Львов-Рогачевский Василий Львович - Тихий Петя о бурной эпохе

Тихій Петя о бурной эпохѣ.

(Борисъ Зайцевъ. Дальній Край. 20 и 21 книги альманаховъ "Шиповника").

Первый томикъ въ 100 страницъ съ девятью разсказами-миніатюрами сразу выдвинули Бориса Зайцева на видное мѣсто. Поэтъ-лирикъ привлекъ къ себѣ симпатію, сталъ близкимъ питателю, а его томикъ попалъ на полку рядомъ съ книгами, которыя перечитываютъ "Тихія Зори", "Миѳъ", "Священникъ Кронидъ", Волки" -- всѣ эти сжатыя, точно сгущенныя, проникнутыя глубокимъ настроеніемъ произведенія западали въ душу, заражали нѣжною лю6осью къ природѣ, тихою грустью и чѣмъ то интимнымъ, роднымъ. Вспоминались невольно блѣдно-зеленыя тургеневскія акварели, вѣяло отъ нихъ свѣжестью и прохладой.

Было что-то тургеневское въ этихъ разсказахъ-стихотвореніяхъ, согрѣтыхъ сдержаннымъ лирическимъ волненьемъ.

И не даромъ въ своихъ позднѣйшихъ разсказахъ ("Жемчугъ", "Мой вечеръ", "Заря") Борисъ Зайцевъ часто вспоминаетъ объ И. С. Тургеневѣ, а въ повѣсти "Заря", изъ дѣтскихъ лѣтъ, которая носитъ явно автобіографическій характеръ, онъ разсказываетъ, что первая книга, которая глубоко взволновала мальчика Женю, была "Первая любовь" И. С. Тургенева. Мальчику казалось, что у ногъ Зинаиды онъ умеръ бы съ гордостью и радостью.

"И со свѣтлою тоскою въ сердцѣ, съ навертывающейся слезой бродилъ онъ въ зеленомъ саду; весь этотъ день окрасился для него блѣдно-зеленоватымъ. А видѣнье Зинаиды!-- осталось на всю жизнь. Это была первая великая радость искусства. (111--123).

Можно думать, что эту великую радость пережилъ и запомнилъ навсегда и Борисъ Зайцевъ, благоговѣйно влюбленный въ любовь. Въ его творчествѣ "видѣнье-Зинаида" занимаетъ большую роль, въ особенности въ его позднѣйшихъ произведеніяхъ: ("Миѳъ", "Любовь", "Вѣрность", "Актриса", "Жемчугъ", "Мой вечеръ" и т. д.).

Нужно признать, что послѣ И. С. Тургенева, рыцарски вѣрнаго своей любви, никто съ такой чистотой и нѣжностью не пишетъ объ этомъ чувствѣ въ наше время, какъ Борисъ Зайцевъ.

И въ послѣднемъ произведеніи въ романѣ "Дальній край" видѣнью-Зинаидѣ отведено большое мѣсто.

Главному герою романа Петѣ хотѣлось крикнуть одно слово: "Любовь",-- чтобы всѣ обернулись, улыбнулись и продолжали жизненный путь въ свѣтѣ этого слова" (сборн. 20, стр. 96).

Жизнь любви всегда захватываетъ художника. "Безъ любви я умру",-- говорить его любимая героиня Лизавета ("Дальній край"), она же -- Рыжикъ ("Любовь"), она же -- Лисичка ("Миѳъ"),

У И. С. Тургенева) -- безконечное разнообразіе женскихъ лицъ, у Бориса Зайцева!-- запоминается навсегда одно женское лицо, къ которому онъ постоянно возвращается послѣ "Миѳа", какъ Данте Габріэль Россети къ своей рыжеволосой возлюбленной.

Сіяющая Лисичка, Рыжикъ, Солнечная женщина, Магистръ любви и наслажденія, Царевна, какое то миѳическое золотисто-рыжеватое существо -- излюбленный образъ Бориса Зайцева. Онъ не пишетъ его, а любуется имъ, влюбленно радуется на него и заставляетъ читателя любоваться и любитъ.

Послѣ перваго томика, выдержавшаго въ короткое время нѣсколько изданій, послѣдовали второй и третій томики, потомъ появился романъ, но уже не было прежняго очарованія.

Только Аграфена останавливала вниманіе, это была жизнь женщины, точно написанная въ параллель книги "Жизнь человѣка". Въ этой жизни главную роль играла любовь.

То, что появлялось послѣ перваго тома, было что-то вялое, приторное; что хорошо было, то уже встрѣчалось въ первомъ томѣ; что еще не встрѣчалось -- было не хорошо. Разсужденія о любви драматической сценки "Любовь" (томъ II) или въ разсказѣ "Сны" были невыносимо слащавы. Отъ діалога графа и его подруги "Рыжаго" такъ и песетъ маниловщиной.

Рыжій. И тамъ, куда мы попадемъ, намъ скажутъ: бѣдные ребенки, они такъ другъ друга любили, что не захотѣли разставаться даже предъ смертью. А. если кто-нибудь вздумаетъ тать, я скажу: гоните одного Рыжаго, дайте зато Графу моему, примите его (задыхается отъ слезъ).

Графъ. Милый, мой милый безконечно, и никто насъ не погонитъ, мы сгоримъ вмѣстѣ и вмѣстѣ воскреснемъ.

(Такъ, обнявшись, затуманенные, стоятъ они долго на балконѣ. Рыжій наклоняетъ голову, графъ цѣлуетъ ее въ свѣтлый затылочекъ. Потомъ, будто очнувшись, они приходятъ въ себя и долго, неотрываясь, смотрятъ другъ другу въ глаза).

Графъ. Значитъ навсегда.

Рыжій. Навсегда.

(Онъ беретъ ее за талію, и медленно они входятъ черезъ балконную дверь въ комнату. Дверь затворяется, и въ стеклѣ ея играютъ розовые отблески зорь).

Таковъ конецъ этой чувствительной, интимной сцены. Онъ нисколько не захватываетъ. Такихъ мѣстъ попадается все больше и больше въ разсказахъ Бориса Зайцева.

Въ особенности, грустное впечатлѣніе производитъ въ ІІ-мъ томѣ разсказъ "Сны" -- о любви швейцара къ прекрасной Маріэттъ, которой онъ каждый день открываетъ двери.

"Маріэттъ, Маріэттъ! Вы не знаете пьяныхъ ночей, грубой сволочи, кабаковъ, участковъ, боли дикой. Вы цвѣтете въ тишинѣ, въ гіацинтѣ за стекломъ, ваши стройныя ноги попираютъ землю легко: какъ тріумфаторы прекраснаго"... и т. д., и т. д...

Такъ грезитъ швейцаръ Никандръ у себя подъ лѣстницей и такими грезами, такой слащавой, надуманной декламаціей насыщенъ весь разсказъ.

Сладостный, сладкій ароматъ струился отъ всѣхъ этихъ разсказовъ "Жемчугъ", "Мой вечеръ", "Актриса", изъ драмы "Вѣрность"...

И во всѣхъ этихъ произведеніяхъ благоухаютъ гіацинты, липы, акаціи, черемуха, струится "тихая сладость розъ", и отъ полей вѣетъ "лѣтнимъ меднымъ духомъ".

Когда въ драмѣ "Вѣрность" герой бесѣдуетъ съ дѣвушкой, которую начинаетъ любить, онъ ставитъ рядомъ съ ней грядку гіацинтовъ. (III -- 54).

Константинъ Ивановичъ любитъ эти цвѣты, какъ и швейцаръ изъ разсказа "Сны". Вотъ онъ задумался о своей любви.

"Наклоняется къ цвѣтамъ. Гіацинта пахнули славно, пьяно... но отъ нихъ сердце болитъ еще сильнѣй".

Этотъ сладкій, пряный, назойливый ароматъ кружитъ вамъ голову въ послѣднихъ произведеніяхъ Бориса Зайцева и въ особенности въ его неудачномъ, неладно скроепномъ и на живую нитку сшитомъ изъ разныхъ лоскутьевъ романѣ.

Кто то изъ беллетристовъ назвалъ очень ѣдко Бориса Зайцева "первымъ ученикомъ приготовительнаго класса", который на экзаменахъ при переходѣ въ первый классъ, почему то проваливается изъ года въ годъ.

Въ самомъ дѣлѣ, послѣ 1-го тома, былъ и второй, и третій, и большой романъ, но первый ученикъ приготовительнаго класса такъ и застрялъ въ томъ же классѣ. Его романъ "Дальній край", отъ котораго вѣетъ "лѣтнимъ меднымъ запахомъ" -- это новый провалъ.

Уже въ первыхъ разсказахъ Бориса Зайцева, при внимательномъ чтеніи бросалась въ глаза нѣкоторая искусственность въ подборѣ эпитетовъ, разсказъ "Миѳъ" былъ построенъ на золотыхъ тонахъ, разсказъ "Герои вѣтра" былъ сифмоніей черныхъ и темныхъ тоновъ и оттѣнковъ. Уже тогда порой вмѣсто сгущенности настроенія получалась монотонность какая-то. Читаешь коротенькій разсказъ, "короче воробьинаго носа", а кажется, что передъ тобой длинная вещь, которую никакъ не кончить. Когда Борисъ Зайцевъ перешелъ къ большимъ, сравнительно, вещамъ, эта монотонность и приторность стали бросаться въ глаза, а въ романѣ она -- невыносима.

Мастеръ миніатюръ А. П. Чеховъ не умѣлъ писать крупныхъ вещей, Борисъ Зайцевъ также совершенно не можетъ справиться съ большимъ романомъ.

Его первые разсказы явились какъ бы эпизодами къ большому полотну, многое изъ нихъ вошло въ романъ, но эпизоды оказались неизмѣримо ярче, законченнѣе, художественнѣй самой картины въ цѣломъ. Недостатки выросли и стали роковыми для художника, а достоинства точно испарились.

Уже въ большомъ разсказѣ "Спокойствіе" художникъ не справился съ композиціей, сшивъ одно произведеніе изъ разныхъ клочковъ и безъ конца растянувъ произведеніе; въ романѣ художникъ оказался совершенно безпомощнымъ. Онъ душу выматываетъ однообразіемъ построенія.

Въ романѣ три главныхъ героя, мужчины и три женщины -- ихъ подруги, три разныя правды: правда подвига, правда радостной игры, правда любви. Степанъ и Клавдія, Алеша и Анна Львовна, Петя и Лизавета. Каждую главу поочереди Борисъ Зайцевъ посвящаетъ одному изъ героевъ. Вы уже знаете, что за Алешей послѣдуетъ Степанъ, за Степаномъ -- Петя и такъ на протяженіи трехсотъ страницъ. Самое худшее это то, что художникъ заблудился въ трехъ... правдахъ. И хотя по своему обыкновенію везетъ всѣхъ своихъ героевъ, каждаго поочереди, въ благословенную Италію для излеченія, для просвѣтлѣнія -- Италія мало помогаетъ.

Рука автора на вашихъ глазахъ передвигаетъ героевъ, какъ шахматныя фигуры, переселяетъ ихъ въ "дальній край", въ лоно Авраамова ad maiorem de'i gloriam, и эта авторская нарочитость убиваютъ силу впечатлѣнія.

Мелькаетъ кой-гдѣ мягкій и нѣжный зайцевскій пейзажъ, съ тонкимъ различеніемъ цвѣтовъ и оттѣнковъ, но все это тонетъ въ морѣ ненужныхъ словъ и разглагольствованья вродѣ сцены примиренья тихаго Пети съ бурной Лизаветой:

"Петя ощутилъ что-то кроткое, тихое въ сердцѣ. Здѣсь было сознанье своей вины передъ Лизаветой, жалость, сочувствіе, любовь, и когда онъ молча сталъ цѣловать ей руку, съ разрывающимся отъ нѣжности сердцемъ, полнымъ тоски -- что вотъ она дѣйствительно могла уйти, бросить его въ пустотѣ жизни -- Лизавета не оттолкнула его, вздохнула, погладила по головѣ. Это былъ проблескъ солнца въ тѣ ужасные дни" (сб. 21, стр. 111).

Въ этомъ романѣ съ особенною яркостью сказался крайній субъективизмъ художника. У него имѣются свои симпатіи и антипатіи, и ихъ онъ хочетъ навязать во что бы то ни стало читателю. За образомъ тихаго Поти слишкомъ нетрудно разглядѣть лицо самого художника. Иногда романъ начинаетъ напоминать вамъ дневникъ.

Въ драмѣ "Вѣрность" художникъ Лялинъ жалуется, что писателю плохо не отъ ресторана, а отъ самого себя.

"Пишутъ всѣ себя" -- говоритъ онъ. Разъ написалъ, два, три... какъ будто и довольно. Оказывается -- нѣтъ. Взялся за новую вещь!-- опять твое ухо выглядываетъ. Слова твои, поклоны, рѣчи твои. Вотъ тебѣ и разъ! Бездарность страдаетъ, что Господь не далъ ей лица, а тебя отъ собственной физіономіи мутитъ" (III -- 70).

Тогда еще не былъ написанъ романъ, но уже мутило Лялина, теперь его слова оправдались съ поразительною очевидностью. Тутъ не ухо выглядываетъ, а -- весь авторъ съ головы до ногъ, здѣсь слишкомъ знакомыя слова, поклоны, рѣчи, образы, идеи, выводы, настроенія, сомнѣнья. И какъ чувствуется, что художника мучитъ это, что онъ насилуетъ себя, пишетъ безъ всякаго подъема, безъ того лирическаго волненья, которое заражало въ его первыхъ разсказахъ.

Но только здѣсь съ небывалой яркостью сказались тревога, растерянность автора передъ проклятыми вопросами жизни, которые выдвинула "Горькая Россія" передъ сладкимъ Петей. Соловьевъ, Кантъ и "Проблемы идеализма" уже не помогаютъ. Петя не можетъ примкнуть ни къ "безпросвѣтному Марксу", ни къ самодовольнымъ буржуа. Когда террористъ, Степанъ, споритъ съ либеральнымъ помѣщикомъ-дѣдомъ тихаго Пети, "эти разговоры всегда вызывали въ немъ томительное настроеніе, когда хочется спорить съ обѣими сторонами" (сб. 21, стр. 24).

Борисъ Зайцевъ все время спорилъ съ обѣими сторонами, всевремя путается среди трехъ правдъ и оказывается въ положеніи Гоголевской невѣсты, у которой оказалось слишкомъ много жениховъ.

Любопытную сценку самъ онъ отмѣчаетъ въ своемъ романѣ-дневникѣ, когда въ споръ философа-аристократа Пети и революціонера Степана вмѣшалась рѣзкая, правдивая, непосредственная Лизавета.

"Петя высказалъ свои сомнѣнія -- какъ всегда путанно и нескладно. Въ концѣ-концовъ это обозлило его самого.

-- Чего тутъ говорить? -- крикнула Лизавета.-- Конечно, земля должна быть у крестьянъ, не понимаю, какую ты кислоту разводишь.

-- Ну, сказала тебѣ, что у крестьянъ, чего жъ разговаривать.

Для Лизаветы все было просто: справедливо, значитъ, должно-быть такъ (сб. 21-- стр. 28).

Тамъ, гдѣ Лизавета рѣшала просто и справедливо, тамъ Петя на протяженіи всего романа "кислоту разводилъ" да занимался приторно сладкими разговорами.

Это тянулось долго. Въ концѣ-концовъ поумирали всѣ герои. Революціонеръ-подвижникъ Степанъ, который въ Италіи отрекся отъ террора и сталъ толстовцемъ, душу полагаетъ за други и дѣлу любви служитъ любовью, жизнерадостный Алеша, какъ ІОруся Зинаиды Гиппіусъ, превратившій жизнь въ игру, въ погоню за приключеніями, умираетъ отъ случайной пули на охотѣ...

Только Пети остается. Онъ выживаетъ.

Петя "не воображалъ уже, какъ своими блестящими рѣчами раздавилъ подлое зло -- смертныя казни. Но зналъ, и съ гордостью чувствовалъ, что въ зданіи русской культуры и онъ положилъ свой пусть скромный -- камень" (сб. 21--стр. 126).

Кадетская критика можетъ съ радостью привѣтствовать новаго культурнаго работника, но стоило ли для его камня писать такой длинный романъ?

Такихъ камней уже много принесли: О. Миртовъ, Зинаида Гиппіусъ, г. Шенталь и другіе, и Борисъ Зайцевъ ничего не прибавилъ.

Онъ такъ же, какъ и другіе культурные работники модернизма, попытался изобразить русскую революцію; такъ же, какъ они, забылъ упомянуть главнаго героя приснопамятной эпохи рабочаго, но онъ сдѣлалъ больше: онъ до неузнаваемости измѣнилъ лицо эпохи. Покурилъ ладаномъ, спѣлъ свое "Свѣте тихій", утихомирилъ буйныхъ героевъ, заставилъ кого умереть, кого постарѣть и успокоиться, противъ Маркса выдвинулъ Владимира Соловьева, противъ мятежной борьбы -- служеніе и кротость, и отъ революціи ничего не осталось.

"Не могъ Петя не улыбнуться на тѣ свои надежды, что пылали въ немъ въ моментъ московскаго возстанія. (Ужъ не тогда ли, когда Петя увлекался въ деревнѣ Флоберомъ и Пушкинымъ!). Но какъ ни тяжело, сколь ни заливаютъ землю кровью и ни уснащаютъ висѣлицами, сколько горькаго, а иногда и гнуснаго ни обнаружили сами лѣвые -- все же революція сдѣлала свое дѣло..." (сб. 21--стр. 126).

Но этой революціи Петя и близко не видѣлъ. Узнавалъ онъ о ней отъ жизнерадостной и неугомонной Лизаветы.

Самъ художникъ, занятый вѣчно внутреннимъ интимнымъ міромъ, изображая революцію, прошелъ мимо революціи. Его личное настроеніе совершенно не совпало съ тѣмъ общественнымъ подъемъ, о которомъ онъ говоритъ въ своемъ романѣ.

Когда я читаю разсказы Бориса Зайцева, его "Тихія зори", "Сестра", "Спокойствіе", "Аграфена", "Заря" я вспоминаю стихи Ѳ. Тютчева, посвященные осени.

"Туманная и тихая лазурь, надъ грустно сиротѣвшей землею..."

"Ущербъ, изнеможеніе, и на всемъ та кроткая улыбка увяданья, что въ существѣ разумномъ мы зовемъ возвышенной стыдливостью страданья..."

Эти глубокопроникновенныя строки тихимъ свѣтомъ своимъ освѣщаютъ миніатюры поэта-лирика, его кроткую улыбку увяданья.

Тихую лазурь, "тихія зори", "тихій звонъ на колокольняхъ", грустно сиротѣющую землю и тихихъ героевъ, мечтающихъ о тишинѣ вѣчнаго покоя, любитъ рисовать художникъ, влюбленный въ эпитеты "тихій" и "кроткій".

Онъ напоминаетъ своего Алексѣя Золотницкаго, свѣтло-печальная улыбка котораго догараетъ вмѣстѣ съ тихими зорями. Онъ близокъ душѣ Константина Андреевича ("Спокойствіе"), который успокаивается среди древнихъ могилъ, гробницъ и саркофаговъ Италіи, гдѣ "въ спокойствіи лежитъ императрица Пласидія, которой жизнь "была полна превратностей, ужасовъ, восторговъ" (II-- 169).

Дома въ усадьбѣ старятся, все ветшаетъ, дряхлѣетъ... Сама смерть, эта монахиня въ черномъ, "тихо разгуливаетъ" съ темною чашей гибели и тянется дать ее то тетѣ Агніи ("Сестра"), то Аграфенѣ ("Аграфена"),

Тихіе герои Бориса Зайцева не живутъ, а грезятъ, покорно терпятъ, кротко привѣтствуютъ и жизнь, и смерть, благословляютъ любовь. И тономъ чеховскихъ героинь тихо шепчутъ: "Это ничего, что намъ плохо, право, это ничего" (II -- 63).

Ихъ основное настроеніе -- печаль и твердость, темная радость и свѣтлая грусть.

Всегда они помнятъ, что ихъ жизнь -- "переходъ". Они, послушные велѣнію автора, идутъ "въ далекій, неизвѣстный путь, за долами и горами котораго скрылись уже друзья ихъ свѣтлой юности, скроются они сами, какъ скрывается все въ подлунномъ мірѣ" (сб. 21.-- стр. 129).

Съ такимъ похороннымъ настроеніемъ, съ такою кроткою улыбкой увяданья, подошелъ художникъ къ эпохѣ бури и натиска.

Въ своемъ романѣ онъ захватилъ огромный періодъ, начиная отъ первыхъ демонстрацій, споровъ народниковъ и марксистовъ, и кончая баррикадами въ Москвѣ, казнями и разстрѣлами, и все, что онъ говоритъ о выдающихся событіяхъ русской жизни, все выходитъ вяло, блѣдно и безжизненно. Громы и молніи онъ заглушилъ своей тишиной, кровь и огонь онъ прикрылъ своей тихой лазурью, набатный колоколъ подмѣнилъ погребальнымъ звономъ.

Кто не помнитъ въ Москвѣ грандіозную картину похоронъ Баумана, виднаго соціалъ-демократа, убитаго шальной пулей изъ-за угла въ дни народнаго подъема? Вся Москва встала и пошла за этимъ мятежнымъ гробомъ.

А что вышло у Бориса Зайцева въ его романѣ, когда онъ коснулся этого момента? Кислота какая-то! У тихаго Пети "навсегда, остались въ памяти похороны революціонера, убитаго черносотенцами -- движенія несмѣтной толпы, пѣснь, пѣвшаяся безъ шапокъ, подъ открытымъ небомъ, и напоминавшая гигантскую панихиду. Рѣянье красныхъ знаменъ, тотъ восторгъ, что тѣснить въ тихія минуты сердце.

И рядомъ -- разстрѣлъ изъ засады, насилія надъ студентами, грозныя вѣсти со всѣхъ концовъ Россіи, погромы. Въ общемъ, это время больше Петю угнетало, чѣмъ воодушевляя о. Онъ чувствовалъ себя въ кутерьмѣ, гамѣ, свалкѣ, и у него было ощущеніе, что его затолкаютъ (21 сборникъ, стр. 50).

Такимъ тихимъ Петей, котораго бурные дни больше угнетаютъ, чѣмъ воодушевляютъ, является самъ художникъ въ своемъ романѣ.

Даже изящный, тонкій, колоритный языкъ его становится банальнымъ, вялымъ, безцвѣтнымъ, когда художникъ подходитъ къ этому времени. И чѣмъ ярче моментъ, тѣмъ блѣднѣе стиль тихаго Пети.

О 17 октября нельзя безъ усмѣшки читать. Полная безпомощность! Затолкай въ гамѣ и свалкѣ бѣднаго художника!

"Какъ всегда бываетъ, думали, гадали, строили проекты, а все вышло по особенному, идовольно удивительно.

Въ одно октябрьское утро Петя проснулся часовъ въ десять, потянулся и подумалъ, что хорошо бы посмотрѣть въ газетѣ, какъ дѣла забастовщиковъ, вдругъ въ комнату влетѣла Лизавета, размахивая газетнымъ листомъ.

-- Петя,-- закричала она:-- ну, это что-то удивительное! Ты слышишь, конституцію дали!... (21 сборн., стр. 46).

Что то удивительное, довольно удивительное... такимъ языкомъ пишетъ авторъ "Тихихъ зорь" и "Миѳа".

Въ описаньяхъ тихаго Пети, котораго затолкали, пропала вся красота, вся мощь борьбы, восторгъ побѣды и праздникъ возрожденья цѣлой націи.

Всѣхъ и все ждетъ темная чаша гибели, всѣ идутъ въ дальній край къ вѣчному покою, и даже террористъ Степанъ погасилъ свой огонь и превратился въ какого-то толстовца, и идетъ на смерть, утѣшаясь словами "Dominus det tibi pacem".

Когда Петя узналъ о казни Степана, онъ былъ потрясенъ... Но скоро его бурная скорбь уступила мѣсто тихой грусти.

"Лизавета молча гладила Петину руку, и онъ слабо пожималъ ее въ отвѣтъ. Они шли къ тому кургану, который любилъ Степанъ, откуда открывался далекій видъ. Они подошли къ нему и сѣли. Какой-то торжественный, какъ бы похоронный маршъ, звучалъ въ ихъ ушахъ..." "умеръ Алеша, умеръ Степанъ -- сказалъ Петя, прислонившись къ плечу Лизаветы.-- Милый другъ, мы остались съ тобою вдвоемъ. Видишь, какъ безпредѣльна, сурова и печальна жизнь, намъ надо идти въ ней... туда, къ тому, предѣлу, который переступимъ въ свое время и мы.

Лизавета вздохнула. Глаза ея были влажны.

-- Слушай,-- шепнула она ему на ухо:-- закажемъ завтра панихиду о рабѣ Божьемъ Стефанѣ... и Алексіи,-- прибавила она.

-- Закажемъ,-- отвѣтилъ Петя. Непремѣнно. "О рабахъ Божьихъ Стефанѣ и Алексіи".

Романъ Бориса Зайцева -- это панихиды о рабахъ Божьихъ, это похоронный маршъ на высокомъ курганѣ 1905 года, это тихая молитва тихаго Пети о вѣчномъ покоѣ.

Еще одна попытка освѣтить революцію и еще -- попытка неудачная. Тихій Петя опоздалъ немного. Его утомленная и утомительная исповѣдь, въ которой онъ "кислоту разводилъ", была бы въ пору лѣтъ пять тому назадъ, а въ настоящее время снова выдвигаются на историческую сцену иные герои, они уже были въ бурные дни 1905 года, но тихій Петя слишкомъ занятъ былъ обращеньемъ террориста въ толстовца и не замѣтилъ героевъ современности. Петя не замѣтилъ ихъ, они не замѣтили Петю. У каждаго изъ нихъ своя правда.

Правду солидарности, братства, единенья, эту правду проглядѣлъ тихій Петя. И не мудрено, непримиримому герою нашихъ дней и кроткому созерцателю-мистику Петѣ -- не по пути. Однихъ живая правда ведетъ въ новый міръ, въ царство небесное "здѣсь на землѣ", другихъ мистическая правда ведетъ въ "дальній край" на тотъ свѣтъ, въ мѣсто злачное, мѣсто покойное "дѣже праведніи упокояютя..." Пусть покоются въ мірѣ.

"Мертвый въ гробѣ мирно спи,

Жизнью пользуйся живущій".

В. Львовъ-Рогачевскій.

"Современникъ", No 9, 1913