъ прожилъ въ маскѣ, въ бѣлыхъ перчаткахъ, въ атласномъ нагрудникѣ, надѣваемомъ въ фехтовальныхъ залахъ въ дни торжественныхъ поединковъ, и всѣмъ жертвовалъ для сохраненія незапятнанной этой блестящей внѣшности, замѣнявшей ему мечъ воина: онъ неожиданно превратился въ государственнаго человѣка, просто перейдя изъ свѣтской гостиной на болѣе обширную сцену, и былъ первостепеннымъ государственнымъ человѣкомъ благодаря своему свѣтскому такту, умѣнью слушать и улыбаться, знанію людей, скептицизму и хладнокровію. Это хладнокровіе не покинуло его и въ послѣднюю минуту.
   Понимая, какъ мало времени ему осталось жить, и чувствуя на своемъ лицѣ холодное дыханіе роковой посѣтительницы, непритворвишей за собою двери, онъ только думалъ, какъ лучше употребить эти немногіе часы, какъ удовлетворить всѣмъ требованіямъ приличія, достойно наградивъ всѣхъ, кого слѣдовало, и не скомпрометировавъ ни одного изъ своихъ друзей. Онъ тотчасъ назвалъ нѣсколько лицъ, которыхъ желалъ видѣть, приказалъ послать за ними и потребовалъ своего секретаря, а когда Дженкинсъ замѣтилъ, что все это его слишкомъ утомитъ, онъ спокойно отвѣтилъ:
   -- Вы можете поручиться, что я доживу до утра? Я теперь чувствую себя сильнымъ, не мѣшайте мнѣ воспользоваться послѣдними ми нутами.
   Люи спросилъ, надо-ли предупредить герцогиню. Мора прежде, чѣмъ отвѣтить, прислушался къ отдаленному эху бальной музыки, весело гремѣвшей на ея половинѣ, и произнесъ коротко:
   -- Нѣтъ еще. мнѣ надо прежде кое-что окончить.
   Онъ приказалъ подвинуть къ постели маленькій золоченый столикъ и хотѣлъ самъ разобрать хранившіяся въ немъ письма во чувствуя, что силы его вдругъ стали падать, онъ подозвалъ Монпавона.
   -- Сожги всѣ, промолвилъ онъ едва слышнымъ голосомъ и, видя, что Монпавонъ направился къ камину, въ которомъ пылалъ огонь, несмотря на теплую погоду, поспѣшно прибавилъ: -- нѣтъ, не здѣсь... ихъ слишкомъ много... могутъ замѣтить...
   Монпавонъ взялъ легкій столикъ и пошелъ къ дверямъ, сдѣлавъ знакъ слугѣ, чтобы онъ посвѣтилъ ему. Но Дженкинсъ схватилъ лампу и бросился за нимъ.
   -- Останьтесь, Люи! воскликнулъ онъ; -- вы нужны герцогу.
   Монпавонъ и Дженкинсъ прошли по всѣмъ гостинымъ и галереямъ, но нигдѣ въ каминахъ не были огня. Долго они блуждали по громадному, великолѣпному жилищу, гдѣ царилъ безмолвный мракъ, за исключеніемъ одного конца, въ которомъ раздавались веселые звуки, точно пѣснь пташки на крышѣ, готовой обрушиться.
   -- Нигдѣ нѣтъ огня, что вамъ дѣлать? говорили они, обращаясь другъ къ другу въ смущеніи, какъ воры, незнающіе, чѣмъ взломать запертый сундукъ.
   Наконецъ, Монпавонъ вышелъ изъ терпѣнія и пошелъ къ единственной дверкѣ, въ которую они еще не заглядывали.
   -- Если мы не можемъ ихъ сжечь, то мы ихъ потопимъ, сказалъ онъ;-- посвѣтите мнѣ, Дженкинсъ.
   И они вошли. Куда? Только Сен-Симонъ, описывая разгромъ всевозможнаго величія и смутную неурядицу, слѣдующіе за неожиданной смертью сильныхъ міра сего, могъ-бя вамъ сказать, гдѣ они очутились. Монпавонъ своими нѣжными, бѣлыми руками спускалъ воду, а Дженкинсъ рвалъ письма и бросалъ ихъ въ пѣнящійся водоворотъ, гдѣ они крутились, мокли, покрывались пятнами отъ распускавшихся чернилъ и, наконецъ, исчезали со свистомъ въ сточной трубѣ.
   Письма эти, надушенная, на атласной, цвѣтистой бумагѣ съ гербами и вензелями, вяражали всѣ одно -- любовь, во всевозможныхъ ея видахъ, отъ записки искательницы приключеній, начинавшейся со словъ: "я васъ видѣла вчера въ Булонскомъ лѣсу, герцогъ", до аристократическихъ упрековъ забытой любовницы. Монпавонъ звалъ всѣ свѣтскія тайны и, бросая поспѣшный взглядъ на мелкій, сжатый, то выпускающій когти, то плѣняющій нѣжными чарами женскій почеркъ, восклицалъ: "Это г-жа Муръ, а это г-жа Атисъ". И всѣ обворожительныя обѣщанія и горькіе укоры, плоды мимолетнаго каприза и долгой привычки, смѣшивались въ одну смутную, грязную массу и при шумномъ плескѣ клокочущей воды неслись къ забвенію съ этимъ безславнымъ, позорнымъ потокомъ. Вдругъ Дженкинсъ остановился; руки его дрогнули.
   -- Это кто? воскликнулъ Монпавонъ, смотря съ удивленіемъ на неизвѣстный почеркъ двухъ записокъ на сѣрой, атласной бумагѣ, съ которыхъ ирландецъ не сводилъ глазъ въ лихорадочномъ волненіи.-- Если вы будете все читать, докторъ, то мы никогда не кончимъ.
   Въ сердцѣ Дженкинса клокотало страстное желаніе взять эти письма и, читая ихъ на свободѣ, истерзать свою душу съ какимъ-то страннымъ упоеніемъ, а быть можетъ и воспользоваться ими, какъ могучимъ орудіемъ противъ неосторожной женщины, подписавшей подъ ними свое имя. Но строгій видъ маркиза смущалъ его. Какъ отвлечь его вниманіе? Случай представился самъ собою. Неожиданно въ этой грудѣ писемъ одна записка поразила ирландца своимъ мужскимъ, по дрожащимъ, старческимъ почеркомъ, и хотя онъ тотчасъ понялъ, въ чемъ дѣло, но произнесъ наивно:
   -- О! Это не любовное письмо! "Герцогъ, помоги, я погибаю; контрольная палата снова суетъ носъ въ мои дѣла".
   -- Что вы тамъ читаете? воскликнулъ рѣзко Монпавонъ, вырывая письмо изъ рукъ доктора.
   И тутъ впервые, благодаря небрежности Мора, неуничтожавшаго компрометирующихъ записокъ его друзей, маркизу представилось со всѣми ужасающими подробностями то мрачное положеніе, въ которомъ оставляла его смерть могущественнаго покровителя. До сихъ поръ, подъ впечатлѣніемъ неожиданнаго горя, онъ объ этомъ не подумалъ, но теперь въ головѣ его блеснула мысль, что герцогъ въ послѣднихъ своихъ распоряженіяхъ могъ его забыть. И, оставивъ Дженкинса докончить истребленіе любовной переписки Донъ-Жуана, онъ поспѣшно возвратился въ спальню Мора. Однако, не входя въ дверь, онъ остановился передъ тяжелой портьерой и сталъ прислушиваться къ долетавшимъ изъ комнаты звукамъ. Люи слезливымъ голосомъ, точно нищій на улицѣ, старался разжалобить герцога, описывая въ самыхъ черныхъ краскахъ ожидавшую его несчастную судьбу, и умолялъ позволить ему взять нѣсколько свертковъ золота, валявшихся въ ящикахъ.
   -- Да, да, возьмите все, отвѣчалъ больной едва слышнымъ голосомъ,-- но ради Бога дайте мнѣ спать... дайте мнѣ спать!
   Затѣмъ послышался шумъ открываемыхъ и закрываемыхъ ящиковъ. Монпавонъ не сталъ болѣе слушать и, не входя въ комнату, пошелъ назадъ. Жадная корысть лакея затронула въ немъ врожденную гордость. Все лучше, чѣмъ такое униженіе.
   Сонъ, съ такимъ отчаяніемъ требуемый герцогомъ, или, лучше сказать, столбнякъ, продолжался всю ночь; на слѣдующее утро онъ просыпался нѣсколько разъ, но съ такими страданіями, что его немедленно усыпляли искуственными средствами. Въ эти кроткія промежутки забытья глаза его открывались, но смотрѣли мутно и, казалось, искали въ пространствѣ какихъ-то неопредѣленныхъ, далекихъ призраковъ. Наконецъ, около трехъ часовъ, онъ сои ѣмъ очнулся, узналъ Монпавона, Кардальяка и еще двухъ или трехъ пріятелей и, обнаруживая сразу единственную свою заботу, спросилъ съ улыбкой:
   -- Что говоритъ обо мнѣ Парижъ?
   Многочисленны и противоположны были толки, ходившіе по Парижу, но, конечно, весь городъ говорилъ только о немъ и поразительная вѣсть объ опасной болѣзни герцога Мора, разносимая вездѣ газетами со всевозможными комевтаріями, волновала улицы, гостиныя, кофейни, фабрики, возбуждала политическіе споры въ газетныхъ редакціяхъ, въ клубахъ, даже въ каморкахъ привратниковъ и на имперіалахъ дилижансовъ.
   Герцогъ Мора былъ самымъ блестящимъ воплощеніемъ второй имперіи. Великолѣпное зданіе отличается издали не своей архитектурной массой, не своей твердой или шаткой основой, а золоченой, тонкой ажурной работой. Въ глазахъ Франціи и всей Европы вторая имперія являлась только въ видѣ герцога Мора. Съ его исчезновеніемъ великолѣпное зданіе теряло всю свою красоту и выставляло удивленнымъ взорамъ уродливую, незагладимую трещину. И сколько существованій погибало, сколько богатствъ колебалось отъ смерти этого одного человѣка! Но ни на кого она не имѣла такого всеразрушающаго вліянія, какъ на Жансулэ, неподвижно сидѣвшаго на скамейкѣ подлѣ клѣтки съ обезьянами.
   Для него смерть Мора означала его собственную смерть, разореніе и конечную гибель. Онъ хорошо это понималъ и, узнавъ объ отчаянномъ положеніи герцога, не выразилъ ни сожалѣнія, ни сочувствія, не сдѣлалъ никакой свѣтской гримасы, а произнесъ съ жестокимъ, но вполнѣ человѣческимъ эгоизмомъ: "Я погибъ". И эти два слова онъ повторялъ машинально всякій разъ, какъ весь ужасъ его положенія вдругъ представлялся ему съ мельчайшими подробностями, подобно тому, какъ во время страшныхъ грозъ въ горахъ неожиданный блескъ молніи освѣщаетъ зіяющую бездну до дна, со всѣми острыми камнями и колючими растеніями, точно ожидавшими свою жертву.
   Какой-то странный даръ предвидѣнія, сопровождающій роковыя катастрофы, открывалъ передъ пилъ всѣ ожидавшія его бѣдствія. Его избраніе, безъ сомнѣнія, будетъ кассировано безъ могущественнаго покровительства герцога, а затѣмъ послѣдуютъ банкротство, нищета и нѣчто еще хуже, потому что несмѣтныя богатства, исчезая, всегда оставляютъ пятно на чести ихъ обладателя. И сколько униженій и страданій придется ему перевести до конечной погибели! Черезъ недѣлю представитъ ко взысканію векселя Швальбахъ въ восемьсотъ тысячъ франковъ, потомъ Моессаръ требовалъ сто тысячъ франковъ отступного или грозилъ исходатайствовать у палаты дозволеніе преслѣдовать его въ полицейскомъ судѣ; наконецъ, семейства двухъ маленькихъ мучениковъ, умершихъ въ Вифлеемскомъ пріютѣ, начали процесъ противъ основателей этого филантропическаго учрежденія, а затрудненія въ Поземельномъ банкѣ грозили еще большей опасностью.
   Одна была только у него надежда на поѣздку Поля Жери къ тунискому бею, но и то очень смутная, неопредѣленная.
   -- Я погибъ! Я погибъ!
   Но въ толпѣ, наполнявшей громадную пріемную залу, никто не замѣчалъ его волненія; всѣ эти сенаторы, депутаты, члены государственнаго совѣта и другіе сановники думали только о себѣ, о своихъ разрушенныхъ надеждахъ и погибшихъ самолюбивыхъ ожиданіяхъ. Странно сказать, ни одно лицо не выражало сожалѣнія или горя, а, казалось, всѣ какъ-будто сердились на герцога за то, что онъ своею смертью лишалъ ихъ всѣхъ своего могущественнаго покровительства. Вездѣ слышались фразы, произносимыя недовольнымъ тономъ: "Это неудивительно при такой жизни!" Многіе останавливались у оконъ и разсматривали подъѣзжавшіе экипажи, указывая другъ другу на какую-нибудь аристократическую ручку, подававшую въ окно кареты карточку ливрейному лакею.
   По временамъ являлись изъ Тюльери приближенныя особы, которыхъ требовалъ больной; получивъ то или другое приказаніе, онѣ исчезали, причемъ смущеніе, виднѣвшееся на ихъ ли цахъ, мгновенно отражалось на окружающихъ. На минуту показался и Дженкинсъ, съ развязаннымъ галстухомъ, разстегнутымъ жилетомъ и смятой рубашкой, свидѣтельствовавшими о тяжелой борьбѣ со смертью, которую онъ выносилъ въ комнатѣ своего паціента. Его тотчасъ окружили и забросали вопросами. Лицо ирландца выражало величественное горе, отъ котораго грудь его судорожно колыхалась и губы были сжаты; трудно было найти лучшій образецъ для изученія человѣческихъ гримасъ, чѣмъ, повидимому, занимались обезьяны, съ любопытствомъ слѣдившія за всѣмъ, что происходило передъ ними.
   -- Агонія началась, сказалъ Дженкинсъ мрачно: -- теперь осталось только нѣсколько часовъ. Ахъ! другъ мой. прибавилъ онъ, обращаясь къ Жансулэ, который подошелъ къ нему;-- какой это человѣкъ! Сколько у него мужества! И никого онъ не забылъ. Онъ только-что мнѣ говорилъ о васъ.
   -- Неужели?
   -- Да, онъ сказалъ: "А что бѣдный Набобъ? Какъ идетъ дѣло объ его избраніи?"
   И болѣе ничего. Герцогъ не прибавилъ ни слова, Жансулэ опустилъ голову. Чего-же онъ ожидалъ? Кажется, довольно и того; что въ подобную минуту Мора вспомнилъ о немъ!
   Онъ вернулся въ свое прежнее мѣсто и снова впалъ въ забытье. Мало-по-малу обширная зала опустѣла и онъ догадался, что остался послѣднимъ, когда вокругъ него раздался громкій разговоръ лакеевъ.
   -- Мнѣ довольно. Я болѣе служить не хочу.
   -- А я останусь при герцогинѣ.
   Эти слова лакеевъ, распоряжавшихся такъ, какъ-будто герцогъ уже умеръ, приговаривали его къ смерти вѣрнѣе всѣхъ докторскихъ мнѣній.
   Набобъ понялъ, что ему пора уѣхать, но прежде онъ хотѣлъ записать свое имя въ книгу у швейцара. Онъ подошелъ къ столу и швейцаръ указалъ ему на небольшое свободное мѣсто въ концѣ страницы. Написавъ свое имя, онъ вдругъ замѣтилъ, что подъ его подписью находилась подпись Гемерлинга съ большимъ росчеркомъ. Суевѣрный, какъ всѣ южные жители, онъ принялъ это за. дурное предзнаменованіе и сердце его наполнилось ужасомъ.
   Гдѣ ему обѣдать? Въ клубѣ или дома? Нѣтъ, онъ не хотѣлъ слышать снова безконечные толки о смерти Мора и предпочелъ пойти по улицамъ, куда глаза глядѣли. Вечеръ былъ теплый, благоуханный. Вездѣ было пустынно. Тамъ и сямъ заяигались фонари у входовъ въ увеселительныя заведенія и газовые рожки появлялись блестящими точками въ зелени. Шумъ посуды въ одномъ изъ ресторановъ возбудилъ въ головѣ Набоба мысль объ обѣдѣ. Ему подали обѣдъ на стеклянномъ балконѣ, выходившемъ прямо противъ Дворца, промышленности, гдѣ герцогъ въ присутствіи тысячи свидѣтелей привѣтствовалъ его депутатомъ. Онъ, казалось, видѣлъ и теперь подъ мрачнымъ портикомъ топкое, аристократическое лицо герцога, которое, увы! покоилось въ эту минуту на бѣлоснѣжной подушкѣ одра смерти. Жансулэ случайно взглянулъ на карточку обѣда и съ удивленіемъ замѣтилъ, что въ тотъ день было 20-е мая. Неужели прошелъ только мѣсяцъ послѣ открытія художественной выставки, а ему казалось, что это было десять лѣтъ тому назадъ. Мало помалу сытный обѣдъ успокоилъ его нервы. Издали до него долетали разговоры слугъ.
   -- Есть извѣстія о герцогѣ? спрашивалъ одинъ.-- Онъ, кажется, очень плохъ.
   -- Полно, отвѣчалъ другой,-- выкарабкается. Такимъ людямъ вѣчно везетъ.
   Надежда такъ присуща человѣческому сердцу, что, несмотря на все видѣнное и слышанное Набобомъ, онъ ободрился отъ этихъ словъ, двухъ бутылокъ краснаго вина и нѣсколькихъ рюмочекъ водки. Развѣ не случалось, что выздоравливали умирающіе и доктора часто увеличивали опасность, съ цѣлію потомъ приписать себѣ чудесное выздоровленіе. "Не пойти-ли опять узнать?" подумалъ Жансулэ и возвратился въ домъ герцога, утѣшая себя илюзіями и разсчитывая на счастливую звѣзду, которая часто вывозила его въ жизни. Дѣйствительно, внѣшній видъ дома могъ вполнѣ поддержать его надежды. Все было спокойно, какъ въ обыкновенные вечера, дворъ и алея были плохо освѣщены и почти пустынны; только у подъѣзда стояла большая, старинная карета. Въ передней горѣли двѣ громадныя лампы. Лакей дремалъ въ углу, а швейцаръ читалъ газеты. Онъ посмотрѣлъ черезъ очки на прибывшаго посѣтителя, но не сказалъ ни слова, а Жансулэ не смѣлъ спросить его о здоровьѣ герцога. На столѣ валялась груда журналовъ, и Набобъ, открывъ одну изъ книгъ, старался развлечь себя чтеніемъ; но черезъ нѣсколько минутъ послышался шелестъ платья и какіе-то смутные голоса. Изъ внутреннихъ комнатъ появился сѣдой, сгорбленный старикъ, весь въ кружевахъ и въ красной рясѣ. Онъ шелъ поспѣшными шагами и вполголоса произносилъ молитвы. Это былъ парижскій архіепископъ, сопровождаемый двумя асистентами. Это видѣніе скоро исчезло и старинная карета отъѣхала отъ подъѣзда, увозя послѣднюю надежду Набоба.
   -- Это сдѣлано изъ приличія, сказалъ Монпавонъ, неожиданно подходя къ нему; -- Мора эпикуреецъ, воспитанный въ идеяхъ... XVIII столѣтія. Но для народа не хорошо, чтобъ такой человѣкъ... Да, нечего говорить, онъ всѣмъ намъ примѣръ, какъ слѣдуетъ держать себя приличному человѣку до послѣдней минуты.
   -- Такъ все кончено? спросилъ Жансулэ съ ужасомъ.-- Нѣтъ болѣе надежды?
   Монпавонъ молча махнулъ рукой и сталъ прислушиваться къ глухому шуму колесъ по алеѣ. Раздался звонокъ, извѣщавшій о прибытіи посѣтителей. Монпавонъ громко считалъ: "разъ, два, три, четыре". При пятомъ звонкѣ онъ всталъ съ мѣста.
   -- Теперь все кончено, вотъ и другой, сказалъ онъ, намекая на суевѣріе парижанъ, по которому посѣщеніе государя всегда предсказываетъ больному близкую смерть.
   Со всѣхъ сторонъ появились лакеи, отворявшіе настежь двери и становившіеся шпалерою, а швейцаръ, стуча булавой о мраморный полъ, возвѣщалъ о прибытіи царственныхъ особъ, которыя, какъ увидалъ издали Жансулэ, медленно поднимались по парадной лѣстницѣ, предшествуемыя лакеемъ съ большимъ канделябромъ. Ихъ было двое: она шла прямо, гордо, въ черной испанской мантильѣ; онъ двигался тише, держась за перила, усталый, сгорбленный, въ свѣтломъ пальто съ приподнятымъ воротникомъ, и едва сдерживалъ судорожное рыданіе.
   -- Пойдемте, Набобъ, здѣсь болѣе нечего дѣлать, сказалъ старый красавецъ, и, взявъ за руку Жансулэ, увлекъ его за собою.
   На порогѣ парадной двери онъ, однакожъ, остановился и, махнувъ перчаткой, произнесъ, обращаясь къ невидимому умирающему герцогу:
   -- Прощай, другъ!
   Жестъ и тонъ маркиза были безукоризненно приличны, но голосъ его немного дрожалъ.
   Рѣдко видывали въ клубѣ Королевской улицы, славящейся картежной игрой, такую чудовищную партію, какъ въ эту ночь. Она началась въ одинадцать часовъ и продолжалась до пяти утри. Громадныя суммы валялись на зеленомъ столѣ, переходя изъ рукъ въ руки, то разбиваясь, то снова скучиваясь; цѣлыя состоянія погибли въ эту ночь, и Набобъ, старавшійся забыть свое горе въ страстномъ азартѣ, кончилъ партію тѣмъ, что выигралъ пятьсотъ тысячъ франковъ. На другой день на бульварахъ разсказывали, что этотъ выигрышъ достигъ до пяти миліоновъ, и всѣ выходили изъ себя, особенно "Messager", который въ длинной статьѣ громилъ искателей приключеній, которыхъ напрасно терпятъ въ клубахъ, гдѣ они только губятъ честныхъ людей. Увы! выигрыша Жансулэ едва хватало на оплату первыхъ векселей Швальбаха.
   Во время этой безумной игры, невольнымъ виновникомъ которой былъ Мора, ни разу не было произнесено его имя. Ни Кардальякъ, ни Дженкинсъ не являлись, а Монпавонъ, возвратясь отъ герцога, легъ въ постель; онъ былъ болѣе пораженъ неожиданнымъ ударомъ, чѣмъ это выказывалъ. Такимъ образомъ, въ клубѣ не было получено никакихъ дальнѣйшихъ извѣстій о больномъ.
   -- Умеръ-ли онъ? спрашивалъ себя Жансулэ, выходя изъ клуба, и ему непремѣнно захотѣлось лично убѣдиться въ этомъ. Его побуждала къ такому шагу уже не надежда, а какое-то нервное, болѣзненное любопытство, заставляющее несчастнаго погорѣльца возвратиться на развалины своего погибшаго дома.
   Хотя было еще очень рано и розовый утренній туманъ стоялъ въ воздухѣ, всѣ двери въ домѣ были отворены настежь, точно кто-нибудь отправлялся въ путешествіе. Лампы дымились на каминахъ, вездѣ виднѣлась пыль. Набобъ прошелъ до перваго этажа, никого не встрѣтивъ, и только тогда услыхалъ знакомый голосъ Кардальяка, диктовавшій длинный списокъ именъ, и скрипъ перьевъ. Искусный распорядитель праздниковъ въ честь бея занимался съ такой-же пламенной ревностью устройствомъ похоронъ герцога Мора. И какая удивительная дѣятельность! Герцогъ умеръ вечеромъ, а утромъ десять тысячъ пригласительныхъ билетовъ уже печатались и всѣ умѣвшіе писать въ домѣ занимались перепиской адресовъ. Не заглядывая въ эту импровизированную контору, Жансулэ прошелъ въ пріемную залу, обыкновенно наполненную посѣтителями, а теперь совершенно пустынную. Посреди нея на столѣ лежали шляпа, перчатки и трость герцога; вещи, носимыя нами, всегда сохраняютъ нашъ отпечатокъ. Изгибъ шляпы напоминалъ форму усовъ герцога, свѣтлыя перчатки съ нетерпѣніемъ ожидали минуты обвить наболдашникъ гибкой, китайской трости; все это дышало и жило, точно чрезъ мгновеніе герцогъ войдетъ въ комнату, разговаривая, возьметъ эти вещи и выйдетъ въ парадную дверь.
   Но нѣтъ, герцогъ не выйдетъ. Жансулэ достаточно было подойти къ полуотворенной двери спальной, чтобъ увидать на кровати, возвышавшейся на платформѣ съ тремя ступенями, неподвижную, гордую фигуру съ внезапно постарѣвшимъ лицомъ и выросшей въ одну ночь сѣдой бородой. У изголовья стояла на колѣняхъ женщина, вся въ бѣломъ и съ распущенными бѣлокурыми волосами; далѣе виднѣлись патеръ и монахиня, серьезные, сосредоточенные въ атмосферѣ молитвы, мрака и безсонницы.
   Въ этой комнатѣ, гдѣ возникало столько самолюбивыхъ плановъ и столько погибало надеждъ, теперь царила тишина смерти. Не слышно было ни малѣйшаго шума, ни даже вздоха. Только, несмотря на ранній часъ, долетали съ моста Согласія рѣзкіе звуки флейты, которые уже не могли раздражить человѣка, спавшаго непробуднымъ сномъ и служившаго испуганному Набобу роковымъ олицетвореніемъ его собственной судьбы.
   Другіе видѣли эту блестящую комнату въ еще болѣе мрачную минуту, когда всѣ окна были открыты и на деревянномъ столѣ лежало обнаженное тѣло, только-что набальзамированное. Мозгъ изъ головы былъ вынутъ и замѣненъ губкой. Его вѣсъ, говорятъ, былъ дѣйствительно необыкновенный. Во всѣхъ газетахъ приводили его точную цифру, но теперь едва-ли кто-нибудь помнитъ, сколько вѣсилъ этотъ мозгъ государственнаго человѣка.
   

ГЛАВА V.
Похороны.

   -- Не плачь, моя фея, ты лишаешь меня всякой бодрости. Ты будешь гораздо счастливѣе безъ твоего дрянного чертенка. Ты вернешься въ Фонтенебло къ своимъ цыплятамъ. Десяти тысячъ франковъ, полученныхъ отъ Браима, тебѣ хватитъ на устройство, а потомъ не бойся, я тебѣ буду присылать денегъ. Если бею нужны мои статуи, то, будь увѣрена, даромъ онъ ему не достанутся. Я возвращусь богатой, можетъ быть, султаншей!
   -- Да, ты будешь султаншей, но я до тѣхъ поръ умру и никогда болѣе тебя не увижу.
   И добрая Кремницъ горько плакала, прячась въ углу кареты, чтобъ скрыть свои слезы.
   Фелиція оставляла Парижъ. Она бѣжала отъ мрачной бездны грусти и отчаянія, въ которую низвергала ее смерть герцога Мора. Какой ужасный ударъ для гордой дѣвушки! Скука, тоска, ревность, месть бросили ее въ объятія этого человѣка; она не пожалѣла для него ни женской гордости, ни дѣвичьяго стыда, и теперь онъ уносилъ въ могилу все, оставляя ее на всю жизнь опозоренной вдовою, лишенной права траура и слезъ. Два, три свиданія въ Сент-Джемсѣ и нѣсколько вечеровъ въ закрытомъ бенуарѣ маленькаго театра, гдѣ большой свѣтъ, стыдясь самого себя, ищетъ запрещенной забавы, -- вотъ все, что оставалось въ ея памяти отъ двухнедѣльной связи, отъ этого паденія безъ любви, отъ этого позора, неудовлетворявшаго даже мелочному женскому самолюбію трескучимъ блескомъ публичнаго и шумнаго скандала, это этого безчестія, ненужнаго, безполезнаго, но неизгладимаго.
   Очутившись въ тупомъ, безъисходномъ положеніи женщины, упавшей въ лужу и стыдящейся встать отъ ироническихъ криковъ сожалѣнія глазѣющей толпы, Фелиція въ первую минуту хотѣла застрѣлиться, но ее остановила мысль, что это самоубійство припишутъ искренней любви, сердечному горю. Въ ушахъ ея уже раздавались сантиментальные возгласы свѣтскихъ дамъ, передъ ея глазами мелькалъ нелѣпый образъ ея предполагаемой страсти среди безчисленныхъ капризовъ герцога; она видѣла съ отвращеніемъ, какъ красавцы Моессары парижской прессы цинично срывали фіалки съ ея голой могилы, вырытой рядомъ съ другой, болѣе знаменитой. Ей оставалось одно -- уѣхать такъ далеко, чтобъ самыя ея мысли потеряли всякую связь съ отдаленной отчизной. По несчастью, у нея по было денегъ. Тогда она вспомнила, что послѣ громаднаго успѣха ея произведеній на выставкѣ старый Браимъ-бей пріѣзжалъ къ ней отъ имени своего государя съ блестящими заказами для Туниса. Въ ту минуту она сказала: нѣтъ; ее не соблазнили ни восточная щедрость, ни роскошное гостепріимство, ни мастерская въ великолѣпной галереѣ Бардо. Но теперь все это ей улыбалось. Одного ея слова было достаточно, чтобъ покончить дѣло. Сговорившись обо всѣхъ подробностяхъ по телеграфу, уложивъ поспѣшно чемоданъ и заперевъ свою квартиру, точно уѣзжала на недѣлю, она отправилась на желѣзную дорогу, удивленная сама этой неожиданной рѣшимостью и увлекаемая инстинктивнымъ стремленіемъ своей художественной натуры къ новой жизни въ невѣдомомъ климатѣ.
   Яхта бея должна была ждать ее въ Генуѣ. Закрывъ глаза, она уже теперь видѣла передъ собою бѣлые камни итальянскаго порта на берегу моря, сверкающаго роскошью Востока, гдѣ все, даже паруса на синевѣ неба, нѣжно улыбались, оглашая благоухающій воздухъ сладкой, упоительной пѣснью. А въ Парижѣ въ этотъ день было грязно, темно, мокро; частый, постоянный, чисто-парижскій дождь лилъ изъ нависшихъ сѣрыхъ тучъ, образуемыхъ испареніями рѣки, столбами дама, чудовищнымъ дыханіемъ столицы. Фелиція жаждала покинуть этотъ грязный Парижъ и съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ сердилась на кучера, не погонявшаго лошадей, на его несчастныхъ клячъ, которыя едва двигались, на необыкновенную давку у моста Согласія, гдѣ кишѣли кареты и дилижансы.
   -- Ступай! Ступай скорѣе!
   -- Нельзя... похороны.
   Она высунула голову и тотчасъ съ ужасомъ отскочила отъ окна. Движущаяся масса солдатъ съ опущенными ружьями, блестѣвшія въ воздухѣ к-іеки и обнаженныя головы многочисленной публики, глазѣвшей на нескончаемое шествіе, поразили ее въ самое сердце. Это были похороны герцога Мора.
   -- Не останавливайся, ступай вокругъ! воскликнула она.
   Карета съ трудомъ повернула, какъ-бы не желая разстаться съ великолѣпнымъ зрѣлищемъ, котораго Парижъ нетерпѣливо ждалъ уже четыре дня, и, миновавъ улицы Монтона и Мальзерба, выѣхала лѣнивой, мелкой рысью къ церкви Св. Магдалины. Здѣсь тѣснота и давка были еще значительнѣе. Въ туманной, дождливой дымкѣ свѣтились блестяще-освѣщенныя окна церкви и раздавались отдаленные звуки службы, близившейся къ концу и полузаглушенной черной суконной драпировкой, а извнѣ длинная лента торжественнаго кортежа извивалась по Королевской улицѣ до мостовъ, какъ-бы въ послѣдній разъ соединяя покойнаго съ рѣшеткой законодательнаго корпуса, которую онъ такъ часто проѣзжалъ. За церковью разстилалось пустынное шоссе бульваровъ, окаймляемое двумя шпалерами солдатъ, сдерживавшихъ толпы зѣвакъ на тротуарахъ; всѣ магазины были заперты, а балконы, несмотря на дождь, переполнены публикой, которая, вытягивая шеи, ждала съ нетерпѣніемъ траурной колесницы, точно масляничнаго быка или побѣдоносной арміи, возвращавшейся съ войны. Парижъ такъ жаждетъ зрѣлищъ, что тѣшится одинаково междоусобной бранью и похоронами государственнаго человѣка.
   Карета Фелиціи опять повернула назадъ и дала новый крюкъ, чтобъ миновать шествіе; легко себѣ представить все неудовольствіе кучера и его клячъ, парижанъ въ душѣ, при этомъ непонятномъ бѣгствѣ отъ великолѣпнаго дарового представленія. Тогда началась капризная, безпорядочная скачка по пустыннымъ улицамъ Парижа, жизнь котораго вся хлынула въ артеріи бульваровъ; но какъ ни хитрилъ кучеръ, какъ ни объѣзжалъ преграды, какъ ни удалялся въ конечныя точки предмѣстій Сен-Дени и Сен-Мартена, чтобъ снова вернуться къ центру по другой дорогѣ, каждый разъ его останавливало все то-же препятствіе, все тотъ-же мрачный кортежъ, тихо подвигавшійся подъ заунывные звуки барабановъ.
   Какая пытка для Фелиціи! Это пышное похоронное шествіе, мрачно отражавшееся даже на небѣ, торжественно выставляло напоказъ всему Парижу ея позоръ, паденіе. Гордая дѣвушка, возмущенная такимъ публичнымъ оскорбленіемъ судьбы, закрывала глаза, и, откинувшись на свивку кареты, не хотѣла смотрѣть, не хотѣла видѣть. Добрая Кремницъ, полагая, что она изнемогаетъ отъ горя, старалась утѣшить ее и плакала при мысли объ ихъ разлукѣ, также прижавшись въ уголокъ; поэтому въ окнѣ кареты виднѣлась только алжирская борзая собака съ ея тонкой мордой, дрожащими ноздрями и гордо протянутыми лапами. Наконецъ, послѣ безчисленныхъ объѣздовъ все той-же скучной, волнующей душу рысью, карета остановилась при громкихъ крикахъ окружающихъ, снова сдѣлала нѣсколько шаговъ, колыхаемая, приподнимаемая толпой, и вдругъ какъ-бы замерла на мѣстѣ, какъ-бы бросила якорь среди невозможной давки.
   -- Боже мой! сколько народу, сказала въ ужасѣ Кремницъ.
   Фелиція очнулась отъ своего забытья.
   -- Гдѣ мы?
   Подъ туманнымъ, свинцовымъ небомъ, набрасывавшимъ черный флеръ на грустную дѣйствительность, разстилалась широкая площадь, запруженная несмѣтными толпами, которыя, стекаясь изъ сосѣднихъ улицъ, окружали неподвижной массой высокую, бронзовую, украшенную барельефами колону, господствовавшую надъ этимъ бушующимъ океаномъ человѣческихъ головъ, точно гигантская мачта погибшаго въ волнахъ корабля. Эскадроны кирасиръ съ палашами на-голо и батареи тяжелыхъ орудій охраняли широкую, свободную дорогу среди этой давки; быть можетъ, вся эта могучая, дикая сила ждала приближенія торжественнаго шествія съ затаенной мыслью отбить героя дня у грознаго врага, который такъ кичливо, такъ гордо велъ его въ неволю. Увы! всѣ кавалерійскія атаки, всѣ убійственныя канонады были тутъ безсильны. Узника везли скованнаго и защищеннаго тройной стѣной дерева, метала и бархата. Никакая бомба не могла порвать связывавшихъ его оковъ и не отъ этихъ солдатъ могъ онъ ждать освобожденія.
   -- Ступай далѣе, я не хочу здѣсь останавливаться! воскликнула съ бѣшенствомъ Фелиція, схвативъ кучера за его мокрое каучуковое пальто.
   Преслѣдовавшій ее грозный кошмаръ наполнялъ ея душу безумнымъ страхомъ, который тѣмъ болѣе усиливался, чѣмъ яснѣе слышалось приближеніе рокового шествія. Но при первомъ движеніи колесъ крики и брань окружающей толпы возобновились съ новою силой. Надѣясь, что ему дозволятъ переѣхать черезъ площадь, кучеръ съ большимъ трудомъ проникъ до первыхъ рядовъ толпы, но тутъ его такъ сдавили со всѣхъ сторонъ, что невозможно было сдѣлать шага ни впередъ, ни назадъ. Надо было остаться въ этой давкѣ и терпѣливо сносить тяжелое дыханіе народа, пропитанное алкоголемъ, нескромные взгляды, сверкавшіе заранѣе отъ удовольствія поглазѣть на такое необыкновенное зрѣлище. Кремницъ перепугалась, но Фелиція не обращала вниманія на общее любопытство окружающихъ, смотрѣвшихъ съ удивленіемъ на юную красавицу, отправлявшуюся въ путешествіе съ такимъ небольшимъ багажемъ и подъ охраной такой маленькой покровительницы. Она думала только объ одномъ: что увидитъ его, что будетъ въ первомъ ряду зрителей при его торжественномъ шествіи.
   Вдругъ раздался крикъ:
   -- Идутъ! Идутъ!
   Наступила безмолвная тишина среди этой толпы, дожидавшейся уже болѣе трехъ часовъ.
   Шествіе приближалось.
   Первымъ движеніемъ Фелиціи было спустить стору съ той стороны, гдѣ долженъ былъ пройти кортежъ. Но черезъ минуту, при раздавшемся вблизи барабанномъ боѣ, ею овладѣло какое-то дикое бѣшенство отъ невозможности избѣгнуть страшной пытки или, быть можетъ, она заразилась отъ окружающей толпы лихорадочнымъ любопытствомъ. Она быстро подняла стору и, высунувъ свое блѣдное лицо, поддерживаемое нервно ежатами маленькими кулаками, казалось, хотѣла сказать:
   -- Ты хочешь... Ну, вотъ я и смотрю на тебя.
   Это были великолѣпные похороны, какіе можно только вообразить, послѣдняя почесть, отданная мертвецу со всевозможнымъ блескомъ, звучнымъ и пустымъ, какъ глухіе перекаты ослиныхъ кожъ, обтянутыхъ крепомъ. Прежде всего виднѣлись бѣлыя ризы духовенства въ пяти траурныхъ каретахъ, потомъ, влекомая шестью вороными кровными арабскими лошадьми, медленно двигалась траурная колесница, украшенная перьями, кистями, тяжелыми серебряными слезами и геральдическими коронами надъ колосальными М.-- роковыми буквами, какъ-бы издѣвавшимися надъ покойнымъ и замѣнившими его имя безъимянной, увѣнчанной герцогской короной кличкой -- Мертвецъ.
   Тяжелый балдахинъ своею роскошной массой нагнеталъ тонкія колоны и колебался при каждомъ движеніи колесъ, какъ-бы потрясаемый сознаніемъ всего величія находившагося подъ нимъ покойника. На гробу лежала шпага, мундиръ и шляпа, никогда неслужившіе покойному и блестѣвшіе золотомъ и перламутромъ среди черныхъ драпировокъ и живыхъ цвѣтовъ, напоминавшихъ о веснѣ, несмотря на пасмурное небо. За колесницей шли слуги герцога, а далѣе торжественно и одиноко шагалъ герольдъ, въ мантіи, съ черной бархатной подушкой, на которой виднѣлись ордена всѣхъ цвѣтовъ и націй. Затѣмъ, предшествуемый церемоніймейстеромъ, выступалъ законодательный корпусъ въ лицѣ двѣнадцати его членовъ, выбранныхъ по жребію и въ числѣ которыхъ виднѣлась колосальная фигура Набоба въ новомъ, впервые надѣтомъ мундирѣ, точно ироническая судьба хотѣла дать ему вкусить отъ всѣхъ прелестей парламентскаго величія. Друзья покойнаго составляли странную немногочисленную группу, прекрасно олицетворявшую всю пустоту мишурнаго существованія знатнаго сановника, вынужденнаго довольствоваться дружбой трижды обанкротившагося директора, театра, продавца картинъ, разбогатѣвшаго лихвой, разореннаго, запятнаннаго аристократа, и нѣсколькихъ неизвѣстныхъ бульварныхъ кутилъ. Всѣ шли пѣшкомъ, съ обнаженными головами, и только среди депутатовъ виднѣлось нѣсколько шелковыхъ черныхъ колпаковъ. Потомъ начинался безконечный рядъ экипажей.
   На похоронахъ великихъ воиновъ за гробомъ всегда слѣдуетъ боевой конь героя, а здѣсь мѣсто этого вѣрнаго товарища побѣдъ занимала парадная восьмиресорная карета, въ которой герцогъ всегда являлся на свѣтскія и политическія собранія. Обитая чернымъ сукномъ и съ фонарями, покрытыми крепомъ, длинными граціозными складками ниспадавшимъ до самой земли, эта карета представляла новинку, послѣднее слово модныхъ похоронъ. Этому свѣтскому франту и слѣдовало до послѣдней минуты служить образцомъ "шика" для парижанъ, сбѣжавшихся на его похороны, какъ на торжественную скачку смерти.
   Три церемоніймейстера открывали затѣмъ торжественный кортежъ. всегда одинъ и тотъ-же при всевозможныхъ торжествахъ: сватьбахъ, похоронахъ, крестинахъ, открытіи парламента и пріѣздахъ коронованныхъ особъ. Безконечный рядъ золотыхъ каретъ съ зеркальными окнами и, блестящія ливреи на лакеяхъ и кучерахъ напоминали восхищенной толпѣ волшебные экипажи Золушки. Всюду раздавались восторженные: а! о! обыкновенно сопровождающіе полетъ блестящихъ ракетъ во дни фейерверковъ, а какой-нибудь услужливый полицейскій или всезнающій буржуа, любитель общественныхъ удовольствій, громко называлъ по именамъ знатныхъ особъ, медленно двигавшихся подъ прикрытіемъ почетнаго конвоя драгунъ или кирасиръ. Тутъ были, какъ всегда, въ строго-опредѣленномъ іерархическомъ порядкѣ представители императора, императрицы и всѣхъ членовъ императорской фамиліи, члены государственнаго совѣта, маршалы, адмиралы, канцлеръ ордена Почетнаго Легіона, сенаторы, депутаты, судьи и професора, горностаевыя мантіи и парики которыхъ напоминали о древнемъ пышномъ Парижѣ среди нашей скептической эпохи блузъ и черныхъ фраковъ.
   Чтобъ отогнать отъ себя мрачныя мысли, Фелиція напряженно слѣдила за монотоннымъ, длиннымъ шествіемъ и мало-по-малу въ глазахъ у нея все смѣшалось, какъ-будто она, сидя въ гостиной въ дождливый день, перебирала альбомъ раскрашенныхъ рисунковъ къ исторіи офиціальныхъ костюмовъ съ древнихъ временъ до нашихъ дней. И всѣ эти сановники, сидѣвшіе неподвижно на кончикѣ бархатныхъ подушекъ, чтобъ глазѣющая публика не потеряла ни вершка ихъ блестящихъ мундировъ, шляпъ съ перьями и золотого шитья, чрезвычайно походили на раскрашенныя картинки; автоматы, выставленные напоказъ общественному любопытству, они равнодушно исполняли свою роль.
   Равнодушіе было дѣйствительно характеристичной чертой этихъ похоронъ. Оно виднѣлось на всѣхъ лицахъ, чувствовалось во всѣхъ сердцахъ, какъ у государственныхъ сановниковъ, большею частью знавшихъ герцога только офиціально, такъ и у друзей, слѣдовавшихъ пѣшкомъ за гробомъ, и у блестящихъ слугъ. Равнодушенъ и даже веселъ былъ толстый министръ, вице-президентъ совѣта, который своей мощной рукой, привыкшей повелительно ударять по трибунѣ, крѣпко держалъ одну изъ кистей катафалка и шелъ такъ быстро, точно хотѣлъ опередить лошадей, чтобъ поскорѣе запрятать въ землю своего врага, вѣчнаго соперника, преграждавшаго ему путь къ власти. Другіе три сановника шли гораздо тише и въ ихъ рукахъ кисти лѣниво, апатично дрожали. Равнодушно было духовенство по ремеслу. Равнодушны были слуги, съ которыми умершій обращался, какъ съ неодушевленными предметами. Равнодушенъ былъ Люи, для котораго этотъ день былъ послѣднимъ днемъ рабства, такъ-какъ онъ достаточно разбогатѣлъ, чтобъ купить себѣ свободу. Даже между друзьями замѣтно было это леденящее равнодушіе, хотя въ числѣ ихъ были люди истинно преданные покойнику. Но Кардальякъ былъ слишкомъ занятъ наблюденіемъ за правильностью шествія, чтобъ предаться горю; къ тому-же это противорѣчило его натурѣ. Старикъ Монпавонъ былъ пораженъ въ самое сердце, но въ его глазахъ малѣйшая складка въ его накрахмаленной, блестящей полотняной кирасѣ была неприличной слабостью, недостойной его знаменитаго друга. Глаза его были сухи и блестящи, какъ всегда, тѣмъ болѣе, что гробовщики поставляли слезы на аристократическія похороны въ видѣ серебряныхъ блестокъ на черномъ сукнѣ. Однакожъ, кто то плакалъ среди членовъ законодательнаго корпуса, но онъ наивно плакалъ о самомъ себѣ. Это былъ бѣдный Набобъ, растроганный похоронной музыкой; ему казалось, что онъ хоронила самого себя, всѣ свои самолюбивыя надежды и ожиданія, такъ что его горе было только видоизмѣненіемъ того-же равнодушія.
   Въ публикѣ удовольствіе, доставляемое красивымъ зрѣлищемъ, и неожиданная возможность превратить рабочій день въ праздникъ заглушали всѣ другія чувства. На бульварахъ зрители, наполнявшіе балконы, едва удерживались отъ рукоплесканій, а въ народныхъ кварталахъ неуваженіе къ покойнику выражалась еще откровеннѣе. Шутки, остроты и смѣхъ, возбуждаемый круглыми шляпами равиновъ или шапками цеховыхъ старшинъ, смѣшивались съ барабаннымъ боемъ.
   Стоя въ водѣ, въ блузѣ и съ обнаженной, по привычкѣ, головою, бѣдность, непосильный трудъ, стачка, забастовка смотрѣли съ злобной улыбкой на этого богатаго обитателя высшихъ сферъ, на этого герцога, лишеннаго теперь всего своего блеска, но при жизни, быть можетъ, никогда незаглядывавшаго въ эти захолустья Парижа. Но такова судьба; дорога на кладбище общая для всѣхъ -- чрезъ предмѣстье Сент-Антуана и улицу Рокетъ, до роковыхъ воротъ, такъ широко отворяющихся въ вѣчность. Да, чортъ возьми! пріятно видѣть, что такіе вельможи, какъ Мора, герцоги и министры, идутъ той-же дорогой, какъ всѣ, туда, куда стремится весь родъ человѣческій. Это равенство передъ смертью сглаживаетъ много несправедливаго въ жизни. Завтра хлѣбъ покажется дешевле, вино лучше и работа легче, потому только, что бѣдный труженикъ можетъ сказать себѣ: "Однако, и старикъ Мора пошелъ одной со всѣми дорогой".
   Шествіе продолжалось. Хоровыя общества, депутаты арміи и флота, офицеры всѣхъ родовъ оружія медленно выступали тѣсно скученной толпой передъ безконечнымъ рядомъ пустыхъ траурныхъ экипажей, присланныхъ ихъ господами только изъ уваженія къ принципу власти; наконецъ, шло войско и въ узкую, длинную Рокетъ, уже переполненную, какъ улей, вторглась цѣлая армія пѣхоты, кавалеріи и артилеріи, оглашая воздухъ лошадинымъ топотомъ, грохотомъ пушекъ и бряцаніемъ оружія, но все же не заглушая рокового, дикаго боя барабановъ. Фелиція невольно вспомнила погребеніе африканскаго Негуса, при которомъ тысячи жертвъ сопровождаютъ своего государя на тотъ свѣтъ, и она спрашивала себя, не послѣдуетъ-ли вся эта блестящая, нескончаемая свита за великимъ покойникомъ въ пышную могилу, достаточно просторную, чтобъ всѣхъ принять.
   -- И сотвори ему вѣчную память, аминь, промолвила Кремницъ, когда карета двинулась по опустѣвшей площади, и эта молитва старой танцовщицы была, быть можетъ, единственной искренней нотой, вырвавшейся отъ чистаго сердца на всемъ протяженіи торжественнаго шествія.
   Все кончено; произнесены три длинныя офиціальныя рѣчи, холодныя, какъ склепъ, въ который спустили покойника, и въ которыхъ ораторы старались всего болѣе высказать свою пре данность династіи. Пятнадцать пушечныхъ ударовъ возбудили безконечныя эхо кладбища и смѣшали пороховой дымъ съ фабричнымъ дымомъ сосѣдняго плебейскаго квартала. Безчисленныя толпы пурпуровыхъ рясъ, синихъ и зеленыхъ мундировъ, золотыхъ эксельбантовъ и другихъ офиціальныхъ эмблемъ спѣшатъ по многочисленнымъ алеямъ и тропинкамъ между памятниками къ своимъ экипажамъ. По дорогѣ молча обмѣниваются поклонами и знаменательными улыбками, тогда какъ траурныя кареты удаляются съ кладбища вскачь. На всѣхъ лицахъ виднѣется нетерпѣливое, вполнѣ законное желаніе поскорѣе освободиться отъ офиціальнаго хомута и всей траурной внѣшности, которая даже сковывала физіономіи присутствовавшихъ.
   Тяжелый, толстый Гемерлингъ также спѣшилъ къ выходу съ кладбища, съ трудомъ волоча опухшія ноги и отказываясь отъ многочисленныхъ предложеній пріятелей подвезти его, такъ-какъ только его карета могла выносить его тяжесть.
   -- Баронъ, баронъ! для васъ есть мѣстечко.
   -- Нѣтъ, благодарствуйте, я хочу размять ноги.
   Наконецъ, чтобъ отдѣлаться отъ этихъ наскучившихъ ему предложеній, онъ повернулъ въ боковую, почти пустую алею, но не успѣлъ онъ сдѣлать и нѣсколькихъ шаговъ, какъ въ этомъ раскаялся. Во все время церемоніи онъ боялся встрѣтиться лицомъ къ лицу съ Жансулэ, который, забывъ святость мѣста, могъ повторить съ нимъ скандальную исторію, случившуюся съ Моессаромъ. Два или три раза онъ замѣчалъ громадную голову его стараго товарища, обращенную къ нему и какъ-бы его отыскивавшую. Еще на большой алеѣ въ толпѣ можно было въ случаѣ несчастья найти спасенье, но тутъ... брръ! Вотъ почему Гемерлингъ ускорялъ свой шагъ, съ трудомъ переводя дыханіе, но все было тщетно. Въ началѣ алеи показалась высокая, здоровенная фигура Набоба; толстяку невозможно было спрятаться въ узкихъ проходахъ между памятниками, а мокрая, скользкая почва подавалась подъ его ногами. Онъ тогда рѣшился принять на себя равнодушный видъ и тѣшилъ себя надеждой, что, можетъ быть. Жансулэ не узнаетъ его. Но вскорѣ за нимъ раздался громкій, дрожащій голосъ:
   -- Лазарь!
   Этого богача звали Лазаремъ. Онъ не отвѣчалъ и старался догнать группу офицеровъ, шедшихъ передъ нимъ.
   -- Лазарь! Эй! Лазарь!
   Гемерлингъ вспомнилъ старое время, когда они вмѣстѣ работали на набережныхъ Марселя, и ко привычкѣ хотѣлъ остановиться. Но мысль о томъ злѣ, которое онъ уже сдѣлалъ и еще намѣревался сдѣлать Набобу, наполнила его сердце невыразимымъ страхомъ; когда-же желѣзная рука опустилась на его плечо, холодный потъ выступилъ у него на лбу, ноги его подкосились, лицо пожелтѣло болѣе обыкновеннаго, глаза закрылись и онъ инстинктивно поднялъ руки, чтобъ оградить себя отъ ожидаемаго удара.
   -- Не бойся, я тебя не трону, сказалъ грустно Жансулэ; -- напротивъ, я хочу тебя просить пожалѣть меня.
   Онъ остановился, чтобъ перевести дыханіе. Гемерлингъ, изумленный и перепуганный, хлопалъ глазами, не понимая, въ чемт дѣло.
   -- Послушай, Лазарь, ты сильнѣе меня, я побѣжденъ въ неумолимой борьбѣ, которую мы ведемъ другъ съ другомъ такъ давно. Будь великодушенъ и пожалѣй твоего стараго товарища. Пощади меня, понимаешь, пощади меня!
   Всѣ жилы дрожали въ этомъ здоровенномъ великанѣ, растроганномъ траурной церемоніей. Толстаго Гемерлинга также пробрали похоронная музыка, отверстая могила, торжественныя рѣчи, пушечная пальба и вообще зрѣлище неминуемой для всякаго смерти. Голосъ-же его стараго друга окончательно пробудилъ все. что оставалось еще человѣческаго въ этомъ громадномъ кускѣ сала. Въ первый разъ послѣ десятилѣтней ссоры онъ видѣлъ такъ близко своего прежняго товарища. Сколько воспоминаній возбуждали въ немъ загорѣлое лицо Набоба, его широкія плечи, вовсе несоотвѣтствовзвшія офиціальному мундиру. Передъ его глазами пронеслись, какъ во снѣ, тонкое, изорванное одѣяло, которымъ они вмѣстѣ покрывались, лежа рядомъ на палубѣ "Синая", скромный обѣдъ, который они дѣлили по-братски между собою, крупныя луковицы, которыя они похищали въ огородахъ Марселя и съѣдали сырыми въ какой-нибудь канавѣ, мелкія суммы, отложенныя вмѣстѣ на черный день, и веселые, вкусные ужины, которыми они угощали другъ друга, когда счастье начало имъ улыбаться.
   Какъ можно было ссориться людямъ, такъ близко знавшимъ другъ друга и вскормленнымъ одной безплодной кормилицей -- нищетой? Эти мысли блеснули въ головѣ Гемерлинга съ быстротою молніи и онъ инстинктивно схватилъ протянутую ему руку Набоба. Что-то животное, болѣе могущественное, чѣмъ ихъ вражда, заговорило въ ихъ сердцахъ и эти два человѣка, старавшіеся втеченіи десяти лѣтъ разорить и опозорить другъ друга, стали разговаривать просто, откровенно.
   Вообще, когда друзья встрѣчаются послѣ долгой разлуки, то вслѣдъ за первыми привѣтствіями наступаетъ безмолвная тишина -- не отъ недостатка, а, напротивъ, отъ изобилія предметовъ для разговора. Жансулэ и банкиръ находились именно въ такомъ положеніи; но первый крѣпко держалъ за руку послѣдняго, боясь, чтобъ онъ не ушелъ и не поборолъ въ себѣ добраго порыва.
   -- Ты не торопишься, но правда-ли? Мы могли-бы немного пройти съ тобою. Дождь пересталъ и я такъ радъ тебя видѣть, что, кажется, помолодѣлъ на двадцать лѣтъ.
   -- Да, пріятно встрѣтиться, отвѣчалъ Гемерлингъ, -- только я не могу много ходить... мои ноги...
   -- Ахъ! да, твои бѣдныя ноги. Вонъ тамъ есть скамейка. Сядемъ. Облокотись на меня, старина.
   И Набобъ по-братски провелъ толстаго банкира къ каменной скамьѣ, усадилъ его, и естественно ихъ разговоръ коснулся ихъ здоровья и приближавшейся старости. Оба они принимали пилюли Дженкинса -- опасное средство, какъ доказала преждевременная смерть Мора.
   -- Мой бѣдный герцогъ! произнесъ Жансулэ.
   -- Большая потеря для страны, сказалъ банкиръ тономъ глубокаго убѣжденія.
   -- Особенно для меня, повторилъ наивно Набобъ; -- если-бъ онъ былъ живъ... Ты счастливъ, нечего сказать. Ну, да и силенъ, очень силенъ, прибавилъ Жансулэ, боясь его оскорбить.
   Баронъ посмотрѣлъ на своего стараго товарища и такъ странно заморгалъ, что маленькіе черные глаза его почти исчезли въ желтомъ жирѣ, покрывавшемъ его лицо.
   -- Не я силенъ, сказалъ онъ,-- а Марія.
   -- Марія?
   -- Да, баронеса. Принявъ христіанскую вѣру, она перемѣнила свое имя Іомины на Марію. Вотъ это женщина. Она знаетъ банкирскія дѣла и Парижъ лучше меня. Теперь она ведетъ фирму.
   -- Ты счастливъ, сказалъ со вздохомъ Жансулэ, вспоминая съ стѣсненнымъ сердцемъ о своей женѣ.
   Послѣ нѣкотораго молчанія баронъ продолжалъ:
   -- Жена очень сердится на тебя и, конечно, будетъ недовольна, узнавъ, что я съ тобою разговаривалъ.
   Говоря это, онъ насупилъ брови, какъ-бы сожалѣя о примиреніи съ старымъ другомъ, которое должно было подвергнуть его всѣмъ непріятностямъ семейной сцены.
   -- Но я ничего не сдѣлалъ ей, сказалъ Жансулэ.
   -- Ну, ну, ты съ своей женою оскорбилъ ее въ первый визитъ послѣ нашей сватьбы. Помнишь, какъ твоя жена насъ не приняла и велѣла намъ сказать, что она не знается съ невольницами. Вѣдь наша дружба, кажется, должна была пересилить всѣ предразсудки. Вотъ этой обиды жена никогда но можетъ забыть.
   -- Но я тутъ ни причемъ. Ты знаешь, какъ горда семья Афчинъ.
   Онъ самъ, бѣдный, не былъ гордъ и лицо его выражало такую жалобную мольбу, что баронъ невольно пожалѣлъ товарища своей молодости. Рѣшительно кладбище смягчило его сердце, заплывшее жиромъ.
   -- Послушай, Франсуа, сказалъ онъ, -- если ты хочешь, чтобъ мы по-прежнему были друзьями и чтобъ эта бесѣда не пропала даромъ, то примирись съ моей женою. Ты не помѣшалъ своей женѣ прогнать насъ и я теперь исполню желаніе баронесы, если она мнѣ скажетъ: "Я не хочу, чтобъ ты съ нимъ помирился". Никакая дружба не можетъ сравниться съ семейнымъ спокойствіемъ.
   -- Но что-же дѣлать? спросилъ съ испугомъ Набобъ.
   -- Очень просто. Баронеса принимаетъ каждую суботу. Пріѣзжай съ женою послѣ завтра. Вы найдете въ моихъ гостиныхъ лучшее парижское общество. О прошедшемъ никто не вспомнитъ, наши жены поговорятъ о тряпкахъ и все будетъ улажено. Мы станемъ, по-прежнему, друзьями, и если ты дѣйствительно тонешь, то мы тебя вытащимъ.
   -- Ты думаешь? Мнѣ очень плохо, отвѣчалъ Набобъ, качая головой.
   -- Да, я повернулъ дѣло ловко, отвѣчалъ баронъ и снова его маленькіе глазки исчезли въ окружающемъ ихъ жирѣ; -- ты также не промахъ. Пятнадцать миліоновъ, данныхъ взаймы бею -- искусный выходъ. Ты молодецъ, только дурно держишь карты. Твою игру видно издали.
   Гемерлингъ съ удовольствіемъ видѣлъ смиреніе своего недавняго врага и спокойно давалъ ему совѣты, какъ поправить свои дѣла, которыя, повидимому, онъ отлично зналъ. По его мнѣнію, Набобъ могъ очень легко выйти изъ затрудненій. Все зависѣло отъ утвержденія его выборовъ. Но Жансулэ потерялъ всякую надежду на утвержденіе. Лишившись герцога Мора, онъ потерялъ все.
   -- Ты потерялъ Мора, но нашелъ меня; одинъ другого стоитъ, замѣтилъ спокойно банкиръ.
   -- Нѣтъ, уже поздно. Лемеркье кончилъ свой докладъ. Онъ ужасенъ.
   -- Такъ что-жь? Онъ напишетъ другой, въ твою пользу.
   -- Какъ?
   -- Э, да ты поглупѣлъ, произнесъ баронъ съ удивленіемъ;-- ему надо дать сто, двѣсти, триста тысячъ, вотъ и все.
   -- Полно, развѣ можно купить Лемеркье, этого строго-честнаго человѣка, прозваннаго: "моя совѣсть".
   Толстый банкиръ громко разсмѣялся.
   -- "Моя совѣсть"! Строго-честный человѣкъ! Вотъ насмѣшилъ-то! Развѣ ты не знаешь, что его совѣсть -- моя и что... Но что это?
   Онъ остановился, испуганный какими-то странными звуками. Это было эхо, повторявшее его смѣхъ въ сосѣднихъ склепахъ, точно мысль о честности Лемеркье разсмѣшила даже мертвецовъ.
   -- Пройдемся лучше, сказалъ онъ, вставая,-- здѣсь, на каменной скамьѣ, что-то холодно.
   Они медленно стали пробираться между могилами и баронъ съ педантичной самоувѣренностью объяснилъ бѣдному Набобу, что во Франціи взятка играла такую-же роль, какъ на Востокѣ, только она прикрывалась маскою.
   -- Вотъ, напримѣръ, Лемеркье, сказалъ онъ:-- деньгами не возьметъ, но онъ любитъ картины и постоянно имѣетъ дѣла съ Швальбахомъ, который черезъ него получаетъ многихъ католическихъ кліентовъ. Лемеркье нельзя дать, какъ сераскиру, кошелекъ, полный золотыхъ, но ему на память присылаютъ картину, указавъ предварительно на ея цѣну. Впрочемъ, я поѣду съ тобою къ нему и покажу, какъ это дѣлается.
   Набобъ былъ внѣ себя отъ удивленія; видя, что его наивность льститъ банкиру, онъ еще болѣе таращилъ глаза, а Гемерлингъ, вполнѣ довольный собою, продолжалъ расширять свою лекцію свѣтской, парижской философіи.
   -- Вотъ видишь, пріятель, въ Парижѣ главное -- поддержать внѣшность. А ты слишкомъ искрененъ и откровененъ. Ты всѣмъ говоришь о своихъ дѣлахъ и ходишь себѣ по Парижу нараспашку, словно ты въ Тунисѣ на сукскомъ базарѣ. Поэтому ты и провалился, мой бѣдный Франсуа.
   Толстякъ остановился, чтобъ перевести дыханіе. Онъ въ одинъ часъ прошелъ и наговорилъ болѣе, чѣмъ въ цѣлый годъ.
   Между тѣмъ они случайно возвратились къ склепу Мора, находившемуся на небольшомъ открытомъ возвышеніи, съ котораго виднѣлись вдали Монмартръ и Шомонъ, составлявшіе вмѣстѣ съ холмомъ Перъ-Лашезъ какъ-бы три волны, обыкновенно образующія морской приливъ. Небо прояснилось, какъ часто бываетъ послѣ дождливаго дня, и на пурпурномъ его фонѣ рельефно выдѣлялся мавзолей герцога съ его четырьмя алегорическими задумчивыми, грустными фигурами. Ничего но оставалось на этой блестящей гробницѣ отъ всѣхъ офиціальныхъ сожалѣній и цвѣтистыхъ фразъ. Только притоптанная вокругъ земля и работники, замывавшіе на мраморномъ полу пятна отъ известки, напоминали о недавнемъ погребеніи. Вдругъ съ шумомъ захлопнулась металическая дверь герцогскаго склепа и могущественный министръ остался одинъ, совершенно одинъ во мракѣ смерти, еще болѣе черномъ, чѣмъ мракъ ночи, мало по малу окутывавшій сосѣднія алеи, пирамиды, статуи, надгробные камни. Могильщики, убѣленные известковой бѣлизной высохшихъ костей, расходились по домамъ съ лопатами и заступами на плечахъ; запоздалые родственники недавно похороненныхъ мертвецовъ торопливо пробирались между могилами, какъ-бы оглашая воздухъ шелестомъ крыльевъ ночныхъ птицъ, а у воротъ кладбища слышался окликъ часовыхъ, запиравшихъ калитку. Вдали въ окнахъ сторожевой будки засвѣтились огни.
   -- Пойдемъ домой, сказали въ одинъ голосъ старые друзья, которыми все болѣе и болѣе овладѣвалъ окружавшій ихъ холодный мракъ.
   -- Вотъ человѣкъ, который до тонкости умѣлъ пользоваться внѣшностью, сказалъ Гемерлингъ, указывая на мавзолей герцога.
   -- Да, онъ былъ силенъ, отвѣчалъ Жансулэ, взявъ подъ руку банкира,-- но ты сильнѣе всѣхъ.
   -- Я всѣмъ обязанъ своей женѣ, сказалъ Гемерлингъ, -- поэтому еще разъ совѣтую тебѣ помириться съ нею, иначе...
   -- Не бойся, мы пріѣдемъ съ женою въ суботу. А потомъ ты повезешь меня къ Лемеркье.
   И эти двѣ фигуры, одна высокая, могучая, а другая толстая, коренастая, медленно направились къ воротамъ кладбища по лабиринту алей. Голосъ Жансулэ по временамъ раздавался въ темнотѣ: "Сюда, старина, обопрись на мою руку". Но прежде, чѣмъ они совершенно исчезли, случайный лучъ заходящаго солнца на мгновеніе освѣтилъ колосальный, выразительно смотрѣвшій на нихъ бюстъ Бальзака съ его громаднымъ лбомъ, осѣненнымъ длинными, приподнятыми къ верху волосами, и толстой, иронической верхней губой.
   

ГЛАВА VI.
Баронеса Гемерлингъ.

   Въ концѣ длинной, темной галереи, гдѣ находилась контора Гемерлинга и сына, большая, старинная лѣстница съ изящной, чугунной балюстрадой вела въ парадные покои баронесы, которые выходили во дворъ прямо надъ кассой, такъ что лѣтомъ, когда всѣ окна открыты, звяканье золотыхъ монетъ въ конторѣ составляло странный акомпаниментъ свѣтскихъ разговоровъ, пропитанныхъ католицизмомъ. Впрочемъ, это выражало какъ нельзя лучше характеръ гостиной, въ которой встрѣчались самые разнородные элементы: клерикализмъ, великосвѣтскость и биржевая игра, однакожь, не смѣшиваясь и оставаясь рѣзко отдѣленными другъ отъ друга, какъ берега Сены: благородное Сен-Жерменское предмѣстье, подъ покровительствомъ котораго совершилось обращеніе въ христіанство красивой мусульманки, и финансовые кварталы, театръ дѣятельности Гемерлинга. Всѣ представители левантинской, довольно многочисленной въ Парижѣ колоніи, состоящей преимущественно изъ германскихъ евреевъ, которые, наживъ громадныя состоянія на Востокѣ, еще продолжали торговать по привычкѣ,-- являлись акуратно на пріемы баронесы. Тунисцы, бывавшіе проѣздомъ въ Парижѣ, считали своимъ долгомъ поклониться женѣ великаго финансиста, пользовавшагося милостями бея, а старый полковникъ Браимъ, тунискій повѣренный въ дѣлахъ, спалъ каждую суботу на одномъ и томъ-же диванѣ.
   -- У васъ въ гостиной пахнетъ гарью, говорила старая герцогиня Діонъ новой Маріи, которую она и адвокатъ Лемеркье восприняли отъ купели.
   Однакожь, присутствіе многочисленныхъ еретиковъ, евреевъ, мусульманъ, даже ренегатовъ, и толстыхъ, краснощекихъ левантинокъ, разряженныхъ въ пухъ и унизанныхъ золотыми украшеніями, не мѣшало Сен-Жерменскому предмѣстью посѣщать, покровительствовать и окружать своими попеченіями новообращенную католичку, послушную, живую куклу аристократокъ, которая носились съ нею, вездѣ показывали ее и съ восхищеніемъ повторяли ея наивныя, ангельскія фразы, представлявшія такой контрастъ съ ея прошедшимъ. Быть можетъ, въ сердцахъ ея любезныхъ покровительницъ скрывалась надежда найти въ этомъ многолюдномъ восточномъ обществѣ новый случай обратить кого-нибудь въ христіанство, а за этимъ первымъ торжествомъ слѣдовалъ цѣлый рядъ церемоній: причащеніе, конфирмація и т. д., что служило поводомъ крестной матери сопровождать свою крестницу, руководить юную христіанскую душу, а также являться въ разнообразныхъ модныхъ костюмахъ, строго соотвѣтствующихъ данной церемоніи. Но не часто бываетъ, чтобъ богатый банкиръ, баронъ, привезъ въ Парижъ армянскую невольницу, только-что вышедшую изъ восточнаго сераля и сдѣлавшуюся его законной женой.
   Невольница! Вотъ пятно, которое жгло неизгладимымъ позоромъ прошедшее этой восточной красавицы. Купленная на адріанопольскомъ базарѣ для марокскаго императора, она послѣ его смерти и распущенія гарема была продана бею Ахмету. Оттуда взялъ ее Гемерлингъ и хотя тотчасъ женился на ней, но не могъ ввести ее въ туниское общество. Ни одна женщина какого-бы то ни было происхожденія -- мавританскаго, турецкаго или европейскаго -- не хотѣла принимать на равной ногѣ прежнюю невольницу въ силу того предразсудка, который отдѣляетъ непроходимой бездной креолку отъ квартеронки, какъ-бы хорошо она ни была замаскирована. Тотъ-же непобѣдимый остракизмъ преслѣдовалъ чету Гемерлинговъ въ Марсели, который слишкомъ близокъ къ Востоку, чтобъ по сохранить отчасти его обычаи, и даже въ Парижѣ, гдѣ чужестранныя колоніи составляютъ замкнутые кружки, отличающіеся всѣми мѣстными предразсудками. Такимъ образомъ, Іомина провела два или три года въ совершенномъ уединеніи, но она съумѣла воспользоваться этимъ временемъ, какъ самолюбивая и упорная въ своихъ стремленіяхъ женщина. Она основательно выучилась французскому языку, бросила на всегда свои вышитыя куртки и шелковыя розовыя шаровары, примѣнила свою талію и походку къ европейскимъ модамъ и, наконецъ, въ одинъ прекрасный вечеръ въ ложѣ итальянской оперы представила восхищенному Парижу новое зрѣлище мусульманки, красивой, изящной, хотя еще немного дикой, но одѣтой по послѣдней модѣ, съ прелестными обнаженными плечами. За одеждой пожертвовала была вскорѣ и религія. Уже давно баронеса отказалась отъ всякихъ внѣшнихъ мусульманскихъ обрядовъ, но теперь Лемеркье, ея чичероне въ Парижѣ и другъ дома, убѣдилъ ее, что торжественное обращеніе въ христіанство отворитъ ей двери въ аристократическій міръ, сдѣлавшійся еще болѣе замкнутымъ съ тѣхъ поръ, какъ окружающее его общество совершенно побраталось съ демократіей. Однажды побѣдивъ Сенжерменское предмѣстье, все остальное дастся само собою. И, дѣйствительно, когда распространилась вѣсть, что послѣ надѣлавшаго много шума въ Парижѣ крещенія баронесы Гемерлингъ самыя знатныя имена Франціи не пренебрегали ея суботами, жены Гугенгейма, Фуэрнберга, Каранскаки, Мориса Трота и другихъ миліонеровъ, составившихъ себѣ состояніе въ Тунисѣ, отказались отъ своихъ предразсудковъ и сами просили позволенія бывать у прежней невольницы. Только г-жа Жансулэ, недавно прибывшая въ Парижъ съ восточными идеями, кальяномъ, страусовыми яйцами и другими мелочами туниской жизни, протестовала противъ подобнаго неприличія и объявила, что нога ея никогда не будетъ у "этой женщины". Между госпожами Гугенгеймь, Каранскаки и другими левантинками произошла полная реакція, какъ всегда бываетъ въ Парижѣ, и если онѣ слишкомъ далеко зашли, чтобъ вполнѣ ретироваться, то онѣ дали почувствовать баронесѣ всю цѣнность ихъ жертвы и благосклонности. Онѣ обращались съ нею самымъ гордымъ, презрительнымъ тономъ, называли: "моя милая", "моя добрая", и при всякомъ удобномъ случаѣ выставляли напоказъ жертву, принесенную ими ради нее. Съ тѣхъ поръ ненависть баронесы къ Жансулэ, мужу и женѣ, не знала границъ; это была жестокая, дикая ненависть восточнаго сераля, оканчивающаяся безмолвнымъ убійствомъ, которое труднѣе подготовить въ Парижѣ, чѣмъ на берегахъ озера Эль-Багейра, что, однако, не мѣшало ей втайнѣ готовить орудіе своей мести. Всей левантинской колоніи была извѣстна эта взаимная вражда, а потому можно себѣ представить, съ какимъ удивленіемъ было узнано, что толстая Афчинъ, какъ обыкновенно называли г-жу Жансулэ, не только согласилась видѣться съ баронесой, но должна была первая сдѣлать ей визитъ въ слѣдующую суботу. Конечно, ни Фуэрнберги, ни Троты не могли пропустить такого праздника. Съ своей стороны баронеса ничего не жалѣла, чтобъ придать какъ можно болѣе блеска этому торжественному возстановленію ея оскорбленной чести; она безъ устали писала, выѣзжала и хлопотала, такъ-что, несмотря на конецъ сезона, г-жа Жансулэ, подъѣзжая въ четыре часа къ дому Гемерлинга въ предмѣстьи Сент-Оноре, могла-бы видѣть на подъѣздѣ, рядомъ съ скромной коричневой ливреей герцогини Діонъ и съ подлинными аристократическими гербами, блестящія фантастическія ливреи и пестрые гербы финансовыхъ тузовъ, даже напудренныхъ лакеевъ Каранскаки.
   Наверху въ гостиныхъ было такое-же странное, блестящее смѣшеніе разнообразныхъ элементовъ. Первыя двѣ комнаты были проходныя, а въ третьей, будуарѣ, баронеса дѣлила свои граціозныя улыбки и любезныя фразы между двумя противоположными лагерями; съ одной стороны виднѣлись темные, аристократическіе туалеты, повидимому, очень скромные и понятные только людямъ съ изящнымъ вкусомъ, а съ другой -- царила вѣчная радужная весна пышныхъ, блестящихъ цвѣтовъ, дорогихъ бриліантовъ, дорогихъ пестрыхъ матерій и чужестранныхъ модъ, въ которыхъ слышалось какъ-бы сожалѣніе о болѣе тепломъ климатѣ и болѣе роскошной жизни. Въ одномъ углу слышался шелестъ большихъ вѣеровъ, въ другомъ -- скромный шопотъ. Мужчинъ тутъ было очень мало: нѣсколько молодыхъ людей, благомыслящихъ, безмолвныхъ, неподвижно сосавшихъ набалдашникъ своей тросточки; двѣ или три толстыя фигуры разбогатѣвшихъ лавочниковъ, стоявшихъ за спиною своихъ откормленныхъ супругъ и говорившихъ вполголоса, точно предлагая контрабанду, а въ углу виднѣлась почтенная патріархальная борода православнаго армянскаго епископа въ фіолетовой рясѣ.
   Чтобъ поддержать хоть какую-нибудь связь между всѣми этими, неимѣющими ничего общаго личностями, и чтобъ сохранить въ полномъ составѣ свое общество до великой минуты появленія г-жи Жансулэ, баронеса перебѣгала изъ конца въ конецъ комнаты, поддерживала заразъ десять разговоровъ и щебетала своимъ гармоничнымъ, бархатнымъ голоскомъ, очаровательно извивая свою тонкую талію, изощряя свой не менѣе гибкій умъ и смѣшивая въ своемъ увлекательномъ разговорѣ всѣ возможные предметы: туалеты и проповѣди, театры и благотворительные базары, модистокъ и духовниковъ.
   Чарующая прелесть ея красоты присоединялась къ изысканному искуству хозяйки дома, обнаруживавшемуся во всемъ, даже въ простомъ черномъ платьѣ, которое рельефно выставляло затворническую блѣдность ея лица, сверкающіе глаза гуріи, роскошные черные волосы и маленькій ротъ.
   Если безусловная сила зла, столь рѣдко встрѣчающаяся въ женщинахъ, которыя по своей впечатлительной физической природѣ подвергаются самымъ разнообразнымъ стремленіямъ, дѣйствительно можетъ совмѣщаться въ человѣческой душѣ, то, конечно, ея присутствіе было замѣтно въ сердцѣ этой красивой невольницы, привыкшей къ невозможнымъ низостямъ и сдѣлкамъ съ совѣстью, возмущенной перенесенными униженіями, по терпѣливо владѣющей собою, какъ всѣ существа, привыкшія, благодаря постоянно скрывающему ихъ глаза вуалю, лгать безъ страха и стыда. Въ эту минуту никто не отгадалъ-бы, какая внутренняя тревога терзала сердце баронесы,-- такъ очаровательно окружала она граціозными ласками старую герцогиню Діонъ, добрую женщину безъ всякихъ претензій, о которой г-жа Фуэрнбергъ говорила: "такъ это-то герцогиня?"
   -- О! пожалуйста, крестная, не уѣзжайте, останьтесь еще немного.
   И, говоря это, она становилась передъ герцогиней на колѣни и прелестно извивалась, какъ кошечка, но, конечно, не обнаруживала своего желанія воспользоваться ея высокимъ присутствіемъ для полнаго торжества надъ ненавистной Афчинъ.
   -- Но мнѣ надо ѣхать съ нимъ, отвѣчала добрая аристократка, указывая на безмолвнаго, величественнаго армянина,-- покупать медали. Онъ безъ меня не съумѣетъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, останьтесь. Я хочу... Это необходимо. Еще нѣсколько минутъ.
   И баронеса изподлобья смотрѣла на старинные, великолѣпные стѣнные часа.
   Было уже пять часовъ, а толстая Афчинъ все еще не пріѣзжала. Левантинки начинали смѣяться, закрываясь вѣерами. По счастью, въ эту минуту подали чай, испанскія вина и множество разнообразныхъ, чрезвычайно вкусныхъ турецкихъ пирожныхъ, секретъ которыхъ сохраняется въ восточныхъ гаремахъ и вывезенъ изъ Туниса баронесой. Это послужило маленькой диверсіей. Тучный Гемерлингъ, являвшійся по субботамъ изъ своей конторы въ гостиную жены, разговаривалъ съ Морисомъ Тротомъ, нѣкогда баньщикомъ Саида паши, попивая мадеру, когда его жена, спокойная и улыбающаяся, подошла къ нему. Онъ зналъ, что подъ этой маской скрывался пламенный гнѣвъ, и спросилъ шопотомъ, нерѣшительно:
   -- Никого?
   -- Никого; вы видите, какому униженію вы меня подвергаете.
   -- Она пріѣдетъ, она непремѣнно пріѣдетъ! утѣшалъ ее баронъ.
   Въ эту минуту въ сосѣдней комнатѣ раздался шелестъ платья и баронеса быстро обернулась къ двери; но, къ величайшей радости левантинокъ, это была не дѣвица Афчинъ, а изящная, высокая блондинка въ безупречномъ туалетѣ, вполнѣ достойная знаменитаго имени, которое она носила.
   Однако, въ послѣдніе два или три мѣсяца красивая г-жа Дженкинсъ очень измѣнилась и постарѣла. Въ жизни свѣтской женщины, долго сохранившей свою молодость, настаетъ періодъ, когда всѣ года, незамѣтно пролетѣвшіе надъ ея головою, не оставивъ ни одной морщинки, вдругъ разомъ запечатлѣваютъ свой грубый, неизгладимый слѣдъ. Тогда внезапно перестаютъ говорить: "какъ она хороша", и замѣняютъ эту фразу другой: "она, должно быть, была красавица". Это жестокое превращеніе въ прошедшее того, что еще вчера было настоящимъ, вѣрный признакъ приближающейся старости. Разочарованіе-ли видѣть жену доктора вмѣсто г-жи Жансулэ или внезапное помраченіе славы моднаго доктора послѣ смерти герцога Мора, или другая какая-нибудь причина, но баронеса очень холодно встрѣтила г-жу Дженкинсъ. Слегка поздоровавшись съ нею и сказавъ поспѣшно нѣсколько словъ, она возвратилась къ благородному батальону левантинокъ, которыя энергично работали своими хорошенькими зубами. Дорогія испанскія вина придали одушевленіе всему обществу и шопотъ превратился въ громкій разговоръ. Принесенныя лакеями лампы придавали новый блескъ гостиной, но въ то-же время ясно говорили, что пріемъ близится къ концу, и нѣкоторые изъ гостей, неинтересовавшіеся ожиданнымъ пріѣздомъ, уже направились къ дверямъ. А Жансулэ и его жены все еще но было.
   Вдругъ послышались поспѣшные, тяжелые шаги и въ дверяхъ показался Набобъ въ черномъ сюртукѣ и свѣтлыхъ перчаткахъ; но лицо его, смущенное, взволнованное, носило ясные слѣды страшной сцены, только-что разыгравшейся на Вандомской площади. Гордая левантинка не хотѣла пріѣхать. Утромъ Набобъ предупредилъ горничныхъ, чтобъ онѣ одѣли госпожу къ тремъ часамъ. Онъ всегда такъ дѣлалъ, когда, выѣзжалъ куда-нибудь съ женою, такъ-какъ эта лѣнивая, апатичная женщина не принимала на себя никакой отвѣтственности, а предоставляла другимъ думать, рѣшать и дѣйствовать; но однажды двинутая съ мѣста, она охотно ѣхала, куда ее везли. На эту особенность ея характера и разсчитывалъ Набобъ, надѣясь, что ему удастся повезти ее къ Гемерлингамъ, не говоря ей до послѣдней минуты, куда они ѣдутъ, а только, въ случаѣ крайности, онъ намѣревался сказать ей всю правду о грустномъ положеніи своихъ дѣлъ, чего она вовсе не подозрѣвала. Но когда послѣ завтрака онъ, одѣтый и даже въ перчаткахъ, велѣлъ спросить, готова-ли жена, ему отвѣчали, что она въ этотъ день не собирается выѣзжать. Дѣло было до того серьезно, что онъ пренебрегъ прислугой, служившей обычнымъ путемъ сообщеній между мужемъ и женой, и, поспѣшно взбѣжавъ по лѣстницѣ, ворвался, какъ порывъ южнаго вѣтра, въ спальню левантинки.
   Она лежала еще въ постели, въ широкой мавританской шелковой тупикѣ двухъ цвѣтовъ, называемой джебба, и въ маленькой, шитой золотомъ, шапочкѣ, изъ-подъ которой блестящими волнами ниспадали ея роскошные черные волосы, окаймлявшіе ея толстое, раскраснѣвшееся отъ недавно выпитаго кофе лицо. Приподнятые рукава джеббы обнажали громадныя, уродливыя руки, унизанныя браслетами и лѣниво перебиравшія находившіяся передъ нею маленькія зеркальца, стклянки съ духами, микроскопическія трубочки, портсигары и другія безконечныя мелочи, окружающія мавританку при ея утреннемъ туалетѣ.
   Комната, наполненная одуряющимъ запахомъ турецкаго табака, представляла такой-же безпорядокъ. Негритянки ходили взадъ и впередъ, медленно убирая кофе, любимая газель лизала чашку, опрокинувъ ее на коверъ, а мрачный Кабасю съ трогательной фамильярностью сидѣлъ у кровати и громко читалъ драму въ стихахъ, которую Кардальякъ ставилъ на своемъ театрѣ. Отъ этого чтенія левантинка остолбенѣла.
   -- Любезный другъ, сказала она, увидавъ мужа и говоря грубымъ акцентомъ фламандки,-- я, право, не знаю, о чемъ думаетъ нашъ директоръ. Я читаю новую пьесу, отъ которой онъ сходитъ съума, но она производитъ невыносимую скуку.
   -- Плевать мнѣ на театръ! воскликнулъ Жансулэ внѣ себя отъ гнѣва.-- Какъ, вы еще не готовы? Развѣ вамъ не сказали, что мы выѣзжаемъ?
   -- Мы поѣдемъ завтра, сказала она своимъ апатичнымъ, заспаннымъ тономъ.
   -- Завтра! Это невозможно. Насъ ждутъ сегодня. Этотъ визитъ чрезвычайно важенъ.
   -- Къ кому?
   -- Къ Гемерлингу, отвѣчалъ онъ послѣ минутнаго размышленія.
   Она молча посмотрѣла на него, полагая, что онъ смѣется надъ нею. Тогда онъ разсказалъ о своей встрѣчѣ съ барономъ на похоронахъ герцога Мора и о мировой сдѣлкѣ, заключенной между ними.
   -- Поѣзжайте, если хотите, отвѣчала она холодно, -- но плохо вы меня знаете, если думаете, что я, урожденная Афчинъ, войду къ этой невольницѣ.
   Кабасю, видя, что дѣло принимаетъ рѣзкій оборотъ, быстро исчезъ въ сосѣднюю комнату.
   -- Я вижу, сказалъ Набобъ,-- что вы не понимаете, въ какомъ ужасномъ положеніи я нахожусь.
   И, не обращая никакого вниманія на прислугу, онъ въ нѣсколькихъ словахъ объяснилъ, что все его состояніе захвачено беемъ, что его кредитъ потерянъ, что вся его жизнь зависитъ отъ рѣшенія палаты, что Гемерлингъ можетъ сильно повліять на докладчика и что поэтому необходимо было пожертвовать всѣмъ, чтобъ достигнуть такого важнаго результата. Онъ говорилъ съ жаромъ и старался убѣдить ее, но она отвѣчала просто, какъ-будто дѣло шло о простой, обыкновенной прогулкѣ.
   -- Я не поѣду.
   -- Это невозможно! воскликнулъ Набобъ, дрожа всѣмъ тѣломъ: -- подумайте, что дѣло идетъ о всемъ моемъ состояніи, о будущности вашихъ дѣтей, о сохраненіи незапятнаннымъ нашего имени. Вы не можете отказать въ этомъ визитѣ.
   Но она стояла на своемъ, что урожденная Афчинъ не можетъ ѣздить въ гости къ невольницѣ.
   -- Эта невольница гораздо лучше васъ, воскликнулъ гнѣвно Набобъ:-- она своимъ умомъ удесятерила состояніе своего мужа, а вы, напротивъ...
   Впродолженіи двѣнадцатилѣтней супружеской жизни Жансулэ въ первый разъ осмѣлился поднять голосъ противъ жены. Сгало-ли ему стыдно отъ этого великаго преступленія или онъ понялъ, что такимъ поступкомъ создастъ между собой и женою непроходимую бездну, но онъ тотчасъ перемѣнилъ тонъ, всталъ на колѣни передъ кроватью и нѣжнымъ, ласковымъ голосомъ, которымъ всегда образумливаютъ дѣтей, сказалъ:
   -- Моя милая Марта, прошу тебя, встань и одѣнься. Это необходимо для тебя, для твоего счастья. Что станется съ тобою, если, по неожиданному капризу судьбы, мы вдругъ очутимся въ нищетѣ!
   Слово "нищета" не имѣло для левантинки никакого значенія, какъ слово "смерть" для маленькихъ дѣтей... Она не понимала его смысла и потому оно нисколько на нее не подѣйствовало. Твердо рѣшившись не покидать своей постели, она спокойно закурила новую папироску, и пока бѣдный Набобъ упрашивалъ, умасливалъ свою "обожаемую жену", обѣщая подарить ей новую діадему изъ жемчуговъ, она хладнокровно пускала къ потолку клубы дыма. Наконецъ, передъ этимъ безмолвнымъ отказомъ и упорнымъ упрямствомъ, онъ вышелъ изъ себя и, выпрямившись во весь ростъ, воскликнулъ:
   -- Вставай, я этого хочу. Одѣньте вашу госпожу, и поскорѣй, прибавилъ онъ, обращаясь къ негритянкамъ.
   Въ немъ проснулась грубая природа марсельскаго носильщика. Бросивъ на полъ подушки со всѣми находившимися на нихъ мелочами, онъ заставилъ силою соскочить на полъ полуобнаженную левантинку. Она заскрежетала зубами, сбила на бокъ красную съ золотомъ шапочку и, кутаясь въ складкахъ своей джеббы, стала осыпать мужа самыми площадными ругательствами.
   -- Никогда, слышишь -- никогда ты не потащишь меня къ этой...
   Изъ ея толстыхъ губъ полился цѣлый потокъ самыхъ отвратительныхъ бранныхъ словъ, которыя переносили Жансулэ въ самую низкую изъ марсельскихъ трущобъ или на берегъ этого южнаго порта, гдѣ генуэзцы и провансальцы постоянно ссорились, выгружая мѣшки съ хлѣбомъ. Это совершенно походило на левантинку, избалованнаго ребенка, которая по вечерамъ съ своей терасы или изъ глубины своей гондолы слыхала грубую брань матросовъ и заучивала ихъ ругательства на всевозможныхъ языкахъ. Бѣдный Набобъ смотрѣлъ на нее съ изумленіемъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Я не поѣду, не поѣду! кричала левантинка съ пѣной у рта.
   И это была мать его дѣтей, гордая представительница рода Афчинъ!
   Вдругъ мысль, что вся его судьба находилась въ рукахъ этой женщины, что ей стоило только надѣть платье для его спасенія и что время идетъ, отуманила его разсудокъ. Онъ поблѣднѣлъ и бросился ни нее съ сжатыми кулаками. Левантинка въ испугѣ побѣжала къ дверямъ, въ которыя вышелъ Кабасю, и громко закричала:
   -- Аристидъ!
   Это странное восклицаніе, эта фамильярность его жены съ презрѣннымъ учителемъ гимнастики, отрезвили Жансулэ. Онъ съ отвращеніемъ выбѣжалъ изъ комнаты, жаждя удалиться изъ своего опозореннаго дома.
   Спустя четверть часа, онъ вошелъ въ гостиную Гемерлинга и, грустно кивнувъ головой банкиру, пробормоталъ фразу, столь часто повторяемую гостями на его балѣ:
   -- Жена больна и чрезвычайно сожалѣетъ, что не могла...
   Баронеса не дала ему кончить фразы, встала съ кресла и, не смотря на него, сказала:
   -- Я знала, я зцала.
   И, болѣе не обращая на него никакого вниманія, подсѣла къ другимъ гостямъ. Бѣдный Набобъ подошелъ къ Гемерлингу, но онъ, казалось, былъ занятъ серьезнымъ разговоромъ съ Морисомъ Тротомъ. Тогда Жансулэ сѣлъ рядомъ съ м-съ Дженкинсъ, которая находилась въ такомъ-же одинокомъ положеніи, и, разговаривая съ нею, съ любопытствомъ наблюдалъ, какъ баронеса принимала гостей въ этой уютной, роскошной комнатѣ, нисколько непоходившей на его золоченые сараи.
   Гости стали разъѣзжаться. Баронеса провожала нѣкоторыхъ изъ дамъ, подставляла свой лобъ материнскому поцѣлую старой герцогини, просила благословенія армянскаго епископа, молча улыбалась свѣтскимъ юношамъ съ тросточками въ рукахъ,-- однимъ словомъ, прощалась со всѣми, какъ слѣдовало, съ достоинствомъ и любезностью. Бѣдный Набобъ не могъ не сравнить эту восточную невольницу, сдѣлавшуюся истой парижанкой среди лучшаго общества всего свѣта, съ своей женой-европейкой, растлѣнной Востокомъ, отупѣвшей отъ турецкаго табаку и праздной жизни. Его самолюбіе, какъ мужа, было оскорблено такой женою и онъ только теперь увидѣлъ, къ какимъ опасностямъ и къ какой пустотѣ велъ его этотъ бракъ, точно судьба хотѣла его совершенно доканать, лишая даже семейнаго счастья, послѣдняго убѣжища отъ превратностей жизни.
   Мало-по-малу гостиная опустѣла. Левантинки удалились одна за другой, а вслѣдъ за ними и м-съ Дженкинсъ, такъ что всего оставалось двѣ или три дамы, за которыми баронеса искусно скрывала себя, очевидно не желая вступать съ нимъ въ разговоръ. Но Гемерлингъ былъ одинъ и Набобъ нагналъ его въ ту минуту, какъ онъ хотѣлъ скрыться въ свою контору. Жансулэ забылъ даже поклониться баронесѣ,-- такъ сильно было его волненіе; что-же касается толстаго Гемерлинга, онъ только при женѣ былъ холоденъ съ своимъ старымъ другомъ, а очутившись на площадкѣ лѣстницы, принялъ другой, болѣе искренній тонъ.
   -- Очень жаль, что г-жа Жансулэ не захотѣла пріѣхать, сказалъ онъ вполголоса, какъ-бы боясь, чтобъ его не подслушали.
   Жансулэ только махнулъ рукою въ знакъ отчаянія и полной безпомощности.
   -- Очень жаль, очень жаль! повторилъ баронъ, отыскивая въ карманѣ ключъ отъ своего кабинета.
   -- Однако, старина, сказалъ Набобъ, взявъ его руку,-- если наши жены не могутъ сойтись, то это не причина намъ ссориться. Какъ мы славно съ тобою поболтали на кладбищѣ.
   -- Конечно, отвѣчалъ баронъ и. отперевъ дверь въ свой кабинетъ, освѣщенный одинокой лампой, остановился на порогѣ.-- Ну прощай, мнѣ надо еще много писать.
   -- Ну, а нашъ визитъ къ Лемеркье, голубчикъ? сказалъ Набобъ;-- а картина, которую мы хотѣли ему поднести? Когда мы поѣдемъ?
   -- Ахъ! да, къ Лемеркье. Хорошо, хорошо, я тебѣ напишу.
   -- Это вѣрно? Ты знаешь, что дѣло спѣшное.
   -- Да, да, я тебѣ напишу. Прощай.
   Съ этими словами толстякъ вошелъ въ кабинетъ и захлопнулъ за собою дверь, точно боясь, чтобы жена не застала его съ Набобомъ.
   Черезъ два дня Набобъ получилъ записку отъ Гемерлинга которую онъ едва могъ разобрать, ибо почти всѣ слова были не докончены,-- хитрая уловка скрыть полную безграмотность.
   "Любезн. стар. тов. Я не могу рѣшит. сопровождать тебя къ Лемерк. заваленъ дѣл. Къ тому-же тебѣ наединѣ съ нимъ буд. лучше. Ступай смѣло. Тебя ждутъ. Ад. ул. Кас. каждое утро отъ 8 до 10. Твой пред,

Гемер."

   Внизу записки было прибавлено другимъ, болѣе мелкимъ, но вполнѣ разборчивымъ почеркомъ:
   "Картину духовнаго содержанія, получше".
   Какъ было смотрѣть на это письмо? Считать-ли его доказательствомъ искренняго сочувствія или только желаніемъ отдѣлаться? Но времени не оставалось на предположенія, и Жансулэ. преодолѣвъ весь страхъ, внушаемый ему Лемеркье, отправился къ нему на слѣдующее утро.
   Лемеркье, знаменитый адвокатъ, депутатъ Ліона, повѣренный по дѣламъ всѣхъ крупныхъ монастырскихъ общинъ Франціи и, вмѣстѣ съ тѣмъ, повѣренный фирмы Гемерлинга, жилъ въ сосѣдствѣ съ католическимъ клубомъ, котораго онъ былъ предсѣдателемъ. Жансулэ остановился передъ стариннымъ домомъ. Взойдя по широкой лѣстницѣ, выбѣленной, какъ въ монастыряхъ, онъ почувствовалъ, что вдругъ очутился въ клерикальной провинціи, и въ его головѣ воскресли роемъ впечатлѣнія дѣтства, нисколько неизмѣнившіяся, благодаря его долгому отсутствію изъ родины. Набобъ все еще не хотѣлъ вѣрить въ продажность человѣка, про безкорыстіе котораго слышалъ нерѣдко. Его прямо привели въ пріемную адвоката съ кисейными занавѣсями и большой, прекрасной копіей "Мертваго Христа" Тинторета надъ дверью. Одного взгляда на эту комнату было достаточно, чтобъ вполнѣ убѣдиться въ ложности всего, что онъ слышалъ о Лемеркье. Вѣроятно, все это были однѣ клеветы, такъ быстро распространяющіяся въ Парижѣ, или, быть можетъ, ему была разставлена новая западня, вродѣ тѣхъ, которыя онъ встрѣчалъ на каждомъ шагу въ послѣдніе полгода. Нѣтъ, строгая, неподкупная честность этого холоднаго, суроваго человѣка не дозволяла обращаться съ нимъ, какъ съ толстыми пашами, у которыхъ пояса и рукава были нарочно очень широки, чтобъ легче было прятать кошельки съ золотомъ. Предложить взятку такому человѣку было невозможно: онъ, безъ сомнѣнія, оскорбится.
   Набобъ все это говорилъ себѣ, сидя на одной изъ боковыхъ скамеекъ, стоявшихъ по стѣнамъ и лоснившихся отъ частаго прикосновенія къ нимъ шелковыхъ и шерстяныхъ рясъ католическихъ патеровъ. Несмотря ни ранній часъ, нѣсколько посѣтителей уже находились въ пріемной. Доминиканецъ съ аскетическимъ лицомъ и торжественной фигурой ходилъ взадъ и впередъ торопливыми шагами, двѣ скромныя монахини перебирали четки въ углу, а нѣсколько патеровъ изъ Діона, какъ обнаруживали ихъ шляпы, сидѣли вокругъ большого стола, просматривая тѣ клерикальныя газеты, которыя выдавши ежегодно своимъ Подписчикамъ въ видѣ преміи индульгенцію на будущіе грѣхи.
   Царствовавшая въ комнатѣ тишина, прерываемая отъ времени до времени шопотомъ присутствующихъ, полусдержаннымъ кашлемъ и молитвой, произносимой вполголоса монахинями, напоминала Жансулэ то смутное чувство, которое овладѣвало имъ, когда онъ, въ отдаленные дни своего дѣтства, ждалъ въ полутемной церкви своей очереди исповѣдываться.
   Наконецъ его пригласили въ кабинетъ, и если-бъ въ немъ еще сохранилась тѣнь сомнѣнія насчетъ Лемеркье, то она исчезла-бы навсегда при видѣ простого, строгаго, трезваго кабинета, служившаго достойной рамкой для его суровыхъ принциповъ и длинной, сухой, немного сгорбленной фигуры, съ узкими плечами, въ вѣчномъ черномъ фракѣ съ слишкомъ короткими рукавами, изъ которыхъ виднѣлись его загорѣлыя, плоскія руки, испещренныя толстыми жилами, какъ палочка туши китайскими гіероглифами. Въ лицѣ клерикальнаго депутата тусклая блѣдность ліонца дышала жизнью, благодаря его двойному взгляду, блестящему, по непроницаемому чрезъ очки и жгучему, мрачному, недовѣрчивому сверхъ очковъ, причемъ его голова была всегда нѣсколько опущена, а глаза приподняты.
   Лемеркье принялъ Набоба почти радушно въ сравненіи съ тѣмъ холоднымъ поклономъ, которымъ они мѣнялись въ палатѣ, и въ его первыхъ словахъ: "Я васъ ждалъ", быть можетъ, заключался тайный смыслъ. Указавъ Набобу на кресло подлѣ письменнаго стола, Лемеркье сказалъ слугѣ, въ черномъ фракѣ и съ блаженнымъ выраженіемъ лица, не входить въ комнату безъ приказанія, потомъ онъ прибралъ бумаги, валявшіяся на столѣ, откинулся на спинку кресла, скрестилъ ноги и приготовился слушать, устремивъ глаза на зеленую репсовую занавѣсь, висѣвшую прямо передъ его столомъ.
   Минута была рѣшительная. Положеніе Ыабоба было очень затруднительно; однако, онъ не колебался. Онъ всегда кичился умѣньемъ распознавать людей не хуже герцога Мора, и теперь чутьемъ, которое, онъ думалъ, никогда его не обманывало, онъ понялъ, что передъ нимъ стоялъ человѣкъ строго, неподкупно честный, однимъ словомъ, "моя совѣсть". Поэтому онъ измѣнилъ свою тактику, сбросилъ маску, отказался отъ всякихъ хитрыхъ, двусмысленныхъ фразъ, противныхъ его откровенной, смѣлой натурѣ, и, гордо поднявъ голову, сталъ объясняться на чистоту.
   -- Не удивляйтесь, почтенный товарищъ, началъ онъ дрожащимъ голосомъ, который, однакожь, вскорѣ совершенно окрѣпъ, такъ убѣжденъ онъ былъ въ своей правотѣ; -- не удивляйтесь, что я пришелъ къ вамъ, а не потребовалъ просто, чтобы выслушали мое объясненіе въ вашемъ отдѣленіи палаты. Дѣло въ томъ, что это объясненіе до того щекотливо и конфиденціально, что я не могъ-бы дать его публично передъ всѣми товарищами.
   Лемеркье бросилъ странный, испуганный взглядъ на зеленую занавѣсь. Очевидно, разговоръ принималъ неожиданный оборотъ.
   -- Я не буду касаться самой сущности вопроса о правильности моихъ выборовъ, продолжалъ Набобъ; -- я убѣжденъ, что вашъ докладъ безпристрастенъ и благороденъ, какъ ваша совѣсть. Я желаю объясниться только по поводу низкихъ клеветѣ, распространенныхъ обо мнѣ и могущихъ повліять на мнѣніе моихъ товарищей. Мнѣ извѣстно, какое довѣріе питаютъ къ вамъ всѣ члены палаты, а потому если мнѣ удастся убѣдить васъ въ своей невинности, то одного вашего слова будетъ достаточно для моей защиты и я не буду принужденъ публично высказывать грустные для меня факты. Вы знаете, въ чемъ меня обвиняютъ. Я говорю о самой ужасной и презрѣнной изъ многочисленныхъ взведенныхъ на меня клеветъ. Мои враги сослались на факты, числа, имена, адреса. Я принесъ вамъ безспорныя доказательства моей невинности. Но помните, что я открываю эту тайну вамъ однимъ и имѣю важныя причины скрывать ее отъ всѣхъ.
   Съ этими словами онъ подалъ адвокату свидѣтельство отъ французскаго консула въ Тунисѣ, что онъ впродолженіи двадцати лѣтъ отлучался изъ этого города, только два раза: на недѣлю въ Сент-Андеоль, когда умиралъ его отецъ, и на три дня въ Сен-Романъ для торжественнаго пріема бея.
   -- Отчего же съ такимъ документомъ въ рукахъ я не привлекъ къ суду моихъ клеветниковъ? Увы! въ иныхъ семействахъ бываетъ тяжелая круговая порука. У меня есть братъ, бѣдное, слабое, испорченное существо; онъ долго жилъ въ Парижѣ и погрязъ въ такихъ позорныхъ трущобахъ, что оставилъ въ нихъ свой разсудокъ и честь. Дошелъ-ли онъ до того безстыднаго униженія, въ которомъ меня обвиняютъ, я не знаю. У меня никогда не хватало силъ въ этомъ убѣдиться; но мой бѣдный отецъ, знавшій о братѣ всю горькую правду, сказалъ мнѣ шопотомъ передъ самой смертью: "Франсуа, меня убилъ первенецъ; я умираю отъ стыда, дитя мое".
   Набобъ остановился и перевелъ дыханіе.
   -- Отецъ умеръ, но мать жива, и ради нея, ради ея спокойствія а не хотѣлъ и не хочу теперь публично оправдываться отъ взведенной на меня клеветы. До сихъ поръ вся грязь, которою меня забрасывали, до нея не могла дойти. Она не читаетъ тѣхъ спеціальныхъ органовъ прессы, въ которыхъ изощряли свое остроуміе мои враги. Но если я пойду въ судъ, то наше семейное несчастье будетъ разглашено по всей Франціи и всѣ газеты, даже мѣстныя, перепечатаютъ статьи газеты "Messager". Клевета, моя защита, пятно, которое на-вѣки заклеймитъ ея честное имя, единственную гордость поселянъ, -- все это можетъ убить ее. Вотъ почему я чувствую въ себѣ достаточно мужества, чтобы молча сносить всѣ оскорбленія, и надѣюсь, что современемъ враги мои устанутъ и бросятъ эту жестокую травлю. Но палатѣ я долженъ представить поручителя въ моей невинности. Я не хочу, чтобы она отвергла меня по такимъ причинамъ, которыя безчестили-бы мое имя, а такъ-какъ васъ выбрали докладчикомъ, то я и открылъ валъ всю правду, какъ на исповѣди, но прошу не выдавать ее, даже въ моихъ интересахъ. Вотъ все, что я желаю отъ васъ, мой почтенный товарищъ; во всемъ остальномъ я вполнѣ полагаюсь на вашу честность и справедливость.
   Онъ всталъ и хотѣлъ удалиться. Лемеркье молчалъ и не сводилъ глазъ съ зеленой занавѣси, точно ожидалъ отъ нея вдохновенія.
   -- Ваше желаніе будетъ исполнено, почтенный товарищъ, сказалъ онъ,-- ваша тайна останется между нами. Вы мнѣ ничего не сказали и я ничего не слышалъ.
   Пылкому Набобу казалось, что его откровенность была достойна сочувственнаго отвѣта или горячаго пожатія руки. Холодныя слова Лемеркье и его равнодушный взглядъ были до того странны, что онъ въ смущеніи попятился назадъ, но адвокатъ остановилъ его.
   -- Подождите, любезный товарищъ, сказалъ онъ, -- куда вы торопитесь? Останьтесь пожалуйста, я очень радъ, что имѣю случай поговорить съ такимъ человѣкомъ, какъ вы. Къ тому-же у насъ съ вами одинаковая страсть. Гемерлингъ говорилъ мнѣ, что вы любитель картинъ.
   Жансулэ вздрогнулъ. Сопоставленіе въ одной фразѣ словъ: "Гемерлингъ и картины" воскресили въ его умѣ прежнія сомнѣнія. Однакожь, онъ не сразу сдался, а молча выслушалъ желаніе Лемеркье посѣтить его галерею.
   -- Я буду очень радъ показать вамъ все, что у меня есть, отвѣчалъ Набобъ, польщенный словами адвоката, и, озираясь вокругъ, прибавилъ тономъ любителя: -- у васъ также нѣсколько сокровищъ.
   -- О! произнесъ скромно Лемеркье,-- у меня только двѣ-три хорошія картины; онѣ теперь очень дороги и страсть къ нимъ можетъ позволить себѣ только очень богатый человѣкъ... Набобъ.
   Они оба смотрѣли другъ другу въ глаза и вели свою игру осторожно. Жансулэ чувствовалъ себя неловко; онъ привыкъ вести борьбу смѣло, открыто, а тутъ приходилось хитрить.
   -- Грустно подумать, продолжалъ адвокатъ, -- что я десять лѣтъ увѣшиваю свой кабинетъ картинами и все еще одна стѣна пустая.
   Дѣйствительно одна изъ стѣнъ кабинета была пуста, но большой золоченый гвоздь доказывалъ ясно, что тутъ еще недавно висѣла картина и что западня, подготовленная для бѣднаго Набоба, была очень грубая; однакожь, онъ, въ своей наивности, попалъ въ нее.
   -- Любезный г. Лемеркье, сказалъ онъ добродушно, -- у меня есть Мадонна Тинторета, которая пришлась-бы совершенно по мѣркѣ къ вашей пустой стѣнѣ...
   Въ глазахъ адвоката теперь ничего нельзя было прочесть, такъ-какъ ихъ скрывали очки.
   -- Позвольте маѣ повѣсить ее здѣсь, прибавилъ бѣдный Набобъ;-- она будетъ иногда напоминать вамъ обо мнѣ...
   -- И о томъ, чтобъ я написалъ помягче докладъ? грозно воскликнулъ Лемеркье, вскакивая съ мѣста и схватившись за колокольчикъ;-- я видалъ въ жизни много дерзкихъ нахаловъ, но такого не встрѣчалъ. Мнѣ, въ моей квартирѣ, дѣлать подобныя предложенія!
   -- Но, любезный товарищъ, клянусь вамъ...
   -- Проводите этого господина, сказалъ адвокатъ вошедшему слугѣ и, остановившись посрединѣ кабинета, громко сказалъ, такъ-что всякое его слово было слышно въ пріемной: -- Вы, милостивый государь, оскорбили въ лицѣ моемъ всю палату; наши товарищи сегодня-же узнаютъ объ этомъ и вскорѣ торжественно докажутъ вамъ, что Парижъ не Востокъ, что въ немъ не торгуютъ человѣческой совѣстью!
   И мужъ чести, изгнавъ изъ святилища презрѣннаго торгаша, затворилъ за пилъ дверь и тихонько подошелъ къ таинственной зеленой занавѣси.
   -- Вы довольны мною, баронеса Марія? сказалъ онъ сладкимъ голосомъ, составлявшимъ странный контрастъ съ только-что разыгранной имъ сценой гнѣва и негодованія.
   

ГЛАВА VII.
Засѣданіе палаты.

   Въ это утро не было большого завтрака въ домѣ No 12 на Вандомской площади. Поэтому около часа пополудни Барро торжественно стоялъ во дворѣ среди четырехъ или пяти поваренковъ въ бѣлыхъ колпакахъ и такого-же числа конюховъ въ шотландскихъ шапочкахъ. Эта внушительная группа придавала великолѣпному дому характеръ гостинницы для пріѣзжающихъ, прислуга которой отдыхала между отъѣздомъ одной ватаги путешественниковъ и пріѣздомъ другой. Подобное сходство подтверждалось еще остановившейся у воротъ наемной каретой. Возница медленно вынималъ старинный кожаный чемоданъ, а старуха высокаго роста, въ желтомъ чепцѣ и небольшой зеленой шали, съ корзинкой на рукѣ, легко выскочивъ на тротуаръ, внимательно разсматривала нумеръ дома. Наконецъ, она подошла къ слугамъ и спросила, тутъ-ли живетъ Франсуа Жансулэ.
   -- Тутъ, отвѣчали ей;-- но его нѣтъ дома.
   -- Это все равно, отвѣчала просто старуха и, возвратясь къ возницѣ, приказала внести во дворъ чемоданъ.
   Потомъ она заплатила ему деньги и старательно спрятала въ карманъ портмонэ съ чисто-провинціяльнымъ недовѣріемъ къ столичнымъ жителямъ.
   Съ тѣхъ поръ, какъ Жансулэ сдѣлался депутатомъ Корсики, къ нему являлось столько странныхъ личностей, что слуги не удивились при видѣ этой женщины съ загорѣлыхъ лицомъ и сверкающими, какъ уголья, глазами. Въ своемъ старинномъ чепцѣ она походила на настоящую корсиканку, хотя отличалась большимъ достоинствомъ и спокойствіемъ.
   -- Такъ хозяина нѣтъ дома? повторила она такимъ тономъ, какъ-будто обращалась къ работникамъ своей фермы, а не къ дерзкой прислугѣ богатаго парижскаго дома.
   -- Нѣтъ.
   -- А дѣти?
   -- Они заняты уроками; вы не можете ихъ видѣть.
   -- А хозяйка?
   -- Спитъ. Въ ея спальню никогда не входятъ ранѣе трехъ часовъ.
   Добрая женщина удивилась, какъ можно такъ долго спать. Но инстинктъ, замѣняющій образованіе у возвышенныхъ натуръ, помѣшалъ ей высказать свое мнѣніе въ присутствіи слугъ.
   -- Я желала-бы видѣть г. Поля Жери, сказала она.
   -- Онъ уѣхалъ изъ Парижа.
   -- Такъ Жана-Батиста Бонпена.
   -- Онъ въ засѣданіи съ господиномъ...
   Она нахмурила свои сѣдыя брови.
   -- Все равно. Внесите въ домъ мой чемоданъ.
   И, подмигивая иронически, она гордо прибавила:
   -- Я мать вашего хозяина.
   Поваренки и конюхи почтительно разступились, а Барро приподнялъ свой колпакъ.
   -- Мнѣ показалось въ первую минуту, что я васъ гдѣ то видалъ, сударыня, сказалъ онъ.
   -- И мнѣ также, голубчикъ, отвѣчала старуха, которая съ грустью вспомнила о неудавшихся празднествахъ въ честь бея.
   Всѣ съ необыкновеннымъ уваженіемъ взглянули на женщину, которая называла голубчикомъ такую значительную особу, какъ Барро.
   Блескъ и роскошь нисколько не ослѣпляли добрую старушку; поднимаясь по парадной лѣстницѣ, она не обратила вниманія на корзинки съ цвѣтами и канделябры съ бронзовыми фигурами, но замѣтила, что на балюстрадѣ была пыль, а на дорогихъ коврахъ прорѣхи. Ее провели во второй этажъ, гдѣ жили левантинка и дѣти; тамъ, въ большой комнатѣ, служившей, повидимому, кладовой и находившейся рядомъ съ классной, гдѣ слышались дѣтскіе голоса, она стала терпѣливо ждать возвращенія сына, пробужденія невѣстки или радостнаго свиданія съ своими внуками. Все окружавшее ее доказывало, какой безпорядокъ царилъ въ этомъ домѣ, предоставленномъ попеченіямъ слугъ и лишенномъ зоркаго глаза хозяйки. Мать миліонера Жансулэ осталась прежней сельской работницей и потому ей было больно и досадно, какъ бережливой хозяйкѣ, которая сама пряла съ утра до ночи, что комоды съ бѣльемъ, драгоцѣннѣйшій предметъ домашняго очага, были въ ужасномъ безпорядкѣ. Наконецъ, она не вытерпѣла, вскочила съ мѣста и принялась собственными руками разбирать и раскладывать богатое бѣлье, какъ она дѣлывала въ Сен-Романѣ, гдѣ по временамъ производила общую стирку съ помощью двадцати поденьщицъ. Среди этой работы, которая заставила ее забыть, гдѣ она, въ комнату вошелъ человѣкъ небольшого роста, сутуловатый, съ бородой, въ лакированныхъ сапогахъ и въ бархатной курткѣ, рельефно выставлявшей его толстую, бычачью шею.
   -- Это ты, Кабасю?
   -- Вы здѣсь, г-жа Франсуаза, вотъ сюрпризъ! сказалъ онъ, выпучивъ свои большіе глаза.
   -- Да, голубчикъ Кабасю, это я. Ты видишь, я только-что пріѣхала и сейчасъ принялась за работу. Мнѣ больно было смотрѣть на этотъ безпорядокъ.
   -- Вы пріѣхали на засѣданіе?
   -- На какое засѣданіе?
   -- Да на великое засѣданіе законодательнаго корпуса. Оно происходитъ сегодня.
   -- Нѣтъ, какое мнѣ дѣло до твоихъ собраній, я въ нихъ не пойму ни слова. Я пріѣхала, чтобъ увидать своихъ внучатъ, признаюсь, въ послѣднее время я очень безпокоилась. Я писала нѣсколько писемъ Франсуа, но онъ мнѣ не отвѣчалъ. Меня стала мучить мысль, не занемогъ-ли который-нибудь изъ дѣтей, или не случилось-ли какой бѣды съ Франсуа -- вотъ я и пріѣхала. Но, говорятъ, здѣсь всѣ здоровы.
   -- Да, слава-богу, всѣ здравствуютъ.
   -- А Франсуа? Его торговля идетъ хорошо?
   -- У всякаго человѣка есть заботы, но, я полагаю, ему не на что жаловаться. Но вы, вѣроятно, голодны; я тотчасъ прикажу вамъ подать что-нибудь.
   Чувствуя себя болѣе дома въ этомъ роскошномъ жилищѣ, чѣмъ мать хозяина, онъ хотѣлъ позвонить, но она удержала его.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, мнѣ ничего не надо. У меня еще осталась провизія отъ путешествія.
   Съ этими словами она вынула изъ корзинки два финика и кусокъ хлѣба.
   -- А какъ идутъ твои дѣла, голубчикъ? продолжала добрая старуха, принимаясь за свой скромный завтракъ; -- ты мнѣ, кажется, очень поправился со времени послѣдняго посѣщенія Сен-Романа. Какое на тебѣ бѣлье, просто чудо! Что ты теперь дѣлаешь?
   -- Я професоръ гимнастики, отвѣчалъ серьезно Аристидъ.
   -- Ты професоръ? воскликнула старуха съ удивленіемъ.
   -- Не пойти-ли мнѣ за дѣтьми? сказалъ Кабасю, желая перемѣнить разговоръ; -- ихъ, вѣроятно, не предупредили о пріѣздѣ бабушки.
   -- Нѣтъ, я сама не хотѣла безпокоить ихъ во время урока, но теперь, кажется, классъ конченъ.
   Дѣйствительно за дверью слышался топотъ дѣтскихъ ногъ, нетерпѣливо ожидавшихъ минуты освобожденія; старуха прислушивалась съ жадностью къ этимъ звукамъ и уже предвкушала радостное свиданіе. Наконецъ дверь отворилась. Впереди шелъ наставникъ, съ длиннымъ носомъ, выдающимися скулами, котораго мы уже видали за парадными завтраками Набоба. Поссорившись съ своимъ епископомъ, самолюбивый аббатъ бросилъ епархію и, скитаясь по свѣту вольнопрактикующимъ духовнымъ лицомъ (духовенство имѣетъ также свою богему), считалъ за счастье воспитывать сыновей Жансулэ, исключенныхъ недавно изъ училища Бурдалу. Онъ выступалъ торжественно, самоувѣренно, подобно тому, какъ, вѣроятно, шагали великіе прелаты, которымъ довѣряли воспитаніе французскихъ дофиновъ. За нимъ шли три маленькихъ человѣчка, завитые, въ продолговатыхъ шляпахъ, перчаткахъ, короткихъ курткахъ и красныхъ чулкахъ, доходящихъ до колѣнъ, -- однимъ словомъ, въ полномъ нарядѣ велосипедиста.
   -- Дѣти, сказалъ Кабасю,-- это г-жа Жансулэ, ваша бабушка. Она пріѣхала въ Парнасъ нарочно, чтобъ васъ повидать.
   Мальчики остановились и съ любопытствомъ взглянули на старое, морщинистое лицо, окаймленное желтыми лентами. Изумленіе старухи было не меньше при видѣ прилизанныхъ и гордыхъ франтиковъ, походившихъ на маркизовъ, графовъ и префектовъ, которыхъ ея сынъ привозилъ въ Сен-Романъ.
   -- Поклонитесь вашей почтенной бабкѣ, сказалъ наставникъ, и мальчики поочередно подошли къ доброй женщинѣ и протянули ей руку, какъ они всегда дѣлали въ посѣщаемыхъ ими бѣдныхъ мансардахъ. Эта женщина въ опрятной, но простой одеждѣ напоминала имъ бѣдныхъ, которымъ они раздавали милостыню во время пребыванія ихъ въ училищѣ Бурдалу. Они чувствовали, что она была также чужда и неизвѣстна имъ, потому что родители никогда не говорили имъ о ней ни слова. Аббатъ понялъ, что его воспитанники были въ неловкомъ положеніи, и пустился въ длинное разсужденіе, сопровождаемое энергичными жестами проповѣдника.
   -- Ну, сударыня, вотъ наступилъ и день, великій день, когда г. Жансулэ сокрушитъ своихъ враговъ, которые его несправедливо преслѣдовали. Confundantur hostes mei, quia injuste iniquitatem fecerunt in me.
   Старуха набожно преклонилась, услыхавъ церковную латинскую рѣчь, но на ея лицѣ показался испугъ.
   -- Его враги могущественны и многочисленны, но мы ничего не боимся. Будемъ надѣяться на милость неба и на правоту нашего дѣла. Богъ стоитъ за насъ и мы не погибнемъ. In medio ejus non commovebitur.
   Въ эту минуту въ дверяхъ показался негръ, громаднаго роста, въ ливреѣ съ золотыми галунами. Онъ объявилъ, что велосипеды были готовы. Прежде, чѣмъ отправиться на ѣзду, мальчики слова пожали морщинистую руку бабушки, которая смотрѣла на нихъ съ стѣсненнымъ сердцемъ и мрачнымъ удивленіемъ. Однако младшій изъ нихъ, дойдя до дверей, вдругъ остановился, повернулъ голову и, едва не сбивъ съ ногъ негра, бросился головой впередъ, какъ маленькій буйволъ, въ объятія старухи. Быть можетъ, онъ, нагодясь всѣхъ ближе къ теплому гнѣздышку дѣтства, почувствовалъ необходимость материнской ласки, въ которой ему отказывала левантинка.
   -- О! голубчикъ, мой милый! воскликнула старуха, покрывая поцѣлуями кудрявую головку, напоминавшую ей другую, болѣе дорогую ея сердцу.
   Ребенокъ вскорѣ освободился отъ ея объятій и молча убѣжалъ.
   Оставшись наединѣ съ Кабасю, старая Франсуаза, успокоенная нѣсколько этимъ поцѣлуемъ, спросила:
   -- У моего сына много враговъ?
   -- Это неудивительно, отвѣчалъ Кабасю, -- въ его положеніи.
   -- Но что это за засѣданіе, о которомъ вы всѣ говорите?
   -- Сегодня рѣшатъ, будетъ-ли Франсуа депутатомъ или нѣтъ.
   -- Какъ? Онъ еще не депутатъ! А я вездѣ объ этомъ разсказывала и мѣсяцъ тому назадъ илюминовала Сен-Романъ; значитъ, я лгала.
   Кабасю съ большимъ трудомъ объяснилъ ей парламентское правило о провѣркѣ выборовъ; она едва слушала его и нетерпѣливо ходила взадъ и впередъ по комнатѣ.
   -- Онъ тамъ теперь, мой Франсуа?
   -- Да.
   -- А женщинъ пускаютъ въ эту палату? Отчего же его жена не тамъ? Я понимаю, что для Франсуа это дѣло важное; и въ такой день ему необходимо видѣть вокругъ себя любимыхъ людей. Знаешь что, голубчикъ: проведи меня въ палату. Это далеко отсюда?
   -- Нѣтъ, очень близко; но засѣданіе уже началось, отвѣчалъ Аристидъ,-- и потомъ г-жа Жансулэ нуждается въ моихъ услугахъ.
   -- А! ты учишь ее... какъ бишь ты назвалъ... чего ты професоръ?
   -- Гимнастики. Вотъ она звонитъ. За мною тотчасъ придутъ. Не сказать-ли мнѣ ей, что вы пріѣхали?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, я пойду въ засѣданіе.
   -- Но у васъ нѣтъ билета.
   -- Пустяки! Я скажу, что я мать Жансулэ и что пришла слушать, какъ его будутъ судить.
   Бѣдная женщина не понимала, какая горькая правда звучала въ ея словахъ.
   -- Подождите, г-жа Франсуаза. Я дамъ вамъ проводника.
   -- Нѣтъ, я терпѣть не могу лакеевъ. У меня есть языкъ, а на улицахъ много народа. Я найду дорогу.
   -- Берегитесь, сказалъ Кабасю, стараясь въ послѣдній разъ удержать добрую женщину, но не вполнѣ выражая свою мысль,-- враги будутъ говорить въ палатѣ противъ него и вы услышите много непріятнаго.
   Съ какой-то свѣтлой улыбкой довѣрія и гордости старуха отвѣчала:
   -- Развѣ я не знаю лучше всѣхъ, чего стоитъ мой сынъ? Развѣ что-нибудь можетъ пошатнуть мою вѣру въ него? Развѣ я неблагодарная и забыла, что онъ для меня сдѣлалъ? Ты говоришь пустяки, голубчикъ.
   И, грозно потрясая своимъ чепцомъ, она вышла изъ комнаты.
   Выпрямившись во весь роетъ и гордо закинувъ голову, она быстрыми шагами отправилась въ палату. Мистическія слова аббата и предупрежденія Кабасю встревожили добрую женщину, подтверждая справедливость тѣхъ грустныхъ предчувствій, которая въ послѣднее время овладѣли ея сердцемъ и побудили ее пріѣхать въ Парижъ, бросивъ все: занятія, привычки, хозяйство, больного. Впрочемъ, съ тѣхъ поръ, какъ судьба набросила на сына и на нее тяжелую золотую мантію, Франсуаза Жансулэ не могла привыкнуть къ своему новому положенію и постоянно ожидала мгновеннаго исчезновенія несмѣтныхъ богатствъ. Неужели теперь наступила минута разоренія? Тутъ передъ глазами ея вдругъ представился дорогой образъ курчаваго ребенка, бросившагося въ ея объятія, и она съ нѣжной, самодовольной улыбкой промолвила:
   -- Ну, ужь этого голубчика я не дамъ въ обиду.
   Между тѣмъ она достигла дверей палаты.
   -- Вашъ билетъ, почтеннѣйшая? спросилъ приставъ съ красными отворотами.
   -- Я мать Франсуа Жансулэ и пришла на его засѣданіе, отвѣчала она.
   Дѣйствительно, это было его засѣданіе; въ толпѣ, осаждавшей двери, наполнявшей коридоры, залы и трибуны, только и слышалось его имя, сопровождаемое улыбками и безконечными толками. Всѣ ожидали большого скандала, ужасныхъ обличеній со стороны докладчика и какой-нибудь дикой выходки со стороны обвиняемаго колосса, а потому это засѣданіе привлекло такое-же множество зрителей, какъ первое представленіе модной пьесы или знаменитый процесъ. Старуха Жансулэ, конечно, не проникла-бы въ этотъ осажденный толпою храмъ, если-бъ золотой дождь, которымъ Набобъ орошалъ вездѣ свой путь, не открылъ ей всѣ двери. Дежурный приставъ проводилъ ее по длинному лабиринту коридоровъ и пустыхъ залъ, въ которыхъ, какъ эхо, раздавались отдаленные звуки болтовни, пропитывавшей въ этомъ громадномъ зданіи даже самые камни стѣнъ. У одной изъ дверей, чрезъ которыя они проходили Франсуаза увидала маленькаго человѣчка съ загорѣлымъ лицомъ, который гнѣвно кричалъ, обращаясь къ непускавшимъ его приставамъ:
   -- Скажите г. Жансулэ. что я мэръ Сарлацакро и приговоренъ за него къ пятимѣсячному тюремному заключенію. Кажется, чортъ возьми, я заслужилъ билетъ на это судебное засѣданіе.
   Пять мѣсяцевъ тюрьмы за ея сына! Что-бы это значило? Сердце бѣдной женщины еще болѣе затрепетало.
   Наконецъ она достигла цѣли своихъ долгихъ странствій -- широкой площадки, на которую выходили маленькія двери, какъ у театральныхъ ложъ, съ надписями: "Трибуна сенаторовъ", "Трибуна дипломатическаго корпуса", "Трибуна депутатовъ". Она вошла въ одну изъ этихъ дверей и въ первую минуту ничего не видѣла, кромѣ четырехъ или пяти длинныхъ скамеекъ, наполненныхъ публикой; но потомъ мало-по малу прямо передъ нею, но очень далеко, чрезъ громадное, пустое, свѣтлое пространство, она замѣтила другой рядъ такихъ-же трибунъ, кишѣвшихъ зрителями. Изумленная, ослѣпленная и оглушенная всѣмъ окружающимъ, она прислонялась къ стѣнкѣ. Кровь ударила ей въ голову отъ духоты, а смутный говоръ, долетавшій до нея изъ открытой бездны, зіявшей за балюстрадой, манилъ ее впередъ. Франсуа долженъ былъ находиться въ этомъ пустомъ пространствѣ и ей неудержимо захотѣлось увидать его. Прижавшись къ стѣнкѣ, она стала пробираться между скамейками, работая исправно локтями и не обращая никакого вниманія на неудовольствія и презрительные взгляды парадныхъ дамъ, дорогія кружева которыхъ она безжалостно мяла. Собраніе, въ которомъ она такъ неожиданно очутилась, было очень блестящее, великосвѣтское; она узнала даже по гордо-выставленной груди и аристократическому носу великолѣпнаго маркиза, посѣтившаго Сен-Романъ, но онъ не замѣтилъ ее. Такимъ образомъ ей удалось пробраться черезъ нѣсколько рядовъ скамеекъ, но, наконецъ, она должна была остановиться передъ громадной спиной человѣка, который, широко разсѣвшись, преграждалъ ей дальнѣйшій путь. По счастью, и съ этого мѣста она могла, протянувъ немного шею, видѣть почти всю залу съ ея зелеными стѣнами, рядами депутатскихъ мѣстъ, устроенныхъ полукругомъ, и кафедре и въ противоположномъ концѣ, занятой строгимъ, лысымъ господиномъ.
   Это новое, непонятное зрѣлище произвело на нее впечатлѣніе школы передъ началомъ классовъ, когда ученики еще толкутся и болтаютъ. Но всего болѣе не разило ее упорное обращеніе всѣхъ взглядовъ, какъ въ залѣ, такъ и въ трибунахъ, на одну точку; слѣдя съ любопытствомъ за этими взглядами, она увидала, что предметомъ общаго любопытства, былъ ея сынъ.
   На родинѣ Жансулэ можно найти еще и теперь въ нѣкоторыхъ старинныхъ церквяхъ маленькое отверстіе въ стѣнѣ, за которымъ въ потаенной нишѣ слушали нѣкогда обѣдню прокаженные. Франсуаза хорошо помнила, что въ дѣтствѣ она видѣла однажды мрачный силуэтъ прокаженнаго, томившагося въ своей каменной клѣткѣ, уединенной среди толпы. Теперь, при видѣ сына, сидящаго одиноко, вдали отъ всѣхъ, это мрачное воспоминаніе возстало передъ ея глазами. "Онъ точно прокаженный", подумала она. И, дѣйствительно, бѣдный Набобъ былъ прокаженный, страдавшій отъ вывезенныхъ съ Востока миліоновъ какимъ-то страннымъ, таинственнымъ недугомъ. Случайно та скамейка, на которой онъ выбралъ себѣ мѣсто, опустѣла вокругъ него благодаря смерти и отсутствію нѣкоторыхъ депутатовъ, такъ что въ то время, когда остальные члены палаты разговаривали между собою, смѣялись, махали руками, онъ сидѣлъ неподвижно, безмолвно, одинъ на пустой скамьѣ, обращая на себя всеобщее вниманіе, которое, какъ могла замѣтить бѣдная старуха, было ироническое, враждебное. Какъ было дать ему звать, что она находилась въ залѣ, что любящее, преданное сердце билось подлѣ его тревожнаго сердца? Онъ, повидимому, нарочно не смотрѣлъ на трибуну, въ которой она находилась, какъ-бы чувствуя въ ней враговъ или боясь увидать что-нибудь непріятное.
   Вдругъ раздался звонокъ предсѣдателя; по всему собранію пробѣжала дрожь, всѣ головы вытянулись и длинная, худощавая фигура въ очкахъ, поднявшись среди сидѣвшей толпы депутатовъ, произнесла:
   -- Господа! отъ имени третьяго отдѣленія палаты предлагаю вамъ кассировать выборы во второмъ округѣ департамента Корсики.
   За этими словами, смыслъ которыхъ для старой Франсуазы былъ непонятенъ, наступило минутное безмолвіе; толстый господинъ, сидѣвшій передъ нею. началъ тяжело переводить дыханіе и неожиданно хорошенькое личико женщины, сидѣвшей на первой скамьѣ, обратилось къ нему съ выраженіемъ удовольствія на блѣдномъ лицѣ. Въ ея черныхъ глазахъ, окаймленныхъ густыми бровями, сверкнуло что-то, показавшееся бѣдной Франсуазѣ первымъ блескомъ молніи, предвѣщающимъ грозу.
   Между тѣмъ Лемеркье началъ читать свой докладъ по тетрадкѣ, которую онъ держалъ въ рукѣ. Его тихій, однообразный, апатичный голосъ, мягкій ліонскій акцентъ, медленное покачиваніе головы и всей его длинной фигуры представляли странный контрастъ съ рѣзкимъ, энергичнымъ тономъ его филипики. Прежде всего онъ упомянулъ о злоупотребленіяхъ, допущенныхъ на этихъ выборахъ. Никогда не обращались еще съ общей подачей голосовъ такъ безцеремонно, такъ дико. Въ Сарлазачіо, гдѣ соперникъ Жансулэ долженъ былъ, повидимому, одержать побѣду, избирательная урна была уничтожена въ ночь, предшествовавшую дню, назначенному для счета голосовъ. То-же случилось въ Леви, Сентандре и Авабесѣ. Всѣ эти похищенія совершены самими мэрами, которые унесли къ себѣ на домъ урны, взломали ихъ и, вынувъ избирательныя записки, разорвали ихъ на мелкіе куски подъ прикрытіемъ своей административной власти. Вездѣ законъ былъ попранъ. Вездѣ царили обманъ, интрига, насиліе. Въ Калькаточіо вооруженный человѣкъ стоялъ въ окнѣ гостинницы противъ самаго дома мэра и прицѣливался изъ ружья въ каждаго сторонника Себастьяни, соперника Жансулэ, крича во все горло: "Если ты переступишь порогъ, я тебя убью". Полицейскіе комисары и мировые судьи открыто становились избирательными агентами, увлекая и запугивая необразованную массу, подчиненную ихъ тираническому вліянію; даже патеры, святые служители алтаря, соблазненные роскошными пожертвованіями Жансулэ въ пользу бѣдныхъ и церквей, защищали на кафедрахъ его избраніе. У него были еще союзники болѣе могущественные,-- разбойники. "Да, господа, разбойники, я не шучу". И докладчикъ бойкими штрихами описалъ корсиканскихъ разбойниковъ вообще и семейство Пьедигригіо въ особенности.
   Палата слушала со вниманіемъ, хотя сначала на лицахъ многихъ было замѣтно нѣкоторое безпокойство. Человѣкъ, незаконныя дѣйствія котораго такъ рѣзко обличались, былъ офиціальнымъ кандидатомъ правительства, а бичуемые докладчикомъ избирательные нравы относились къ странѣ привилегированной во время второй имперіи, къ странѣ, тѣсно соединенной съ судьбою династіи, и нападки на Корсику могли показаться личнымъ оскорбленіемъ императору. Но когда всѣ замѣтили, что сидѣвшій на министерский скамьѣ преемникъ и врагъ герцога Мора, новый государственный министръ, открыто радовался пораженію креатуры покойнаго и одобрялъ съ добродушной улыбкой злобныя выходки Лемеркье. всякое опасеніе исчезло. Министерская улыбка, повторившись на трехъ стахъ устъ, превратилась въ едва сдержанный смѣхъ,-- тотъ смѣхъ толпы, который не смѣетъ проявляться безъ разрѣшенія ея повелителя. Въ трибунахъ, непривыкшихъ къ интереснымъ докладамъ, разсказъ о разбойникахъ имѣлъ громадный успѣхъ и общее удовольствіе заиграло на лицахъ свѣтскихъ дамъ, обрадовавшихся случаю освѣтить прелестными улыбками окружавшую ихъ мрачную обстановку. Медленно, холодно продолжалъ Лемеркье читать свой докладъ, каждое слово котораго пронизывало, леденило душу бѣднаго Набоба, какъ крупныя капли ліонскаго ливня.
   -- Послѣ всего этого, господа, невольно себя спросишь: какимъ образомъ чуждый Корсикѣ человѣкъ, провансалецъ, возвратившійся только-что съ Востока, настоящій типъ того, что корсиканцы называютъ съ презрѣніемъ континентальнымъ жителемъ, могъ возбудить въ совершенно ему неизвѣстной странѣ такой энтузіазмъ, такую преданность, которые доходили до преступленія, до святотатства? Все это сдѣлало его богатство, его роковое золото, бросаемое горстями въ лицо избирателей съ самымъ безстыднымъ цинизмомъ.
   Затѣмъ слѣдовало чтеніе цѣлаго ряда обличительныхъ документовъ: "Я нижеподписавшійся, Антуанъ Крачи, свидѣтельствую, въ видахъ торжества одной истины, что полицейскій комисаръ Нарди пришелъ по мнѣ однажды вечеромъ и сказалъ: "Послушай, Крачи, клянусь пламенемъ твоей лампы, что если ты подашь голосъ за Жансулэ, то завтра утромъ получишь пятьдесятъ франковъ". Другой писалъ: "Я нижеподписавшійся, Жжъ-Альфонсъ Лавецци, симъ удостовѣряю, что съ презрѣніемъ отказался отъ семнадцати, франковъ, которые мнѣ предложилъ мэръ Піацо-Негро за подачу голоса противъ моего двоюроднаго брата Себастіана".
   Неподкупная палата кипѣла негодованіемъ. Она бушевала, она волновалась на мягкихъ, бархатныхъ подушкахъ, оглашала воздухъ криками удивленія: о, о! бросала презрительные взгляды, принимала отчаянныя позы, однимъ словимъ, вела себя, какъ-будто передъ нею неожиданно предстало отвратительное зрѣлище самаго позорнаго паденія человѣческой личности. И, замѣтьте, большая часть этихъ депутатовъ прибѣгала къ тѣмъ-же самымъ избирательнымъ продѣлкамъ. И тѣ именно изъ нихъ, за кѣмъ числилось болѣе злоупотребленій, кричали громче другихъ и съ злобной ненавистью смотрѣли на одинокую скамью, гдѣ бѣдный прокаженный сидѣть неподвижно и слушалъ, закрывъ лицо руками. Однакожь, среди общаго шума и гама одилъ голосъ раздавался въ его пользу, но голосъ глухой, неопытный, похожій скорѣе на сочувственный лепетъ, среди котораго можно было только разобрать слова: "Большія услуги народонаселенію Корсики... значительныя общественныя работы... Поземельный банкъ". Этотъ неловкій защитникъ былъ маленькій человѣчекъ въ бѣлыхъ штиблетахъ и съ головой альбиноса, почти лысый. Его вмѣшательство дало поводъ Лемеркье сдѣлать неожиданный, блестящій переходъ въ своей рѣчи. Ядовитая улыбка показалась на его мягкихъ губахъ.
   -- Достопочтенный членъ палаты, г. Саригъ, упоминаетъ о Поземельномъ банкѣ; мы можемъ ему на это отвѣтить, сказалъ онъ, и въ нѣсколькихъ мѣткихъ, рѣзкихъ фразахъ представилъ картину разбойничьяго притона Паганетти, съ которымъ онъ, повидимому, былъ хорошо знакомъ.. Онъ освѣтилъ блестящимъ свѣтомъ нѣдра мрачнаго вертепа, указалъ всѣ его западни, ловушки, потаенныя трущобы, какъ проводникъ, показывающій съ факеломъ подземные карцеры старинной инквизиціонной темницы. Онъ разсказалъ о несуществующихъ каменоломняхъ, о желѣзныхъ дорогахъ, проведенныхъ лишь на бумагѣ, о пароходахъ, исчезнувшихъ въ облакахъ своего собственнаго дыма. Не были забыты таверискал пустыня и старинная генуэзская башня, служившая конторой пароходнаго общества. Но всего болѣе позабавилъ палату разсказъ о торжественной церемоніи за недѣлю до выборовъ, устроенной директоромъ Поземельнаго банка Паганетти для открытія работъ по прорытію тунеля въ Монте-Ротондо, гигантскому предпріятію, отлагаемому съ года нагодъ и требующему миліоновъ франковъ и тысячъ рабочихъ рукъ. Лемеркье комично описалъ, какъ первый ударъ заступа въ громадную гору, покрытую вѣковыми лѣсами, былъ сдѣланъ кандидатомъ, какъ префектъ произнесъ торжественную рѣчь, какъ духовенство благословило работу при крикахъ: "Да здравствуетъ Франсуа Жансулэ!" какъ двѣсти рабочихъ трудились день и ночь впродолженіи недѣли и какъ послѣ выборовъ эта работа была брошена и пробитая въ скалѣ пещера могла только служить новымъ пристанищемъ для корсиканскихъ разбойниковъ. Такимъ образомъ, Поземельный банкъ, долго грабившій акціонеровъ, послужилъ теперь для выманиванія избирательныхъ голосовъ.
   -- Впрочемъ, господа, прибавилъ онъ, -- вотъ еще подробность, съ которой я могъ-бы начать и тогда я былъ-бы освобожденъ отъ необходимости разсказывать намъ эту мрачную избирательную комедію. Сегодня начато судебное слѣдствіе противъ Поземельнаго банка и серьезная экспертиза его книгъ, конечно, приведетъ къ одному изъ тѣхъ крупныхъ финансовыхъ скандаловъ, которые, увы! такъ часто повторяются въ наши дни. Честь палаты, безъ сомнѣнія, требуетъ, чтобъ ни одинъ изъ ея членовъ не былъ замѣшанъ въ такихъ позорныхъ дѣлахъ.
   Поразивъ своихъ слушателей этой неожиданной вѣстью, докладчикъ остановился, какъ актеръ, разсчитывающій на эфектъ, и въ безмолвной тишинѣ, наступившей на нѣсколько минутъ, послышался скрипъ двери. Директоръ Поземельнаго банка Паганетти вскочилъ съ своего мѣста въ трибунѣ и поспѣшно удалился, блѣдный, съ выпученными отъ страха глазами и широкооткрытымъ ртомъ, какъ у арлекина, предчувствующаго гигантскій ударъ обухомъ. Монпавонъ сидѣлъ неподвижно, выпячивая свою грудь. Толстая фигура, сидѣвшая передъ Франсуазой, тяжело переводила дыханіе, отъ котораго колыхались цвѣты на шляпкѣ его супруги. Старуха Жансулэ смотрѣла на своего сына.
   -- Я только-что упомянулъ о чести палаты... позвольте мнѣ, господа, сказать еще нѣсколько словъ объ этомъ важномъ предметѣ.
   Теперь Лемеркье уже болѣе не читалъ по своей тетрадкѣ. Обязанность докладчика была исполнена, наступила очередь оратора или, лучше сказать, грознаго судьи. Ни малѣйшаго движенія, ли малѣйшаго признака жизни не было видно въ его блѣдномъ лицѣ, въ опущенныхъ глазахъ, во всей его фигурѣ; только правая рука, длинная, морщинистая, равномѣрно опускалась при концѣ каждой фразы, какъ мечъ правосудія, совершающій неумолимую казнь. Дѣйствительно, изумленные слушатели присутствовали при жестокой казни. Ораторъ не желалъ входить въ разсмотрѣніе скандальныхъ легендъ о происхожденіи колосальныхъ богатствъ Набоба, нажитыхъ въ отдаленной странѣ, внѣ всякаго контроля, но золото, какъ-бы могущественно оно ни было, не можетъ смыть позорныхъ пятенъ на честномъ имени, которымъ всякій нищій и аристократъ одинаково гордятся. Въ жизни кандидата были нѣкоторыя темныя обстоятельства, требующія уясненія... Ораторъ остановился и какъ-бы искалъ словъ достаточно приличныхъ, чтобы выразить позорное обвиненіе.
   -- Я не желаю унизить возвышеннаго характера нашихъ преній, продолжалъ онъ; -- вы меня поняли. Вы знаете, о какихъ говорю я постыдныхъ слухахъ, желалъ-бы сказать -- клеветахъ, но истина повелѣваетъ мнѣ не скрыть отъ васъ, что г. Жансулэ, призванный въ третье отдѣленіе палаты, чтобъ опровергнуть взведенныя на него обвиненія, представилъ такія смутныя, неудовлетворительныя объясненія, что мы, хотя и убѣждены въ его невинности, но, оберегая вашу честь, поставлены въ необходимость предложить кассировать кандидатуру, оскверненную подобнымъ пятномъ. Нѣтъ, такой человѣкъ не долженъ засѣдать среди васъ. Къ тому-же, что ему здѣсь дѣлать? Живя такъ долго на Востокѣ, онъ забылъ законы и обычаи своей родины. Онъ вѣритъ въ необходимость насилія вмѣсто правосудія, въ неизбѣжность правительственныхъ злоупотребленій и, что всего хуже, въ низость, подкупность всѣхъ людей. Это кулакъ, воображающій, что все можно купить за извѣстную сумму, даже голоса избирателей, даже совѣсть своихъ товарищей и членовъ палаты.
   Надо было видѣть, съ какимъ наивнымъ восторгомъ слушали толстые, добродушные, разжирѣвшіе депутаты этого аскета, который въ ихъ собраніи громилъ позорную роскошь лихоимцевъ и вѣроломныхъ измѣнниковъ. Въ трибунахъ энтузіазмъ былъ еще сильнѣе. Хорошенькія головки вытягивались, чтобы видѣть оратора, чтобы насладиться его словами. Крики одобренія колыхали букеты всевозможныхъ цвѣтовъ, какъ вѣтеръ колышетъ васильки на нивахъ. Женскій голосъ съ иностраннымъ акцентомъ восклицалъ: "Браво! Браво!"
   А мать Набоба? Она стояла неподвижно, стараясь понять что-нибудь въ этой судебной фразеологіи, въ этихъ таинственныхъ намекахъ, но, какъ глухо-нѣмой, она отгадывала только смыслъ словъ по движенію губъ и выраженію лица. Ей достаточно было видѣть сына и Лемеркье, чтобы убѣдиться, какую пытку выносилъ первый по милости второго, какими ядовитыми стрѣлами эта длинная рѣчь поражала сердце несчастнаго, который казался-бы спящимъ, если-бъ не дрожь въ плечахъ и судорожныя движенія рукъ, закрывавшихъ лицо. О! если-бъ только она могла закричать ему: "Не бойся, мой Франсуа; если они тебя презираютъ, твоя мать тебя любитъ. Пойдемъ со мною; къ чему намъ всѣ эти люди". Но вотъ онъ всталъ, откинулъ назадъ свою курчавую голову и крѣпко схватился руками за деревянный пюпитръ. Докладъ былъ конченъ; наступила его очередь отвѣчать.
   -- Господа! началъ Жансулэ и тотчасъ остановился, испуганный глухимъ, площаднымъ звукомъ своего голоса. Губы его дрожали отъ сдержанныхъ слезъ, лицо судорожно сжималось и онъ тщетно старался придать своему голосу болѣе изящный оттѣнокъ. Но если онъ переносилъ въ эту минуту нестерпимую пытку, то она вполнѣ отражалась на лицѣ его старой матери, которая едва переводила дыханіе и нервно шевелила губами, какъ-бы желая подсказать ему то, чего онъ не могъ выговорить. Онъ намѣренно избѣгалъ глазами эту трибуну, но магнетическій взглядъ черныхъ глазъ матери какъ-будто вдохнулъ въ него жизнь и неожиданно слова его полились свободнымъ, бурнымъ потокомъ.
   -- Прежде всего, господа, я заявляю торжественно, что не хочу защищать моего избранія. Если вы полагаете, что избирательные нравы не всегда были такими въ Корсикѣ и что всѣ совершенныя беззаконія причинены развращающимъ вліяніемъ моего золота, а не страстнымъ, безпорядочнымъ характеромъ народа, то выбросьте меня изъ вашей среды. Это будетъ справедливо и я не стану жаловаться. Но въ докладѣ дѣло идетъ не только о моемъ избраніи, но въ немъ заключаются и прямыя обвиненія, затрогивающія мою честь, и только на эти обвиненія я буду отвѣчать.
   Голосъ его становился все болѣе и болѣе твердымъ и хотя онъ оставался по прежнему глухимъ, грубымъ, но въ немъ слышались теперь ноты, невольно трогающія сердце. Въ короткихъ словахъ онъ разсказалъ свою жизнь, юные годы и отъѣздъ на Востокъ. Этотъ разсказъ походилъ на старинное повѣствованіе XVIII вѣка о варварійскихъ корсарахъ, сновавшихъ по Средиземному морю, беяхъ и предпріимчивыхъ провансальцахъ, которые всегда оканчивали тѣмъ, что, женившись на какой-нибудь султаншѣ, "надѣвали тюрбанъ", какъ выражались марсельцы.
   -- Мнѣ, говорилъ Набобъ съ добродушной дѣтской улыбкой,-- не надо было тюрбана, чтобы разбогатѣть; я довольствовался тѣмъ, что въ этой лѣнивой, праздной странѣ выказалъ дѣятельность, энергію, находчивость француза. Благодаря этимъ качествамъ, я въ нѣсколько лѣтъ нажилъ одно изъ тѣхъ громадныхъ состояній, которыя можно пріобрѣсть только въ жаркихъ странахъ Востока, гдѣ все развивается преждевременно и въ колоссальныхъ размѣрахъ, гдѣ цвѣты вырастаютъ въ одну ночь, гдѣ Одно дерево рождаетъ цѣлый лѣсъ. Оправданіемъ такихъ богатствъ можетъ служить только способъ ихъ расходованія, и я могу смѣло сказать, что никогда баловень судьбы не старался, какъ я, заставить всѣхъ простить мнѣ мое богатство. Но мнѣ это не удалось.
   Да, бѣдному Набобу не удалось! Безумно расточаемое имъ золото принесло ему только общее презрѣніе и ненависть, -- ненависть слѣпую, подземную, изрывшую его путь западнями. Онъ былъ слишкомъ богатъ и это богатство, замѣняя всѣ преступленія, всѣ пороки, дѣлало его предметомъ самой злобной вражды, самой неумолимой мести.
   -- Господа! продолжалъ несчастный Набобъ, поднимая къ верху судорожно сжатыя руки, -- я видѣлъ нищету лицомъ къ лицу и грудью вынесъ борьбу съ нею, и клянусь, эта борьба тяжелая. Но бороться съ богатствомъ, защищать свое счастье, честь и спокойствіе, которыхъ не могутъ оградить груды золота -- это еще тяжелѣе, еще ужаснѣе. Никогда, въ самые мрачные дни моей нищеты, я не испытывалъ такихъ страданій, такихъ мукъ, такихъ безсонныхъ ночей, какъ со времени моего богатства, этого страшнаго богатства, которое я ненавижу и которое меня давитъ, гнететъ. Меня въ Парижѣ называютъ Набобомъ. Но я не Набобъ, а парія, несчастный парія, простирающій свои объятія къ обществу, которое отворачивается отъ него и не хочетъ его знать.
   Слова Набоба могутъ показаться на бумагѣ холодными, но въ то время, когда онъ говорилъ, они поразили всю палату своимъ искреннимъ, величественнымъ краснорѣчіемъ, тѣмъ болѣе, что эта странная, новая, могучая и противорѣчившая всѣмъ парламентскимъ обычаямъ защита была произнесена человѣкомъ самаго низкаго происхожденія, безъ образованія, съ грубымъ голосомъ ронскаго судовщика и жестами марсельскаго носильщика. Знаки одобренія мало-по-малу стали проявляться на скамьяхъ, привыкшихъ къ однообразному, сѣрому краснорѣчію администраціи. Но послѣдній вопль злобы и отчаянія противъ богатства, вырвавшійся изъ устъ несчастнаго, который погибалъ, задавленный грудами своего золота, наэлектризовалъ всю палату. Всѣ встали, пламенно рукоплеская, всѣ руки протянулись къ бѣдному Набобу, точно палата желала выразить ему свое уваженіе, котораго онъ такъ жаждалъ, и спасти его отъ гибели.
   Жансулэ почувствовалъ эту общую симпатію и, гордо поднявъ голову, продолжалъ твердымъ, звучнымъ голосомъ:
   -- Васъ увѣряютъ, господа, что я недостоинъ быть въ вашей средѣ, и это говоритъ тотъ, который одинъ знаетъ грустную тайну моей жизни. Онъ одинъ могъ меня защитить и оправдать передъ вами; онъ этого не захотѣлъ. Дѣлать нечего, я постараюсь самъ себя защитить, чего-бы мнѣ это ни стоило. Оскорбленный и оклеветанный передъ всею страною, я долженъ ради себя, ради своихъ дѣтой публично возстановить мою честь. И я это сдѣлаю.
   Говоря это, онъ обернулся лицомъ къ трибунѣ, гдѣ, какъ онъ хорошо зналъ, находился его заклятый врагъ. Но вдругъ онъ остолбенѣлъ. Прямо противъ него, за маленькимъ, блѣднымъ лицомъ баронесы стояла его мать. Онъ думалъ, что она далеко, въ двухъ стахъ миляхъ, а она смотрѣла на него заплаканными, но гордо сіявшими отъ его успѣха глазами. Дѣйствительно, успѣхъ его былъ громадный, искренній, человѣчный, и недоставало еще нѣсколькихъ словъ, чтобъ превратить его въ полное торжество. "Говорите, говорите!" слышалось со всѣхъ сторонъ. Но Жансулэ молчалъ. Однако, ему надо было немного сказать: "Клеветники намѣренно смѣшали мое имя съ именемъ другого человѣка: меня зовутъ Франсуа Жансулэ, а его звали Люи Жансулэ". И болѣе ничего.
   Но этого было слишкомъ много для бѣдной матери, которая до сихъ поръ не знала позора своего старшаго сына. Уваженіе къ своему семейству сдерживало его. Онъ, казалось, слышалъ голосъ отца: "я умираю отъ стыда"; бѣдная мать могла умереть отъ разоблаченія роковой тайны. Твердая рѣшимость, овладѣвшая его сердцемъ при низкомъ вѣроломствѣ адвоката, теперь исчезла. На улыбку матери онъ отвѣчалъ взглядомъ, полнымъ возвышеннаго самоотверженія, и глухимъ голосомъ сказалъ:
   -- Извините, господа, подобное объясненіе свыше моихъ силъ. Прикажите произвести строжайшее слѣдствіе надъ всей моей жизнью, которую я всегда велъ открыто, передъ глазами всѣхъ. Клянусь, что вы не найдете въ ней ничего, что могло-бы мнѣ помѣшать находиться въ средѣ представителей моей родины.
   Изумленіе и разочарованіе палаты не имѣли границъ; всѣмъ казалось, что дерзкое нахальство этого выскочки разсѣялось въ послѣднюю минуту, когда надо было доказать фактически свою невинность. Когда волненіе нѣсколько утихло, приступили къ балотировкѣ сидя и стоя. Набобъ смотрѣлъ безсознательно, какъ приговоренный къ смертной казни смотритъ съ высоты эшафота на шумящую у его потъ толпу. Наконецъ предсѣдатель, среди безмолвнаго молчанія, совершенно просто, равнодушно сказалъ:
   -- Выборы Франсуа Жансулэ кассированы!
   Никогда жизнь человѣка не рѣшалась съ меньшимъ торжествомъ!
   Наверху въ трибунѣ мать Жансулэ ничего не поняла и видѣла только, что скамейки вокругъ нея начали пустѣть. Вскорѣ кромѣ нея остались только толстый господинъ и дама въ бѣлой шляпкѣ, которые, перегнувшись черезъ балюстраду, съ любопытствомъ смотрѣли въ ту сторону, гдѣ Франсуа очень спокойно пряталъ бумаги въ портфель, также собираясь уйти. Наконецъ, онъ всталъ съ своего мѣста и удалился. Положеніе общественныхъ дѣятелей, живущихъ на глазахъ у всѣхъ, бываетъ иногда очень тяжело. Жансулэ пришлось публично, передъ всей палатой, медленно сойти съ той скамьи, на которую онъ взлѣзъ цѣною большихъ усилій и пожертвованій и съ которой его свергла неумолимая судьба.
   Гемерлинги ждали именно этой сцены униженія и съ злорадствомъ слѣдили за каждымъ шагомъ кассированнаго депутата, какъ-бы выносящаго на себѣ весь позоръ изгнанія. Какъ только онъ исчезъ, они вышли изъ трибуны и старуха не рѣшилась ничего у нихъ разспросить, чувствуя ихъ враждебныя отношенія къ ея сыну. Оставшись одна, она стала внимательно слушать чтеніе слѣдующаго доклада о выборахъ Сарига; полагая, что дѣло все еще касалось ея сына, она досидѣла-бы до конца засѣданія, если-бъ въ трибуну не вошелъ дежурный приставъ. Онъ объявилъ ей. что все кончено и что ей поэтому лучше уйти. Она очень удивилась.
   -- Неужели кончено? сказала она, вставая какъ-бы съ сожалѣніемъ, и потомъ прибавила въ смущеніи:-- Скажите, пожалуйста, что онъ... онъ выигралъ?
   Эти слова были такъ наивны и трогательны, что приставъ не имѣлъ духа разсмѣяться.
   -- По несчастью, нѣтъ, сударыня, отвѣчалъ онъ,-- г. Жансулэ не выигралъ. Но зачѣмъ онъ остановился, когда дѣло шло такъ хорошо? Если дѣйствительно онъ никогда прежде не бывалъ въ Парижѣ и другой Жансулэ сдѣлалъ то, въ чемъ его обвиняютъ, то зачѣмъ онъ не сказалъ этого прямо?
   Бѣдная старуха поблѣднѣла и схватилась за перила лѣстницы.
   Она все поняла. Неожиданная остановка въ рѣчи Франсуа и жертва, такъ просто принесенная имъ своей семьѣ, а съ другой стороны, позоръ любимаго старшаго сына и несчастье младшаго -- все это представилось ей теперь съ ужасающей ясностью. Да, онъ не хотѣлъ высказать всей правды ради нея. Но она не приметъ такой жертвы. Онъ долженъ былъ тотчасъ вернуться и объяснить все палатѣ.
   -- Мой сынъ? Гдѣ мой сынъ? воскликнула она.
   -- Внизу, въ каретѣ. Онъ прислалъ меня за вами.
   Она пустилась почти бѣгомъ, шагая передъ приставомъ, бормоча что-то вслухъ и безсознательно толкая всѣхъ, попадавшихся ей на-встрѣчу. Пройдя по длиннымъ коридорамъ и залѣ Потерянныхъ шаговъ, она очутилась въ большой круглой передней, гдѣ ливрейные лакеи, выстроившись въ рядъ, составляли какъ-бы пеструю, живую панель у обнаженныхъ, высокихъ стѣпъ. Чрезъ стеклянныя двери виднѣлся парадный дворъ, запруженный экипажами, въ числѣ которыхъ была и карета Набоба. Добрая женщина узнала въ толпѣ своего толстаго сосѣда по трибунѣ; онъ разговаривалъ съ длинной, блѣдной фигурой въ очкахъ, которая говорила противъ ея сына, а теперь принимала поздравленія со всѣхъ сторонъ. Имя Жансулэ произносилось съ ироніей и насмѣшкой.
   -- Наконецъ, говорилъ красивый юноша съ лицомъ, напоминавшимъ продажныхъ уличныхъ женщинъ,-- онъ не доказалъ несправедливости нашихъ обвиненій.
   Услыхавъ эти слова, старуха растолкала группу разговаривавшихъ п. остановившись прямо противъ Моессара, воскликнула:
   -- То, что онъ вамъ не сказалъ, я вамъ скажу. Я его мать и должна его защитить. Погодите, злой человѣкъ, вы должны меня выслушать, прибавила она, схватывая за рукавъ Лемеркье, который хотѣлъ скрыться.-- Что вы имѣете противъ моего сына? Вы не знаете, какой это человѣкъ. Я вамъ разскажу.
   И она обернулась къ Моессару:
   -- У меня было два сына...
   Но журналистъ исчезъ. Она тогда вернулась къ адвокату:
   -- У меня было два сына...
   Лемеркье также исчезъ.
   -- О! выслушайте меня кто-нибудь, умоляю васъ! восклицала старуха, разводя руками и стараясь удержать своихъ слушателей.
   Но всѣ бѣжали отъ нея. Тщетно хотѣла она разсказать всю исторію депутатамъ и журналистамъ, несмотря на равнодушіе, съ которымъ они встрѣчали ея геніальную ерунду объ ея радостяхъ и горѣ, объ ея материнской любви и гордости. Внѣ себя отъ волненія и съ сбившимся на сторону чепцомъ, она металась, какъ безумная, представляя вмѣстѣ и смѣшное, и величественное зрѣлище, какъ всякое дитя природы, очутившееся среди драмы современной цивилизаціи; она брала всѣхъ, даже неподвижныхъ ливрейныхъ лакеевъ, въ свидѣтели честности ея сына и несправедливости людей. Вдругъ Жансулэ показался въ дверяхъ; безпокоясь, что мать такъ долго не идетъ, онъ отправился къ ней на-встрѣчу.
   -- Матушка, возьмите мою руку, сказалъ онъ,-- здѣсь намъ нечего оставаться.
   Онъ произнесъ эти слова такимъ спокойнымъ, твердымъ голосомъ, что всѣ окружающіе перестали смѣяться, и добрая старуха, волненіе которой тотчасъ утишилось, спокойно вышла изъ зданія палаты среди почтительно разступившихся слугъ. Освѣщенная блескомъ сыновнихъ миліоновъ, эта почтенная поселянка исчезла въ роскошной каретѣ, служившей теперь жестокой насмѣшкой надъ мрачнымъ отчаяніемъ сына и поразительнымъ символомъ бѣдственной судьбы богатыхъ.
   Сначала, прижавшись каждый въ свой уголокъ, они молчали. но какъ только карета миновала рѣшетку параднаго двора и за ними осталось лобное мѣсто, гдѣ его честь была пригвождена къ позорному столбу, Жансулэ, изнемогая отъ страданій, припалъ къ плечу матери, закрылъ свою голову ея зеленой шалью и, заливаясь горючими слезами, лепеталъ, какъ въ дѣтствѣ, въ минуты горя:
   -- Мама! Мама!
   

VIII.
Парижскія драмы.

   Летитъ быстро время,
   Счастье унося...
   
   Въ полумракѣ большой гостиной на лѣтнемъ положеніи, съ мебелью и люстрами въ чехлахъ, съ опущенными сторами и открытыми окнами, м-съ Дженкинсъ сидитъ за фортепьяно и разбираетъ новый, меланхолическій романсъ моднаго композитора. Его грустныя слова и нѣжная мелодія вполнѣ соотвѣтствуютъ безпокойному состоянію ея души.
   
   Летитъ быстро время,
   Счастье унося...
   
    поетъ бѣдная женщина, и ея голосъ жалобно раздается въ безмолвному дворѣ дома, гдѣ тихо журчитъ фонтанъ среди кустовъ рододендроновъ. Вдругъ голосъ ея обрывается, руки машинально бѣгаютъ по клавишамъ, глаза ея по-прежнему устремлены на ноты, но она смотритъ не на нихъ, а въ пустое пространство.
   Доктора Дженкинса не было въ Парижѣ. Онъ уѣхалъ на нѣсколько дней по дѣламъ и, какъ часто бываетъ въ одиночествѣ, мысли м-съ Дженкинсъ приняли серьезный, аналитическій характеръ. Дженкинсы давно уже не были счастливой четой. Они видались только за столомъ, почти не говорили другъ съ другомъ, и только иногда докторъ, любезный со всѣми, грубо выражался объ ея сынѣ, о приближавшейся старости той, которую всѣ называли красавицей м-съ Дженкинсъ; всегда спокойная и нѣжная, она глотала свои слезы и переносила все, дѣлая видъ, что ничего не понимаетъ; она не любила его по-прежнему,-- это было невозможно при его жестокомъ, презрительномъ поведеніи,-- но, какъ говорилъ кучеръ Джо, "она хотѣла, старая вѣдьма, выйти за него замужъ". До сихъ поръ ея позорное положеніе не могло измѣниться, потому что была еще въ живыхъ законная жена доктора, но теперь, послѣ ея смерти, бѣдная женщина хотѣла во что-бы то ни стало покончить съ этой унизительной комедіей ради сына, который, рано или поздно, могъ съ презрѣніемъ отвернуться отъ матери, и ради свѣта, въ который она десять лѣтъ являлась съ замираніемъ сердца отъ страха, что ея тайна какъ-нибудь откроется. На ея мольбы Дженкинсъ отвѣчалъ громкими фразами: "Неужели ты сомнѣваешься во мнѣ? Развѣ нашъ союзъ можетъ быть разорванъ?" Потомъ онъ сталъ выставлять на видъ, что трудно было съиграть сватьбу втайнѣ, а наконецъ въ послѣднее время довольствовался холоднымъ, гнѣвнымъ безмолвіемъ. Смерть герцога и неудача Вифлеемскаго пріюта нанесли послѣдній ударъ ихъ семейной жизни, такъ-какъ несчастье, связующее еще крѣпче любящія сердца, окончательно разрываетъ колеблющійся брачный союзъ. А несчастье стало преслѣдовать Дженкинса. Слава его пилюль внезапно померкла; старикъ Бушеро въ академическомъ журналѣ уличилъ его въ шарлатанствѣ; свѣтское общество, испуганное ядовитымъ свойствомъ пилюль, отвернулось отъ ихъ творца и докторъ уже чувствовалъ перемѣну вѣтра, быстро происходящую въ Парижѣ. Ему грозила опасность потерять любовь парижанъ, и онъ счелъ болѣе удобнымъ удалиться изъ Парижа на нѣсколько времени, поручивъ м-съ Дженкинсъ посѣщать по-прежнему свѣтскія гостиныя съ цѣлію слѣдить за общественнымъ мнѣніемъ и по возможности сдерживать его. Трудна была эта задача для бѣдной женщины, которая встрѣчала вездѣ такой же холодный пріемъ, какъ у Гемерлинговъ. Но она не жаловалась, въ надеждѣ, что горькія испытанія, перенесенныя вмѣстѣ, укрѣпятъ связывавшія ихъ узы и ускорятъ бракъ. А такъ-какъ она знала, что въ свѣтѣ всего болѣе дорожили ею за ея артистическій талантъ и постоянную готовность своимъ пѣніемъ придать живость вечерамъ, она стала серьезно заниматься музыкой, останавливаясь преимущественно на грустныхъ современныхъ мелодіяхъ, которыя болѣе говорятъ нашимъ нервамъ, чѣмъ чувствамъ.
   
   Летитъ быстро время,
   Счастье унося...
   
   Вдругъ лучъ солнечнаго свѣта проникъ въ гостиную, и горничная, войдя въ дверь, подала м-съ Дженкинсъ карточку; "Терто, стряпчій". Онъ желалъ непремѣнно видѣть хозяйку дома.
   -- Вы сказали, что докторъ въ отсутствіи?
   -- Да, но онъ говоритъ, что имѣетъ дѣло именно до васъ.
   -- До меня? произнесла съ безпокойствомъ м-съ Дженкинсъ; -- хорошо, просите.
   Стряпчій, входя изъ свѣтлой комнаты въ полутемную, моргалъ глазами и не ясно различалъ предметы. Она-же, напротивъ, съ перваго взгляда замѣтила, что это былъ одинъ изъ тѣхъ мародеровъ закона, которые встрѣчаются въ сосѣдствѣ суда и, повидимому, рождены пятидесятилѣтними стариками, съ сѣдыми бакенбардами, холоднымъ, деревяннымъ лицомъ и съ портфелемъ подъ мышкой. Онъ сѣлъ на кончикъ стула, который ему указала м-съ Дженкинсъ, и, убѣдившись, что служанка ушла изъ комнаты, началъ преспокойно перебирать бумаги въ портфелѣ. Видя, что онъ ничего не говоритъ, она потеряла терпѣнье и сказала:
   -- Я должна васъ предупредить, что мужъ мой въ отъѣздѣ, а я ничего не знаю объ его дѣлахъ.
   -- Мнѣ очень хорошо извѣстно, что м-ра Дженкинса нѣтъ въ Парижѣ, отвѣчалъ стряпчій, продолжая рыться въ своихъ бумагахъ:-- я пришелъ по его порученію.
   -- По его порученію! сказала съ испитомъ м-съ Дженкинсъ.
   -- Да, сударыня, докторъ, по несчастью, находится, какъ вамъ, конечно, извѣстно, въ очень затруднительномъ положеніи. Несчастная игра на биржѣ, банкротство финансоваго предпріятія, въ которомъ у него находились много денегъ, и тяжелые расходы по Вифлеемскому пріюту, который теперь остался на его шеѣ, побудили его рѣшиться на геройскій шагъ. Одъ продаетъ свой домъ, лошадей и все движимое имущество, на что и выдалъ мнѣ довѣренность.
   Говоря это, онъ нашелъ въ портфелѣ отыскиваемую бумагу, одинъ изъ тѣхъ офиціальныхъ актовъ на гербовой бумагѣ, которыми такъ часто узакониваются ложь и обманъ. М-съ Дженкинсъ хотѣла сказать: "а я? я исполнила-бы всѣ его приказанія..." Но вдругъ она поняла по небрежному, почти дерзкому обращенію стряпчаго, что она занимала первое мѣсто въ томъ движимомъ имуществѣ, которое отчуждалъ докторъ, и что ея удаленіе изъ дома должно было послужить сигналомъ общей распродажи. Она быстро вскочила. Но стряпчій, все еще сидя, продолжалъ:
   -- Теперь мнѣ осталось сказать вамъ, сударыня, какъ это ни грустно, что м-ръ Дженкинсъ, покидая Парижъ на долго и не желая подвергать васъ всѣмъ непріятностямъ его новой, полной риска жизни, а также полагая, что онъ не вправѣ разлучать васъ съ вашимъ любимымъ сыномъ...
   Она уже ничего не слышала, ничего не видѣла и въ припадкѣ мрачнаго отчаянія, а быть можетъ и безумія, повторяла мысленно только-что пѣтый ею романсъ:
   
   Летитъ быстро время,
   Счастье унося...
   
   Вдругъ чувство гордости пробудилось въ ней.
   -- Довольно, милостивый государь, сказала она,-- всѣ ваши фразы -- только лишнія оскорбленія. Дѣло въ томъ, что меня выгоняютъ изъ дома, какъ служанку.
   -- О! сударыня, ваше положеніе и такъ довольно грустное, не будемъ ухудшать его напрасными непріятными словами. Перемѣняя свой образъ жизни, м-ръ Дженкинсъ вынужденъ разстаться съ вами, но онъ въ отчаяніи и вы тотчасъ увидите, какія теплыя чувства онъ все еще питаетъ къ вамъ. Во-первыхъ, что касается мебели и вашего туалета, то мнѣ поручено отдать вамъ...
   -- Довольно! воскликнула оскорбленная женщина и, позвонивъ, сказала вошедшей горничной: -- Дайте мнѣ шляпу, пальто, что хотите. Я тороплюсь.
   Пока горничная исполняла ея приказанія, она продолжала:
   -- Все, что здѣсь находится, принадлежитъ м-ру Дженкинсу. Онъ можетъ распоряжаться всѣмъ. Я ничего отъ него не прошу. Не настаивайте, это будетъ напрасный трудъ.
   Стряпчій не настаивалъ; онъ исполнилъ данное ему порученіе, а все прочее до него не касалось.
   Равнодушно, хладнокровно надѣла она шляпку и пальто, поправилась передъ зеркаломъ и окинула взоромъ всю комнату, чтобы убѣдиться, не забыла-ли она чего драгоцѣннаго. Нѣтъ, письма ея сына были всѣ въ карманѣ, такъ-какъ она никогда съ ними не разставалась.
   -- Прикажете заложить карету?
   -- Нѣтъ.
   И она ушла изъ дома.
   Было шесть часовъ. Въ эту минуту Жансулэ выходилъ изъ зданія законодательнаго корпуса подъ руку съ своей старухой-матерью, но какъ ни ужасна была драма, разыгравшаяся въ палатѣ, эта драма была еще ужаснѣе по своей неожиданности и по своимъ роковымъ, неизбѣжнымъ послѣдствіямъ. Въ одно мгновеніе, безъ всякихъ подготовокъ, погибла цѣлая жизнь. Ежедневно, ежечасно случаются въ Парижѣ подобныя драмы, и вотъ почему парижская атмосфера всегда напрягаетъ нервы, учащаетъ дыханіе, усиливаетъ пульсъ. М-съ Дженкинсъ шла быстрыми шагами, сама по зная, куда. Какое страшное паденіе! Пять минутъ тому назадъ она была, богата и окружена уваженіемъ, роскошью великосвѣтскаго существованія. Теперь все это исчезло. У нея не было ни крова, ни даже имени. Ей оставалось одно -- улица. Куда идти? Что дѣлать?
   Въ первую минуту она подумала о сынѣ, но сознаться въ своей винѣ, плакать и краснѣть передъ нимъ, любящимъ и почтительнымъ, было сверхъ ея силъ и смерть казалась легче. Умереть какъ можно скорѣе и освободиться на-всегда отъ позора -- единственный выходъ изъ безвыходнаго положенія. но какъ умереть и гдѣ? Несчастная женщина вызывала передъ собою всѣ различные образы смерти. Вокругъ нея жизнь била ключемъ и даже то, чего такъ недостаетъ Парижу зимою, природа, цвѣла на рынкѣ св. Магдалины, благоухающемъ розами и резедой. Вдругъ бѣдная женщина остановилась при мысли, что подумаютъ встрѣчавшіеся знакомые объ ея встревоженномъ лицѣ и поспѣшной, лихорадочной походкѣ. Она пошла тише, обыкновенной поступью свѣтской женщины на прогулкѣ, и останавливалась отъ времени до времени передъ окнами модныхъ магазиновъ. На этихъ блестящихъ выставкахъ все говорило о веснѣ и путешествіяхъ: шляпки, покрытыя волнами газа для защиты отъ солнца, легкія матеріи для платьевъ, зонтики и вѣера всевозможныхъ формъ. Она смотрѣла на всѣ эти мелочи женскаго туалета, но ничего не видѣла; въ зеркальныхъ окнахъ ей мерещилось ея посинѣвшее, мертвое лицо на постели въ какой-нибудь гостинницѣ, куда она зашла съ цѣлію принять ядъ, или на пустынномъ берегу Сены, куда выбросила волна ея бездыханный трупъ. Которая изъ этихъ двухъ смертей была лучше?
   Она долго колебалась и, наконецъ, рѣшившись, снова ускорила шагъ. Въ эту минуту маркизъ Монпавонъ, красивый, нарядный. съ цвѣткомъ въ петличкѣ, издали поклонился ей, снявъ почтительно шляпу. На этотъ шикарнѣйшій изъ поклоновъ, столь льстящій самолюбію женщинъ, она отвѣчала любезнымъ привѣтствіемъ парижанки, состоящимъ изъ незамѣтнаго наклоненія стана и безмолвной улыбки глазъ. При видѣ этого обмѣна свѣтскихъ любезностей среди ликующей весенній природы никто не заподозрилъ-бы, что одна и та-же роковая идея вела этихъ двухъ представителей большого свѣта, случайно встрѣтившихся, идя въ противоположную сторону, но къ одной цѣли.
   Предсказаніе камердинера герцога Мора относительно маркиза вполнѣ осуществилось. "Мы можемъ умереть или потерять власть, тогда у васъ потребуютъ отчета и дѣло будетъ скверное". Дѣйствительно, дѣло было скверное. Съ большимъ трудомъ Монпавону удалось отдалить на двѣ недѣли уплату въ казну считаемыхъ за нимъ денегъ, и онъ надѣялся, что Жансулэ, послѣ утвержденія его выборовъ и возвращенія миліоновъ, одолжитъ ему необходимую сумму. Рѣшеніе палаты отняло у псго эту послѣднюю надежду. Но онъ возвратился изъ законодательнаго корпуса спокойно въ свой клубъ, гдѣ его ждалъ Франсуа съ повѣсткой о явкѣ на другой день къ слѣдственному судьѣ. Относилось-ли дѣло, по которому его вызывали, къ дѣятельности его, какъ контролера Поземельнаго банка, или его прежней службы по сбору податей, было неизвѣстно. Во всякомъ случаѣ, грубый, офиціальный вызовъ въ судъ прямо, безъ всякихъ предварительныхъ, частныхъ разговоровъ, свидѣтельствовалъ о серьезности этого дѣла и о рѣшимости суда дѣйствовать твердо, безпристрастно.
   Въ виду такой крайности, впрочемъ, давно предвидѣнной, старый красавецъ не дрогнулъ. Онъ уже рѣшился, какъ поступить въ такую критическую минуту. Монпавонъ на скамьѣ подсудимыхъ, Монпавонъ въ Мазасѣ! Нѣтъ, это было немыслимо. Онъ привелъ въ порядокъ свои бумаги, разорвалъ нѣкоторыя изъ нихъ, опорожнилъ свои карманы, положилъ въ нихъ двѣ или три стклянки съ туалетнаго стола и, уходя, сказалъ Франсуа:
   -- Пойду взять ванну... Чортова палата... Какая тамъ пыль!
   Маркизъ былъ такъ спокоенъ и натураленъ, что камердинеръ повѣрилъ ему. Впрочемъ, Монпавонъ и не лгалъ. Онъ такъ усталъ отъ продолжительнаго стоянія въ душной, пыльной трибунѣ законодательнаго корпуса, что мысль о ваннѣ тѣшила чисто-физически стараго сибарита, который задумалъ заснуть въ этой ваннѣ вѣчнымъ сномъ, какъ знаменитые... ну, какъ ихъ тамъ звали, герои древняго міра. И пало отдать ему справедливость, ни одинъ изъ этихъ стоиковъ не шелъ на смерть такъ спокойно, какъ онъ.
   Съ бѣлой камеліей въ петлицѣ, надъ ленточкой Почетнаго легіона, онъ шелъ бодро, весело по бульвару Капуциновъ и только встрѣчи съ м-съ Дженкинсъ нарушила на минуту его спокойствіе. Она показалась старому красавцу очень моложавой, сіяющей и пикантной. Великолѣпная м-съ Дженкинсъ, въ черномъ, газовомъ платьѣ, съ длиннымъ шлейфомъ, въ кружевной мантильѣ и съ гирляндой осеннихъ цвѣтовъ на шляпкѣ, и многочисленные, не меаѣе изящные женскіе силуэты представляли въ его глазахъ такое прелестное зрѣлище, что старый красавецъ грустно опустилъ голову и невольно пошелъ тише при мысли, что онъ въ послѣдній разъ имъ любуется. Но вскорѣ новая, совершенно иного рода встрѣча воскресила въ немъ прежнее мужество.
   Какая-то сгорбленная фигура, ослѣпленная блестящими лучами солнца и какъ-бы стыдящаяся всѣхъ окружающихъ, медленно переходила черезъ улицу. Это былъ старикъ Морестанъ, нѣкогда сенаторъ и министръ, приговоренный за участіе въ скандальномъ дѣлѣ мальтійскихъ выжимокъ къ тюремному заключенію на два года и лишенію ордена Почетнаго легіона первой степени, несмотря на его преклонные года и прежнія заслуги. Впослѣдствіи срокъ его заключенія былъ на половину убавленъ и онъ только-что вышелъ изъ тюрьмы, униженный, убитый, не имѣя даже средствъ озолотить свой позоръ, такъ-какъ все его состояніе было конфисковано. Въ настоящую минуту онъ стоялъ на краю тротуара, опустивъ голову и дожидаясь, пока улица немного очистится отъ экипажей, чтобы перейти на другую сторону. Ему было неловко и стыдно стоять, точно напоказъ, въ самомъ людномъ мѣстѣ бульваровъ, среди толпы знакомыхъ, идущихъ пѣшкомъ и ѣдущихъ въ экипажахъ. Монпавонъ замѣтилъ на его лицѣ безпокойный, испуганный взглядъ, въ одно и то-же время умолявшій каждаго знакомаго признать его и старавшійся избѣгнуть какого-бы то ни было вниманія. Неужели и онъ доживетъ до такого униженія? Нѣтъ, это невозможно. И, гордо выпрямившись, выпятивъ впередъ свою могучую грудь, онъ продолжалъ идти твердыми, рѣшительными шагами по своему пути.
   Маркизъ Монпавонъ шелъ на смерть. Онъ шелъ спокойно по длинной линіи бульваровъ, горѣвшихъ яркими лучами заходящаго солнца у церкви св. Магдалины. Ему нечего было торопиться; минута свиданія зависѣла отъ него. Заложивъ руки за спину и гордо вздернувъ косъ, онъ свободно ступалъ по асфальту; на каждомъ шагу онъ весело улыбался знакомымъ, махалъ рукою покровительственнымъ тономъ или почтительно снималъ шляпу. Все ему нравилось, это его забавляло. Предстоявшая ему смерть напрягала его чувства и онъ ощущалъ всѣ поэтическія тонкости прекраснаго лѣтняго вечера среди блестящаго, шумнаго Парижа,-- вечера, послѣдняго въ его жизни и который онъ желалъ продлить до глубокой ночи. По этой причинѣ онъ миновалъ великолѣпныя бани, въ которыя онъ обыкновенно ходилъ, и китайскія бани, гдѣ его также знали. Онъ не хотѣлъ, чтобы Парижъ узналъ въ тотъ-же вечеръ объ его смерти и чтобы она произвела повсюду скандалъ. Старый красавецъ, вѣчно поддерживавшій блестящую внѣшность, желалъ освободиться отъ этого позора и исчезнуть безъ слѣда, какъ тѣ солдаты, которыхъ послѣ кровопролитной битвы заносятъ въ списки ни умершими, ни ранеными, а просто пропавшими. Вотъ почему онъ старательно вынулъ изъ своихъ кармановъ все, что могло бы отожествить его личность.
   Мало-по-малу внѣшній видъ бульваровъ измѣнился; толпа стала болѣе скученной и занятой, дома меньшихъ размѣровъ и испещренные вывѣсками. Пройдя ворота Сен-Дени и Сен-Мартенъ, подъ которыми во всякое время дня кишитъ народонаселеніе предмѣстій, Парижъ принимаетъ провинціальный видъ. Тамъ Монпавонъ никого не зналъ и могъ похвалиться, что и его не знали. Лавочники смотрѣли съ любопытствомъ на его блестящую рубашку и сюртукъ изъ тонкаго сукна, принимая его за какого нибудь знаменитаго актера, который передъ представленіемъ гулялъ для здоровья по старому бульвару, нѣкогда бывшему театромъ его первыхъ успѣховъ. Вѣтеръ становился свѣжѣе, сумерки стушевывали даль и Монпавону казалось, что его уже сжимали мрачныя объятія ночи. Дрожь пробѣгала по его жиламъ, но онъ не поддавался чувству страха, а шелъ твердой поступью, гордо поднявъ голову.
   Маркизъ Монпавонъ шелъ на смерть. Мало-по-малу онъ углубился въ лабиринтъ узкихъ, многолюдныхъ улицъ, гдѣ шумъ дилижансовъ смѣшивался съ тысячью различныхъ звуковъ мелкой парижской промышленности, а дымъ фабрикъ -- съ лихорадочнымъ дыханіемъ цѣлаго народа, ведущаго отчаянную борьбу съ голодомъ. Вдругъ Монпавонъ остановился; онъ нашелъ то, чего искалъ. Между черной лавкой угольщика и мастерской укладчика вещей, передъ дверью котораго стояли сосновыя доски, непріятно отозвавшіяся въ сердцѣ Монпавона, виднѣлась большая вывѣска надъ воротами, съ надписью: "Ванны". Онъ вошелъ въ ворота и миновалъ маленькій садикъ, гдѣ уныло журчалъ фонтанъ. Вотъ та мрачная трущоба, которую онъ отыскивалъ. Кому придетъ въ голову, чтобъ маркизъ Монпавонъ пришелъ сюда лишить себя жизни? Самый домъ, небольшой, низкій, съ зелеными ставнями и съ стеклянной дверью, находился въ концѣ двора и походилъ, какъ всѣ парижскія бани, на дачу. Войдя въ контору, онъ потребовалъ ванну, и пока приготовляли ее, онъ приблизился къ окну и, куря сигару, сталъ смотрѣть на кусты сирени въ саду. Рядомъ виднѣлся большой дворъ пожарной команды; устроенная на немъ гимнастика казалась издали въ сумеркахъ массой висѣлицъ. Кто-то игралъ на рожкѣ. Эти звуки перенесли Монпавона за тридцать лѣтъ назадъ, въ Алжиръ, и онъ припомнилъ свои походы, осаду Константины, прибытіе Мора въ полкъ, дуэли, шумные ужины. Какъ хорошо начиналась жизнь! Какъ жаль, что всему помѣшали проклятыя карты! Однако, и то хорошо, что онъ до послѣдней минуты сохранилъ приличную внѣшность, достойную аристократа.
   -- Ваша ванна готова.
   Въ эту самую минуту м-съ Дженкинсъ, блѣдная, едва переводя дыханіе, входила въ мастерскую своего сына, куда привлекъ ее инстинктъ, болѣе сильный, чѣмъ ея воля -- желаніе поцѣловать свое дѣтище предъ смертью. Отворивъ дверь (онъ ей далъ особый ключъ), она увидѣла съ удовольствіемъ, что его не было дома, такъ-что она могла на свободѣ успокоиться отъ овладѣвшаго ею волненія, еще болѣе усилившагося, благодаря длинной прогулкѣ, непривычной для богатой женщины, имѣвшей свой экипажъ. На столѣ лежала записка, которую онъ всегда оставлялъ на случай прихода матери, которая, благодаря тираніи Дженкинса, не могла часто и надолго посѣщать сына. Въ этихъ запискахъ онъ увѣдомлялъ ее, когда вернется или гдѣ его можно найти. Эти два существа продолжали нѣжно любить другъ друга, несмотря на разлучавшія ихъ жестокія условія жизни м-съ Дженкинсъ, обязанной скрывать отъ сына свою позорную тайну.
   "Я на репетиціи моей пьесы и вернусь къ семи часамъ", говорилось на этотъ разъ въ запискѣ.
   Это трогательное вниманіе сына, который, повидимому, вѣчно ждалъ ее, хотя она уже три недѣли не была у него, поразило мать въ самое сердце и она горько зарыдала. Она теперь какъ-бы очутилась въ совершенно новомъ мірѣ. Здѣсь было такъ хорошо, такъ свѣтло, такъ спокойно. Послѣдніе лучи солнца искрились на стеклянной крышѣ мансарды, точно вырубленной въ синевѣ неба, и на обнаженныхъ стѣнахъ, украшенныхъ только ея большимъ портретомъ. Это скромное жилище, блестѣвшее радужнымъ свѣтомъ, когда мракъ уже водворялся во всемъ остальномъ Парижѣ, произвело на бѣдную женщину потрясающее впечатлѣніе, несмотря на его нищенскій гидъ, плохую, разрозненную, крытую ситцемъ мебель и красовавшіеся на каминѣ два большихъ букета гіацинтовъ, продающихся на улицахъ возами. Какую славную, достойную жизнь могла она вести въ этомъ уединенномъ уголкѣ вмѣстѣ съ споимъ сыномъ! И въ одно мгновеніе, какъ во снѣ, представилась ей цѣлая картина. Тутъ она поставила-бы свою кровать, тамъ фортепьяно, и стала-бы давать уроки, заботиться объ ихъ маленькомъ хозяйствѣ, внося свою долю труда и мужественной дѣятельности. Какъ не поняла она, что въ этомъ заключался ея долгъ, что въ этомъ была вся гордость ея, какъ матери и вдова! Какая презрѣнная слабость, какая непростительная слѣпота овладѣла ею!
   Конечно, вина ея была громадная, но не трудно было найти облегчающія обстоятельства въ ея легкомысленной, нѣжной натурѣ и въ хитромъ коварствѣ злодѣя, который долго морочилъ ее обѣщаніемъ жениться, а потомъ, сознавшись, что онъ уже женатъ, такъ пламенно распространялся о своей любви и мрачномъ отчаяніи, что бѣдное созданіе, уже скомпрометированное въ глазахъ свѣта и неспособное на геройскій подвигъ, кончило тѣмъ, что, поддавшись соблазну, вело впродолженіи десяти лѣтъ двойную жизнь -- блестящую извнѣ и горькую дома. Десять лѣтъ она жила между одуряющими свѣтскими успѣхами и душевными тревогами; десять лѣтъ все ея существованіе основывалось на лжи; десять лѣтъ она пѣла передъ восхищенными слушателями и постоянно страшилась, чтобъ между двумя куплетами не открылась ея страшная тайна; десять лѣтъ она принимала каждое замѣчаніе о незаконныхъ связяхъ за намекъ, такъ-что, наконецъ, лицо ея приняло выраженіе смиреннаго преступника, просящаго пощады. Въ послѣдніе-же года увѣренность въ измѣнѣ доктора отравляла даже ея внѣшній блескъ, я какъ много перенесла она душевныхъ страданій и униженій до послѣдняго, страшнѣйшаго изъ всѣхъ!
   Пока она грустно вспоминала, объ этомъ мрачномъ прешедшемъ, въ уединенномъ, безмолвномъ домѣ раздался взрывъ веселаго, юнаго смѣха. Она вспомнила откровенную исповѣдь сына и послѣднее его письмо, въ которомъ онъ объявлялъ о своей женитьбѣ, и старалась распознать въ молодомъ, звонкомъ хорѣ голосъ ея будущей дочери Элизы, невѣсты сына, которую она не знала и никогда не должна была узнать. Эта мысль, окончательно развѣнчивавшая въ ней мать, до того усилила въ ея сердцѣ горькое раскаяніе, укоры совѣсти и душевныя страданія, что, несмотря на все ея мужество, она залилась жгучими слезами.
   Между тѣмъ медленно наступала ночь. Черное небо какъ-бы нависло надъ наклоненными стеклами крыши. Часы на городскихъ башняхъ мѣрно вторили другъ другу въ окружающей тишинѣ, прерываемой только свистомъ вѣтра, который дулъ съ рѣки, сырой, холодный, какъ-бы напоминая несчастной, что ее ждетъ мрачная пучила. При этой мысли она невольно дрожала подъ своей кружевной мантильей. Зачѣмъ она пришла сюда? Ей теперь хотѣлось жить, а жизнь была немыслима послѣ неизбѣжнаго сознанія.
   Наконецъ, на лѣстницѣ раздались шаги и дверь съ шумомъ отворилась. Вошедъ Андре. Онъ былъ веселъ и громко пѣлъ. Онъ торопился идти на обѣдъ къ Жуаёзамъ и сталъ поспѣшно зажигать свѣчку, чтобъ поправить свой туалетъ. Въ безмолвной мастерской что-то зашевелилось.
   -- Кто здѣсь? спросилъ онъ.
   Въ отвѣтъ раздалось что-то неопредѣленное: полузаглушевный смѣхъ или вопль. Онъ подумалъ, что это новая выходка дѣвочекъ, и пошелъ на звукъ. Двѣ руки крѣпко обняли его.
   -- Это я.
   И торопливымъ, лихорадочнымъ голосомъ бѣдная женщина сказала, что она отправляется въ далекое путешествіе и пришла съ нимъ проститься.
   -- Куда ты уѣзжаешь?
   -- Не знаю, мы отправляемся по дѣламъ на его родину.
   -- Какъ! ты не будешь на первомъ представленіи моей пьесы? Она пойдетъ черезъ три дня. А потомъ сейчасъ и сватьба. Не можетъ-же онъ помѣшать тебѣ быть на моей сватьбѣ!
   Она начала пріискивать предлоги къ своему отъѣзду, но очень неловко, и Андре чувствовалъ, что она говорила неправду. Голосъ ея звучалъ какъ-то странно, руки дрожали.
   -- Нѣтъ, не надо, такъ лучше, сказала она, видя, что онъ хочетъ зажечь свѣчу.-- Къ тому-же у меня столько дѣла, что я должна сейчасъ уйти.
   Она, дѣйствительно, хотѣла удалиться, но Андре не пускалъ ее, умоляя высказать причину мрачнаго горя, ясно виднѣвшагося на ея лицѣ, несмотря на сумерки.
   -- Ничего, ничего! увѣряю тебя, отвѣчала она; -- мнѣ жаль, что я не могу раздѣлить съ тобою твоего торжества, твоего счастья. Но ты знаешь, какъ я люблю тебя... Я всегда думаю о тебѣ... Сохрани и ты мнѣ мѣстечко въ своемъ сердцѣ. Ну, теперь поцѣлуй меня. Я уже и то опоздала.
   -- Нѣтъ, я не отпущу тебя, я чувствую, что въ твоей жизни произошло что-то необыкновенное. Ты скрываешь какое-то горе. Онъ сдѣлалъ какую-нибудь низость...
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Пусти меня!
   -- Скажи, что съ тобой? удерживалъ онъ ее силой.
   Потомъ, нагнувшись, онъ шопотомъ произнесъ мягко, глухо, какъ поцѣлуй:
   -- Онъ тебя бросилъ?
   Несчастная вздрогнула всѣмъ тѣломъ.
   -- Не спрашивай... Я не хочу говорить... Прощай!
   -- Ты ничего не можешь мнѣ сказать, чего-бы я не зналъ, бѣдная матушка, сказалъ Андре, прижимая ее къ сердцу.-- Неужели ты не поняла, почему я выѣхалъ изъ вашего дома...
   -- Ты знаешь...
   -- Все. Я давно предчувствовалъ то, что случилось сегодня.
   -- О! несчастная, несчастная! Зачѣмъ я пришла сюда!
   -- Потому что здѣсь твое мѣсто. Ты видишь, я правъ, не отпуская тебя. Ты десять лѣтъ лишала меня материнскихъ ласкъ, теперь возврати все съ лихвою.
   Онъ говорилъ это, стоя на колѣняхъ передъ диваномъ, на который она упала, заливаясь слезами. Долго плакала она; это была послѣдняя вспышка униженнаго самолюбія. Наконецъ, въ дверяхъ показалась вся семья Жуаёзъ. Безпокоясь о долгомъ отсутствіи Андре, она явилась въ полномъ своемъ составѣ въ его мастерскую, наполняя ее прелестными юными лицами, вьющимися кудрями, скромными туалетами и невиннымъ, веселымъ смѣхомъ. Вся эта прелестная сцена освѣщалась старой семейной лампой съ большимъ абажуромъ, которую Жуаёзъ торжественно держалъ надъ своей головой. Однако, увидавъ незнакомую, блѣдную, плачущую женщину, Жуаёзы остановились, а она впилась глазами въ Элизу, которая, отставъ отъ другихъ въ замѣтномъ смущеніи, ясно обнаруживала, что она невѣста.
   -- Элиза! воскликнулъ Маранъ,-- поцѣлуй твою мать и поблагодари ее. Она будетъ жить съ своими дѣтьми.
   Бѣдная женщина очутилась въ объятіяхъ четырехъ маленькихъ, ласковыхъ, любящихъ существъ, давно жаждавшихъ поддержки матери. Она сразу, незамѣтно заняла свое мѣсто у свѣтлаго очага, осушила слезы и отогрѣла свое оледенѣвшее сердце подъ нѣжными лучами семейной лампы, которая горѣла тихо, ровно, не колеблясь, въ мастерской артиста, гдѣ только-что свирѣпствовала роковая буря, отнынѣ забытая навсегда.
   Этого священнаго пламени семейнаго очага никогда не знавалъ несчастный, въ эту самую минуту плававшій въ своей крови. Холодный эгоистъ, онъ вѣчно жилъ только напоказъ, гордо выпяливая свою накрахмаленную грудь. Впрочемъ, эта гордость была его лучшимъ качествомъ. Она долго поддерживала его среди полнаго крушенія и теперь стискивала его зубы въ предсмертной агоніи.
   Въ маленькомъ садикѣ все такъ-же журчалъ фонтанъ; въ сосѣднемъ дворѣ все такъ-же слышались звуки рожка.
   -- Посмотри, что дѣлаетъ господинъ въ седьмомъ нумеръ, онъ долго не выходитъ, говоритъ хозяйка.
   Мальчикъ бѣжитъ наверхъ и черезъ минуту кричитъ въ страшномъ испугѣ:
   -- Онъ умеръ! Но это не тотъ, его подмѣнили!
   Всѣ сбѣгаются и дѣйствительно никто не можетъ узнать вошедшаго въ баню красиваго, блестящаго господина въ этомъ посинѣвшемъ мертвецѣ. Голова его свисла на одну сторону, по лицу струятся румяна, смытыя кровью, его руки и ноги безпорядочно раскинулись въ ужасномъ утомленіи отъ роли, сыгранной до конца, до смерти актера. Двухъ ударовъ бритвы по гордо выставленной груди было достаточно, чтобъ все напускное величіе исчезло, разсѣялось. И отъ маркиза Люи-Агенора де-Монпавона, образца свѣтскаго приличія, осталась невѣдомая, безъимянная, разлагающаяся масса костей, жира, грязи и крови.
   

ГЛАВА IX.
Изъ записокъ конторщика: послѣднія страницы.

   "Второпяхъ и дрожащей рукой я вношу въ свои записки страшныя событія, происшедшія въ послѣдніе дни. Поземельный банкъ погибъ окончательно и съ нимъ погибли всѣ мои самолюбивыя мечты. Банкъ закрытъ полиціей, всѣ книги отправлены къ слѣдственному судьѣ, директоръ Паганетти бѣжалъ, а изъ двухъ попечителей одинъ, Буа-Ландри, въ тюрьмѣ, а другой, Монпавонъ, пропалъ. Голова моя идетъ кругомъ. Каково думать, что я могъ, слѣдуя совѣтамъ трезваго разума., уже полгода спокойно воздѣлывать въ Монбарѣ свой виноградникъ и выстроить даже маленькій бельведеръ для вечерняго отдыха, какъ у професора Шальмета? Но я хотѣлъ обогатиться, пустился въ спекуляція, и вотъ теперь снова я конторщикъ обанкротившагося банка, кредиторы и акціонеры котораго, внѣ себя отъ злобы, осыпаютъ меня ежедневно оскорбленіями, какъ-бы желая сдѣлать мою сѣдую голову отвѣтственной за разореніе Набоба и бѣгство директора.
   Точно я самъ не потерялъ вторично мое жалованье за четыре года и семь тысячъ франковъ, отданные мною негодяю Паганетти для спекуляцій. Но, вѣрно, мнѣ суждено испить до дна чашу униженія и бѣдствія.
   "Меня, тридцать лѣтъ служившаго безупречно въ университетѣ. таскали къ слѣдственному судьѣ. Проходя по мрачнымъ заламъ суда, кишѣвшимъ адвокатами и тяжущимися, дожидаясь своей очереди въ коридорѣ среди всевозможныхъ мошенниковъ, я понялъ всю опасность спекуляцій. Меня успокоило только одно, что я не принималъ никакого участія въ обманахъ и мошенничествахъ, производившихся въ Поземельномъ банкѣ, такъ-какъ не присутствовалъ въ засѣданіяхъ распорядителей. Когда я очутился передъ слѣдственнымъ судьею въ бархатной шапочкѣ и съ проницательнымъ взглядомъ, я почувствовалъ, что всѣ мои мысли прочтены и что мнѣ оставалось только сознаться. Но въ чемъ? Все равно, только сознаться. Вотъ какъ повліяло на меня правосудіе., Этотъ ужасный человѣкъ около пяти минутъ смотрѣлъ на меня молча, перелистывая страницы тетрадки, исписанной знакомымъ мнѣ почеркомъ. Потомъ онъ сказалъ строго и насмѣшливо:
   "-- Ну, г. Пасажонъ, давно-ли вы разыгрывали роль носильщика?
   "Воспоминаніе о мелкихъ продѣлкахъ въ голодное время банка почти совершенно улетучилось изъ моей головы и я сразу не понялъ, на что намекалъ судья, но нѣсколькихъ его словъ было достаточно, чтобъ доказать, какъ онъ близко зналъ исторію нашего банка. Хотя страхъ приковывалъ мой языкъ къ гортани, мнѣ пришлось разсказать все, что я зналъ о знаменитыхъ засѣданіяхъ совѣта банка, протоколы которыхъ я писалъ, о подпискѣ Паоли и пр. Судья зналъ все до мельчайшихъ подробностей, такъ-что я рѣшительно недоумѣвалъ, откуда онъ могъ получить всѣ эти свѣденія. Мои показанія записывались секретаремъ, а когда я хотѣлъ просвѣтить правосудіе глубокомысленными замѣчаніями, слѣдователь сухо останавливалъ меня словами: "не надо фразъ". Между прочимъ, онъ задавалъ мнѣ различные вопросы о Набобѣ, о томъ, когда онъ вносилъ деньги, о мѣстѣ храненія нашихъ книгъ, и вдругъ, обращаясь къ человѣку, котораго я до тѣхъ поръ не замѣтилъ, сказалъ:
   "-- Дайте намъ кассовую книгу, г. экспертъ.
   "Маленькій человѣчекъ въ бѣломъ галстухѣ положилъ требуемую книгу на столъ. Это былъ г. Жуаёзъ, бывшій кассиръ Гемерлинга и сына, но я не успѣлъ ему поклониться, какъ судья указалъ мнѣ на вырванный листъ въ книгѣ.
   "-- Кто это сдѣлалъ? спросилъ онъ;-- не лгите.
   "Я, дѣйствительно, ничего не зналъ, такъ-какъ никогда не заботился о конторскихъ книгахъ, но счелъ своимъ долгомъ пояснить, что секретарь Набоба, Жери, часто приходилъ по вечерамъ въ банкъ и одинъ разсматривалъ книги. Мои слова взбѣсили Жуаёза и онъ, покраснѣвъ, воскликнулъ:
   "-- Г. слѣдователь, это нелѣпость. Жери -- тотъ молодой человѣкъ, о которомъ я вамъ говорилъ. Онъ являлся въ банкъ, какъ частный человѣкъ, и слишкомъ преданъ бѣдному Жансулэ, чтобъ уничтожать записи о внесенныхъ имъ суммахъ, которыя могли-бы служить доказательствомъ его, быть можетъ, слѣпой, но безкорыстной честности. Впрочемъ, Жери уже на дорогѣ изъ Туниса и вскорѣ дастъ вамъ всѣ необходимыя объясненія.
   "Я понялъ, что моя ревность къ интересамъ банка можетъ меня скомпрометировать.
   "-- Берегитесь, Пасаженъ, сказалъ очень строго слѣдователь,-- вы здѣсь, какъ свидѣтель, но если вы будете намѣренно сбивать правосудіе, то можете незамѣтно перейти въ обвиняемаго. Ну, подумайте, кто вырвалъ эту страницу?
   "Тогда я вспомнилъ очень кстати, что за нѣсколько дней, до бѣгства изъ Парижа Паганетти приказалъ мнѣ принести всѣ книги къ нему на домъ, гдѣ онѣ оставались до слѣдующаго утра. Когда это показаніе было записано, слѣдователь меня отпустилъ, но потомъ снова призвалъ.
   "-- Возьмите эту тетрадку, г. Пасажонъ, сказалъ онъ,-- мнѣ ее больше не надо.
   "И онъ мнѣ отдалъ мои собственныя записки, которыя мнѣ не удалось спрятать до полицейскаго обыска.
   "Придя домой, цервой моей мыслью было уничтожить эти нескромныя страницы, послужившія орудіемъ противъ меня самого; но, подумавъ хорошенько и убѣдившись, что въ нихъ нѣтъ ничего, компрометирующаго лично меня, я рѣшился ихъ не только сохранить, но и продолжать. Въ Парижѣ есть много романистовъ, который-нибудь изъ охъ купитъ съ удовольствіемъ мои записки, а я этимъ путемъ отомщу той шайкѣ разбойниковъ, въ которую, по несчастью, я попалъ. Къ тому-же надо что-нибудь дѣлать, а въ банкѣ рѣшительно нѣтъ никакихъ занятій, кромѣ принятія всевозможныхъ повѣстокъ.
   "Я, по-старому, веду счета г-жи Серафанъ и она снабжаетъ меня съѣстными припасами, которые я снова прячу въ денежномъ сундукѣ. Жена Паганетти также очень добра ко мнѣ и набиваетъ мнѣ карманы провизіей всякій разъ, какъ я посѣщаю ее въ ея роскошномъ домѣ. Тамъ, по крайней мѣрѣ, ничего не измѣнилось, та-же роскошь, тотъ-же блескъ, даже прибавился еще одинъ ребенокъ. Не даромъ Паганетти перевелъ все, что имѣлъ, на имя жены, которая такъ слѣпо вѣритъ въ него, что, несмотря на его бѣгство, считаетъ его невинной жертвой доброты и довѣрчивости. Надо быть ловкимъ человѣкомъ, чтобъ играть комедію даже въ своемъ семействѣ и до такой степени обойти свою жену."
   "Но, право, грустно, что всѣ эти негодяи роскошно ѣдятъ, даже Буа-Ландри требуетъ въ тюрьму обѣды изъ лучшихъ ресторановъ, а бѣдный Пасажонъ долженъ довольствоваться объѣдками съ чужихъ кухонь. Впрочемъ, грѣшно жаловаться: есть люди и несчастнѣе меня, напримѣръ, бѣдный Франсисъ, бывшій камердинеръ Монпавона. Я только-что принялся сегодня утромъ жарить въ каминѣ кусокъ ветчины, какъ онъ вошелъ блѣдный, исхудалый, въ грязномъ, измятомъ бѣльѣ. Сначала онъ сказалъ, что не имѣетъ никакихъ извѣстій о своемъ пропавшемъ господинѣ, что всѣ бумаги Монпавона запечатали, а на вещи наложенъ арестъ въ пользу многочисленныхъ кредиторовъ.
   "-- Такимъ образомъ, прибавилъ Франсисъ, -- теперь у меня дѣла немного разстроены.
   "Но въ сущности у него не было ни гроша въ кармапѣ, онъ провелъ двѣ ночи на скамейкахъ бульваровъ, постоянно тревожимый полиціей, а что касается ѣды, то, я думаю, онъ давно не видалъ ея, такъ-какъ страшно пожиралъ глазами мою ветчину. Я, конечно, предложилъ ему раздѣлить со мною мой скромный завтракъ, но онъ изъ приличія отказался, что, однако, не помѣшало ему наброситься, какъ голодному волку, на ветчину и стаканъ вина, когда я молча подалъ ихъ ему. Черезъ нѣсколько минутъ щеки его покрылись румянцемъ и онъ началъ болтать безъ умолку.
   "-- Я знаю, Пасаженъ, гдѣ онъ... я его видѣлъ.
   "-- Вы о комъ говорите, г. Франсисъ? спросилъ я съ удивленіемъ.
   "-- О моемъ господинѣ, о маркизѣ. Я нашелъ его въ маленькомъ бѣломъ домикѣ за церковью Богородицы (онъ не упоминалъ слово "моргъ", какъ слишкомъ неприличное). Я зналъ, что отыщу его тамъ. Признаюсь, маркиза узнать могъ только его камердинеръ. Волосы у него стали сѣдые, зубы выпали, щеки покрылись морщинами. Лежа на мраморномъ столѣ, онъ показался маѣ такимъ, какимъ я ежедневно видалъ его за утреннимъ туалетомъ.
   "-- Вы никому не сказали?
   "-- Никому. Я знаю ужь давно его мысли на этотъ счетъ и пусть онъ удалится на тотъ свѣтъ скромно, по-англійски. Но, признаюсь, онъ могъ-бы оставить мнѣ кусокъ хлѣба: я служилъ ему двадцать лѣтъ. Вонъ Люи при смерти герцога Мора стащилъ много свертковъ золота да весь гардеробъ, сотни рубашекъ и халатъ на дорогомъ мѣху въ двадцать тысячъ франковъ. Вотъ и Ноэль, вѣроятно, погрѣлъ себѣ руки, если успѣлъ во-время поживиться. Теперь на Вандомской площади ничего не подѣлаешь. Тамъ всѣмъ завѣдуетъ строгая старуха, мать Набоба. Она продаетъ Сен-Романъ и картинную галерею, даже половину дома отдаетъ внаймы. Разореніе полное.
   "Признаюсь, я не могъ не выразить своего удовольствія, потому что негодяй Жансулэ -- причина всѣхъ нашихъ несчастій. Онъ вездѣ хвалился своимъ богатствомъ. Всѣ этому вѣрили и лучшей приманкой для всякаго дѣла были слова: "Набобъ участвуетъ". Положимъ, что онъ потерялъ нѣсколько миліоновъ, но зачѣмъ-же онъ увѣрялъ, что у него ихъ безъ конца? Буа Ландри арестовали, но слѣдовало-бы арестовать Жансулэ. Если-бъ былъ другой экспертъ, онъ давно уже сидѣлъ-бы.
   "-- Довольно на него посмотрѣть, прибавилъ я, -- чтобъ знать, какой онъ человѣкъ. По лицу видно, что гордый разбойникъ.
   "-- И такой грубый.
   "-- И безнравственный.
   "-- Не имѣетъ никакого понятія о приличіяхъ. Ну, да одъ погибъ. Вмѣстѣ съ нимъ Дженкинсъ и многіе другіе.
   "-- Какъ! и докторъ? Жаль, онъ былъ любезный и учтивый господинъ.
   "-- Да, въ его домѣ все продаютъ: лошадей, экипажи, мебель. Замокъ въ Нантерѣ также идетъ съ молотка. Да, почтенный Пасажонъ, наступило полное крушеніе всего современнаго общества. Можетъ быть, мы съ вами не увидимъ конца, но, вѣрьте мнѣ, все такъ гнило, что должно лопнуть.
   "Страшно было смотрѣть, какъ этотъ блѣдный, исхудалый, покрытый грязью, новый Іеремія проповѣдывалъ крушеніе цѣлаго міра, и снова я съ сожалѣніемъ вспомнилъ о своемъ виноградникѣ въ Монбарѣ.
   P. S.-- Важная новость. Г-жа Паганетти только-что привезла мнѣ письмо отъ своего мужа, Онъ въ Лондонѣ и начинаетъ новое великолѣпное предпріятіе. Онъ приглашаетъ меня вновь къ нему поступить и выражаетъ радость, что можетъ вознаградить меня за понесенные убытки. Жалованья я буду получать вдвое противъ прежняго; кромѣ того, мнѣ дадутъ квартиру съ отопленіемъ, пять акцій новаго общества и все, что мнѣ остался долженъ Поземельный банкъ. Только теперь мнѣ необходимо поѣхать въ Лондонъ на свой счетъ и уплатить нѣкоторые самые необходимые долги. Да здравствуетъ Паганетти! Я буду богатъ. Я сегодня-же напишу монбарскому нотаріусу, чтобъ онъ заложилъ мой виноградникъ и выслалъ мнѣ деньги".
   

ГЛАВА X.
Въ Бардигерѣ.

   Какъ говорилъ Жуаёзъ слѣдственному судьѣ, Поль Жери возвращался изъ Туниса. Онъ провелъ тамъ три недѣли въ тяжелой борьбѣ съ интригами и тайными подкопами Гемерлинга, въ ежедневныхъ посѣщеніяхъ различныхъ судовъ и министерствъ, помѣщавшихся въ громадной резиденціи бея въ Бардо, соединяющемъ всѣ государственныя учрежденія въ своихъ защищенныхъ пушками стѣнахъ. Съ перваго дня своего прибытія Поль узналъ, что дѣло Жансулэ разсматривалось втайнѣ мѣстнымъ судомъ и что оно было заранѣе рѣшено противъ него; это ясно обнаруживалось закрытіемъ конторы Набоба, наложеніемъ печатей на его имущество и конфискаціею его дворца и кораблей въ гавани, точно онъ уже умеръ гражданской смертью и оставалось только раздѣлить его наслѣдство. Во всей жадной сворѣ, набросившейся на лакомую добычу, Поль не нашелъ ни одного друга, ни одного защитника. Набоба; даже французская колонія, повидимому, радовалась паденію временщика, который такъ долго исключительно пользовался всѣми милостями бея. Вырвать изъ рукъ могущественнаго врага все достояніе Набоба было немыслимо, если его выборы въ законодательный корпусъ не будутъ утверждены, и потому Жери надѣялся спасти хоть часть тѣхъ денегъ, которыя Набобъ далъ въ послѣднее время взаймы бею. Но слѣдовало торопиться, потому что каждый день могъ принести грустную вѣсть о парламентскомъ пораженіи Жансулэ.
   Молодой человѣкъ не жалѣлъ усилій и, благодаря его хладнокровію. энергіи и тонкому знанію французскихъ законовъ, которые служатъ основой тунискаго кодекса, ему удалось, наконецъ, снять секвестръ съ десяти миліоновъ изъ пятнадцати, должныхъ беемъ, и даже получить на эту сумму векселя на марсельскій банкъ. Въ то самое утро, когда онъ окончательно спряталъ въ свой портфель драгоцѣнные векселя, имъ была получена депеша изъ Парижа о кассированіи выборовъ Набоба, которую онъ скрылъ отъ всѣхъ. Но возвращаясь изъ Бардо, онъ увидѣлъ по торжествующему лицу скакавшаго туда сына Гемерлинга, что чрезъ нѣсколько часовъ извѣстіе это распространится вездѣ и его векселя могутъ подвергнуться ноаой конфискаціи. Поэтому онъ прямо отправился на итальянскій пароходъ, отходившій въ Геную на слѣдующее утро, провелъ тамъ ночь и окончательно успокоился, когда на восходѣ солнца капитанъ поднялъ якорь.
   Въ Генуѣ сердце его дрогнуло при видѣ яхты подъ тунискимъ флагомъ, стоявшей въ гавани. Онъ боялся, что это погоня за нимъ и что ему придется имѣть дѣло съ итальянской полиціей, по оказалось, что яхта, украшенная разноцвѣтными флагами, ожидала какую-то почетную особу, и Поль, не интересуясь узнать имя этой особы, отправился, не теряя ни минуты, въ Марсель по береговой, живописной, во опасной желѣзной дорогѣ. Въ Саванѣ поѣздъ остановился и пасажирамъ было объявлено, что бурный горный потокъ снесъ ночью сосѣдній маленькій мостъ, и необходимо было подождать около десяти часовъ, пока инженеры исправятъ поврежденіе. Дѣлать было нечего; всѣ разбрелись по гостинницамъ хорошенькаго городка, но Поль Жери, сгорая нетерпѣніемъ увидать свою милую Алину, а главное отдать деньги бѣдному Жансулэ, честь котораго могла быть еще спасена этими миліонами, отправился въ коляскѣ въ Ниццу. Возница обѣщалъ быстро доставить его на лихой четверкѣ, но еслибъ даже онъ и не пріѣхалъ ранѣе поѣзда желѣзной дороги, то все-же его тревожному сердцу было пріятнѣе видѣть, что съ каждой минутой разстояніе до Парижа хотя медленно, но убавляется, чѣмъ сидѣть безпомощно въ гостинницѣ.
   Это путешествіе по берегу Средиземнаго моря въ прекрасный іюньскій день казалось влюбленному юношѣ упоительнымъ, райскимъ блаженствомъ и онъ съ сожалѣніемъ согласился дать вздохнуть лошадямъ часа два въ маленькомъ, хорошенькомъ городкѣ Бардигерѣ, одной изъ многочисленныхъ аристократическихъ зимнихъ станцій между Генуей и Ниццей. Но жизнь тутъ кипитъ только съ ноября мѣсяца, а теперь въ великолѣпномъ, громадномъ отелѣ, гдѣ остановился Жери, царила безмолвная тишина, и хозяинъ, желая привлечь рѣдкаго гостя, отвелъ ему роскошную гостиную съ ковромъ и бѣлыми занавѣсками на окнахъ, изъ которыхъ открывался восхитительный видъ. Уставшій, ослѣпленный ѣдкой пылью большой дороги, юноша бросился на диванъ. Передъ нимъ въ открытое окно виднѣлись безконечныя терасы оливковыхъ плантацій и апельсинныхъ рощъ, изъ разнообразной зелени которыхъ кокетливо выглядывали блестящія бѣлыя виллы. Самая ближняя изъ нихъ, отличавшаяся прихотливой архитектурой и громадными пальмами, принадлежала, по словамъ хозяина гостинницы, богатому банкиру Морису Троту, у котораго теперь гостилъ знаменитый скульпторъ Брега, умиравшій отъ чахотки. Это имя Брега Поль часто слыхалъ въ мастерской Фелиціи и оно невольно воскресило въ его умѣ ея прелестное лицо; онъ видѣлъ ее въ послѣдній разъ въ Булонскомъ лѣсу почти въ объятіяхъ герцога Мора. Что сталось съ бѣдной дѣвушкой послѣ потери этой могучей поддержки? Послужитъ-ли ой на пользу такой роковой урокъ? О, по странной случайности, пока онъ думалъ о Фелиціи Рюисъ, въ сосѣднемъ саду Мориса Трота пробѣжала борзая собака, походившая двѣ капли воды на Кадура съ его бѣлой короткой шерстью и тонкой розовой пастью. Въ глазахъ юноши мгновенно пронесся цѣлый рядъ грустныхъ и прелестныхъ видѣній. Казалось, что роскошная природа, разстилавшаяся передъ нимъ, высокій, горный скатъ, покрытый богатой растительностью, уносили его мысли куда-то далеко. Одуряющее благоуханіе фіалокъ, пропитанныхъ солнечными лучами, вызывало въ головѣ Поля образы Алины, Фелиціи, витавшіе среди волшебнаго пейзажа и въ южной синевѣ южнаго неба. Вдругъ въ сосѣдней комнатѣ послышались скрипъ двери, шорохъ платья, шелестъ книги, и, наконецъ, кто-то тихо вздохнулъ. Что это, во снѣ или на яву? Въ этомъ вздохѣ ему послышалось отдаленное эхо дикаго рева шакала въ пустынѣ. Нѣтъ, это ему только показалось. Все было тихо. Онъ закрылъ глаза и заснулъ. Всѣ смутныя видѣнія, витавшія передъ нимъ въ полу-дремотѣ, теперь сосредоточились въ одинъ ясный, чудный сонъ. Послѣ вѣнца онъ отправился съ Алиной на желѣзную дорогу. Глаза Алины сіяютъ любовью и вѣрою въ него; они не хотятъ ни знать, ни видѣть никого, кромѣ ея Поля. Они сидятъ за завтракомъ въ этой самой комнатѣ. Она въ утреннемъ бѣломъ, пеньюарѣ, напоминающемъ своими кружевами и запахомъ фіалокъ свадебную корзинку. Все весело, все улыбается: глаза молодыхъ, вино въ стаканахъ, лазуревое небо, жизнь, будущность. Какъ они были счастливы, какъ имъ было хорошо! но вдругъ среди пламенныхъ поцѣлуевъ Алина насупила брови, слезы покатились по ея щекамъ. "Фелиція здѣсь, ты меня разлюбишь", шептала она. "Фелиція здѣсь? Пустяки!" отвѣчалъ онъ со смѣхомъ. "Да, да, здѣсь", повторяла она и дрожащей рукой указывала на сосѣднюю комнату, въ которой слышались громкій лай собаки и гнѣвный голосъ Фелиціи: "цыцъ, Кадуръ, цыцъ!"
   Влюбленный юноша вскочилъ, какъ съумасшедшій; прелестный сонъ исчезъ, но въ сосѣдней комнатѣ лаяла собака и кто-то стучался въ дверь.
   -- Отворите. Это я... Дженкинсъ!
   Поль вытаращилъ глаза отъ изумленія. Дженкинсъ здѣсь? Зачѣмъ? Какимъ образомъ? Съ кѣмъ онъ говорилъ? Кто ему отвѣтитъ? Никто не отвѣчалъ, только послышались легкіе шаги и дверь скрипнула.
   -- Наконецъ-то я васъ нашелъ, сказалъ ирландецъ такимъ грубымъ и рѣзкимъ голосомъ, въ которомъ Поль никогда не призналъ-бы мягкую, нѣжную рѣчь доктора.-- Я васъ искалъ цѣлую недѣлю, безумно летая изъ Генуи въ Ниццу, изъ Ниццы въ Геную. Я зналъ, что вы еще не уѣхали, потому что яхта бея стоитъ въ гавани, и уже рѣшился искать во всѣхъ прибрежныхъ гостинницахъ, какъ вдругъ вспомнилъ, что Брега здѣсь. Надѣясь, что вы по дорогѣ посѣтили его, я отправился къ нему; онъ послалъ меня сюда.
   Но съ кѣмъ-же онъ говорилъ? Почему ему такъ упорно не отвѣчали? Наконецъ, чудный, хотя грустный голосъ, хорошо знакомый Полю, произнесъ:
   -- Ну да, Дженкинсъ, это я. Что вамъ надо?
   Черезъ стѣну Поль, казалось, видѣлъ ея сжатыя съ презрѣніемъ и отвращеніемъ губы.
   -- Я васъ не пущу, я вамъ не дозволю сдѣлать этой глупости.
   -- Какой глупости? У меня есть заказы въ Тунисѣ. Я должна туда ѣхать.
   -- Это невозможно, дитя мое.
   -- Бросьте ваши родительскія нѣжности. Я знаю, что подъ ними кроется. Продолжайте, какъ начали. Я предпочитаю бульдога левреткѣ.
   -- Просто безуміе ѣхать туда одной въ ваши года.
   -- Я всегда одна. Неужели надо брать съ собою Констанцію?
   -- А отчего-же не меня?
   -- Васъ? произнесла Фелиція съ ироническимъ смѣхомъ.-- А Парижъ? А ваши кліенты? Я никогда не рѣшусь отнять у общества его Каліостро.
   -- Но я пойду за вами всюду, сказалъ рѣшительно Дженкинсъ.
   Наступило минутное молчаніе. Поль спросилъ себя, благородно-ли было подслушивать разговоръ, грозившій обнаружить роковыя тайны, но усталость и непобѣдимое любопытство приковали его къ дивану. Такъ долго его мучило и соблазняло это таинственное существо, что онъ жаждалъ убѣдиться, кто именно скрывалась подъ маской свѣтской артистки: несчастная или развратная женщина. Онъ притаилъ дыханіе, боясь проронить слово, но это было совершенно напрасно, такъ-какъ они, считая себя единственпами обитателями гостинницы, говорили громко, не стѣсняясь.
   -- Но чего-же, наконецъ, вы отъ меня хотите?
   -- Я хочу васъ.
   -- Дженкинсъ!
   -- Да, да, я знаю, что вы мнѣ запретили говорить такъ съ вами, но если другой говорилъ съ вами еще откровеннѣе...
   -- А намъ какое дѣло, негодяй! произнесла Фелиція съ презрѣніемъ.-- Если я поддалась скукѣ и забыла свою гордость, то не вамъ упрекать меня. Вы были одной изъ причинъ моего паденія, вы навѣки омрачили, испортили мою жизнь.
   И она начертила передъ глазами испуганнаго Поля картину отвратительной попытки стараго развратника воспользоваться невинной неопытностью молодой дѣвушки подъ личиной родительской привязанности,-- попытки, оставившей въ сердцѣ юнаго существа, выдержавшаго такую преждевременную роковую борьбу, вѣчное отвращеніе къ только-что начатой жизни, а на губахъ мрачный слѣдъ опаленной горемъ улыбки.
   -- Я васъ люблю... я васъ люблю, сказалъ глухо Дженкинсъ;-- страсть оправдываетъ все.
   -- Ну, такъ любите меня, если это вамъ правится. А я васъ невзвижу, не только за сдѣланное мнѣ зло, за убитую въ моемъ сердцѣ вѣру, но и за то, что вы представляете въ моихъ глазахъ самое отвратительное олицетвореніе лицемѣрія и лжи. Да, среди свѣтскаго маскарада, среди этой пестрой груды ложныхъ улыбокъ, низкихъ предразсудковъ и грязныхъ желаній, которые мнѣ такъ опротивѣли, что я бѣгу какъ можно дальше и предпочла-бы этому низкому свѣту тюрьму, клоаку, улицу,-- вы, великолѣпный Дженкинсъ, мнѣ противнѣе всѣхъ. Вы прибавили къ французскому лицемѣрію, съ его улыбками и любезными фразами, англійское радушное пожатіе руки, и всѣ закричали: "добрый Дженкинсъ! честный Дженкинсъ!" Но я васъ знаю и, несмотря на вашъ благородный девизъ, нахально красующійся на вашихъ письмахъ, печатяхъ и каретахъ, я всегда вижу въ васъ... подлеца.
   Голосъ ея дико раздавался сквозь полустиснутые зубы, и Поль ждалъ свирѣпой вспышки Дженкинса, который, очевидно, не могъ снести столько оскорбленій; во, повидимому, ненависть и презрѣніе любимой женщины возбудили въ немъ болѣе грусти, чѣмъ гнѣва.
   -- Какъ вы жестоки! произнесъ онъ печальнымъ, убитымъ тономъ.-- Если-бъ вы знали, какъ вы поражаете мое сердце! Да, я былъ лицемѣромъ, но вѣдь лицемѣры не рождаются, а жизнь, обстоятельства ихъ дѣлаютъ. Если вѣтеръ дуетъ противный, а надо идти впередъ, то остается только лавировать. Ну, я и лавировалъ. Обвиняйте въ моей низости не меня, а мое несчастное прошедшее, и сознайтесь, что въ одномъ, по крайней мѣрѣ, я былъ искрененъ -- въ любви къ вамъ. Ничто не могло уничтожить мою страсть -- ни ваше презрѣніе, ни ваши оскорбленія. И эта страсть, послѣ всего, что вы только-что сказали, даетъ мнѣ силу отвѣтить вамъ: вы когда-то мнѣ объявили, что вамъ нуженъ мужъ, который слѣдилъ-бы за каждымъ вашимъ шагомъ и смѣнилъ-бы съ дежурства бѣдную Кремницъ; я теперь свободенъ, хотите выйти за меня замужъ, Фелиція?
   -- А ваша жена? воскликнула молодая дѣвушка.
   -- Она умерла.
   -- Умерла? М-съ Дженкинсъ? Вы не лжете?
   -- Вы не знали той, о которой я говорю; а другая была не жена. Встрѣтившись съ нею, я уже былъ женатъ. Моя женитьба была насильственная. Двадцати пяти лѣтъ я увидѣлъ себя въ отчаянномъ положеніи. Мнѣ предстояло сидѣть въ тюрьмѣ за долги или жениться на миссъ Странгъ, старой дѣвѣ, сестрѣ ростовщика, который ссудилъ мнѣ пятьсотъ ф. ст. для уплаты за лекціи въ медицинскомъ факультетѣ. Я сначала выбралъ тюрьму, но черезъ нѣсколько мѣсяцевъ мое мужество исчезло и я женился. Вы можете себѣ представить, какую жизнь я велъ между уродомъ-сестрою, постоянно меня ревновавшей, и братомъ, слѣдившимъ за каждымъ моимъ шагомъ. Конечно, я могъ-бы бѣжать, но меня удерживало желаніе воспользоваться плодами моей подлости. Но всѣ мои разсчеты оказались тщетными. Старикъ Странгъ умеръ безъ гроша, проигравъ передъ смертью все свое состояніе. Тогда я помѣстилъ свою больную жену въ госпиталь и отправился во Францію. Мнѣ приходилось начинать жизнь съизнова, но я зналъ и презиралъ людей. Нечего распространяться о моей парижской дѣятельности. Я, наконецъ, свободенъ и...
   -- Хороша свобода! Отчего-же вы не женитесь на бѣдной женщинѣ, которая такъ преданно и смиренно дѣлила вашу позорную жизнь?
   -- О! трудно сказать, которая изъ этихъ двухъ пытокъ была тяжелѣе. По крайней мѣрѣ, законной женѣ я логъ открыто выражать свою ненависть, а съ другой я долженъ былъ разыгрывать комедію семейнаго счастья, тогда какъ любилъ только васъ. Судя по себѣ, я думаю, что и она, бѣдная, радостно вскрикнула, узнавъ о вашей разлукѣ.
   -- Что заставляло васъ выносить такую пытку?
   -- Парижъ, общество, свѣтъ! Женатые въ глазахъ всѣхъ, мы должны были тянуть лямку.
   -- А теперь васъ ничего съ ней не связываетъ?
   -- Теперь я думаю только о васъ. Узнавъ о вашемъ отъѣздѣ, я понялъ, что всѣ комедіи кончены и что мнѣ остается только летѣть въ погоню за вами. Вы уѣхали изъ Парижа, -- я сдѣлалъ то-же. Вы продали все свое имущество, -- я приказалъ своему стряпчему также продать все, что я имѣлъ.
   -- А она? спросила Фелиція дрожащимъ отъ гнѣва голосомъ.-- А честная, благородная подруга, вашей жизни? Что станется съ нею? Вы мнѣ предлагаете ея мѣсто? А вашъ девизъ, добрый, честный Дженкинсъ: дѣлать добро безъ задней мысли?
   Она громко разсмѣялась и этотъ смѣхъ мучительно раздавался въ его сердцѣ, какъ удары плетки по лицу.
   -- Довольно, довольно! воскликнулъ онъ; -- неужели вашу душу не трогаетъ моя любовь, которой я пожертвовалъ всѣмъ: состояніемъ, славой, честью? Посмотрите на меня. Гдѣ моя маска, я ее сорвалъ для васъ, вотъ что сталось теперь съ лицемѣромъ.
   И въ безмолвной тишинѣ раздался глухой звукъ преклоненныхъ колѣнъ. Внѣ себя отъ страсти онъ умолялъ ее согласиться на бракъ и дать ему право вездѣ слѣдовать за нею; потомъ его слова смѣшались съ лихорадочными рыданіями и его горе, его любовь были такъ искренни, что никакое сердце не могло-бы остаться равнодушнымъ, особенно среди этой чудной природы, въ этой благоуханной, раздражающей атмосферѣ. Но Фелиція осталась непреклонной.
   -- Перестаньте, Дженкинсъ, сказала она гордо,-- вы просите невозможнаго. Намъ нечего скрывать другъ отъ друга; на вашу откровенность я отвѣчу тѣмъ-же, хотя мнѣ дорого будетъ стоить это униженіе... Я была любовницей Мора.
   Поль это зналъ, но подобное признаніе въ устахъ прелестной молодой дѣвушки показалось ему столь ужаснымъ, что слезы сожалѣнія выступили на его глазахъ.
   -- Я знаю, сказалъ Дженкинсъ глухо,-- у меня всѣ ваши письма къ нему.
   -- Мои письма?
   -- Вотъ они, возьмите ихъ. Они мнѣ болѣе не нужны... Я ихъ знаю наизусть... Но я вынесъ и болѣе страшныя муки. Я долженъ былъ подогрѣвать его пламя и посылать къ вамъ вашего холоднаго любовника юнымъ, пламеннымъ. Ты хотѣлъ горѣть, несчастный, ну и гори!
   -- Скажите прямо, что вы его отравили.
   Поль вздрогнулъ. Неужели онъ долженъ былъ сдѣлаться сообщникомъ преступленія? Но судьба не допустила его до подобнаго позора.
   Въ дверь комнаты кто-то громко постучалъ и раздался голосъ его возницы:
   -- Eli signor francese. andiamo.
   Въ сосѣдней комнатѣ воцарилась тишина, потомъ послышался шопотъ. Поль Жери выбѣжалъ во дворъ, желая поскорѣе отдѣлаться отъ невольной роли шпіона.
   Отъѣзжая въ коляскѣ отъ подъѣзда гостинницы, онъ увидалъ въ одномъ изъ ея оконъ блѣдное лицо, окаймленное великолѣпными волосами и дико сверкавшее черными, огненными глазами. Но ему довольно было взглянуть на портретъ Алины, чтобъ навсегда изгнать изъ своей памяти этотъ долго тревожившій его душу чудный образъ, и снова всѣ его мысли сосредоточились на милыхъ, свѣтлыхъ чертахъ его невинной, прелестной невѣсты.
   

ГЛАВА XI.
Первое представленіе.

   -- На сцену для перваго акта!
   Этотъ громкій крикъ режисера раздается за кулисами Театра Новостей въ день перваго представленія пьесы Марана "Возмущеніе", и со всѣхъ сторонъ, медленно, боясь испортить свои прически и новые, бальные костюмы, появляются актеры и актрисы. Они безмолвны, блѣдны, смущены, напряженная улыбка едва пробивается подъ румянами и бѣлилами; лихорадочная тревога, овладѣвающая всегда артистами при выходѣ на сцену въ покой роли, замѣтна въ каждомъ ихъ движеніи. Одинъ только директоръ театра Кардальякъ, въ черномъ фракѣ и бѣломъ галстухѣ, радостно сіяетъ, расхаживая по сценѣ передъ опущеннымъ занавѣсомъ, отдавая послѣднія приказанія машинистамъ, осматривая всѣ мелочи постановки и поздравляя актрисъ съ удачными костюмами. При видѣ его веселаго, торжествующаго лица никто не подумалъ-бы, что онъ въ этотъ вечеръ поставилъ все на карту и отъ неуспѣха новой пьесы зависѣло его четвертое банкротство, такъ-какъ крушеніе Набоба увлекло за собою въ бездну и бѣднаго Кардальяка. Но онъ не унываетъ. Успѣхъ, какъ всѣ чудовища, пожирающія человѣка, любитъ молодость, и никому неизвѣстное имя молодого писателя, красующееся на афишѣ, служитъ хорошимъ предзнаменованіемъ въ глазахъ стараго игрока.
   Напротивъ. Андре Маранъ далеко не такъ спокоенъ; пораженный холоднымъ видомъ театральной залы, на которую смотритъ со сцены въ щелку занавѣса, онъ все болѣе и болѣе теряетъ вѣру въ свое новое произведеніе. Зала кишитъ зрителями, несмотря на весну, и, благодаря усиліямъ Кардальяка, представляетъ такое-же блестящее зрѣлище, какъ въ самый разгаръ зимняго сезона. Тутъ весь Парижъ, являющійся во всѣ театры на первыя представленія новыхъ пьесъ и берущій свои мѣста съ боя, если ему не присылаютъ ахъ по знакомству. Въ оркестрѣ виднѣются открытые сердечкомъ жилеты, лысыя маковки, англійскіе проборы и свѣтлыя перчатки: на балконѣ и въ ложахъ царитъ разнообразная смѣсь всѣхъ обществъ и туалетовъ: скромная, цѣломудренная улыбка честной женщины и дерзкія румяна продажной красоты; министры, посланники, актрисы, кокотки, извѣстные писатели, театральные критики. Въ литерныхъ ложахъ, рѣзко выдающихся своимъ блескомъ, гордо возсѣдаютъ биржевые тузы и ихъ жены, осыпанныя бриліантами. И все это многочисленное общество, всѣ эти лица, появляющіяся всегда на одномъ мѣстѣ, въ одинаковой позѣ, пропитаны скукой, мрачной, мертвящей скукой, и тѣмъ монотоннымъ, свѣтскимъ однообразіемъ, которое подъ конецъ каждаго сезона превращаетъ Парижъ въ самый тоскливый, недовольный собой и брюзгливый провинціальный кружокъ. Съ безпокойствомъ смотрѣлъ Маранъ на эту апатичную, надутую, скучающую публику и недоумѣвалъ, какъ заставить ее воспринять его идеи, какъ воодушевить всю эту толпу, занятую только собою, однимъ общимъ электрическимъ токомъ, сосредоточивающимъ въ одинъ центръ всѣ разсѣянные взгляды и разбѣжавшіяся во всѣ стороны мысли. Инстинктивно онъ искалъ поддержки въ той ложѣ бель-этажа, гдѣ сидѣла семья Жуаёзъ, впереди Элиза и младшія сестры, а сзади Алина и старикъ отецъ. Весь Парижъ, смотря на эту граціозную группу, казавшуюся живымъ цвѣткомъ среди искуственнаго букета, спрашивалъ съ удивленіемъ: "Это что за люди?" Но поэтъ поручилъ свою судьбу этимъ маленькимъ ручкамъ въ новенькихъ, нарочно купленныхъ для торжественнаго случая перчаткахъ, которыя смѣло подадутъ сигналъ къ рукоплесканіямъ.
   Прочь со сцены! Маранъ едва успѣлъ выскочить за кулисы и вотъ онъ слышитъ далеко-далеко первыя слова своей пьесы, громко раздающіяся въ безмолвной залѣ. Страшная минута! Куда ему идти? Что дѣлать? Остаться за кулисами и ободрять, поддерживать актеровъ, когда онъ самъ нуждался въ поддержкѣ? Нѣтъ, онъ предпочитаетъ встрѣтить опасность лицомъ къ лицу; быстро пробравшись по коридору, онъ тихо входитъ въ закрытый бенуаръ, гдѣ въ глубинѣ прячется женщина, извѣстная всему Парижу. Онъ садится подлѣ нея и, крѣпко прижавшись другъ къ другу, мать и сынъ, невидимые никому, съ лихорадочнымъ трепетомъ слѣдятъ за представленіемъ.
   Сначала публика пришла въ тупикъ. Театръ Новостей въ рукахъ остроумнаго Кардальяка сдѣлался самымъ любимымъ въ Парижѣ и, оставаясь вѣрнымъ своему названію, старался ослѣпить зрителей постоянными блестящими сюрпризами, разнообразя свой репертуаръ то волшебной опереткой, раздѣвающей женщинъ, то современной мелодрамой, разлагающей нравы. Но въ этотъ вечеръ новинка, поднесенная Кардальякомъ Парижу, превосходила всякое вѣроятіе. Пьеса была въ стихахъ и вполнѣ честная. Ловкій спекулаторъ понялъ, что наступила минута затронуть эту новую струну, и смѣло сдѣлалъ первый шагъ. Изумленіе, овладѣвшее всѣми, мало-по-малу исчезло и вся зала незамѣтно подчинилась чарующей силѣ свѣжаго, сильнаго, здороваго произведенія.
   -- Какъ хорошо! Какъ отдыхаешь!
   Это былъ общій крикъ, общее сознаніе. Всѣ чувствовали какой-то пріятный, сладкій отдыхъ, слушая звучные стихи и честную мысль. Отдыхалъ толстый Гемерлингъ, едва переводя дыханіе отъ духоты; отдыхала Сюзанна Блохъ, сверкая бриліантами, отдыхала Ами Фера съ вѣнчальными бѣлыми цвѣтами въ своей кудрявой головѣ. Старыя, намалеванныя кокотки, до того поблекшія, что инстинктивно прятались въ глубинѣ ложъ, и юные, напомаженные, съ англійскимъ проборомъ, изломанные гандены въ одинъ голосъ восклицали; "Какъ хорошо! Какъ отдыхаешь!" Красавецъ Моессаръ повторялъ то-же себѣ подъ носъ. Всѣ отдыхали. не говоря, однако, отъ какой возмущающей душу работы, отъ какого тяжелаго труда праздныхъ, ни на что ненужныхъ людей.
   Сочувственное, все болѣе и болѣе усиливавшееся одобреніе публики начинало придавать залѣ обычную физіономію великихъ торжествъ. Успѣхъ носился въ воздухѣ; всѣ лица просіяли и красота женщинъ какъ-бы удесятерилась отъ всеобщаго энтузіазма. Молодой поэтъ чувствовалъ гордую радость отъ сознанія, что онъ воодушевилъ всю эту толпу. Вдругъ говоръ въ публикѣ усилился, начали почти вслухъ смѣяться. Что случилось? Андре съ безпокойствомъ посмотрѣлъ на сцену, но тамъ не было ничего необыкновеннаго. Онъ оглянулъ залу и увидѣлъ, что всѣ бинокли, всѣ взгляды были обращены на пустую до тѣхъ поръ литерную ложу, въ которой теперь рослая, громадная фигура сидѣла, облокотясь на бархатную рампу. Это былъ Набобъ. Онъ, бѣдный, въ десять дней постарѣлъ на двадцать лѣтъ. Пламенныя, южныя натуры, непреодолимыя своей энергіей, опускаются чрезвычайно быстро. Со дня касаціи его выборовъ онъ заперся въ своей комнатѣ съ опущенными сторами и не хотѣлъ видѣть не только людей, но и свѣтъ Божій, который теперь для него представлялся лишь грудой протестовъ и судебныхъ повѣстокъ. Левантинка отправилась на воды съ своими негритянками и професоромъ гимнастики, не обращая никакого вниманія на разореніе мужа. Бонпенъ, преслѣдуемый всевозможными требованіями денегъ, не зналъ, что дѣлать и какъ добиться хоть слова отъ Жансулэ, который безмолвно отворачивался, какъ только упоминали при немъ о дѣлахъ. Одна старуха, его мать, не потеряла головы; зная по своему деревенскому опыту, что платежъ по векселямъ дѣло чести, она принялась энергично за дѣло. Съ утра до ночи она бѣгала по дому, повѣряла счеты, контролировала прислугу, приводила все въ порядокъ, не боясь никакихъ трудностей и униженій. По нѣсколько разъ въ день она проходила по Вандомской площади, громко говоря, какъ-бы про себя: "Я иду къ судебному приставу". И совѣтовалась она съ сыномъ только въ крайнихъ случаяхъ, объясняясь съ нимъ какъ можно короче, даже не смотря на него. Наконецъ, черезъ десять дней письмо Поля Жери изъ Марселя съ извѣстіемъ объ его скоромъ пріѣздѣ съ десятью миліонами вывело Набоба изъ его забытья. Десятью миліонами онъ могъ предотвратить банкротство и начать съизнова жизнь. Нашъ провансалецъ воспрянулъ отъ своего мрачнаго отчаянія, полный радости и надеждъ. Онъ велѣлъ поднять сторы на окнахъ и потребовалъ газеты. Какой прекрасный случай доставляло ему первое представленіе пьесы Марана показаться парижанамъ во всемъ своемъ прежнемъ блескѣ. Мать инстинктивно отговаривала его отъ поѣздки въ театръ; Парижъ пугалъ ее и она желала увезти своего Франсуа въ уединенный уголокъ родины и тамъ ухаживать за нимъ такъ-же, какъ за его старшимъ братомъ. Но онъ былъ господинъ своимъ дѣйствіямъ и привыкъ, чтобъ передъ его волей всѣ преклонялись. Дѣлать было нечего, она сама помогла ему принарядиться и съ гордостью проводила его, великолѣпнаго, величественнаго. Прибывъ въ театръ, Жансулэ тотчасъ замѣтилъ, какое волненіе произошло въ публикѣ при его входѣ въ ложу. Онъ уже привыкъ къ подобнымъ оваціямъ и всегда отвѣчалъ своей широкой, доброй улыбкой, но на этотъ разъ демонстрація была далеко не сочувственная, напротивъ, враждебная.
   -- Какъ, это онъ?
   -- Да.
   -- Какая дерзость!
   Эти восклицанія слышались въ оркестрѣ вмѣстѣ со многими другими. Благодаря своему уединенію въ послѣдніе дни, онъ не зналъ, какъ настроено было общество противъ него и какія статьи печатались въ газетахъ насчетъ развращающаго вліянія его богатства. Увлекаемое подобной лицемѣрной фразеологіей, общественное мнѣніе время отъ времени вымещаетъ на невинныхъ все то снисхожденіе, которое оно оказываетъ виновнымъ. Это было ужаснымъ разочарованіемъ для бѣднаго Набоба и въ первую минуту онъ ощутилъ болѣе горя, чѣмъ гнѣва. Взволнованный, онъ старался скрыть свое лицо большимъ биноклемъ и обернулся къ сценѣ, но все-же не могъ избѣгнуть скандальной демонстраціи, устроенной ему публикой, отъ которой у него помутилось въ глазахъ и стучало въ вискахъ, какъ всегда бываетъ передъ приливомъ крови.
   По окончаніи акта онъ остался въ томъ-же неловкомъ, неподвижномъ положеніи, но говоръ въ публикѣ, заглушаемый игрою актеровъ, теперь долеталъ до него гораздо явственнѣе, и дерзкое упорство нѣкоторыхъ зрителей, переходившихъ съ мѣста на мѣсто, чтобъ лучше видѣть его, побудило, наконецъ, бѣднаго Набоба бѣжать въ коридоръ. Но тутъ онъ очутился въ толпѣ свѣтскихъ юношей, журналистовъ и продажныхъ красавицъ, смѣявшихся по ремеслу. Изъ отворенныхъ дверей ложъ долетали отрывки разговоровъ, смѣшивавшіеся въ одну пеструю массу.
   -- Прекрасная пьеса! Какъ свѣ жа... Какія честныя мысли.
   -- А Набобъ! Какова дерзость!
   -- Да, какъ-то отрадно на душѣ... чувствуешь себя лучше.
   -- Отчего его не арестовали?
   -- Совсѣмъ молодой человѣкъ. Это его первая пьеса.
   -- Говорятъ. Буа-Ландри въ Мазасѣ,-- это невозможно. Вонъ сидитъ его жена, въ модной шляпкѣ.
   -- Это ничего не доказываетъ. Она продолжаетъ свое ремесло, вотъ и все. А шляпка очень хорошенькая.
   -- Дженкинсъ въ Тунисѣ съ Фелиціей. Старикъ Браимъ видѣлъ ихъ обоихъ. Бей, кажется, лечится пилюлями Дженкинса.
   -- На здоровье.
   Далѣе слышались болѣе нѣжные голоса:
   -- Поди къ нему, папа. Онъ, бѣдный, одинъ!
   -- Но я съ нимъ незнакомъ.
   -- Ничего, поклонись ему только. Пусть онъ увидитъ, что не всѣ отъ него отвернулись.
   Маленькій человѣкъ съ краснымъ лицомъ и въ бѣломъ галстухѣ подбѣжалъ къ Набобу и почтительно снялъ передъ нимъ шляпу. Съ какой благодарностью отвѣчалъ Жансулэ на этотъ поклонъ человѣка, котораго онъ вовсе не зналъ, хотя онъ игралъ въ послѣднее время важную роль въ его судьбѣ: безъ Жуаёза президентъ Поземельнаго банка, по всей вѣроятности, раздѣлилъ0бы судьбу Буа-Ландри.
   Кромѣ Жуаёза, всѣ проходили мимо Набоба, не замѣчая его, смотря пристально въ пространство, и въ десять минуть бѣдный Жансулэ перенесъ всѣ муки остракизма, изгонявшаго его изъ парижскаго общества, гдѣ онъ не имѣлъ ни родства, ни твердыхъ связей. Онъ дрожалъ отъ стыда. Кто-то произнесъ вполголоса: "Онъ пьянъ". Несчастному оставалось только запереться въ комнатѣ за своей ложей, куда къ нему прежде всегда приходили во время антрактовъ биржевые тузы и журналисты. Но теперь никто не пришелъ и даже Кардальякъ не счелъ нужнымъ поздороваться съ собственникомъ театра.
   -- Что я сдѣлалъ имъ? Почему Парижъ не хочетъ меня знать?
   Онъ задавалъ себѣ эти вопросы въ мрачномъ уединеніи роскошной комнаты, обтянутой шелковой матеріей и освѣщенной большимъ мавританскимъ фонаремъ. Вся эта роскошь была еще точно съ иголочки, и Набобъ невольно вспомнилъ, что онъ пріѣхалъ въ Парижъ только шесть мѣсяцевъ тому назадъ. Въ полгода онъ прожилъ массу денегъ! Онъ погрузился въ какое-то тяжелое забытье, изъ котораго его вывели громкія рукоплесканія и восторженные крики. Пьеса имѣла большой успѣхъ. Теперь шли сатирическіе монологи и пламенныя фразы, заставлявшія биться сердца всѣхъ зрителей. Жансулэ захотѣлъ также посмотрѣть и послушать, что дѣлалось на сценѣ. Этотъ театръ принадлежалъ ему и онъ заплатилъ миліонъ за свою ложу.
   Онъ снова вышелъ въ ложу, въ ту самую минуту, какъ публика, притаивъ дыханіе, религіозно слушала пламенную рѣчь противъ мошенниковъ, которые задирали носъ, наживъ себѣ состояніе самымъ грязнымъ путемъ. Конечно, Маранъ, сочиняя этотъ краснорѣчивый монологъ, имѣлъ въ виду не Жансулэ, но публика приняла это за намекъ на него и, вознаградивъ автора громкими рукоплесканіями, обернулась единодушно къ его ложѣ съ открытымъ и оскорбительнымъ выраженіемъ презрѣнія. Несчастный былъ пригвожденъ къ позорному столбу въ своемъ собственномъ театрѣ, стоившемъ ему такъ дорого. Но на этотъ разъ онъ не скрылся отъ оскорбленія, а скрестивъ руки на груди, бросилъ вызывающій взглядъ на толпу, на сотни иронически смотрѣвшихъ на него лицъ, на нравственный весь Парижъ, который, обративъ его въ козла отпущенія, изгонялъ изъ своей среды, взваливъ ему на плеча всѣ свои преступленія. Хорошо было общество, которое дозволяло себѣ подобную демонстрацію! Прямо противъ Набоба сидѣли въ ложѣ два обанкротившіеся банкира, а посреди нихъ жена одного и въ то-же время любовница другого; рядомъ виднѣлся обычный въ свѣтѣ тріо: мать, дочь и мужъ ея, любовникъ матери. Далѣе тянулся безконечный рядъ извѣстныхъ личностей, живущихъ въ незаконной связи, и публичныхъ женщинъ, гордо выставлявшихъ цѣну своего позора въ бриліантовыхъ ожерельяхъ, охватывавшихъ ихъ шеи огненнымъ кольцомъ, какъ собачьимъ ошейникомъ, и жадно, по-скотски пожиравшихъ груды конфектъ, хорошо зная, что чѣмъ болѣе оскотинятся женщина, тѣмъ дороже за нее платятъ. А подлѣ были группы изнѣженныхъ ганденовъ, съ откидными воротничками рубашекъ и крашеными бровями, которые, являясь въ Компьень, привозили въ своихъ чемоданахъ батистовое вышитое бѣлье и бѣлые атласные корсеты. И это общество, мрачная смѣсь всѣхъ униженій и подлостей, проданной и продающейся совѣсти, это общество, позорный плодъ эпохи, лишенной всякаго величія, но заклейменной пороками всѣхъ вѣковъ, хладнокровно смотрѣвшей на бѣшеный канканъ жены министра, знаменитой герцогини, въ публичномъ танцклассѣ Бюлье, отвертывалось отъ него. И эти люди кричали ему: "Поди прочь... ты недостоинъ быть среди насъ".
   -- Я недостоинъ? Но я лучше васъ во сто кратъ, стадо подлецовъ! Вы меня корите моими миліонами, но кто ихъ сожралъ? Ты, товарищъ, низкій, коварный предатель, скрывающій въ глубинѣ ложи свое разжирѣвшее брюхо, ты нажился на мои деньги, когда я еще по-братски дѣлилъ съ тобою все, что имѣлъ. За тебя, издыхающій отъ разврата маркизъ, я заплатилъ сто тысячъ, чтобъ тебя не прогнали изъ клуба. Тебя, продажная красавица, я осыпалъ бриліантами, выдавая за свою любовницу, ради вашей безсмысленной моды; но ты знаешь, что я никогда отъ тебя ничего не требовалъ. А ты, презрѣнный журналистъ, продающій свою совѣсть и тѣло, ты вообразилъ, что стоишь дороже заплаченныхъ мною денегъ, и закидалъ меня грязью!.. Да... да... смотрите на меня, подлецы!.. Я гордо могу поднять голову! Я лучше васъ!
   Все это несчастный говорилъ себѣ въ глубинѣ души, но по его дрожавшимъ отъ бѣшенства губамъ можно было опасаться, что вотъ онъ громко выскажетъ всю правду оскорбляющей его толпѣ, отвѣтитъ ей бранію за брань, обидой за обиду, а быть можетъ, бросившись, какъ ужаленный звѣрь, убьетъ перваго, кто попадется ему на пути. Но вдругъ онъ почувствовалъ какое-то нѣжное прикосновеніе къ своему плечу и, быстро обернувшись, схватилъ дружески протянутую ему руку Поля Жери.
   -- Милый... милый! могъ только сказать онъ.
   Неожиданно происшедшая въ немъ реакція разразилась истерическимъ плачемъ и страшнымъ приливомъ крови къ головѣ. Онъ побагровѣлъ и только махнулъ рукою: "Уведите меня". Опираясь на Поля и едва волоча ноги, онъ дошелъ до двери и грохнулся на полъ въ коридорѣ.
   -- Браво! Браво! кричала публика и гулъ рукоплесканій стоялъ въ воздухѣ, когда бездыханное тѣло Набоба незамѣтно пронесли два машиниста чрезъ толпу, тѣснившуюся за кулисами. Его положили на диванъ въ мастерской и при немъ остались Поль Жери и докторъ. Кардальякъ, поглощенный блестящимъ успѣхомъ пьесы, сказалъ, что придетъ навѣдаться по окончаніи пятаго акта.
   Ни горчичники, ни рожки, ни кровопусканіе не могли возвратить къ жизни несчастнаго; все его существо, казалось, уже было сковано холодной смертью. Среди мрачной театральной мастерской, едва освѣщенной однимъ тусклымъ фонаремъ, окруженный старыми декораціями и брошенными, изломанными аксесуарами, лежалъ Франсуа Жансулэ, также обломокъ, безжалостно выброшенный бѣшенымъ водоворотомъ парижской жизни вмѣстѣ съ несчастными остатками его призрачнаго богатства. Грустно смотрѣлъ Жери на его лицо, сохранившее въ своей неподвижности рѣзкое, но все-же добродушное выраженіе безобиднаго существа, хотѣвшаго разъ въ жизни огрызнуться, и то поздно. Юноша упрекалъ себя за неумѣніе спасти своего друга. Что сталось съ его добрыми намѣреніями провести благополучно Набоба по пути, усѣянному западнями? Онъ успѣлъ только сохранить для него нѣсколько миліоновъ, да и тѣ опоздали.
   Кто-то отворилъ балконъ, кишѣвшій народомъ и залитый блестящимъ свѣтомъ газа, еще болѣе выставлявшимъ мракъ унылой мастерской. Пьеса кончилась. Публика черной, волнующейся, шумной массой хлынула по тротуарамъ, разнося вѣсть о громадномъ успѣхѣ вчера еще неизвѣстнаго, а завтра знаменитаго драматурга. Этотъ праздничный шумъ и гамъ бульварной жизни, столь любимой Набобомъ, воскресили его на мгновеніе. Посинѣвшія губы его зашевелились, но тщетно, и только глаза грустно, жалобно уставились на Поля, какъ-бы прося его быть свидѣтелемъ одной изъ величайшихъ несправедливостей, совершенныхъ когда-либо Парижемъ.

"Дѣло", NoNo 7--12, 1877

   
   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов